ьно
проверяла..." "Я не переписываюсь с Владивостоком, -- хмуро сказал я,
удивляясь достоверности своих снов. -- И никогда не знал ни од-ного
Альтшулера. Но у меня к тебе еще вопрос." "Спрашивай. Хотя о Марике ты мог
узнать только от Эллы, а уж она-то не стала бы... Итак?" "Помнишь... когда я
вошел в свою комнату и обнял тебя, ты сказала, что позволишь мне... все, что
позволяла... Таня? Что ты имела в виду?" "Как будто ты не знаешь... Но, как
вид-но, тебе это со мной показалось неинтересным. И -- слава Богу..." "Так
что же это?" "Спроси у Феликса. Или -- у "миледи". Адрес я тебе достану..."
"Дина, это очень серьезно! Скажи мне, что именно ты знаешь о наших с
Таней... специфи-ческих отношениях. И откуда?" "Откуда же, если не от тебя,
милый. "Миледи" не из болтливых, насколько я знаю." "Но что именно?"
"Феликс, не считай меня дурой. Мне просто даже повторять это неудобно." "Но
раз ты была готова..." "Тогда это именно то, что вы начали, когда побывали
на даче у твоей тетушки и после того, как она бегала там на лыжах голая, а
потом..."
Все ясно. Я сдуру поделился этим только с мамой. Потом оказалось, что и
мой новый тесть в курсе дела. И Гена с Валерой, что так странно смотрели на
Таню на пляже. И Дина. И даже неизвестный мне Марик с другой стороны
планеты. И теперь он делится своими знаниями с самой Таней, которой мне уж
теперь точно на глаза лучше никогда в жизни не показываться. Святая-святая а
так даст по физиономии своей нежной неслабой ручкой...
"Откровенность за откровенность, -- приставала заинтригованная молодая
жена. -- Откуда ты знаешь Марика?"
"Я понятия не имел, что он Марик, -- едва произнес я, понимая, что
окончательно потерял Таню только сейчас. -- Эту фамилию я услышал сне...
Можешь не верить."
"Почему же? Я знаю, что тебе снится Таня, -- смотрела на меня теперь уже
не ре-внивая жена, а начинающий исследователь. -- Ты с ней без конца говоришь
во сне." "О-очень интересно!..." "Более, чем интересно, Феликс. Я же как раз
этим, как ты знаешь, в аспирантуре и занимаюсь. Я знаю, что такое возможно
только при край-не редком родстве душ. И пару раз заподозрила, что ты во сне
видишь Танины сны и действительность. Странно... Для такого общения и сама
душа должна быть... несколько другой. Значит, я тебя еще очень мало знаю. И
недооценила твой ин-теллект. Я полагала, что человек с такой... как бы это
помягче сказать... Короче, что именно ты не способен воспринимать чужие сны.
С твоей-то организацией внутреннего мира! Скорее, я предположила бы, что
именно она видит нас с тобой в своих снах. Значит, ты только со мной
такой... примитивный что ли... Что же касается меня лично, то да будет тебе
известно, что я всегда относилась к Тане очень хорошо. Ты помнишь меня на
том дне рождения Гены, который мы от-мечали почему-то у Валеры? Нет? Я так и
знала, ведь ты видел тогда только свою "миледи". Тогда я напомню. Гене стало
дурно, ты стал с ним возиться, а меня попросил проводить Таню и взять ей
такси. Только мы вышли, полил такой дождь, что мы обе моментально промокли
до костей. Такси же, естественно, не было. Я пригласила Таню зайти к нам --
переодеться, обсохнуть. Но ливень был бесконечным. И мама упросила Таню у
нас переночевать. Мы с ней много гово-рили, в шахматы играли. Только ваши с
ней проблемы она обсуждать не хотела. Стоило только упомянуть тебя, как она
мне замечательно так улыбалась и молча касалась моей руки. Мы обе были
уверены, что теперь подружимся. А утром папа нечаянно вошел в ванную, когда
она только что приняла душ и еще не вытиралась. Оба растерялись. Мама
говорит, что папа после этого немного сдвинулся умом, но от Тани это никак
не зависело. Я думаю, что о ней вообще все и все выдумывают от зависти, а на
самом деле она очень милая девчонка, умница и уж точно краса-вица. А что ее
называют "миледи", так я считаю это скорее комплиментом. Насто-ящая миледи у
Дюма тоже была не только красавица, но смелая и умелая развед-чица. А
д'Артаньян, напротив, вел себя как последний подонок по отношению к ней. Так
что ты, мой милый, просто ее не стоишь. И вовсе не ты ее, а она тебя
бросила. За твое подлое д'Артаньянство. И я брошу, если будешь со своей
мамой делиться нашими альковными тайнами. Ну прямо Артур Бертон какой-то на
мою голову..."
"Ну вот, и ты о том же, -- грустно вспомнил я странное упоминание
Тамарой Овода применительно к нашей с Таней отношениям... Надо же! -- Так у
тебя нет к Тане неприязни?" "Наоборот! Я бы с ней гораздо охотнее дружила,
чем с Эллой или Региной, появись она здесь со своим мужем..." "С... мужем?"
"Ого! Этого даже я не ожидала. Не зря мне все говорят, что я
поторопилась с браком. И продешевила..."
"Это не я тебя ждал в своей комнате, а..."
"А вот это, мой милый, еще одно тому доказательство. Такое замечание
никак не украшает мужчину."
Терять мне было больше нечего, но сердце просто разрывалось от всего
услышан-ного. Не осознавая, что я вообще делаю, я утром отправился на почту
и послал Тане до востребования открытку: "Тайка, любимая, прощай, я
женился..." Став-шая уже каким-то фантомом Таня где-то в невообразимой дали
сама прочтет это послание. Вот вам и моя переписка с "миледи"...
Как-то и не вспомнил я о замечании Тамары о тонких сосудах мозга у
несчастной Тайки...
9.
Таня:
Два кота, черный и рыжий, стоят по брюхо в снегу, почти касаясь друг
друга носами. Стоят совершенно неподвижно, но если бы кто-то осмелился
наклониться к любому из них, то обнаружил бы исходящий от напряженного бойца
жар и запах пота. Замершие изваяния выражают свою решимость только грозным
утробным воем. Дрожит каждая клетка грациозно изогнутых тел. Любое неверное
первое движение может оказаться роковым. До микрона продумывается точность
удара железной лапы, прыжок. Уже ощущаются на коже под вздыбленной шерстью
бес-пощадные когти противника точно в том месте, куда возможен удар. Вой
симво-лизирует волю к победе. Он поднимается до крыш окрестных домов,
заставляет сжиматься человеческие сердца. И вот -- едва заметное движение
одного из них и -- облако снега над черно-рыжим клубком, мелькание лап,
голов, хвостов. Все во имя победы и в предчувствии катастрофы поражения.
Секунда, вторая и -- все кон-чено. Рыжий, задрав хвост, удирает, а черный,
выгнув спину прыжками влево-вправо несется вслед. Но преследования нет -- это
просто танец победы.
Мне казалось, что в схватке за Феликса моя победа неоспорима, как
данность. Достаточно было просто взглянуть на нас со стороны. Никто на свете
не был так создан для его половины, как я. И вот схватка позади. Где-то на
другой стороне планеты кто-то торжествует, уверенный, что добро победило
зло. С чего это я вдруг так обрадовалась, что он мне напишет? Ведь еще кто
знает, что именно может написать такой непредсказуемый и жесткий человек?
Как я им восхищалась, когда он одергивал людей грубо-цинично, уничтожающе,
как умел это делать толь-ко он! Теперь я, приходя за письмом уже не столько
жаждала его, сколько боялась, мысленно читая бесчисленные варианты этого
ужасного письма.
Добро и зло всегда относительны. То, что для Эллочки добро, для меня
злейшее из зол. Если вдруг Феликс вернется ко мне, то лопаются все планы
другой. Как ры-жий кот нос к носу с черным, я вижу перед собой кудряшки моей
соперницы над выпуклым лбом и выщипленными бровями, ее требовательные
нетерпеливые круглые черные глаза у самой переносицы, ее маленький нервный
рот, хищный нос с всегда раздувающимися ноздрями, ее пальцы с дорогими
перстнями, низкий зад, белые ноги, покрытые тщательно удаляемыми волосами.
Я не акцентирую свои впечатления, но образ невольно выстраивается
именно в карикатурно антисемитском духе. И в глубине души возникает глубоко
запрятан-ное безумие от бесчисленных поколений моих предков именно к этим
внешним чертам "мерзкой жидовки", как назвал Эллу Митя Водолазов, стремясь
потрафить мне. Но ведь и о самом Феликсе он выражался ничуть не лучше! А для
меня не было и не могло быть более привлекательных черт мужской красоты, чем
та, ко-торой обладал не только Феликс, но и очень многие из знакомых мне
евреев, включая, кстати, Марика Альтшулера.
Я стараюсь загнать обратно беса, представляя себе неземную еврейскую
женскую красоту и благородство Элины Быстрицкой и Элизабет Тейлор, но черный
кот со своими кудряшками сопит и воет мне в нос, не давая покою. Я
представляю респектабельную квартиру Коганских, комнату, выделенную их Элле
с моим Феликсом, холодные глаза моего любимого, надевающего обручальное
кольцо на палец презираемой им богатой невесты, ибо не может же он всерьез
после меня ее вдруг снова полюбить! Я вижу ее сияющий взгляд из-под
свадебной фаты. И марш, и мраморную лестницу Дворца бракосочетаний на
Дворцовой набережной. Я вижу ее мать, выходящую на цыпочках из их спальни и
их обоих наедине, и брачное свидетельство на тумбочке, и ее хрупкое белое
тело в его руках... И я слышу голос Софьи Казимировны за праздничным столом,
уже без молодых: "Как я боялась, что эта разрушит счастье Фели! Слава Богу.
Теперь я спокойна..."
Она спокойна, стиснула я до боли лыжные палки, проклятая глупая баба,
угробив-шая истинное счастье своего слабого сына,
трах-тара-рах-та-та-рах-та!...
И я полетела с сопки вниз, вспарывая лыжами снег, огибая стремительно
нале-тающие стволы деревьев, взлетая над барханами, пронзая сугробы, как тот
рыжий кот, даже и не преследуемый уже черным. От свистящего в ушах
встречного ветра и мороза, от чего же еще! глупые соленые злые слезы
выливаются из моих глаз, слетая куда-то за ворот свитера, нос вертится во
все стороны, ну и видок! Вот так, наверное, горько плакал рыжий кот своими
кошачьими слезами от обиды, бесси-лия, отчаяния, стыда и сознания
непоправимости поражения...
Спуск кончился. Я вылетаю на сверкающую на солнце гладь замерзшего
засне-женного лесного озера. Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где
лыжня идет по гребню оврага с журчащим где-то под льдом и снегом ручьем.
Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На
чистом голубом снегу, сверкающем мириадами острых огоньков, их тени кажутся
чер-ными. Коричневые мощные стволы плывут мне навстречу, за ними вежливо
раскланиваются белыми шапками поваленные стволы, с задетых веток невесомо
обваливаются огромные белые хлопья и чистая лесная пыль с коры. Здесь
пре-обладают стволы-стебли -- по нескольку огромных деревьев из одного корня,
что придает этому лесу фантастический инопланетный вид. В тишине уютно
прихло-пывают мои лыжи и повизгивают палки, где-то за сценой возникает и
нарастает музыка Грига...
Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне
пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус,
издавая всам-делишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем
невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним,
посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу
невероятно просторного и блес-тящего льда Амурского залива.
Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше
воз-духа, приподнялась на палках, отчаянно взвизгнула и понеслась вниз с
нарас-тающей скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне
ма-лого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне
навс-тречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег,
у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу под насквозь продутым
свитером.
В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с водителем, стоя
на коле-нях на переднем сидении и сунув голову в его кабину. Трое помятых
парней тихо пели под гитару. Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за
спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну."
"Потрясающая лы-жница! А не холодно вот так раздетой?" "Ладно. Уговорил.
Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты
ее возьми под кры-ло, -- посоветовал гитарист. -- И всем будет тепло." "А?" --
распахнул он пальто. От него разило спиртным, но из-под пальто шло тепло,
как от печки. Он вынул руку из рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав
свою руку, нырнула под его пальто и прижалась к горячему свитеру, все еще
дрожа. Он победно прижал меня к себе. Друзья его пересели к нам и затянули
"Берюсинку", радуясь, что я охотно пела женскую партию бесконечной песни. У
самого вокзала парень обнаглел и стал со-вать руку мне под свитер, но было
уже поздно. Я выскользнула из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то
крикнула в ответ на просьбу о телефончике и побежала со своими лыжами к
Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить...
x x x
Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я решила продлить
этот день и осуществить еще одно безумное мероприятие. Как-то, гуляя по
заливу, я видела на водной станции "Динамо" у полыньи "моржей". В конце
концов, море там или не море? И зачем я-то сюда приехала, если не за морем?
Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той
весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, а сверху оба
моих свитера, единственное мое пальто на рыбьем меху, взяла аринино махровое
полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в
купальных ша-почках -- трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные
зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер
отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и
зашли в свои теплые ка-бинки переодеться. Я постучала к женщине. Она
приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь?
Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там
купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее."
"Переодевайтесь, конечно, -- сказала она, кутаясь в полотенце. -- Знаете что?
-- сказала она, увидев меня в моем откровенном купаль-нике, -- пойду-ка я с
вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели...
Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе.
Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на
меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и
по-лезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике
вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую
босыми нога-ми холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным
визгом окуну-лась в настоящую морскую воду, более соленую и душистую, чем
даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно.
Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же -- в
феврале в море купа-юсь!
"Сашка, -- услышала я. -- Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..."
"Ну что вы тут, -- кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. -- Цирк вам
здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало
ей не покажется за такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила
меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, -- кричала она в ухо. -- В
первый раз надо тол-ько окунуться, а она плавать! Лето тебе?"
В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя
покрови-тельница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова
принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я
чувствовала себя как никог-да хорошо. И спросила, будет ли она здесь в
следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе
закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала
бы. Смотри, какой ты тут вызвала пере-полох. И ведь совсем не нарочно,
правда? И этот тут не зря вертелся с фотоаппара-том... Ты так хороша, что в
любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться."
Арины не было. Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную,
приняла рюмочку водки, вытащила из банки соленый тугой помидор, повторила,
закусила отварной картошечкой и совершенно счастливая, и не впоминая о
каком-то там Феликсе завалилась спать до утра.
10.
Таня:
А наутро забот был полон рот. Мужской день, 23 февраля. Транспарант
вывесили "С праздником, дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили
и немуд-ренные наши подарки, за которые 8 Марта они просто обязаны будут нам
отом-стить. О работе, естественно, и мысли ни у кого.
Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой
шерсти белом жакете с кружевной блузкой -- подарок мамы в честь получения
дочкой дип-лома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки -- в обтяжку
там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший
Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое
поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы его
заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень
ласково, словно не было того драма-тического ужина на Санаторной. Гаврилыч
так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался
ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте.
Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила:
сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые,
огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни
достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром
достает груду бумаг, вечером прячет -- и смотрит. То на Валентина, то на
меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала -- словно не видит. Зато на
мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна -- королева бензоколонки. Именно
ей поручено первой наливать и произносить. Потом -- по ранжиру стажа. Но до
меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он
самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал,
что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, --
шепнул Валя. -- Настаивай. Что это такое -- треть зарплаты платить за
квартиру!"
Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда
становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с
нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома
комсомола, бывшей судоремонтной маляршей, а потому решительной и
мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было
двое: в углу комнаты робко жался рыжий веснущатый парень, а второго, в
знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он
сказал злорадно: "Она самая" и вышел.
Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом.
Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как
"старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем
не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц.
"Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, -- краснеет
секре-тарь Юра, воровато поглядывая то на меня, такую, как назло, нарядную
сегодня, то на какие-то фотографии на столе. -- Нам все известно." "Ничего не
понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, --
прошипела Маша. -- Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке шевельнулся и буркнул:
"Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не
понимает", о чем вообще речь!" -- всплеснула руками девица.
"Вот что, -- встала я. -- Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или
я пошла работать, Юра. Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя
прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и
грубит, -- рас-терялась и побагровела Машка. -- Вчера была на "Динамо",
Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я
там в тулупе и валенках купалась."
"Кто же в феврале купается?" -- робко спросил Толя, смущенно улыбаясь.
"Зап-рещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать
толпу, -- зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то
фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал
ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно:
наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет...
"Это же ракурс такой," -- растерянно сказала я.
"Я тебе покажу ракурс! Я тебе покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь.
Но чтоб мне без вот этих порнографических деталей! А еще раз "искупаешься",
Смирнова, загремишь мне из комсомола." "И отлично, -- снова обозлилась я. --
Взносы вам платить не буду." "А диплома не хочешь заодно лишиться?" "Ты мне
его давала, морда? Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина
забалонная!"
Это же сколько мороженой вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я
Корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы
всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить
гро-зилась!...
"Ничего себе, -- стушевалась малярша от непонятного эпитета, поглядывая
на меня -- представляю, какие синие искры я на нее испускала. -- А еще
конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно на
моем месте. Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!"
Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя
оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло
выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над
лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной!..
Словно она может стать такой, как я, по своему желанию. Но ведь умнее и
тактичнее она тоже быть не может, если она дура и хамка от природы? Ладно,
все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет.
Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя.
Совсем другой облик. У нее, пожалуй, и мысли не возникло, что я ее уела.
"Что тебе еще, Смирнова? -- мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. -- В
прожектор тебя рисовать не будем. Не комсомолу делать тебе рекламу!
Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по
личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения."
"Я их у таких как ты не принимаю. Понаехали из столиц. Развращают наших
и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего
святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я
еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы
русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей
электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких видала..."
Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза
"жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало
я ей врезала...
11.
Таня:
В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования.
А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я
женился..."
Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо.
Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера
все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит,
помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто и
человечно в этом мире...
--
"Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Скорее всего,
что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с
обрыва не упа-ла..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы хоть
можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете? Товарищи, кто знает, где
это, мыс Бурный?"
--
"Таня! Господи, что с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина
Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? У нас тут на улице
ни одного телефона... Молодой человек, вы же на машине? Позвоните из
ближайшего автомата. Расскажите, как к нам проехать. Господи... и такая
нарядная! Брюки-то как перемазала... Дай хоть переодеться помогу. Да уйди
ты, Колян. Она стесняет-ся, не видишь?.."
--
"Приподнимись-ка..." "Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали...
пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с
коньяком -- первое дело, по себе знаю. Маманя, смени ей водичку на голове.
Горит вся..."
--
"Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака
не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и
видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?"
"Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы
можете говорить? Отлич-но. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Его
любимая Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля...
Мужской день... Дамы пригла-шают кавалеров... Награда нашла еврея..."
"Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей
делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это,
Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока
же выпейте сразу две таблетки и постарайтесь сразу уснуть..."
--
"А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром
ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..."
"Вот так! Теперь с ле-вой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь,
я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет! И больше некому ее
прикончить..." "Я не хочу, я не буду!.."
Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое
лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. Тревожно кружат и кричат чайки в
синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу...
"Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей
Тани..."
--
"Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки
из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь.
Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное.
Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту
спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе там
как раз варенье варит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, вы же его не
видели..."
--
"Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе
вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у
советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная
мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик,
что ее за это в комсо-мольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за
этого удар случился. Нет? Неужели это такая простуда после твоего купания,
Танечка? Ничего не понимаю... Ты же у меня не ныряла. Так все-таки
комсомол?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!"
"Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "Ну,
с любовью мне не совладать, а вот про комсо-мол ваш вы мне все-таки
расскажите, Таня."
--
"Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так
странно щурится на меня человеческими глазами... у самой переносицы, словно
смер-тельно ненавидит и боится... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон
у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. Феликс, смотри, она приняла
угрожающую стойку, раздула горло и грозит мне своим когтем! А я совсем
больная и не могу пошевелиться..." "Таня, соберись с силами. Раздави гадину,
пока она такая малень-кая и зеленая! Когда созреет, будет поздно..."
--
"Да не хочу я развлекать никакую вашу публику! Куда вы меня тащите? Что
за вздор? Какое мне дело, что ваша толпа требует зрелищ? Они все одетые и
закутанные... как я перед ними в таком открытом купальнике?.. Мне не велели
его больше надевать на такое тело... Я не хочу, отпустите меня, вы..."
"Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя,
рисуй ее скорее... Рост сто семьдесят восемь. Талия -- пятьдесят шесть, бюст
сто двадцать пять, бедра... Какие у нее бедра, кто помнит? Марик?" "Я тебе
говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень
красиво... Очень красиво... очень..."
--
"У вас есть его адрес, Смирнова? Я ему напишу, что вам плохо."
"Спасибо, доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо будет, когда я этого гада найду
и все кости ему переломаю!" "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его
найду, Таня!! А по-ка возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что
ты! Это же подсудное дело, целый ящик-то! Просто он... упал случайно при
выгрузке. Просыпалось маленько... не оставлять же на причале."
ГЛАВА ВТОРАЯ.
ВЛАДИВОСТОК. ПРИВЕТ ИЗ ИЗРАИЛЯ
1.
Таня:
Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля,
а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши -- не потерямши.
Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи, как хорошо
тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня почти не
кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура на
Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете
умной!.. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и
мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем
сердце успокоится. Я спокой-на... Только вот слезы текут отчего-то без конца
и нос вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...
x x x
Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное --
подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться
бурной весне, лику-юще яркому малиновому цветущему багульнику на серых еще и
безлистных, но празднично пушистых сопках в апреле. А потом в мае как-то
сразу зацвели все деревья в нашем дворе. Буйная сирень за окнами радостно
плясала мне на ветру пышными бутонами, а за ней уже не серебрился бескрайний
лед, а мерцало живое море и сияло такой удивительной синевой, что вся
комната с утра была голубая. И до самого вечера на стенах и потолке плясали
радостные блики.
Но вот внутри меня без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую
радость в пропасть бессмысленного отчаяния.
x x x
И тут на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он
вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что,
казалось бы? Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно
меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и
прочее. Какие еврейские про-блемы меня-то должны касаться? А ведь коснулось
так, что не приведи Господь...
Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.
У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня
так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой
зимы -- скоро будет лето с такими туманами, с ума сводят!..) И эта мертвая
серая душная масса действительно была способна привести западного рождения
челове-ка в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы, без причины.
Только чуть посветлеет к вечеру и -- с рассвета снова клубится серое облако
среди сопок. А к полудню все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары
чуть оживляют невидимые улицы. Враждебность природы вообще штука
неестественная, а тут она была какой-то намеренной, демонстративной,
карательной, словно этот туман -- компонент ссыльно-лагерных средств
перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не
казалась, только бесконечной пыткой...
Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти злобно клубящиеся
массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду целый день. А
ночью -- зловещий мрак за окнами вместо серебра лунной дорожки на заливе.
Даже мой скрипучий фонарь казался дружеским огоньком, едва проглядывая в
леденящем сумраке.
В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на
обязательный ми-тинг протеста нашего здорового интернационального коллектива
в актовом зале. На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ,
красавца и умницу -- главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой
плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут
же, естественно, пере-ходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего
перепуганного комсорга Юры и мясистая, вечно настороженная и обиженная
"го-мо-жо" (голова-морда и т.д.) местного пропагандиста, которого почему-то
называют лектором ЦК.
А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый
анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня и удивляется -- прямо у
Казанского со-бора стоит памятник Моше Даяну -- с повязкой на глазу. Он
спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот,
ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами
на семитским лице от ставшей в такой ситуации совершенно неприличной фамилии
Альтшулер, тоже решается пошутить: "Насер, как Кутузов и Сталин, нарочно
заманил евреев под стены своей столицы. Вот дождется морозов и погонит их
обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим
посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде,
ха-а..." "Где, где дождаться морозов? Под Каиром? В Африке! Ха-ха...
Здорово! Слушайте. Я сейчас вам расскажу..."
Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими
закидонами, слож-ным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная
"Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я
очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем.
А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое -- с
точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди лениво клеймят
агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо
точную копию гитлеровского нашествия. Поля, мол, их просторные посмели
потоптать и так далее. Фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях
своих стервят-ников и Родина-мать зовет. А звериный оскал этой гадины на
плакатах Кукры-никсов вполне в духе геббельсовских карикатур.
Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на
трибуну наш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый.
"Все мы, советские граждане еврейской национальности, -- визгливо
закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую
улыбку красной Машки, -- от всей души горячо поддерживаем решительную
интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского
правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного
обуздания изра-ильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под
знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в
справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение
Палестины от сио-нистских агрессоров!.."
Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову.
"Можно, -- говорю, -- вопрос к выступающему?" "Минуточку, -- радуется
предсе-датель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а
не болтает и смеется над анекдотами. -- У Тани Смирновой вопрос."
Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская
красавица у долбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию?
"Пожалуйста, Танечка," -- утирает пот клинический советский патриот.
"Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их
там расплодилось, евреев этих, в Палестине, что они заполонили своими
полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?"
"Ты что, малограмотная, Смирнова? -- первой проявляет комсомольскую
бдитель-ность красная Машка. -- Всем известно, что Израиль -- самая маленькая
страна в мире..." "Монако еще меньше, -- встревает какой-то эрудит из зала. --
И Люк-сембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по
территории и в сорок раз по населению? -- не унимается блондинка с голубыми
глазами. -- Если это так, то как же эти израильские полчища его могут
оккупировать?"
"Смирнова, сядьте! -- кричит парторг ЦКБ, бледнея. -- Ну-ка прекратите
тут ваши провокационные вопросы..."
"Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его
миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех
израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его
"полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей
помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого
это наши фаль-шивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать
в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая позиция позорит
прежде всего нас, русских, в глазах всего мира."
"Что же ты предлагаешь?" -- зловеще спрашивает Машка.
"Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против
Израиля."
"Но ведь всем известно, -- встает вдруг взволнованный Трахтенберг, -- что
на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам
подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф
Аронович?" "Дам по лбу, -- широко улыбается он. -- Как дал Израиль, когда
египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои
силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильтян от мала до велика!"
"Они сговорились! -- кричит "лектор ЦК" с посиневшим лицом и вздувшимися
на шее жилами. -- Это продуманная сионистская провокация, товарищи! А девушка
ими подкуплена. Специально ее подобрали -- с такой славянской внешностью!.."
"Товарищи, не слушайте их, -- надрывается Сашка Комар. -- Евреи Советского
Союза все как один..." "Заткнись хоть ты, позорная тварь! -- кричат из зала.
-- Бра-во, Таня! Я с тобой! Долой демагогов!" "Митинг объявляется закрытым, --
хрипит парторг. -- Прошу всех разойтись по рабочим местам. А вы, Смирнова, и
вы, Ио-сиф Аронович, задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..."
2.
Таня:
На проходной в желтое здание со зловещей вывеской меня остановил
почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то,
игриво на меня посматривая. Ко мне вышел элегантный молодой мужчина в
штатском и вежливо пригласил за собой. Мы вошли в маленькую комнату с
решетками на окнах. Белые такие, не тюремные решетки, но мне все равно стало
очень страшно. Туман и здесь пристально всматривался в меня с улицы своим
серым бельмом.
Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется...
Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам
уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот
уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными
признаниями.
Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки.
Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом своими стальными
холодными глазами. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и
холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об их застенках...
"Что вы так перепугались? -- уловил он мой взгляд на решетку. -- Вы не
арес-тованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично
выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к
беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее
место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я
не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки
арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами
беседовать, то могут возникнуть очень серьез-ные подозрения, которые для вас
нежелательны. И тогда действительно дело мо-жет дойти до суда. Пока же я
готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну?
Подписывайте," -- я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он
улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки
снизойдете до беседы с нами?" "С вами в единственном или с вами во
множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего
отрицательного отношения к Органам. Насколько нам известно, у вас не было
никаких причин нас не любить, не так ли?" "Просто я не терплю беседовать по
принуждению." "Тогда назначайте, где и когда хотите. Мне лично удобно
подо-ждать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на
скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из
этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли,
резиденты..."
Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался:
"Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской
анти-советской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески
беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища
Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно
огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской
трактовкой событий -- как результат пассивного постоянного прослушивания
"Голоса Америки" в доме ва-шей квартирной хозяйки. Насколько нам известно,
вы ни с кем, включая Арину Алексеевну Самойленко, до этого подобные проблемы
не обсуждали. Все верно?"
"Тогда какая цель нашей с вами встречи? -- невольно втянулась я в
беседу, от которой так храбро было отказалась. -- Попугать?" "Что вы! Пугаем
мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не
запугивание?" "Такая бе-седа у нас называется профилактикой, Татьяна
Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня
подставились своим необдуман-ным демаршем. На вас могут выйти реальные враги
нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в
сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность."
"Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение
всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал -- удивительная наивность!
Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является
только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае
применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует
наша внутренняя и внешняя политика. Наш общест-венный строй исключает для
советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из
СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно
поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну
изнутри. Если бы им это удалось, то из неста-бильной и непременно ставшей
антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых
вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию
пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?"
"Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж
простите, что нам кое-что известно, такая уж у нас служба, но у вас была...
связь с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже
упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас,
и, особенно, Дашков-ского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и
здесь сразу подру-жились с Марком Альтшулером..." "Это тоже ваше дело?" "В
какой-то мере. Посу-дите сами: совершенно русская девушка сначала склонна
упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на
сторону Израиля против своей Родины..."
"Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее
место..." "Верне-тесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли
так рисковать вашей... -- опустил он глаза на что-то на его столе, --
красотой, будущим, самой вашей моло-дой жизнью ради совершенно чуждых вам
интересов еврейских националистов..."
Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у
Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей
вежливой недосказанности. Мне стало безмерно жаль себя, и я съежилась под
его уже сов-сем другим, потяжелевшим взглядом. Сейчас перестанет любезничать
и... попугает меня иначе и гораздо эффективнее!
"Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна, -- снова уловил
он мои мысли. -- Вам решительно ничего не грозит. Я говорю не о совершенном
прес-туплении, а о возможности роковой ошибки с вашей стороны, если ваши
сим-патии сохранят свой вектор, и вы, скажем, войдете в еврейскую семью,
склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам
советую, насто-ятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их
провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех
подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после
сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо
опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто
враг, Таня..."
"Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я
этих обрезанных отныне и близко к своей... к своему славянскому телу не
подпущу..."
Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только
поп-равлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти
стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лояльным советским
гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".
x x x
Господи, какие были декорации в следующей сцене!
Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман
неохо-тно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая
свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов,
чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой
свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться
насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя
Феликса и снис-ходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим
Израилем! Вот иди-отка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а
тут выскочила со свои-ми вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут --
двое долбанутых сцепи-лись... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за
дурацкой любви. Надо ско-рее найти себе кое-что потверже, беспощадно
подумала я, и на том сердцем успо-коиться.
С этими решительными мыслями я появилась в отделе в самом конце
рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили
петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, -- кричал Валька. -- Не
тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, -- волновалась Люся, -- тебя совсем
отпустили или за вещами?" "Кончайте базар в рабочее время, -- бесшумно
появился Гаврилыч. -- Тебя с утра ждут в нормоконтроле, Таня. Все, никаких
митингов -- всем работать!"
"Но вы же неправы, Танечка, -- взволнованная Изольдовна была сегодня
сама лю-безность. -- Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять
евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не
мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было
всего-никого в апреле 1917, и из них чуть не три четверти -- евреи. И такое
натворили!.." "Вот что, -- насмерть пе-репугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна,
только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой
роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе
сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к
своим коллегам, прямо в тридцать седьмой год -- с концами." "Да что вы,
Смирнова, -- оцепенела она. -- Я же совсем не против, вы что, я в партии с
восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше
всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует,
хорошо?"
"Ну вот, теперь ты обиделась, -- вдруг тонким голосом горько заплакала
Изольдовна. -- Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно
невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее
поце-ловать ее в морщинистую щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И
тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я
совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже
остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина"
с его наосто-черчевшим мальчиком с кудрявой головой (как бы гордился собой
Андрей Серге-евич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя.
Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Ничего себе!
Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышиб из меня мою несчастную любовь
одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела.
Зато как легко стало на душе сразу...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
ВЛАДИВОСТОК. СУБТРОПИКИ.
1.
Таня:
Ко мне и так относились в отделе очень даже неплохо, а после митинга я
стала общей любимицей. Никто ничего не говорил, просто ласково улыбались и
смотре-ли со значением. И что интересно -- ведь ни одного ведь еврея, кроме
Альтшулера, вроде бы не было. А такое чувство, что я выразила вслух тайные
мысли каждого...
И Гаврилыч стал удивительно мягким со мной. Доверил разработку целого
блока. Я и выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже
сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. И погода вдруг
устала меня мучить. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и
реже, а в промежутках тепло и солнышко. Ну, прямо, как в Крыму. Даже лучше
чем-то.
В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому
телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце
вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду,
боюсь... Или нет -- немедленно звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.."
А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья
голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое
дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю.
При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла?
Бот! Плав-средство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз...
Представляешь? Никаких тебе теперь ни рейсовых катеров, ни электричек,
автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при
чем? Ты что, со мной... вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем?
-- смешался он. -- Бери кого хочешь, я, как капитан, не возражаю. Прямо на эти
выходные и дого-варивайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А
как же? Я тебе кто?"
x x x
Бот стоит на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых
окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли
не личная яхта Николая -- в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с
палубы, пока я выглядываю в распахнутое окно, раздвигая руками бутоны
сирени. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На
борту золотом сверкает "Таня". Предел мечты, правда? Не зря за сценой
возикает и набирает мощь скрипичный концерт Паганини.
Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с
теп-лыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной
воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но
вполне терпимую воду бросаю ему в лодку вещи и сама плыву к боту. Там с
кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. Нагретая на
послеобеденном солнце палуба греет мои пятки, все-таки окоченевшие в
холодной воде. Оставляя на ней мокрые следы, я в восторгом обследую свои
владения. Бот сияет свежей краской и надраенными иллюминаторами. Я прохожу
на нос, свешиваюсь над поручнями, разглядывая яркие морские звезды на
близком дне. Потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз -- газовая комфорка на
красном баллончике, обычной железная печурка с трубой, новенькая посуда на
переборке. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через
глаз аккуратная повязка, тельняшка обтя-гивает потрясающий торс с крутыми
плечами, которым позавидовал бы и культу-рист -- не зря он по восемь часов в
день ворочает в порту стокилограммовые ящи-ки и мешки. Да еще джинсы с
закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове -- шикарный
пират из него получился! И нафиг мне с таким пар-нем Феликс с его метаниями,
сомнениями и непредсказуемостью...
Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он
все-таки лучше всех смотрелся бы на месте любого...
Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка
в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо
театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои
окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом
исчезает за мысом Бур-ным и вся улица с тем же названием, а потом
отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после
работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина -- чищу картошку
и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я
на корме, свесив ноги над кипящей за винтом белой водой. Солнце печет совсем
по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под
уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали."
Над нами нависает уходящий в синее небо зеленый массив поросшей лесом
сопки у противоположного берега залива, зеркально блестит вода уютной
бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную
воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой
подушке из во-дорослей -- сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я,
млея от счастья. А ведь могла и не дожить... Или сидеть себе сейчас где-то
на нарах с вечерней пайкой черного в грязных руках...
Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Каких-то два-три
месяца и -- вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым.
Я сажусь на мягкий барьер водорослей, а Коля выходит из своей лодки и
плюхает-ся рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня
за мок-рую талию. Тотчас отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но
сегодня -- его день! Бот купил, бухточку нашел, с девушкой красивой наедине.
Мне ли пор-тить настроение хорошему человеку? Да и что я сама, неживая, что
ли?..
Нам очень хорошо и на берегу, и в каюте, где мы водку пили, и на
обратном пути, и на моей двуспальной кровати с двумя, наконец, подушками, и
с Ариной в саду -- она совсем в другом настроении, помолодевшая и такая
счастливая, как я и не ожидала. Ну, подружились мы с ней, ну сын вроде
остепенился, ну девушку себе завел, но чтобы без конца, по любому поводу так
звонко и молодо хохотать!.. Но я и сама избавилась от всех своих комплексов.
2.
Таня:
Увы, только до следующего дня. Полюбив с первого взгляда "наш" бот, я
начала утро с пробежки в купальнике к близкому берегу, плавания к боту и
ныряния с него. Была суббота, и Коля еще спал во время моей зарядки, а на
скамейке чужой рыбачьей лодки сидела блондинка, лицо которой показалось мне
знакомым, хотя я эту женщину видела впервые. На вид ей было под сорок. Лицо,
как говорится в романах, отражало следы низменных страстей. Она молча
наблюдала, как я выхо-жу из воды, отжимаю волосы и вытираюсь полотенцем.
"Сядь, Татьяна, -- вдруг глухо сказала она, похлопывая рукой по скамейке
рядом с собой, когда я собиралась было пройти мимо. -- Поговорить надо..." "О
чем?" -- я еще была в самом замечательном, даже игривом настроении, хотя эта
ночь не оставляла ничего, кроме нарастающего разочарования. Хороший был
парень Коля в постели, но я-то знавала куда лучше...
"О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы -- из
КГБ?.." "От-ку-да? -- протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив
рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. -- Ну, ты даешь! Ты еще и дура
к тому же?"
Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее
близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью
напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то весь ее в общем-то
довольно станд-артный облик показался мне жутким.
"Короче, -- разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких
знакомых. -- Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего тебе от меня надо.
Я замерзла."
"Я -- Ольга, -- сказала она веско. -- Я Николеньку три года ждала из
заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!"
Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием
на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы
искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и
замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, -- снова обнажила она
свой музей металлов на помойке. -- Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с
Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты
узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть
кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в
сумочку, снова неуловимым профессиональнам движением стремительно вынула
его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом.
Боится, вдруг поняла я. Знает, что я самбистка и -- боится.
Мой страх сразу исчез. Собрав всю свою волю и сделав вид, что слаба в
коленках, я выкарабкалась кое-как из лодки и пошла за ней к дому. Что-то в
моем лице вдруг показалось ей подозрительным. Она лихорадочно сунула руку в
сумочку, но было поздно -- я уже летела на нее, поворачиваясь в воздухе на
спину с опорой на руки, как учил меня как-то на песке севастопольского пляжа
в Учкуевке полковник мор-ской пехоты Арнольдыч, чтобы сделать "рычаг" --
зацепить ее лодыжку одной ногой, а второй сильно толкнуть ту же ногу ниже
колена, используя инерцию горизонтального полета.
Зловещая блондинка с размаху грохнулась навзничь на тропинку и тут же
села, ошеломленно глядя на меня и не выпуская из рук сумочку. Не теряя
инициативы, я тотчас навалилась на нее и стала молча выкручивать ей кисть.
Она глухо зарыча-ла басом и сдалась.
Теперь я победно стояла, держа в руках ее оружие, а она сидела на
земле, жалко и заискивающе улыбаясь мне снизу вверх. Кровь стекала по моему
бедру, и она решила, что сейчас ее будут "мочить" -- ее же "пером". Конечно,
резать ее я и не собиралась, хотя смазать по разномастной ухмылке так и
тянуло. Но когда ее вытаращенные на меня выцветшие голубые глаза заполнились
слезами, хлынувши-ми на пунцовые щеки, и она стала вытирать лицо тылом
вывернутой ладони, шмыгая вертящимся носом, я так испугалась, как будто мне
снова нацелен нож в главное место.
Это плакала я! Постаревшая, потасканная и спившаяся Таня Смирнова в
каком-то другом измерении и с иной биографией. Вот почему она мне сразу
показалась зна-комой -- это лицо, глаза, даже улыбку я видела в зеркале
каждое утро! Ужас отразился и на ее лице -- очевидно, та же мысль
одновременно пришла и ей в голову.
Перед ней стояла юная Ольга пятнадцатилетней давности, еще гладкотелая,
густо-волосая и стройная, со своими зубами и с наивными искорками в еще
ярких голу-бых глазах -- до прошедших страшных лет...
Я молча протянула ей ее сумочку с ножом, пошла к воде и стала промывать
ранку. Порезала она меня неглубоко, чуть содрала кожу. Кровь уже не шла. Я
вернулась к лодке и села на свое место. Она уже сидела напротив, все еще
всхлипывая и ути-раясь рукавом своей вышитой украинской кофточки, а сумочка
валялась на гальке под соседней лодкой.
"Оль, не бери в голову, -- сказала я как можно мягче, кладя руку на ее
колено. -- Я бы и без твоих угроз не осталась с Колей. Увы, я люблю другого.
Коля в сто раз лучше, но он не мой. Я это сразу почувствовала.. Теперь я
понимаю, что и он ко мне полез тогда только потому, что мы так странно с
тобой похожи. Значит, он любит тебя. Мне ли не знать, каково женщине, когда
любимый уходит к другой! Я исчезну из вашей жизни уже на следующей неделе.
Прости меня, но я не знала, что у вас это так серьезно. Арина, конечно,
упоминала о тебе, но мало ли где ночует холостой мужик..." "Холостой! --
сотрясалась она в рыданиях, громко шмыгая носом. -- Да мы с ним уже
двенадцать лет как муж и жена. У нас трое ребятишек, только они в Воронеже,
у моих стариков. Тут им не климат. А как мы с ним люби-ли друг друга, если б
ты только знала... Да ты же знаешь, что это за мужик!.." "Знаю, Оля. Хороший
парень, но для меня мой..."
Господи... "МОЙ"?..
Тут я сама стала так рыдать и кашлять, что перепуганная Ольга стала
колотить ме-ня кулаком по спине. Тотчас что-то грохнуло. Из окна моей
комнаты, ломая сирень, вылетел Коля в трусах и сбил свою несчастную жену с
ног. Я только махала рукой, чтобы его успокоить. Из дома к нам бежала Арина
с водой и моими таблетками. Втроем они привели меня в чувство и уложили в
мою-нашу постель.
Потом мы все четверо пили чай в саду и откровенно обсуждали наши дела.
Ольга расцвела, Арина -- напротив. Я после приступа постарела, Ольга --
помолодела. Коля тоже что-то, наконец, заметил и только повторял, глядя то
на меня, то на Ольгу: "Надо же!.."
3.
Феликс:
Мы, как обычно, ужинали всей семьей под бесконечные выразительные
монологи Семена Борисовича, которые неизменно интересовали мою жену и тещу
Эсфирь Вадимовну, а у меня вызывали прямо зубную боль. Я как-то пытался
включаться в этот разговор, даже полемизировать, но потом понял, что это не
разговор, а при-говор. Дураку и говнюку за предательство. Только и всего. За
Ленинград, за довольно рутинную и скучную, давно не инженерную, а
административную работу в НИИ, за право жить в своем кругу, за счастье для
моей мамы вместо моего собственного.
Единственной отдушиной в этом кисло-сладком мире были мои бесконечные
странные сны о Тане. Я жил как бы всегда рядом с ней. Катался на коньках,
купался в аккуратно вырезанной в морском льду полынье, а потом испытывал
непонятный животный страх в каком-то казенном доме, настолько закрытом, что
и во сне я так и не понял, где это и что именно случилось, но понимал, что
это как-то связано со мной. Утешало меня только то, что Таня в моих видениях
неизменно была одна. Иногда с какими-то блеклыми личностями, которые никак
не могли привлечь ее королевского внимания.
И вот сегодня мне вдруг приснился очень красивый сон с какими-то
неземными красками. Я видел из окна сквозь цветущую сирень стоящий на якоре
бот на такой блестящей голубой морской глади в тени черных отвесных скал,
что Севастополь по сравнению с этим великолепием -- жалкая копия. Белый
корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде. На борту золотом
сверкает "Таня". И сама моя красавица взбирается по трапику на корме, блестя
на солнце белой мокрой кожей и приводя меня в трепет своими неповторимыми
формами. Я просыпаюсь весь в испарине, чувствуя, что дальше мне этот сон
очень не понравится, и тут же про-валиваюсь в это продолжение.
Уже ясно, что она не одна, а вдвоем с тем самым насильником, но теперь
это привлекательный мощный парень с аккуратной черной повязкой через глаз.
Он садится рядом и обнимает ее. На сей раз моя любимая совсем не против. С
улыбкой стягивает свою тряпочку и покорно валится на подушку из водорослей,
а я снова просыпаюсь и вижу сидящую на постели бедную Дину.
"Снова "миледи" приснилась, -- плачет она. -- Господи, неужели этот мой
кошмар никогда не кончится?.."
Я задыхаюсь и не решаюсь произнести ни слова. Не просто приснилась,
думаю я с тоской. Все...
"Нет-нет, ничего не надо мне рассказывать... -- беспомощно шепчет Дина.
-- И каяться, и врать не надо, Фелик... Я врач, я этими психозами как раз
занимаюсь. Если тебе угодно, я веду себя непрофессионально. Мне бы следовало
как раз расспросить тебя. Да и ее, кстати! Взять даже туда для этого
командировку. И сделать на вашем случае диссертацию! Но как вынести эту твою
еженощную мне измену... Я слишком тебя люблю... Скажи только одно: ты так
расстроен потому, что она тебе в сегодняшнем сне изменила, наконец? Ты так
плакал..." "Боюсь, что да..." "Слава Богу! В этом мое единственное спасение.
Я не перенесу, если мне придется за тебя бороться наяву, учти это. У меня с
детства слабое сердце."
4.
Таня:
Мне уже давно предлагали нечто вроде общежития -- съемную на троих
одно-комнатную квартирку в Моргородке, за счет завкома, но я все цеплялась
за мой Мыс Бурный, где жила как дома. В среду я все подписала и впервые в
жизни поселилась в настоящей квартире -- с ванной и электроплитой. Девочки
были незнакомые, мои ровесницы, довольно милые и тактичные, обе москвички,
Вера и Варя, как нарочно, чтобы мне вечно их путать. Попали по
распределению, как и я, но на завод.
Начиналась новая жизнь в старом убежище.
Впрочем, она скорее продолжалась. Коля позвонил мне на работу в пятницу
после обеда и пригласил на бот -- поехать на острова. Я тут же созвонилась с
новыми сожительницами, пригласила Марика и Валю, наших единственных
холостяков, и стала морально готовиться к возможным осложнениям с такой
грозной Ольгой.
Но ничего страшного не произошло. Супруги не отлипали друг от друга в
ходовой рубке, пока мы травили анекдоты и хохотали на корме так и не
ставшего моим бота по имени "Таня".
Капитан высадил нас на острове Рейнеке, обещал забрать послезавтра
вечером, газанул в чистое июльское небо и тут же свернул за мыс, оставив нас
с палатками на изумрудном лугу у самого пролива между островами. Как только
мы разбили палатки, парни отправились в крохотный поселок за какими-то
забытыми продук-тами. Мы же начали готовить ужин на костре. С острой
приправой в виде голода на чистом воздухе это было божественно. Во всяком
случае, мужчины нас стара-тельно хвалили.
Как всегда здесь, на широте Сухуми, ночь настала почти мгновенно -- вот
кто-то повернул реостат и нет закатного солнца, только звезды над головой. Я
поймала одного из таинственных светлячков -- обычный черный жучок с
пульсирующим полосатым брюшком. Как только я раскрыла ладонь, он едва слышно
затрещал крылышками и полетел зигзагом. Иакими же светящимися трассами было
прони-зан весь воздух над лесом. Я рискнула поплыть с маской, изумляясь моим
ярко светящимся под водой рукам. Все, что шевелилось, немедленно начинало
излучать фосфорический зеленоватый свет.
x x x
А утро оказалось ясным, с просторным розовым торжественным рассветным
небом над островом напротив и с отражением его леса в зеркале пролива.
Мальчи-ки уже собрали нам каждой по букету цветов. Пахло кофе, из
умывальника лилась родниковая вода.
Естественно, сразу после завтрака все бросились купаться. Мои москвички
вооб-ще впервые видели море и удивлялись каждой мелочи. Я восхищала их моим
нырянием с маской и трубкой. Впрочем, такого моря и я сроду не видела, во
всяком случае, что касается подводного мира. В Крыму я пристрастилась к
подводному туризму, но там был просто очень милый голубой с синим пейзаж
ниже поверхности воды. А тут -- просто калейдоскоп подводных цветов -- от ярко
желтого до ядовито-малинового, оранжевого и пурпурного. Там была морская
трава, а тут -- подводные леса. Я вылезла только когда окончательно
закоченела. А девочки просто без конца окунались, заходя по пояс и
возвращались на берег. Субтропическое солнце тут же сожгло их белые лица и
плечи. Бледные северянки за одно утро стали ясноглазыми и яркогубыми.
Стояла влажная душистая тишина, нарушаемая только чивиканием птиц и
дальней воркотней прибоя по ту сторону мыса. В проливе же, у наших палаток
вода тихо плескалась, как в каком-нибудь Серебряном Бору в центре Москвы или
у нас на Озерках.
x x x
Декорацией к следующей сцене был берег открытого моря, который состоял
из похожих на крепостные башни скал, то черных с фиолетовым отливом, то
крас-ных. Они были словно одеты в белые кружевные воротнички прибоя за
ослепи-тельно синей бескрайней мантией -- до самого проведенного по нитке
горизонта, иссиня-черного в лучах солнца. Слева за мысом простирался
архипелаг -- от кудрявых темнозеленых лесов на склонах ближайшего острова до
розовато-голу-бых дальних берегов.
После обеда я решила поробинзонить, чем я увлеклась, к раздражению
вечно терявшего меня Феликса, в Крыму. Поднявшись по тропинке, я оказались
на поросшем сочной травой и цветами лугу, который кончался обрывом к
необитаем-ому берегу. Относительно спокойное море кипело здесь прибоем,
который то обнажал, то поглощал в белой пене блестящие черные валуны,
похожие на доисто-рических животных.
Не считая его импульсивного рокота, здесь тоже была звенящая ветром
тишина. Горячий душистый воздух над изумрудной травой пересекали во всех
направ-лениях словно выполненные из синего бархата мохнатые бабочки-махаоны
раз-мером с ласточек.
Вся эта торжественная красота неизмеримо превосходила все, что я
когда-либо ожидала в мечтах от своего убежища.
Это было совершенно не похоже на Крым, но ничуть не хуже!
Я увидела внизу лагуну, заслоненную от меня красной с белыми прожилками
ска-лой. К ней вела едва заметная белая тропка. Цепляясь за отвесные скалы,
я спустилась по ней к крохотному пляжику у самой стены обрыва. Тут я
разделась, опустилась по пояс на гладкое каменное сидение в горячей воде,
защищенной валунами от бушующего в каких-то десяти метрах прибоя.
Уровень воды в лагуне меняется в зависимости от высоты внешних волн --
меня то приподнимает в моем кресле, окутывая по шею, то оставляет мокрую под
солнцем на обнажившемся камне. Иногда снаружи с шипением летят тучей
холодные брыз-ги, заставляя меня ежиться и взвизгивать.
Когда сидеть надоело, я надела ласты и маску -- весь мой наряд -- и
полетела в прозрачной как воздух воде. Мне часто снилось, что я летаю, но не
над таким пейзажем. Такое и присниться не могло: желто-красное и
яркобордовое пламя водорослей, синеватые морские ежи и разноцветные звезды в
голубых столбах солнечного подводного света. Вокруг величественно колыхались
космы белой седой травы, среди которой шевелились коричневые тени огромных
подводных листьев.
Лагуна оказалась очень глубокой. Где-то внизу угадывались синие
очертания камней. Насколько они далеко, можно было судить по крошечным
куполам медуз над ними на фоне таких же полуметрового диаметра мерцающих
бахромой голу-бых безобидных тварей, которых я безнаказано отодвигала с
дороги руками. Я нырнула поглубже, но дно так и не приблизилось -- тут метров
десять! Зато я уви-дела себя всю в зеркале поверхности, перевернувшись на
спину.
Интересно, кажусь я морским тварям чудовищем, как мне акулы и
осьминоги, или красавицей -- гибким белым грациозным зверем, как нам
дельфины?.. Снова меня начала бить дрожь. Пришлось вернуться к своему
"креслу", но и там я не смогла согреться -- перекупалась.
Я легла на горячую мягкую подушку водорослей на берегу, вытянула над
лицом к слепящему солнцу растопыренные пальцы, принимая золотистый сухой
душ. И тут меня обжожгло изнутри воспоминание: ведь сегодня ночью в моей
палатке мне приснился Феликс. Врачи запретили мне о нем думать, если я хочу
сохранить разум, а ему, как видно, нет. Взял и приснился. Странный такой
сон. Я приглашаю его на белый танец, а он смотрит на меня с ужасом. Тогда и
я скосила глаза в зеркало и похолодела -- я была там черная, негритянка...
x x x
Только я собралась отпугнуть чем-нибудь хорошим крамольное
воспоминание, как услышала шум камнепада. Я вздрогнула и кинулась к своему
купальнику, косясь на тропинку. Точно, кого-то несет сюда. Двое мужчин. Они
меня давно видят, но тут остановились, тактично отвернулись, видя, что я
лихорадочно одеваюсь. "Уже можно?" -- раздался знакомый голос. "Можно", -- не
оборачиваясь отвечаю я, на-деясь, что пройдут мимо, но они не спешат --
остановились за моей спиной и шеп-чутся.
"Ну, что вам надо?" -- решилась я спросить. "Природа не создала трех
Венер, -- звучит все тот же знакомый, но не Марка и не Вали голос. -- Если
одна из них стоит себе в Лувре, то вторая здесь. И звать ее Татьяна
Смирнова." "Ты прав, Гена, -- отвечает такой же знакомый второй голос. -- Не
узнать совершенство форм этой изумительной спины, увиденной хоть раз, может
только ослепший. Причем Венере Милосской до Тани далеко. Ты здесь откуда,
Тайка?"
Господи... Так называл меня только Феликс. Но это не его голос! Я
вскакиваю и тотчас бросаюсь в объятья Гены и Валеры, друзей Феликса, тех
самых, что травили меня вместе с его мамулей в Севастополе, а до и после
того были просто милыми однокурсниками-ленинградцами. До боли знакомые
холеные белые рыхлые лица! "Гена, Гена, -- смеется Валера, видя что его друг
не отпускает моей талии. -- Прежде чем обнимать красивую девушку в таком
легкомысленном наряде после долгой разлуки, следует выяснить нет ли за
скалой законного ревнивца, способ-ного проткнуть тебя острогой." "Ой, мам! --
непритворно пугается Гена. -- Таня, ты ведь нас ему не выдашь?" "Не выдам. Я
свободна и вам ужасно рада. Просто не могу выразить как!.. Это кажется мне
продолжением сегодняшнего сна." "А началом сна что казалось?" "Феликс, --
неожиданно выдаю я бушующие чувства. И меня тут же начинает колотить дрожь.
-- Он мне сегодня снился..."
Они помрачнели. "Он был похож на мокрую курицу во дворце
бракосочетаний, а невесту выносил почти брезгливо, -- произнес
профессиональный лицемер Валера. А Гена так же фальшиво добавил: -- Конечно,
ты ему подошла бы больше в этой роли." "Эллочка Коганская, конечно?" --
спросила я, криво улыбаясь. "Если бы! Совершенно со стороны. Ты ее не
знаешь." "Красивая?" "Это на чей вкус." "Из наших?" "Мединститут." "Веселая?
Остроумная?" "Н-не думаю... Впрочем, гово-рят, в своем деле дока.
Аспирантка," -- нехотя заканчивает Гена, отводя в сторону свои лживые глаза.
А Валера словно с осуждением добавляет: "Академически умна. Натаскана в
области музыки и театра. Дитя нашего великого города. И мама у нее скрипач.
Первая скрипка какого-то театра, кажется." "Толстая, рыхлая? -- почему-то
лихорадочно расспрашиваю я, надеясь услышать хоть что-то негатив-ное о моей
счастливой сопернице. -- У нее белое лицо и черные кудряшки?.." "Нет-нет, ты
имеешь в виду совсем не ту. Светлая шатенка с большими карими глазами.
Довольно привлекательная фигура. Не твоя, конечно, это совершенно
неповтори-мо, но вполне терпимые формы." "Феликс ее по крайней мере
уважает?.." "Боюсь, Таня, что он относится к ней все лучше. Тем более, что
она ждет ребенка..."
Звон, нараставший в ушах, как зловещий признак моего приступа, стал
стихать. Ладно, если он счастлив, а ты его любишь, сказала мне моя совесть,
то чего тебе еще надо? "Бог с ними, пусть благоденствуют, -- рассмеялась я. --
Вы-то тут откуда? Не приехали же специально, чтобы меня развлекать этими
подробностями!" "Мы тут в командировке от нашего НИИ... Выходной коллеги
посоветовали провести на островах."
Они стали делиться впечатлениями о поездке, о Владивостоке, о нашем
заводе. Вспомнили альма-матер и колхоз. Обычный треп бывших однокурсников. Я
смеялась их шуткам, кивала, благосклонно принимала комплименты, вела себя
вполне адекватно ситуации.
Итак... Ты переоценила свою особу, -- трещал мне между тем внутренний
голос. Февральское письмо было не криком отчаяния, а данью вежливости,
прощальной милостынью. А ты-то, дура и психопатка, чуть с ума не сошла от
жалости к бедному слабому Феликсу и к себе. А письмо-то просто какая-то
плата за все, что между нами было.
"Хорошо, но ты-то тут откуда? -- спохватился Валера. -- Тоже в
командировке?" Врет, сразу поняла я. Все-то он знает. Придуривается. А раз
так, ухватилась я за спасительную мысль, то и все остальное -- вранье. И
аспирантка, и красавица... И он ее любит... Впрочем, мне-то что? Я свой
вектор поменяла. И с тех пор никаких приступов, верно?
Я кратко рассказала о себе. Они ахали, кивали, фальшиво пучили свои
глаза. "Нравится?" -- спросил Гена. "А разве тут может не понравиться?" "Да,
красиво", --
не скрывая равнодушия отозвался он, странно посмотрев на меня.
"Купались уже?" "Что ты! Зашли по колено. Вода у вас ледяная." "А не хотите
искупаться в лагуне? Тут вода теплее." "В другой раз." А Валера добавил: "В
лагуне? Что ты! Все знают, что именно в таких теплых лагунах и водятся
разные ваши спруты. Нет, мне еще жизнь не надоела."
Вот кто им уже точно надоел, так это я. Но они этого сами не скажут.
Ведь такие элегантные, вежливые, утонченные, сдержанные, рассудительные,
такие привыч-ные!.. И мне неудобно было прервать беседу. Но тут, к общему
облегчению, с обрыва донесся голос Вали: "Ого-го! Таня! Ты живая? Не
утонула? Мы тебя всюду ищем! Поднимайся скорее, обед стынет. Кто это там с
тобой? А то я всех наших позову!" "Это мои ленинградские друзья!" "Так веди
их в наш лагерь. Покормим." "Пошли, мальчики?" "В другой раз, -- повторил
Гена, неприятно щурясь от блеска моря. -- Рады были тебя повидать, Танечка."
"Удачи тебе, -- добавил Валера. -- Как говорится, ни пуха ни пера в твоем
далеке." "И вам тем же концом по тому же месту, -- почему-то вдруг
разозлилась я. -- Спасибо, развлекли вы меня!" -- пошли мы в разные стороны.
"...а у самой видел, как глаза горят? -- услышала я своим собачьим
слухом фразу Гены, когда они стали удаляться. -- Какая все-таки женщина, а?"
"Да, Фелю можно понять. Но я бы с такой связываться не решился. Волчица
синеглазая. Загрызет в случае чего, не задумываясь..."
x x x
Ночная сцена в декорациях наших дальневосточных субтропиков.
Как хорошо поется у костра! Никто этого не знает, кроме племени диких
туристов. Сидишь себе на теплом бревне, глядя на лунную дорожку и
выкладываешься как умеешь. Все равно тут любой голос -- лучше всех. Грустная
песня про то, как мне мама, как мне мама целоваться не велит, звучит
каким-то гимном в пронизанной запахами моря и цветов тишине. Мелодия так
гремела, раскачивалась и парила, что у меня мурашки по спине бежали. Потом
мы с девочками старательно и пре-дельно жалобно пищали, что любовь кольцо, а
у кольца начала нет и нет конца.
Увы, параллельно этой пасторали во мне, между тем, кричало совсем
другое.
Итак, все приняли как должное мой разрыв с Феликсом и его женитьбу
пусть не на Элле, но все-таки на другой. Облегченно одобряют его выбор не в
мою пользу. Держатся своего круга, не допуская ни одного исключения. Конечно
же, они и сейчас дружат с... семьей моего Феликса. Без меня в ней... Все
остальное -- традиционное лицемерие. И я хороша! Кто меня вообще просил
говорить про сон и тем более вести все эти обнажающие вопросы?
"Таня, -- тормошила меня захмелевшая и за один день загоревшая Варя. --
Прочь грусть! Если не хочешь больше петь, надо пить, пока снова петь не
захочется." "Я схожу за водой, -- поднялась я, хватая ведро. -- Я сегодня еще
не носила." "Куда ты ночью? -- лениво возразил Марк со своей подушки в виде
обнаженных ляшек соб-лазнительной Веры, на которых он как-то ненавязчиво и
уютно устроился к обоюдному согласию. -- Я завтра сам принесу."
Позади попискивал наш приемник. Лунный свет отбрасывал на узкую
тропинку черные тени. Родник журчал уже совсем близко, когда я подняла глаза
и увидела словно вырезанный на фоне светлого лунного неба из черного картона
темный силуэт человека, сидящего на скале. Я набрала воду, двинулась было в
обратный путь по кромке прибоя, утопая в мягких водорослях, когда сзади
раздался шорох. Я вздрогнула и оглянулась. Страх тотчас пронизал меня сверху
и застрял под ослабевшими коленками -- человек вдруг показался мне раза в
полтора больше нормального. Даже в бреду у меня не было таких видений. Во
рту его, о, Боже! сверкнул красный огонь... Я решила, что это все мне снится
-- ущипнула себя за руку. Нет, так и сидит совершенно неподвижно. И огонь то
ярче, то тускнее. Я попыталась позвать наших на помощь, но изо рта вырвался
какой-то щенячий визг. Человек на скале вздрогнул, соскочил и пошел ко мне.
Только теперь я поняла, что исполинский рост -- просто игра света. Он просто
сидел ближе, чем я предполагала. А красный огонь во рту -- банальная
сигарета...
"Кто здесь? -- раздался удивительно знакомый своей необычной густотой
бас. -- А ну, кончай придуриваться, в морду дам. Не прячься, я тебя уже вижу.
Что?! Иди ты! Таня... А я-то думаю, чьи это глаза во тьме светятся... Ты-то
тут откуда, поросенок?"
Вот сволочи эти мои дневные собеседники! Не сказать, что с ними любимец
всей нашей группы Леша Горобец, единственный человек, которого одинаково
уважали и верные, и неверные. Он схватил меня и подбросил как ребенка,
поймав огром-ными красными ручищами: "А я тебя три дня искал через
горсправку, -- грохотал его бас. -- Пошел по одному адресу, а там на меня
какой-то криминал вызверился. Я уж решил, что ты вернулась в Ленинград."
"Мне, Леш, дали место в общежитии. Мы тут с ребятами с нашего завода в
походе." "В твое ЦКБ меня, представляешь, не пустили. Сначала вроде их моя
форма секретности устроила, но когда узнали, что я именно к тебе, то тут же
куда-то позвонили и отказали. Что ты там такое страшное для врагов мира и
социализма разрабатываешь, поросеночек? Как твои шкуры?" "Шкуры?.." Мои
мысли были так заняты новостями о Феликсе, что я тут же подумала, что он
шкурами называет... Нет, кто угодно, но не тактичный Лешка! "Как какие
шкуры? -- удивился он. -- А твоя курсовая работа по гидродинамике, что попала
к самому Антокольскому! Китовая кожа для подводных лодок с подсосом
пограничного слоя?" "А, гидродинамика!.. Я тут другое, представляешь,
изобрела. Тоже для подводных лодок, но я даже тебе ничего не скажу. Меня тут
как-то так пуганули, правда по другому случаю!.." "Иди ты! Я всегда говорил,
что Смирнова -- голова!" "Ты не хочешь к нашему костру, Леш?" "И пожрать
дадите? А то я голодный..." "Пошли. Бери мое ведро. Фу, как ты меня напугал,
пор-р-осенок!"
Через минуту он выскребывал из котелка остатки каши и обстоятельно
отвечал на мои вопросы о ребятах, с которыми мои дневные собеседники не
общались. Нако-нец, я решилась спросить его и о Феликсе. "А что этому
поросенку сделается, вы-тер он платком губы. -- Чуть ли не правая рука у
Антокольского. Женился, переб-рался к жене. Ты ведь знаешь?" "А ты знаешь,
что я тут чуть не сошла с ума и не умерла от горя?.." "Знаю. От него, а он
не знаю откуда. Так ведь и он тебя больше всех любит, поросенок." "Ну да! А
жену? Как ее, кстати, зовут-то?" "Так это Дина Богун. Ты ее вроде бы тоже
знаешь. Вечеринку у Генки помнишь? Ты с ней в шахматы играла, а потом вы
ушли вместе." "Дина? Сестра Гены! А он мне сегодня ни слова об этом..." "Так
это ж такой народ!.."
Так во-от это кто! Это серьезно. Это не жена-не-стена, такую не
отодвинешь... Да, очень даже умная и обаятельная девуля, брови такие
красивые, породистое тонкое лицо, глаза одалиски, кулинар знатный, все ее
торт хвалили. На ней было светло-серое платье с короткими рукавами. Мы все
белые, а она смуглая, сразу видно, что нерусская какая-то. До чего была,
правда, милая девчонка с виноватой какой-то улыбкой. Ничего не пила,
молчала, краснела до слез, когда танцевала. Куда мне до нее! Сплошное
благородство в голосе и манерах. Вот это соперница, не Эллочка!
Да, теперь я все вспомнила. Мы с ней действительно ушли вместе, так как
Феликс опекал перепившего Гену. А тут как раз началась дикая буря с холодным
ливнем, от которого наши плащи пропускали воду как решето. Она настояла,
чтобы я зашла к ним переодеться и просушиться. Квартира -- роскошь, после
нашей-то с мамой четырнадцатиметровой комнаты на первом этаже с окнами на
помойку во дворе-колодце. Не говоря уж о пяти соседских семьях, совершенно
озверевших после десятилетий вынужденного общения на одной девятиметровой
кухне. И это все я хотела дать аристократу-Феликсу? Не Динину сдержанную,
элегантную, просто скользящую по комнатам маму, а мою истеричную затурканную
несчас-тную мамулю в свекрови.
"Ну чего нос-то повесила, поросенок? -- загремел Леша, обнимая меня за
плечи и прижимая мою голову к своей широкой груди. -- Все проходит. Ты в
таком рай-ском краю поселилась. Радуйся жизни!" Он все гладил и гладил меня
по голове огромной ласковой лапой. Он растерялся от моих рыданий, этот
белобрысый мощный добрый Леша, пока перед моими глазами мелькали видения
прошлого года.
--
"Да чтоб я вашу соль больше в руки взял!... Чтоб вам, мадам, подавиться
вашей солью, чтоб она вам на том свете на засолку пошла!" "Стыдно вам,
Савелий Кузьмич..." "Мне стыдно? Я сорок лет в этой квартире, а вот где вы,
мадам, отсиживались, пока я тонул в окопной грязи, а моя семья в блокаду
котлеты из трупов ела?.."
--
"Диночка, белье для Танечки возьми в моем серванте. Вы нас простите,
Таня, у нас так неубрано... Сами понимаете, у меня совершенно нет времени
после репетиции. Вы чай с каким вареньем любите?" "С любым." "Так не бывает.
Я вам для профи-лактики от простуды положу малиновое, хорошо?" "Я пойду
наверное. А то мама беспокоится." "А вы ей позвоните, что вы у нас." "Так
телефон нам отрезали в прошлом месяце." "Отрезали? Кто может отрезать
частный телефон?" "Милиция. Мой сосед как-то с него вызвал одновременно и
их, и пожарную, и скорую..." "Какой ужас!.. Что же с ним стряслось?" "Ничего
с ним не случилось. Для смеха, я думаю, как они друг с другом разбираться
будут." "Какая глупость! Словно им делать нечего... А вас я просто не имею
права отпустить, Танечка. Да и мосты уже развели. О, вот и Семен Борисович.
Сеня, это Танечка, Диночки подруга."
"Не стесняйся, Таня, у нас вечно кто-то ночует. Папа -- известный
адвокат, кого только не приглашает. Его клиентам иногородним иногда просто
некуда больше идти."
--
"Я вам советую с утра принять душ, Танечка. Или вы привыкли ванну?"
"Спасибо. Я просто умываюсь по утрам над раковиной." "Но это же хуже, чем
общая процедура!" "У нас нет ванны или душа. По субботам я хожу в баню. Вот
и все..." "О, тысяча извинений! Я просто не подумала... Да, сколько еще
людей у нас живут без элементарных удобств... А ведь такое строительство!"
--
"Танька, ты куда, идиотка опять девала мои бигуди?" "Да я и не трогала,
мама. Я же ими не пользуюсь..." "Не пользуюсь! Вечно перекладывает куда-то
мои вещи... И где это тебя черти носят по ночам?" "Я была на вечеринке, а
потом дождь. Я ночевала у подруги." "Не ври. Я всех подруг из автомата
обзвонила." "Эту ты не знаешь." "Не знаю. Потому, что это никакая не
подруга. Вырастила потаскуху!.."
--
"Что тут у вас еще?" "Ужас, Танечка! Пока тебя вчера не было, Савелий
Кузьмич сварил кота Маргариты Леопольдовны..." "Сварил?.. Персика?!" "Вот
именно! Прямо в этой своей знаменитой фронтовой кастрюле. У него собрались
друзья-однополчане отведать их традиционный суп Второго Белорусского, а
проклятая Марго всыпала в его кастрюлю целую пачку соли. Он отнес в свою
комнату первую тарелку, а потом вернулся, стал стучать к ней, а она, как
обычно, молчит и посмеивается себе. Тут он видит на подоконнике несчастного
Персика, сует его в свою кастрюлю, фашист, закрывет крышкой и ставит сверху
все четыре утюга. Естественно, Маргарита Леопольдовна тут же вбегает на
кухню -- крик был ужасный -- и падает в обморок. Сейчас она в реанимации... Ну
вот, еще смеешься, бездушная ты девочка!" "Лариса Максимовна, так ведь, с
одной стороны это же всего лишь кот, а с другой, эта Леопольдовна вечно..."
"Для тебя Персик всего лишь кот, а для нее -- единственное близкое ей живое
существо на всем свете..."
5.
Феликс:
"Феликс, тебе привет от Тани, -- небрежно сказал мне как-то утром
Валера. Они с Геной действительно были в командировке во Владивостоке и
вчера вернулись. -- Цветет и пахнет наша "миледи". Еще краше стала." "Как вы
ее разыскали?" -- спросил я, чтобы хоть что-то сказать. Фраза гулким эхом
повторялась в моем мозгу с нарастающей силой: еще краше стала, еще краше...
со своим пиратом, Господи!... "Да мы и не думали ее искать, много чести! --
между тем спокойно продолжал счастливчик, только что видевший Таню, давно
ставшую для меня недостижимым фантомом. -- Просто местные коллеги взяли нас с
собой на тамошние острова, которыми они все так гордятся. Ничего особенного,
между прочим, после нашего Ласпи, но мы там на пустынном пляжике совершенно
случайно увидели такую спину, которую не перепутаешь ни с какой другой.
Загорала, как любила в наших походах в Крыму -- одна. Нагая, конечно. Я бы
прошел мимо, да этот сладострастник... Давай, говорит, хоть издали
полюбуемся в последний раз на лучшее в моей жизни женское тело. И едва не
сверзился с обрыва. Но у нее же слух нечеловеческий, "волчица",. Услышала,
оглянулась, нацепила свой позорный купальник и нас даже пригласила поесть с
ее компанией. Генка, конечно, не упустил бы случая полапать, но тут как раз
ее парень сверху рявкнул... Места дикие, остров почти необитаемый --
стрельнет, думаю, из под-водного ружья и..."
"Одноглазый?" -- машинально спросил я. "Кто? Да нет, -- удивился Валера.
-- Разговаривала спокойно, обвораживала своей лицемерной улыбкой. Врала, что
как раз накануне ты ей снился."
"Я говорю, парень ее одноглазый?" "Я бы не сказал. Могучий такой, нос
боксерский, но оба глаза выпучил на нас."
"А что обо мне расспрашивала?" -- я уже и не пытался совладать с
дыханием. Валера понимающе улыбнулся: "Она была уверена, что ты на Элке
женился. Мы с Геной ей ничего о Дине не сказали."
"И что? Я не скрываю."
"Еще нехватало! Перед такой таиться! Тебе гордиться надо. Кто она и кто
Диночка! Твоя жена без пяти минут кандидат медицинских наук, а Танька, как
мы потом выяснили, простой судоремонтный конструктор. Лазит по трюмам с
рулеткой. Рыбинск, одним словом. За что для тебя боролась на том
распределении, на то сама и напоролась."
6.
Таня:
Год спустя был спуск нашего "изделия". У корабелов это профессиональный
праздник, что бывает то раз в пять лет, то пять раз в году. Это вам не День
работников печати! Все приоделись, все волнуются, словно хоть раз такое
было, чтобы спуск прошел плохо. Многие здесь с шести утра. Я тоже
принарядилась. Как-никак самое заметное на любом корабле сооружение -- кожух
дымовой трубы -- проектировала я лично. Всю начерталку вспомнила. А это не
что-то, это как нос на лице. Какой кожух, такой и корабль. Погода опять
гнусная -- туман, морось, сильный южный ветер. Люди сидят на стапелях второго
в серии "изделия", на лесах ледокола в сухом доке, просто на пирсе. Наконец
сирена, потом тишина, звон разбитой бутылки шампанского, и огромный красный
корпус "изделия", которое, казалось, установлено здесь, как здание, на века,
вдруг сдвигается с места. Я не впервые на спуске, но всегда поражаюсь, как
такое гигантское здание рискуют просто пустить двигаться, ведь уже не
остановишь никакой силой!.. Вообще что-то есть в спуске от стихийного
бедствия.
Все кричат "ура", в бухте возникает волна, плавно уходящая к другому
берегу. На этой волне прыгают спешащие к новорожденному гиганту буксиры,
берут его в свои умелые руки и толкают к достроечной набережной. Все. Далее
это уже забота ТОФа. Мы свое дело сделали! Последнее, что там от нашего ЦКБ
-- гордость Вали и всего отдела -- автоматический подъем флага на безлюдном
пока судне. Все поздравляют главного конструктора, а измученный Ось-Ароныч
только вытирает платком потную лысину и счастливо улыбается золотыми зубами
под своим горбатым семитским носом.
Меня не поздравляет никто, а потому я становлюсь себе в очередь за
тошнотиками -- жареными пирожками с китовым мясом, -- беру кулек и иду в
отдел. Тут кто-то осторожно берет меня под руку. Сам герой торжества -- Иосиф
Аронович!
"Я все искал случая спросить вас, Танечка, -- тихо говорит он. -- У вас
после того митинга были серьезные неприятности с КГБ?" "Да нет... Так,
попугали немного и все. А вы как? Вас, я слышала, тоже таскали?" "Меня не
просто таскали. Я же все-таки еврей, а потому в совсем ином положении, чем
вы. Так что сегодня я в качестве главного работаю последний день. Этот
объект, как головное судно серии, мне довести еще дали, а новую работу
поручили уже другому." "Но вы ж ничего такого не сказали!.. Это я во всем
виновата... Вот дура-то!" "Ты умничка, Танечка. Ты светлая личность.
Решиться на такое в наше время -- надо иметь врожденное благородство и
мужество. Я уверен, что мы с тобой еще все это вспомним уже в Израиле." "Вот
и в КГБ уверены, что я там буду. С чего это? Я русская, мне и на родине не
дует." "Они там все хорошие психологи, Таня. Ты внешне очень русская, но
душа у тебя еврейская. Ты безусловно выйдешь замуж за еврея, а русским женам
евреев и их детям дорога в Израиль распахнута настежь!.. Вы там самые
желанные гражданки, как решившие в наших условиях разделить нашу непростую
судьбу. Для еврея, если это не патологический идиот или карье-рист, быть на
стороне Израиля естественно, а вот русскому пересилить вековое подозрение к
нашей нации и стать на нашу сторону, тем более, как ты, рискуя не просто
карьерой, а свободой или самой жизнью -- подвиг! Я тобой горжусь, Татьяна. И
все честные люди в нашем коллективе тобою гордятся. Мне многие об этом
говорили. Выходи за еврея и будь с нами."
"Я бы рада, -- неожиданно заплакала я. -- Только он предпочел мне
еврейку, Иосиф Аронович. А... у вас жена кто?" "Тоже еврейка." "Вот видите!"
"Евреев в стране миллионы. Этот предпочел другую, а другой разглядит именно
тебя. Я от души тебе этого желаю. Такие как ты нужны Израилю." "Заладили,
Израиль, Израиль. Да вы уж не сионист ли? А то мне сказали -- чуть что, сразу
кричи караул или там: осторожно -- сионизм!" "Я всегда считал себя
коммунистом-интернационалистом. Но на этом митинге ты открыла нам всем
глаза. Да, с того дня я -- сионист. Так я им и сказал. Поэтому я больше не
главный конструктор. Зато -- с тех пор я честен с самим собой..." "Тогда я
думаю, что нам небезопасно вот так идти и беседовать при всех." "Вы правы, --
тревожно оглянулся он. -- Но я рад, что высказал вам свою благодарность,
восхищение. От всех евреев, кто вас тогда видел и слышал... Будьте
счастливы, Таня..."
x x x
Неужели кто-то тотчас успел стукнуть? Только я зашла в отдел, как
Гаврилыч поспешил к моему столу: "Т-тебя к начальнику бюро, Т-таня..." Но
почему к начальнику, а не в комитет комсомола, из которого меня так и не
выгнали, не в партком, не к ставшему таким родным Андрею Сергеевичу,
наконец? Сильно волнуясь, без конца вытирая платочком заплаканные глаза и
жирные от проклятых тошнотиков губы, я поспешила в приемную.
Но я волновалась напрасно. Речь на этот раз шла, к счастью, не о моем
неестест-венном сионизме. Когда я робко втиснулась в кабинет, начальник
встал для меня из своего кресла, обошел вокруг стола, пожал руку, уселся
напротив -- за столом для подчиненных.
"Тут вас все так хвалят, Татьяна Алексеевна, -- начал он. -- что хоть
начальником сектора назначай. Но я вас вызвал по поводу нашего изобретения,
этого вашего устройства для укрепления прочного корпуса регулируемым
противодавлением, что мы испытали на старой лодке. Идея заинтересовала
профессора Антокольского из головного института. Вы ведь знакомы?" "Я
консультировалась у него по курсовому проекту." "А, подсос пограничного
слоя? Слышал от профессора. Тоже интересно, но это в перспективе, далекое
будущее. А то, что вы предложили в моем бюро -- реальность сегодняшнего дня.
И очень актуально в противостоянии с империалистическими флотами.
Антокольский вас запомнил и очень тепло о вас отзывается. Так что я вас
командирую с 26 августа в Ленинград. Доложите там наши разработки и
попробуете сделать наше ЦКБ хотя бы соисполнителем про-екта. По крайней
мере, для изделий по нашему изобретению в Комсомольске, где тоже
заинтересовались. Если вам удастся убедить НИИ повлиять на министерство, то
нам могут поручить разработку, в которой вы примете самое активное участие.
Пока же там считают, что нам это и не по профилю, и не по силам. Так что,
как говорится, вам и карты в руки..."
"Спасибо... Я, знаете, прямо одурела от радости. Я так скучаю по маме,
по родному городу." "Вот и поезжайте... Да, а ту глупую историю с...
митингом забудьте. Я за вас поручился перед Первым. Показал ему вас с
трибуны на перво-майской демонстрации. Какая, говорит, из такой Ярославны
сионистка! Все кон-чено. Ну, оформляйте командировку и счастливого пути!"
Как все бывает вдруг просто, если чуть-чуть подождать свершения самых
безум-ных надежд, если они глубоко запрятаны. Чем глубже, тем надежнее.
Никогда и ничего мне не удавалось, если я денно и нощно об этом мечтала и к
этому изо всех сил стремилась. Но стоило мне хоть чуть ослабить внутренний
пресс, как важное и желанное сбывалось.
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ВСТРЕЧИ *
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛЕНИНГРАД. ШУТОЧКА
1.
Таня:
Какая она маленькая, моя бедная мама! Стоит среди встречающих самолет и
хуже всех одета. Учила, учила свою единственную дочку, а та ей и помочь-то
мате-риально толком не может, даром что инженер, да еще на Дальнем Востоке.
Никто из знакомых не верит. У всех мнение, что у нас деньги выдают на вес,
по полкило в одни руки в месяц... Когда я предлагаю маме поехать домой на
такси, она пу-гается: "Ты что, Танюшка, так сдерут!.." "Так ведь счетчик..."
"Да кто их там кон-тролирует! Скажет два рубля, и заплатишь как миленькая,
такие деньги..."
Дождались автобуса до метро, а от Балтийской -- совсем рядом. Вот я и
дома, сто лет бы его не видеть... родительский этот дом, начало начал. Нашли
мне надежный причал! Те же гнусные рожи на кухне, только что не
вызвериваются, не игно-рируют, а здороваются. Маленькие такие, самый высокий
мне по плечо. Такая по-пуляция выжила в лихие годы в некогда славной
красивыми людьми России.
Только и сердиться на них как-то грех. Жалкие граждане великого города,
север-ной столицы сверхдержавы. Один костюм и одна пара туфель на главу
семьи, ни тебе холодильников, ни стиральных машин. Телевизор один на всю
квартиру и тот с линзой.
Маргарита Леопольдовна, по словам ее официального оппонента Савелия
Кузь-мича, оказалась живучей, как клоп из фронтовой землянки. Пережила
разруху, нэп, социализм, блокаду, гибель кота. Такая и коммунизм переживет.
Меня она встре-тила довольно радушно. Я же ей тогда, после трагической
гибели Персика, как только она выписалась из больницы, котенка подарила. Она
его, оказывается, с тех пор вообще на кухню, к этим бандитам, не выпускала
ни разу. Но меня тотчас пригласила в свою темную вонючую до полного
безобразия комнату и гордо показала огромного, жирного от безделия Марсика.
Тот мне что-то промурлыкал, когда я его погладила по вздрогнувшей от
незнакомой руки спине, спрыгнул на пол, потягиваясь во все стороны. Этот,
пожалуй, в кузьмичевую кастрюлю и не влез бы.
Мама мною ужасно гордится. И что я ее на голову выше, и что инженер, и
что вот мне сто пятьдесят рублей, представляете, только в один конец
государство запла-тило за самолет, чтобы я тут лично профессоров уму-разуму
учила. И, главное, что я ей ежемесячно по двадцать рублей перевожу.
Я же в этой затхлой атмосфере долго пробыть не смогла. Попила с мамой
чаю и вышла на свою гнусную Дровяную улицу, стараясь скорее с нее сверну