раб человека до смерти не доведет, хотя и это бывало... Но коли взглянуть на боевой путь ретроспективно: он - кому дулю, а кому- а ПУЛЮ.А народ у нас все годы: "Уря-уря! " Ох, темный у нас народ! Гуща, в пику "болтушку", о Сталине стал думать миролюбиво: " При Сталине цены снижали..." Даже у Зота, если верить Ермаку, в подпитии вырвалось: "Сталин лишь интеллигентов уничтожал, а нынешний - весь народ". - Да не темный он, Сергей Сергеевич, а затырканный, замученный нищетой, запланированной, как вам хорошо известно, как властями Потому к сатанинской власти - спиной! - Ты политик, Игорь. Как речь о нашенском народе, привык округлять, приукрашивать. " Наш великий русский народ... ля-ля-ля..." Спиной, говоришь? Это бы ладно... Взгляни на Россию реально. Для работяги, который спину гнет, пускай у власти, как тебе известно, хоть крокодил. И ежели крокодил, как в мудрой сказке Корнея Чуковского, потребует себе на ужин маленьких детей, народ и на это все равно "Уря-Уря!". У него только одно в башке. "Нам або гроши, да харч хороший!". Ермаков в конце концов от своих откровений устал и задремал. Игорь лежал с самого края раздвижной тахты, на трех расползшихся подушечках. Подложив руки под голову и прислушиваясь и к своим мыслям, и к далеким всегда волновавшим его паровозным гудкам, он продолжал размышлять: "Чумаков невозмутимый, "экранированный"! Почему он визжал в раздевалке, как под дулом? А взгляд Инякина, - брошенный на Нюру, как на мышь, высунувшуюся из подпола? А Тихона? Он сидел там в углу, казалось равнодушный ко всему на свете. Потом приподнял на мгновение морщинистые веки. Красноватые глаза раскалены ненавистью. От таких глаз добра не жди... "Почему Чумаков с Тихоном испугались сегодня куда cильнее, чем даже тогда, на голосовании, когда их "железный списочек" разлетелся, как облицовочная плитка под кувалдой? И вдруг как холодом пронизало. " Хрущ Зота Инякина понимает, а твоих Нюру с Шурой в гробу видал " Еще Чернышевкий заметил - мечта русского сановника чтоб мужик был на поле богатырем, а в съезжей избе - холопом... Дай срок, Игорь, - пророчествовал Ермак.- инякины Хруща придушат. У него семь пятниц на субботе. К чему им, обленившимся, ненавидящим любые изменения, такая дерготня, нервотрепка! А опыт Нюры...Хрущеву и гробить не надо. Достаточно не поддержать... Ее опыт еще не опыт, а росток. При глухом молчании газет, боящихся рабочего самоуправления. как огня ( на югославов, де, равняются, на Запад) росток обречен, блокирован. Как самолет, не запущенный в серию.. Утром Игорь попросил Ермакова остановить вездеход возле бригады Староверова. Наступало то время суток, которое Игорь любил более всего. Вялый февральский рассвет чуть брезжил. Небо над дальним недостроенным корпусом цвета густой синьки словно кто-то разбавлял водой. Оно блекло, серело. Слепящие, по четыре в ряд, прожекторы на едва различаемых в сумраке столбах еще не погасли. В смешанном, дымчато-сиреневом свете мелькали, пересекались тени -- от неторопливой стрелы башенного крана, от скользнувшей в воздухе бадьи. От каждого предмета тянулось несколько теней. Бригадиру сумеречный свет, видимо, не мешал. А Игорю было приятно, что с каждой минутой предметы вокруг становились четче, объемнее. "Рождение ясности!" -- так называл Игорь Иванович милые его сердцу минуты рассвета на стройке. Но в это утро рождалась не только мглистая ясность февральского дня. Утро несло с собой и другую ясность. Человеческую... Так ему, "романтику" по натуре, казалось.. "БОГИ НА МАШИНАХ" Утро, и в самом деле, принесло "рождение ясности." Но совсем иную "ясность". С утра Некрасов на работу не явился. Не явился ни на другой день, ни на третий.. Первым запаниковал Ермаков. Где ваш "доблестный рыцарь"!- спросил - Огнежку. - Куда вы его девали? - Кто мой "доблестный рыцарь"? Кого вы имеете ввиду? - Маркса- Энгельса, кого же еще? Не пришел и не позвонил... Огнежка развела руками. Это на него не похоже. Некрасов пунктуалист... Не случилось ли чего? В течение дня служба "Мосстроя-3" обзвонила, по распоряжению Ермакова, все московские больницы. Фамилия "Некрасов" не зарегистрирована нигде... Огнежка, добрая душа, спросила адрес университетского общежития и, по дороге домой, заехала туда. Некрасов оказался дома. В полном здравии. И в полной растерянности. Попросил успокоить Ермака. Он передаст для него письмо. - Так давайте же его, завтра с утра оно будет у Сергея Сергеевича. - Огнежка, дорогая. Вокруг меня завязывается какое-то грязное дело. Я не хочу, чтоб на вас легло пятно. И вы попали бы, не дай бог, в сообщники. Или даже в свидетели. - Какое может быть пятно у Маркса-Энгельса?! Какая-то дьявольщина! - Спасибо за веру в меня. Завтра утром к вам зайдет наш общий знакомый. Художник... Да-да, "Ледяное молоко". Он передаст вам мое письмишко. И завтра же пожалуйста, вручите его Сергею Сергеевичу.. - Так звякните ему сейчас!. Он очень встревожен. - Я не хочу и его втягивать... не понятно во что... - Господи, что за конспирация? - Увы, Огнежка. Комендант общежития вас не засек?. Вы ему не представлялись? И прекрасно! Извините, Огнежка, письмо будет заклееным. Если меня в чем-то обвинят, - вы не при чем. "Девочка понятия не имеет, о чем оно". Ясно? До свидания, дорогая наша Огнежка! Утром, как только в трест прибыл Ермаков, ему был вручен коверт. " Сергею Сергеевичу. Лично!" Ермаков рванул конверт, не вызвав, как обычно, секретаршу с ее "почтовым ножичком". От руки писал " Иваныч"! Почерк нервный с острыми, как пики, углами "Дорогой Сергей Сергеевич! Три дня назад меня срочно вызвали к Е.А. Фурцевой, которая, от имени Хрущева, сняла меня с работы. Звонить и писать Ермакову категорически не рекомендовали. Мне хотелось бы увидеть вас - на нейтральной почве. Чтобы понять, что стряслось. Преданный вам, Иванович. Он же "злой мальчик". Ермаков поскрипел зубами. "Конспиратор!" И тут же всю конспирацию отшвырнул, как окурок. Позвонил Некрасову домой. Оказалось, это телефон не Некрасова, а коменданта общежития. - Некрасова! Позвать! Ср-рочно!! Минут через сорок Некрасов пересел со своего "Москвиченка" на подкативший заляпанный грязью "ЗИМ", и первое, что он услышал от Ермакова: " В кошки-мышки с ними играть нельзя1 И - не будем!". Едва пересекли мост через Москва-реку, остановились. Ермаков дал шоферу какое-то поручение, и тот покинул машину. - Не волнуйся, Иваныч! Не так страшен черт! Неторопливо! Ничего не пропуская! Давай! - Ну, явился на Старую площадь. Сразу, без промедлений, сопроводили "на небеса". Екатерина Алексеевна встала мне навстречу. Передала от имени Хрущева, что я блистательно справился с труднейшим партийным поручением. "Строительство в Заречье идет хорошими темпами, никаких претензий к Юго-Западу у нас больше нет". В течение беседы ее лицо, Сергей Сергеевич, менялось поминутно. Приветливое, я бы даже сказал, обаятельное, расплывалось в материнской улыбке, - естественно, я решил, что меня вызвали наградить орденом или, по крайней мере, какой-нибудь грамотой ЦК КПСС. Затем вдруг начала длинно и путанно рассказывать о Париже, в котором только что побывала, по приглашению французской компартии. В Париже, говорит, просто ужас. Всеобщая забастовка. Закрыто даже метро. Студенческие волнения. Побоище с ажанами. Я не сразу поняла, что за ажаны... Более того, пятизвездная гостиница, в которой мы жили, не могла вызвать такси. Ужас-ужас! Какое счастье, что у нас такое невозможно! Крутого поворота беседы, признаться, не ожидал. -Никита Сергеевич, - продолжала Фурцева чуть громче . - говорил в день запуска "прокатного стана Ермакова", что вы сами выберете время, когда вернетесь Университет. - Прежняя материнская улыбка на ее лице вроде бы каменела. - В МГУ уже звонили, Игорь Иванович. Вас ждут. - Протягивая на прощанье руку, сказала жестче, что я могу больше в Заречье не появляться. Тот день, о котором говорил Никита Сергеевич, наступает сегодня. - И еще жестче: - Понятно?! - Понятно, -ответствовал я уже настороженный всерьез. - Только вот у меня на стройке не окончены дела. Новый профсоюз Заречья. - Некрасов! - вдруг изрекла каменным голосом . - Чтоб вашего духа там не было. Белейшее лицо ее стало цвета хорошо обожженного красного кирпича. А окаменелая "балетная улыбка" как сияла на лице хрущевской подсобницы, так и осталась. -Имейте ввиду, это предупреждение - самое большое, что я могу для вас сделать. Ибо есть и другое мнение. Совсем другое... И - тоном председателя военного трибунала: - С т р о г о р е к о м е н д у ю вам более на стройке не появляться. И не звонить. Потянуло хорошо известным запашком: "Десять лет без права переписки". На мгновение померещилось, я и в самом деле в своей древней Греции, где твою судьбу решают БОГИ НА МАШИНАХ, спустившиеся с небес. Сергей Сергеевич, если вы хоть что-нибудь в этой чертовщине понимаете? - Может быть! - процедил сквозь зубы Ермаков и окликнул шофера, который уже давно крутился около машины. После чего "ЗИМ" управляюшего свернул к дверям грузинского ресторана "Арагви." Не успели еще подать традиционные "Цыплята-табака", бутылку "Мукузани" и графин водки, как все еще страшноватая для Некрасова картина начала вырисовываться. Хрущев так испугался цунами, им же на ХХ съезде вызванного, что породил новую "генеральную идею". - Наша интеллигенция пытается раскачать стихию! Слова Генерального прозвучали, как "Спасите! Пожар!" Лубянское ухо только этого и ждало. В течение недели там был составлен и утвержден список поджигателей. На первом месте - ленинградский режиссер Акимов, поставивший "Голого короля" Шварца и другие его пьесы, "полные аллюзий", а так же самые известные радио и телекомментаторы, "переусердствовавшие в развенчании культа личности". - О вас, Игорь, и слова не было, поскольку вы пока еще не мировая знаменитость. Но все стало иным в тот день, когда в ГБ поступили "сигналы" о бабьем бунте в тресте Мострой-3, а затем и поток доносов. Зот Инякин сообщил своему начальнику - главе КГБ Александру Николаевичу Шелепину, что все рабочее самовольство, опасная распущенность, "вся зараза" пошла гулять по Москве от ермаковского треста. И теперь уж нет удержу... Так что в списке поджигателей ты, Иваныч, сейчас у Шелепина под номером один. Впереди режиссера Акимова и других знаменитостей радио и телевидения. Гордись! И не трусь! Занимайся своими лекциями и книгой. И дай мне две недели. Спустя неделю знакомые из ЦК сообщили Некрасову, что дело приняло дурной оборот. Готовится открытый процесс над доцентом Университета Некрасовым , "злонамеренно раскачавшем стихию".. Игорь поверить в это не мог, но спал всю оставшуюся неделю плохо. А порой просто лежал с открытыми глазами. Ермаков не подвел, позвонил, как и обещал, день в день. В "Арагви" на этот раз не повез. Заехали на узкую малолюдную третью Тверскую-Ямскую. Отпустив шофера, Ермаков, прежде всего, успокоил Некрасова. - Игорек, пронесло! Слава богу!. Да брось ты свои горячие спасибо: я сделал то, чего не мог не сделать. Все! Теперь, когда твоя молодая и преданная этой еб.... власти душа больше не вибрирует, расскажу все по порядку. И начал по ермаковски, не выбирая выражений: - Наш неповторимый советский гнойник зреет-зреет, а когда-нибудь и прорвется. Начал, конечно, с кухарки, которая, как и завещано Владимиром Ильичом, дорвалась, наконец, управлять государством. Явился к Катерине Алексеевне . " Вы что, дорогая, говорю...На такой суд примчит весь мой рабочий люд, и его не удержишь ничем. Обнажится - для всего мира - все наше дерьмо... Она руками разводит. - Все понимаю, Сергей Сергеевич, но остановить уже ничего невозможно. У Александра Николаевича Шелепина двенадцать томов оперативного расследования. Поезд ушел. - На Колыму?!-иронизирую.- Нынче, вроде, не тридцать седьмой..." -Колыма - это слишком далеко. Но Мордовии хрущевскому крестнику не избежать.. - Что за двенадцать томов, Сергей Сергеевич? - Да все те же оперативные данные, как они говорят. Подглядывание-подслушивание. Узнал, Игорь, что и наши рабочие кабинеты и твой клуб-ангар нашпигованы всевозможными устройствами, закупленными на золотишко в Штатах. День и ночь записывалось каждое слово. А Зот Инякин, мой старый дружок, к тому же настораживал ЦК в своем духе: вокруг Ермакова сбились одни жиды.. Катерина Фурцева всполошилась: -Только один Чумаков - из наших.? Тогда все яснее" - "Только один Чумаков -наш?!" - удивленно воскликнул Некрасов. - она, Сергей Сергеевич, член ЦК партии большевиков или Михаила Архангела?" - Со сталинских лет эти два сообщества, Иваныч, сблизились настолько, что стали однояйцевыми близнецами. Господи, наивняк ты университетский, да если б ты знал, что Дунька вытворяла, когда была министром культуры... Мой знакомый режиссер подал ей на утверждение сценарий по рассказу Исаака Бабеля. Наша интернационалистка взорвалась: "Зачем вам эта местечковая литература?!" - Сергей Сергеевич, да она, оказывается, просто дикая баба. Откуда в ней столько дерьма?... - Игорь, Дунька пуста, как вакуумная лампа. Она - зеркало, отражающее Генерального. В этом вакууме раскаленная ниточка - Хрущ... А насчет "дерьма" ты попал в точку... В Германии ее имя в газетах никогда не печатали. Даже когда она каталась туда-сюда руководителем партийной делегации. "Фурцева - нехорошо прозвучит, - оправдывались немцы. - "Furzen"( фурцен) по немецки - вонять". Лады! Прочь от Дуньки. Двинемся далее. По счастью, на Старой площади столкнулся нос к носу с главным устрашителем Хрущева. Генерал КГБ Юрий Андропов, бывший посол в Венгрии. Ныне он в ЦК завотделом. Создал и возглавил здесь "научную группу разработчиков". Тему "разработчиков" не скрывают: Безопасность! Как предотвратить подобные "волынки?! Выслушав мои адвокатские всхлипы, Андропов провел меня в свой кабинет и, едва прикрыли дверь, раскричался: "Тебе хочется висеть на телеграфном столбе с высунутым языком, как висели венгерские коммунисты?" Похоже, в Будапеште, откуда он бежал в одном исподнем, струсил мужик навсегда - на всю жизнь струсил. Ощетинился, как еж. Доказывает, что замысел "суда устрашения" своевременен. - Ты не представляешь себе, Ермаков, как разболталась сейчас наша интеллигенция. Мы просто завалены материалом. Хлынула литература антисоветчиков. Возвращается Михаил Булгаков с восторженным предисловием Ильи Эренбурга. Выполз из расстрельной ямы Исаак Бабель с его стариком Гедали: "Все говорят, что воюют за правду и все - грабят!" Крамолу вытолкали в дверь, а она - в окно! А потоки анекдотов?!! Горы анекдотов! Хрущев и такой и сякой... Шпарят друг другу прямо на улице, в трамваях. Актеры "Современника" по телефону, прямо из своего театра, называют члена Политбюро Екатерину Алексеевну Фурцеву "НИКИТСКИМИ ВОРОТАМИ" Мол, у них, как и в театре: путь к новой роли - через постель.. Так вот: за оскорбления Членов Политюро БУДЕМ САЖАТЬ. И добавил не без грусти: -Только вот, увы-увы! не ко всякому подберешься... И тут я понял, почему он закогтил именно тебя. Судить Акимова и его театр сатиры или "Современник", и другие знаменитости, на слуху всего мира- сложно. Нужны прямые доказательства. А ты, Иваныч, известен лишь в Заречьи. Тут можно взбодрить идейку нетерпимости к "болтовне интеллигенции" хоть до визга, не опасаясь вселенского скандала. - Так твой Некрасов, говоришь, идейный? - спросил вполголоса Андропов. -Болтун-ленинец или большевик? Если твердый большевик, будет говорить, что надо... Убедим! Напишем! Уверяю тебя, убедим. Убе-дим" повторил трижды.-. История нашей партии свидетельствует: и не таких приводили в чувство..." Тут заглянула секретарша, сказала, что инструкатаж кончился. Идут к вам по записи.. Андропов кивнул ей, а мне пояснил, что сегодня был инструктаж, который проводил в шеф КГБ Александр Николаевич Шелепин. "Мне-то его и надо."- понял я, и попросил Андропова представить меня Шелепину. Андропов руками замахал. - Незачем вам туда ходить! Жить надоело, что ли?! Вышел из кабинета Андропова. Идет толпа. Нечто вроде небольшого театрального разъезда. После "инструктажа", наверное. А вот появился и сам Шелепин, крупный мужичина. Сумрачный, хмурый. Взгляд отстраненный, поверх голов. Движутся, как в замедленном кино, плечо к плечу, почти в обнимку с Семичастным, нынешним комсомолом.. Шелепин, известно, по общенародной кличке "Железный Шурик" - бывший комсомольский бог. А Семичастный - нынешний. Странно, но гебистов у нас всегда поставляет комсомол. Веселые ребята. Вижу, в ногу идет по коридору комсомол, как в строю. Огромные парни. Хорошо упитанные, провожаемые десятками почтительных или остро встревоженных глаз. Похожие на двух дрессированных цирковых слонов, хорошо знающих и свою роль и цену себе... Тут вспомнилась мне просьба Семичастного отдать ЦК комсомолу в новом корпусе подъезд. "Комсомол меня и представит..." мелькнуло. Иду сквозь толпу к богатырям. Приблизился так близко, что Семичастный, хочешь-не хочешь, представил полушутливо: - Наш главный строитель, Ермаков. Шелепин дернул губой в улыбке. Подал руку. - Александр Николаевич, - говорю ему. - прошу вас принять меня. Дело на пять минут. Лицо Шелепина окаменело. Улыбки и следа нет. Отрезал густым генеральским басом: - Это невозможно. И минуты нет свободной... Ни минуты!..До свиданье! Ушел я тогда из ЦК разбитый, несчастный. Убить человка - у ГБ находится сколько угодно минут, спасти - нет ни единой. Понял, кого закогтит эта помесь Хруща и Дзержинского - пиши-пропало. Лады, - вздохнул тоскливо. Осталось одно. Итти на прием к Никите Хрущеву. Знакомы, все-таки... Пробился. Как с Хрущем говорить - хо-о-рошо продумал. Для начала поинтересовался, есть у Никиты Сергеевича ко мне, как управляющему строительством, какие-либо претензии. - Нет, сказал.- Ты пашешь, Ермаков, как никто. Широко берешь. Тогда голосом агнца пробекал-мекал: -Позвольте мне высказать свое мнение, Никита Сергеевич? Можно? - И быка за рога: - Процесс над Игорем Некрасовым идет с подачи Зота Инякина. А на самом деле - против меня. Мои отношения с Инякиным в строительном мире известны всем и каждому. Все эти восемь томов "подслушек" и "перлюстраций"- оперативная дешевка. Чистая липа... В чем подоплека задумки, Никита Сергеевич? Вы недовольны усилиями министра строительства и в Египте и в Индии. Известно, что Индия только что отказалась он советского проекта жилья для металлургического завода. Мы запланировали каждому рабочему по комнате, как у нас. А не по отдельной квартире, как у них. В результате, крах! Потери миллионов. Заказ передан англичанам... Зот Инякин, естественно, опасается, его вот вот попросят с министерского поста. Не тянет. Это очевидно. Куда ему податься, не потеряв нажитого? Самый лучший выход министру Инякину стать из полковника КГБ генералом КГБ Инякиным. Отсидеться на Лубянке. Для того весь процесс и задуман. Все, как по нотам. Ермакову - хана. Зоту - слава. Вижу, не внемлет мне Никита. Сидит, как мумия. Ясно, не хочет сориться с властным и мстительным "Железным Шуриком". Тогда кидаю последний козырь. - Игорь Некрасов, которого будут всенародно судить-топтать- ваша, Никита Сергеевич, креатура. Это известно широко... Сейчас наш закоснелый, запуганный Сталиным аппарат бурчит, что вы "не разобрались со Сталиным..." Теперь он будет вопить, что вы "не разобрались" и с интеллигенцией, виня ее во всем. Кроме того, расшумятся рабочие-строители, крикуны первостатейные, которые Некрасова любят. Так это же - тень на вас. Лично на вас, Никита Сергеевич. Снова сидит, как мумия. Ну, думаю, все пропало... И вдруг мумия оживилась. В потускневших глазах Генерального, наконец, сверкнул проблеск мысли.. - А что если, Ермаков, я отдам тебе этого парня на поруки. Мол, рабочий коллектив Заречья требует.. Не против? Представишь все документы и обращения строительных рабочих... Но смотри, отвечаешь головой... Та-ак, Ермаков?!. Готовь бумаги. В этом случае, и Саша Шелепин, и Андропов поймут меня... Словом, Игорь Иваныч, забудь об всем этом негодяйстве.. Читай студентам лекции. Пиши задуманный тобой сборник о рабочем фольклоре. Только рукопись обязательно занеси ко мне. Покумекаем... Так что веселись братия, как говорил наш сельский батюшка Никодим. Пронесло... Ты, Игорь, слава богу! выскользнул. Но они, вот увидишь! возмут свой реванш на других. Возможно, на сотнях и тысячах других. Отыграются на них. Самая жестокая порода людей - патологические трусы.. - Сворачивая из тихой 3-ей Тверской Ямской на шумную улицу Горького, Ермаков, за рулем своего ЗИМА, уж не мог ни очем говорить, только о Шелепине и Андропове. - Игорь, они не люди. Они нЕлюди! Погубить невинного человека им, как два пальца обоссать. Ты бы видел палаческую складку андроповски губ. Они боятся не империализЬма, о котором Хрущ лопочет день и ночь, а - своего родного народа. Смертельно боятся... "Проклятый "империализЬм" мне тоже не по душе,. хотя строителям на Западе платят в десять раз больше, чем нам. Но -нигде и никогда не повторяй моих слов, Игорь- свои чекисты на Святой Руси действительно намного опаснее чужого "империализЬма". Где еще, скажи мне, где, при каком социальном строе, ГБ могло совершенно безнаказанно уничтожить пятьдесят миллионов собственных ни в чем не виновных граждан?! Уничтожить, я знаю многих по именам , самых одаренных, умных, образованных и независимых граждан. И, по воровски ускользнув от люстрации, проведенной в цивилизованых странах, полвека бахвалиться своим "чекизмом по локоть в крови" и как бы русским патриотизмом. Скажу тебе прямо - годами засекреченный беспредел КГБ - по сей день главная опасность Руси. "Арагви", на этот раз, закрыто. Кто-то откупил там весь вечер для своих семейных праздненств. Но для Ермакова - открыто всегда. Уселись поначалу в дальнем углу, а потом нас перевели в освободившийся кабинетик. Игорь смеялся нервным счастливым смехом. Как не вспомнить Огнежку, - оба в Огнежке "души не чаяли". Как она будет рада. У Игоря вырвалось - от всей души: -Женились бы вы на ней, Сергей Сергеевич! И матери своей тоже бы угодили... Ермаков усмехнулся досадливо: - Я не против, Иваныч. Но нашей чертовке-очаровушке и тридцати нет... И еще долго не будет. Мне же под пятьдесят А что поют девушки там, под этими овощами и фруктами, - он кивнул в сторону стен "Арагви", аляповато разрисованными кипарисами и виноградниками. Сам слыхал. Горланят, проказницы. И по своему, и по русски. Выламываются: "А зачим мне мужа- Старый хазабек. Дайте мине мужа - Молодой абрек" Такова реальность, Иваныч! Принесли традиционные цыплята-табака. Поели. Выпили. Улыбнулся раскрасневшийся счастливый Игорь, по сути, только сейчас осознавший, что ему грозило. - Помните, Сергей Сергеевич. В доме Огнежки я сострил. Мол, мы все - по дороге к хрущевскому коммунизЬму - живем в нравственной атмосфере рабовладельческой Греции... Ермаков подвез Игоря к его общежитию и, прощаясь, сказал: - Проси своего ректора-проректора, чтоб сообразили тебе однокомнатную, а я уж постараюсь... Лады? На защиту своей докторской- зови. Завершишь книгу о рабочем фольклоре - рукопись ко мне.... Помозгуем. Лады, парень? Что тебя сказала Дунька, помнишь? Чтоб на стройке и духа твоего не было?! Дунька злопамятна и мстительна. Не пренебрегай! 10. Ермаков с самой рани, до работы, заехал к Акопянам, рассказал, что посчитал - можно рассказать. Утро уже набирало силу. Погасли на мачтах ночные фонари. Исчезли бесследно ночные тени. Огнежка, увлеченная повествованием гостя о его рискованных приключениях "на небесах", точно опоздала бы на работу, если б Ермаков ее не подкинул.. Выскочив у своего корпуса из машины шефа, услыхала веселый, громоподобный и резкий Тонин голос: --Тихон -- с неба спихан! Не станешь пособлять -- мы твой седьмой разряд тю-тю... Огнежка оглянулась на голос. Не голос-- труба иерихонская. Ждала обычной сцены. Тихон Инякин обзовет Тоню халявой или еще покрепче и прошествует мимо, помахивая топориком. Нынче от труб иерихонских стены не рушатся. Тихон, правда, огрызнулся. Но, огрызнувшись, сунул топорище за свой веревочный пояс и, натянув брезентовые рукавицы, поддел ломом чуть перекошенную "панель Ермакова". -Та-ак!... Огнежка не вошла, а почти взлетела на новый корпус, раскачивая резвыми ногами шаткий трап и что-то восклицая вполголоса. Решила после работы заглянуть в клуб, где будет какое-то казенное "действо". Неведомые парни спорили, размахивая кулаками, кому из них танцевать с Тоней. Пока спорили, Тоню утащила в круг рябая, - крупной стати женщина в цветастом платье -- бригадир из соседнего треста. Она слушала ни на минуту не смолкавшую Тоню, горделиво произносящую на свой лад профессионализмы подсобниц: "как мы лОжим", "сколько лОжим", внимала ей, приоткрыв щербатый рот и глядя на нее как на полководца, только что вернувшегося из победного похода. Когда они, кружась и обдавая Огнежку запахом цветочного одеколона, промчались мимо нее, расслышала: "ЛожкИ.. ЛожкИ.." Куда бы ни являлся затем Огнежка --на постройку, в рабочую столовую, в красный уголок, -- всюду слышались удивленные, ликующие: "ЛожкИ... ЛожкИ?.. ЛожкИ!" Наконец, началось обещанное "действо." Всю шею извертела - нет Ермакова. Появился кособокий Инякин с целой командой. Незнакомые хорошо упитанные мужики. Инякин кричал в микрофон, что в стране, ну, конечно же, "начинается новый этап жизни нашей страны и партии". На самом деле, очередная кампания агитпропа. Борьба за звание " бригад коммунистического труда". Оповестил вскольз о том, что они будут возводить высотное здание. В другом конце Москвы. Для газеты "Правда". Надрывался : "Лучшие бригады Ленинского проспекта - на возведение " Правды"! Слушали молча. Иронично. Гуща пробормотал под чей-то пьяный смешок. - А нам, что правду сложить, что кривду, Что начертят, то и сложим. - За кривду боле "выведут", - весело отозвалась Тоня, - куды побежишь, патриот твою мать? Пофыркали кругом, посмеялись и, едва Зот Инякин завершил свое благоговорение про значение советской печати, затопали к мужской раздевалке Чумаковской конторы, где, знали заранее, будут, в какой уж раз! пересматривать рабочие разряды. Это была все та же раздевалка , тесноватая, с низким фанерным потолком шкафчиками вдоль стен, выкрашенными белилами. Но на этот раз низкий потолок не так давил на душу. Его, похоже, и не замечали. Монтажники глядели в широкие окна своего "гаража" , удивленно повернулись к Тоне, услышав ее трубный Тонин возглас... - Коммунистицкую? Эт-то на что? Гуща на мгновение перестал жевать колбасу:: -- он обедал всухомятку, на ходу, торопясь в город, где он, по его признанию, "прихалтуривал по плиточному делу" Икнув и утирая губы рукавом ватника, Гуща прошипел насмешливо: -- С нашим-то рылом в калашный ряд! Кто-то в углу раздевалки засмеялся. Нюра, сидевшая с Тоней на одной табуретке, бросила сокрушенно: - Не по-людски ты питаешься, дядь Вань, -- не по-людски и рассуждаешь.. -- Так как, беремся за гуж? -- спросил маленгькая Ксана, невестка Гущи и, не отыскав ни в ком поддержки, присела у стены на корточках со словами: "Я что? Я -- как все..." У Александра, который стоял возле необструганного, сбитого кое-как, наспех, стола, взмокла переносица. Передернув плечами, он отвернулся к стене. Медленными движениями расстегнул свой ватник, скинул с себя, повесил в шкафчик. А когда вновь обернулся к бригаде, лицо его по-прежнему было раздумчиво-спокойным. Лишь глубокая, как вмятина, переносица поблескивала влажновато. Но ведь духотища! Поднял над головой руку, показал на потолок. Произнес властным, бригадирским голосом, оборвавшим гомон: - Сварили там, а хлебать нам... Никаких званий-названий чтоб не просить! Слыхали? Заранее звонить нечего... Выложим, сколько сможем - тогда видно будет. В клубе об этом больше не думали и не говорили... Новая техника хлынула- значит - новые разряды - новые обиды. В тишине раздавался лишь протяжный и чуть осипший голос Нюры, которая вместе со всеми продолжала распределять совсем другие, бригадные "ложкИ" -- Инякин Тихон Иванович! -- Нюра перекричала посвист поземки.---Что ему? -- Шестой! -- буркнул Гуща, топтавшийся позади всех. Он никак не мог решиться уехать "на халтуру". Чертов день! -- Вообше-то он нынче пособлял! -- Тоня считала своим долгом напомнить об этом.-- Такелажник он сноровистый. -- Я плотник...--неуверенно донеслось из угла раздевалки. -- Пло-отник?! -- взвился Гуща.-- Что ты в нынешнем году, кроме этого колченогого стола, сбил-сколотил? -- Плотник на сборке--профессия вымирающая,-- прохрипел Силантий, который сидел на корточках неподалеку от Инякина, оттопырив ладонью ухо.-- Вскорости тебя, Тихон, посадим под стекло и будем показывать, как этих... как их? .. ихтиозавЕов... Тихон Инякин слушал, вытягивая жилистую шею и теребя пальцами потухшую папиросу. Огнежка вспомнила невольно: не выписали как-то Инякину, по забывчивости тогдашнего бригадира Силантия, рублей что-то около тридцати -- он, Тихон, поднял возле кассы такой тарарам, со всех, концов сбежались, думали, зашибли кого. Ныне Тихон Инякин терял вдесятеро, и безвозвратно, а в ответ лишь своими рыжеватыми ресницами хлоп-хлоп. . Огнежка спросила Александра: не без удивления, почему Тихон Инякин и голоса не подает? Не может же человек вдруг перестать быть самим собой. Александр усмехнулся: - Умный пес на хозяина не брешет! "Вот оно! - мелькнуло у Огнежки. - Приказали Игорю, чтоб и духа его на стройке не было. Нет его, законопослушного Игорька, а дух вот он! Дух "не задушишь, не убъешь", как поют военные хоры. Он Хрущу не подчинен. -- Ульяна Анисимовна Краснухина!.. Тетку Ульяну включили в монтажную бригаду подметальщицей. Оказалось, позарез нужен в монтажной бригаде человек, который бы соскребал ледок и смахивал снег и песок с торцов "панелей Ермакова": сборка требует чистоты! -- Какой, товарищи, предлагаете разряд Ульяне Аиисимовне?.. Что? Ты, Тихон, жадоба известный. Лишнюю десятку пожалел... Что нужнее на сборке панелей -- метелка или твой рубанок?.. Какую разницу положим между бригадирским черпаком и ложкой Ульяны Анисимовны? Чтоб не было у нас ни уравниловки, ни нынешнего свинства? Погомонив, бригада пришла наконец к согласию. Тетка Ульяна поднялась со скамьи и, затянув под подбородком свой головной платок, вышла на середину раздевалки и поклонилась бригаде поясным поклоном. Есть Игорь Иваныч - нет Игоря Ивановича - жизнь на стройке Заречья шла своим чередом Желтые фары панелевоза запрыгали на ухабах точь-в точь по графику, составленному Александром. В семь тридцать утра. Затемно. Нюра шепнула, еще не веря самой себе: -- Наш? Включили рубильник -- монтажников в первое мгновение точно магниевой вспышкой ослепило. Пока бетонная панель плыла, чуть покачиваясь, над фундаментом, Ульяна Анисимовна успела скребком и струей горячей воды из брандспойта очистить ото льда и засохшей глины место для нее, положить с краю стены и выровнять арматурную сетку. Еще, казалось, не растаяли в воздухе шорохи и глухое звяканье арматурной сетки, а Нюра уже раскидывала на ней совковой лопатой "постель" из цементного раствора, при свете прожекторов зеленоватого и вязкого, как ил. Стеновая панель, еще теплая, как утренний хлеб, мягко укладывалась на свое ложе, подправляемая на весу ладонями и плечами монтажников-мужчин. Потом наступала очередь Тони, которая стояла наготове, с деревянной лесенкой в руках, точно воин, собравшийся штурмовать в ночи крепостные стены. Тоня прислоняла лесенку к панели, еще не приваренной автогеном к другим, и, чтоб панель не рухнула вниз бетонной глыбой, прикручивала к ней металлическую растяжку, похожую на гигантскую вязальную спицу. Она словно бы вязала дом из этих спиц, стоя на лесенке и привычно сжимая коленями развевающуюся поверх лыжных брюк юбку. Когда Тоня не сдерживала юбку, она колыхалась над бригадой, как голубовато-синее спортивное знамя. Новая беда подкрадывалась незаметно. Поначалу думалось все идет хорошо. Панелевозы подкатывали к постройке, как вагоны электрички к платформе. За редким исключением, минута в минуту. По панелевозам проверяли время. Тоня назначала кому-то свидание, крича в трубку, что прикатит "точнехонько, как панелевоз"! Но что они везли, панелевозы? Стены и стены. А где потолочные настилы? Где отопительные - со встроенной внутри батареей - панели? Зло срывали на шоферах. -- Как вы возите, идиеты? -- кричал Силантий, приложив ладони ко рту рупором. Одного из шоферов панелевозов, рыжеволосого, ушастого паренька в яловочных сапогах гармошкой, Тоня довела, что называется, до белого каления. Он имел неосторожность во время обеденного перерыва пригласить ее на танцы. В ответ услышал сердито-насмешливое, с притопом, так что остатки снега из-под Тониных ватных "шубинок" взметнулся во все стороны: А у рыжего Васька Голова из трех частей : Карбюратор, вентилятор И коробка скоростей. Но ни брань, ни частушки не помогали. В каждой комнате на месте отопительной панели зиял провал в стене. Словно бы дополнительная дверь. "Дверей много, а выхода нет..." -- горько шутили в бригаде. В получку Гуща принялся при юнцах ремесленниках подсчитывать, сколько он потерял денег из-за "проклятущих умников" - "Правду" кладем! "Правду" - передразнивал он утренних ораторов Тоня отозвалась тут же: - Копеечник! Глаза на затылке ! Отопительные панели появились, когда уж настелили потолок. "Спасибочка!" -- негодовал Гуща. Их подавали в оконные проемы, кроша пахнущие сосной рамы, и тут вступала в дело техника, известная со времен египетских пирамид. -- Взя-али! Тоня, подпирая края панели руками и животом, задыхаясь, ворчала обиженно: - Какой же это, к лешему, монтаж колес? Это монтаж с пуза. А звонили про "коммунистицкую" эру, надували честнОй народ? Знать бы, кому морду начистить?! - Разболталась наша интеллигенция!... - просипел Тихон Инякин, всегда первым узнававший о новых веяниях. - Нынче требуют сбивать-сколачивать.. как их?.. товарищеские суды. Из подручного материала, - растолковал он Чумакову. -Поветрие, значит, такое. Теперь о вредителях ни-ни. Из моды вышло. О космополитах тоже не проходит. Объяви товарищеский суд. Пущай покудесят , погорлопанят вволю. Ничего... От суда, по "Положению", веревочка в твоих руках. Шаг безуронный,,," И ведь сумел уломать, пагуба... Спустя неделю на только что побеленных дверях Чумаковской конторы вывесили обратной стороной кусок обоев. Возле него люди задерживаяиеь подолгу, хотя на серой бумаге было выведено черной тушью всего несколько слов: "Состоится товарищеский суд над старшим прорабом..." -- Над Огнежкой!-- передавалось в тот день от "захватки", к "захватке". -- Над .Огне-эжкой! -- кричали. снизу крановщику, который по пояс высунулся из своей стеклянной кабинки. -- За что? -- спрашивали с голубой высоты. -- За что-о?! -- точно эхом отзывалось с побурелой, в черных проталинах земли. Огнежка, увидев объявление, почувствовала: у нее взмокли ладони. В памяти возникали один за другим случаи, когда с ее, Огнежки, уст срывалось постыдное для прораба "Сойдет!". Оказалось, несколько дней назад дежурный разгрузил на ее корпусе чужой панелевоз. "Только-то!.." Она возвращалась из конторы, засунув руки в карманы брюк и насвистывая, как мальчишка. Суд над Огнежкои созвали в клубе, возведенном ее отцом. Не осталось ни одного свободного места, а люди все подходили и подходили. Огнежка чему-то улыбалась. К ее новой кофточке был приколот цветок. Розочка, вроде. Это тут же вызвало шопот теснившихся зрителей. "Специально нацепила, мол, видела этот суд в гробу?" Да нет, это ей Некрасов дарит. Говорят, кажинное утро букетики шлет... А народу привалило, как никогда. На стульях, принесенных из фойе, усаживались по двое. Кто-то притащил кресло из директорского кабинета. Его тут же, облепили с шумом, как, бывает, облепляют дети салазки, которые толкнули под гору. Огнежке был противен пропитой Чумаковский голос; Чумаков вертелся, по своему обыкновению, вокруг одного и того же глубокомысленного утверждения, что простои, дескать, неспроста. Неспроста простои. Она принялась демонстративно разглядывать .. свои ногти. "Упомянет Чумаков о маникюре? Так... И что губы у нее, как у покойника, лиловые?.. Как по нотам. О чем бы ты распространялся, Демосфен, если б я тебе идей не подбрасывала?" Чумаков, который не был Демосфеном, дальше идеи "не спроста простой" продвинуться не мог. Его выручил, как всегда, Тихон Инякин, шепнувший начальнику конторы, что он "прокосультировался кое с кем". Как тут не внять шепотку Тихона, подставь голову нашей интеллигентки Огнежки под замах - разболталась, понимаете!... -- Шаг безуронный!-- зло вырвалось у Чумакова, нервно, одним пальцем, листавшего свою записную книжицу. На последние страницы ее он, по обыкновению, выписывал нужные ему пункты и подпункты КЗОТа и технических наставлений. Впервые в жизни он занес сюда и статьи "Положения о товарищеских судах". Хриплый голос его звучал мрачновато: -Неспроста простои!.. Инякин его и "выручил". Принес на постройку воистину "государственное" слово САБОТАЖ .. Огнежка выслушила это слово во всех падежах, усмехнулась в досаде: "Поверят, наверное? Привыкли верить..." Когда-то, на втором году войны, под Воронежом, бомба убила мать, а сама Огнежка от той же бомбы провалилась под лед. Когда ее вытащили., Огнежке казалось --у нее не только, одежда, но и сердце заледенело. От ужаса и изнеможения она не могла идти. Какие-то люди спрашивали ее, почему она оказалась на реке во время ледостава? Отец, прибежавший на крики, не задал ей этого вопроса. Ни тогда. Ни позже... Он схватил дочь за руку, увлекая к берегу. "Бегом, Агнешка! Бегом! Бегом!.." И сейчас в непрекращающихся восклицаниях рабочих из староверовской бригады: "За что судят?". "САБОТАЖ?!". "Они что, спятили?!" ей послышалось вдруг давнее, спасительное: "Бегом, Агнешка! Бегом!". Огнежке стало жарко. А ведь что происходит? -мелькнуло у нее. -Чем точнее механизм, тем губительнее для него удары и помехи. Бригада, возводящая дом "с колес", подобна сейсмографу: она реагирует на легчайшие толчки. Чем лучше работает бригада Староверова, тем быстрее оказывается у разбитого корыта. "Чем лучше, тем хуже..." Страха перед неожиданном судом не было. Разве что досада, раздражение. Из этого состояния Огнежку вывело что-то тяжелое и жаркое, что плюхнулось возле нее, чуть , позади, на. стул. Стул заскрипел, оглушающий гортанный возглас над ухом заставил Огнежку отшатнуться. В захлебывающейся скороговорке она разобрала наконец сплюснутые, порой без гласных звуков, слова: -- Кого пхаете сапожищами? Невинного? Я панелевоз приняла... меня и пхайте!! "Тоня! Милая! Зачем ты?!" Стариковский, мерцающий голос председателя товарищеского суда принялся Тоню журить-уговаривать: -- Выдь, девушка! Выдь! -- Не выйду! Кто в накладной штампик поставил? Я! Меня и пхайте! А не Огнежку. В зале сухо, как выстрел, хлопнуло откидное сиденье. -- Да гоните ее!.. Марш, пагуба, отсюда! - Счас разуюсь! -- Достукаешься! Слезьми обольешься... Тоня пригнулась к своим коленкам, обмахнула краем юбки щеки, как бы утирая слезы. При желтоватом электрическом свете юбка ее казалась черной; широченная, в складках, она развернулась перед людьми уж не спортивным -- пиратским флагом. Не ведала Тоня, о том и помыслить не могла!, что она, малограмотная деревенская девчонка, ненароком развеяла на зареченской стройке в пух и прах высокий замысел государственных искоренителей "опасного духа". Не только Тоня, никто в стране еще не ведал, что на Лубянке собраны профессионалы многолетней борьбы с духом. На новом "марксистском" новом этапе СВЯЩЕННАЯ ИНКВИЗИЦИЯ средневековья. Кто-то закричал о неуважении к суду. Изо всех голосов выделился въедливый тенорок: -- Обструкцией это называется. Товарищескому суду! Зафиксируйте, товарищи судьи... Тоня рванулась к краю сцены: -- Сиди и не булькай! Обструкция... Едва ее кое-как утихомирили, вернули на место, как в переднем ряду однялся Силантий. Чумаков потянулся к нему, дернул за плечо. -- Никто тебе слова не давал ! Силантий от рывка повалился на стул, но тут же вскочил, осердясь не на шутку: - Мне ждать некогда!.. --И продолжал, не понижая тона, дребезжащим голосом: -- Напортачит кто из нас, стенку, скажем, перекосит,-- отвечает Огнежка! Стукнет кто себя молотком по пальцу, -- отвечает Огнежка! Мы-то что, несовершеннолетние? Или психи? Чтоб за себя не отвечали... -- Чихают они на нас, дядя Силан, потому... -- Не встревай! -- вызверился Силантий. -- С тобой разговор впереди.. Силантий поднял над головой кулаки. Кулаки у Силантия известно какие. Чугунные ядра. На стройке никто их вроде бы и не замечал. А сейчас не было в зале человека, который не глядел бы на них неотрывно. --. С пьяных глаз, что ль, ты, Пров Лексеич, Огнежку с камнем-то на шее... в воду? Чумаков оскорбленно всплеснул руками. Председатель суда попросил Силантия воздержаться от напраслины, не то он, Силантий, займет место возле Тони, третьим... Силантий ответил такое, что Чумаков посчитал самое время кликнуть старшину милиции, который дежурил у дверей клуба. Сразу повалили в двери еще несколько милиционеров. Оказывается, их вызвали заранее. . "На случай чего..." Потому у дверей и стояли два "воронка" с решетками на окнах. Чумаков показал старшине рукой на Силантия: мол, выведите нарушителя. Председатель кивнул неуверенно: - Выведите! В ответ точно из орудия грохнуло. Разом:- Все уйдем! Милиционеров из клуба как ветром выдуло. Через полчаса сообщение "о бунте в Заречье" было уже на столе у "разработчиков" генерала КГБ Андропова. - Суд переносится на завтра! - Чумаков пытался перекричать пререкающихся с ним рабочих. - На завтра, говорят вам! Огнежка, ничего в этом шуме не расслышав, вздрогнула, точно от ледяной волны. Как и тогда, на страшной реке. Ее оторвали от морозящих страхов аплодисменты. Сперва вразброд, трещоткой, а затем точно в две могучие ладони. Огнежку тискала, наваливаясь на нее своим жарким телом, Тоня. Кричала в ухо с неподдельным восторгом: -- Меня будут судить! Одну меня! Суд над тобой отменили. Да не боись! Нету его, суда! Подох, не начавшись! Вышло распоряжение. Откеда не сказали. Судить меня завтрева! Заместо тебя! Товарищеский суд над Тоней начался, строго говоря, в тот же вечер. Во всех комнатах пятиэтажного дома, где жили строители, за ужином речь шла о Тоне. Давно приглашали Староверовы Силантия в гости. Все не мог старик собраться. А сегодня сам постучал. Остановился у порога, повел носом: -- Как вы дышите? Африка! Батареи в комнате Староверовых , в самой деле, раскалены. Шура нарастил батарею отопления на несколько секций -- возле окна, у стены, выходящей на улицу. Воздух сух и точно настоян на масляной краске. Силантий молча оглядел поблескивающий темноватыми бликами чешский шифоньер, из-за которого Александр едва не поссорился с Нюрой: Нюра стояла на том, что ни к чему бригадиру изо всех выделяться. Силантий сухо одобрил полировку и, присев у накрытого сгола-- Староверовы ужинали, -- начал без предисловий: -- Гнать ее из бригады! . Александр не ответил, налил ему стопку, подложил на тарелку соленых маслят. -- Чего только для нее не делали! -- Силантий поднял стопку. -- От уголовного суда Ермак увел... тогда еще, помнишь? Квартиру дали... А она что? И вовсе издичала. Свинью подложила. И кому? Огнежке!.. Ворье! Александр возразил с усмешкой: -- Ворье? Скажешь ты, дядя Силан! Ворье не она... --Ворье!-упорно повторил Силантйй, ставя стопку на стол и расплескивая водку. Шура давно знал: не Силантий это гудит, а его постоянная боль. Старшой спокойно реагировал на ограбление любого музея или банка -"бывает, бывает"- говоривал, но - СТРОЙКИ?! -- Панелевоз украсть!! Это что? -- Она не от радости, -- возразил Александр, пододвигая к Силантию яичницу с колбасой. -- А кто ворует от радости? От избытка? Разве что бандюги какие. . А бедняка горе толкает. Нехватки; Что ж ему за то, послабление? И то послабляли. И ей. И Чумакову. По простоте своей. Вот она чем, простота наша, обернулась. Ворья развелось, как тараканов. Слыхано ли дело!. Церковь очистят, и не моргнут... Стройку разграбят, остановят - материалы на пропой. Ни себе- ни людям. Сказано -- простота хуже воровства. Воистину! Александр вертел в руках вилку, молчал. Нюра укладывала Шураню-маленького. Никелированная кроватка его стояла в углу, за ширмой из марли. Нюра чуть оттянула вбок марлю, лишь потом взглянула на мужа. Он слушал Силантия, выпятив обветренные губы. Значит, не соглашался. Молчал из уважения к старику. Она подоткнула с обеих сторон кроватки одеяльце в накрахмаленном пододеяльнике. Присела в ногах у сына. В горле першило. Точно бы речной песок попал туда. Хотелось откашляться. Нюра изведала это состояние. Тут не откашляешься. У Нюры першило в горле от мыслей, беспокоивших ее -- что уж там скрывать! -- не первый год. Она гнала их от себя, эти мысли. Но они были сродни тряпичному мячику на резинке. Чем с большей злостью Нюра отшвыривала их от себя, тем стремительнее они возвращались. "Тоня -- чистая душа. От нее подлости не жди... Но с чего это Александр каждый раз ради Тони в лепешку разбивается? От Чумакова оборонял. Понятно... Но грозиться на жилищной комиссии, что от своей комнаты откажется, коли Тоне не дадут? И вот сейчас. Молчит. Хорошо бы Тоня замуж вышла..." В ушах Нюры возник резкий Тонин голос, исполнявшей частушку о знакомых ребятах со стройки, которые, по Тониному уверению, для любви негожи. Вначале их надо хорошенько "побить-поколотить, образовать, потом любить..." Тоня часто пела эту частушку в клубе своим наиболее навязчивым ухажерам. "После Шурани все ребята для нее негодящие. Свет он ей застил. Может, ей и впрямь лучше уйти на другую стройку? Нашла бы там свою судьбу". Нюра придвинула ширму поближе к кроватке; подбежав к окну, оперлась коленом о подоконник, распахнула створку окна и высунулась на улицу, вдыхая открытым ртом сыроватый воздух. -- Сухота! -- Она отмахивалась от мужа, который тащил ее за руку от окна. -- Ох и сухотина у нас, Шу-раня! Как в Каракуме,.. В той же квартире, на пропахшей дымком кухне, у стола, отскобленного ножом добела, сидел Гуща. Перед ним стояла огромная закопченная сковорода. Гуща насаживал на вилку сразу по нескольку кружков картошки поподжаристее, объяснял своей невестке Ксане, маленькой, круглоголовой, в желтоватом переднике в сбитом на затылок платочке, похожей на только что вылупившегося утенка: -- Положи на эту сковороду, на всю нашу ораву, две мерзлых картофелины. Как в войну. Мы, родные, не станем; друг у друга последний кусок изо рта рвать? Ксана сновала от плиты к столу, наливала чай, нарезала хлеб, наполняла доверху масленку, мыла горячей водой тарелки. Склонившись над мойкой, заметила кротко: -- Обижать-то других негоже. Гуща ударил ладонью по столу, вилка и нож зазвенели. -- Обижать? Тебя вон жизнь заобижала до того, что ты по квартире не ходишь, как все, а летаешь на пальчиках, слово, вымолвишь-- вроде прощения попросишь: "Я не помешала никому?", "Можно мне конфорочку зажечь?".. А нас обидели как? На всю жизнь... Тихона братец, Зот Иваныч, нам шкодил-шкодил. А его за это, шкоду, вывели на орбиту. Спутником, можно сказать, вознесся... Огнежка, помню, узнала -- на ней лица не было. "Нет, говорит, дядь Вань, правды на земле". Гуща отодвинул ладонью ломоть хлеба. Ксана втянула рыженькую голову в костлявые плечики: -- Я что? Я ничего... На втором этаже, над Гущей, светилось желтоватым - светом окно Чумакова. В полосатых пижамных брюках, заправленных в стоптанные валенцы (от окна дуло), Чумаков сидел за самодельным кухонным столиком, который был приспособлен им под письменный стол, и хрипловато бубнил любимое: Славный корабль--омулевая бо-очка.., Задубелые пальцы его держали орехового дерева нож для книг, подаренный ему года два назад Ермаковым. Подарок оказался сущим кладом. Им было очень удобно почесывать спину между лопатками, куда рука не дотягивалась. Почесывая время от времени кончиком ножа спину {"Нервишки расходились"), Чумаков листал. Брошюру в серой бумажной обложке: "Положение о товарищеских судах на предприятиях".; Рядом с "Положением" лежала Чумаковская записная книжка в замусоленной донельзя корочке, где были указаны номера телефонов с условными значками. Эти значки напоминали, какой телефон что пьет и не нуждается ли в ремонте --побелке или еще в чем... Небольшая, на ладони уместится, растеребленная записная книжица много лет была тайной гордостью Чумакова. Смотреть на нее дозволялось лишь издали. Чумаков величал ее со свойственной ему деловитой торжественностью "неразменный рупь". Когда Ермаков распорядился "запрячь в староверовские дрожки" шестерку заводов-поставщиков, Чумаков вместо ответа лишь постучал корешком своей книжицы по ермаковскому столу. . Он, Чумаков, так верил своей книжице, что съездил только на два завода. На остальные даже не позвонил. Там отправкой железобетона или столярки ведали люди. верные, с которыми была им выпита ванна "столичной". Не меньше! Чумаков всегда опасался понедельников. Понедельник.-- тяжелый день. Работа не с руки. Номера телефонов в книжице лепились один к другому гуще паутины, что темнела в углу комнаты. Почти все заводы оплел... И вдруг узнал, что один из верных людей уволен. Говорят, нечист на руку. С другого завода "верный" ушел сам. Нынче еще один номер пришлось обвести как бы траурной каймой. -- Верные -жулики беспримерные! -- простонал Чумаков. А монтажники кипят. Рукава засучивают. Как тут не внять шепотку Тихона, не подставить им чью-либо голову под замах. И ведь сумел уломать, пагуба... "Нынче требуют-де сбивать-сколачивать.. как их?.. товарищеские суды.... От суда, по "Положению", веревочка в твоих руках. Шаг безуронный,,," -- Шаг безуронный!-- зло вырвалось у Чумакова, нервно, одним пальцем, листавшего свою записную книжицу. На последние страницы ее Чумаков, по обыкновению, выписывал нужные ему пункты и подпункты КЗОТа и технических наставлений. Впервые в жизни он занес сюда и статьи "Положения о товарищеских судах". Хриплый голос его звучал мрачновато: "Эй,баргузин, пошевеливай ва-ал, Молодцу плы-ыть..." Над Чумаковым, этажом выше, зеленело окно с коротенькой, из марли, занавеской, с фикусом на подоконнике, -- окно Ульяны Аниснмовны. Ульяна стояла в ту минуту на коленях, в сорочке, возле лампадки, зажженной ею перед тусклой, словно бы закоптелой, иконкой. Все спуталось в голове ее. Век прожила -- только Тихон и был светом в окошке. Надежду имела -- он поможет от уличной пыли-грязи отвалиться, свой угол обрести. Надо же, Староверовы выручили! А Тишу оземь... "Люди дорогие! Зачем Тишу-то... Тишу-то оземЬ зачем? .. Ноне (пришла беда -- отворяй ворота!) кто-то двадцатьчетверки выкрал. Гуща -- потерял совесть-то! -- на Тихона указывает..." Исступленно, скороговоркой молила Ульяна Анисимовна всевышнего остеречь Тихона. Чтоб не попутал его нечистый. -- Какой уж день на корпусе ни двадцатьчетверок, ни тридцатишестых, ни. -- Ульяна Анисимовна сыпала и сыпала цифрами, полагая, видимо, что творец вселенной не может не знать номенклатуру сборного железобетона. Электрическая лампочка над Ульяной Анисимовной, на длинном шнуре, с абажуром из зеленой бумаги, раскачивалась из стороны в сторону, точно Ульяна Анисимовна молилась в каюте в двенадцатибалльный шторм. Сверху, куда она протягивала руки, на нее посыпалась побелка. Женщина взъярилась, возроптала: -- Лукавый, вот он... Шоферня уж топочет.. А ты? Я комнатку просила -- ты, почитай, тридцать лет расчухивался..-- Словно бы спохватившись, она отбила поклон, зачастила смиренно:--Оборони мя, господи - и Тихона. И чадов моих. Огнежку, Александра, Нюру Староверовых, Тоню, завет преступившую. Хорохорится она, а большое сердце имеет. Лампа вздрогнула от топота, сызнова заходила взад-вперед. Наверху гуляли вовсю. Туда, на четвертый этаж, один за другим поднимались со свертками в руках шоферы панелевозов, бульдозеристы, каменщики. Последней постучала в белую, с грязными следами пальцев, дверь Огнежка. - потолковать с Тоней в этот, наверное трудный для нее, час... Открыла ей соседка Тони. Онежка переступила порог и остановилась, ошеломленная. В комнате бесновалась трехрядка. Режущий ухо голос Тони выводил насмешливо: "Каменщик, каменщик, Злынская кельма... И с отчаянным -- в комнате что-то упало-- притопом: Отчего ты, каменщик, Изменяешь, шельма?" Огнежка, ни слова не говоря, повернулась кругом, захлопнула за собой входную дверь. Рука Огнежки, державшая в руке бумажный кулек, опустилась. На землю посыпались одна за другой засахаренные лимонные дольки. Ермаков был занят, но Огнежка прорвалась к нему. - Сергей Сергеевич, в нашем ГлавМосстрое не оказалось даже плана крупнопанельного строительства. Подумать только -- не было плана, когда уже шел монтаж... Отправили наш праздничный строительный поезд с речами и музыкой, а рельсы уложили перед ним лишь до выходного семафора. Инякин-младший рапортует Хрущеву об открытии нового движения- " рывка к коммунистическому труду", а мы уж под откосом валяемся... Кто за это ответит? Тоня? Ермаков и Огнежка задержались, пропуская машины, у развилки дорог. Им достаточно было лишь стоять и смотреть на машины, просто смотреть на них, чтобы молча понимать друг друга. Вот пронеслись самосвалы в глине по самые стекла, словно бы только что вытащенные из трясины. Они мчали по мартовской хляби, ревя дизелями, бренча железными кузовами, со скоростью санитарных автомобилей, спешивших к месту несчастья. Несчастье могло произойти с минуты на мииуту. Может быть, оно уже произошло -- бетонный завод остановился.... из-за нехватки речного песка. Ближние пригородные карьеры закрылись: они стали районами застроек. О новых карьерах вовремя не подумали. .. Самосвалы мчали песок с дальних рек. Даже с Оки. Вслед за самосвалами ползли черными жуками порожние панелевозы. Эти не торопились. Все равно на бетонном заводе на них погрузят лишь стеновые блоки, которых навезли на стройку чуть ли не на полгода вперед... Завод отчитывается за кубометры бетона. Что ему до маленьких перемычек или отопительных панелей, из-за которых простаивает бригада Староверовых и еще сотни таких же бригад... Огнежка порывисто протянула руку в сторону погромыхивающих машин и в сторону десятитонных кранов, которые вот уже какие сутки бездействовали: -- Кто за это ответит? Тоня?! Никто так не опасался оскорбить человека подозрением, как Огнежка. Слишком долго подозревали и ее и ее отца, чтобы она могла быть, без серьезного основания, подозрительной. Искала оправдания всему и всем.. Даже Чумакову. Но и она, щепетильная из щепетильных, не могла найти в душе своей оправдания Зоту Инякину. -- Раньше, Сергей Сергеевичич, купцы гуляли так... Перепьются и жгут на свече сторублевки. Инякин работает так, как купцы гуляли. Только он жжет не сторублевки, а сотни тысяч. Миллионы. Жжет с размахом. Возили бы речной песок не с дальних рек, а с Курильской гряды, Инякин и тогда бы палец о палец не ударил. Радовался б втайне. Чем дороже песок, бетон, металл, тем легче Инякину докладывать о выполнении плана. Главный-то показатель успеха в рублях! Сколько миллионов, отпущенных на стройку, освоено... Куда на стройке ни кинь взгляд, на тебя пучит тусклые инякинские глаза его бездарность, его бездушие. Кто за это ответит? Тоня? Ермаков, не сводя глаз с Огнежки, улыбался и молчал... У Огнежки оттопырилась нижняя губа. В этом движении были и горький вопрос и жалость к Ермакову: "И ты тоже? Пришел к тому же, что и я? Плетью обуха не перешибешь. Неужели это так?,." Ермакову же почудилось, что влажная губа Огнежки выпятилась в презрительной усмешке: "Хорош же ты гусь! Выгораживаешь начальство. Придешь в гости, все выскажу тебе! Все!" " И прекрасно!" - радостно мелькнуло у него. 11. На другой день клуб строителей штурмовали, как трамвай в часы пик. Тоня долго не могла туда проникнуть, наконец принялась работать руками и плечом. -- Пустите подсудимую! Пустите подсудимую, черти! - Ее провожали дружескими тычками в спину, подбадривающими возгласами. С шуточками и озорными репликами председателем товарищеского суда избрали Силантия, хотя он и отпирался, показывая рукой на уши. Нюра пообещала ему купить "звукоулавливатель на шнурочке". По обеим сторонам от Силантия усаживались за покрытым кумачом судейским столом тетка Ульяна в шерстяном коричневом платке с бахромой, который до этого вынимался из сундука лишь в церковные праздники, и рыженькая Ксана Гуща, новенькая разнорабочая. Ксану подтащили к судейскому столу за руки, растолковали на ходу, что ее выкликнули в члены суда затем, чтобы она быстрее перестала на любой окрик отзываться испуганным: "Я что? Я ничего!.." --Суди и ничего не бойся! -- подбадривали ее из зала.. -Ты одна, что ли, на чужое покусилась? Все подворовывают! Не успел еще Силантий произнести традиционные фразы: "...объявляю открытым" -- как с "Камчатки" донеслось требовательное, с присвистом: -- Прос-стить! Сияантий вытянул бурую шею: -- Кто сказал?! Иль тому не понятно, что... В последнем ряду поднялся Гуща. Перебил Силантия, по своему обыкновению, желчно, присвистывая щербатым ртом: -- Пообвык внукам своим, нотации читать! Ты мне скажи другое. Будут тебя кормить селедкой. День - другой. Неделю. Ты стакан с водой какой ни попадя хватишь? Ты губищами своими к грязной луже припадаешь... Так?.. Неделю Чумаков иль кто там еще гнал на постройку одни стеновые панели. А запить --ни-ни.. .Кого ж судить? Кто-то вскочил со стула, крича: -- Завсегда стрелочник виноват! И тут точно прорвалось: -- Сy-удьи... (Словно бы не сами только что их избрали.) -- ГлавМосстрой надо судить, а не Тоньку! -- Чумакова вскосматить!.. -- Тоню про-остить! Она не себе взяла. На общее дело! Силантий потрясал руками, показывая на настенные электрические часы, на Тоню, которая сидела поджав ноги под стул, подмигивая знакомым шоферам. Из угла, где разместились шоферы, доносилось все громче и громче, наконец, всезаглушающим рыком: -- Пр-ростить! Тетка Ульяна пыталась утихомирить зал. Принялась расспрашивать, не видели ли люди, кто украл на корпусе двадцатьчетверки... -- Как же не крали?! Что ж их, корова языком слизнула? Огнежка подняла руку, чтоб разъяснить, что двадцатьчетверки увезли ночью, по распоряжению Инякина, в какой-то другой трест. -- Это именуется, Ульяна Анисимовна, не грабежом, а высоким стилем руководства,- едко разъяснила Огнежка. Помянув ненавистное имя Инякина, она уже не могла остановиться. Когда вернулась на свое место, кто-то вскричал диким голосом: - Сами воруют, не оглядываясь. А как мы - тут же суд. Милиция... На себя взгляните! Тут уж не только шоферы в углу зала, а почти весь клуб строителей Принялся скандировать, притопывая резиновыми сапогами, пудовыми, в глине, "танкетками" и стуча кулаками по спинкам кресел: -- Тоню про-стить! Про-стить! Про-стить! В эту минуту возле дверей началось движение. Люди перед кем-то расступались. Наконец в проходе показался серый брезентовый плащ Чумакова. Чумаков протолкался к судейскому столу. Поднял руку. Шум постепенно стих. - Вы что собрались?! Загрохотал его мощный голос. -Не знаете, что ли, "Положения". Был МОЙ приказ созвать нынешний суд? Без моего приказа, по "Положению"... -- Нынче другое положение! -- пробасили из зала. -- Другого "Положения" нет! -- Говорят тебе, нынче другое положение... -- Нет другого "Положения. -- Есть... . Чумаков сунул измятую брошюру в карман плаща, произнес с чувством превосходства, что гражданка Горчихина привлечена распоряжением прокуратуры к уголовной ответственности. Ударила прораба, хозяина украденных панелей. -- Мирволить хулиганам не позволим. Пережитки капитализма каленым железом, да! Все! Р-расходись! На двери профсоюзного комитета - ПОСТРОЙКОМА был приколочен восьмидюймового плотницкими гвоздями кусок автомобильной покрышки. Серый, точно покрытый густым слоем пыли, со стертым до основания протектором, он был приспособлен вместо пружины. От робкого толчка дверь постройкома не открывалась, и строители-новички, постучав два-три раза чаще всего поворачивали обратно. На другой день после избрания в Постройком Нюра взяла перочинный нож, наточила лезвие о край подоконника и перерезала покрышку. Это был первый самостоятельный акт Нюры Староверовой как профсоюзного деятеля. Дверь постройкома перестала выталкивать людей. Нынче она и вовсе была распахнута настежь. И в коридоре и на лестнице слышался пропитой голос Чумакова: -- Без меня, значит, хозяевать мечтаете? А меня куда? -- В Магометы! -- донесся возглас Александра. Ермаков знал о предстоявшем открытом заседании Постройкома, но задержался в главке и вернулся в трест с опозданием. Сравнительно небольшим опозданием. Ермаков предполагал, что в его отсутствие успеют излить душу два, от силы три доморощенных оратора. Пускай даже они, прикидывал Ермаков, топают гуськом на красный свет, все равно он, управляющий, еще успеет образумить профсоюзных дальтоников. Оторопь взяла Ермакова, когда он вошел в полутемный коридор треста. Коридор был набит людьми, как бывало в дни приема по квартирным делам. Прорабы, бригадиры, рабочие в черных кожухах или расстегнутых ватниках толпились возле дверей постройкома, и каждый из них, будь то старик прораб или краснощекая подсобница, тянул вверх руку. Тянул старательно, повыше, хотя наверняка знал, не мог не знать, что здесь считают только руки членов постройкома. Тетка Ульяна от усердия привстала на цыпочках. Тоня, которую оттеснили от дверей дальше всех, подняла сразу обе руки. Когда Ермаков протиснулся наконец к накрытому кумачом столу, Нюра Староверова уже писала решение постройкома. -- "Чумакову, как не оправдавшему звание руководителя, -- диктовала она самой себе,-- единогласно выражается недоверие..." Лишь после того как Нюра, которая председательствовала на нынешнем заседании (в постройкоме с недавних пор председательствовали по очереди), закончила писать, она обернулась Ермакову:-- В чем дело, Сергей Сергеевич? Но Сергей Сергеевич уже понял: атака в лоб бессмысленна. Он выждет, пока угаснет воинственный пыл, а тогда уж попытается прищемить хвост профсоюзникам, не впервой... Он спрятал решение постройкома в нижний ящик своего письменного стола, в папку, на которой была наклеена пожелтелая от времени бумажка с лаконичной надписью: "В засол". Спустя неделю к нему в кабинет вошла Нюра и спросила сурово, почему он игнорирует решение постройкома. "Игнорирует..." Ермаков насупился. Откуда она слов таких понабралась? Ермаков был человеком таланта многогранного. "И жнец, и хитрец и на нервах игрец", как говаривал о нем Акопян. Будь он не управляющим трестом, а, скажем, защитником по уголовным делам, не было бы среди уголовников человека популярнее его. Он быстро нарисовал Нюре устрашающую картину, которая предстанет перед очами строителей после изгнания Чумакова. Целые кварталы застройки начнут походить на руины. Да что там на руины! На деревню после недорода, в которой ставни забиты, двери заколочены досками крест-накрест. На десять верст окрест мерзость запустения и... никаких заработков. Бас его звучал мрачно, пугающе искренне, но в нем проскальзывала и необычная для Ермакова просительная, с укором, нотка: "Тебе вручили вожжи -- так ты из них первым делом петлю управляющему? Совесть-то у тебя есть?." Слова Ермакова вызвали у Нюры отклик, для него неожиданный, Нюра не возражала, удивленная его изворотливостью: -- Умеете! Ермаков начал сердиться: -- Давно не простаивала?! Давно тебя жареный петух не клевал?! Нюра уже по опыту знала: коль дошло до жареного петуха, надо немедля приступать к делу. Она достала из картонной папки графики работы комплексной бригады и цифровые выкладки, которые вместе с Огнежкой подготовила к заседанию постройкома. Графики выражали мысль, которая всегда приводила управляющего в ярость: "Чем лучше, тем хуже". Чем круче взмывала красная черта -- производительность труда, тем быстрее она обрывалась. Цифровые выкладки были не менее выразительны. Пять миллионов кирпичей полагается тресту на квартал. Четыре миллиона сгрузили. Семьсот тысяч подвезут. Триста тысяч повисли в воздухе. Их придется "выбивать". Чумакова, по сути дела, держат из-за этих трехсот тысяч кирпичей... Ермаков смахнул документы в ящик стола нарочито небрежным жестом, как сор. -- Считать научилась! А кто мне даст эти триста тысяч? Ты, что ль, в подоле принесешь? -- Принесу! Ермаков оторопело взглянул на нее. Подумал с удивлением, в котором проглядывала гордость: "А ведь принесет. А?.." Когда Нюра ушла, он достал пропыленную папку с наклейкой "В засол", повертел ее в руках, положил обратно. Медлил... дожидаясь звонка из райкома или горкома партии. Если Нюре и ее профсоюзным дружкам и впрямь, а не ради талды-балды, надели боксерские перчатки, оттуда позвонят. Поправят... И все же он ощущал себя так, словно бы его стреножили. Ни взбрыкни, ни скакни в сторону. 0н обгрыз конец карандаша, увидев Нюрину резолюцию на своем приказе о премиях: "На стройке говорят-- премия у нас сгорает в верхних слоях атмосферы. Постройком категорически, против..." Нюрина резолюция была начертана сверху приказа крупным, ученическим почерком. Попробуй-ка не заметь!.. Ермаков швырнул свой приказ в корзину для бумаг, вскричав: -- Скоро заставят шлейф за Нюркой таскать! В тот же день, вечером, его охватили совсем иные чувства. Их пробудил женский голос, повторив дважды, нарочито значительным тоном: -С вами будет говорить Инякин." - Ну и что? --перебил Ермаков с деланным равнодушием. Негодующий инякинский бас загудел из трубки грохотом дальнего обвала. И раньше-то он не очень пугал Ермакова, этот обвал, но никогда еще Ермаков не испытывал чувства внутренней свободы и неуязвимости так обостренно, как в эту минуту. Ермаков еще не вполне осознавал, что именно питало это чувство. Как-то непривычно было думать, что его уверенность на этот раз порождена не чьей-то поддержкой сверху, а своим, доморощенным постройкомом. В Ермакове шевельнулось что-то от мальчишки, который, схватившись за материн подол, показывает своим недругам язык. -- Не предвидели, Зот Иванович. В постройкоме ныне новый дух. Не отбились на выборах от радикальных элементов, выпустили, так сказать, духа из бутылки. А дух возьми и Чумакова в шею... Совершенно с вами согласен. Но они тычут мне в нос "Правдой".. Говорят! Мол, мы с вами сдерживаем рост политического сознания на уровне нулевого цикла... И я им то же, что вы: "Стенки возводите, руками шевелите. Чем быстрее, тем лучше. Но головы от кладки не подымайте, на нас, руководителей стройки не оглядывайтесь. Не ваше это собачье дело!.." Вчера знакомый из министерства строительства сказал, что Зот Иванович собирается вторично женится, и потому сильно омолодился и даже завил волосы. И Ермаков не удержался: - Зот Иванович, голову надо не только завивать, но и развивать! В телефонной трубке зазвучали нервные гудки отбоя. Ермаков прислушивался к ним со все возрастающим ликованием. За этим и застал его Огнежка. Увидев ее, Ермаков протянул ей трубку: - Послушай, птица Гамаюн! Инякин уж опасается выражать свой восторг открытым текстом, перешел на телефонную морзянку: пи-пи-пи... Огнежка пожала плечами. Она не был склонна отвлекаться от дела, ради которого явилась к управляющему. Она, по просьбе Постройкома, спешила сейчас вместе с Нюрой в районную прокуратуру, чтобы добиться официальной передачи дела Тони Горчихиной в товарищеский суд. А то слухи ходят разные. Чумаков кричал Тоньке: " Я тебя, бандитка, в тюрьме сгною!" Может быть, Ермаков поедет вместе с ними? Или позвонит? Ермаков потянулся к телефонной трубке, но тут же убрал руку. Прокурор знает его, Ермакова, как облупленного. Скажет: "Опять ангелочков своих вытягиваешь за волосья.." Предложил везти в Прокуратуру весь постройком. Всех, кто у вас погорластее... -- Прокурор поймет оборот дела, он тоже не лыком шит, -- заверил Ермаков. -- А если лыком? -- Прострочите его суровыми нитками! Огнежка повернула к двери со стесненным сердцем. Не преувеличивает ли Ермаков их портняжных возможностей? Но прокурор и в самом деле оказался не лыком шит. Правда, поначалу он, гладколицый и бесстрастный, произвел на Огнежку впечатление юного языческого бога из умело отесанного камня-железняка. На подоконнике, неподалеку от прокурорского стола, стоял небольшой магнитофон в синем ящике. Огнежка не могла избавиться от ощущения, что именно из этого синего ящика и доносился время от времени механический голос: "Ничего не могу поделать, делу дан законный ход.." Этот же ящичек выразил убеждение, что Горчихину, судя по материалам следствия, давно надо было изолировать. Привыкла она рукам волю давать. Тогда Чумаков ее пожалел... -- Пожалел волк кобылу -- оставил хвост да гриву -- донесся от дверей закипающий гневом голос Силантия. -- Убоялся, оглоед, что его и в самом деле, сковырнут, вот и ходит, стращает... Языческий бог вдруг воскликнул с непосредственностью юности: -- Сняли Чумакова?! -- Он повел в сторону своим выбритым до глянцевого блеска подбородком, поджал нитяные губы, точно проверял, не отмерли ли его лицевые мускулы, пока он пребывал в божественном состоянии. -- Сняли с какой формулировкой? Из-за плеча Огнежки прозвучал громкий, на самых высоких нотах, голос монтажницы, привыкшей объясняться на подмостях: -- Наатаманился он, набалбесил. А нынче, сами видите, и вовсе озмеился. -- Простите, меня интересует формулировка. Кто его снял? -- торопливо повторил прокурор. Огнежка, отступив на шаг, показала на Нюру, на Силантия и других рабочих-строителей в выходных, тщательно отутюженных костюмах; на груди Силантия алела орденская планка, которую он вынул из сундучка, наверное, впервые со дня окончания войны. Огнежка обвела монтажников широким, подчеркнуто почтительным жестом обеих рук. Таким жестом представляют зрителям вышедшую на сцену знаменитость. И именно жест этот, Огнежка видела, круто переломила весь их разговор. Прокурор одернул форменный китель с засаленными локтями и надраенными до блеска белыми пуговицами, как всегда, когда он заключал морозным голосом: "Делу дан законный ход". Но он... не произнес этой фразы. Брови его были приподняты. Задумался над тем, действительно ли законный ход дан делу? Огнежка, Нюра, Силантий и их товарищи были так возбуждены тем, что вроде бы "отбили Тоню от прокуроров" что, выйдя на улицу, двинулись в направлении, противоположном троллейбусной остановке. Когда спохватились, остановка была уже далеко. Огнежка заметила весело, что сейчас самое время устроить марафонский бег. Достигший постройки первым принесет весть о победе. Они и в самом деле бросились, смеясь, наперегонки-- к остановке. Подле них затормозил грузовик, за рулем которого сидел знакомый шофер. Огнежка и Нюра затиснулись в кабину. Остальные забрались в красноватый от песка кузов, постучали по выгоревшему верху кабины. -- Жми, парень! Закопченные, облупленные дома вскоре остались за спиной. Навстречу расхлябанной, бренчавшей полуторке медленно плыл, как караван судов, новый квартал. Солнце -- торжествующий строитель -- густо подмешало во все краски стройки охры и сурику. Пакеты кирпича рдели на стропах портальных кранов, как вымпелы на мачтах. Вымпелов становилось все больше. Они то взмывали вверх, то опускались. Огнежка оглядывалась обвеваемая сыроватым ветром. Ей грезилось в эту минуту, что она взлетает на взревевшем, как самолет, грузовике не на новую улицу -- в новый мир,ощущая на своих губах соленый привкус ЕГО победы. Предвкушала девчушка, как обрадует Игоря Некрасова: сегодня они влетали в его родной мир, о котором он столько раз рассказывал: мир побратимства во фронтовом Заполярье. Где снег не знал копоти. Палубы -- грязи. Летчики- низости. Разрешила прокуратура товарищеский суд над Тоней или снова будет "темнить", вечером, после работы он продолжался. "Кишка у них тонка - на нас плевать - твердо решил Силантий. - Супротив всех не попрут. Начался с возгласа, на котором был прерван. -- Прос-стить! -- донеслось откуда-то сбоку со знакомым присвистом. Силантий вытянул бурую шею: -- Кто сказал? Ни звука в ответ. Точно кто-то выкрикнул из-за штабеля бревен, лежащих возле раздевалки, и тут же скрылся за ними. В раздевалку втиснулась разве что половина пришедших. Распахнули вначале двери, а затем и окна. Но и такой суд -- при открытых дверях и окнах -- не вызвал умиротворения. В конце концов, пришлось перекочевать во двор. Монтажники разместились на вынесенных из раздевалки скамейках, чурбачках, взгромоздились на штабеля бревен и кирпича, а кто помоложе --на балконы второго этажа недостроенного корпуса. Какой-то парень в черной шинели ученика ФЗО уселся там, свесив ноги вниз, и кинул Тоне, -- видно, для поддержания духа,-- ириску. Лишь для судейского стола не сразу отыскалось, место. Александр предложил приспособить тракторные сани, застрявшие неподалеку в грязи. Сани -- широкую дощатую площадку на полозьях из огромных, в обхват, бревен -- прицепили металлическим тросом к бульдозеру. Бульдозер, натужно взревев мотором, вытянул сани из глинистой жижи к раздевалке. На них поставили накрытый кумачом стол и три стула, для судей. Некрашенную табуретку--для Тони. . По краям саней тут же уселись опоздавшие; они гомонили, то и дело заглушали судей, взятых ими, что называется, в кольцо. Огнежка просила Александра Староверова выступить, вручила ему с шутливой торжественностью листочек из своего блокнотика- для памяти, на набросала на нем несколько фраз в защиту твердого мнения его бригады.. Сейчас, когда Александр проталкивался к судейскому столу, Огнежка ощутила чувство досады и неловкости. Словно бы она обещала Александру перенести его через перекресток на руках, как малого ребенка. А Александр-то вон какой вымахал... . Александр стоял на санях, полуобернувшись к Тоне, и... молчал. Стало вдруг слышно, как скрипнули доски под его валенками. Наконец он произнес с усилием: судить надо не Тоню, а его самого, бригадира Староверова. -- Видел я, как Тоня чужой панелевоз к нам завернула, своими глазами видел. И встал к Тоне спиной: авось сойдет... "Сашочек, зачем себя выдал?! Себя-то?!" -- Тоня вскочила с табуретки. -- Для нового корпуса. Заказ "Правды". -- С-се-бе она взяла что ли!-- просвистели на бревнах с возмущением. -- На общее дело! Этого Силантий уже не выдержал. - Не для себя... значит, что, уже не ворюга ?! На бревнах, где только что кричали, перекликались, стало вдруг тихо-тихо. Куда клонит? .-- Кто-то "не для себя" украл у нашей бригды - тайно, по воровски, панели "П-24". -- Гад! -- донесся с балкона мальчишеский голос. Силантий взглянул наверх: -- Вот как! Кто тащит у тебя -- гад, кто для тебя- клад? На бревнах хохотнули, кто-то сокрушенно качнул головой. Протиснулся поближе, с усилием вытягивая из липкой глины свои сапожищи, Ермаков. Присел на подножке панелевоза. Тут за судейским столом поднялась на ноги Ксана Гуща, самая тихая и незаметная изо всех подсобниц, - "утенок". -- Чумакова - то, говорят, соседям подсуропили! -- воскликнула она смятенно, с тревогой. -- Начальником сызнова. Мол, не для себя - сойдет... -- Она тут же опустилась на стул, испуганная своим неожиданным для нее самой возгласом. Огнежка заметила боковым зрением: Ермаков сделал движение шеей, словно давился чем-то. "Смущен? Казнит самого себя? - подумала Огнежка с удивлением.- Ох, неплохо бы...." Был у Ермакова -- Огнежка хорошо знала об этом -- давний, видно, неискоренимый порок. Неискоренимым он, этот порок, считался, строго говоря, потому, что его и не пытались всерьез искоренять. Ермаков мог уволить человека за тяжкий проступок, и то если его вынуждали к этому. Но за бездарность или за невежество он не выгонял. Никогда! "Вытуришь тупицу или лентяя -- он настрочит во все концы, -- оправдывал себя Ермаков, -- поналетят сороки-белобоки с портфелями, насмерть замучают своей трескотней: "За что обидели человека? Не крал. В морду не бил. Тра-та-та... Ра-ра-ра..." Чумаковых или инякиных он либо выдвигал (чаще всего на свою голову, как и случилось с Зотом Ивановичем), либо уступал соседям, "продавал", по его выражению. "Продал" он и Чумакова. Правда, с трудом. Часа два обзванивал знакомых управляющих трестами, крича на весь коридор: "Как лучшему другу, уступлю... Как лучшему другу..." .. .Огнежка и виду не подала, что приметила нечто похожее на замешательство Ермакова. Он, и в самом деле, побледнел так, что и на его круглых, точно надутых, щеках и на высоком, с залысинами лбу резко проступила примета весны--рыжеватые, крупные, мальчишеские веснушки. Стройка знавала Ермакова и гневным до запальчивости, и шутливым, и грубым, и самоотверженным до самоотречения. Но стройка никогда не видала Ермакова растерянным. . Во всяком случае, Силантием, председателем суда, состояние управляющего было понято по-своему. -- Довела людей, Горчихина! До горя-потрясения! -- вскричал он, опуская на стол кулак. -- Сергей Сергеевич более других понимает, чего ты на нас навлекла. Теперь все, кто спят и видят, как рабочего человека... вот этак, -- Силантий сделал кулаком вращательное движение, как бы наматывая на руку узду, -- все они будут на тебя, Горчихина, пальцами показывать. Де вот они какие! Ворье! Им не только хозяйства -- гвоздя ржавого доверить нельзя. Всех ты нас. Горчихина, окатила как из помойного ведра. Всех до единого! Кроме бригадира, который, оказывется, "не заметил". С ним у меня еще будет разговор особый... Можно держать в бригаде ворье?! Ни часу! Как нередко бывает в подобных случаях, обсуждение вдруг начало походить на палубу судна при бортовой качке. -- Гнать!-- гаркнули сразу с нескольких сторон. Как на накренившейся палубе, случается, отброшенный к леерам, ушибленный человек кричит что-то не всегда осмысленное, так и сейчас вдруг послышалось откуда-то сбоку визгливое: -- Они все, из Перевоза, хапуны! Вся деревня такая... А я говорю--все! В войну мне огород дали. Глина. С одного боку вспахал из Перевоза. И из другого. Меня ужали с обеих сторон. Один клинышек остался. На балконе вскипела молоденькая арматурщица; темный комбинезон ее поблескивал красновато-бурыми от ржавой проволоки пятнами. -- Горчихина вчера нас от беседы отвела! Университетские только показались -- Тонька давай кричать: "Гасите огонь, агитаторы идут!" Ее перебил паренек в черной шинели, из ремесленного: -- Ты выключателем щелкнула! Ты! А сваливаешь. Ломкий, мальчишеский голос заглушило, точно грохотом рухнувшей стены: -- Гря-азной метлой... -- Осрамила Перевоз! -- Во-он! Убра-ать! Огнежка в испуге взглянула на Тоню. Невольно вспомнилась отчаянно-нагловатая усмешечка, появившаяся на лице Тони в тот момент, когда она услышала, что ею занялась прокуратура. Девчонка пыталась храбриться. Во всяком случае, делала вид, что тюрьма ее не страшит нисколько: "И в тюрьме люди живут..." Сейчас ей было не до шуток. Выпуклые, блестящие, как у галчонка, глаза Тони остановились. Огнежка вскинул руку: "Дайте сказать!" Но к судейскому столу уже проталкивалась Нюра. До той минуты она не вымолвила ни слова, Она сидела на пахнущем сыростью бревне, спрятав руки в рукава ватника. Мысли ее вертелись вокруг давнего случая. Когда муж из-за Тоньки упал с мотоциклетки. Вернулся домой, волоча машину на себе. Она, Нюра, не только что словом, и взлядом не попрекнула. Все себе, да в себе. "Опять Тонька его раскачала--не в ту сторону..." От земли тянуло свежестью талого снега. Казалось, этот холодок и сковывал Нюру по рукам и ногам. Ожесточенное "убра-а-ать!" над ухом вывели ее из оцепенения. -- Убрать?! -- воскликнула она с ходу, обеими ногами впрыгивая на тракторные сани.-- Куда убрать?! Ее и без вас, дурни, за решетку заталкивают! Вы забудьте про это слово. Слышите?! Убирать Тоню некуда. Среди нас оступилась, среди нас выровняется. Порыв ветра донес откуда-то сверху, с балкона, одобрительное восклицание. Оно точно эхом отразилось от изжелта-ноздреватого снега, повторяясь и дробясь в разноголосых "в-верна!" . Кто-то махнул Нюре рукой, подбадривая ее. Но Нюра сейчас вряд ли нуждалась в одобрении. Она никогда не ощущала себя увереннее, необоримее, чем в эту минуту, когда одержала победу, о которой смутно догадывалась, - над собой. Здесь Тоня и выровняется! - повторила она, ища кого-то взглядом. -- С кем Тоня дольше всего работала? Кто ее воспитывал? Гуща, ты где хоронишься? Ты куда?! Куда, говорю! Пропил совесть-то... -- Я... Уф! На твои пью?!--досадливо вскричал Гуща, привалясь спиной к дощатой стене раздевалки. Еще шаг-другой---он успел бы завернуть за угол. --Тоня у тебя в забросе почему? Ты с работы летишь, вытаращив глаза, на халтуру. Бросай халтуру! Ты член профсоюза... -- Коли ты в мой кошель полезешь, я профбилет кину! . -- Кидай! Он тебе легко достался. -- И кину! К свиньям! Гуща одолел расстояние до угла двумя прыжками. Утирая рукавом ватника пот с лица и петляя между развороченными холмами рыжей глины, он выбрался наконец на черную от растаявшего снега, с оранжевыми масляными кругами мостовую. На ней у "Гастронома" стояли его знакомые -- слесарь-водопроводчик и монтер, с которыми он прихалтуривал в рабочем поселке. Небритые, с испитыми лицами, они кинулись к нему, обхватили его за плечи с обеих сторон, как обхватывали и год, и два, и пять лет назад. Потащили в "Гастроном". Гуща сбросил их руки со своих плеч, сказал, пересиливая себя и уставясь в землю. -- Не пойду. --Угощаю, дядя Вань!-- вскричал гигант водопроводчик, сдирая с головы мятую, с цолуоторванным козырьком кепку. Вытянул из-под ее замасленной подкладки полусотенную бумажку. Гуща от огорчения крякнул, переступил с ноги на ногу, -- Приболел?! -- обеспокоенно воскликнул водопроводчик, пригибаясь к Гуще. -- Вирусный? Так ты его с перчиком. Гуща отрицательно покачал головой.. -- Животом? Тогда с сольцой... Не-эт?,-- Водопроводчик натянул кепку на самые уши, теряясь в догадках: какие могли быть причины, чтобы Гуща отказался от водочки? -- В висках ломит. Давление, -- убежденно произнес монтер в солдатских галифе и в галошах. Водопроводчик остервенело потер свою небритую щетину, вскричал, осененный догадкой: -- Собака тебя покусала, дядя Вань? Тут уж действительно ни грамма! Гуща протянул сиротским голосом: -- Вли-ип! -- Куда? Выручим! -- Какое там! Влип. И ка-ак влип! -- Выручим, дядя Вань. Деньжонками? Иль чем? Да мы за тебя... Гуща безнадежно махнул рукой: -- Влип! -- Да куда же?! В самую орательную бригаду на постройке, как ее? Коммунисцкую.... ...На тракторных санях в ту минуту уже никого не было. Судьи отправились совещаться в прорабскую, перевезенную вперед, в новый квартал. Но из "зала" не ушел ни один человек. На бревнах стало даже теснее: спустились вниз те, кто располагались на балконах. Приземистая, потемневшая от ветра и дождя прорабская с покатой, полукругом, крышей, выкрашенной суриком, алела на пустыре, как буй на Москва-реке, остерегающий от мелководья и прочих опасных мест. ...Едва Силантий показался из прорабской, держа в заскорузлых пальцах под самой бородой листок бумаги, к нему бросились монтажники: -- Ну? Но он прошествовал мимо них в молчаливой торжественности патриарха, который не отступит от освященного временем ритуала ни на шаг, как бы ни дергали его за патриаршью мантию. Силантий не повернул головы и к Тоне, которая ждала своей участи, сгорбившись на табуретке. Бросил непримиримый из-под седых страшноватых бровей взгляд на заседателя Ульяну Анисимовну, которая пыталась делать Тоне какие-то знаки. Медлительным жестом надел очки в железной оправе. Как только Силантий произнес негромким хрипловатым голосом: "Общественное порицание...", как только стало очевидно, что Тоню в бригаде оставляют, случилось непредвиденное. Рыжий Васек, который устроился на железном сиденье бульдозера, спиной к рычагам, издал какой-то гортанный звук и, не зная, видимо, как выразить обуревавшие его чувства, вдруг волчком крутанулся на сидеиье. Мотор бульдозера дико взревел, выстреливая соляровой гарью, и... тракторные сани дернулись. Судьи покачнулись, но устояли на ногах, схватившись за стол. Силантий выронил приговор. Поймал его на лету. Лишь Тоня, сидевшая с краю саней, скатилась вместе со своей табуреткой на землю. Поднялась она вся в песке и глине. Кто-то принялся отряхивать ее. Пока судьи ошалело озирались и соображали, что произошло, сани уже съехали со снежного, наста и волочились по вздувшейся апрельской дороге. Спрыгни в эту минуту с саней - увязнешь по колено в мазутно-черной, перемешенной колесами жиже. Рыжий Васек оглянулся на честивших его судей, вскинул обе руки над собой, вскричав с самозабвенным восторгом: --Круг почета! 12. ... Вернулись рабочие после товарищеского суда, увидели -- у подъезда треста стоит милицейский фургон. Синий, с красной полосой. Навстречу бегут мальчишки, кричат: - "Раковая шейка" прикатила! За Тонькой! Спрашивают - где она?! Сказали - не видали никогда! Позднее выяснилось, что еще не было. приказа арестовать Тоню. Ее доставляли в прокуратуру "приводом". Для первого допроса. Но Тоня в юридических тонкостях не разбиралась. Услышала возгласы мальчишек, разглядела старшину милиции по давней кличке "скуловорот". "Скуловорот" направлялся прямохонько к ней - и закричала дурным голосом. К ней бросились отовсюду. Кто-то из парней крикнул: - Беги, Тонька! Какое! Настигли. Кинули в черную "Волгу", стоявшую подаль, и та рванулась со стройки... Прошло всего несколько минут, а уже сотни полторы рабочих обступили пустой милицейский фургон, недоумевая и матерясь... - Тоньку уже умчали, а эта за кем? -За Нюркой! Не выгораживай бандитку! Кто-то хохотнул, другие заматерились люто... Увидев "раковую шейку" и поняв, что произошло, Огнежка решила немедля ехать в прокуратуру. Кликнув Нюру, она забралась вместе с ней в милицейский фургон, постучала в стеклышко шоферу: -- Давай! В фургоне разило водкой и еще чем-то нестерпимо вонючим, -- видно, только что возили пьянчуг. У Огнежки голова пошла кругом. И от вони и от подступившей к вискам ярости. Отец много раз говорил, что на Руси издавна существуют не только уголовное и гражданское право, как учат в институтах. Существует еще и царево право. Самое могучее - телефонное. Раздастся в прокурорском кабинете чей-то "высоковольтный звонок"-- и следствие меняет курс... На всю жизнь осталось в памяти также и страшное ЧП в их институте, когда в их комнатке обнаружили исчерканный карандашом учебник по судоустройству. Приведенная там статья Конституции: "Суд независим и подчиняется только закону" -- была подправлена и читалась так: "Суд независим и подчиняется только райкому". Владельца учебника вышвырнули из института, хотя чиркал, кажется, не он. Все это и многое другое всплыло в памяти Огнежки, пока она тряслась на жесткой скамье, морщась от едкой вони. Опять вторгся чей-то "высоковольтный звонок"?! Тоню выручат, в этом она не сомневалась. Страшило другое. Завтра на всех, постройках собьются рабочие в группки, спросят друг у друга: "На кой ляд товарищеский суд собирали? О рабочем контроле пели? Где она, наша власть? На бумаге? .." Она поглядел на запыленные оконца фургона, за которыми мелькали корпуса Заречья. "Ну, погодите, законники! Ну, погодите!" Прокурор встретил Огнежку и Нюру стоя. Руки не подал. Похоже, изменил о Тоне свое мнение. На прокурорском столе громоздились бухгалтерские книги в серых обложках, захватанных пальцами. Профсоюзный архив увезли не так давно в Главмосстрой, а он вот где... Едва Огнежка гневно сказала о надругательстве над мнением рабочих, прокурор похлопал ладонью по груде бухгалтерских книг. . -- Извините! Мнение коллектива нами изучено. -- Он полистал книгу с закладками, прочитал одно решение комиссии постройкома о Горчихиной Антонине, другое, третье... -- Вот, выговор... общественное порицание. .. Вот, поставлен вопрос об увольнении. Можем ли мы не считаться с законно выраженным мнением рабочих? С документами?.. Мы действительно проявили торопливость и либерализм, на что нам только что было справедливо указано.. Есть прямое указание: не раскачивать стихии! Что, девушка?.. Напраслина? Все это?! --он снова положил руку на пожухлые страницы бухгалтерской книги. -- Вы отдаете отчет своим словам? .. Допускаю, что Тихон Инякин был в постройкоме человеком... э... Э, случайным,.. Допускаю, что Чумаков не ангел. Но разве ж только они решали? Вот, к примеру, один из лучших ваших бригадиров. В газетах о нем писали неоднократно. В "Огоньке" портрет был. Староверов Александр! Уважаемый человек? -- Прокурор помолчал, ожидая возражений. -- Уважаемый! Так вот! Староверов присутствовал на всех заседаниях... Не на всех? .. Допускаю. Покажите-ка мне хотя бы один его протест! Хоть одно слово, которое бы расходилось с мнением Тихона Инякина или Чумакова. Прошу вас!-- И жестом, полным достоинства, он протянул Нюре толстую, отдающую прелью бухгалтерскую книгу. Нюра вяло листала ее, бледнея... Весь вечер она сидела за своим письменным столом до полуночи, Составляла характеристику Тони. Для прокуратуры. Она и подумать не могла, что ее Александр и слыхом не слыхивал о том, что грозит Тоне. Досадовала?: " И чего возмущается. Ровно он ни при чем." - Она заранее решила, что не станет попрекать мужа профсоюзным архивом. Даже не скажет о нем. Как говорится, кто старое помянет... Но муж будто с цепи сорвался. Кричит и раз и другой: -... Нет, ты договаривай! До конца! Какой, значит, он стал твой муж? А? Последней сволочью?! Нюра долго не отвечала, затем круто обернулась к мужу, сказала вполголоса, через силу: - Изменщиком! ...Твердое желание прокурора непремено упрятать Тоню в тюрьму привела Огнежку, по выражению ее обеспокоенного отца, в состояние лунатическое. Она ходила по улицам, ничего вокруг себя не замечая. Не сразу отзывалась на свое имя. Огнежка не разгуливала лунными ночами по карнизу, -- что правда, то правда,--но зато вскакивала посреди ночи с постели, шлепала в своих спортивных, с подмятыми задниками тапочках в отцовский, кабинет и позванивала там стареньким арифмометром, который лежал на ее коленях. И дома, и на работе. - Тоня вернулась? - спросила она, едва появившись в тресте. - Когда вернется? Ну, слава Богу!... Кто искал меня? Ермаков? .. Я на постройке! Передайте ему, вернусь через час! --Для Тони и Александра случай с панелевозом --урок. И какой урок!- произнесла вполголоса она, влетев в кабинет Ермакова.- Однако Гуща! .. Каков Гуща! А?! Слышали, Сергей Сергеевич, как о нем в бригаде отзываются? "Он за копейку удавится..." За свою собственную копейку. Что же касается денег стройки, сэкономим мы миллион или растранжирим миллион, -- на это ему наплевать. На чужой миллион и коробок спичек не купишь. Ермаков по-прежнему то и дело хватался за телефонную трубку, вызывал секретаршу, передавая ей какие-то папки; но стоило Огнежке хоть на секунду умолкнуть, он поворачивался к ней. Он слушал не слова, а голос Огнежки. Огнежка простыла на стройке, сильный, напряженно-гибкий голос ее то и дело срывался, становясь вдруг жалобным, режущим ухо, как у чайки. В памяти Ермакова мелькнуло неутешное: "Чайка ходит по песку, моряку сулит тоску..." Он вздохнул. Единственное, что уловил, -- это то, что Огнежка сердита на Гущу и не прочь прижать его рублем. Он заметил весело, что Огнежке не прошло даром сидение в "каталажке". Нет-нет да прорежется у нее скрипучий голос инженера по труду и зарплате. -- Огне-эжка, -- протянул он. -- Нашла на кого пыл растрачивать! На Гущу!.. Гуща -- тормозящая сила?! Да у него золотые руки... -- Ермаков возражал скорее механически, чем осмысленно. С наслаждением, с болью и горечью внимал он уличающим интонациям Огнежки: в них звучала страсть. В конце концов он рывком поднялся с кресла, прошелся по кабинету из угла в угол, испытывая какое-то подмывающее, радостное ощущения бытия. Хотелось крикнуть, как некогда в лесу: "Живем!" -- Я преувеличиваю значение Гущи?! -- негодовала Огнежка. -- Да, поэм о нем не пишут. И даже очерков в лакировочном "Огоньке".. О Гуще вспоминают чаще всего в графе "убытки". Огнежка достала из потертого спортивного чемоданчика брошюру в серой обложке. Отчет ГлавМосстроя за последний год. На одной из страниц скупо, в одном абзаце, сообщалось, что за один лишь год в Главмосстрое было разбито при разгрузке двадцать миллионов штук кирпича.. Половину корпусов остекляли дважды. -- Понятно вам, что такое Гуща, Сергей Сергеевич?! . Ермаков приблизился к Огнежке чуть не вплотную, остановился за спинкой стула, на котором она сидела. Огнежка умолкла. Он встрепенулся: -- Так... да! Гуща... Горбатого могила исправит!.. Огнежка поморщилась. Опять!.. Когда она впервые услыхала о Гуще такое? Давным-давно. Когда в Заречье выкладывали первую стенку. Минули годы. И какие! Равные для строителей жилищ столетиям. Годы революции в домостроении. А Гуща, сей доблестный рыцарь? "Не заплати ему полста в день -- гори все ясным огнем". -- Вы правы, Сергей Сергеевич. Гущу ничем не проймешь. Ни товарищеским судом. Ни плакатами. Гражданские чувства в нем омертвели. Вернее, охладились, как охлаждается, к примеру, двигатель, который простоял ночь на дворе. В мороз. Ключиком его не заведешь. Нужна заводная ручка. Ермаков весело кивнул на чемоданчик. -- Ах, вот что вы притащили! Заводную ручку. Выкладывайте. Не откажусь. -- Он коснулся своими толстыми, обожженными известью пальцами Огнежкиной ладони. Огнежка отдернула руку. Ермаков побагровел до шеи. Затем обошел свой огромный письменный стол, сдвинул в сторону картонные папки -- что-то полетело со звоном на пол. -- Так что у вас? -- Голос его звучал хрипло. Огнежка приоткрыла чемоданчик, где лежала тетрадка с расчетами. Снова закрыла. Наконец решительным жестом откинула крышку, достала школьную, в клеточку, тетрадку. Листая ее, принялась излагать свой план. Заработок Гущи, по убеждению Огнежки, должен слагаться из двух частей. Большей (процентов на семьдесят-восемьдесят)--за труд на подмостях. -И меньшей, связанной с экономикой всего треста... Чтобы Гуща остервенело поскреб свой нечесаный затылок, постигнув у окошечка кассы, что и растоптанная на постройке чьими-то башмаками дверь, и куча строительного мусора у соседнего корпуса --это сотня-другая из его, Гущи, кармана. -- Экономика треста -- маховик безостановочный. В обороте-- сотни и сотни миллионов рублей. Но для Гущи, не устану повторять, это чужие миллионы. Казенные. А казна для него -- бочка бездонная. Прорва... Когда Огнежка перестала говорить, Ермаков поглядел на нее улыбчиво и, почудилось ей, покровительственно, как на ребенка, который воинственно промчался по двору верхом на палочке... И голос его, казалось, звучал нестерпимо-покровительственно: -- Огнежка, девочка дорогая, чем больше я вас узнаю, тем больше удивляюсь. Вы -- великий алхимик. Почти как Никита Хрущев... Какое по счету экономическое снадобье вы варите за эти годы в своей колбе? Честное слово, вы заслуживаете ордена. За энтузиазм! Огнежка начала расшатывать непроизвольным движением полуоторванный железный уголок на своем чемоданчике. Заметила вполголоса, подавляя вспыхнуввшее раздражение: -Насколько я уловила, Сергей Сергеевич, об ордене вы вспомнили в надежде, что я уберусь из вашего кабинета со своим снадобьем подобру-поздорову. Орден-то, получается, за отступничество... Взгляд Ермакова, по мере того как Огнежка говорила, становился каким-то ускользающим, словно беседа начала его тяготить. "Может, она не с того начала?" Огнежка подвинулась, вместе со стулом, к письменому столу. --Поразмышляем вместе, Сергей Сергеевич. Помогите мне. Дело ведь тут не только в экономике. Игорь был прав, тысячу раз прав, мы совершенно не думаем об общественном самочувствии рабочего. Москва была для Гущи надеждой. А стала - чужбиной. Словно он под оккупацией, где все решает его косопузие господин Инякин, назначенный Хрущевым комендант! - Она взглянула на Ермакова -- и умолкла. Ермаков зажмурился, сжал выпяченные губы, будто опускался под воду. "Не хватает, чтоб уши пальцами заткнул!.." Огнежка кинула тетрадку со своими подсчетами в чемоданчик. Застегнула его. Вот уж сколько времени она, сама не вполне это осознавая, ждала, что Ермаков в экономике стройки поднимется до таких же высот, что и в строительной технике. Он -- Ермаков! . . И вдруг. .. Ударил бы он ее со всего размаха--не так бы в ушах зазвенело: "Снадобье...". И возражать-то не стал всерьез, углубился, жмурясь... в свои воспоминания, что ли? О том, как Чумакова "продавал" на сторону... "Не себе, сойдет..." Никого Огнежка не презирала так, как людей, в которых обманывалась. В них она ненавидела и самое себя -- за легковерие. Сколько раз обжигал