просят. Фронтовики  спрашивают: "За
что же воевали?  Чтоб сейчас помирать с голоду?" И  Чечню  я  не прощу нашим
правителям, не прощу...
        <i>100 лет...</i>
     Идет  фотосъемка  Никулина  с  юбилейным  тортом,  со  свечками.  Сюжет
степенный, серьезный, но я  не могу удержаться от хохота. Потому  что  когда
вблизи торта оказывается клоун, когда он с тортом тет-а-тет, лицом к лицу...
     -- Юрий Владимирович!  Ну  это же  несправедливо, что  клоун уходит  от
торта целым и невредимым! Вы сами разве не чувствуете неловкости?
     Он оживляется  и начинает рассказывать, как это должно выглядеть. В его
воображении действие отклоняется от обычной схемы:  движется человек, а торт
неподвижен. Он дает раскадровку.
     Клоун  над тортом, наклоняется  ниже, еще  ниже, вот  он уже в торте, и
последний  кадр  (это  он  объясняет фотографу)  -- с  кремом  на удивленном
клоунском  лице... Фотограф делает стойку...  Но  Никулин, вместо того чтобы
сыграть  по  придуманному  им же сценарию,  встает  и  одевается -- ехать  в
цирковой интернат,  служить  примером  для молодежи.  Если б  не  эта вечная
спешка... А  с  другой стороны, так он уже и не клоун, но -- директор, пусть
даже и цирка. И ему иногда приходится жертвовать смешным ради солидности.
     На торте было, разумеется, 75 свечек.
     --  Я жду от медицины новых успехов -- таких, чтоб можно было дожить до
ста лет.
     -- До ста? У вас что, есть на двадцать пять лет расчерченный план?
     -- Нету плана. Просто  -- жить. Мне это интересно! А про возраст у меня
любимый анекдот  такой. Одесский. Две подруги встречаются, одна  спрашивает:
"Ну  как  поживаешь,  старая  блядь?"  Вторая  отвечает:  "А при  чем  здесь
возраст?" Вы же  помните, анекдот надо рассказывать к слову... Ах да, вам же
это  публиковать...  Как  же быть? Вы знаете  что... вместо  "блядь"  можете
написать "курва".
     -- Юрий  Владимирович, вы извините, но мне кажется, что  "курва" -- это
обидней, по смыслу неточно, да и как-то менее празднично... Так что с вашего
позволения оставим "блядь". И кстати, забыл вас спросить: в чем смысл жизни?
     -- Да если б я знал, разве б я с вами сейчас разговаривал?..

     <i>1996</i>
     HHHH Людмила Зыкина HHHH
        "Бог дал мне все, чего просила"
     "Людмила Зыкина"  --  это звучит емко и смачно.  Это имя с  документной
достоверностью передает  настроение и  вкус советской русской жизни, которой
все  мы -- одни больше,  другие меньше  --  жили и дышали, и дышали  тяжело.
Партия, война,  работа, Ленин  -- да, всего этого  было больше,  чем  надо в
жизни; про  все это Зыкина пела много  и искренне. А еще  --  про молодость,
любовь, вообще чувства, про различную красоту и разного  рода чистоту. Вслед
за Евгением Онегиным Людмила Зыкина тоже энциклопедия русской жизни. И,  как
Онегин,  может вызвать странные  чувства у тех, кого неосторожно перекормили
ни в чем не виноватой классикой.
     Слушаем  ли  мы Зыкину?  Вы скорее всего  не поняли  вопроса;  нет,  не
мимоходом  по  радио  "Маяк",  не  в  старинных  документальных  фильмах,  а
по-настоящему -- чтоб сесть, поставить  диск (а то и вовсе пойти на концерт)
и погрузиться, вникнуть... Нет, мы,  похоже,  не  балуем ее своим вниманием,
потому  что кажется,  будто  мы  ее  слышали  достаточно, что  она  везде  и
всегда...  Между  тем как Зыкина  не только эмблема эпохи, не только полпред
всего советского и русского, но и просто великая певица с редчайшим голосом,
с могучими  чувствами, которая способна не только испытывать, но  и доносить
до нас...
     Сейчас, когда  эта мода -- ругать  все  советское  -- вроде  прошла (мы
могли  это  предвидеть, глядя на восточных немцев в  единой теперь Германии,
которые давно уже с неожиданной теплотой вспоминают ушедшую в небытие ГДР) и
на  слово "совок" глупо  обижаться, когда никто уж  не пойдет жечь  по ночам
демократические  костры  у Белого дома, даже на московских концертах Зыкиной
ей теперь аплодируют стоя.
     Ее пока что никому  еще не удавалось перепеть.  А поет  она ни много ни
мало 50 лет.
        <i>Спасение утопающего</i>
     Среди многих заслуженных регалий Людмилы  Георгиевны  Зыкиной, которая,
кажется, получила  все  мыслимые звания и награды,  несправедливо не хватает
одной: медали "За  спасание на водах". Но тут Зыкина сама виновата -- отчего
она такая скромная? Отчего не дала ход тому делу? А дело это было так:
     -- Как-то в Австралии пошли мы с  Гридиным (это был  мой муж)  на пляж.
Зашли в воду, отплыли от берега. Неподалеку от нас еще какой-то купальщик. И
вдруг  он  весь  исчезает  под  водой,  только рука торчит! Я  говорю  мужу:
"По-моему, человек тонет".  Ему тоже так показалось. Ну, мы и вытащили этого
иностранца -- он был вроде англичанин.
     -- Вы с ним как-то объяснились?
     -- Куда! Он такой был несчастный. Не мог поверить, что остался жив. Ему
было  не до "спасибо".  Да  и я далека от этого --  чтоб  ждать  от  кого-то
благодарности...
        <i>Попытка искусствоведения</i>
     Самый  понятный  (в хорошем  смысле  слова)  теоретик масс-культуры  (в
хорошем смысле и этого слова тоже) сегодня -- Леонид Парфенов. Именно к нему
автор обратился за  профессиональным  разбором творчества Зыкиной и  научным
объяснением причин ее славы.
     И вот что рассказал культуролог:
     "Зыкина  --  это  такой  песенный Василий  Теркин.  Это  наша Монсеррат
Кабалье. Это Кабаниха русской эстрады -- величественная, царственная.
     Проще  всего  было бы  сказать:  это китч, рядящийся  в  псевдонародный
костюм. И было время, когда яйцеголовые к  этому относились как к убожеству,
мещанству, пошлости.  Да, это  лубок, -- ну и  что? Все  жанры хороши, кроме
скучного.  А менее всего можно  этим песням приписать скучность. Слава Богу,
мы  дожили до постмодерна,  который  все  признал  искусством и все  признал
состоявшимся.  Такие вещи,  как  "На  побывку  едет  молодой моряк", "Ивушка
зеленая, над рекой склоненная", "Оренбургский платок", "Мама, милая мама" и,
конечно же, "Течет река Волга", -- это  абсолютные шедевры, где ни  слова не
убавить, не прибавить.
     Это часть  русского  послевоенного  космоса,  это  часть  образа  жизни
страны. Шла  российская урбанизация. Люди  массово переезжали  из деревни  в
город, селились в слободах -- и Зыкина обслуживала  эту слободскую культуру.
Когда "На  побывку едет молодой моряк", то  он держит путь как раз в поселок
городского типа. Песню слушали и любили миллионы пролетариев.
     И  все это  время у власти в  стране были люди,  в эстетическую систему
которых  Зыкина  входит  неизбежно.  Что такое высокая лирика, например, для
Черномырдина? Не что иное, как зыкинское пение.
     А является ли это строгим искусством? Не важно. Этот вопрос  выходит за
рамки  настоящего  исследования.  Важно, что  Зыкина  вошла  в  историю  как
классик.  Мне, как  человеку,  занимающемуся  ТВ, невозможно  не  принять во
внимание вот чего: граждане этой страны не могли не слышать Зыкиной: дома по
радио, во дворе из окон рабочего общежития, у бабушки на пластинке или еще в
какой-то  ситуации. Они  непременно  знали про "оренбургский платок"  и  что
"издалека  долго...".  Люди,  которые  этого  не знают,  меня  абсолютно  не
интересуют  --  не  являясь  гражданами этой  страны, они  не являются  моей
аудиторией. До той степени, до какой мы -- дети своих родителей (а мы на сто
процентов  их дети), до той степени мы и аудитория Зыкиной, нравится нам это
или нет".
        <i>Первые песни</i>
     Откуда есть, пошла Зыкина Людмила Георгиевна?
     Она родилась в рабоче-крестьянской семье, небогатой и  работящей. Семья
была далекая от мыслей насчет чистого искусства и из всех видов труда хорошо
себе  представлявшая   только   физическую  работу:  отец   --   рабочий  на
хлебозаводе,  мать  --  санитарка.  Петь --  это  у  них  было  для души  и,
разумеется,  совершенно  бесплатно.  Когда  Зыкина   стала  профессиональной
артисткой,  родня   страшно   удивлялась,   что   такое   сугубо  застольное
времяпрепровождение  может называться работой и оплачиваться лучше, чем труд
даже молотобойца.
     Пением  семья  интересовалась  и  увлекалась   до   самой  невероятной,
неправдоподобной степени.  Чуть  что --  сразу  петь,  причем с фанатической
самоотдачей. Главной певуньей  была бабка.  Зыкина вспоминает: "Бабка моя из
рязанского  песенного  села,  знала  сотни  припевок,  частушек,  свадебных,
хороводных песен, заплачек и шутовин.  Мать тоже любила и умела петь. И отца
моего они в дом приняли  по главному для них принципу --  он понимал пение и
сам пел,  пел всегда  --  и когда грустно, и когда  радостно".  Насчет отца,
которого брали по вокальному цензу, -- это, кажется, не шутка.
     Бабка ей объясняла: "Песня, Милуша (домашнее  прозвище Зыкиной),  лечит
всякую тоску-печаль..."  То  есть процесс пения оказывал на  них  совершенно
наркотическое  воздействие!  (Сейчас  профилактику  такого  рода  наркотиков
успешно проводит телевидение, которое есть отрезвляющая пародия на настоящее
искусство.)
     Не  одна  только  семья  Зыкиных  пела  --   соседи  тоже  этим   делом
интересовались. "Давайте, Зыкины, петь", -- и в  праздники, и в будни с этим
приходили. Как видим, это  были  идеальные условия для  раскрытия певческого
таланта. Зыкина и запела...
     Первое публичное  выступление (не считая пения  на семейных  застольях)
состоялось  в  третьем  классе, на  спектакле "из  старинной  жизни" в  Доме
пионеров: "Белой  акации гроздья душистые". Но, разумеется, никаких мыслей о
профессиональном пении. Она хотела стать летчицей, для чего в  парке прыгала
с парашютной вышки. Петь она рассчитывала в свободное от полетов время.
     Не успев выучиться  на летчицу, на войну Зыкина пошла  токарем. Ей было
12 лет (на  заводе  наврала, что  старше, -- поверили из-за большого роста).
Она тогда полагала, что "токарь" -- от слова "ток".
     Ей случайно удалось, посчастливилось из своей самодеятельности попадать
в художественный мир -- в фойе кинотеатра "Художественный" она перед фильмом
танцевала чечетку. Заработок был  невероятно  богатый, сейчас  его  никакими
тыщами не уравновесишь:  за вечер -- буханку хлеба  давали. Без очереди, без
карточек,  без  какого  бы  то ни  было Торгсина! На руки!  Это было  просто
невероятно... Плясала и, разумеется, как легко догадаться, пела. Не только в
"Художественном", но  и  по  госпиталям.  "Синий  платочек"  в  обязательном
порядке. Сейчас  точно  другая эпоха, как другая планета;  революции, путчи,
выборы и  войны бывают, но  чтоб песни вызывали всенародную слезу  --  такое
разве возможно? Теперь чтоб хоть какая-нибудь слеза, мало четырех куплетов и
трех аккордов -- дай сериал в сто серий, да и то...
     Зыкина тогда пела и частушки, вот замечательный образчик:

     Кто военного не любит,
     я советую любить.
     Образованный парнишка,
     знает что поговорить.

     В  1945-м ей 16 лет.  Выбирать жизненный путь? Да  нечего тут выбирать.
Попела, развлеклась, а  утром на работу.  Надо трудиться на  производстве  и
иметь  рабочую  специальность.  "Актеры,  считала я  тогда, --  это  особый,
избранный  народ,  и внешне  красивый, и обязательно  одаренный, и  все  ими
восхищаются". (Из ее мемуаров.)
     То  есть  после войны  она  ходила  в  "Ударник", смотреть  выступления
артистов   в   фойе   перед  кино  --  как,   бывало,   сама   выступала   в
"Художественном", -- но для нее это  были два разных мира с пропастью между.
Кому  большие сцены, а  ей  хороша  и самодеятельность в деревянном  клубе в
Черемушках.
     И  тем  не  менее.  Как-то   гуляла  Зыкина   с  подругами  по  площади
Маяковского,  и  вдруг  видят  -- объявление  о конкурсе.  Она  поспорила на
мороженое, что "не слабо" сходить на этот конкурс в хор Пятницкого;  ну петь
же  все  умеют,  подумаешь. Спела.  Владимир Захаров, руководитель  хора, ее
тогда спросил:
     -- Ты где работаешь?
     -- В швейной мастерской.
     -- Переходи к нам.
     -- А у вас разве есть пошивочная? -- Ведь  надо ж голубую кровь, чтоб в
артисты.
     Комиссия рассмеялась.
     -- Да речь не об этом. Петь в хоре будешь.
     Из полутора тыщ желающих взяли ее -- и еще трех парней.
     Фантастическая удача! Впрочем...
     -- Подумаешь, артистка!  Лучше  б стирать как следует научилась! -- Так
откликнулась бабка Зыкиной на это известие.
     Зыкина,  конечно, самородок.  Но  на  одном  голом таланте ж  далеко не
уедешь, тому  есть  куча доказательств. Когда ее  в хоре  учили на настоящую
Зыкину, не миндальничали:
     -- Вы же на концерте не пели, а вчерашнюю  прокисшую кашу ели. Вам и не
хочется есть,  а  надо,  заставляют. Так  вы и пели --  с кислым  видом,  --
говорил суровую правду в лицо руководитель Захаров.
     Приходилось работать над собой.
     Русланова ей однажды  сказала:  "Девочка, ты спела  "Степь", а ямщик  у
тебя не замерз.  Пой  так,  чтоб  у всех в  зале  от  твоего  пения  мурашки
побежали. Иначе -- и на сцену не стоит выходить".
     А может, и правда, не стоит? В 1949-м  умерла ее  мать, и после похорон
Зыкина потеряла  голос -- странно сегодня это читать, про умолкшую, непоющую
Зыкину. А тогда она  не сильно и расстроилась. Как так? А всерьез не верила,
что  будет точно артисткой.  Так, просто пробовала. (А любовь к пению тут ни
при чем, другое.)
     И,  не  видя  в  потере голоса  особенной  трагедии,  пошла  работать в
типографию  брошюровщицей,  как  бы  на  "настоящую" работу. Там, кстати, ее
выбрали  комсоргом. Совершенно  не случайно:  характер, темперамент  и запас
энергии были заметны невооруженным глазом без всякой чечетки.
     Потом, как уже догадался проницательный читатель, голос к ней вернулся.
Случайно, не-ожиданно. Опять  пение и хор -- народной песни, на радио, далее
везде. Такой была предыстория. Так  все  шло до  тех, пока она  не сделалась
той,   какая  она   сейчас  --  великая,  могучая,   никем   непобедимая.  И
перекрывающая своим  голосом всю  теперешнюю молодежную  тусовку, которая ей
аплодирует.
     -- Когда вы впервые осознали себя примадонной?
     -- Да я и до сих пор не чувствую -- что я, кто я? Меня это не волнует.
        <i>Трехэтажный голос</i>
     Само  собой разумеется, у Зыкиной особенный, очень  редкий,  уникальный
голос. Но это  далеко не  всегда так само  собой разумелось!  Поначалу  были
очень  большие  сомнения. После  нескольких  лет профессионального  пения --
"голос  (Зыкиной.  -- <i>Прим. авт.)</i> казался  несильным".  Мнение  было  вполне
авторитетным: оно принадлежало Анне  Рудневой,  художественному руководителю
хора  русской песни Всесоюзного  радио.  Это  было  настолько серьезно,  что
Руднева  "в первые месяцы Люсиной  работы в хоре  не была  уверена,  что она
останется  певицей...  знала,  что  за  плечами  у  нее  страх  перенесенной
болезни... сомневалась, будет ли Зыкина петь".
     То есть  ее запросто могли по  профнепригодности  того...  И  пошла  бы
Зыкина  обратно на  родной завод имени  товарища  Орджоникидзе, и мы  бы  ее
увидели как-нибудь в передачке типа "Алло, мы ищем таланты".
     Но тут  вдруг  откуда ни  возьмись  --  Аграфена  Глинкина,  знаменитая
"слагательница  и  исполнительница  чудесных  песен".  Приехала попеть перед
хором, поучить молодежь жизни. И  тут "Люся, слушая Аграфену Ивановну, вдруг
как заплачет, -- вспоминала после Руднева. -- Забыть не могу этих ее слез. В
тот день  поняла  я, что не  права  в  своих сомнениях.  Человек,  так остро
живущий внутри песни, так ее чувствующий, не может перестать петь...".
     И хеппи-энд в изложении  прозревшей  (в  акустическом смысле) Рудневой:
"Через год  я услыхала, что голос  Зыкиной  окреп, диапазон его расширился".
Расширился  до  такой  степени, что Родиону  Щедрину  не  оставалось  ничего
другого, как сказать буквально следующее: "Торжественный  и светлый, широкий
и сильный, нежный и трепетный,  неповторимый зыкинский  голос.  ...Не  часто
природа наделяет человека таким сокровищем... Ее многогранность, непохожесть
трудно   поддается   классификации...  Голосовые  возможности  ее  оказались
поистине неисчерпаемыми".
     А вот  что  говорит Щедрин про  свои  сложнейшие  в музыкальном  смысле
оратории и  Зыкину: "Я написал их для особого уникального инструмента -- для
певицы Людмилы Зыкиной -- и оркестра. Повторимы ли мои оратории с кем-нибудь
иным?  Не  знаю.  Просто не рассуждал  об  этом.  ...Поющая Зыкина  обладает
редкостным  сверкающим тембром -- белым звуком.  Здесь  все вместе -- голос,
его звуковая сила, отношение к слову, драматическое искусство пения. Генезис
этого  явления   непонятен,  иначе   его  можно   было   бы  культивировать,
"воспитывать".  Но  "белый  звук"  единствен  и  возникает  вне  певческих и
музыкальных школ".
     Другие специалисты говорят и вовсе про трехэтажность зыкинского голоса:
"свободно льющиеся верхи, красивая середина,  бархатные грудные ноты нижнего
регистра". Иными словами, "голос Зыкиной убедителен  и в низких нотах, когда
спокойно "садится" на грудь, он красив и состоятелен, когда мелодия, подобно
жаворонку, взлетает в высоту. Верхние ноты в голосе Зыкиной имеют необычайно
легкий полет... Голос Зыкиной создан самой природой для русской песни".  Это
мнение поэта Виктора Бокова, кстати, автора слов к "Оренбургскому платку".
     И вот, пользуясь  редкими особенностями своего голоса,  Зыкина  сделала
следующее: изобрела новый  способ петь  русские народные песни. То есть тыщу
лет их пели исторически сложившимся способом, а Зыкина совершила  революцию.
Сама  она об этом  пишет довольно  скромно:  "Меня часто  спрашивают,  в чем
заключается секрет воздействия моих песен на  слушателя. Должна сказать, что
никакого секрета  в моем пении не было и нет. Просто  с самого детства  я не
принимала "открытый" звук,  столь характерный  для традиционной  фольклорной
манеры пения. Я предпочитаю более прикрытое, мягкое звучание. (Перечтите еще
раз последние  два  предложения! Возможно, именно  в этом вся соль. -- <i>Прим.
авт.)</i>  В  русском пении  мне  дороги именно "украшения",  когда  одна  нотка
нанизывается на другую".
     Всякий  бы рад совершить  приличную революцию,  да  не  каждому  это по
силам.
     Ну, отчасти тут есть бабкино  влияние. "Пели, как бабка Василиса учила.
На  Рязанщине  это  называется  "петь  волнами"  -- легкая  вибрация  голоса
украшает каждый звук, мелодия кажется от этого кружевною. Как заведут "Цвели
в поле  цветочки"  -- и смеяться  хочется, и плакать  --  все вместе". "Пела
бабушка, как сама любила  говорить,  "нутром"; песня  буквально клокотала  в
ней, хотя она почти не повышала голоса".
     Иллюстрируя свою теорию игры голосом, Зыкина учила и меня петь:
     -- Как  правильно спеть "я  тебя люблю"?  Сейчас большинство певцов это
делают  неправильно,  неграмотно.  Они  так  споют, скажут:  Я  тебЯ  люблЮ.
(Прописными здесь  обозначены  ударения.  -- <i>Прим. авт.)</i> Понимаете?  Я  тЕбЯ
лЮблЮ. Вот так надо.
     Хоть и для примера сказано, а все приятно  слышать слова любви от такой
фемины...
     Еще о  зыкинском голосе, о  манере  пения. "Мой  излюбленный  вокальный
прием --  контрастное сопоставление  на одном дыхании громкого и тихого, как
бы  засурдиненного,  звучания  с  незаметными  переходами".  "...Я старалась
находить свойственные только мне одной вокальные краски, добавочные нотки --
форшлаги, мелизмы".
     А откуда эти мелизмы брались?  Она  вспоминает, как поехала в деревню к
тетке, в Орловскую область, ходила  там в  лес и  целыми  днями в чаще пела,
экспериментировала.
     И вот что там, в лесу, выяснилось: "Когда возле берез поешь чуть ли  не
шепотом, голос кажется звонким. А в еловом лесу --  приглушенным.  Где травы
высокие -- голос звучит мягче.  Если дождей давно не  было, сушь стоит, то у
песни четкое эхо. А после дождя эхо будто размыто,  как  акварельное водяное
изображение..." Как видите, все очень просто -- можете сами проверить.
     Еще она писала: "С детства -- от бабки и матери -- люблю  петь вот  так
на природе и без аккомпанемента, негромко. ...Часто так начинаю первые пробы
песни.  А в старину ведь  только  так и  пели. Когда я прочла у  Тургенева в
"Певцах" про пение Яшки: "Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то
родным и необозримо-широким, словно знакомая  степь раскрывалась перед вами,
уходя  в  бесконечную даль", то я сразу  поняла, что  этот  Яшка часто пел в
степи один, шел не разбирая дороги и пел".
     Еще  цитата  из  какой-то  рецензии, я ее  тут  привожу  из-за  смачных
терминов:  "Она  контрастно  сопоставляет  звуки  --  на  одном  дыхании  то
усиливает, то чуть  заглушает голос: техника крещендо и диминуэндо хорошо ей
известна".
     Пару лет назад на съемках новогодней  передачи на НТВ Зыкина пела песню
"Есаул",  а   потом   подпевала   солистке   "Квартала",  которой   достался
"Оренбургский платок". Как свидетельствует очевидец, "фурор был полнейший. У
нее оказался мощнейший голос, она сорвала самые сильные аплодисменты".
     Поклонники таланта Зыкиной  шлют ей самодеятельные стихи. К примеру: "В
саду птенец на веточке от зависти умрет". То есть  вот так лапидарно, своими
словами народ раскрыл тему мелизмов, крещендо и даже диминуэндо.
        <i>СССР</i>
     Сегодня  Зыкиной,  которая поет то  же, что и при  советской власти,  в
Москве  аплодируют стоя.  Отчасти и потому,  что Зыкина, как о ней, выходит,
верно  писали коммунистические газеты, -- "полпред советской песни" и вообще
"высокая  представительница  Советского  Союза".  Надо сказать, что сама она
этого  никогда   не   стыдилась,  даже   в  те  времена,  когда   московская
интеллигенция увлеченно маршировала под триколорами.
     История    Зыкиной    неправдоподобна,    она    как     бы    сочинена
верноподданническим  борзописцем  из  сугубо  идейных  побуждений и  снята к
некоему юбилею сталинскими  кинематографистами.  Вот, смотрите, все слеплено
из готовых надоевших деталей примитивного конструктора.
     Итак, сюжет. Деревенская девчонка поет русские раздольные песни, потом,
в войну, прибавляет себе годков и поступает на завод, чтоб ковать победу для
фронта, и поет в госпиталях. После прославляется талантом и  упорным трудом,
выступает в  Колонном зале,  а в  Кремле  ей дают Звезду Героя.  Всенародная
любовь   как   само   собой   разумеющееся,  причем,   это  невероятно,  без
телевизионной раскрутки!
     Более того, она гастролирует по планете и на ходу прославляет советскую
родину, причем везде аншлаги.
     В  ряду  таких вещей,  как космические  полеты, милитаризм,  социализм,
интернационализм,  нефть, водка,  борьба  за  мир  и прочее,  Зыкина -- а  в
особенности на Западе -- выглядела самой подлинной, безусловной и бесспорной
представительницей  и эмблемой страны.  Может,  более  убедительной, чем  ее
личные друзья  Гагарин и Терешкова (инициалов которых сегодняшние тинейджеры
России запросто могут не знать).
     Слава  -- да,  но и, безусловно, скромность и простота:  таково условие
излагаемого мифа.
     Но  этот странный, непохожий  на  жизнь сценарий есть не что  иное, как
изложение реальных событий!  Зыкина  в своей  книжке  писала  полную правду:
"Приятно  получать  каждый  год к  Женскому  дню  поздравления  от  работниц
оренбургской фабрики пуховых платков... А однажды открываю я  почтовый ящик,
смотрю  --  письмо с поздравлениями к Новому  году  из Министерства  внешней
торговли:  благодарят за рекламу пуховых изделий оренбуржцев. Что ж, значит,
песня, делая свое дело, даже торговать помогает".
     Но и это  еще не все.  Есть повыразительней случай! Античная  ясность и
простота, чистое доверие к жанру мифа: "В октябре 1970 года газета "Сельская
жизнь" опубликовала мое  приветствие к  Дню  работника сельского  хозяйства.
...У себя дома  я храню  письмо коллектива тракторной  бригады колхоза имени
Ленина  Глобинского района  Полтавской  области.  Механизаторы  обещали  мне
выполнить  свои обязательства  и обеспечить высокий урожай". Но даже на этом
история не кончилась, сюжет продолжал развиваться. Через неделю  в  редакцию
пришел  ответ:  "Мы  просим  вас  передать ей,  что  свои  обязательства  мы
выполнили.  Пятилетний   план  по   производству  продукции   полеводства  и
животноводства колхоз перевыполнил". Какая красота! Какой роскошный миф!
     А вот какая  яркая лубочная картинка:  советские  пионеры принялись  за
сочинения на тему "Как творчество Людмилы  Зыкиной учит нас любить Советскую
Родину  (на  примере   песни   "Течет  Волга"),   а   заграничные   любители
экзотического вокала присвоили ей звание  "Мисс Волга". Одно из  сочинений о
том,  как  Зыкина  учит  любить  родину,  ей,  кстати,  поднесли  как-то  на
гастролях. "Не ожидала я этого, конечно, и порадовалась от всей души".
     1967 год. С точки зрения любви народа к родине  он  сильно отличался от
прочих, спутать с  другим было нельзя --  если кто помнит, это было 50-летие
первого в России  октябрьского путча. Страна была переполнена  напоминаниями
про  эту магическую  круглую дату, чего иностранные  репортеры  не  могли не
заметить. Они про это расспрашивали и Зыкину. Она  объясняла. Те не  верили,
что  кто-то всерьез может относиться к таким вещам.  Засомневался и японский
журналист,  с  которым  Зыкина  делилась  творческими планами:  "К  50-летию
революции  собираюсь выпустить  тематическую программу об историческом  пути
русской женщины".
     Японец ей -- в тех терминах, которые запомнились Людмиле Георгиевне, --
отвечал: "У нас  в Японии певцы  сплошь  аполитичны.  Их искусство  строится
исключительно  на  коммерции".  Н-да... Странно  вспоминать про это сегодня,
когда юные рок-музыканты зарабатывают больше Зыкиной...
     В 1970-м  -- тоже, между прочим, навязчивый  и  громкий  был юбилей  --
Зыкиной пришлось исполнять  сочиненную Родионом Щедриным ораторию с лживым и
сентиментальным,  как  иностранный  телесериал,  названием: "Ленин в  сердце
народном". В той оратории содержалось страшное предсказание,  к  счастью, не
сбывшееся, кладбищенская мрачная угроза:
     Мы с тобой, Ильич, не расстанемся.
     Вечно будет про тебя споминаньице.

     Несмотря  на  это все,  работа  оказалась  интересной --  оратория была
специально сочинена  настолько  сложной,  чтоб  певцы  могли  показать  свои
голосовые данные,  эффектно преодолевая трудности. Было даже  не важно,  что
там про Ленина; поют же и слушают многие итальянские  оперы,  вовсе  не зная
языка и не понимая, о чем речь...
     Как  будто  в  соответствии  со   сценарием  воображаемого  фильма  про
деревенскую девчонку, которая делается звездой, в ночь  накануне  присвоения
звания  народной  артистки СССР  Зыкина  не  спала  и  вспоминала 1941  год:
"Холодно в цехе, темно на  московских улицах, а в душе поет какая-то смешная
счастливая птичка: я нужна, работаю для фронта".
     "Но  и  сейчас,  объездив  полсвета, прихожу я на свой  завод  по самой
искренней  душевной  потребности. И  пропуском заводским горжусь..." --  так
описывала  Зыкина  свою  заводскую жизнь в книге,  напечатанной двадцать лет
назад.  Тогда   это  звучало   чуть   ли  не   естественно,  поскольку  было
общеупотребительно; да и невозможно сомневаться, что Зыкина тепло вспоминает
про  тот  завод.  Но  сегодня  попробуйте такое  --  про душу  на заводе  --
растолковать  подрастающему  поколению;  может, у вас,  в  отличие  от меня,
получится.
     "Наверное,  самый счастливый момент в  моей жизни -- вручение Ленинской
премии в  юбилейном 1970 году", -- писала она. Сомневаться в  счастье  у нас
нет оснований:  это была  одна из двух важнейших национальных премий. Все те
уроды на  Мавзолее, разного рода мерзость и убожество, и несвобода той жизни
-- к зыкинской искренности отношения не имеют и  испортить о ней впечатление
не могут.
     А Гагарин? Это отдельная песня: "Мы очень дружили... если выпадало быть
вместе  в зарубежной поездке, на отдыхе или просто на концерте в Звездном --
никак не могли наговориться, напеться вволю".
     Это  было в  каком-то смысле даже изящнее, чем, допустим, сопоставление
таких  символов, как Монро  и Кеннеди; эти наши символы чище, бескорыстней и
бесплотней  (в  своих  отношениях),  и  потому  к  идеалу,  к  олицетворению
национальной мечты -- ближе.
     Представьте  себе  молодую  веселую  Зыкину   с  молодым  же  улыбчивым
Гагариным рядом,  где-нибудь в  сверкающей праздничной Москве -- Москве  еще
той, без бомжей и без ОМОНа, когда граждане  рады богатой иллюминации, когда
Моссовет вымыл улицы поливалками, а Комитет выслал чуждый  элемент  за 101-й
километр,  когда  Америка славилась нищетой  пролетариата и  виселицами  для
негров и война была близкой,  личной и незабытой,  как нам первая получка, и
кто-то  тут и  там получает на  производстве  отдельные квартиры  к какой-то
государственной  дате... Вот приблизительно таким виделся  Зыкиной СССР. Вот
именно  об этих по-детски наивных блестящих картинках она нам  и напоминает.
(А вовсе не про диссидентов под судом и не про колбасу под прилавком.)
        <i>Северная Корея</i>
     --  Мне очень  нравилось, когда у нас были большие фестивали. Праздники
-- 1  Мая, ноябрьские... Когда  готовились к празднику, сколько  было занято
молодежи! Какие были прекрасные демонстрации!  На Красной площади показывали
такие красивые вещи! Спартакиады  были  -- прекрасно! Это  дисциплинировало.
Без  этого  никак  нельзя.  Я  считаю, что  мы  сделали большую глупость  --
распустили  комсомол и  пионерию.  Потому  что  какие-то  организации должны
существовать, чтоб поддерживать  дисциплину среди молодежи. И вот  после  --
когда  у нас  уже не  стало пионерской организации -- я приехала  в Северную
Корею. Окна моей комнаты выходили  на  школу.  Вы знаете,  я просто  рыдала,
когда  видела, как  утром перед  началом  занятий  они все  выстраивались на
линейку. В беленьких рубашечках, в  юбочках черных. С красными галстуками. У
меня сердце захолонуло, когда я увидела, -- так печалится Зыкина  о том, что
ушло, я надеюсь, безвозвратно...
     В  Корею она ездила пять раз --  сначала  по приглашению Ким Ир Сена, а
последние годы  -- Ким Чен Ира. С Ким Ир Сеном они познакомились в  Москве в
1947  году, когда  того  вызывал  к  себе  Сталин --  после концерта,  когда
политики  фотографировались  на  память  с  хором  Пятницкого.  Потом  долго
дружили. На  праздновании 80-летия  Ким Ир Сена в  1992  году она  спела три
песни на корейском языке.
        <i>Политика</i>
     Зыкина и политика --  тема тяжелая и противоречивая. Зыкиной трудно про
это  говорить.  Людмила  Георгиевна прошла путь  от  девочки,  боготворившей
Сталина, до "активной сторонницы реформ",  которая на президентских  выборах
1996 года агитировала за Ельцина.
     "Я  Зюганова  знать  не хочу,  потому  что  он очень  неискренний",  --
говорила она в интервью антикоммунистической  газете "Не дай Бог!", -- такое
решительное заявление она сделала в мае 1996-го -- когда Зюганов, как многим
казалось, был без  пяти минут президент. Она тогда многих этим удивила. Что,
не ожидали такого от Зыкиной?
     Да,  в  самом  начале  был Сталин, которого Зыкина  "тогда, разумеется,
боготворила", а теперь просит  подробностей не выспрашивать, и мы  не будем;
несчастная любовь  не терпит холодного любопытства чужих.  Был  Ленин, песни
про  которого она пела искренне и который  для нее "был как  икона, что ли".
Был -- и есть  -- ее друг Дмитрий  Язов,  которого  она  помнит еще майором,
вместе с которым подписала один из путаных и расплывчатых -- там что-то было
насчет порядка -- призывов августовских путчистов.
     Она была беспартийная; но в партию просилась; ее  не взяли, и после она
этому  радовалась.  Здесь уместно  дословно  привести откровенный  зыкинский
рассказ из той же антикоммунистической  газеты про то, как  она собиралась в
партию, а ее не взяли: "Я никогда не была  в партии, хотя, как и многие люди
моего  поколения, в  нее  стремилась.  Я трижды подавала  заявление, но  мне
отказывали. Первый раз, когда  я была  секретарем комсомольской организации.
Накануне я как раз развелась  с мужем. Кроме  того,  не посылала на картошку
скрипачей  -- жалела их руки. Меня вызвали в райком комсомола и сказали: "Вы
что, бережете пятый пункт?" Мне отказали. И из-за "пятого пункта", и потому,
что посчитали  меня  морально неустойчивой, хотя,  разойдясь с мужем,  я еще
целый  год свою зарплату  делила  пополам:  муж был  болен. Второй раз  меня
попросили годик  подождать.  В  третий раз  я  подала заявление,  написанное
тушью,  --  меня  попросили  переписать. И тут  я  поняла, что Господу  Богу
неугодно, чтобы я была в партии".
     Противоречивое  отношение Зыкиной к  политике  объясняется, может,  вот
чем.  Мать Зыкиной долго  скрывала  от дочки  страшную тайну.  И открыла  ее
только  тогда,  когда  Людмила Георгиевна была уже  взрослым  человеком. Всю
жизнь  промолчать о том, что семья долгие годы скрывалась от  преследований!
Их  раскулачивали три раза.  Четырех дядьев  Зыкиной  по  материнской  линии
расстреляли.  Оставшиеся  родственники  сбежали из  деревни  и спрятались  в
Москве -- потому только и уцелели.
     Да как  же могла мать молчать? А чтоб спасти дочку. И Людмила была-таки
спасена.  Она ведь смогла  стать великой артисткой. А знай она  смолоду  про
все, разве пошла б в Колонный зал петь Сталину про Ленина?
     Это -- жизнь...
        <i>Россия</i>
     Не поверите,  но у Зыкиной нет  в  России  любимых  мест и городов.  Ей
нравится на родине все, ну абсолютно все -- вплоть до черной полярной ночи в
Амдерме. И даже более того  -- безжизненные пустые льды, потому что там была
советская станция "СП-6", где Зыкина выступала. Это скорее всего не рисовка,
а часть не только образа, но и образа  жизни тоже; едва ли удастся влюбиться
до  смерти в березки,  когда  вам  удается  находить прекрасное в Елисейских
Полях  и  таким манером  уже  занимать  часть территории души. Здесь как  на
войне:  не  видь в противнике в  упор положительных качеств, а то промажешь.
Или  как в  любви -- когда все чужие  женщины  (мужчины)  кажутся  абсолютно
непригодными для  интима,  и это  участникам любви  не  кажется  слишком  уж
глупым. То есть  любовь  к родине, как и  любая  другая  любовь, встречается
бытовая,  но  попадается  и  безумная,  в  хорошем  смысле  слова  (Ромео  и
Джульетта). Первая искусству неинтересна.
     Отсюда,  кстати, и особенное отношение Зыкиной к  военным. Нет, это для
нее не толстые  тыловые прапорщики с казенной тушенкой и красными носами, но
воины, защитники отечества. Представьте себе впечатлительную полудеревенскую
девочку  двенадцати лет, и  1941 год "с фашистской силой темною, с проклятою
ордой", бедный госпиталь, где гнойные бинты идут в прачечную и после обратно
в   операционную,  и  она   всерьез,   не   для   забавы  поет  раненым   --
мальчикам-инвалидам, и сколько там было, по разным причинам, слез (их и ее).
     Надо  ж так повернуть  жизни, что пятьдесят  с лишним лет спустя Зыкина
снова пошла петь по госпиталям! Опять увидев мальчиков-калек --  в госпитале
Бурденко  -- глазами уже не девочки, но бабушки, она опустилась на кровать и
в сердцах зарыдала. Ей было, что называется, плохо. Это происходило не далее
как 23  февраля 1995 года -- если кто помнит,  тогда  под Новый  год как раз
впервые штурмовали Грозный. Чечня ей вообще дорого стоила...
     Опять про любовь к России, которая дошла  у  нее  до гипертрофированных
размеров: "Не  хочу  за  границу, потому  что  Россию люблю". Как будто  для
заграничного вояжа непременно надо разлюбить родину!
     Но и  в загранице встречается иногда ей милое -- то, что списано было с
нас: те же пионеры с галстучками посреди Северной Кореи.
     Может, Зыкина  смогла так раскрыться  и  стать великой женщиной главным
образом  потому, что ее способность испытывать высокие чувства --  куда выше
среднего. Душевные  ее фибры  тоньше  наших,  но одновременно и  крепче: она
может отдаваться чувству, постоянно к этому  готова и не боится, что  это ее
погубит. И таки не губит, несмотря на совершенно наркотический,  смертельный
накал этой редкой любви. Кроме того, она эти чувства способна выражать.
     Отчего так интенсивно ее чувство к России? В частности, и оттого, что у
Зыкиной другая родина,  не та, что у среднестатистического квартиросъемщика.
А  такая:  огромная,  яркая, ослепительно прекрасная,  сказочная, населенная
замечательными  красавицами  и  мудрыми  богатырями,   которых   приводит  в
священный  трепет один факт протекания реки "среди  хлебов  спелых".  Темные
стороны   российской  действительности  не  более  чем  временные  отдельные
недостатки, которых  ее влюбленные глаза и  разглядеть-то не могут, да и  не
хотят.
     И потом, с точки зрения даже холодного здравого смысла все-таки удобней
родину любить, чем не любить.  Если человек себе не враг. (Легко представить
себе,  насколько ж чужим кажется Зыкиной остальной, нерусский мир, как все в
нем холодно и пусто...)
     Россия и Зыкина. Россия и березы и песни про Волгу. С чем это сравнить?
Так  американцы в  ковбойских  сапогах и  джинсах  слушают, под банджо, свои
американские народные  песни  и пьют  свое виски и соседнюю  текилу. Но ведь
разве  не  то же самое делаем и мы -- в таких же джинсах, под тот же  черный
джаз, и виски у нас не хуже.
     Другая картина,  воображаемая: мы в  армяках от  Юдашкина  и  фирменных
лаптях исполняем нечто под  балалайку. Бывает  такое? Нет...  Мы для чего-то
сильно  полюбили чужое,  настолько же заморское,  как  киношная  баклажанная
икра, притом что настоящая русская икра выше. Отчего так? Нет ответа.
     Возможно, тут дело  вот в  чем. Американцем  стать и  быть  понятно как
(получив гражданство США), а русским -- непонятно. По крови? Но что намешано
в крови, точно ж  неизвестно. Может, люди стесняются, скромничают, думают: я
вроде русский, а там кто  его знает... Уж я на  всякий случай  от  балалайки
подальше, чтоб не случилось конфуза...
     Представим  себе  двух китайцев,  которые  сменили  гражданство.  Один,
допустим,  получил паспорт  США, а второй стал гражданином РФ. Когда  первый
объявляет, что он американец, -- это не более чем констатация факта. Но если
второй назовется русским, то это будет началом анекдота.

     Александр   Файфман,   режиссер,   как-то  заметил:   "Однажды   Виктор
Черномырдин сказал  Майе  Плисецкой:  "Вы,  Майя  Михайловна,  и  есть  наша
Россия". С  точки  зрения  циников, наверное,  достаточно  нелепо  и  смешно
говорить такое литовской еврейке. И вместе с тем это в каком-то смысле очень
точно, поскольку так оно и есть...
     Как ни странно,  мне кажется, что Плисецкая и  еще Пугачева и Зыкина --
именно эти три актрисы с большой буквы олицетворяют  Россию. Ту мудрость, то
страдание, ту несуразность, за которые мы Россию любим.
     ...Я  вообще  человек  не  сильно  русский...  Точнее,  ничего  во  мне
русского. И честно скажу, именно  из-за Зыкиной впервые задумался о том, что
такое  Россия...  Людмила  Георгиевна  вбирает в  себя всю  мудрость русской
земли. Это какая-то магия... У меня такое впечатление, что она знает про эту
жизнь гораздо больше, чем мы все, гораздо больше..."
        <i>The Beatles &amp; the Зыкина</i>
     Зыкина пела с  "Битлами"! Многие думают, что  это легенда  настолько же
далекая от истины, как беседы  Зыкиной со Сталиным  и Хрущевым.  Но она таки
точно   встречалась    с   ливерпульской    четверкой!    "В   сопровождении
вокально-инструментального  ансамбля "Зе битэлз" (пережидание аплодисментов)
выступает   народная   артистка  СССР,   лауреат  Ленинской  премии  Людмила
Георгиевна Зыкина!" -- ну, не совсем так, чуть иначе.
     В  шестидесятые Зыкина ездила петь в  Америку. Как-то в  Бостоне пришла
она с друзьями-эмигрантами в  ресторан. А там как  раз  обедают "Битлы".  "Я
тогда  про  них не  знала",  --  рассказывает  она сейчас; ей объяснили, кто
такие. А им  сказали: в зале русская певица как раз обедает!  Они захотели с
ней спеть...
     -- Ну а вы?
     -- Я стала с ними петь "Вниз по Волге-реке".
     -- Ну а они?
     -- А они мне чуть-чуть подыгрывали.
     -- Говорят, они вам подарили гитару и крестик. Это правда?
     --  Гитару  не  дарили, это  легенда. А  подарили свой  талисман, такой
хороший нательный крест, из серебра. И сказали, что этот крест освященный, а
мне он должен принести радость.
     Так он мне действительно приносит радость. Я его не на шее ношу, а вожу
все время в косметичке с собой. "Битлз" -- хорошие ребята. Они в ту пору мне
понравились. (Я  вообще люблю всякую  музыку,  джазовую например).  Битловая
музыка в ту пору только начиналась, это было ново. Все мне было в диковину и
интересно.
     Я тогда прямо аж  загорелась: надо  нам  тоже  какой-то  такой акцентик
внести.  И я его постаралась внести в  песню "Мне березка дарила сережки" --
хорошая такая песня.
     Хорошие  ребята...  Только, правда, одного из них  не  стало. А так они
работают, и работают много. -- Людмила Георгиевна озабоченно вздыхает.
        <i>Чужие песни</i>
     С  Пугачевой  отношения у  нее ровные,  добрые. Они всегда  друг  друга
поздравляют  с  удачами.  Отношение к песням Пугачевой,  конечно  же,  очень
уважительное.
     -- А свои песни часто слушаете?
     -- Очень редко -- только для дела.
     -- А для души что?
     -- Ну, я люблю классику.  Как  ни странно, я люблю оперу. Люблю оперных
певиц, не только наших, но и зарубежных.
     -- Вы ведь смогли бы петь оперу, просто не хотите?
     -- Почему? Наверное, не смогла  бы. Потому что у меня совершенно другой
голос.  Специфика  голосовая  певческая  другая.  Надо  специально  к  этому
готовиться. (Я пела оперные арии, только когда в институте училась.)
     -- Кто из молодых  работает в близком  вам жанре,  на кого вы  могли бы
указать -- вот, мол, поют люди!
     -- Мне очень нравится Люда  Николаева, сама она  пробивает себе дорогу.
Неплохая певица Петрова, исполняет народные песни. Очень своеобразная, умная
девочка. У нее есть свое что-то.
     На эстраде почти ни у кого нет яркой индивидуальности.  Они  все в одну
дуду поют  и все бегают по сцене, не зная зачем. Из эстрадников мне нравится
разве  только  Вайкуле.  Каждую песню  она  так обыгрывает, готовит  ее! Она
знает, зачем вышла на сцену. А ведь  не сказать, что у нее большие вокальные
данные. Однако на нее приятно смотреть и приятно слушать. А есть ведь певицы
более одаренные, с лучшими голосами, но делают они что-то непонятное.
     Не  всегда  ей нравится раскрепощенность на  сцене. Бывает, взглянет  в
телевизор да вдруг в сердцах скажет: "Эти бляди с голыми задами уже надоели!
Так бы в морду и дала".
        <i>Характер</i>
     Зыкина с младых ногтей была далека от женских, дамских, бабских штучек,
у  нее  с  самого  начала  получился твердый, железный,  как  бы  совершенно
мужской,  идеальный  характер.  В   совсем  юном  возрасте  придумала  такое
упражнение, чтоб тренировать волю: заходила в речку со страшными пиявками и,
стоя там, считала до трехсот. Кроме пиявок, увлекалась парашютами: прыгала с
парашютной вышки  в  парке,  готовилась  стать летчицей. После  войны любила
ездить  на  трофейном мотоцикле  -- то есть часть  пути к самолету  была уже
пройдена. Если дома у нее была кличка  ласкательная (Милуша), то на улице --
более суровая: Зыка.  Здесь  вспоминается довольно  редкое  слово  "зык"  --
громкий,  резкий звук, "зык колокола". И еще слова "зыкать"  и  "зыкнуть" --
громко, отрывисто крикнуть. Более того, когда Тургенев описывал, как "что-то
резко зыкнуло близ  самого уха Базарова",  он имел в виду не  что  иное, как
свист пули (из пистолета, дуэльного).
     По  почти  непременному правилу  великих она торопилась  жить  и потому
приписала себе  пару лет  -- чтоб взяли. И  взяли  -- на станко-строительный
завод им. Орджоникидзе ученицей токаря, а через три  месяца она сдала на 3-й
разряд. "Всю  жизнь я всего добивалась сама".  Перечисляя то, чего добилась,
она  в  первую  очередь  называет устройство на  завод.  "Я пришла к  маме и
сказала  ей, что я завтра выхожу на работу.  Она спрашивает --  на какую еще
работу? Я объясняю, что -- токарем на завод".
     Отступление,  эвакуация, домоседство -- это  не  ее стиль.  Она обязана
делать не  просто  нужную,  но  и  важную,  заметную работу. То есть, будучи
токарем, она, если округлить, ковала русское победное оружие.
     "Ничего в жизни я никогда не боялась и не боюсь", -- провозглашает она,
и это похоже на правду.
     -- Сильный  человек не бывает грубым,  -- продолжает она. -- Это  я про
себя, я действительно такая. Мне часто говорят -- ну что ты унижаешься перед
ним,  да  послала  бы  ты  его  давно! Да я не унижаюсь, я  стараюсь так ему
объяснить, чтоб он понял.
     Когда какие-то крупные неприятности, я на них меньше реагирую. А мелочи
меня больше задевают, выводят из равновесия. Я  ранимая очень -- по мелочам,
а по-крупному -- нет.
     Я сильный человек. Правда, в последние  годы стала  слабее, с сахаром с
этим (у нее повышенный сахар в крови. -- <i>Прим. авт.).</i>
     -- К вам трудно приспособиться, подладиться под вас? Вы ж сложная?
     --  Сложная,  да. Но  если  рядом  со мной  человек сильный и  умный  и
нуждается в  моем присутствии, в  контакте со  мной --  я  всегда помогу.  Я
сделаюсь  такой, что  меня  и  не  заметишь.  Я не тщеславна,  это  я в себе
заметила. Тщеславные говорят: "Как  ты со мной  разговариваешь!" А я -- нет,
не скажу такого.
     Люди,  которые  часто  и близко  с  ней общаются,  рассказывают  -- она
властная.  Может  стукнуть по столу! Возражений, бывает,  не терпит даже  от
близких  людей.  Но   порой   чужие  доводы  кажутся  ей  разумными,  и  она
соглашается.
     Зыкина, в отличие от новых русских, уже настолько давно  в элите и  при
деньгах, что кажется, будто  она  старинного боярского  рода  (притом что на
самом  деле, мы  помним, из рабоче-крестьянской  семьи).  О  старых  русских
дворянах пишут, что  у них было аристократическое  чувство равенства со всем
живым.  Это сказано  как будто специально  про Зыкину! Машины, богатые дачи,
квартира в высотке, путешествия по планете, знакомство с сильными мира сего,
огромная  свобода в денежных  тратах  --  к  этому всему  у  нее многолетняя
привычка. И при всем при этом, несмотря на все это, она живет ясно и просто,
без  церемоний и предрассудков. Она, ничуть не стесняясь,  могла в приличном
обществе рассказать, как купила на гастролях в дальнем колхозе очень выгодно
сколько-то десятков  яиц (во  время трудностей с  едой в начале  90-х). Или,
когда телевизионщики приезжают домой ее снимать,  может из вчерашнего кефира
этак запросто замесить  блины и по  рюмке  ребятам  лично поднести -- "они ж
работали, надо угостить".
     Как натура цельная, она не соглашается делить общение на сугубо деловое
и  сугубо личное. И дела она не со всякими делает,  а только с  теми, кто ей
приятен.
     А  чего  стоят ее  отношения  с  опальными военными  Дмитрием Язовым  и
Матвеем Бурлаковым, которые остаются ее  друзьями независимо от политической
конъюнктуры!
     Кругом  примеры  ее  мудрости  и  деликатности.  Как-то  в предвыборную
кампанию в Думу она поначалу активно поддерживала "Наш дом  --  Россию". Но,
как  отмечают опытные наблюдатели, "ей хватило мудрости сознательно отойти в
сторону, поняв, что ее помощь не очень  востребована". Сделала она это очень
тактично. Поговаривают, что ее помощью не воспользовались  из-за боязни, что
у избирателей она ассоциируется со старыми правителями...
     Вот что  про нее рассказывают шоу-бизнесмены: "Несмотря на возраст, она
взрослая,   колоссально  организованная  артистка.  Она  не  позволяет  себе
каких-то  опозданий,  которые  могут  быть   у  звезды,  или  какой-то   там
необязательности.  Абсолютно  четкая, партийная  субординация.  То есть  нет
слабинки абсолютно ни на что!
     Она к ситуации относится серьезнее, чем  к  себе. То есть  у  нас часто
так,  что  если человек  чихнул, он  отменяет  концерты,  съемки, встречу  с
журналистами. Она -- другая".
     Вообще Зыкину можно полюбить за одни  только  истории, которые  про нее
рассказывают.  Хоть  вот  такая.  В  Театре  эстрады  шел творческий  вечер,
посвященный 50-летию ее творческой деятельности. Зачитывается приветственный
адрес от  Ельцина,  который ее  удостоил очередного  отличия.  И  при словах
"Президент  Российской  Федерации  Ельцин  Борис  Николаевич", за  которыми,
разумеется,  следует почтительная пауза, Зыкина медленно хлопнула три раза в
ладоши и произнесла  тихо,  с достоинством  и  глубоко  спрятанным  холодным
юмором: "Бра-во". (Как отмечают очевидцы,  в похожей ситуации другая великая
певица плакала -- только там был еще вместо Ельцина Горбачев.)
     Или  еще  вот. Назначен  был прямой эфир с концерта Зыкиной.  Деньги за
него  обещали  заплатить  после.  Но  рабочие  из  технического  обеспечения
трансляции  не  поверили,  что  долг  отдадут,  и  потому  забастовали.  Все
срывалось.  "Мы-то,  мы-то и  бесплатно готовы,  Людмила  Георгиевна! Да вот
техника пришла, тут людям сразу надо денег дать, иначе они электричество  не
включат, и все!"  --  объясняли телевизионщики.  Людмила  Зыкина сделала вот
что. Сняла с пальца  кольцо, вынула серьги  из ушей и отдала главному:  "На,
все им отдай, пусть включат".
     "Понимаешь, это был удар ниже пояса, когда бабушка для внучка как будто
снимает  крестик  с  груди",   --  объяснял  мне  потом  ситуацию  очевидец.
Пролетарии тогда зыкинское серебро не взяли и после полтора месяца терпеливо
ждали денег.
     В год она дает в среднем 100 -- 120 концертов. Из них 30 -- 40 шефские,
то  есть  бесплатные  (для  солдат, рабочих,  сирот).  "Надо выступить перед
шахтерами!" Едет. Выступает.
     -- Вы сразу видите людей насквозь?
     -- Я привыкла людям доверять, и доверяю, -- я ж не политикой занимаюсь,
а искусством! Но  если меня человек раз подвел, я от него  отвернусь  на всю
жизнь, просто перестану замечать. Я  считаю, что человек должен жить честно,
правдиво,  а самое главное,  выполнять ту  работу,  на  которой он работает.
Служить преданно и честно, если взялся.
     -- Какую черту характера, какой проступок вы  не  можете простить  даже
другу?
     -- Ложь не могу терпеть. Этого я не умею прощать. Когда человек солжет,
для меня он перестает  существовать.  То есть я могу здороваться,  но он для
меня потерянный.
     "Если  сделала  что хорошее,  то пусть люди это скажут. И  я  жду этого
момента, когда  скажут. И  то не каждого слушаю, если скажут. А, думаю, этот
врет, нарочно говорит. А этот вот говорит правду. Потому  что он начинает не
с  моих  достоинств, а наоборот.  Допустим,  какую-то песню  спела  не очень
удачно.  И он мне говорит, вот в этом куплете и  в том ты спела неправильно.
Вот этот человек для меня самый дорогой".
        <i>Друзья</i>
     -- Я  прожила большую,  трудную, но  красивую,  изумительную  жизнь.  Я
многое видела, я встретила много ярких людей...
     Друзей не  выбирают!  (Свежий афоризм!  --  <i>Прим. авт.)</i>  Я  никогда  не
подбирала себе друзей по рангу. Мои друзья -- это  люди, с которыми я вместе
росла, училась, работала. Много лет я дружила с Колей  Чикиревым.  Мы с  ним
начали дружить, когда были никем --  наши токарные станки  на  заводе  Серго
Орджоникидзе рядом стояли. Потом он стал директором завода. Изумительный был
человек...
     Есть люди, которых я боготворю, общение с ними я считаю за счастье. Это
-- Щедрин, Плисецкая, которых я очень люблю. Когда я с ними общаюсь, на душе
становится легко. А в искусстве они для меня -- эталон.
     Очень   люблю   Пахмутову  и   Добронравова.   И  как   музыкантов,   и
по-человечески. Я где-то  даже  старалась брать с них пример. Они  за каждую
ноту борются на записи. Другой бы сказал -- как запишут, так и ладно. Эти --
нет! Коля настолько заботливо относится к  слову... Знак  препинания в пении
так трудно сделать, а вот он может.
     Дружу  с  Быстрицкой.   С  Николаем   Васильевичем  Кутузовым,  который
руководил хором  радио  и многому  меня  научил. Дружу с  Катей  Семенкиной,
которая была солисткой этого хора.
     Еще я дружу с одной изумительной парой -- это профессор  медицины и его
жена. Теплые, близкие, отзывчивые люди. В любой момент я им  могу позвонить,
и они тут  же откликнутся. И  еще у  меня  есть очень хорошая пара.  Она  --
преподаватель физики. Он в войну был летчиком, потом замминистра куль-туры.
     Я  с  удовольствием  приглашаю друзей  на дачу.  Посидеть,  пообщаться,
поговорить.  Когда  встречаюсь  с  друзьями, подпитываюсь  от  них энергией,
набираюсь сил. Вот  говорят, что  устаешь  от друзей...  Нет. Можешь устать,
пока на  кухне  готовишь  и  на  стол подаешь.  А потом  за разговорами  вся
усталость  снимается.  Это  для  меня  очень  дорого,  это  для меня  просто
необходимо.
     (Близкие помнят, что дни  рождения  Зыкиной  по два дня  отмечались  --
невозможно было сразу собрать всех друзей. -- <i>(Прим. авт.)</i>
     -- Язов, Бурлаков тоже ваши друзья?
     -- Да. Язов, Бурлаков -- и Стародубцев. Прекрасные люди. Как можно было
сказать, что Язов -- враг народа?  Это же глупость. Да такие, как Язов... Он
ушел мальчишкой на войну! Да чтоб такой человек предал Россию, предал  народ
свой -- он бы скорей застрелился, чем такое сделал.
     Дружила ли Зыкина с Фурцевой?  Это  почему-то многих интересует. Ну так
вот:   те  их  отношения  Людмила  Георгиевна  дружбой  не  считает.  Зыкина
рассказывает, что они разве что ходили вместе в баню,  но там просто мылись,
а  пить не пили. Однажды Зыкина дала Фурцевой  денег, взаймы, -- на  покупку
дачи. Та, не успев их возвратить, умерла...
     -- Вообще  друзьям нужно отдавать  много  времени, которого  у  меня не
хватает. Поэтому я не могу сегодня точно сказать, кто мой друг, а кто нет...
Но зато я точно знаю, что у меня нет врагов.
        <i>Черномырдин</i>
     -- Кто из политиков вызывает у вас сегодня доверие?
     -- Черномырдин! Я за  ним  пойду  слепо,  потому что  я  знаю,  как  он
разговаривает с людьми. Если он что-то обещает, то выполняет...
     Другое  дело,  что  в  окружении  его  встречаются  порой  и  не  очень
компетентные люди. И заменить их сразу нельзя. Нужно подбирать свой кабинет,
а Виктора Степановича часто на все не хватает.
     Сам по себе он очень добрый, умнейший человек. Это мое личное мнение. Я
хорошо знаю семью Черномырдиных. Потому что дружу с  ними уже более тридцати
лет.  Я  помню время, когда Виктор  Степанович работал  в Оренбурге, у  него
тогда дети были совсем маленькие.
     Черномырдин живет очень  просто. У него есть своя дача,  там все уютно,
скромно. А сейчас приходится жить на правительственной,  где телефонов полно
и вообще...
     Как-то   мы  разговаривали  с  Валентиной   Федоровной  (жена   Виктора
Степаныча.  -- <i>Прим. авт.).</i> Так она рассказала, что  ей хотелось бы  в своем
доме  пожить  и  поспать  на  своей собственной  кровати.  А  всю  жизнь  ей
приходится вот  так на всем  казенном...  Но  она сама  за мужем  ухаживает:
воротнички  крахмалит,  рубашки готовит,  брюки гладит. То  есть  она за ним
ухаживает как за ребенком! Несмотря на то, что там есть  и домработница, это
нечего скрывать. Но она никому не разрешает  за мужем ухаживать, и я считаю,
что это правильно.
     Я никогда к Виктору  Степановичу не пойду с бестактной просьбой, я знаю
свое место. Никогда не обращусь  к нему с каким-то глупым вопросом,  который
можно решить и в Министерстве культуры.
        <i>Мужья</i>
     -- Говорят,  искусство  требует  жертв.  Самая большая  ваша  жертва --
какая?
     -- То, что у меня нет семьи. У меня нет детей,  у меня нет сегодня мужа
-- наверное, это жертва. А работа есть и была всегда -- она у меня на первом
месте...
     Видите,  как точно и  прямо она все сказала сама.  Если к этому  что-то
можно добавить, так только какие-то подробности.
     В юности, в самодеятельности, она отплясывала чечетку. А чечетка -- это
главным образом темперамент, такой, когда мозги не  поспевают за  движениями
тела,  за умопомрачительным  темпом; только после, остыв, осознают. С  таким
темпераментом безмятежная личная  жизнь едва ли возможна... Но при всем  при
этом  в  личной  жизни  она придерживалась  старомодных  правил:  "Настоящая
женщина никогда не должна показывать любимому наготу. Даже мужу".
     Зыкина была замужем пять раз. Кто они были, избранники и спутники жизни
великой актрисы? Журналист, гармонист, дирижер; широкому  читателю мало  что
скажут их имена.  "Мужчины нравятся умные. Не терплю  дураков.  Мне  с  ними
скучно.  И  талантливых  еще люблю,  им могу  многое простить. Дурь простить
могу..." -- признается она. Злые языки обвиняли мужей Зыкиной в том, что тех
интересовало главным образом богатое приданое...
     Дольше всего, 17  лет, она  прожила  с Виктором Гридиным --  баянистом,
который  впоследствии переквалифицировался  в  дирижеры.  Рассталась  с  ним
несколько лет назад.
     Зыкина всегда при расставании с мужьями  демонстрировала великодушие (и
в материальном  плане  тоже). "Если  он нашел  кого-то  лучше,  почему я его
должна  держать? Чтобы  унижать себя? Лучше,  чтоб он  ушел от меня красиво,
достойно.  Это  мой  стиль  жизненный. Зачем лишние  переживания?  Все равно
женщина интуитивно  чувствует, когда мужчине с ней уже грустно. Тут  главное
сдержаться и не кричать, не выгонять, не  показывать, что тебе  больно. Надо
помочь ему уйти спокойно, и ты сможешь его еще какое-то время любить".
     Зыкина строила отношения с мужьями  так,  как ее научила  мать. "В этом
отношении мне  до нее плыть, плыть, не доплыть,  хотя она была малограмотный
человек. Отец никогда не  видел, когда  она что  делает  (а  она все  делала
ночью). Приходит  домой,  иногда выпивши,  и говорит:  "Хочу  кислых  щей  и
гречневой каши". А все уже -- на столе".
     "Так  вот, когда у меня  был муж и мы приходили домой,  то  одна нога у
меня была у двери,  а  другая на  кухне.  Он  пока разденется, а я  уже  все
приготовила. Ему остается только руки вымыть, а мне -- все подать".
     "Я стараюсь мужчину так держать, чтоб он был на пьедестале. Я ни одного
мужа своего не унизила.  Ни од-но-го!  Даже,  бывает, и  дурой  обзовут -- и
такое тоже было -- я молчала. Я, конечно, могла б так ответить, что... Но не
люблю унижать людей. Мне и  мама всегда говорила: "Старайся людям доставлять
радость, старайся больше отдать, чем взять"".
        <i>Родня</i>
     У  Зыкиной не  осталось детских фотографий: все украли. Сводные  братья
украли, дети зыкинской мачехи, -- отец после смерти матери снова женился.
     -- Они были  в детском доме. Я их вытащила к себе.  Они  полгода у меня
пожили, а потом решили сбежать. И, как сейчас  помню, третьего мая пошла я в
Парк Горького,  там всегда в этот день  бал. Вернулась  -- в квартире пусто,
они все унесли. И одежду, и  деньги, и все вещи. А я как пошла в парк в юбке
и в кофте, только это у меня и осталось. Я уж сколько раз говорила мачехе --
ничего  не  буду ребятам  делать, пусть только фотографии  вернут. Так и  не
вернули.
     -- Известно, что вы помогаете племянникам...
     --  Да, детям моего брата. Он больной. Живет сейчас с одной  женщиной в
городе Наровчатове. Старшие,  Катя  и  Георгий,  уже окончили там  интернат,
Сережа и Андрюша еще учатся. Я туда часто  езжу.  Я  подумала:  если  я могу
сделать условия близких людей лучше,  то отчего  не  сделать? Ну и купила им
полдома и двенадцать соток рядом с интернатом и обставила.
     Кроме брата  и  его жены,  там  живет  и моя мачеха,  бабушка  детей. Я
спокойна, знаю, дети с ней будут одеты, обуты и накормлены.
        <i>Личное</i>
     У  Зыкиной квартира в одной из высоток. Но  бывает там она нечасто:  то
гастроли, то дачи. Ближняя  дача --  понятно,  под Москвой. Дальняя --  само
собой, на Волге.
     Одежду  Зыкина  шьет  на  заказ;  у нее  своя  давняя портниха. В своей
команде она вообще особо ценит людей, которые с ней давно.
     -- Культа из  еды я не  делаю, талмуды рецептов не собираю. Готовлю все
интуитивно, по наитию.
     Любимое блюдо? Я как-то об этом не задумывалась... Когда каких-то людей
приглашаю  в  свой  дом  впервые, то, конечно, думаю,  чем их угостить:  или
сделать сациви, или ростбиф,  или кулебяку с мясом или с капустой. (Бывавшие
у нее в гостях люди отмечают, что Зыкина уважает простую еду -- салат оливье
или  там картошку-синеглазку  разварную с  икоркой и зеленью. Раньше под это
дело  выпивала  рюмку-другую водки, сейчас  здоровье не позволяет.  -- <i>Прим.
авт.)</i>  А сама  перешла на салаты! У меня диабет  появился, на старости лет я
стала сладкой. Мне можно теперь  только овощные блюда. Натру морковь, положу
ее  на  блюдо,  натру  яблочка,  положу вторым  слоем, потом капусту,  потом
брюковку, потом слой мелко нарезанного вареного яйца и снова овощи и заливаю
сметаной,   молоком   разбавляю  или  кефиром.   Такой   получается  овощной
"наполеон".
     -- Как вам удавалось -- и удается -- совмещать хозяйство и работу?
     -- Когда  я  очень устаю и  приходит  много друзей, бывает и так, что я
говорю: "Холодильник открыт, готовим вместе".
     Хозяйство Зыкина  ведет большей  частью сама. В чем-то помогает ей  ее,
скажем так, наперсница.
     Вставать она любит рано -- в 6 утра и каждое утро делает зарядку.
     --  Вот  после вчерашнего интервью  вернулась  домой... -- рассказывает
Зыкина.  --  Начистила картошки, поджарила, перекусила. Потом стала  убирать
квартиру; обычно я каждый день мою полы -- это у меня прямо как болезнь.
     -- Кого любите больше из писателей?
     --  Виктора  Бокова  --  на   мой  взгляд,  он   классик.  Очень  люблю
Рождественского. Люблю Колю  Добронравова.  Эти люди  отвечают  сегодняшнему
дню. Люблю Римму Казакову.  Есть на Смоленщине  хороший самодеятельный автор
-- Владимир Соколов. Люблю прозу: Достоевского. Очень  тяжелый  для меня был
писатель. Я до него долго-долго доходила.
     Одно время Зыкина предпринимала активные усилия к  тому, чтоб похудеть.
Переживала. А потом кто-то  прислал ей письмо:  "Не  переживай!  Ты  русская
баба,  ты  величественная,  прекрасная,  статная  и  такая  же  мощная,  как
Россия..."
     И сразу сделалось легче. Незачем стало мучиться.
        <i>Хобби</i>
     Зыкина очень хотела  коллекционировать хорошую  живопись.  Но  однажды,
когда  ей  совсем  уж  было всучили  поддельного Коровина  и обман  случайно
раскрылся в последний момент, она  сильно расстроилась и подумала: "Чем меня
будут обманывать, я лучше что-то буду делать сама".
     И решила заняться вышиванием.
     --  Это  я  с  детства  умела.  Как-то  в  Германии  купила   несколько
переведенных на ткань картин -- это была канва для вышивания. Шить надо было
не гладью, не крестиком,  а  особыми стежками. Я дней  десять училась, чтобы
стежки эти смотрели в одну сторону.
     К картинкам предлагались наборы  ниток. Но у  меня  так  много денег не
было,  я  вышивала своим мулине. Первая моя вышивка -- это лес, в лесу стоит
избушка,  а  перед ней кузнец  подковывает  лошадей. Зима,  дымок и  березки
вдали...  Это  была отдушина. Я занималась  этим  с  удовольствием.  Сейчас,
правда, перестала, потому что шея заболела. (Смеется.)
        <i>Авто</i>
     Зыкина очень любит быть сама за рулем! Это у нее страсть.
     Всю жизнь  она  ездила на "Волгах". Говорят,  ее в  свое  время Фурцева
отчитала  за  желание  купить  иномарку:  "Тебе  что,  советские  машины  не
нравятся?  Ты  мне  не  дури!"  И  Фурцева  ее  сориентировала  на  "Волги",
посоветовав только почаще их менять.
     Долго-долго она хранила верность советской автопромышленности, какой бы
она ни  была. Один  раз  Зыкина  из Горького  уехала  на новой машине, "Мисс
Волга" на "Волге", и в пути, сто километров отъехали, заклинило движок.  Ну,
вернулись, поменяли на новую...  Так она даже скандала там не устроила и еще
долго-долго  терпеливо  пользовалась "Волгами". И  только в 1996-м, когда уж
никакой  маркой  невозможно  было  удивить  сограждан,  Зыкина  пересела  на
шестисотый "Мерс"...
        <i>Юбилей</i>
     50  лет творческой деятельности Зыкиной и  75-летие  начали отмечать  в
начале 1996 года, в Театре эстрады. От власти был Черномырдин; Ельцин только
адрес  прислал.  Смоленский  губернатор в своем  выступлении сделал уместное
замечание,  что-де  Зыкина  --  королева  русской  песни.  Кобзон  поздравил
"дорогую Люсю"  и отметил: "Для  меня голос Зыкиной -- это голос России, это
голос  Родины. Я не  мыслю себе культуры России без голоса Людмилы Зыкиной".
Виктор Степанович целовался с  Зыкиной  на сцене,  чем вызвал  переходящие в
овацию аплодисменты. А потом сказал:
     -- Уважаемая Людмила Георгиевна, дорогая! Спасибо  вам огромное, что вы
есть.  Величие России не только в просторах и недрах, -- говорил он, ветеран
Газпрома, о  самом дорогом,  готовя  комплимент своей  любимице. --  Величие
России -- в ее  людях.  Вы -- великая актриса... Низкий вам  поклон  от всех
россиян!
     (Черномырдин поворачивается и начинает уходить со сцены.)
     Зыкина, бесстрастным голосом:
     -- Обождите, не уходите. Мы с вами еще споем!
     Черномырдин разворачивается, возвращается:
     -- Я могу испортить песню.
     (Заметьте,  это  замечание   он  роняет   перед  самыми  президентскими
выборами.)
     --  Ничего подобного, -- успокаивает  его  Зыкина, и  дальше почти  без
паузы: -- Издалека д-о-олго...
     Премьер  подпевает понемногу и зовущими  взмахами левой руки предлагает
залу подхватить. Все поют. В зале -- слезы.
        <i>Инаугурация</i>
     На инаугурации Ельцина единственное неполитическое выступление было ее.
Сказала  тост,  ей  говорят:  "А  спеть?  Сможете  вы?.."  Ни  хора  же,  ни
оркестра... А банкетный зал огромный!
     -- Я подумала-подумала и  решила спеть. Когда голос есть, чего бояться?
Тьфу-тьфу, меня ни разу голос не подводил.
     "И она как саданула на  весь  зал!" -- вспоминает один очевидец.  Текст
песни призывал:

     Подумайте о детях.
     Довольно враждовать,
     не лучше ль в мире жить.

     -- Мне хотелось всем людям, которые были там, сказать доброе слово...
        <i>Вера</i>
     -- У меня есть Николай  Угодничек, я  ему  поклоняюсь с самого детства:
это меня мама  научила. Как ни посмотрю, она ему молится (икон у нас никогда
не было,  молилась она  на угол). Господи, говорит, ну, помоги.  И  я  перед
выходом на сцену и молюсь:  Господи, помоги.  В молодости,  когда не хватало
денег, я немножко пела в церкви, в Таганке.
     Я  иногда встречаюсь с владыками  -- Питиримом,  Кириллом. Говорила им,
что, может,  надо как-то по-новому людей  в церковь привлекать? На Западе  в
храмах  даже  джазовую  музыку  исполняют,  надо  бы  и  нам  что-то  новое,
привлекательное придумать...
     -- Вы о чем-то жалеете в жизни?
     -- Нет, ни о  чем  не жалею. Потому  что все, что я задумывала в жизни,
все исполнялось.  Бог мне всегда помогает, когда я прошу! Он выводит меня на
правильный путь. Он, знаете, приводил меня к людям, с которыми я должна была
общаться, а от тех, с кем мне не надо было встречаться, отводил.
     Я вообще-то  очень суеверная,  могла бы  этого  не говорить -- а  вдруг
спугну?.. Но я прожила такую большую жизнь, что в общем-то мне уже ничего не
страшно, даже если от меня  и отвернется Господь Бог.  Но  я думаю, этого не
случится.

     <i>1996</i>
     HHHH Рустам Хамдамов HHHH
        Немой режиссер тайного кино
     Про него уже тридцать лет  говорят,  что он  гений. С  1967-го,  с  его
первого  фильма  "В  горах  мое  сердце". Статус  гениального  шедевра тогда
получила курсовая  длиной в тридцать минут, с городским трамваем  и  венским
стулом  в  качестве  реквизита, с бюджетом в сто  долларов (по курсу черного
рынка).  Хамдамов  был  тогда  юн,  красив,  изыскан,  стилен,  хоть сам  из
Ташкента.  Чистый  поэт,  который оказался прикован  к  неподъемной  тяжелой
киноиндустрии, вместо того чтобы не поднимать ничего легче  гусиного перышка
и маленькой чернильницы... Он точно родился не в свое время.
     Следующее хамдамовское произведение "Нечаянные радости" (1974) поначалу
имело рабочее название "Раба любви", вам страшно  знакомое. Третий -- и пока
последний  --  его  фильм  вышел  под  остроумным,  в  духе  постмодернизма,
названием "Anna Karamazoff".
     Примечательно, что ни один из этих фильмов никогда не был в прокате. Их
видел  --  и оценил  -- только узкий круг  киношников и киноманов. Сможет ли
публика вслед за профессиональными  эстетами восхищаться  Хамдамовым? Сумеет
ли  любить еще  и его, а не только демократические сериалы? Эти все  вопросы
встанут, если фильмы публике будут  когда-нибудь  показаны. Пока же Хамдамов
как будто засекречен. Народ его не знает, не признает. Но почему ж,  если он
гений? Как раз потому.
     Дополнительное, косвенное доказательство гениальности Хамдамова таково:
он непрост, неровен и нелегок в общении. Гениев потому так неохотно признают
при  жизни.  Другое  дело -- посмертно,  когда  они уж  никому  не  способны
попортить кровь.
     Много  было  у Хамдамова  великих  проектов! Но они не  сбылись. Вместо
чистых натуральных побед, вместо большого стиля  выходили  постмодернистские
хеппенинги, пародии и намеки, понятные только очень тонким ценителям.
     Как  это  по-русски!  Увлечься,  придумать, начать  гениальное, а после
бросить,  не доведя до конца. Потому что скучно и потому что деньги  --  это
низко, а слава -- мелко...
     Все эти тридцать лет своей гениальности  он  живет на птичьих  правах в
чужой коммуналке  без ванны, без горячей  воды. Ибо преклоняется перед своим
талантом и не согласен его тратить на житейское обустройство.
        <i>Триумф-1 ("В горах мое сердце")</i>
     Жизнеописания гениев часто скучны, хоть  и поучительны. Ну,  сидит себе
гений  на  нищем  чердаке,  никого не слушает, никому не продается  (все это
похвально) и  творит в расчете на вечность. А когда она наступает, потомки с
их идиотской, задним числом, благодарностью сооружают дорогостоящий ненужный
покойному памятник на могиле гения, -- бедноватый сюжет.
     Не  то с Рустамом  Хамдамовым. Он в сравнительно  юные годы поторопился
сверкнуть, блеснуть  своим коротким  и с виду  как бы  неярким  -- черное  с
белым, намеренно оцарапанная пленка -- фильмом.
     Итак, "В горах мое сердце". Экранизация рассказа Сарояна. Двадцать семь
лет,  третий  курс ВГИКа, мастерская  Чухрая,  курсовая. Весь бюджет  триста
рублей. В этом кино Хамдамов  сидел на перекрашенном в белое  венском стуле,
стоящем на  мостовой,  и перебирал клавиши  фортепиано. А бродячий актер там
участвовал в изысканном диалоге:
     -- Принесли бы водички  старику, у которого сердце не здесь, а в горах,
далеких прекрасных горах.
     -- Месье, что делает ваше сердце в горах?
     -- Тоскует, мадам!
     Еще там была бессмертная фраза: "Нельзя быть великим и  получать за это
деньги". Рустам как знал, что будет мучиться безденежьем...
     После  Хамдамов с  девочкой  в шляпке едет на невидимом авто и  на ходу
играет на фоно, что является практически бесспорным клипом.
     Фильм  прозвучал  хотя  и  в узких кругах,  но громко. "Меня носили  на
руках",  -- вспоминает Рустам сегодня. Если кто говорил тогда, что он гений,
то было общим местом и банальностью.
     Фанаты Хамдамова уверяют,  что  киношники  специально  скрыли  фильм от
народа, чтоб безнаказанно своровать оттуда новые  идеи. Им  кажется, что это
именно  Рустам  изобрел стиль ретро, клиповую  манеру, круговые  панорамы по
якобы  случайным  натюрмортам,  образ романтического  чудака,  играющего  на
духовых инструментах.
     Может, тот  фильм  вообще состоялся  только  потому,  что тогда нашелся
человек,  который  освободил  Рустама  от   тяжести  прозаических  житейских
проблем: пробивания, организации,  обеспечения и т.  д.  В  тот раз это была
Ирина Киселева --  второй режиссер фильма. И  так всегда: находился человек,
который брал на  себя сложные  отношения с  грубым внешним миром,  -- проект
Рустама развивался, нет -- все останавливалось, глохло, терялось...
     В  институтские  годы студент  Вася  Шукшин  учил  Рустама пить  водку,
которую сам уважал.  И тут интересно  заметить, что фильмы  пьющего  Шукшина
народу  известны, близки  и  понятны,  а произведения абстинента  Хамдамова,
который к водке  не  смог  приспособиться, -- они  не для всех.  У Хамдамова
какое-то непьющее, несоветское кино. Пьющий человек такого не осилит, у него
иная эстетика...  Конечно, потом Рустам начал пить, но не водку, это грубо и
прямо,  и  цели легко  достичь, а,  наоборот,  сухое красное, которое легче,
богаче, разнообразней и почти всегда дороже.
        <i>Коммуналка</i>
     И вот с того  самого шестьдесят  седьмого по настоящее время -- все эти
тридцать с лишним лет своей  гениальности Рустам прожил в маленькой комнатке
коммунальной  квартиры  на  Герцена.  Без прописки,  прячась от  милицейских
рейдов  участкового   Тарабукина  (реальное   лицо)   в  шкафу,   фактически
нелегально, причем, как вы знаете, без горячей воды и без ванны. В мире кино
широко  известна история о том, как в этой коммуналке лично, собственноручно
мыла полы польская графиня Беата Тышкевич. И вот  я думаю -- холодной  водой
она мыла или ей в чайнике грели?
     Кроме нее, там  бывали еще очень  многие  люди, среди  которых -- Жанна
Моро, Ханна Шигула, Тонино Гуэрра, Анатолий Чубайс и другие.
     В  комнатке  жили  коммуной  человек  десять  студентов  ВГИКа. Включая
знаменитую  в те времена красавицу  Лилю Огиенко.  Она, когда любовная лодка
разбилась о быт коммуналки, с ребенком сбежала от Хамдамова к маме в Киев, а
уж после во Францию к новому мужу.
        <i>Две рабы любви</i>
     Первые  семь лет  после  первого триумфа  прошли  счастливо.  Вслед  за
студенческим  Рустам  запускает   новый,  уже  взрослый  фильм:   "Нечаянные
радости",   со   знаменитым   рабочим   названием   "Раба   любви"  --   про
дореволюционную звезду немого  кино Веру Холодную. Сценарий  написали Андрон
Михалков-Кончаловский и  Фридрих Горенштейн. История была про то,  как некий
экзальтированный кинорежиссер (в этой  роли  хорош оказался Виторган)  искал
волшебный  ковер.  Такой,  что если на него пролить человеческую  кровь,  то
непременно  настанет мир.  Ковер он с помощью  Холодной нашел  и притащил на
поле боя, лучше места было не  найти. Пролитая кровь оказалась режиссерской.
Вслед за ним от горя "в одночасье" померла и Холодная. Несмотря на то что  с
ковром  обошлись как положено, Россию, как вы теперь уже,  наверно,  знаете,
спасти в тот раз не удалось.
     Кроме истории про  ковер,  была еще одна красивая легенда: фильм не был
снят до  конца, потому что  его  зарубили на  корню  из-за политики, -- ведь
персонажи холодно относились  к революции. По  другой версии, фильм  погубил
сам  режиссер,  поскольку  у  него  в  самый  неподходящий  момент  случился
творческий кризис, -- ну, вы знаете  гениев, даже Пушкин и тот капризничал и
иначе как в условиях  болдинской осени  творить не мог... И третья версия: в
тот  раз  просто  некому  было  провести  необходимую  для  успешных  съемок
оргработу.
     --  О, если б рядом был умный человек, который бы меня направил, привел
к маленькому компромиссу! Ведь можно было обмануть коммунистов, удавалось же
это  Тарковскому, Кончаловскому,  Параджанову. Им повезло! Они запустились в
шестидесятые годы, при Хрущеве. Сделали  по  паре  фильмов, получили мировой
успех. А когда оттепель  кончилась, было поздно:  с ними уже  считались. Они
успели -- а я не успел! Эх, на три б  года раньше, на четыре, -- сокрушается
он теперь, когда уже поезд ушел безвозвратно.
     Остатки "Рабы любви", когда они случайно нашлись в 1986-м,  были кем-то
названы  "обломками  античной  статуи"; красиво,  как  многое  из того,  что
связано с Рустамом.
     От той хамдамовской  "Рабы любви" осталось полчаса  (такой же длины, мы
помним, было  и  студенческое кино). В  одноименный  фильм Никиты  Михалкова
оттуда перешли актриса Соловей, шляпа и название -- да больше и ничего.
        <i>Ташкент (Откуда он взялся?)</i>
     Пока шла везучая, счастливая полоса, он был невероятно моден.
     -- Откуда ж он такой взялся? -- спрашивали все. А из Ташкента! Мать его
швея, волжская татарка. Отец служил в профсоюзе,  он по  рождению наполовину
таджик, наполовину узбек. Но у Рустама же еще была русская няня, не то чтобы
Арина Родионовна, но  вполне Лидия  Николаевна,  москвичка, театралка, она в
Азии пряталась от "органов". Эта няня была как добрая фея, которая колдовала
над ребенком  --  и наколдовала. Без  нее  бы он,  наверное,  был  таким  же
восточным  мальчиком в тюбетейке, какие мелькают в "Anna Karamazoff", гоняют
там собак по дворам. И вот из пыльных этих подозрительных дворов он попадает
в золоченые ложи (няня неустанно водила его по театрам) и уж больше не может
их покинуть.
     Есть изящный анекдот, что во ВГИК  Рустам поступил за азиатскую взятку:
мешок сушеных головок мака; впрочем, мак -- такой же  полноправный наркотик,
как и cinema.
     По пятой графе -- как узбек -- он был задержан, по ошибке,  в Ташкенте,
когда Гдлян и Иванов нашумели с "узбекским делом". Два дня просидел...
        <i>Гениальность (Молчание)</i>
     Один из  близких к  Хамдамову людей, вполне попавший под его  обаяние и
влияние, но, кстати, ученый, восторженно рассуждает:
     --  Он  гений!  Это  значит, что  его вкус  первичен.  Он  вырабатывает
первичное  вещество,  дает первичный  продукт,  как  Моцарт. Гениальность --
особый  вид психофизики. Талантливый человек  работает, а гений не работает,
он расслабляется, отдыхает. И не делает  помарок. Он не  осваивает форму,  а
создает...
     А  раз человек  гений,  так ему не  положено жить  ровно  и  безоблачно
мещанской жизнью, размеренно ходить  на работу, ожидать повышения по службе,
уходить на пенсию и умирать в своей постели. Ему прилично быть застреленным,
только не грубым  киллером, но красиво, дуэлянтом. Лет этак в тридцать семь.
Или пасть  на кавказской  войне -- только не на этой, а лет сто  назад. Если
случайно  он оказался  старым  графом,  то обязан одуматься, все  бросить  и
инкогнито уйти странствовать по России с посохом.
     ...Неудача  с  "Нечаянными радостями" по нему ударила  с ужасной силой.
Притом что он, как человек  чистого искусства, очень тонкокож. А вынужденное
молчание, отлучение от кино и одиночество тянулись семнадцать лет. "Мне даже
хотелось покончить с собой", -- честно признался он потом, то есть сейчас, в
телепередаче.
     Впрочем, он и сам  говорил:  "Я  готов к несчастью.  Оно облагораживает
душу".   То   есть   если  б  жизнь   сразу  удалась,   душа   осталась   бы
необлагороженной? Может быть... И тогда б  он,  видимо,  мог гнать  заказные
ленты за приличные деньги, его этим соблазняли, звали в Ташкент.
     Хотя --  какое  уж там  кино  на  заказ! С  ним невозможно сделать даже
интервью, потому что он думает в  своем ритме, а в чужом, в нужном вам -- не
может. И  думать может  только  о том, что  интересно ему; ему  вообще плохо
удаются компромиссы.
     Тогда как же, на что он жил? Продажей своих работ -- рисунков и картин.
Любил  ездить  в  Тбилиси,  где  его  давным-давно  оценили  как  серьезного
художника. Кто-то уже тогда начал его коллекционировать. Была, само собой, и
бескорыстная помощь друзей и поклонников.

     Жизнь  тут у него  не складывалась. А  там  "Тайм" писал про него еще в
1981-м:  "Талантливый  молодой  узбек  по  имени  Рустам  Хамдамов,  надежда
советской школы кино, предназначение  которого, похоже,  вернуть былую славу
этому некогда великому русскому кино".
     --  Моя  жизнь --  насмешка...  Уехал бы я  в Америку, и  все б у  меня
состоялось. У других же вышло!
     Но  был  он невыездной.  Так же,  как,  к примеру,  Пушкин  --  русский
художник тоже  с иностранными,  тоже другой расы,  предками. В узбекском КГБ
ему сказали: "Сгниешь в этой стране, никуда не пустим". И это было похоже на
правду... Уехать он не смог, даже несмотря на фиктивный брак с итальянкой.
     На Запад впервые попал только в глубокую, дальше некуда, перестройку. И
то  после личного вмешательства  Яковлева А.Н., на тот момент второго лица в
государстве.
     И  вот наконец отпустили его в  Италию, он туда улетел, как было твердо
решено, навсегда. Но через пару месяцев вернулся:
     -- В России всегда есть  вещество, предмет. На Западе  нет его. Там нет
действия, одни умозаключения.  Они сидят и ждут: русский приедет, что-нибудь
произойдет.
        <i>"Anna Karamazoff" ("Есть ли Бог?")</i>
     В России он принялся снимать новое кино --  "Anna Karamazoff", сценарий
которого он как-то надиктовал однажды своему другу Давиду Саркисяну во время
поездки в такси. Давид текст  после  набил на машинке, по  памяти, и Рустаму
оставалось его только долго и мучительно править.
     По сюжету вернувшаяся из лагеря героиня идет убивать и грабить человека
в   генеральском  мундире.   Сценарий  специально  написан  так,  чтоб  было
непонятно: политическая Анна или уголовница, настоящий там генерал или актер
в роли генерала, в Москве все происходит или в Питере?
     Так, значит, идет убивать, чтоб поправить свои дела. То есть "если Бога
нет, то все позволено"? Мы это, конечно, проходили, но  только на  бумаге, а
когда на  пленке, всерьез,  без  лишнего  надрыва, не  торопясь  и  неспешно
выставляя  свет  и  заставляя  массовых  мальчиков качать  ветки,  чтоб было
нервное мелькание теней, -- так нам еще не задавали. И потом, у Достоевского
не  так  страшно,  он  всего  лишь  играл  в  отсутствие Бога, не  боялся, а
беспокоился -- Рустам же  Бога в упор не  видит,  и оттого  такой  леденящий
ужас.
     У  него  там  хоронят  страшного  пионера,  холодную  куклу.  И  еще на
кладбище, прислонившись к дереву,  рыдает офицер,  который кого-то  близкого
закопал поближе  к преисподней, к червям, к чернеющим  костям, и  больше ему
надеяться  не на что. (Ну вот кого он  хоронит? Не этого ли пионера? Который
был ему  кто? Возьмите да  представьте себе, что  -- любовник, и вот вам еще
один слой, еще один абзац подтекста...)
     Этот страх --  непридуманный. Он сам  рассказывал:  "Я агностик. Мы все
кончили советские школы, и никогда никакой религии  я не знал. Даже не знаю,
куда мне надо  пришпилиться. То  есть меня, естественно, обрезали,  когда  я
родился, а русская нянька меня привела в  русскую церковь, где и крестила...
Как бы все есть, однако  я и не знаю, где я. Теперь все время думаю над этим
вопросом".
     Не позавидуешь, да еще и при его впечатлительности. Он говорит про этот
ужас очень сочно:
     --  Вот  у Льва Толстого,  помните?  "Мы  в школе узнали страшную вещь,
только никому не говори -- Бога-то, оказывается, нет!"
     Отсутствие  Бога  в  фильме настолько  ярко, пронзительно и  вопиюще! И
герои,  все  персонажи, живут  без  Бога,  и  Рустам тоже, и  они  настолько
одиноки, настолько задавлены  ужасом, что непонятно, как  они  вообще живут.
Изображение этого ужаса так достоверно! Талант, гений, что и говорить...
     Бога Рустам не боится. Он боится крыс, смерти и черной ямы после. "Одно
слово  "крыса" -- и я умираю от ужаса. Боюсь кладбищ. Мертвецов  и их города
мертвячьи.  Страшно, потому что не верю в Бога,  в перерождение. Всякий тлен
мне страшен. Я бы даже мечтал, чтобы у меня и могилы не было".
     Про Бога не все в фильме осталось. Рустам сам вырезал. У него в  финале
одна дама перед лицом мчащегося паровоза застревает  ногой между  рельсов --
на  стрелке. А был  еще другой  вариант,  что она высвобождает  свою ногу  и
убегает.
     Еще  гениальный (извиняюсь за выражение) эпизод не  вошел -- и  почему,
спрашивается?  Два фронтовика,  старики, слепые,  алкоголики, лежат  в одной
постели  с бутылкой  водки. Один русский,  другой еврей. Кузьма  Петрович  и
Абрам Семенович. Последнему приносят дыню. Он отказывается есть.
     -- Я ее не ел никогда, а на том свете жена спросит: "Ел дыню?" Я скажу:
"Не стал без тебя".
     -- А в Бога ты веришь, Абрам Семенович?
     -- Нет, в Бога не верю. Я в химию верю.
     Один пересказ -- из третьих даже рук -- и то вон как хорош.  Вот бы еще
на эти кадры взглянуть. Но -- невозможно! И такое часто бывает с Хамдамовым;
про  многое, что  он  делает,  говорят,  что  -- гениально,  а  увидеть  это
нельзя...
     Итак,  фильм  сделан, он  состоялся! Это  был, казалось, суровый  ответ
клеветникам Хамдамова. Это кино -- как бы  оправдание двадцати лет молчания,
забвения  и бесславия. С той  оговоркой, что круг этих счастливых фанатичных
поклонников гения все-таки  узок, а  тираж  фильма  настолько мал, что копия
претендует на статус почти оригинала.
        <i>Скандал на Каннском фестивале</i>
     Монтаж фильма  закончили в 1991-м. И  сразу --  в Канны, на  фестиваль!
Здесь  это  описано  десятью  словами,  а  в  жизни  было три  года  интриг,
скандалов, безденежья,  пленки негде было взять  и т. д.  Это все  улаживал,
разумеется, не лично  гений, а Давид Саркисян, который из давнего собирателя
картин Рустама стал его фактически оруженосцем, самоотверженным и верным.
     На  фестивальном   показе  исполнительница   главной  роли  Жанна  Моро
исцарапала Рустаму руку (остались шрамы), за то что он выкинул множество для
нее  дорогих  эпизодов  и на их  место вставил куски из своей старой любимой
черно-белой "Рабы любви".  Но  не всех так  глубоко  задело происходящее  на
экране:  зрители  уходили,  не  досмотрев...  Но  горстка  тонких  ценителей
досидела до титров и устроила аплодисменты.
     Банкет в  честь Хамдамова. Он, разумеется, не  идет,  -- гений не может
все бросить  и идти к  первым попавшимся восторженным  поклонникам. Все  там
сидят кислые...
     По поводу Каннского  провала "Анны..." изысканно выразился наш режиссер
Владимир Хотиненко: "У нас все сразу:  ах, в  Каннах не понравилось... Так я
бы для всех,  кто там улюлюкал, построил в Каннах декорацию в  виде огромной
жопы,  и  чтобы  они  все  вместо своей  знаменитой лестницы через  эту жопу
прошли. Канны!.."
     Помимо  всего прочего, французы,  которые дали часть  денег  на  фильм,
теперь его не отдают: требуют  им прежде заплатить сто тысяч долларов. Легко
догадаться, что таких денег у Хамдамова нет и взять ему их негде.
        <i>Париж</i>
     После "Анны..."  он три года жил  в  Париже,  с 1991-го по 1994-й. Ну и
хорошо: ведь художнику всегда грустно, если он не может обронить: "Вот когда
я  жил  в Париже..." А  может, он  специально поехал  туда пожить, чтоб дома
спохватились? У  нас ведь очень уважают тех, кто жил или живет "там", а свои
вроде  и не считаются. У нас ждут:  понравится в  Каннах -- значит,  хорош и
пора его начать любить. Ах не понравился? Ну, тогда ничем не можем помочь.
     Очень мало  мест,  где мог бы жить непризнанный гений: Париж, Нью-Йорк,
на худой  конец Лондон.  Ни Буэнос-Айрес, ни  Пекин тут  невозможны. Василий
Аксенов сильно теряет оттого, что живет всего лишь в захолустном Вашингтоне.
Стоит ему только переехать в Нью-Йорк...
        <i>Новое кино!</i>
     Он рассказывает:
     --  Меня мучит желание  снимать кино. Мне хочется делать одно и то  же.
Возможно, это болезнь мозга,  болезнь  параноидальная... Я как бы немножечко
придумал  себе  такую  паранойю  --  постоянно  изобретаю  кино,  без  конца
выстраиваю композиции... Откуда это? "Летят журавли" родили во мне такое.
     Никогда  я не  буду заниматься  реализмом! Я  не  могу снимать  бытовые
фильмы в  духе театра "Современник". Там, условно говоря,  Неелова  приходит
куда-то с сумкой, пьет кофе, звонит Зинке, а Петька в школу не пошел и т. д.
Я не  могу снять коридор  школы, где мальчики  плюются  -- кто  дальше.  Мне
гораздо интереснее, чтоб они плевались, к примеру, странно накрашенные и под
музыку  Шуберта... Я выдумаю какую-то  историю. Может, это будет эпос. Тогда
сто артистов надо будет  одеть  во что-то.  Я сам придумаю эти  костюмы, это
будет haut couture.  Я  хочу  моду  и кино  делать одновременно.  Это  будет
фильм-стиль. Понятно?
     <b><i>"Триумф"-2
     (очередное признание при жизни)</i></b>
     Вдруг  пару  лет назад ему дали премию "Триумф". Официальная часть -- в
Большом, банкет -- в "Метрополе". Что такое? Рустам встревожился:
     -- Это ломает мой имидж!
     -- Ну а сама-то премия неужели неприятна?
     --  Мама была  рада,  эта премия  была  для нее. Ей в Ташкенте соседка,
которые полы моет, сказала: "Ты знаешь, по радио говорили, в Москве какой-то
партсъезд идет, так там твоему сыну орден дали". А мне это ничего не дало!
     Ну, не в  буквальном  смысле не дало.  На самом деле он на премию купил
маленькую квартиру.  Но, как гений, не  обратил на такую  земную  практичную
покупку внимания. У него потребности другого уровня, иного рода:
     -- Мне  бы найти  денег, мне  бы  выкупить "Анну..." А после, когда все
образуется, я опять закрою двери.
     -- И что там будет происходить, за закрытой-то дверью?
     --  Я буду  там  сидеть  один,  писать  картины.  Мне  бы  какую-нибудь
маленькую пенсию, чтоб  закрыть дверь и все, не видеть этого всего никогда в
жизни.
     -- Не видеть -- чего?
     --  Этой страшной жизни, ужаса,  этого хаоса кругом, грязевого  потока,
этого  абсолютного антиискусства. Заколдованный круг! При коммунистах ничего
нельзя было, но вкус был. Сейчас все можно -- вкуса нет: посмотрите  хоть на
телевидение!   Видеоклип   --    это    абсолютная   профанация   киноязыка,
безнравственное падение, истязание моих нервов.
     Меня пугают  эти  нувориши,  эти  гадкие люди...  Выскочки!  Им  только
"Cartier", только "Rollex"!  Деньги большие, а люди мелкие. Не  знаешь, куда
бежать. Не спастись...
     О, если б я был монахом! Как здорово -- живешь в монастыре, ничего тебе
не надо...

     <i>1997</i>
     HHHH Игорь Малашенко HHHH
        "Важно понять, что мы -- Азия"
     Малашенко  помнит,  что в молодости считал должность посла невыносимо и
недостижимо высокой.  Самый  со стороны яркий  звездный час Малашенко -- это
когда в  1996 году он  давал советы Ельцину насчет  выборов. Ельцин, если вы
помните, победил, в тот раз.
     Сын фронтовика,  профессионального военного, Малашенко провел детство в
скитаниях по СССР, в среднем раз в два года меняя школу. Он бывший ученый --
исследовал политику в поэме Данте и в стране США. Служил в ЦК. Оттуда послал
статью  в  "Тайм"  -- о скором распаде Советского Союза. Ее, как ни странно,
напечатали. Прогноз, как ни удивительно, сбылся.
     Он   не  приемлет  русского  православия,  предпочитая  ему   восточную
мудрость,  к  примеру даосизм. Если мерить  по  знаменитости и по стажу,  то
Малашенко -- второй после Винни-Пуха даосист России.
     Ведя скрытную, частную, малопубличную жизнь, он все равно себя корит за
слишком  активное  участие  в тусовке и  жалеет, что редко бывает  наедине с
собой.
     У  него,  рассказывает он, нет друзей. Но это  не жалоба, поскольку он,
говорит, про это не жалеет.
     Женат по  второму разу, отец двух дочек: одна старшеклассница в Англии,
вторая  совсем маленькая (рожать пришлось  за границей, русские врачи боятся
рожениц за тридцать).
     Он живет  в серьезном  дорогом Подмосковье. Жена руководила галереей, а
после бросила.
     Для Малашенко очень важно зарабатывать много денег, потому что он любит
успех, который меряется теперь деньгами, и привык к вкусу его плодов.
        <i>Начало</i>
     -- Говорят, у вас нет друзей. Неужели это правда?
     -- Чистая правда. Я  действительно не привязан ни к местам, ни к людям.
Я в душе перекати-поле, и за исключением своей семьи я ни  с кем...  Никаких
прочных человеческих связей у меня нет.
     -- Ну что,  все по науке. Есть статистика (ваши любимые  американцы это
исследовали),  что  дети  из кочевых семей  вырастают одинокими,  замкнутыми
(название той работы было -- "Shyness", что значит "застенчивость")...
     -- Но во  всем  есть  и  позитивная сторона!  За  счет  этого  я  очень
адаптивен. Попадал в новую школу (а это всегда агрессивная среда -- новичков
не любят нигде) и как-то выживал. Становился первым-вторым в классе, и все с
этим фактом мирились. Хотя бывали, конечно, очень тяжелые школы...
     -- Вы там, тогда дрались или вас просто били?
     -- Нет, без драк обходилось, драться я не умел абсолютно.
     -- Зачем вы пошли на философский?
     -- Это было с  моей  стороны...  э-э...  длительное помешательство.  На
первом курсе я всерьез  стал  изучать предмет "Научная сущность  марксизма".
Прочитал всю  литературу вокруг этого и  пришел к ужасному выводу -- научная
сущность   марксизма  ниоткуда  не  следует!  Это  было  для  меня   тяжелым
потрясением...  Тогда  я стал заниматься историей  средневековой  философии,
потому что всем было наплевать, что там происходило. Тема диссертации у меня
была такая: "Политическая философия Данте".
     -- Дальше Институт США и Канады. Что вы там делали?
     -- Изучал  страны, вынесенные в название института, как-то  три  месяца
провел в  Вашингтоне на  стажировке. Сочинял всякие  бумаги, например о том,
как  в Америке  относятся  к  исламу.  Писал  книжки. Одна была про  ядерное
сдерживание, другая  -- про  общественное  мнение. И  мне  за них сейчас  не
стыдно: там все правда.
     -- Когда и при каких обстоятельствах вы вступили в ряды КПСС?
     --  А  как подоспела  разнарядка в  институт, так  и  вступил. Это была
данность,  часть  неизбежности. Родители мои были консерваторы,  сам  я  был
далек от диссидентства.
     -- Про вас говорят, что вы чуть ли не образцовый русский интеллигент!
     -- Нет, я ни  в коем случае  не  интеллигент. Не люблю я интеллигентов.
Гершензон  замечательно  написал:  "Сонмище  больных, изолированных в  своей
стране  --  вот  что   такое   русская  интеллигенция".   Я  с  колоссальным
удовольствием это цитирую.
     К  тому  же  я не  русский.  По крови  я  украинец,  а  по самоощущению
космополит. Если бы  я стал себе  давать  определение...  Я  мог  бы к  себе
применить хорошее американское слово intellectual.
     -- Вот видите, какая пропасть  между вами и русской интеллигенцией! Это
все у вас потому, что вы, как известно, не любите выпивать...  А мы, русские
интеллигенты, пьем. Что же вы  забыли Веню  Ерофеева? Что, дескать,  русский
интеллигент не может не пить, видя страдания народа.
     -- Да, по-хорошему я должен был полжизни провести  на кухне, пить  чай,
водку, курить и говорить о смысле жизни... Тогда б я был интеллигентом...
     -- Да, очень может быть. Но вместо этого вы пошли служить в ЦК КПСС.  А
что вы детям объясняете про интеллигентность?
     --  Я  сделал  все, чтоб  своей  старшей дочери (про младшую  рано  еще
говорить)  привить антиинтеллигентность. Я  позаботился о  том, чтоб она  не
читала книг. В этом я, может, даже перестарался.
     Книги...  У меня ушло пятнадцать лет на  то,  чтоб  избавиться  от того
шлака, который я из них почерпнул! Без всякой бравады и эпатажа хочу сказать
--  не надо  читать книг.  Массой всякой  дряни  и абсурда в  себе  я обязан
книгам.  Более извращенного представления о действительности, чем в  книгах,
невозможно найти.
        <i>Россия</i>
     -- Для вас ведь  это реально -- накопить  денег, подготовить  базу -- и
поехать жить на Запад. Так?
     -- Нет, мне страшно интересно именно здесь! Хотя, конечно, стоял передо
мной этот искус  -- уехать  по контракту в  американский университет. Но для
меня  статус и роль,  которую я  могу  сыграть  в своей  стране,  неизмеримо
важнее. При  том что  я ведь тогда  не знал, что смогу  и здесь зарабатывать
деньги!  И потом,  я  человек с  кризисным,  военным  сознанием,  мне  нужна
атмосфера  боевых действий. А  если я буду  приживалкой и человеком  второго
сорта, то утрачу самоуважение, у меня произойдет чахотка, рак, инсульт, и  я
умру.
     На  Западе  скучно!  Я это  говорю без  всякой рисовки. Мне  интересней
путешествовать по своей стране, чем по чужой.  Но у меня от этих путешествий
остается иногда жуткое впечатление, приходят тяжелые мысли о природе режима,
который все довел до такого состояния.
     Взять,  к  примеру,  Сибирь. Люди  живут  в  бараках,  в  хибарах,  без
зарплаты. А рядом -- Томск-7 или Красноярск-26. Там построены такие города в
скале, против  которых Московское  метро,  по объему  работ,  просто  шутка,
скромная  поделка!  В подземных  городах чудеса, там заводы, склады ядерного
топлива, хранилища отходов, великолепная техника...
     Меня  раздражают  разговоры,  что  вот  пришли  нехорошие коммунисты  и
устроили  революцию  и  тот  режим.  Как  будто  большевики  были  марсиане,
прилетели на космических  кораблях и изнасиловали бедную хорошую  страну! На
самом  деле  половина наших сограждан  была  готова посадить и  содержать  в
лагерях другую половину --  или вовсе расстрелять. Сколько  было истрачено и
промотано за десятилетия! А из ямы выбраться до сих пор не можем.
     Люди были готовы жертвовать всем  ради сверхценностной идеи.  Чтоб быть
впереди планеты всей... Люди были также  согласны  жить в бараках и  строить
подземные города для  войны,  содержать  невероятную  империю  от  Анголы до
Кубы... Им нравилось играть по тем правилам!
     Система рухнула  потому, что возникла вера --  если  откажемся от всего
этого,  то будет  изобилие. Призрак  благосостояния поманил!  Пообещали, что
колбасы будет завались.
     Хотя, с другой стороны, я поражаюсь -- как люди могли столько терпеть?
        <i>Дао</i>
     --  Скажите,  Игорь,  вот  вы   известны  своим  увлечением  даосизмом,
Востоком.  Я понимаю,  бывают духовные искания и так далее. Можно вам задать
вопрос, чтоб вы только не обижались?
     -- Да конечно.
     -- Так вот.  Эта склонность  состоятельных людей к восточным учениям --
оттого, что  люди не хотят ходить в  ту же церковь,  куда ходят их кухарка и
шофер? И оттого, что  миллионеры отстранены  от христианской сверхзадачи, --
ведь  легче верблюду  пройти  через  игольное  ушко,  чем богатому в царство
небесное?..
     --  Да,  действительно,  женщина,  которая  для нас стряпает,  ходит  в
церковь, а я не хожу. Моя жена и дочь туда ходят, а я нет. Но не думаю,  что
это претензия на избранность, на элитизм...
     Что касается  отношения к  Православной  Церкви... Я не доверяю ей. Она
подчинилась  государству и  утратила  моральный авторитет в обществе.  И это
одна из причин,  которые привели  Россию  к  катастрофе.  Мне  это отношение
преодолеть трудно.
     Точно  так же, как мне трудно преодолеть крайне негативное  отношение к
династии  Романовых.  То,  что произошло  в  восемнадцатом  году,  абсолютно
чудовищно, за гранью человеческой  морали  -- я имею в виду расстрел царской
семьи, -- но  то,  что  династия  совершенно  бездарно,  извините,  просрала
страну, -- для меня  вещь  совершенно очевидная. И для меня эта тема важная.
Да, это может казаться вещью умозрительной, и тем не менее это так...
     Я отношусь  к этому вопросу слишком серьезно, чтобы просто креститься и
встать  на  стезю  всеобщего  фидеизма.  Знаете,  ходить  по  праздникам  на
номенклатурное стояние в Храм Христа Спасителя и так далее... Я в такие игры
не играю, чтоб "как все". Хватит мне былого членства в КПСС.
     -- Ну хорошо, а есть ли, по-вашему, Бог?
     -- Я не знаю.
     -- Понятно... Но все-таки почему именно Восток для вас так важен?
     --  Это  совершенно   случайно  получилось.  Несколько   лет  назад   я
отвратительно   себя  чувствовал,   и   врач   меня   пользовала   китайской
акупунктурой. Насколько я понимаю, философские темы ее никогда не волновали.
И тем не менее после  сеанса, после этих китайских  иголок,  я пришел домой,
снял  том антологии китайской же философии,  открыл в произвольном  месте  и
начал читать. Это чтение  меня увлекло, а это  для меня показатель:  я давно
ничего не могу читать, у меня развилась, видимо, алексия (в детстве и юности
я прочитал такие горы книг, что к  чтению испытываю некоторое отвращение). И
если я открываю книгу и начинаю ее читать...
     Но, поймите, в  даосизме меня  увлекает чисто философская сторона. Меня
не  интересуют никакие практики дао, которые смыкаются  с  буддизмом, -- все
эти упражнения дыхательные и  физические, медитации, поездки к святым местам
и тому подобное.
     Ну,  Восток...  Вообще  надо  сказать, что экзотизм восточных  учений в
России сильно преувеличивают -- мы все-таки  живем в  Азии! Или  в  Евразии,
скажем так,  но  уж точно не в Европе. Для  нас  Восток, Азия  -- это  очень
близко! Нет, в России это не такая безумная экзотика...
     --   Игорь,   вы,   говорят,   любите  притчи   и   ими   комментируете
действительность. Расскажите свою самую любимую!
     -- Только она очень длинная... (Рассказывает.)
        <i>Любимая притча Игоря Малашенко о жизни</i>
     Жил-был каменотес,  который  зарабатывал  себе  на жизнь тем, что целый
день  откалывал огромные гранитные  глыбы  и  придавал  им  какую-то  форму.
Однажды  он шел мимо богатого  дома,  где как  раз собирались гости, звучала
музыка, пахло  богатыми  яствами.  И  он возмечтал -- хорошо  было бы  стать
богатым купцом! На следующее утро  он проснулся богатым  купцом. Дом у  него
был полная чаша. Он богат, у  него всегда гости, прихлебатели и так далее. В
один прекрасный  день на улице раздался крик: "Пади!"  И  все  независимо от
своего  состояния,  возраста, звания  должны  были пасть ниц, потому  что по
улице  ехал  важный государственный  чиновник.  Лежа ниц  в пыли, наш  купец
возмечтал  стать государственным  сановником  --  и  стал  им.  Он  ездил  в
собственном  экипаже, перед  ним  все  падали ниц, провинции  содрогались  и
трепетали. При этом он сидел на неудобном деревянном сиденье, и,  что  самое
главное, сверху его сжигало неумолимое солнце, которому были безразличны его
объем власти, регалии и так  далее.  И он захотел  стать солнцем. И  он стал
солнцем, которое  сжигает  все  живое,  власть  которого необъятна, которому
молятся, проклинают и так далее.
     В один прекрасный день  он обнаружил, что  его сила исчезла. Потому что
полнеба закрыла  гигантская туча, сквозь которую  даже самые мощные его лучи
не  могли  проникнуть.  Гигантская  черная туча,  рычащая громом,  плюющаяся
молниями  и поливающая землю дождем. Он  захотел стать тучей  -- и стал  ей.
Власть  его  стала  огромна,  разрушительная  сила  невероятна.  Его  приход
воспринимали как стихийное бедствие.
     Внезапно,  когда  он  упивался  своим  могуществом, он понял, что  есть
какая-то  неодолимая  сила, которая движет его  по небу.  Он  понял, что это
ветер. И он  захотел стал ветром.  И стал ветром,  который  носится свободно
туда-сюда, никто  над ним не  властен, он приобретал силу  урагана, сносил с
лица земли целые деревни и даже города  -- и вдруг натолкнулся на неодолимое
препятствие. Какую  бы  мощь  он ни вкладывал в свой порыв,  это препятствие
оставалось недвижимым. Он увидел,  что  на его пути стоит  огромная гора. Он
захотел стать горой. И стал. И впервые  наконец заснул  спокойно, потому что
он был недвижим, необъятен, непоколебим. Наутро он проснулся, обнаружив, что
его облик неуловимо меняется, что какая-то сила  с ним что-то делает.  Тогда
он осмотрелся и обнаружил на своем склоне  каменотеса,  который откалывал от
горы огромные глыбы.
        <i>Самосозерцание</i>
     -- Ваша жизнь видится