спешке растеряла свои городские покупки и лихорадочно пыталась их спасти из-под ног. К тому же, она ни за что не хотела проходить в салон: "Так я ж вам гховору. Укачиваюсь. Да. Я могху тильки тута стояты, щоб вочи дорогу бачилы... Та вы ж проходьте, хиба я мешаю?.." Феликс принял удар на себя, упираясь раздвинутыми руками в двери, чтобы нас с Региной не смяли на входе. На него орали, его колотили по спине. Я видела брезгливую гримасу на содрогавшемся напряженном лице и остро его жалела. Вот кто любил бы и ценил этого идиотика, так это я, а не какая-то "миледи"... Нас с Региной прижало к заднему окну, а мальчики, упираясь в поручень руками, опекали нас, выдерживая такое давление, какого не знала ни одна субмарина. Я испытывала давно забытое счастье дышать прямо в лицо своему предателю и молила Бога, чтобы его железные руки не выдержали и чтобы толпа все-таки прижала его ко мне. Я всегда любила быть ближе некуда с ним в давке. Наконец, после очередного мата и треска в дверях, он прижался ко мне так, что мою спину просто переламывал поручень, но я не чувствовала ничего, кроме счастья, что его щека лежит на моей щеке. В конце концов, я тоже женщина, я ничуть не меньше проклятой Таньки горжусь своим бюстом. И совсем не прочь его помять о мужс-кое тело... У меня дажедыхание остановилось от ощущения нашей пусть неестест-венной, но близости. Но я тут же поняла, что это совсем не то, что было до злове-щей драки в колхозе. У моего любимого не шевельнулось ответное чувство, что при таком сцеплении наших тел было бы вполне заметно. Я пыталась пошевелиться, чтобы потереться об него, но он только подложил ладо-ни под мою спину, спасая ее от поручня. Меня опекал друг детства -- не мужчина. Ему было наплевать на мою грудь, он весь был в воспоминаниях о другой... Автобус мчался по извивающейся горной дороге. Феликс остекленевшими глазами смотрел на убегающий черный асфальт. Он не только не ощущал меня. Он в упор меня не видел, с-скотина... В Орлином мы вышли на автостанции над заброшенным белым колодцем и вытя-нулись в привычную цепочку во главе с Феликсом. Добрый дядя Витя уже стоял у калитки в своей соломенной шляпе и щерил редкие зубы из-под пушистых вислых усов. Меня он поцеловал и сказал что-то ласковое. Дяди Ильи нигде не было видно. К утру моя головная боль, приглушенная было вчера таблеткой и тяжелым забы-тьем вместо сна на душном сеновале, начала свои зловещие игры в висках. Над-вигалось нечто ужасное. Я поняла это, когда Феликс отказался идти с нами. "Ты же сам говорил, -- пыталась я его образумить, -- что если не туда свернешь, то можно зайти в смертельный тупик, где ни развернуться с рюкзаком, ни идти дальше нельзя -- только пятиться..." "Ты хоть сама представляешь, что ты сама столкнула -- на самое дно, Элла? -- вдруг сказал он. -- Какой пропасти?.. И тебе все еще аукнется так, что сама рада не будешь. Пошла вон!.." Вот тебе и имение! Не кому-то, не какой-то горничной, а мне самой такое!.. Я зап-лакала и полезла в рюкзак за платком, пятерчаткой и флягой, ломая ногти о зас-тежки карманчиков. Феликс смешался и стал дергать свои уши. "Ладно, -- заторопился Валера, странно на нас обоих поглядывая, словно и он был в курсе нашей парапсихологии. -- Разобрали рюкзаки и затянули песню." Я без конца оглядывалась, надеясь, что нас окликнут. Феликс действительно не уходил, пристально глядя нам вслед. Над Лысой горой показался яркий малиновый диск восходящего солнца. От его сияния фигура Феликса потемнела и исчезла. Мы не вернемся, пронзила меня сладкая мысль. Не зря у меня так зловеще пуль-сирует боль в висках. И он это сейчас чувствует. Мы все погибнем, пытаясь спасти друг друга. И пусть! Он же сам себе этого никогда и не простит... Словно в ответ на мои мысли вдруг резко потемнело. Вместо солнца уже клубился белый пар с багровыми краями. А за ним стремительно поднималось что-то исси-ня-черное. Обреченно квакнула последняя в заглохшем утреннем торжествующем хоре лягушка, и настала зловещая тишина. Исчез даже ветерок, всегда звенящий в горном воздухе. Где-то на краю села тоскливо завыла собака, а за ней взорвался отчаянный лай и вой из всех дворов. Этот предсмертный вопль оборвался так же внезапно, как и возник. Тишина стала еще глубже. Валера поднял свой посох: "Возвращаемся! Приближается гроза, а после ливня по таким тропкам идти смертельно опасно." "Плюнь, -- сказала я, одержимая своей мыслью погибнуть назло моему предателю. -- Пойдем себе по дороге." "Во-первых, -- поддержал друга Гена, -- по серпентину идти два часа, а, во-вторых, при хорошем дожде потоки через дорогу, случалось, и машины смывали." Где-то зашипело. Рвануло крутящимся столбом пыли и колючек, от которых мы стали кашлять и протирать глаза. Стало темно, как ночью. Мы заспешили обратно. Навстречу, светя фарами в облаках поднявшейся со всех сторон пыли, мчалась "волга" с перепуганным Феликсом за рулем. Только мы запихнули рюкзаки в об-ширный багажник пикапа и влезли внутрь салона, как в лобовое стекло снарядом ударила белая градина, разлетевшаяся на тысячу кусков. На крышу словно обру-шился камнепад. В поле металось стадо. Коровы то пытались лечь в грязь, то становились на дыбы. Пастух сунул голову под вздрагивающую тушу расставив-шего ноги неподвижного быка и подбрасывал незащищенный тощий зад, когда по нему лупили ледяные камешки. "Волга" натужно ревела, буксуя на моментально превратившейся в грязь пыли. Градины фейерверком отлетали от стонущей крыши. От некоторых ударов содро-галась вся машина. "Если пробьет капот, -- тревожно мигали в темноте глаза Регины, -- мы взорвемся и сгорим тут заживо..." "Хуже другое, -- Феликс, лихорадочно переключал скорости и вертел руль. -- Оползень. Куда бы мы ни двигались, нас вместе с грунтом тянет к обрыву..." В окнах была только низвергающаяся серая масса. Не видно было ни обрыва, ни спасительного асфальта, до которого тщетно пытался добраться наш водитель. Мне показалось, что мы уже летим в пропасть, когда дверь рванули снаружи. Возникшая оттуда мощная голая рука выбросила Феликса под дождь. На его месте оказался дядя Илья, а Феликс, утопая в слизи по колено, толкал машину в капот, скаля зубы. Полковник делал те же движения рукоятками, рулем и педалями, что и его сын, но "волга" послушно рванулась задом, отодвинулась от уже видимого в зыбком мраке обрыва и вынеслась на асфальт, где дядя Илья намертво посадил ее ручником от захлестывающего даже капот мутного потока с летящими в окна ветвями, корзинами и горшками. Феликс втиснулся на уже утопающее в воде хлю-пнувшее сидение рядом с отцом, а мы с Региной перераспределились сзади так, чтобы сидеть у мальчиков на коленях. Мрак в окнах с оглушительным треском превратился в огненное море, после чего ударил такой грохот, что "волгу" словно вогнало в асфальт. Во всяком случае, ок-на стали иссиня-черными, а потом снова ослепительно вспыхнули. "Дошло? -- раздался в моих ушах звонкий и злой голос "миледи". -- Я вам покажу без меня в нашу с Феликсом бухту шастать!.. Я тебе покажу конюшню, графиня сраная..." В пенном желтом потоке, крутясь и подпрыгивая, налетел валун и долбанул "вол-гу" в бок, с треском заклинив замок ближайшей ко мне двери. Машина сдвинулась с асфальта и снова поплыла вместе с сочащимся оползнем. Я видела свои голые гладкие мокрые ноги, такие блестящие и стройные, представила, какое мессиво извлекут под обрывом из машины после аварии вместо них и мне стало так страш-но, что исчезли последние остатки гордости. "Танечка, -- кричало у меня все внутри. -- Пощади нас... Ради твоего Феликса!.." "Вот уж фиг вам, -- уже видела я где-то над мечущимися во мраке черными дере-вьями злорадное лицо ведьмы с распущенными волосами и фосфорическими гла-зами. -- Гори он огнем, бар-р-боссина..." "Тогда ради дяди Ильи, -- молилась я черт знает кому. -- Он же тебя не предал..." "Э-т-то другое дело, -- сверкнуло, а потом глухо проворчало во мраке. -- Черт с вами. Живите..." Дождь исчез так же внезапно как и обрушился. Поток на глазах терял силу. "Вол-га" покачивалась, уже провалившись левыми колесами и зацепившись правыми за обнажившиеся камни уступа, под которым на пятиметровой глубине летел пенис-тый желтый поток. Оползень сочился вокруг нее и импульсивно подталкивал, си-лясь увлечь с собой. Казалось, еще мгновение, и правые колеса взметнутся вверх, а мы все закувыркаемся внутри, ударяясь друг о друга, в этот новоявленный Терек. Но к нам, скользя, садясь и утопая в грязи, двигался мокрый парень с тросом в руках. Я узнала Опанаса Полищука. Таращась в бездну, он пробрался к бамперу, набросил петлю и дико крикнул отцу куда-то вверх, сам пытаясь выкарабкаться против течения грязи. На невидимой дороге взревел мощный мотор трактора, трос напрягся, Опанас судорожно вцепился в него руками, дико оглядываясь, а "волгу" юзом поволокло прочь от обрыва. "Морская гвардия идет уверенно! -- слышался во мгле голос дяди Вити, заглушая шум мотора и потоков. -- Любой опасности глядит она в глаза! -- восторженно кри-чал басом дядя Илья, отключая, наконец, бесполезный ручной тормоз и тщетно пытаясь завести свой мотор. -- В боях испытана, в огне проверена, -- подхватили мы все, еще не веря в спасение, -- морская гвардия для недругов гроза..." Над Лысой горой восходное солнце зажгло ослепительным блеском расходящиеся клубами уже белые тучи. В селе неистово лаяли собаки, восторжено орали петухи и тревожно перекрикивались люди, спасающие свое добро от сокрушительных потоков воды с гор. Все вокруг стало нестерпимо ярким и праздничным, даже поваленные заборы, столбы и обрубленные ветви плодовых деревьев. Только тут я осознала, что моя головная боль тоже прошла. "Тропки теперь на неделю непроходимы, -- сказал Феликс, накладывая пластырь на разбитый лоб, когда мы умылись и переоделись в сухое, все еще не веря чудесному спасению. -- В этом году Ласпи не про нас..." "И не только в этом году, -- нео-жиданно для него грустно сказала я. -- Она нас туда больше никогда не пустит..." x x x Мы вернулись в город, тоже весь замусоренный после того же циклона. На душе было так мерзко после всей этой дичи с моей позорной капитуляцией, что я на Фе-ликса и смотреть не могла. Страх перед вездесущей проклятой ведьмой, способной одним ударом утопить в грязи целое село со всеми его петухами и туристами, чтобы только не пустить нас на место своей сексуальной славы, усилилось, когда я узнала, что акация во дворе тети Раи сгорела от небесного огня. Промазала она что ли? Или в последний мо-мент, ради своего Феликса, не "Казимировну" молнией расплющила до основания, а безвинное дерево?.. Чтобы перебить настроение, я позвонила Степе Лещову, нашему с Феликсом однокласснику, как раз сегодня кончавшему военно-морское училище в бухте Голландия. Степан был влюблен в меня точно так же, как я в Феликса, но всерьез не претендовал -- при таком-то сопернике! Он удивился и обрадовался моему звонку и тут же пригласил в ресторан на выпускной ужин. Я его едва узнала, когда он бросился мне навстречу -- в белой с иголочки офицерской форме с золотом погон, кортиком и фуражкой. Я же к нему привыкла в бескозырке с гюйсом. И прочих знакомых и полузнакомых мальчиков этим вечером можно было узнать разве что по голосу. Столы стояли у окон на море. Под нами был Приморский бульвар. Волны тревожно метались вокруг Памятника, возбужденно делясь впечатлениями о неслыханной силе циклона "Татьяна". Я знала, что к выпуску курсанты срочно обзаводятся подругами жизни перед доро-гой в бесчисленные дыры на бескрайних просторах родины чудесной. Степа оказался неокольцованным, а потому принял мой звонок за перст судьбы и тут же сделал мне предложение руки и сердца. Вот уж о чем я всю жизнь только и мечтала! О комнате на съем на оледенелых чер-ных скалах Полярного с лейтенантиком-подводником раз в полгода впридачу. Вместо Ленинграда и работы в НИИ под руководством самого Антокольского, вместо адмиральской квартиры на набережной Кутузова и с тлеющей еще надеж-дой на Феликса. Дуру нашел... Чтобы не омрачать праздника, я ему не отказала. С папой посоветуюсь, понял? С адмиралом Коганским, Степочка, если ты еще не забыл, кому предложение сделал. Ему тебя перераспределить -- раз плюнуть. Но сначала... Сначала я еще поборюсь... Впрочем, этого я ему, разумеется, не сказала. Компания была хоть куда. Мальчики воспитанные-перевоспитанные, красивые-раскрасивые. И девчонки у них были все как на подбор. Такие водятся только у лейтенантов флота. "Миледи" тут было бы делать нечего. Не бывает таких офицерских жен! А вот оболганная ею Элла была тут лучшей из лучших! Меня так все угощали и наперебой приглашали на все танцы, что бедные новобрачные красавицы прямо растерялись -- кого им ко мне ревновать. Когда в ресторане осталась только наша флотская компания, а спиртное просто не лезло больше, парни закручинились в новеньких расстегнутых кителях и знакомых тельняшках под ними. Напрягая потные лица с прилипшими ко лбам волосами, они затянули: "А муж твой далеко в море, ждет от тебя привета. В суровом и мрачном просторе шепчет: где ты, с кем ты..." Гитара рыдала навзрыд. "Офицеров знала ты немало, -- гремел грозный хор, -- кортики, погоны, якоря... О такой ли жизни ты мечтала, трижды разведенная жена?.." Набравшись наглости, ново-испеченные командиры, стиснув зубы, пели: "А поутру встав как прежде поздно, чуть припудрив черные круги, снова в этом зале "Гвициона" (до сих пор не знаю, что это такое?) ты снимаешь..." И прочие вольности... Странно, боевые подруги нисколько не обижались на песенное подозрение их в неминуемой гнусной измене и не менее тоскливо пели о муже, который в это время далеко в море... В конце концов, разве подлая жена изменяет бедному мужу не с такими же блестящими офицерами и разве он сам не готов при случае к таким же приключениям с чужой женой?.. Надо мне все это паскудство? Я давным давно убедила себя -- чьей угодно женой быть, но не офицерской! Династия династией, а табачок врозь... Степа мой досрочно отрубился. Милых жен провожали их дорогие мужья. А я шла одна, пьяная и нарядная в синей ночи, стуча каблучками по асфальту тихих улиц родного Севастополя. Тень от полной луны перескакивала с одного белого забора на другой -- тонкая одинокая девичья фигурка в огромном непредсказуемом мире, где можно надеяться только на собственного ангела-хранителя. Я шла в дом чужо-го мне Феликса, которого от моих на него претензий оберегала такая потусторон-няя сила, с какой, как мне тогда казалось, и царям не совладать. Только под страх-ом смерти можно молиться ведьме. Но я не могла себе этого простить... Можете себе представить после вышеизложенного, каково мне было читать в Та-нькиных записках о ее жалком состоянии в те же дни. Она и не подозревала о моих идиотских фантазиях о своем мнимом могуществе. Ревела себе в подушку по тому же Феликсу, что и я... 5. Таня: Боже, как пасмурно на сцене! В Ленинграде сыпал осенний дождик с низкого серого холодного неба. Я поняла как тут холодно только, когда пассажиры троллейбуса стали коситься на мой загар и открытое платье. Я открыла чемодан, натянула свитер, потом куртку и продро-жала до самого дома. Наша пропахшая кошачьей мочой парадная, облезлая дверь и темная от копоти и мрака за окном общая кухня вернули меня из мира грез к суровой действительности. Надо было осуществлять резервный план. Руины были готовы. Пора было строить из них убежище. Мама отнеслась к моим планам с привычным равнодушием. Сломленная, когда отца сначала стали куда-то за что-то таскать, а потом он оказался на годы в дурдоме, она начисто потеряла интерес к жизни и вообще не замечала иногда, жива ли еще где-нибудь ее единственная дочь. У них была какая-то неземная любовь. До катастрофы, я помню, они всегда были рядом, вечно счастливо смотрели друг на друга и смеялись. Он провожал ее на работу и встречал с работы, они без конца ходили в театры на второй акт: вроде бы вышли на антракте размяться. Для этой цели у них были легкие куртки, которые можно спрятать в мамину сумочку, и теплые свитера вместо пальто. Потом они с гордостью вспоминали, как во втором акте с галерки выслеживали пустующие места в партере и третий акт смотрели вблизи. У мамы был заветный ящик в тумбочке с неумело приделанным замком. Но по рассеянности она вечно забывала запирать его после ночного чтения содержимого. Где-то классе в восьмом я туда проникла и поразилась: там были стопки стихов. Вернее любовных писем в стихах о прекрасной даме -- странной востроносой женщине, моей несчастной матери... ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛЕНИНГРАД. РАСПРЕДЕЛЕНИЕ 1. Феликс: "На Эллу Коганскую, Валерия Литовского, Геннадия Богуна и Феликса Дашков-ского есть заявка из головного ЦНИИ -- от начальника отделения профессора Александра Дмитриевича Антокольского. Мнение деканата?" "Такая заявка на Коганскую меня удивляет. Она не проявила особых способностей к исследовательской работе. Ее курсовые проекты не выходят за рамки проектов студентов общего потока, хотя она занималась последние два года в группе строи-тельной механики корабля. Деканат против того, чтобы направлять в отделение Антокольского заурядных студентов. Это не поднимает реноме нашего вуза. Пусть поработает три года на заводе или в ЦКБ. Для отделения Антокольского больше подошла бы Татьяна Смирнова с ее курсовым проектом по подсосу пограничного слоя. Речь идет об использовании при проектировании подводных лодок свойств кожного покрытия китоообразных. Работа выполнена совместно с выпускниками факультета прикладной зоологии ЛГУ. Сан-Дмич, вы сами представили этот проект на Всесоюзный конкурс студенческих работ. Почему же вместо Смирновой вы затребовали Коганскую?" "Я лично пригласил дипломантку Смирнову в свое отделение, но она отказалась, так как распределена в ЦКБ во Владивостоке." "Это не проблема. Мы имеем право ее немедленно перераспределить к вам. Татьяна Алексеевна, пойдете к Александру Дмитриевичу?" "Не пойду." "Почему?" "Не хочу работать с Коганской и Дашковским." "Для нас это не довод. Комитет комсомола? Что думает Дима Водолазов?" "Мы категорически против того, чтобы пристраивать бездарей на теплые местечки только потому, что они ленинградцы, а их родители..." "Дашковский -- не ленинградец." "А я вообще не понимаю, как попал в этот список Дашковский. Он распределен в Рыбинск, на судремзавод минречфлота." "Ты что мелешь, Водолазов?! -- словно проснулся я, пришибленный было этой унизительной сценой. -- Какой Рыбинск? Если вы меня не оставляете в Ленинграде, то я согласен поехать по месту житель-ства -- в Севастополь. При чем тут какой-то Рыбинск?" "Из Севастополя у нас нет заявок, Феликс Ильич. Там сфера подготовки кадров Николаевского института и местного корфака." "Тогда я вообще согласен на свободный диплом!" "Так тебе его и дали! Поедешь в Рыбинск как миленький, а иначе под суд! -- ликовал Водо-лазов. -- Закон писан для всех один. Короче, комитет комсомола проследит за судь-бой этого дипломанта. Я лично сделаю все, чтобы он поработал на заводе. Ишь ты, белая кость!.." Мы стояли с разъяренной Эллой у окна в коридоре, когда из аудитории, где заседала комиссия по распределению, вышли счастливые Гена и Валера с Анто-кольским. Он сказал, что меня злорадно отправили к "голодающим Поволжья", а Эллу -- на Петрозавод на Охте. Надо было жениться на любой ленинградке. Ну и система! Сами толкают человека на подлог... Из-за какой-то прописки ломают судьбу... Таня простучала мимо каблучками, намеренно отвернувшись. Антокольский окликнул ее и знаком пригласил приблизиться. Она вернулась и без улыбки остановилась напротив нас с профессором. Выглядела она после нашей разлуки, вопреки моим фантазиям, просто замечательно. Только глаза были темно-синими. "Что за капризы, Таня? -- строго сказал он. -- Я хочу видеть вас в своем отделении. Если вы почему-то против Феликса Ильича и Эллы Юрьевны, то в них вцепился комитет комсомола, и я не думаю, что мне удастся их заполучить в бли-жайшие годы, а потому..." "Сан-Дмич, миленький, -- избегая моего взгляда, лас-ково коснулась Таня старческой руки импозантного патриарха. -- Дайте и мне по-бегать в ближайшие годы. Чем я хуже вашего Ильича? А там видно будет..." И, так и не взглянув на меня, отстучала по паркету к лестнице. Профессор снова окликнул ее. Она ожидала его уже со своей ослепительной улыбкой. "Феликс, -- выбежал из аудитории "наш человек" в комитете комсомола Слава Рудченко. -- Как я рад, что ты не ушел! Все в порядке. Я сыграл на том, что сам Дима женится на днях на Тамаре Сличенко и упросил его пока ничего не решать с Рыбинском, дать тебе возможность за эти месяцы сделать прописку.... А вообще-то я ничего не понимаю. Ты же целый год... жил со Смирновой. Чем не вариант для прописки?" "Поссорились..." "Так помирись и в ЗАГС. Дело житейское. Тогда нам легче будет тебя сунуть к Антокольскому. Ладно, так или иначе у тебя есть полгода, пока ты делаешь диплом в филиале отделения профессора на Севере. Комитет комсомола дает тебе эту отсрочку. А Рыбинск... Там, говорят, вообще чуть ли не голод с этим последним кризисом..." "Фель, -- возникла взбудораженная до предела Элла. -- Неужели у тебя еще есть какие-то иллюзии после того, как она тебя так оплевала!? Давай ей назло с тобой распишемся и -- дело в шляпе. Тем более, что и я буду работать у Антокольского. Я уже позвонила папе. Он сказал, что комитет комсомола не та инстанция, где решаются судьбы людей. Со мной и ты будешь пристроен. Посуди сам, кто тебе вернее -- я или твоя подлая "миледи"? "Ты же умничка, Элла, -- протирал Слава очки. -- Неужели ты не видишь, какая тут большая любовь? Тебе ли быть быть на ее обочине? Представь себе -- всю жизнь твой муж сравнивает тебя с Таней и морщится. У тебя и без Феликса есть выбор. Я уж не говорю, как к тебе Гена неравнодушен, но и мне самому ты гораздо больше импонируешь, чем Смирнова. Просто у Феликса совсем иное восприятие женской красоты. Ему подавай великолепие вместо милой слабости и беззащитной скром-ности." "Очень жаль, Славик, но ты совершенно прав, -- понурилась Элла. -- Я слишком слаба и беззащитна, чтобы воевать за этого полудурка. Только ей я тебя, Феликс не отдам! -- сжала она зубы. -- Так и знай! Кто угодно будет твоей женой, но не "ми-леди"! Я все силы приложу, я себя сломаю, я... жизнью пожертвую, но с ней тебе не быть..." 2. Таня: Занятий с сентября не было. Феликс писал закрытый проект, откуда я сделала вы-вод, что они сладили с Эллочкой и с ее папой. В романе мы бы встретились хоть раз случайно. Но в жизни этого не произошло. Я чертила и считала среди сту-дентов второго сорта -- не в "ящиках", а в родном институте. Девочки мне сочув-ствовали. Никто, спасибо им, не расспрашивал. И так ясно -- был и нет... Как у многих других, кого поматросили и бросили. В первых же числах сентября я под-писала распределение в ЦКБ во Владивостоке и вся ушла в дипломный проект. Тамара сначала тоже сгинула куда-то, а потом вдруг без звонка и спроса появилась у меня дома с Димой Водолазовым, выдохнув с сияющими глазами: "Мой муж..." Меня это нисколько не удивило: пошли вокруг "браки по расчету" -- ради ленин-градской прописки. Почему бы Тамарке не выбрать такого видного парня, как Во-долазов! А этот вдохновенный хам не стеснялся передо мной демонстрировать свое откровенное пренебрежение к новобрачной. У него были все признаки пья-ницы с агрессивными наклонностями. Но парень он был действительно заметный, отличного сложения блондин с правильными чертами лица, такими же как у его Томы стальными глазами. Чем не пара? Подруга была счастлива, не отлипала от суженого, без конца что-то ему шептала на ухо, косясь на меня. Он, по своему мерзкому обыкновению, без конца ее при мне целовал в губы взасос, лапал за мяг-кие места. Она игриво отбивалась, млея от удовольствия и победно мне улыбаясь. Как ни странно, оба были в курсе моих интимных дел. Знали даже о том, что меня отправили домой самолетом, что в те годы могли позволить себе далеко не все. "Поздно же ты поняла, Татьяна, что с жидами нельзя иметь дело, -- грохотал басом Дима. -- Ты же русская женщина, славянская красавица, цвет нашего генофонда. Тебе-то зачем плодить жидят? Когда такие мужики, как я, встретили Мамая на Ку-ликовом поле, такие бабы, как ты, врачевали наши раны, нанесенные татарами. Но татары сами были классные воины и мастера-оружейники. А жиды? Продавали и тех, и других, ссужали в долг под мерзкие проценты и пересчитывали по ночам со своими жидовками свое золото. Жиды -- вечный позор рода человеческого!.." "Но согласись, Митя, -- ворковала Тамара, -- что такие, как Феликс, умнее нас с то-бой. Он и красивый тоже, только по-своему, правда же?" "Ну и что? Вот я недавно тараканов у тебя на кухне травил. Тоже, знаешь ли, умные твари. И каждый отдельно взятый таракан даже и симпатяга, если его через лупу рассматривать. Но ты же не захотела, чтобы они у тебя по хлебу бегали за завтраком и в супе тонули? Вот и я не хочу, чтобы жиды, эти мерзкие насекомые, нагло проникающие в любое человеческое жилище, занимали лучшие места. Подарили мы им Биробиджан -- вот пусть там все и живут. Хрущев когда-то предлагал создать специальные города и районы для воров, тунеядцев и прочих проходимцев, чтоб там гад гада жрал. В изолированном от всех нормальных людей Биробиджане жидам -- истинное место." "Я вполне верю, Дима, -- не поднимая глаз от скатерти и чувствуя двойную тош-ноту -- от него и от водки -- сказала я, -- что вы действительно способны выкурить евреев если не в Биробиджан, то в Израиль. Но кто же тогда нам зубы лечить будет, кто атомные бомбы, самолеты и вертолеты придумает, кто тебя, дурака, сме-шить будет с эстрады?" "Русские люди, которых жиды на этих местах подсидели!" "Водолазов справится на месте Миля или Райкина?" "Ладно. Таких мы у себя оста-вим, но остальных -- в Биробиджан! Пусть наебывают только друг друга и таращат свои лживые глаза! А не хотят, так русские издавна умеют показать им, как следует себя вести, чтобы остаться дышать! Все здоровые нации жидов терпеть не могут. А мы -- вечно кому-то обязанные, вечно перед всеми лебезим, сами отдаем жидам и прочим самое лучшее. Включая наших женщин. Небось на Томку эту... он глаз не положил!.." "Дим... ты чего эт меня так?.. При Таньке-то?.." "Заткнись... Нет, ему Татьяну Смирнову с ее бюстом, первую красавицу института, если не Ленинграда, подавай. Вот она, дура, теперь горой за жидов стоит. Ты же не в Фельку -- ты в еврейство в его лице влюбилась, раз сейчас за него борешься. Только ты за что боролась, на то и напоролась! Небось до него была целкой, верно? А кто тебя те-перь возьмет в нормальную русскую семью? Ты уже замарана. Но еще хуже было бы, если бы еще и замуж вышла за обрезанного..." "Дима, -- робко прошептала не-счастная Тома. -- Ты хоть Таньку-то не трожь... Меня -- ладно, я твоя уже, а Таня... она святая!" "Перебрала подруга жизни... Ладно... Я вообще не о тебе, Таня. Я сейчас о жидах. Пока над Россией простирал крылья двуглавый орел..." "А ты знаешь, Водолазов, кто ты?" -- вдруг подняла я голову от стола. "Я -- р-р-русский человек! В смысле, кто я?" "Феликс -- вредное насекомое. Допустим. А ты кто? Какое ты животное?" "Ну-ну! -- угрожающе скривил он губы. -- Договаривай, если жизнь надоела..." "Ты -- двуглавый козел, -- неожиданно для себя плеснула я водкой из стакана в его мгновенно побледневшую рожу. -- Комсомольский вожак с фашистскими взглядами! Гордишься, что вышел ты весь из народа, дитя семьи трудовой, а у народа перенял только самое мерзкое. Пять лет учился у лучших русских профессоров, а не усвоил такой простой истины, что русский народ дей-ствительно велик. Мы можем позволить себе не презирать малые нации, а опекать и защищать их. Ты же вообще не русский. Ты подонок, а это интернациональное понятие. Все понял? Тогда оглянись вокруг. Ты не у себя, а у меня дома, хотя я тебя лично не звала. Так что тут я выбираю, с кем за столом сидеть. Тома может оставаться, а ты -- пошел вон!" "Тань, -- стушевался он вдруг, как тогда в колхозе. -- Ты че, всерьез мои слова о жидах? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? Ты, это, напрасно... Мне же за тебя обидно, что Фелька тебя бросил. Я хотел ему за это морду набить, но только тебя спросить пришли, правда, Том?" "Танечка, ты никому не говори, чего он тут... ну, как ты там сказала, фашистские мысли... Его комитет комсомола в райком намерен рекомендовать, Таня. Ну, ради меня..." Они торопливо одевались, пока я молча сидела за столом. Потом как бы отпе-чатались на фоне нашей кухни, перепуганных громкими пьяными голосами сосе-дей, жмущихся к своим плитам, серого неба за заливаемым бесконечным дождем закопченным кухонным окном. Дима басом кого-то успокаивал. Там уже смеялись, кто-то игриво взвизгивал. x x x Феликс: Позвонить Тане я не мог -- у них в квартире не было телефона. Пару раз я загля-дывал на Дровяную, но так и не решился зайти. Когда я все-таки заставил себя нажать три раза кнопку звонка на их обшарпанной двери, вышла ее мама и сказала, что Таня тут больше не живет. И захлопнула дверь. Когда же я позвонил снова и спросил у открывшего дверь пьяного соседа, где Таня, тот долго морщил свою рожу а потом сказал: "Где, где? В .... Там и ищи, морда еврейская!" В дипломном зале института, где Таня делала диплом среди студентов общего потока, второго сорта, как выразился Водолазов, ее тоже почему-то не было, когда бы я ни заглядывал. На вопросы мне отвечали уклончиво. Было ясно, что все на стороне бедной девушки, которую "поматросили и бросили". Мое состояние от этой разлуки знал только я. Слава сказал, что Смирнова уже подписала окончательное распределение в ЦКБ во Владивостоке и делает свой проект у кого-то на даче. Где? У кого? Я примерно знал круг ее знакомых. В голове невольно вертелись слова мамы: "Как только дру-гой предложит ей содержание лучше, она цинично пошлет тебя к чертям! Так вели себя содержанки всех времен и народов"... Потом мне стало вообще не до любви. До меня дошло, что при неудачном или хотя бы среднем дипломном проекте не видать мне НИИ ни при какой прописке и блате. Мало-помалу летние страсти поутихли. Я не оставлял себе ни минуты для размышлений и воспоминаний и потому очень удивился, когда Тамара Сличенко и Дима Водолазов вдруг без приглашения появились в нашей некогда с Таней комнате у Нарвских ворот. Они пришли чрезвычайно взвинченные и заявили, что только что от Смирновой, которая их будто бы чуть не поубивала. Ей почему-то почудилось, что Дима анти-семит, представляешь? Дима!. И они решили "обсудить проблему с первоисточни-ком". Я вообще терпеть не могу все это обсуждать в таком кругу, но для новобрачных было важно, как оказалось, заручиться авторитетным мнением, если Смирнова ляпнет что-то лишнее, так как Диму рекомендовали на работу в горком комсомола. "А с чего это Смирновой вообще влезать в национальный вопрос? -- удивился я. -- С чего это вы взяли, что Таня -- еврейка?" "В том-то и дело, -- побагровел Дима, -- что как раз руссее не бывает. Если такая обвинит меня в антисемитизме, то все, кранты карьере..." "Насколько мне известно, -- все больше удивлялся я, -- в определенных сферах нет лучше рекомендации на пути наверх." "Ну, как до тебя не доходит? -- таращилась Тамара. -- Не одного же Димку рекомендовали! Там знаешь какая конкуренция! А им только дай зацепку... Если бы Коганская или Богун капнули, так это еще фигня, а Смирнову знаешь как услышат!.." "Тем более, что на бюро обсуждалась и ее кандидатура на работу в горкоме. И происхождение у нее, как и у меня, -- хрюкнул Дима, -- самое рабочее, и отличница, и красавица." "Большому кораблю -- большое плавание", -- ехидно заметил я, представив, что моя "миледи", с ее-то характером и внешностью, чего доброго дослужится до генсека и приедет с инспекцией в Севастополь. Пронесется по нему c развевающимися зо-лотистыми волосами. Звездочки Героя, колодки орденов на мундире Верховного Главнокомандующего. Бронированный "ЗИЛ", эскорт мотоциклистов, почетный караул на Графской пристани, гусиный шаг, шашка наголо. Боевые друзья моего сексуально озабоченного папы, который как-то пытался ее лапать, рявкают ей свое "Здра жела...". Вот уж когда мама пожалеет, что так опрометчиво рассталась с этой... А "миледи", чего доброго, прикажет вообще снести ненавистный дом, вы-рыть на его месте плавательный бассейн, а "Казимировну" сослать на Соловки до полного перевоспитания. И чтобы ей было там не так скучно -- вместе с подлым сынулей. Зато уж своего любезного "Арнольдыча" она тут же назначит Минис-тром морской пехоты... "Если вам интересно мое мнение, товарищи вы мои по комсомолу, -- добавил я, -- то я бы лично рекомендовал Смирнову вместо Водолазова..." "Еще бы!" -- сжал зубы Дима, а Тамара только рукой замахала: "Да она на бюро стала так откровенно придуриваться, что Первый даже спросил у Димы, чего это она? Комсомолом что ли брезгует?.." "Ближе к делу, -- вызывающе взглянул я на часы. -- Что там у вас случилось? Не из-за меня ли вы на еврейский вопрос перескочили? Небось Дима сказал, что жидяра не пара славянской красавице или что-то в этом роде. Ты же, Водолазов, в своем кругу не больно стесняешься. Вот и нарвался. Таня -- такая же белокурая бестия, только более порядочная, как оказалось. Угадал?.." "Белокурую бестию, -- строго сказал Дима, -- культивировали в своей партии не коммунисты, а нацисты, Дашковский. Ты говори-говори, да не заговаривайся. Меня на комсомольскую работу рекомендуют, а не в Гитлерюгенд. Если для тебя это одно и то же, то держи такие мысли при себе, а то вылетишь с секретной работы как пить дать... Ты не Смирнова, между прочим. Не тебе навешивать нам ярлыки!" "Феликс, -- поспешно вмешалась Тамара. -- Ты же сам понимаешь, как всем нашим ребятам, и тебе тоже, важно, чтобы в горкоме был свой человек. Мало ли что случится. Если Танька на Диму капнет, ему тут же кислород перекроют. Так что у нас вся надежда на тебя." "Мы тут с Томкой долго думали, к кому из вас пойти, -- примирительно пробасил Водолазов. -- И решили, что ты -- настоящий мужик и нас поймешь..." "В самом деле, ребята, -- оживилась Тамара. -- А чего это мы тут сидим всухомятку. Действительно, Феликс, не мужики вы, что ли? Где у тебя стаканы?" У меня не было ни малейшего желания пить с будущим партайгеноссе, но его замечание о моей секретной работе мне очень не понравилось. В нашей стране, учил меня отец, у еврея есть только два пути: либо стать для них незаменимым своим и процветать, как им и не снилось, либо оказаться для них вредным и тем самым подставиться. А у второго пути только две тропинки -- лагеря или эмиграция. И то, и другое -- деградация личности и моральная гибель. Поэтому следует бежать впереди самых ретивых, чтобы стать полезным евреем. Для меня путь в полезные лежал только через ЦНИИ, Антокольского и секретную работу. Ради этого я готов был выпить с этим будущим гауляйтером... Хотя я пить вообще и не умею, и не люблю. На своей родине я по-настоящему ненавидел только эту всеобщую страсть к пьянству, сам процесс превращения у меня на глазах человекообразного существа в свинообразное. С Димой этот про-цесс происходил с привычной стремительностью. Морда у него краснела после каждых полстакана, к жене своей он относился при мне все гнуснее. Тамара была довольно симпатичная и фигуристая девчонка. И мне все время казалось, что это мою Таню при мне нагло лапают и унижают. "Ты не обижайся, Феликс, -- с трудом выговаривал слова будущий политический лидер великого народа, -- но великолепная Татьяна хоть и поздно, но поняла, с кем вообще нельзя иметь дело." "Митя, -- тревожно смотрела на меня старавшаяся сохранить трезвость боевая под-руга, -- Феликсу это совсем не интересно. Он просто знает, что умнее нас с тобой. И что Танька его полюбила не только потому, что он самый красивый парень на потоке..." "А я? -- благодушно бычился Дима. -- Ты договаривай..." "Ты тоже кра-сивый, только по-своему, правда Феликс? Так вот Таня могла себе выбрать любо-го, а выбрала Феликса потому, что он, к тому же, самый умный." "Да ты что? -- обиделся за свою подругу Водолазов. -- Чего там!.. Танька могла выбирать, а ты?.. Нет, ты ответь, а то я подумаю, что продешевил по сравнению с Фелькой. Ну, конечно, глаза, искры и прочее... Одно слово -- "миледи"! Вот он и решил, что только им у нас положено самое лучшее... Включая наших женщин... А она, дура, теперь там сидит одна и за них горой стоит. Она же не в тебя, Фелька -- она во все еврейство твое поганое влюбилась, раз меня ради вас утопить готова, стерва... Только она за что боролась, на то и напоролась! Небось ты, Фелька, те-перь уж точно на своей какой женишься... Ладно... Я вообще не о ней. Феля, ты ведь не обижаешься?" "Нисколько. Продолжай, Дима. Мне это все очень инте-ресно... Взгляд со стороны." "Ага. Понятно, -- побагровел Водолазов. -- Это у вас такая манера. В трезвом состо-янии пьяного наблюдать. Пер...про... препарировать, как лягушку. Да?" "Вот именно, а потому сократись, -- стала его собирать Тамара. -- Это он только говорит, что не обижается, а у самого глаза, смотри, как у его "миледи" полыха-ют... И он ее теперь в случае чего так поддержит, что нам с тобой, Димка, вообще хана..." "А чего, а? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? А она начала: антисемит, двуглавый козел..." "Феличка, так ты никому?" "Не бойся, Тамара. Я действительно умнее твоего Димы, а потому ни в каких ваших политических играх участвовать не собираюсь." "Танечка будет вас защищать, -- поднялся во весь свой гигантский рост Водолазов, -- а вы все будете умненько молчать, когда ее обвинят в клевете, так? И она, дей-ствительно святая, еще говорит, что это у меня черная душа... Зря я с тобой пил, Дашковский... Тебе действительно надо просто бить твою жидовскую морду..." Я неподвижно сидел, глядя, как они одеваются. На душе у меня был ад... ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЛЕНИНГРАД. СЕМЬЯ 1. Феликс: Прямо с поезда из Северодвинска я поехал в институт. В дипломном зале Тамара сказала мне, что Таня защитилась досрочно, вроде бы интересовалась, куда я дел-ся, и две недели назад уехала на Дальний Восток. Я спросил ее адрес. "А я ей пишу на главпочтамт до востребования, -- засияли круглые серые глаза. -- Все-таки напишешь?" "Пока не знаю..." "Я ее подготовлю, -- затараторила лучшая подруга "миледи", -- чтобы ждала письма от тебя, а то Танька такая чувствитель-ная... Если вдруг неожиданно получит, может прямо при всех в обморок хлопну-ться. С ней это уже как-то было, когда с тобой ссорилась и мирилась. У нее, знаешь, тонкие сосуды мозга. Чуть что -- как Овод, в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте может потерять сознание..." "Ну, напиши," -- тихо сказал я, -- в тысячный раз подбирая слова для примирения с единственной женщиной, которую я когда-либо любил. Тамара с горячей благодарностью сжала мне руку и убежала. Впрочем, любовь любовью, а пока мне светил судоремонтный завод в Рыбинске, так как лимита на прописку у ЦНИИ не было, а я не так уж и преуспел, честно го-воря, с дипломным проектом, хотя Антокольский сдержанно похвалил мою рабо-ту. И вежливо поинтересовался, решил ли я свои административные проблемы. Чувствовалось, что на него давит Элла через папу -- адмирала Коганского. "Не ре-шил, -- рассеянно ответил я, думая о письме Тане, которое уже никак не могло мне помочь в распределении. -- Но постаряюсь решить..." Я мог поехать только к себе домой, к Нарвским воротам, в опустевшую без Тани комнату, сто лет бы ее не видеть. А в ней горел свет... Я не поверил своим глазам. Перед отъездом на Север я оставил на всякий случай запасной ключ тете, но чтобы она дала его Тане!.. В том же, что меня ждет моя родная Тайка, я не сомневался, так как никого дру-гого у меня там никогда так поздно не бывало. Сердце остановилось. То есть бук-вально отключилось на несколько секунд таким образом, что я сел прямо на гряз-ный сугроб. Потом, уверенный, что это была галлюцинация, поднял глаза. Нет, мои корчневые портьеры мягко светились на фоне черной стены. Это было единственное освещенное окно на весь этаж. И за этим окном меня ждет долго-жданное счастье!.. Я пулей влетел по лестнице, задыхаясь от волнения открыл своим ключом вход-ную дверь и рванул запертую изнутри дверь в комнату. Там раздался испуганный женский вскрик. Сомнений больше не было. Я едва попал ключом в замочную скважину, повернул, распахнул дверь. Она стояла у окна спиной ко мне, скрестив руки на груди. Белые волосы блестели в свете лампы из-под абажура. А я не мог сдвинуться с места! Что-то тяжело рух-нуло внутри. Мистическая оторопь сковала мои подогнувшиеся колени. Тане никто не мог дать ключи! К тому же она давно улетела. Мне это достоверно сказали уже несколько человек. И вот она неподвижно стоит спиной ко мне... Не шевелится, не дышит. Самолет разбился, вдруг понял я, Тайка погибла, а это ее призрак... Сейчас она обернется, и ее и без того светящиеся глаза зажгутся поту-сторонним фосфорическим блеском, изо рта выползут желтые клыки... Но... какой призрак стал бы зажигать свет, растапливать печку, да еще вскрики-вать! Я решительно шагнул вперед, обняв ее сзади, как делал это тысячу раз -- что-бы сразу ощутить в руках... Была очень милая, но чужая грудь, приятный, но новый запах светлых волос. И запах дорогих духов, которые Таня никогда не могла себе позволить, да и не нуждалась -- от нее и так пахло лучше, чем от любой другой. И рост был пониже, и плечи попрямее, хотя ножки, пожалуй, ничуть не хуже, а поднявшиеся на меня горячие измученные бархатные глаза показались мне прекрасными. "Скажи мне, чего ты ожидал от своей "миледи", -- тихо сказала Дина, -- и я тебе немедленно позволю то же самое. Я больше без тебя не могу..." "Ты покрасила волосы, чтобы быть похожей на нее? -- глупо спросил я, целуя ее в жадно открывшиеся горячие губы. -- Это лишнее... У тебя прекрасный цвет волос. Я всегда ими любовался. Я рад тебе, Диночка..." Я действительно был рад ей. Мысль, что я приду снова в опустевшую без Тани постылую свою комнату была невыносима. И вдруг -- такая жизнь! Другая, новая женщина, удивительно родная, словно сестра меня тут целует. В конце концов, сколько людей начинали счастье сначала!.. 2. Дина: Я действительно не могла без него. Пока он был со Смирновой я старалась дер-жаться подльше. Не потому, что боялась "миледи", как подзуживала меня Элла, а просто не в моих правилах вторгаться в чужую любовь, даже если парень мне нра-вится больше всех на свете, как Феликс. Я с первого взгляда решила, что этот какой-то неземной красоты мужчина не для меня, тем более не для Эллы. И только когда он сошелся с Таней, я поняла -- вот союз равных. Тут начались интриги, в которых мне предоставили роль главной приманки. Мы с ним даже целовались после провокации Эллы с моим альбомом. Я бы в жизни не показала чужому та-кую свою фотографию. А он-то решил, что это моя работа. И, что интересно, вос-принял это, как само собой разумеющееся... Но поцеловавшись тогда, я уже не могла успокоиться! Немедленно отставила до-вольно милого мальчика, который был со мной до этого альбома. Я охотно пошла бы за Феликса по его согласию. Но вот ехать с ними в Севастополь для "игры на вылет", которая всегда дурно пахнет, я категорически отказалась. При любом отношении к противнику и любой уверенности в собственном благородстве, я бы никогда не позволила себя резать кого-то по живому... После разрыва с Таней Феликс обо мне и не вспомнил бы. Но Элла развила бур-ную деятельность и перед его возвращением из Северодвинска разыграла как по нотам для меня сцену с перекраской волос и ожиданием его в запертой квартире. И я успела об этом горько пожалеть, когда услышала как он бежал не ко мне с таким грохотом по лестнице и рвал дверь в комнату... Конечно я и сама была в бреду, если могла заявить о готовности вступить с ним в так поразившие всех нас их специфические отношения. Думаю, никакая любовь не заставила бы меня на это решиться. Да я никогда и не представляла себя с ним при этом. Только Таню... Но и он не придал моему отчаянному предложению никакого смысла. Просто был мне искренне рад и тут же сделал то, за чем я и пришла -- предложение руки и сердца. Знала бы я, что это будет за совет да любовь...  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. *  УБЕЖИЩЕ ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВЛАДИВОСТОК. ТОСКА 1. Таня: Декорацией к следующему акту можете считать пронизанный сухой морозной пылью с запахом золы оледенелый почти бесснежный город, залитый каким-то демонстративно холодным и неестественно ярким солнечным светом. Допотопный дребезжащий трамвай со слепыми окнами, частично заделанными фанерой, ча-стично заиндевелыми, серые с белым сопки, застроенные домиками, обитыми чер-ной толью, со скользкими тропками между ними, посыпанными золой. Именно таким я увидела мое долгожданное убежище. Ничего менее похожего на кокетли-вый теплый нарядный и чистый белый город Севастополь с его огоньками навесу невозможно было и придумать. Никакого следа теплого моря, сибирского госте-приимства или долгожданной простоты. Напротив, все три хозяйки, к которым я добиралась по скользким тропкам на склонах сопок по объявлениям о сдаче ком-наты, почему-то были одинаково грубые и краснорожие. Дующий со всех сторон непрерывный ледяной ветер любое лицо превращал здесь в шелушащуюся маску. "Там веками, тысячелетиями никто не жил, кроме диких удэгэ, -- вспомнила я усмешку Феликса, когда я намекнула о возможности распределения во Владиво-сток. -- Рядом развивались мощные древние цивилизации китайцев, корейцев, япо-нцев. И только русские могли в этом гиблом углу основать крепость на пустынном диком берегу, чтобы поселить в ней своих безответных солдат." По всем адресам, мне отказали, опасаясь черт знает чего, едва выяснив, что я одна, без семьи. Пришлось спуститься обратно на Луговую площадь, чтобы взять в кио-ске горсправки другие. И опять затрясся под ногами заснеженный и пыльный пол припадочного кургузого трамвая, что, кидаясь во все стороны на рельсах, тащил в своей промерзшей насквозь слепой коробке закутанных серых пассажиров. В нем был непривычно кислый запах пыли и гари. Я вышла у вокзала, сверяясь со схемой, что мне составила девушка в горсправке, и стала карабкаться по очередной обледенелой улице куда-то вверх, проклиная свое дурацкое решение искать убежище на этом веками необитаемом краю света. Давно известно, что в России всего два приличных города, как не раз говорил Феликс. Остальные или уютное чистое болото вроде Севастополя, или грязь и мразь знаме-нитой своими плохими дорогами и дураками глубинки. Эта-то мерзость и громоздилась вокруг меня со всех сторон, убивая самое желание вообще смотреть куда-либо и оставаться тут на лишний день. Впрочем, вернуться можно было хоть сейчас. Когда я утром, прямо из аэропорта пришла в свое ЦКБ, его начальник прямо сказал мне: места в общежитии, не го-воря о комнате, нет. Станете, мол, на общую очередь. Специалисты из Ленинграда ему в общем-то не очень нужны, своих ДВПИ готовит с избытком. Не нравится -- он согласен дать свободный диплом, деньги на обратный проезд. Зачем давали заявку? А это не мы, а министерство чудит. Я же сказал -- оплачу вам дорогу назад до Ленинграда. Говорил он внятно, по-старчески присвистывая, смотрел в общем достаточно дружелюбно. Он с ходу дал понять: может для кого ваш Ленинград и свет в окошке, но не для Владивостока. У дальневосточников особенная гордость. Подумаете? Вот это приветствую. Если снимете комнату, то завтра прошу на рабо-ту в шестой отдел. С этим я и ползла теперь вверх и вверх, когда вдруг... Я даже не поняла, что произошло! Просто ударил, как гонг о конце сокрушающего раунда, какой-то совсем другой ветер, ослепил свет и настала удивительная тиши-на. Передо мной растилался скованный льдом до самого горизонта голубовато-розовый простор Амурского залива, сияющая чистотой естественность после мрази захолустья, океанское величие вместо уютных домашних бухточек Севасто-поля. Белые чистые сопки на том берегу громоздились словно голубоватые застыв-шие облака. По льду носились с тонким далеким скрипом буера, чернели точеч-ками рыбаки. И сразу словно ослабла цепкая рука, сжимавшая сердце весь этот день со злорадным рефреном: вот тебе, дура, твое убежище, нашла награда героя... Я стала спускаться по узкой дорожке к яхт-клубу, где должна была находиться улица с удивительным названием Мыс Бурный. Здесь черные скалы обрыва защи-щали пляж от злого сибирского ветра, отдав берег во власть ласкового солнца пар-аллели Сухуми. Под ногами была забытая надежность серого асфальта, по краям которого шелестела сухая трава. Солнце теперь естественно и ласково сияло мне, отражаясь ото льда залива. А за сценой сначала робко, а потом все мощнее зазвучал триумфальный марш из "Аиды" Верди. 2. Таня: Декорацией к следующему акту стала фантастическая улица -- несколько почернев-ших старых деревянных домов вдоль узкого пляжа с гаражами для моторок и перевернутыми на зиму лодками. Идти по берегу было трудно -- он весь был покрыт мягкими густыми водорослями. Поэтому я пошла по кромке льда, который странно дышал скованным прибоем и подмигивал зеленой водой из трещин. Только скрип и шипение льдин нарушало здесь тишину. Дом был со следами былого купеческого достатка -- просторное крыльцо, благо-родная резьба у окон и по карнизу. Почему-то мне показалось, что я не просто бывала здесь, а была вот в точно такой же ситуации. Совсем некстати вдруг вспомнилась та цыганка. Поэтому я совсем не удивилась, попав в таинственный мрак сеней и далее в темную просторную кухню, где у самой печки светились глаза из-под шали. Что-то там заворочалось, тяжело вздохнуло и превратилось в высокую статную старуху и впрямь похожую на мою гадалку. "Надо чего?" -- спросила она глухо. "По объявлению." "Дети есть?" "Нету." Обыч-ные вопросы. Каждый по-своему с ума сходит, получив хоть гран власти над ближ-ним. Почему-то здесь боялись сдавать одиноким. А ленинградские хозяйки -- нао-борот. Впрочем, эта не рассматривала меня в упор, как те, на сопке. И вообще вдруг замерла, думая о своем. "Тридцатка в месяц, -- наконец произнесла она. -- Деньги на полгода вперед. Прописку сама оформлю. Сможешь заплатить?" "За два месяца..." -- робко сказала я, мысленно перебрав свои сбережения с учетом покупки варежек вместо забытых в самолете. И еще я хотела с подъемных купить приглянувшиеся мне в витрине сапожки на меху вместо суконных. Вот бы согла-силась, что ей стоит?.. "Давай за два, -- она протянула темную узкую ладонь и сразу сунула деньги за шаль. -- Звать меня будешь Ариной Алексеевной. А тебя как?" "Татьяной... Тоже, кстати, Алексеевна..." "Да какая из тебя Алексеевна-то? -- вдруг как-то очень хорошо улыбнулась она. -- Разведенная что ли? Глазки, говорю, больно замученные..." "Я по распределению. Из Ленинграда." Арина отворила дверь в просторную чистую и светлую, в два высоких окна на за-лив, комнату с широкой кроватью посредине. Гора подушек светилась в отблесках льда. В углу стоял огромный, под потолок старинный черного дерева шкаф с зер-калом в бронзовой раме. На карнизе богатой кафельной печи поблескивал расписанный под золото бронзовый кувшин с прошлогодними листьями. Над мас-сивным дубовым столом покачивался роскошный абажур с тяжелыми кистями. "Ты будешь жить тут, а я на кухне, за печкой. А больше у нас тут никого. Вторая комната пустая. Приходят туда мужики, но редко. Я тебе гляди какой крючок смастерить велела. На ночь запирайся от греха, поняла?" Я кивнула, хотя замеча-ние о мужиках, от которых надо запираться таким крючком мне очень не понра-вилось. "Когда переедешь с багажом?" "Багаж? Чемодан что ли? Так он у меня на вокзале, в камере хранения." "Пошли, -- заторопилась она. -- А то просрочишь, за лишний день заплатишь. Вме-сте принесем. Оно-то вроде и близко, а и далеко, так как вверх надо. Таксисты тут ужас какие наглые. Упаси Бог..." "Что вы, я сама..." Но Арина уже одевалась. Мы вышли вместе, поднялись по крутой деревянной лестнице на набережную, спустились к вокзалу. Арина была с санками, в которых мой чемодан в принципе и не нуждался. "Но все лучше, чем тащить. Всегда лучше плохо ехать, чем хорошо идти, знаешь пословицу? -- смеялась она, оглядываясь на меня, следящую, чтобы чемодан не опрокинулся с санок. -- А в Ленинграде я когда-то чуть университет не кончила, -- вдруг мечтательно добавила Арина у самого до-ма. -- Меня попросили вон, когда узнали, что я скрыла про родителя своего. Он у меня был священнослужитель. Расстрелян Лениным в 1919 еще." Я вздрогнула. Такого мне еще не слышать не приходилось. Ну там убит Сталиным, сгинул в лагерях, но Ленин тогда та-акой святой был. "Чайку, Танечка?" "Спасибо, Арина Алексеевна. Мне бы поспать..." "А чего? Комната твоя теперь, белье чистое, все протоплено. Спи не хочу. Закрывайся только. Не забывай..." Как только она вышла, я тут же стянула с ног сапожки, сорвала пальто, бросила его на стул и упала головой в подушки с размаху, не раздеваясь. Под скрипичный концерт Чайковского за сценой, если это вам интересно... 3. Таня: Кто из нас не помнит своего первого рабочего дня! Декорацией для моего был просторный чертежный зал с большими окнами, за которыми видны краны и цеха завода, мачты судов. Как шутил Феликс, когда узнал, что я собираюсь работать в ЦКБ, вокруг были сплошные французы: кульман, ватман, рейсфедер... Новые лица, первое начальство, первое задание: "съемка с места" -- замер конструкций в судо-вом помещении, где будет установлен фундамент под эхолот по моему чертежу. Я вышла из бюро, стараясь не терять из виду показанную мне в окно дымовую трубу нужного судна, и зашагала по территории завода, переступая через шланги, об-резки металла, мусор, почерневшие старые сугробы. Ты хотела быть кораблестроителем? -- подумалось мне. -- Будь. Под скрипящей сходней колыхалась первая для меня вода Японского моря, Тихого океана -- зеленая, в масляных пятнах, но почему-то сразу очень родная. И меня снова охва-тило ликование. Это было мое море! Мне не надо больше терпеть милость семьи Феликса и укладываться в установленные ею сроки моего общения с морем. Теперь я буду сама жить у моря, но не у них, а у себя дома! Девушка по имени Люся ссудила мне рулетку и фонарик, а также свои рабочие брюки и уталенный ватник, в которые я переоделась за последней доской у стены перед выходом на съемки. И что-то было, по-видимому, не то в этом чужом на-ряде. Моряки без конца оглядывались. Какой-то довольно солидного вида субъект увязался за мной, пока я спускалась по трапам на три палубы вниз. В ближайшем гальюне я осмотрела себя в зеркале. Все вроде бы в порядке. Нормальный совет-ский инженер, разве что попка полновата и слишком обтянута... Но тут уж ничего не поделаешь. Никакая одежда не скрадывала форм, с шестого класса шуточки по этому поводу, особенно на субботниках или в колхозе. Вот и сейчас тот же тип ждет, когда я опростаюсь, переминается с ноги на ногу. "Вы что-то хотите мне сказать?" -- резко спросила я его, проходя к очередному тра-пу. "Ничего, кроме того, что я капитан этого инженерного сооружения. Я вижу вас тут впервые и хотел бы знать, кого ищет на моем борту такая заметная женщина." "Не капитана, к сожалению, а шахту эхолота, чтобы разместить в нем новый прибор." "А, так вы из ЦКБ? -- рассиялся он. -- И как же вас зовут? Мерилин Монро, я полагаю?" "Увы, всего лишь Татьян Смирно, товарищ капитан. И, к тому же, я на работе, у которой есть жесткие сроки. Так что адью, как говорят зулусы." "На правах хозяина теплохода я провожу вас в вашу шахту и, пожалуй, подожду, пока вы сделаете свою работу, чтобы пригласить на чашечку кофе с коньяком. Не возражаете?" "Возражаю." "Почему?" "Если с коньяком, то зачем кофею? -- выпалила я и вздрогнула от гулкого хохота человека, назвавшегося капитаном. -- Ни провожать, ни ожидать меня не надо. А то вот я схожу на обратном пути к настоящему капитану и спрошу, кто это выдает себя за него, со своей родинкой над правой бровью." Он вдруг стушевался и перестал улыбаться: "Я тебе же по-мочь хотел, Таня. С такими формами одной лазить по глухим углам судна опасно." "Бог Татьяну не оставит, -- весело огрызнулась я и стала спускаться в люк по вер-тикальному трапу. -- Гуляй, Вася." Когда я вернулась в отдел, там тоже произошло определенное беспокойство, по-моему, по тому же поводу, хотя и до моей местной командировки я здесь верте-лась в том же наряде. Но когда я увидела круглую сияющую физиономию с родин-кой над бровью, до меня дошло, почему я догадалась о некапитанстве незнакомца -- "инженерное сооружение", так о судне мог сказать именно корабел, но никак не моряк. Я поблагодарила Люсю за одежду для моего первого бала, переоделась за той же доской для конструкторов женского рода, и вышла уже в своем. "Капитан" трепался в окружении парней, бросавших на меня какие-то тревожные взгляды. Я наколола ватман на кульман, стала делать свой первый чертеж и так увлеклась, что даже вздрогнула, почувствовав рядом чье-то дыхание. Это оказался начальник моего сектора Иван Гаврилович, которого, несмотря на относительную моло-дость, звали просто Гаврилычем. "Хорошо, Т-таня, очень хорошо! -- он осторожно похлопал меня по плечу. -- Чувствуется высшая школа. Смотрите, -- обратился он к внезапно возникшим над досками лицам. -- У нее все линии разной толщины! И это в карандаше-то... Какая помощь копировщицам! Учитесь. Снеси в нормоконт-роль и приходи за новым заданием. А я тебе подписываю и за себя, и за началь-ника отдела." Гордая своей исключительностью, я вбежала на четвертый этаж в нормоконтроль и небрежно положила чертеж на стол перед пожилой строгой дамой в роговых очках. Та, однако, не только не выразила восхищения, но, оглядев меня с головы до ног, стала прямо на моих изящных разной толщины линиях чиркать толстым красным карандашом. Едва не плача, вертя от расстройства всем на изумление своим носом, я поплелась в отдел и положила испохабленный шедевр перед невоз-мутимым Гаврилычем. Тот пожал обтянутыми потертым свитером плечами, подо-зрительно покосился на мое нервное бурчание в животе, нос и синеву недавно го-лубых глаз и высвистел по своему обыкновению: "В чем д-дело? Исп-правляй то, что мы с тобой нап-портачили." "Я перечерчу..." "На это у тебя н-нет времени. Чертеж ждут в цеху. И чего расстраиваться? Копировщицы к-красный карандаш на к-кальку не переносят." После третьего раза, потная и счастливая я снесла чертеж в копировку и получила новое задание. Девушки вдруг меня обступили -- интересовались технологией моей прически, но мы все тут же получили нагоняй от Гаврилыча, который всегда появлялся всюду неожиданно: сначала длинный нос, потом вытянутая шея, наконец узкие плечи и руки за спиной. В зеркальце, прикрепленном к моей доске, я все время видела до неприличия могу-чего парня с густыми черными бровями. Если я с ним встречалась глазами, он как-то неумело подмигивал и сдвигал свои брови к боксерскому носу. Пару раз к нему подходил одетый с иголочки молодой изящный брюнет из другого отдела со знач-ком нашего института на лацкане пиджака. На меня и мой такой же ромбик он взглянул с интересом, но не подошел. Деловой до жути. С ним даже Гаврилыч раз-говаривал почтительно. Что, кстати, не мешало этому снобу участвовать в пере-курах, которые тянутся чуть не часами -- от зарядки до обеда. Во всяком случае, пока я бегала в нормоконтроль и обратно, они там торчали у окна, обсуждая все мировые проблемы, включая, естественно, баб. И никакого на них Гаврилыча. В обед бровастый сосед подошел немного обалдевший от перекура: "Проводить тебя в столовую, Таня?" "Проводи, Вася", -- сказала я, не оглядываясь и одевая сапожки вместо туфель. "Почему Вася? -- опешил он. -- Я Валентин. Для тебя про-сто Валя." "А! А я почему-то решила, что ты Вася. Решительный такой." Он на-морщил лоб, сдвинув брови. "Если не хочешь... Я ведь только показать, где столо-вая и в очередь тебя поставить к нашим. Мы командируем одного-двух пораньше, иначе не успеешь за обед." "Спасибо, Валя, не обижайся, -- я взяла его под руку. -- Побежали, а то я сейчас умру от голода...." "Пальто надень," -- крикнул он. "Не надо. Тут ветра нет и тепло." Столовая была огромная -- в принципе это ведь один из цехов завода. Очереди -- на сотню метров. Но мы тут же пролезли под барьер и уплотнились среди своих на зависть одиноким чужим. Когда чуть рассосалось и можно было оглянуться, я уви-дела, что позади нас и трех пожилых женщин стоят уже примелькавшиеся мне перекурщики и тот с ними, что с нашим значком. Валя тактично сунул меня впе-ред, а сам стал с ними. "Приручил новую красотку?" -- услышала я высокий хрип-лый голос ленинградского джентльмена. Валька что-то ответил. "Не скажи, -- возразил тот. -- Один бюст чего стоит. А... -- тут он понизил голос, но промахнулся. У меня, как вы уже знаете, просто собачий слух. Я пробралась назад мимо оза-даченных этим математическим анализом моей фигуры теток и встряла, как говорил Арнольдыч, в разговор: "В оценке окружности моего бюста вы почти угадали, землячок, но вот с тазом промазали минимум на десять сантиметров." "Надеюсь, в безопасную сторону? -- захохотал Валя, пока покрасневший аналитик протирал очки. -- Марк просто утратил глазомер за зиму." Тетки только вертели головами и повторяли "бесстыдство, распущенность ка-кая..." Потом моя врагиня из нормоконтроля, которую я в платке и пальто не сразу признала, обратилась ко мне: "Стыдно вам, Смирнова, вести с молодыми людьми такие откровенные разговоры при всех. В ваши годы я не позволяла никому и взглянуть на меня так откровенно, не то что обсуждать со мной мою фигуру." "У вас была фигура, Тамара Изольдовна? -- нагло спросила Люся. -- Вот бы никогда не подумала!" "Представьте себе. И ничуть не хуже, чем..." "Вот-вот, и опишите нам ее. В сантиметрах." "Как раз этого вы от меня не дождетесь. Никто из моих мо-лодых людей и подумать не смел..." "Я вам обещаю, Тамара Изольдовна, -- осторожно прервала я ее, -- что впредь я просто прибью у вас на глазах этого циничного Марка, если он только взглянет на меня при публике. А потом, в ваши годы, только и буду рассказывать всем, как я отличилась в мои годы..." "А наедине? -- подхватил Валя. -- не при публике на тебя можно смотреть?" "Только с письменного разрешения нормоконтроля." "Я понял, -- захохотал, наконец и Марк. -- Нормоконтроль точно знает твои, Таня, параметры, а потому оскорблен отступлением от стандартов." Тетки тоже вдруг дружно заржали, прикрывая рты платками. Тут подошла наша очередь к раздаче. Я взяла себе две порции жареной кеты. В жизни не пробовала такой рыбы да еще за такую низкую цену. Мама моя, во всяком случае, такой вкуснятиной в Ленинграде таки не торговала. И в дефиците не имела. Мы сдвинули столики, перезнакомились. Парни наперебой старались меня рас-смешить, я не отставала. Ничего смешного не прозвучало, но мы все хохотали до слез. Просто мы были молоды, в воздухе пахло весной. Короче говоря, мне очень понравилось в ЦКБ, а уж на Мыс Бурный я спешила, как домой. Надо же, такую комнату снять! Да я ее просто обожала, после нашей-то ленинградской на первом этаже с окном в вечно темный двор-колодец да еще с помойкой на переднем плане... 4. Таня: Никогда не ищи приключений, учил меня Феликс, они тебя сами найдут. После работы я долго гуляла по уже совсем по-иному увиденному Владивостоку, вышла на лед, прошлась по морю километра полтора от города аки посуху, вышла к сво-ему дому со стороны залива. Арина сегодня устроила банный день -- нагрела два бака с водой, сама вымылась на кухне, мне велела там же вымыться. Потом мы с ней дружно убирали воду с пола. В результате в доме был такой Ташкент и так пахло дымом, мылом и паром, что потянуло на сон, а о пудовом крючке я как-то забыла. Сквозь сон я слышала мужской голос, смех пьяненькой Арины. А мне снилось, что мы едем с мамой из гостей, что я совсем маленькая и засыпаю в трамвае, сонная приползаю домой и мама меня тихонько раздевает, а я ей лениво, стараясь не просыпаться, помогаю. Но у мамы почему-то вдруг оказались слишком жесткие и цепкие руки. Я проснулась и увидела склонившееся надо мной то исчезающее, то появляющееся чужое небритое лицо с глубоким шрамом на лбу через затянутый сморщенной кожей глаз. Это фонарь раскачивается за окном, поняла я метаморфозы с изо-бражением, но кто это? Что это не сон, я поняла, когда он снова стал меня лапать, странно кривя вроде бы в улыбке толстые влажные губы. Я разглядела короткую стрижку, жесткие полуседые волосы, потом почувствовала озноб и только тут поняла, что он раздел меня, сонную, донага. От него гнусно пахло перегаром и чесноком. Я рванулась, но он вдавил меня в постель, больно сжимая плечи и наваливаясь на меня засаленным ватником. Кричать я не могла: от ужаса и отвра-щения пропал голос, только сипела: "Арина... Арина..." Очередная боль где не надо пробудила мою злость вместо страха. Я осознала вдруг, что руки-то у меня свободны и сразу вспомнила уроки самбо, которые давали мне на пляже в Учку-евке Феликс и сам маэстро -- полковник морской пехоты Арнольдыч. Продев руку между моей шеей и его, я резко согнула ее в локте, звезданув его по кадыку. Он охнул, отпрянул и закашлялся. Не теряй инициативы, вспомнила я назидание Феликса, резко согнула колени к груди и выпрямила ноги так, что обе пятки угодили насильнику прямо в лицо. Не успев прокашляться, он получил удар, от которого сразу слетел с кровати. Стол с жалобным скрипом сдвинулся с места. Не теряя инициативы, я вскочила и влепила ему одну за другой две оглушительные пощечины по мерзкой щетинистой мокрой роже. Я услышала, как с воплем соскочила со своей кровати за печкой Арина, как с грохотом распахнулась дверь. Отчаянно матерясь, она стала оттаскивать уже вско-чившего мужика, но он отшвырнул ее и шатаясь двинулся на меня. "Ты... боксерка, да? -- растерянно повторял он. -- Ты хочешь драться, шалашовка? Со мной!.." Он снова откинул куда-то Арину. Отступая, я уткнулась спиной в зеркало, вздрогнула от его холода и, невольно обернувшись, увидела там нас обоих. Ну и сцена была с моей наготой, красной физиономией, на которой свер-кали синью вылупленные глаза. Но разглядывать мне нас было некогда. Я тщетно применяла все приемы, когда он снова бросился ко мне. Это ваше самбо, Илья Арнольдович, хорошо для первого удара или для равно-сильных спаринг-партнеров, а то и просто чтоб меня под шумок полапать в процессе обучения на севастопольском пляже. А когда противник на порядок сильнее, как этот одноглазый кряжистый монстр, то можно делать что угодно. Совершенно железные лапы и, к тому же, тоже не без профессиональной сно-ровки. Я со своими блоками и захватами только руки себе об него отбила. В конце концов, он зажал меня за плечи так, что, дернувшись раз-другой, я сда-лась, дрожа от отвращения и ужаса. Подержав с полминуты, он швырнул меня на кровать и вышел вразвалку. Арина тихо выла, сидя на полу в своем углу за печкой на кухне. Я соскочила с кровати, захлопнула дверь, немеющими руками накинула спасительный крючок и включила свет. В зеркале я увидела себя с растрепанными волосами, с синяками на руках и плечах. Лихорадочно одеваясь, я прислушивалась к соседней "пустой" комнате, но там было тихо. Только Арина робко скреблась в дверь: "Прости его, Танечка, окаянного. Старшенький это мой... Месяц как из зак-лючения. Проспала я дура, как он к тебе кинулся. Трах-тара-рах-тах-тах, -- мате-рилась она. -- Прости его и не бойся... Он не такой! Открой мне. Он ушел. К Ольге своей ушел. Отвори мне, что он с тобой там сделал..." Я чувствовала себя липкой, раздавленной, маленькой и жалкой. "Ничего он со мной не сделал, -- сказала я наконец. -- Мне вымыться бы, Арина Алексеевна..." "Сейчас... сию минуту, -- засу-етилась она, гремя ведрами и шуруя в печке. Там загудело пламя, зашипела вода, а у меня совсем онемело плечо. В жизни надо все испытать, иначе зачем жил вообще на земле, вспомнилось заме-чание Феликса после нашей размолвки и моего звонка его тете. Феликс, Феликс, видел бы ты свою Таню, бьющуюся в лапах этого жуткого профессионала! Тут бы и тебе все твои приемы не помогли. Через час, вымывшись в своей комнате, сменив постельное белье и вытерев полы, я снова легла, но не уснула до утра, прислушиваяь к шагам за окном. Но стояла привычная здесь тишина, только льдины терлись друг о друга и о берег... 5. Таня: Голова утром гудела, ничего не радовало, даже сияющее утро с блеском бухты с откоса, по которому я спешила к остановке. А дальше еще эти трамвайные толпы. У нас в Ленинграде тоже не очень-то просто сесть утром на трамвай, но такого я сроду не видела. Мужчины лезли с треском, словно это последний трамвай из зоны смертельного бедствия. Даже не верилось, глядя на них же до и после открывания дверей, что это те же самые люди. Студенты, рабочие. А в дверях -- озверелое жлобье... Азарт? Спорт своего рода, удаль показать молодецкую? Короче, мне уда-лось сесть только в третий по счету трамвай и, естественно, я опоздала. И с каким же удовольствием у меня отбирала пропуск востроносая бледная девица! Из сволочей-энтузиастов, нашедших себе достойное применение. В результате, меня бесило все, включая вкрадчивые улыбочки Гаврилыча, который был обязан провести с нарушителем производственной дисциплины, тем более с молодым специалистом, воспитательную работу. В объяснительной записке я написала, что опоздала на работу по халатности и что больше не буду. Гаврилыч поднял на меня тонкие брови и постучал пальцами по моей бумажке: "И т-тебе к-кажется, Т-таня, что т-такая мотивировка исчерпывающая?" "Какая разница, Иван Гаврилович? Любые мотивировки при этом фарсе с объяснительными идентичны." Он пожевал тонкими губами под длинным носом мою формулировку. "Иден-тичны, г-говоришь? А может быть скорее эквидистантны, Т-таня?" Черт его знает, что он имел в виду. Вольно ему резвиться и сказать кому-то: "Озадачилась, а?" На него сегодня ночью не нападали пьяные уголовники -- прямо из тюрьмы в его постель. Ему есть куда идти с работы, кроме как в логово к этому "старшенькому", у которого черт знает что на уме на следующую ночь, а заплачено за два месяца вперед, и снять что-то другое не на что... И плечо ноет, и вообще не спала всю ночь. А тут еще вчерашняя тетка, Изольдовна эта, стала с меня в нормоконтроле стружку снимать, заодно пытаясь воспитывать. Со своими садистскими росчерками красным карандашом по моему чертежу. Я раскричалась, а ей хоть бы что -- на нее все орут от бессилия. У нее в этом смысл жизни -- какая же женщина откажется от должности, на которой все и все делают по ее велению... Я стала править, чувствуя, что нос вообще лег на заплаканную щеку, а тут еще этот Валентин пялится в зеркальце. "Ну чего ты таращишься? -- обернулась я к нему, мельком увидев в зеркале свое красное от ярости лицо со шмыгающим носом, между синими искрами из глаз. -- Делать тебе нечего? Пойди покури..." Его крайне удивленные глаза исчезли из зеркальца. Впрочем, Валя был не из обидчивых. В обед снова пригласил с собой, поставил в очередь и вообще всячески опекал. Глядя на его невероятные плечи и боксерский нос, я стала к нему подлизываться. Сработало. Он пригласил меня в кино. В довольно уютном зале с балконом, ло-жами, прямо как у нас в "Авроре" я только и думала, проводит ли он меня домой, чтоб хоть показать его, такого мощного, "старшенькому". А он распускал хвост, рассказывая, какой он любимец девушек и супермен! Меня мало интересовало, что он кандидат в мастера по спортивной гимнастике, а вот первый разряд по боксу, чему свидетельством был его устрашающий нос, это то что надо... И вообще мне оставалось только настраивать себя на то, что этот парень мне по душе. В стиле тогдашнего кумира наших женщин Жана Марэ -- без шапки, в сером пальто с поднятым воротником, хороший рост, не говоря о фигуре. Первый класс, ничуть не хуже Феликса. А на руку опираешься прямо как на судовой поручень. Вдвоем мы "старшенького", пожалуй, и одолеем. Об остальном вообще не дума-лось. Все внутри дрожало в ожидании предстоящей схватки на мысу Бурном со справедливым возмездием за мое ночное унижение. После кино мы погуляли по Набережной, спустились моим вчерашним путем на лед. Здесь мой герой быстро замерз на резком ветру в своем пижонском пальто и стал мелко дрожать под моей рукой. Я грешным делом подумала, что это он не только от холода. Ведь я ему, чтобы все было честно, рассказала о событиях вче-рашней ночи, естественно, без описания сценических костюмов участников пред-ставления. Тем более, что уже стемнело. И мне, как всегда к ночи, стало так страшно, что и с этим суперменом к Арине ноги не идут. Но куда им еще идти?... У Вальки только койка в общежитии ИТР. Да и негоже мне сразу в койку самой напрашиваться. Тем более, что он пока ничего, идет, пошмыгивает рядом своим устрашающим носом. Арина возилась у плиты. Покосилась на моего ухажера, но смолчала. И вообще выглядела виноватой. Мы вошли ко мне в комнату, я чашки достала, к Арине на кухню за кипятком сходила, вообще всячески внешне геройствовала тут, хотя сердце падало в пятки от шорохов в "пустой" комнате. Арина сама принесла нам варенья. Вальку разморило, снял пиджак, развалился, блаженствует с тепле и уюте. И тут ОН входит... В приличном толстом свитере, трезвый, повязка на глазу, выбритый, вполне человекообразный. Поздоровался. Арина из-за его спины сказала Вале: "Сын это мой. Колей зовут..." Валя встал, подал руку. Тот пожал, сел без спросу на третий стул, плеснул себе чаю, глядя куда-то в угол. И тут я вижу, что моему герою как-то уж очень неуютно здесь стало. Ну прямо на грозной его физиономии написано, как его тянет смыться. Мне от этого вдруг стало легко и весело. "Валя, -- говорю. -- Ты не забыл, что тебе сегодня на урок к восьми?" "На... урок?" -- сначала не понял он. Потом как-то затравленно оглянулся на темные окна, за которыми так же зловеще качался и поскрипывал на ветру фонарь, встал, тороп-ливо натянул пальто на незастегнутый пиджак, буркнул "Пока" и -- только топот на деревянной лестнице остался от моего героя. Мы же сидим вдвоем, пьем чай. Я вздрогнула и напряглась, когда Коля тяжело повернулся ко мне всем телом: "Вот что, сестренка... Ты не того своими сопляками пугать вздумала. То, что вчера было -- не будет больше, обещаю. А мое слово, спроси хоть кого, -- камень. А что я только что оттуда, так ты не обобщай. Сорвался я, конечно, вчера. Ты девка за-предельная, сама небось знаешь. А я женского тела три года не видел. Не удер-жался. К тому же, сначала показалось, что и ты не против. Я ведь не бандюга ка-кой, меня не за разбой, а за драку посадили, когда я в подшефном совхозе стал ребят разнимать. Там осетин дурной ножом размахался на все стороны. И меня задел. Ну, я его и загасил чуть не насмерть. Корешей своих я спас, а по глазу он мне успел полоснуть. Вот такого из меня... Кутузова сотворил. Ты тут спи споко-йно. Теперь я тебя сам охранять стану. Не боишься больше?" "Ну, -- наугад отве-тила я по-дальневосточному. -- Под такой-то охраной..." "Ты тоже боец знатный, -- вдруг рассмеялся он замечательной арининой улыбкой, обнажая неожиданно ровные, совсем молодые белые зубы. -- Как ты меня-то с ног сбила! Не каждый мог. А потом еще этаким петушком подскочила и по щекам, по щекам, как пса нашкодившего, а сама-то такая голенькая да ладненькая... А глазки -- ну прямо сияют синим светом!" Он захохотал, глядя на меня с удивительной теп-лотой и силой. Я подала ему руку: "Ты меня тоже прости, Коля. Кто старое помя-нет...ой! Я хотела сказать, что могло быть хуже, если бы я тот первый прием провела до конца, хладнокровнее. Но я не жалею. Мне кажется, мы поладим." "И подружимся! -- он даже неумело поцеловал мою руку, встал и вышел. -- Ну ты даешь, мать, -- услышала я его голос с кухни. -- И где это ты такую девушку рас-копала? В жизни лучше не видел..." 6. Таня: Валька утром долго ходил кругами, приглядываясь ко мне и не решаясь спросить. Вид у него был помятый, как у меня вчера, после бессонной ночи. Ясное дело, когда стих страх, проснулась совесть. На зарядке, которую у нас никто не делал, но работа останавливалась, он втерся в мой "кабинет" между столом и доской: "Ну, как дела?" "Плохо, Валечка, -- говорю я, вся дрожа от сдерживаемого смеха, даже слезы из глаз брызнули. Сама не ождала, что так естественно получится. -- Очень плохо... даже и не знаю, что теперь будет. Заметут меня сегодня, вышку дадут..." "Полез к тебе?" -- бледнеет он. "Конечно!.." "А ты?" "Так я же спать легла с топором под одеялом. Как только он ко мне кинулся, я вот так, двумя руками -- хрясь его по кумполу, представляешь?" "Врешь... А потом?" "А потом еще хуже, -- зашептала я, заливаясь от смеха слезами и кашляя ему а шею. -- Валь, я же никогда не могу сдержать себя. Валь, я ему косой голову отрезала... И -- в печку, -- опусти-лась я за стол, уткнув лицо в локти и сотрясалась от рыданий. -- Представляешь? Ужас-то, а? К-крематорий на дому... На всю жизнь запомнит, правда?.." "А старуха!?" -- верит этот дурак. "Не помню... Ее, кажется, я потом в колодец спус-тила... Помню только, что и ее -- хрясь по кумполу... Как Родион Романович. Не оставлять же свидетелей..." "Как?!.." У меня не было больше сил его разыгрывать. Живот сводило от хохота. "Еще осталось маленькое дельце перед зоной... Одного зайца двуногого сейчас на циркуль насажу и -- на нары... -- ткнула я пальцем в его железное пузо. -- Впрочем, зайцев надо беречь. Без них нарушается биологический баланс. Иди, кури, Вася..." "Валя я", -- уныло отозвался он и действительно поплелся курить. А что еще делать конструктору мужского рода от зарядки до обеда? Ко мне тут же поспешила Люся и стала меня утешать. Она была уверена, что этот гигант мужского обаяния меня уже сооблазнил и покинул. Чего бы я тут иначе так горячо с ним шепталась и плакала? Но я уже вернулась к моим фундаментам под пожарные насосы. Именно для этого меня в самом престижном вузе страны шесть лет учили мировые светила гидро-динамике, прочности и теории корабля. А Валя после обеда как ни в чем ни бывало подсматривал и подмигивал. У меня же было такое отличное настроение, что я его тут же простила. Бог знает, каким ужасом и кровью вчера все кончилось бы, приди я с Феликсом вместо Вальки к той же Арине с ее несокрушимым Колей... У проходной меня, к моему удивлению, ждал не Валя (я бы не удивилась, если бы он и ждал, толстокожий же), а респектабельный Марк. Он был сегодня в красной вязаной шапочке, что остро напомнило мне родной город. "Ты катаешься на коньках, Таня?" "Естественно." "Я так и думал. Тут, в портфеле, две пары коньков. У тебя тридцать седьмой?" "Ну и глазомер..." "Не жалуюсь. Кататься можно в свитере и брюках, а вот эту шапочку я тебе дарю. Едем?" "С огромным удовльствием, Марик! Спасибо..." Каток оказался совсем рядом с моим домом, на стадионе у самого моря. Сначала мы просто очень мило катались по беговым дорожкам голландским шагом. Потом мне это надоело, и я решила показать на хоккейной коробке кое-что из питерского хулиганского репертуара Масляного Луга. За мной и другие девушки тоже стали выламываться, кто во что горазд, пока нас не увели в комнатку дружинников и велели уйти или "кататься по инструкции". "Тебе нужна моя помощь, Таня? -- тихо спросил Марк, когда мы по льду с моря подошли к Мысу Бурному. -- Валя мне все рассказал. Ну, про того бандита, что на тебя напал позапрошлой ночью..." "Марик, -- критически оглядела я моего сегодняшнего изящного кавалера. -- Если бы мне нужна была твоя помощь, я бы немедленно нацепила твои коньки и с то-бой вместе помчалась во все лопатки в сторону моря, чтобы он нас, Боже упаси, не догнал... Спасибо за прекрасный вечер и за коньки. Словно на родине побывала." "Оставь коньки у себя, -- нерешительно обнял он меня за талию. -- Я хочу с тобой встречаться... Хотя бы на катке. Идет?" "Посмотрим..." Мне было уже не до него. Устала, голодная, тоска по Феликсу что-то проснулась на катке, надо же... Никогда не надо с другим заниматься тем же, чем тебя радовал потерянный любимый. Себе дороже... Дома не было никаких признаков Николая. Арина все так же сидела у открытой топки, глядя на огонь под уже привычные мне сладкие голоса "Голоса Америки", который почему-то на мысу Бурном глушилки не брали. Она его слушала с утра до ночи, как мои родители когда-то театр у микрофона. Всех дикторов называла по именам и ждала с их обзорами. Но ни с кем, включая меня, ничего из прослушан-ного не обсуждала, что нас потом и спасло. Я попросила разрешения попечь картошки и присела рядом на ту же скамеечку. Дружненько так и, главное, молча мы выпили по рюмочке, заели печеной карто-шечкой с кислой капустой и луком. И в комнате моей было удивительно уютно, чисто и просторно. Мне все не верилось в такое мое жилье. Я повалялась перед сном с книгой, постояла у окна, глядя на серебристое сияние льда в лунном свете. И чувствовала себя совершенно счастливой. Ах, если бы со мной был мой треклятый Феликс, подумалось мне перед сном. В такой-то шикарной комнате! Как бы нам тут было славно, на краю географии, как он выразился о Владиво-стоке... Счастье счастьем, а я тут же начала рыдать в одинокую подушку на рос-кошной двуспальной кровати. 7. Таня: Наутро был выходной, суббота. И я решилась спросить до востребования в павиль-ончике на главной улице. Стремительная девушка по ту сторону барьера ответила шестерым передо мной "Вам ничего нет", а мне выбросила конверт с Тамариным почерком. "Милая Танюшечка, -- писала подруга. -- Не буду мучить тебя долгими вступ-лениями, сразу о главном для тебя. Феликс твой жив и здоров, набирается высо-кого ума в отделе у Антокольского. С девушками наши его ни разу не видели. Спросил твой адрес. Я сказала правду, что не знаю. Сказал, что напишет тебе до востребования. Теперь жди. О наших делах. Митя стал..." Я так и не дочитала это письмо. Только начало перечитывала сотню раз. Я шла по моему городу-убежищу и уже не хотела, чтобы оно меня защищало от моей любви. Что для нее десять тысяч километров! Белый конвертик пробил все перекрытия моего блиндажа, как папиросную бумагу, и настиг меня как раз в тот самый момент, когда я уже перестала его опасаться. Круглые буквы детского почерка подруги стояли перед глазами. Залитая веселым весенним светом улица с ее трам-ваями и прохожими смотрелась словно сквозь стекло, на котором было ярко напи-сано фиолетовыми чернилами: "... сказал, что напришет до востребования. Теперь жди..." Я шла, не разбирая пути, меня толкали прохожие, мне сигналили машины, а я все блаженно улыбалась. Она не видела его с другими девушками... Господи, да когда меня это беспокоило! Важно, что он спросил именно мой адрес. Теперь жди... Я подожду, Феличка мой подлый... Я тебе сразу все прощаю. Я буду очень ждать. К черту убежище! Я каждый день с работы буду идти прямо сюда, стоять в очереди к энергичной девушке за стойкой, буду совать ей свой заводской пропуск с фото-графией перепуганной особы с носом на боку, и ее быстрые пальцы найдут твое письмо, которое она мне небрежно выбросит, наконец, на барьер -- никому на свете больше не интересный белый квадратик с полосатой каемочкой, синенькой с красненьким. К Арине идти такой взбудораженной не хотелось, но ноги сами меня куда-то несли, несли и занесли на Орлиную сопку, к верхней станции фуникулера. Я села в его красный вагон-параллелограм со ступеньками вместо прохода между сидени-ями и стала смотреть на вздымающийся мне навстречу город и бухту Золотой Рог, на такой же только зеленый вагончик, ползущий снизу. Посредине пути они веж-ливо и изящно уступили дорогу друг другу. На меня cлепо взирали каменные львы у входа в Дальневосточный политехнический, куда я собиралась зайти насчет аспи-рантуры как раз сегодня, но даже не вспомнила об этом со своим так и недочи-танным письмом в кулаке. В трамвае я снова начала было его перечитывать, но замкнулась на том же "жди" и снова стала бродить по городу, не чувствуя ни го-лода, ни усталости. На какой-то улице передо мной услужливо распахнулись двери какого-то автобуса, я тут же села, как всегда, на самое заднее сидение, чтобы никто не сопел хоть сзади, и стала анализировать, как себя чувствует человек после провала его бунта. Чего тут было полемизировать с собой? Все ясно. Феликс любит меня, а я его, к черту все анализы. Я вспоминала его и хорошего и плохого, разного, но всегда родного. В конце концов, где вы встречали семейную пару, где любящие супруги не подводили друг друга, не подличали, не ссорились и не мирились без конца? Мне остро захотелось ощутить на себе его руки и почувствовать под моими рука-ми его плечи. Именно эти ощущения и стирают все обиды. "Приехали, дамочка, кольцо, -- меня трясли за плечо. -- Не стыдно? Такая моло-денькая и напивается... Бить тебя некому. А ну пошла с автобусу, пока вытрез-вителю не сдала!" Сердитая дубоватая кондукторша яростно сплюнула мне вслед. Я совершенно не понимала, куда это я заехала. Вокруг был заснеженный лес. Ав-тобус газанул на кольце и умчался. Я почему-то не испугалась и просто пошла куда-то вниз, помня, что в таких городах все дороги вниз ведут к морю, а у моря все застроено. Так и оказалось. Уже через четверть часа спуска по узкой и темной тропке вдруг засияли огни, весело просвистела электричка, показалась станция, а около нее стекляшка залитого светом ресторана среди высоких деревьев. А дальше серебрился уже родной мне Амурский залив. И, надо же, в этом дальнем месте без названия, куда меня черт-те как занесло, кто-то вскрикнул: "Таня?.." "Это судьба, Танечка, -- ликовал Марик. -- Только я придумал и отверг сотый повод к тебе зайти, как вижу, что ты сама выходишь из темного леса, одна и прямо ко мне! Ну, найди любое другое объяснение такой невероятной встрече, а?" Он свер-кал очками из-под начальственной папахи, был в богатой мужской шубе. Рядом с таким барином я выглядела совершеннейшей варлашкой. Особенно в своих засне-женных суконных сапожках и с подозрительными белыми пятнами на потертом пальто. "Так откуда же ты? -- оглядел он меня уже с некоторым беспокойством. -- Ты дей-ствительно одна?" "Одна... Из лесу я... Нас было шестеро, -- ответила я, тревожно оглядываясь. -- Остальные пали." "Куда... пали? А, я понял. Это ты так шутишь. Разыгрываешь, как Вальку. Только я-то другой. А что если зайти в ресторан? Я тебя приглашаю." "Я бы с удовольствием, Марик, только я не при деньгах и как-то забыла надеть вечернее платье. Тебе со мной будет стыдно перед знакомыми." "С тобой! Опять разыгрываешь? Тебе ли не знать себе цену в любом платье..." "Во, уже о цене начали договариваться. А что если я ее буду поднимать и поднимать? С твоей-то зарплатой?" "Таня, ты что, выпила где-то в лесу? Я же о цене ино-сказательно. Неужели ты могла подумать?.. Мы из одного вуза и..." "Кстати, ты с какого факультета? Почему я тебя никогда не видела?" "С Приборостроительного. Мы же на Петроградской учились, а вы все у Калинкина моста." "А как твоя фами-лия, Марик?" "Альтшулер, -- мгновенно смешался он. -- А что?" "Ничего. Чего это ты смуща-ешься, словно признался в срамной болезни?" "Некоторые..." "Брось. Только не я. Ты даже не представляешь, как я хорошо отношусь к евреям. У меня и парень был в Ленинграде из вашей нации. Лучше не встречала." "А как его фамилия, если не секрет?" "Дашковский." "Феликс? -- вздрогнул он, всматриваясь в меня с некото-рым, как мне показалось, ужасом. -- Так ты..." "Что я? -- теперь мгновенно ощети-нилась вся моя плоть. -- Ну-ка, поясняй, да поподробнее." "Ну не здесь же!" До чего мерзко входить даже и в такой пролетарский ресторан не в туфлях, без прически, косметики и после целого дня на ногах! Но я должна была узнать, чего это он так ахнул. Кому, кроме своей дорогой мамули, растрепался о наших отно-шениях мой любимый? Надо же, вот так все забыть! Ждать, что он напишет. А какого рожна, милочка, ты тогда вообще аж на другой стороне планеты оказалась, а не в Ленинграде своем или хоть в его славном городе-герое? Если ничего-то и не было, то можно было и не бегать никуда или хоть сбежать куда поближе? Мы заняли столик у самого окна на залив, вид которого меня всегда успокаивал, но не сейчас. Марк заказал гребешки (Что это такое, кстати? Ах, китайское блюдо? Но это действительно едят? Это не то же самое, что жареная саранча в тухлых яйцах?), суп с рыбными фрикадельками и неизменную красную рыбу. Порция сала-та из гребешков в квадратной тарелке была такой, что о супе и рыбе можно было и не думать. Тем более, что это оказалось потрясающей вкуснятиной и сплошным белком. Только пробегав сдуру весь день на воздухе можно было съесть остальное. Даже и под водочку в графинчике. После последней рюмки я положила моему ухажеру пальцы на кисть и сказала: "Одно из двух, коллега. Или ты мне тут же, не сходя с места, выложишь все, что знаешь о наших с Дашковским отношениях, или я тебе тут такое устрою, что о карьере придется забыть до самой пенсии. Я гораздо страшнее, чем тебе там наше-птали." "Таня, -- побледнел он, -- никто мне ничего не нашептывал, мамой клянусь..." "Еще одна увертка и вот этот графин летит вон в то зеркало, козел. А потом все, как обычно. Я дружинникам так просто не дамся, кое-кому испорчу прическу. И воо-бще такое сыграю, что уже твоя мама будет тобою клясться по всем конторам. Не понял? Протокол. По пятнадцать суток и телега на каждого в ЦКБ. Ты меня пригласил, на свою голову, теперь слушайся пока не поздно..." "Ладно. Действительно у нас есть общие знакомые..." "Конкретнее. Имена. Степень знакомства с Дашковским..." "Явки, пароли, -- невесело рассмеялся он. -- Мадам из гестапо?" "Мадам из интимного отдела кей джи би. Не расколешься, пеняй на себя." "Мы дальние родственники с Эллой Коганской." "Уже теплее. И что же?" "Она со школьных лет, еще когда жила в Севастополе, была влюблена в Феликса, отцы их..." "Знаю." "На последнем курсе Феликс вдруг увлекся... тобой, как сегодня выяснилось. Боже, что у тебя с глазами?.." "Не отвлекайся! Кем имен-но? Как Эллочка меня тебе описала?" "Ну, -- покосился он на графин, -- прими-тивной, бесстыдной и наглой сексбомбой..." "Как она описывала бесстыдство соперницы? Поконкретнее." "Ну..." "Вот графин, а вон зеркало..." "Она рассказала о некоторых ньюансах твоих отношений с Феликсом, не совсем принятых в нашем кругу." "Каких именно?.." -- я схватила графин. С соседнего столика приподнялся мужчина. "Ладно, это же, в конце концов, не мое дело, -- сдался несчастный Марк. -- Она сказала, что ты позволяла ему..." Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Я буду изредка заглядывать в павильончик до востребования. Пусть он мне только напишет. Я ему так отпишу! В конце концов, этот-то милый парень ни в чем не виноват. "Прости меня Марик. Вот примерно моя доля стоимости обеда. Я доберусь сама. Нет-нет, не провожай. Да тебя-то и не больно уже и тянет, верно?" "Наоборот..." "Попробовать ньюансы захотелось? Прости, но это уже не с тобой. Прощай. Теперь твоя очередь нести грязь по стране. И на Тихом океане, -- почти громко запела я, -- свой закончили поход..." 8. Феликс: "Подожди, -- прикрыла Дина легкими тонкими пальцами мои губы, когда я уже оказался с ней в нашей с Таней постели. -- Я безумно хочу тебя и жажду от тебя ребенка... даже, если ты на мне потом не женишься... Но, если ты будешь сейчас, когда произойдет зачатие, думать о другой, мой малыш вырастет уродом... Это может оказаться внешне незаметным, искалеченной может оказаться душа..." "Так говорит медицина? -- смеялся я, получая неожиданное удовольствие от ново-го для меня смуглого тела. -- Тебе не кажется, что для первого сближения?.." "Не смей смеяться, -- глаза ее стали огромными. -- Это говорит не медицина, а Тора!" "Что? -- растерялся я, услышав едва знакомое слово. Тут же я словно увидел добрую щербатую улыбку дедушки Казимира. -- Ты религиозная?" "Я тебя люблю, -- уткнулась она мокрым от слез лицом мне в плечо. -- Делай со мной все, что хочешь, но не смей при этом думать о другой..." Я стал ее целовать. Мне было так хорошо, что я действительно не думал о Тане в первые минуты нашей близости с Диной... И только, когда она затихла, счастливо улыбаясь во сне, я задремал и тотчас прос-нулся весь в поту, во власти удивительного сна... Какая-то незнакомая комната, нагая Таня на старинной кровати и склонившийся над ней одноглазый человек. Я видел его темные руки с татуировкой на ее ослепительных округлых плечах, его засаленный ватник. Таня блестела глазами и сипло звала меня на помощь. Не в силах вынести того, что сейчас произойдет, я проснулся... Сердце просто выскакивало из груди. Боже, и меня не было рядом, чтобы ее защитить! "Феликс, Феликс, -- горько плакала где-то Таня. -- Смотри, что делают с твоей "миледи"... Зачем, зачем ты меня бросил? За что!.." Дина шевельнулась, открыла глаза и несколько секунд с недоумением смотрела вокруг и на меня. "Боже мой! -- прокричала она. -- Это был не сон! Ты со мной! Ты -- мой! Ты весь мой, -- отбросила она одеяло и окутала меня своими чужого цвета волосами, покрывая мое тело горячими поцелуями и слезами. -- Слава, о, слава Богу! Я уже думала, что просто не доживу до такого счастья..." Странный сон все еще клубился по углам моего сознания, но действительность была сильнее. Я, в свою очередь, охватил ее голову руками и стал целовать ее ласковые глаза. Жизнь продолжалась. Но сон, оказывается, и не думал оставлять меня. Как только Дина снова заснула, а я забылся, как передо мной возникла та же физиономия, что ужасала в прошлом сне мою Тайку, но выбритая, вымытая, с аккуратной повязкой на глазу с хорошей улыбкой. Незнакомец спокойно сидел за столом и пил чай с Таней. Успокоившись, что все там у них сладилось, я уснул до самого стука в дверь. Дина уже была в строгом костюме, в очках и походила на врача, вызванного к постели больного. За окном сияло солнце, а на часах был полдень. "Сейчас, папа, -- услышал я ее шепот в дверях. -- Феликс встанет, и ты войдешь. Посиди пока там на комоде." "Все в порядке?" "Все замечательно, папочка! Я никогда в жизни не была так счастлива..." "Слава Богу!.." x x x Думаю, что и моя мама тоже никогда в жизни не была так счастлива, как во дворце бракосочетания, когда под звуки бессмертного марша я поднял невесту на руки, и защелкали фотоаппараты. Элла плакала, сидя на дворцовой скамеечке, так, что мне пришлось оставить Дину и наклониться над подругой детства. "Ты что, Эллочка? -- осторожно целовал я закинутое ко мне мокрое круглое детское личико с приот-крытыми губами сердечком. -- Ты же знала..." "Феличка, -- звонко прокричала она. -- Я не от ревности! Я от счастья, что мы тут все поздравляем вас с Диночкой. Не с "миледи"... Господи, есть же справедливость на свете, Господи..." Наверное, я помрачнел, так как мама бросилась ко мне и, в свою очередь, при-нялась плакать от счастья. Папы с ней не было. Он ждал меня на нижней ступеньке лестницы среди гостей следующей пары. Я вопросительно посмотрел на него, прижимая к фраку смуглую гладкую руку невесты. Папа поцеловал Дину и обнял меня. "Какой дурак! -- ус-лышал я его шепот в ухо. -- И говнюк впридачу..." Не считая верного полковника, за нашим свадебным столом чужих не было. Все было по сценарию мамы. Свадебный кортеж с лентами, любовно застеленная Дининой мамой постель для "первой брачной ночи". "...Альтшулер, -- вдруг громко и явственно произнес чей-то голос в темноте. И Таня вдруг добавила жестко и веско: -- Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Пусть только напишет... Я ему так отпишу!" x x x "Можно вас пригласить на белый танец? -- раздалось у меня за спиной. Я вздрогнул и отпустил руку Дины, из которой брал стаканчик с мороженым. И -- не решался оглянуться, настолько этот голос был знакомым. Но на лице моей жены ничего не отразилось, а потому там не могла быть Таня... О, как раз наоборот, хотя у улыбающейся девушки была та же удивительная, "королевская" стать, рост, бюст и бальные плечи, даже такие же большие и выразительные глаза, но эта красавица была черной. Причем именно черной, а не коричневой или пепельной, как другие африканские аспиранты Первого ЛМИ имени Пирогова в компании Дины. В их клубе никто не знал меня, но все знали и любили Дину. И все без исключения ее хвалили, как надежду советской медицины. Она делала что-то важное после распределения прямо на кафедру своего инсти-тута. И вот меня приглашает на белый танец черный двойник "миледи". Она даже танцевала точно как Таня -- не вела сама, как Дина, Регина или Элла. а всецело и радостно отдавалась на волю партнера, наслаждаясь этой волей. "Она принцесса, -- небрежно сказала Дина, когда мы спустились на зимнюю набережную Карповки, истекающей белым паром над черной водой в заснеженных берегах. -- Это не прозвище, а ее общественное положение -- она дочь короля ка-кой-то страны с населением Белоруссии и Молдавии вместе взятых! Мы с ней подружились при довольно пикантных обстоятельствах, когда..." "Дина, -- думал я о своем, -- тебе знакома фамилия Альтшулер?" "Альтшулер? А, я, кажется, поняла... Так ты... ты все-таки с ней переписываешься?" "С кем? -- не понял я. -- С Альтшулер?" "Со своей "миледи"!.." "При чем тут Смирнова? Я даже адреса ее не знаю." "А при том, что ваш выпускник Марик Альтшулер недавно написал своей тете, маме Эллы, что в их ЦКБ появилась потрясающая блондинка из Корабелки, в которую с ходу влюбился весь коллектив, если не весь город. Я очень подозреваю, что это ваша Смирнова. Она же попала именно во Влади-восток? В ЦКБ? Тогда это точно о ней. А вот тебе он никак не может быть знаком. Он с приборостроительного факультета, с Петроградской. Вы никогда не общались, я специал