Игорь Футымский. Онтология взрыва

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Игорь Футымский
     Date: 31 Oct 2002
---------------------------------------------------------------

     Почему все в этом мире начало взрываться?
     Так расчищается место под новое строительство.


     Содержание
     Предисловие
     От автора

        Часть 1. Корни (Глоссарий)
     Основания
     Перемены
     Теории
     Значимость
     Контакты
     Связи
     Континуум
     Рациональность
     Причинность

        Часть 2. Жизненный мир: континуум
     Соответствия
     Внимание! Образ метрики.
     Возвращение предметов: новое имя
     Устойчивость
     Процедура
     Реальность виртуальности
     Космология
     Континуумальная космология: слоевой скелет
     Переходы. Актуальные и реликтовые метрики
     Космология жизненного мира

        Часть 3. Взрыв, который, похоже, нас ожидает.
     Пространство рациональностей: вертикальный разрез.
     Этика децентризма.
     История континуумальной онтологии.
     Жизненный мир: метрические переходы.
     Разогрев жизненного мира. Геометрические подробности.
     Взрыв в пространстве рациональностей.
     Разогрев и взрыв. Прецеденты.
     Континуумальный мир. Разогрев и взрыв в нижних слоях.
     Взрыв, который нас ожидает.

        Часть 4. Выход.
     Четыре цикла







        Предисловие

     Игоря Свинаренко к книге своего детсадовского друга - философа, физика,
шахтера.

     Речь  идет о  человеке по имени Игорь Футымский, который написал книгу.
Кто он  такой,  чтоб нас учить?  Откуда он может все  знать? Тут  есть о чем
поговорить.
     Мало  у кого из современных авторов есть хоть какая-то  биография. Так,
сплошное "не был,  не привлекался, не служил, не имел"... Автор предлагаемой
вашему  вниманию книги Игорь Футымский  тут выгодно отличается  от фона. При
том что ему не позавидуешь, жизнь у него нелегкая - но таки густая, богатая.
Окинуть  ее беспристрастным  взглядом,  так  получится  могучий  сюжет.  Вот
смотрите. 50-е годы, Донбасс,  - бывшая земля Войска Донского, в силу  этого
весьма космополитичная, не очень украинская - разве только  по документам  -
но и не похожая  на  центральную  Россию территория... Это глухая провинция,
глухая настолько, что в 500-тысячном городе с деревенским названием Макеевка
- всего  одна  газета и  всего один театр, куда  силком на "Молодую гвардию"
загоняют вьетнамцев из  горного училища,  их  учат  добывать уголь  и  после
отсылают обратно в Хайфон. В город стекаются  маргиналы - бывшие колхозники,
освободившиеся зеки, люди, переменившие  судьбу, желающие просто заработать,
или просто легализоваться, получить новый шанс в жизни... Такой маленький, с
позволения сказать, melting pot. Там вполне дикие нравы, достойные frontier,
с  его  слабостью  власти и массовым  самогоноварением,  пьянством, драками,
вообще  культом  силы,  особыми какими-то  понятиями, ежедневным смертельным
риском (вы, верно, не раз слышали про подземные взрывы и серийные похороны),
на который шли и в силу темперамента, и от желания разбогатеть. Налет Дикого
Запада, чего-то клондайкского там точно  был,  да, может, и сейчас есть... И
вот  именно  туда с  Западной Украины  приезжает молодой человек -  это отец
автора - и идет на  шахту. Он  поступает в вечернюю школу и женится на своей
учительнице, которая вела русскую литературу. Они  потом,  само  собой,  всю
жизнь будут  ностальгировать при каждом  показе  "Весны на Заречной  улице".
Очень скоро в семье рождается...  девочка.  Ее назвали Наташей, она подросла
и, отправившись на прогулку в степь, наедается там неких  сладких семян, как
показало  вскрытие, белены -  и умирает фактически на руках у младшего брата
Игоря, задумчивого  медлительного мальчика с большой головой. После  в семье
родилась еще одна девочка, - и ее, вот ведь странно,  в честь мертвой сестры
тоже назвали Наташей!  Какой странный,  страшный, чудной сюжет! Что за жанр?
Не могу понять. Это вполне начало мыльной оперы ужасов! Мальчик  подрастает.
Он ловит  современную  музыку  на  коротких волнах, в 70-е в моде было такое
хриплое далекое  Radio Luxemburg, слушает  Битлз на магнитофоне "Весна", это
все переписано с контрабандных польских пластинок, завезенных из Одессы, - а
еще  учится  на пятерки, вообще читает кучу книжек и  выписывает  журналы по
физике.  Школу  он  кончает с  золотой  медалью.  И  собирается  учиться  на
теоретического физика. Родители его от этого бреда, слишком радикального для
шахтерского  поселка,  отговаривают.  Он  подчиняется  и идет  в авиационный
институт -  это ж вроде компромисс между  высокой наукой и  промышленностью.
После  первого курса  Игорь, однако,  бросает свой  институт  и...  Нет,  не
угадали, не косит от армии, не прячется по психушкам,  избегая призыва, - но
идет  служить  и в  окрестностях  Комсомольска-на-Амуре, на самой  китайской
границе, дослуживается  до  старшины танковой роты. Я  к нему  туда, кстати,
заезжал,  и чисто литературно восхищался  -  как  смог  галимый  интеллигент
приспособиться  к столь жесткой жизни и достичь в ней таких  позиций, такого
успеха?  Игоря отпустили  со  мной в  увольнение  в город,  пообещав  жестко
проверить на алкоголь, и он возвращается из города трезвый - со мной пьяным.
Мы идем доложить о прибытии в  часть на дом к комбату Факееву, он там один и
пьян, и заставляет меня пить еще, - технический спирт,  который он  хранит в
канистрах,  воняющих бензином  -  и после  я  иду  на  ночлег  в  офицерское
общежитие, где пьянка продолжается... В то  время  как мой подневольный друг
ночует в казарме. И, скорей всего, страдает от такой несправедливости. После
армии человек, надо же, с первого захода  поступает таки в МФТИ  - на  ФОПФ;
кто  понимает, тот  оценит. Это и есть  та  самая  теоретическая  физика, от
которой и шла речь с самого начала. Попутно  - занятия полуподпольным каратэ
(это  ж  80-е  годы). Далее Игорь влезает в драку, заступившись  за девушку,
причем чужую, и, увлекшись, бьет студента, - и дело кончается отчислением из
института. С четвертого курса. В физтехе вообще четвертый курс - переломный.
Кто прошел этот рубеж, тому уж после ничего не страшно. Прошли не все. Кого,
ладно, просто выгнали, а  кто и по психушкам  пошел, или вовсе в петлю.  Как
наш с Игорем друг, с нашей же шахты, с который покончил с собой на четвертом
же курсе физтеха; но это уже другая  история, и факультет  другой  - физхим.
Через  год с  блестящей характеристикой, привезенной с,  между прочим, шахты
(напрашивается параллель с суровыми танковыми войсками) - и с уверенностью в
неизбежном восстановлении  - он возвращается в  физтех, - но, к несчастью, в
самый  эпицентр  скандала.  Тот  самый  прошлогодний  битый  хам  -  он тоже
физтеховец -  накануне зарубил топором однокурсника. Надо ли  говорить,  что
оба были с четвертого курса... Игорь возвращается на  шахту. И  работает там
еще 10  лет! Не в конторе клерком  - но пролетарием, причем под  землей,  на
глубине 1012 метров. После, когда промышленность рушится и шахты разоряются,
Игорь  идет  в  мелкий  бизнес  к  товарищам  со  школьных  еще  лет, и  там
зарабатывает  на скромную  жизнь...  Между  делом он кончает  заочно  горный
институт,   а  после  -  философский   факультет  в  Киеве.  И  еще  у  него
недоконченный физтех, который не забывается. Перед нами  - философ и физик в
одном лице. Но есть же и еще одна, третья  составляющая, которая добавляет к
этому коктейлю острую специю, доводит его до состояния гремучей смеси: Игорь
чрезвычайно плотно соприкасается с грубой житейской практикой, он борется за
физическое выживание в глубинах пролетариата. Мало кто наблюдает жизнь вот в
таком диапазоне; этот экспириенс - уникальный. В ходе дружеских попоек Игорь
много мне рассказывает о своих мыслях и идеях. Мне понятно не все, поскольку
с образованием у меня слабовато,  я всего только и кончил,  что журфак  МГУ,
где были сплошь одни лженауки типа атеизма, большевицкой печати, партийности
и  критики буржуазных  теорий  развития общества  и др. Но  то немногое, что
удалось  понять, мне показалось интересным, достойным  публикации -  и вот я
представляю  вам эту книгу, к  которой  и  я  приложил руку:  в  докризисные
богатые  времена  я купил  Игорю  бортовой  УАЗик (для  прокорма)  и бэушный
ноутбук  (чтоб записывать гениальные  мысли). Мне кажется, у книги  неплохая
предыстория!
     Почему бы всему  этому сюжету - я  про историю с книжкой -  и дальше не
развиваться красиво?






     От автора
     <i>То,  насколько  понятия  есть  образы,  понял,  наконец,  ХХ  век,  век
бархатной Реформации  в научном знании. Понял, и  тем самым сильно  облегчил
себе  жизнь. Это значит, стал жить, не  напрягаясь  хотя бы из-за  ненужного
пиетета  к святым местам в науке - понятиям. Образы все более  готовы прийти
на смену  строгим  понятиям,  демонстрируя  нам все более своей продуктивной
способности строить  теории. Они соответствуют той эстетической  зрелости (а
значит -  и свободе), которую приобрел человек нашего  времени и которая так
много  дала   ему  в  узнавании  мира.  К  ХХ  веку  человек  устал  мыслить
безжизненными понятиями. Физика ХХ века,  например, была заполнена волновыми
пакетами,  белыми карликами, черными дырами, кварками, их запахами и цветами
-  даже в названиях объектов ее внимания присутствуют дух и  симптом образа.
Топологические лица сегодняшних информационной инженерии и математики скорее
соответствуют стереометрии образа, чем планиметрии понятия. Взрыв - это тоже
то, что к концу прошедшего века скорее стало образом, чем осталось понятием.
Взрыв -  это символ ХХ  века  (во всяком случае не меньший, чем премия имени
изобретателя динамита*)</i>
     <i>*Впервые была вручена в 1901-м</i>
     <i>-  он приобрел актуальность, кажется, во  всех слоях  реальности века и
тем его незабываемо раскрасил. Динамитный взрыв и взрывы сверхновых, Большой
взрыв, социальный взрыв, ядерный взрыв, демографический взрыв, климатический
взрыв, геронтологический взрыв  -  кажется, это  далеко не  все, что подарил
веку образ взрыва. Если всерьез, с потребительской точки  зрения (а по сути,
любая другая нам  и не свойственна)  отнестись к взрыву как к  образу, может
быть, можно рассчитывать  найти то  общее, что  объединяет все перечисленные
его  проявления,  и  заодно -  те слои реальности,  в  которых  замечено его
присутствие? Скорее  всего -  можно,  потому что в основания  онтологических
теорий закладывают как раз  образы, а  понятия,  будучи  всего лишь  следами
образов, в качестве краеугольных камней не годятся.</i>
     <i>Поиски объединяющих  начал -  это и есть онтологическое  строительство,
которое,   кстати,   должно  предшествовать  всем   разговорам  о   мире,  о
социальности,  о справедливости,  о  жизни, о мышлении,  и в том  числе  - о
глобализации.</i>
     <i>Единственная онтологически  значимая  реальность,  к  которой  сводятся
разговоры о глобализации - это волна грядущих глобальных перемен. Как-то  не
принято оценки этих перемен основывать на какой бы то  ни было онтологии,  а
потому, по умолчанию, для них применяются в основном самые простые, линейные
схемы развития событий.  Между тем, может быть, имеет смысл предусмотреть  и
сильно нелинейное  представление? Тем  более, что  все более  чувствительная
лавинообразность  перемен настойчиво приближает их к образу  взрыва, который
нигде и никогда не сочетался с линейностью.  Эта книга взрыву перемен ставит
в соответствие  те изменения  в геометрической структуре мира, которые несет
нам  процесс   становления   новой   его   пространственной   реальности   -
континуумального   мышления.   Идея   вкратце   описывается  такой   группой
силлогизмов.</i>
     <i>Все,  что геометризуется,  обладает массой.  Все,  что обладает массой,
обладает   инерцией.   Все,   что   обладает   инерцией,   квантуется.   Мир
рациональностей, в  котором мы живем,  обладает  геометрической структурой и
геометрическим  лицом.  Поэтому  он  квантуется.  Квантовые  переходы  между
устойчивыми  геометрическими   состояниями   нашего   мира   рациональностей
сопровождаются  выбросами энергии,  метрическими  взрывами, и это  стоит нам
потрясений. Потрясения эти  тем  серьезнее, чем значительнее соответствующий
квантовый  переход. Последний переход, который длится вот уже около полутора
столетий,  является самым значительным за последние тысяч  десять лет  -  он
соответствует замене корпускулярного мышления на континуумальное.</i>
     <i>В  связи  с  идеей такого рода  перехода  сегодняшний разогрев  мира, в
котором  мы  живем,  и  вообще   все  катаклизмы,  как-то  особенно  активно
обрушивающиеся на  нас  в  последнее время,  гораздо  резоннее  связывать  с
жизнью,  например,  Силиконовой  долины,  олицетворяющей  переход  к  новому
способу интеллектуального взаимодействия с Универсумом, чем с нежелательными
техногенными выбросами: мир перебирается в  новый дом - вот ему и неуютно по
дороге туда, как неуютно было детям Израилевым  по  дороге из  Египта в свой
новый  дом.  А  самым  неожиданным следствием  из этой идеи, наверное, можно
считать вывод о скором глобальном похолодании, с которого обязательно должна
будет начаться жизнь в новом доме.</i>
     <i>Текст,  конечно, не является сколько-нибудь исчерпывающей претензией на
геометрическую онтологию  Универсума, но, надеюсь,  поможет понять некоторые
непонятные вещи.</i>





        Часть 1. Корни (Глоссарий).


     <i>-Гляди-ка, как живет земля!  ... А мы  всю жизнь ею кормимся, всю жизнь
по ней ходим и не понимаем.</i>

     <i>Г. Николаева. "Жатва".</i>

     <i>- Как поживаешь, человече? - спросил слепой у хромого.</i>
     <i>- Как видишь, дружище, - ответил тот.</i>
     <i>Байка.</i>

     Основания
     Надо ли  задумываться, как выглядят киты (или слоны? или черепахи?), на
которых покоится  наша Земля? Вообще, как велика может и должна быть глубина
залегания  теоретических оснований,  привлекаемых нами для  построения нашей
каждодневной жизни? Кажется,  это и не вопрос  вовсе. Если хлеб наш насущный
мы добываем в  поле, то это  где-то  в районе нижней границы  гумуса, а если
наши интересы связаны с бокситами или нефтью, то, конечно, глубже.
     Основная, а в  общем-то, единственная задача,  которую мы решаем каждую
единицу  времени,  это  выживание -  стоим ли мы у конвейера  или  сидим  за
столом, спим, едем в вагоне Москва - Петушки, поем или воюем. И так ли важно
для   этого   знать,  какая   принята  нынче   система:   птолемеевская  или
коперниканская?  Бессмертному  Шерлоку  Холмсу,  например,  это   так  и  не
понадобилось.
     Но умозрительная  картина мира,  осмысленная  модель жизни - это  нечто
большее, чем мертвое поле скучного и притом запутанного теоретизирования для
зануд-  специалистов.  Это  -  тот самый гумус,  на  котором  вырастает наша
ориентация  в  мире  и  (как  бы громко  это  ни  звучало),  условия  нашего
выживания. Никому и  никогда не удавалось обойти проблему оскудения пахотных
земель,  --  когда  поля,  что  кормили,  отказывались  делать  это  дальше;
приходилось осваивать новые.
     С тех пор, как первого земледельца привычное его поле впервые озадачило
истощением  своих возможностей, в общем-то, именно  по этой схеме  приходили
времена Перемен ( в которые, согласно китайской мудрости, живут проклятые).

     Перемены
     По идее, будет день, будет и пища. То есть  день грядущий нас накормит,
если мы будем все делать правильно и если ничего не случится. В общих чертах
и по большому счету, именно к этому сводится (и всегда сводилась) наша вера.
Кроме  того,  мы уже сегодня знаем, что для этого  нужно делать,  и  делаем,
каждый  на своем  месте. Знание это  (или вера в него) внушает спокойствие и
безмятежность.  До  тех пор, пока не  начинает что-то происходить -- что-то,
чего мы не ждали. Что же?
     Про весну-то мы все знаем. И про  восход-заход тоже. А вот пришла не та
власть. Или войну развязали. Мор. Засуха. Потоп.
     Потоп  -  это вообще символ глобальных  перемен. Он,  как  известно  из
первоисточников, - наказание божье.  За  то, что жили,  как сами неправильно
придумали, а не так, как велено и как правильно.
     Но  как  узнать,  как правильно?  И  вообще, разве можем мы  на  что-то
влиять? Разве  почва уходит из-под ног  оттого, что придумали что-то не так?
Оттого теряется контакт с реальностью? Почему мир, который был оседлан  нами
и в  общем-то  послушен, вдруг  становится на  дыбы, взбрыкивает  и  норовит
сбросить нас, а мы переходим в режим страха или, по крайней мере, смятения?
     Есть два способа писать слово "апокалипсис": апокалипсис и Апокалипсис.
И есть перемены и Перемены. Большая буква должна соответствовать Большому.
     Каждый день размеренные капли  маленьких перемен заставляют нашу  жизнь
быть  осмысленной,  пока  сама  их  размеренность  не  делает  их  до  скуки
однообразными. Но  желание на смену просчитанным  и подконтрольным переменам
получить  перемены  остросюжетные  и непредсказуемые сочетается  с  животным
страхом потерять над ними контроль.
     В  сущности,  ничто  не  страшит  нас сильнее,  чем  Перемены.  Страх и
смятение  идут  в комплекте к ним. Но так как  мы  никогда не решаем никаких
других  задач, кроме задачи  выживания, даже  в  том, как  мы заглушаем свой
страх перед переменами, нет ничего, кроме глубокой витальной потребности.
     Мир начала только  что прошедшего века,  как никогда богемизированный и
кокаинизированный,  получил  свою  дозу  опустошительных  Перемен.  Перемен,
лучшую картину которых  дает  сравнение  размеренного и цивилизованного  еще
14-го  и 18-го, года товарища  Маузера,  года,  составленного из расстрелов,
тифа, холода и мора.
     Здесь необходимо  уточнить ударение:  не  потому мир получил катаклизмы
перемен, что обнаружил свой иррациональный просчет по отношению к правильным
моральным  истинам,  а  из-за  того,  что  почувствовал  неизбежность в  них
вступить, он рационально  подготовил себя к их витальной необходимости,  как
берсерк, поедавший  свой  мухомор перед вступлением в  витально  необходимый
бой.
     Перемены  -  это кризисы, крушение  просчитанного завтра,  неоправдание
надежд  и  ожиданий.  Это,  наконец,  периоды  максимального  беспорядка   и
беззакония. Сегодняшняя традиция  физического  моделирования отнесла бы этот
феномен  к  так называемым краевым  эффектам.  А они  не просчитываются,  не
подпадают под юрисдикцию традиционных рациональных схем.
     Самые глубинные пласты бессознательного претерпевают  сдвиги во времена
Перемен. Недаром Э. Дюркгейм именно  к  ним  привязывает  потоки третьего из
своих  трех  типов  суицида  -   аномического  (то  есть  внезаконного,   не
подчиненного рационально  формулируемой мотивации).  Этот итог  неудержимого
чувства   выброшенности  из  мира,   бессилие  ответить   на  Перемены  есть
экстремальная  и массовая форма  сдвига  в  глубинах бессознательного (но, к
счастью, не единственная).
     Постоянная угроза  Перемен и привязанный к  ним страх, похоже,  навечно
закреплены  за нами. Притаившись в глубине нас в  благополучные времена, они
оживают  в  преддверии  мировых деформаций. Ничто не  способно так разрушать
наше  рациональное  начало,  как  Перемены.  Обнаружение   того  факта,  что
рациональный  контроль  над  нашими  витальными   обстоятельствами  потерян,
ввергает  нас  в  смятение.  (Смятение  -  это  тоже  форма  сдвига в  нашем
бессознательном.)
     Настоящий комедийный сценарий  из любой ситуации выжмет  по  максимуму.
Его главных героев взрыв  не уничтожит, а  перенесет туда, откуда их будущее
будет развиваться оптимально. Реальность действует по  тому же сценарию: она
использует  все богатство  возможностей.  Взрыв, переносящий  своих  главных
героев туда, куда надо - это макет Перемен.
     Смятение - это совершенно нормальная реакция на взрыв, в том числе и на
взрыв Перемен.  Но  кроме  того,  смятение  - это  то сигнальное  состояние,
которое  запускает  новый  Мир.  Оно  запускает  тот сканер,  тот загадочный
механизм  выбора, который  конструирует внутри нас  новую архитектуру факта,
новую  архитектуру  теоретических  связей с  нашими  обстоятельствами.  Ведь
только благодаря этим связям мы можем говорить о мире на одном  их конце и о
себе - на другом.

     Теории
     Если источник  смятения - настоящее,  то  адресат  у страха -  будущее.
Что-то должно связывать нас с будущим. Даже если кто-то не устает  объявлять
о своей  неприязни ко всему теоретическому, это не отражается  на том факте,
что  теории  спрятаны глубоко внутри  нас, что они глубоко  витальны. Именно
теории  открывают для  нас  диалоговый  режим  в  наших  связях  с  будущим.
Оказывается, нет другого материала, из которого мы могли бы выстраивать свою
активность по отношению  к миру и из которого мы могли бы  производить самые
большие  наши  ценности  -  иллюзии  и  заблуждения.  (Именно  за  них  мы с
исключительной нежностью вспоминаем детство, а когда избавляемся от них,  мы
всего  лишь  меняем  их  на новые.)  Сегодняшний  расхожий образ  теории как
чего-то, отстоящего  весьма  далеко  от живой материи  жизни,  отличается от
старого,  авторитарного,  внушавшего к себе  пиетет  как к возвышающейся над
прозой  жизни.  (То  есть  на  смену  ореолу  надвитальности  пришло  клеймо
вневитальности.)  Проблема  тут  -  в  труднорастворимости  созданной  двумя
десятками столетий  оболочки вокруг феномена  теоретического,  созданной  из
неограниченной претензии теории на  общезначимость по части ее применения, и
вместе с тем - на интеллектуальный элитаризм по части ее генезиса.
     Такое привычное атрибутирование теории закрепило за ней  обязательства,
вовсе   не   обязательные  для   нее,  как  подковы  для   блохи,   служащие
свидетельством  мастеровитости  подковавших  ее  мастеров,  но  лишающие  ее
возможности  делать  дансе.  Это  безудержный  оптимизм  великих  левшей  от
объективизма заставил теорию  искать идеальное и конечное знание, абсолютную
и  объективную   истину,  эти   величины  общего  пользования  и  элитарного
происхождения.
     В  рамках  этой  традиции (вполне,  кстати, жизнеспособной  и  сегодня)
теория как высокий и общеобразовательный стандарт  архитектуры мира (или его
части) потеряла  право  на  интимность.  Но  ведь  это о  природе  умозрения
декартовская аксиома  No1: "Мыслю, значит существую". Не "мыслим", а "мыслю"
положено в начало.
     Абсолютный чемпион  мира по  демонстративной  очевидности,  эта формула
кажется общедоступной и простой (уж, во  всяком  случае, проще и  доступнее,
чем  аналитический метод  в геометрии  того  же  Декарта).  Но  именно  этой
рефлексией  Декарт совершил глобальный интеллектуальный переворот.  В новой,
декартовской конституции опыта впервые была декларирована первая и неделимая
реальность опыта - личный опыт.
     Личный опыт умозрения, принадлежавший  Демокриту,  подарил нам гипотезу
об атоме  как структурной единице вещества. Но только  личный опыт Дальтона,
обставившего  атом  флажками  неуничтожимых  свойств,  открыл  нам  его  как
общепризнанный материал для  теоретического строительства. Опыт Дальтона был
богаче: в нем, кроме  гениальной догадки, только и доступной  для Демокрита,
присутствовала   вся   культура   экспериментального   наблюдения,   которой
обзавелась индустрия добычи знания к 19-му  веку. С их  помощью Дальтон смог
сделать  происхождение  своих  выводов  достоянием  каждого,  кто  желал  им
следовать.  То  есть   он   сделал  свою  теорию   демонстративной,  показав
возможность свой личный опыт сделать личным опытом всех своих последователей
(что, впрочем, не мешало даже в 1895-м еще спорить о реальности атома).
     С  декартовской атомарной теорией субъекта, кажется, дело обстоит менее
наглядно. Она  не предлагает для повторения с демонстративными  целями серию
экспериментов  над  материей,  от  которой  можно дистанцироваться  и  таким
образом  ее  умозреть.  Объект декартовского  умозрения  -  его  собственное
мышление, которое  невозможно  умозреть на расстоянии. То есть, дистанция от
своего  мышления до  мышления  о  нем -  нулевая. Нужно  вступить  в богатый
логическими  неожиданностями  мир  рефлексии,  чтобы  выяснить: мое мышление
существует, значит существую  я  (то есть я о себе могу говорить потому, что
для меня вне сомнения тактильный факт моего мышления).
     Радикализм  декартовского  принципа сомнения  не  оставил  ему  никаких
других  возможностей  в  поиске  оснований  для новой метафизики,  как поиск
твердых тактильных оснований, и эти основания стали результатом его  личного
интеллектуального  опыта.  Нулевая дистанция  до  объекта умозрения  и  есть
секрет парадоксальной демонстративности опыта Декарта. Каждый,  кто вслед за
ним  оказался способным сократить эту  дистанцию до нуля, может  сделать его
личный опыт своим личным опытом с помощью умозрительного акта, направленного
вглубь себя. Значимость  личного опыта  составляет  проблему,  выходящую  за
архитектурные   возможности   декартовской   атомарной   формулы   субъекта.
Транспортирование  опыта между  субъектами  - это  проблема,  от которой  не
отмахнется  ни один метафизик, даже  если  рядом с ним всего только Пятница.
История  решения  ее  изобилует:  а)  титаническими  усилиями, б)  жертвами.
Отношение   к  готовности   приносить   эти  жертвы  выделило  две  основные
метафизические линии: субъективизм и объективизм. Объективизм  в чистом виде
на жертвы по  большому счету не согласен  -  он  честно  останавливается  на
формуле   Декарта,   не  допуская  необоснованных  предположений   о  других
источниках  знания,  кроме  личного  опыта.  Это,  конечно,   благородная  и
последовательная позиция. Но  и непроизводительная вместе  с тем. Потому что
вопрос, как полученное в  ограниченном личном опыте знание может стать общим
хотя бы  для  двух субъектов, остается без ответа  в  границах этой позиции.
(Хорошо  быть  честным!  В  ответ  на  вопрос,  как  достигнуть  согласия  с
реальностью, можно сослаться на честность, как  ссылаются на инструкцию там,
где   разговор   идет  о  проявлении  здравомыслия.)   Объективизм   -   это
олицетворенное желание достичь согласия с реальностью, в которой личный опыт
обладает хотя бы  некоторой значимостью,  выходящей  за его пределы. Поэтому
объективизм  на  жертвы  согласен:  пусть  тогда,  когда решается  вопрос  о
введении   мира  объективного  знания,  присутствие   принципа  радикального
сомнения будет ограниченным.

     Значимость
     Универсальный  метафизический проект  Декарта  состоял  в  отчаянной по
смелости  попытке  углубить  логическое  основание  под  башней классической
метафизики, расшатанной взрывом  идей гуманизма  Данте, Эразма  и  Джордано.
Привлекательность  философии гуманизма  обеспечил  по-детски  свежий  призыв
признать право реально осязаемых вещей на уважение к себе. Голос гуманистов,
подобно  голосу андерсеновского  ребенка,  впервые  авторитету  абстрактного
мышления   античного  рационализма  противопоставил   тактильную  реальность
личного опыта конкретного человека.  После этого неистовому  шевалье Декарту
оставалось в одном  метафизическом законопроекте одновременно пролоббировать
как интересы  объективного мира, так и право каждого Я  на собственный мир и
на  собственную истину. Учитывая  величину интеллектуального скачка проекта,
можно догадаться,  что  это  потребовало  титанических  усилий декартовского
сомнения,  не менее титанических, чем ученическое рвение не одного поколения
его метафизических последователей.  Но именно  потому, что  Декарт как судья
реальности хотел быть  в  согласии с  нею, он первый  принес в  жертву  свой
принцип радикального сомнения,  чтобы освободить свою метафизику от проблемы
интерсубъективной  значимости  знания: " как коллективный мир мышления может
существовать без коллективного мира восприятия?"*
     *Формулировка А.Н. Уайтхеда.
     Идеал  коллективного мира восприятия, доведенный  Платоном до блеска  в
его  теории  мира  идей,  оказался  достаточным   средством  для  объяснения
интерсубъективной значимости знания,  но он не смог объяснить, почему знание
не бывает значимым абсолютно. Ведь даже физика,  с ее  самыми основательными
претензиями на значимость, абсолютно общезначимой не является. **
     ** Возьмите, например, квантовую теорию калибровочных полей.
     Звездное небо  не  обладает одинаковой значимостью  для всех,  кто  его
когда-нибудь  видел. И моральный закон  внутри  нас  не обязательно  тот же,
каким он  был  внутри  Канта.  И уж, конечно, трудно ожидать  общезначимости
оперы  "Запорожец за Дунаем" или красоты женщин,  едущих в  конкретно взятом
трамвае. Когда Ницше объяснил, что нет  фактов, а есть их интерпретации, это
было проявлением элементарного тактильного реализма, которого, например, так
не хватало андерсеновской толпе, собравшейся по  поводу нового  королевского
костюма. Истинно то, что значимо, а значимость - величина переменная.
     Теории - это результаты наших личных опытов. Но так  же, как каждый  из
нас не может производить все, что  он потребляет,  мы не  производим лично и
всех теорий, необходимых нам для выживания. Сам смысл социальности состоит в
том, что большую  часть теорий мы приобретаем у других. Но личный опыт наш и
тут не  остается в стороне:  он участвует в  выборе. Истинность потребляемых
теорий определяется личным выбором, то есть все равно личным опытом.
     Перенесение вопроса  о ценности знания из поля объективной истинности в
поле  значимостей  -  это  процесс,  оплодотворенный  кризисом  классической
метафизики  и  успехами методологии  познания, этой  спецслужбы,  призванной
решать проблемы  кризиса. Это  процесс,  сильно растянутый  во  времени, как
растянуто  во времени приживление  всего нового и  тяжеловесного  (например,
обрядов и обычаев). Это  -  не  рациональный в классическом  смысле импульс,
который может быть тут же повсеместно реализован, как только получен в одном
месте.
     Это   -  витальный   процесс  выбора,   примерки  идей  и  верований  к
обстоятельствам  жизненного  мира.  Выбор  -  это  вообще  нечто,  требующее
обстоятельности. Логика витального выбора должна подчиняться по крайней мере
одному правилу:  время от времени она должна сама себя  изменять. Потому что
изменяются витальные обстоятельства.
     Святое Писание, эта официальная версия все еще современного монотеизма,
составленная  из  удивительно  глубоких  мест  и  безнадежных  противоречий,
оправдывает авторитет Святой Церкви, а авторитет Святого Писания держится на
авторитете Церкви. В  этом  факте нет логики  рационального, но  есть логика
витального, поэтому  потребовалось несколько  столетий, чтобы сформировались
социальные  ожидания,  достаточные для принятия  этой  совершенно  алогичной
диады.  Если  бы  витальная  необходимость   диады,   состоящая   из  барона
Мюнхгаузена  с  лошадью, с  одной  стороны,  и его руки, вытаскивающей их из
болота*,
     *Эта диада  как нарочно придумана бароном для комментария  ситуации  со
Святым Писанием и Церковью.
     с  другой  стороны,  оказалась столь  же  большой,  как у  христианской
доктрины,  она была бы в течение необходимого для  этого времени  принята, а
вместе  с  ней  - та  рациональность, которая  оправдывала бы ее  формально.
Рациовитальные   основания   нашей  жизни,   открытые   20-м  веком,  внесли
радикальные изменения в  правила метафизической игры. Если  понятие истины в
старой метафизике  целиком  и  полностью относилось  к  теории  познания, то
понятие  значимости,  которое  старый   Объективный  мир  мультиплицирует  в
континуумальное  хитросплетение  множества  личных   миров,   вторгается   в
фундаментальные основания Универсума - в  онтологию. Онтология.  Если теория
проявляет  интерес к самим основаниям реальности, то это - онтология.  Любая
наука как теория в конечном счете сводится к  изучению чего-то, порождающего
причины  - бытия,  ограниченного рамками своих частных интересов,  и  в этом
смысле  имеет свою  онтологическую  структуру.  Частный  спрос на  структуру
основательных причин определяет свою  глубину бытийных принципов, на которой
этот спрос  надеется получить приемлемую  верификацию,  или на худой  конец,
опровержение.
     Для  классической механики  глубина этих принципов -  законы  Ньютона и
сохранения,  для  квантовой  -  уравнение  Шредингера.  Уравнения  Максвелла
достаточны для онтологических амбиций электродинамики.
     Если верно, что глубину бытийных принципов теории определяет глубина ее
верификации,   то  степень   доверия   к   онтологической  структуре  теории
определяется  мерой  ее  универсальной значимости.  Существует на  удивление
простой  показатель   того,  когда  истинность  онтологической  базы  теории
становится предметом веры. Он обнаруживает неожиданную связь  между  теорией
познания  и  областью  криминального.  Это -  мера ответственности,  которая
законодательно   предъявляется   обществом   авторам  инженерных   проектов,
сделанных   на  основании   канонического  знания   в  границах  каждой   из
верифицированных   теорий.   Выберите   теорию,   востребованное   обществом
применение которой не повлечет никакой меры ответственности за отрицательные
последствия этого  шага -  это и будет  наименее верифицированное знание. То
есть знание,  о котором можно говорить, что внутри него отсутствует значимая
бытийная структура. Дедуктивное  ядро науки всегда  содержит в себе какую-то
метафизику, а метафизика - онтологию. Значимость знания тем выше, чем больше
оно позволяет  инженерных  применений  внутри  себя,  не  вызывая  при  этом
необходимости возвращаться к выяснению своей онтологии.
     Алхимия для себя инженерных применений не допускала, потому что ее идея
химического превращения металлов из дешевых  в  дорогие не была выстроена на
сколько-нибудь  прочной  онтологической основе. (Правда, она  способствовала
множеству  полезных применений внутри накопленного опыта, а  самое главное -
создала верификационную базу для будущих естественнонаучных теорий.)
     Если  сосчитать глобальные научные лаборатории, внутри  которых сегодня
работают инженерные мастерские, трудно  избежать чувства удивления по поводу
того,   сколько   их   мало:   физика,   химия,  математика  (как   источник
информационной инженерии), да генная биология, примыкающая к ним. Все, что в
медицине можно считать поставленным на инженерную основу, тоже так или иначе
пересекается с этими  науками. Ни психология, ни экономика, ни весь комплекс
социальных  наук  в своем сегодняшнем состоянии  не  обладают  теоретической
значимостью, достаточной для полноприводной инженерии.
     Недаром Джордж Сорос,  весь  успех которого нанизан  на  его  стартовое
недоверие  к  устоявшимся  схемам  знания,  назвал  книгу  о своем  опыте  в
финансовом  ремесле "Алхимия  финансов". Реальность  совсем не однородна  по
отношению к методам ее изучения, объясняет  Сорос. Те ее участки,  в которых
взаимодействие  изучающего  Я  с ее фрагментами незначительно, обслуживаются
старыми   добрыми   научными    технологиями,    отличающимися   однозначной
определенностью и  точечной четкостью  модельных  образов. К  такому  идеалу
научности  приучила  нас классическая  физика,  но он не  работает там,  где
взаимодействие Я с  изучаемыми обстоятельствами реальности заметно влияет на
состояние реальности. Эту отличительную и  решающую близость  Я и реальности
Сорос  называет рефлексивностью,  что довольно  точно адресует  нас к теории
множеств и к парадоксу Бертрана Рассела.
     Предсказательные    возможности    классической    физики    обеспечены
силлогистической простотой аристотелевской формальной логики.
     В мире, наполненном междучеловеческими отношениями, классическая логика
служит  только  антиисторицисту Карлу Попперу для того,  чтобы  опровергнуть
возможность научных предсказаний. Мир междучеловеческих отношений, постоянно
изменяющих  его,  -  это  мир  социальности.  Х.  Ортега-и-Гассет  как-то  с
удивлением обнаружил,  что  самые авторитетные труды и самые фундаментальные
исследования по социологии не  содержат и намека не  только  на  определение
материи социальности, но и на  сами поиски ее. То есть социальность как слой
реальности  в  них  не только не кодифицирована онтологически,  но  даже  не
попала под вопрос о такой  возможности. Это открытие, сделанное им в разгаре
20-го  века, поразило его. Оно способно  поразить любого, кто приучил себя к
мысли,  что  социология -  это  надежно разработанная  наука  с  устойчивыми
квалификационными возможностями.
     Без фундаментальных  разработок  на  глубине  онтологических  оснований
любое  знание  остается  алхимическим. Кажется,  интуитивно  это поняли  еще
математики  конца прошлого века,  когда бросились создавать  теорию чисел, а
затем  теорию  доказательств.   (Математику   19-го   века   трудно  назвать
алхимической -  несколько  веков  до  этого  она  имела  дело  с  числами  и
доказательствами,   ее    онтологическое   начало    присутствовало   в   ее
аксиоматических системах.) Казалось, оставалось  навести дедуктивный блеск в
математическом доме, сделать евроремонт в стиле кантовских "Критик". Но  так
иногда бывает: рассчитываешь на легкие поправки, снимаешь старую штукатурку,
а  то,  что  находишь  под   ней,  отправляет  к  краеугольным  камням.  Так
прогулочный проект Гильберта  создать унифицированную теорию математического
доказательства  закончился   теоремой  Геделя  о  неполноте,  ограничивающей
глубину доказательности для любой дедуктивной системы.
     Еще  история  с   5-м   постулатом   Эвклида,  счастливо  разрешившаяся
исторически совсем  незадолго до замыслов Гильберта, дала повод задуматься о
том,  что сколько  угодно глубокое  умозрение  не имеет бесконечно  глубоких
аксиоматических корней.
     Онтологическая   структура   любого   знания  подвержена   эволюции   -
таинственным образом приходит  время ее углубления. Но еще прежде она должна
сформироваться вообще, положив начало нормативной  значимости  этого знания.
Как показала  практика  последних  4-х  веков, нормативная значимость  науки
заполняет пространство за зоной устойчивого онтогенеза*
     *Здесь и далее  слово  "онтогенез не  имеет  отношения  к биологии: оно
обозначает процесс рождения и развития онтологической идеи теории.
     внутри нее. За отчетный период такая зона  пришлась для физики на 17-20
века,  для  химии -  на  18-20. Онтологическая кодификация биологии - вообще
дело  недавних  лет,  когда  Уотсон  и  Крик  структурировали  биологическую
реальность с помощью информационной молекулы ДНК.
     Онтологический  прорыв   в  физике  18-го   века  инициировал   и  ныне
процветающую   механическую   инженерию,   хотя,   с   другой   стороны,  ее
потребностями  в нормативно значимом  знании  он и  был  востребован.  То же
справедливо и для  теплоинженерии, электроинженерии и химической инженерии в
19-м веке. Триумфальным  событиям, связанным с ДНК-инженерией  в конце 20-го
века мы все - живые свидетели.
     Вопрос  о возможности  онтогенеза кажется  более прозрачным, чем вопрос
Канта о возможности метафизики. Это  и понятно:  метафизика, как  ее понимал
еще  Кант,  должна одновременно решать  все  вопросы и сразу, а  онтогенез -
постепенно  и  только  некоторые.  Слишком ли молоды  социальные  науки  для
онтогенетического  взрыва, и возможен ли  он вообще  для  такого особого, по
Соросу,  знания  -  это  вопрос  отдельный, но,  кажется,  музыкальное чутье
Ортеги-и Гассета  не  подвело  его  в том,  что  в  этой  области знания  об
онтогенезе  говорить  рано. Когда  речь  заходит  об  идеях  закона,  права,
государства,    национального    и    интернационального,    коллективности,
авторитарности,  свободы,  социальной  справедливости   и  несправедливости,
капитализма,    социализации   и   либерализации,    общественного   мнения,
общественных  полномочий,  правильной и неправильной  политики, пацифизма  и
милитаризма, отечества и человека и т.д., и т.п.*,
     *Х. Ортега-и-Гассет, "Человек и люди"
     вы ведь  можете  заинтересоваться,  на  чем  стоят  эти  идеи?  Где  та
материковая  идея, та онтологическая почва, к которой  они прикреплены? Ведь
то, что  висит в воздухе, может оказаться миражом? Или алхимией.  Последнее,
собственно говоря, не так уж и плохо само по себе. Ведь было же время, когда
у  людей не  было ни физики,  ни  химии, а  одна  только алхимия.  И ничего,
выжили.
     Как  выжили  тогда,  когда  собирательство  и охота были  единственными
источниками поддержания жизни. Впрочем,  мы  и  сейчас  пользуемся  когда-то
удачно  подобранными  идеями, полагая вполне серьезно, что их будет  хватать
всегда.  Возможно,  демократия -  это  хорошо и  красиво, даже скорее  всего
именно так. Но какой глубины умозрением обосновано это убеждение Аристотеля?
На какой глубине лежит тот пласт, что есть "truth maker" этого убеждения?

     Контакты
     "Truth maker" - это индекс  доказательности, который определяет доверие
к умозрению, то есть его значимость. Значимость - величина переменная, как и
глубина  того  онтологического  пласта,  из  которого  в  свое,  исторически
конкретное  время  извлекается  в  качестве  теоретической  добычи  стандарт
доказательности.
     Только  простотой  онтологических  оснований,  достаточных   для   века
монополии механической  инженерии,  можно  объяснить  зонную  ограниченность
ньютоновской   механики,   выявившуюся   тогда,   когда  она   стала   перед
необходимостью сочетаться с  потребностями инженерии  электромагнитной. И из
того,  что ей это не очень-то удалось,  выяснилось самое главное, чего ей не
хватало: она  не учитывала  Контакты.  Точнее, телесность этих  динамических
фактов  реальности. Ньютонианская парадигма  дальнодействия исключала их  из
необходимости стать под  вопрос.  И  только  побеги  нового  онтологического
мышления возбудили этот вопрос вместе с теорией близкодействия.

     Связи
     Два   события  дают  отсчет   новой  интеллектуальной  эре.   Первое  -
хрестоматийной  известности -  произошло 23 февраля  1820 г., когда в стенах
Берлинского университета впервые  и демонстративно  противостояли друг другу
панлогист Гегель и иррационалист  Шоненгауэр. Начало второго  приходится  на
тот же 1820-й, когда лучший друг сказочника Ганса Христиана Андерсена, физик
Ганс Христиан Эрстед  обнаружил  связь между  электричеством и  магнетизмом.
Последствия этого открытия вышли далеко за пределы электроинженерии  (хотя и
для нее сыграли решающую роль). Когда Фарадей выложил идею Эрстеда железными
опилками, оказалось,  что  он перенес первые  связи  из  мира  Логоса  в мир
вещества.
     Не Ньютон поместил связи между вещами  в мир Логоса.  Но Ньютон  создал
авторитарную физику, в  которой вещный  мир делегировал  свои связи  Закону.
Фарадей  фактически вернул  их внутрь своего физического  мира и  открыл эру
Континуума в физике, а заодно - и в метафизике (если, конечно, это не одно и
то  же). Скорость распространения возмущений, изменяющих  мир полей Фарадея,
равна 300000 километров  в секунду. Скорость  распространения метафизических
возмущений, изменяющих мир нашего  мышления, гораздо меньше. Мельницы  богов
мелют  медленно.  Континуумальная физическая программа Фарадея  давно  стала
физико-метафизической  программой  Фарадея-Эйнштейна-де  Бройля-Ортеги,   но
большинство вопросов, возникающих в  нашем взаимодействии  с реальностью, до
сих пор решается  ньютоновой корпускулярной метафизикой, в которой отношения
между вещами так и не стали связями.

     Континуум
     Поле Фарадея-Максвелла заполнило промежутки между корпускулами Ньютона.
Позже де  Бройль  вообще убрал  границы у вещей. А Шредингер вместо вещества
предложил плотность его вероятности. В сущности, не мировые войны,  не Энола
Гей, не Сахаров  и не Чернобыль взорвали мир. Это сделали  пифагорействующие
Мах,  Минковский,  Эйнштейн,  Гейзенберг,  Шредингер и др.  "Метафизика есть
видение  природы  вещей  (например,  вселенная  Фарадея  как  поле   силовых
векторов)" -  пишет  Джозеф  Агасси  в  очерке "Природа научных проблем и их
метафизические корни". Это - очень короткое определение метафизики, но очень
емкое  и  точное по сути. Оно объединяет  физику и метафизику  в  одно тело.
Метафизика  - не более,  чем физика: это  справедливо  для  континуумального
видения вещей, так как в нем эти понятия ничем друг от друга не отделены.
     Континуум   -   это   тоже  способ   видения  вещей.  Первоначально   -
математический, но в конечном счете - и метафизический. То есть, на каком-то
уровне глубины умозрения континуум, физика и метафизика совпадают. Континуум
-  это  настоящий   (real)  математический  макет  Единого,  этого   старого
метафизического бога.
     Континуум  - это сплошное, неразрывное бытие,  причем бытие связей едва
ли не в первую очередь*.
     * В сущности, именно связей, и более того, единственно связей.
     Континуум  -  это  субстанциальная однородность  каждой  его точки, это
неразрывное месиво нашей  жизни.  Мир, состоящий из связей, становится общим
для  всех, кто так  или  иначе  вовлечен  в  него.  Поэтому  континууму  как
онтологическому  образованию  не  грозит   мировая  изоляция  субъекта,  эта
неустранимая проблема последовательного классического субъективизма.
     Общий - это не то  же самое, что объективный. Поэтому по крайней мере в
своем определительном основании континуум  не нагружен  проблемой абсолютной
значимости, этим бичом классического  объективизма.  Континуум  как реальное
онтологическое   образование  впервые  появился   в  эйнштейновской   теории
относительности.  Именно  с  его  помощью  Эйнштейн перевел пространство  из
области  идеально-геометрической в область  вещественно-геометрическую.  При
этом его пространство потеряло состояние пустоты. А идея пифагорейцев о том,
что  мир   целиком   составлен   из   математической   гармонии,   приобрела
вещественность.  Прививка  миру этой  идеи  древнегреческого  эзотерического
клана, кажется, удалась, но лишь на уровне частных применений релятивистской
и квантовой механик,  что, конечно,  трудно перепутать со способом мышления.
Потому  что  99 процентов всех  остальных  вопросов решаются  нынче  старым,
доконтинуумальным мышлением.

     Рациональность
     Все сколько-нибудь значимые перемены в  мире  социальности  сводятся  к
изменениям  способа мышления,  то  есть способа рационального  видения мира.
19-й век,  век  расцвета  свободной  конкуренции,  зародил подозрения,  что,
возможно,  витальная необходимость принципа  первородства отпала  и  следует
признать все права на  существование не только  для  одного способа задавать
вопросы и отвечать на них. Впервые отняв  монополию на истину власти у своих
королей,  Европа продолжила процесс тотальной либерализации  по  отношению к
истине,  когда  проявила  интерес к  Шопенгауэру  и позитивизму.  Шопенгауэр
задавал вопросы не так, как Гегель и Кант, и это казалось дикостью поначалу,
так  же,  как  впоследствии  геометрия  Лобачевского, импрессионизм,  музыка
Дебюсси, релятивизм Эйнштейна и "безумные" идеи квантовой физики.
     Почему мы сегодня задаем  вопросы не такие, какие задавали 200, 100, 30
и  10  лет  назад -  это  только  косвенно  относится  к вопросу  об  образе
миропонимания,   потому  что  количество  знания  арифметически  растет,  и,
поднимаясь выше, мы видим новые  вопросы. Но почему  мы сегодня задаем их не
так, как раньше и как-то не так на них отвечаем - это уже то, что определяет
суть нашей рациональности.
     Почему  мы сегодня  не  довольствуемся  теми  ответами, которые  вполне
успокаивали дотошность  наших предшественников  по контактам с миром? Почему
исчезают и появляются  понятия, а безотказный  вчера ответ "Потому  что  так
устроен мир (человек)" сегодня не  принимается или вызывает скуку? Почему  2
столетия  назад  гегелевская  метафизика  навсегда  решала  все  вопросы,  а
сегодня, в силу еще свежей в  памяти  марксистской  дрессировки  прибегая  к
диалектическим образам, мы предварительно просим нас за это извинить?
     Почему изменяются стандарты доказательности? Почему вопрос о них возник
в  зрелой  математике  конца 19-го  века?  Почему работы Ван  Гога ничего не
стоили  при его жизни?  Почему  новая идея побеждает тогда, когда умирают ее
противники*?
     *Формула М. Планка.
     Почему меняются вкусы и моды,  а  ценности одного поколения отторгаются
другим?
     Это слишком витально  значимые  вопросы, чтобы отказаться от попытки их
взломать.  Ключевая  идея, которая дает  шанс сделать это,  понятно,  должна
находиться в  области, которая объединяет их - в области мышления. 20-й век,
отважившись  на  структурную атаку мышления,  эту  ключевую  идею нащупал  в
понятии рациональности. В  сущности, трудно отыскать более естественную идею
для  того  поликультурного  и   мультирационального  мира,  который   широко
раскрытыми  глазами удалось рассмотреть только  что прошедшему  веку впервые
после  того,  как  этот  образ  мелькнул перед изумленным  детским  взглядом
средневековых гуманистов. Кажется,  20-й  век  пошел даже  дальше: он создал
культуру децентризма - культуру полирационального мышления.
     Несмотря  на  то,   что  20-й  век  создал  культуру   экзистенциальной
феноменологии,  он прошел  под  знаком  позитивизма.  Метафизический  вопрос
"почему?",  отмененный  О.  Контом, гораздо меньше волновал  20-й  век,  чем
ремесленный вопрос "как?". (Не потому ли прошедший век, как и Конт в своих 5
тысячах страниц,  открывающих науку социологию, так и  не поставил онтологию
общества под вопрос?)
     Специализация методологии  познания, этого  главного  интеллектуального
эстракта 20-го  века - как раз тот самый вопрос "как?", тщательно выжатый  в
отношении    правил    метафизической   игры   с   миром.   Поэтому   ростки
континуумального мышления, пробившиеся еще в 19-м веке, не получили развития
в значимую метафизику.  Потому  20-й  век,  в  силу  витальной необходимости
создавший универсальный инструмент рациональности, сделал реверанс в сторону
даже не 19-го, а 18-го века,  не найдя для этого  инструмента другого места,
как поле классического Логоса. Поэтому выжимку вопроса "как?" прошедший  век
производит    в   основном    усилиями    классической,    доконтинуумальной
рациональности (в том числе и в  отношении самой рациональности как феномена
мышления).
     Теория познания  не вывела рациональность за пределы понятия, в область
онтологически  значимой  реальности.  Говоря другими словами, рациональность
как феноменологический образ не перешагнула того  перехода, за  которым  она
стала  бы реальностью,  субстанциально, а значит, топологически однородной с
реальностью жизни вещей.
     Мы можем говорить об онтологических подробностях потока векторного поля
в теории поля потому, что мы можем исследовать каждое  конкретное  векторное
поле  и продемонстрировать,  как  это  можно  повторить.  Только потому  эти
подробности  становятся  предсказуемыми, а значит,  и нормативно  значимыми.
Если допустить, что мышление не менее реально, чем, например, магнитное поле
или инфузория туфелька (а уже декартовская рефлексия это вполне утверждает),
то, чтобы получить нормативно значимые подробности поля социальности,  нужно
придумать, как  онтологизировать рациональность  как конкретную  реальность.
Причем,  как  следует  из  той  же   декартовской  аксиомы  субъекта,  самая
конкретная рациональность - это рациональность конкретного Я. Онтологическая
модель  всегда  сводится  к  нахождению  универсального  образа,  на  правах
элементарной  составляющей входящего  в  любой  другой  образ,  охватываемый
онтологией.  В жизни каждого дня мы живем готовыми к применению комплексными
образами,   организующими   интуитивное   взаимодействие    нас   с   нашими
обстоятельствами,  не  требующее  анализа,  расчетов  и  выкладок.  Это, как
пистолет-автомат  с  заряженной  обоймой, избавляющий  нас от  необходимости
после   каждого  выстрела  прибегать   к  услугам  шомпола   и  пороховницы,
гарантирует нам то быстродействие в  принятии решений в массе  стандартных и
повторяющихся ситуаций, которое обеспечивает  наше  выживание  в этом каждом
дне.  Вот  простейшая   связь   между  витальностью  и  рациональностью,   а
изменчивость наших  витальных обстоятельств, принимающая кардинальные формы,
проводит границы этой связи.
     Наличие  этих  границ   категорическим  образом  отличает  человека  от
остальных форм жизни, на что впервые обратил внимание Макс Шелер*.
     *"Положение человека в космосе".
     Хотя это и кажется  парадоксом, но ограничение на человеческое мышление
образами накладывает  открытость человека в системе его связей  с миром. (По
Шелеру,  для всех  животных,  исключая  человека,  система  связей  с  миром
составляет  закрытую  диаду  взаимодействия:  "животное &gt;  &lt;окружающий
мир". А для человека - открытую: "человек &gt; &lt; мир&gt; &gt;".)
     Парадокса,  однако, нет. В терминах рациональности открытость  человека
миру означает его отличительную возможность время от времени создавать новый
способ построения  образов, что  само  по себе проводит  для старого способа
границу активности. И эта граница - самое интригующее место в жизни человека
как особенного мирового образования, и  может быть, однобоко судит китайская
мудрость о временах Перемен?
     Борхес сообщает нам, что боги безумны и непохожи на нас, в то время как
Святое писание, источник  не менее авторитетный, учит, что Всевышний  создал
нас по своему образу  и  подобию. К сожалению, пока ситуация  с генетической
связью   между   человеком  и  богом  не  прояснилась   до   такой   степени
достоверности,  как ситуация с  Леней  Голубковым, утверждавшим, что  он  не
халявщик  (дальше  -  по тексту). Приходится  в этом вопросе рассчитывать на
личные  полевые  наблюдения за  крайне нелогичным миром вокруг нас,  которые
скорее  подталкивают  к  мысли о  том,  что в иске "Борхес vs  Библия"  прав
первый. Но есть  ли сам иск?  Потому что Борхес ничего не имеет против того,
что человек создан как создатель или, по крайней мере, Делатетель. А значит,
все-таки по  образу  и  подобию своего Создателя.  Это - и  есть те  границы
смысла,  в которых Борхес как  представитель широкой общественности способен
договориться с небесными властями.
     Если в чем-то и реализуется ценность человека как  собственно человека,
так  это в его открытости, в том, что мы называем творчеством. Все остальное
ценится человеком опосредованно, как результат творчества,  или средство для
него.
     Деньги? В том  виде, в котором они представляют наибольшую ценность для
самых  удачливых  контактеров с  ними,  они -  средство для творчества или в
крайнем случае - его мерило. Форд, Сорос и Гейтс в первую очередь создали не
массивы денег, а каждый  -  свою  рациональность,  воплощенную в  конкретный
продукт.
     Женщина? В том виде, в котором она представляет наибольшую ценность для
платоновского  Сократа,  она  оплодотворяет  мужчин новыми  образами.* Когда
женщина выбирает себе мужа, она руководствуется двумя требованиями к нему**:
либо  он  будет  питать  своим  творчеством  ее  как  соучастницу,  либо  он
предоставит ей материальные возможности  для ее  собственного  генетического
творчества.  Ведь каждая  домохозяйка в конечном  счете  создает свою личную
модель рациональности в  деле строительства  семьи, какой  бы по размерам ни
была эта семья и как бы мало ни отличалась  эта рациональность от соседской.
(Вот  почему   столь  взрывоопасно  столкновение  на   кухне   двух  женщин,
претендующих на роль ее хозяйки.)
     *и** Здесь, естественно, интуиция выделена в особую статью.
     Мужчина? Дети? Но и они ценны  в первую очередь своими возможностями  в
будущем, мы относимся к ним прежде всего как к открытой творческой потенции.
     По  Ортеге-и-Гассету, новый  образ  мира  отделяет  от  старого  период
смятения. Этот  период  начинается  тогда,  когда  человек теряет  жизненные
ориентиры и  несет потери,  и  длится  до  тех пор,  пока  он не приходит  к
витальной  необходимости спасительного  самоуглубления,  во  время  которого
решается  на ремонт  и  переустройство  своего мира. Этот  этап  не  требует
быстродействия,  он  требует медленного переваривания  мировых  изменений  и
синтеза новых инструментальных образов. Старая обойма, как  бы длинна она ни
была, подошла к концу, и нужно менять ее на новую. (Причем еще подумать, где
ее, новую, взять.)  Теоретическое сканирование новых возможностей  открывает
человеку новый способ  построения образов всегда, пока он остается  открытым
миру. Ортега-и-Гассет в  своей вполне законченной теории эстетики делает  по
крайней мере  два великих онтологичесих открытия. Первым из них он сообщает,
что самым  очевидным  индексом  открытости  человека  является деятельность,
присущая только ему  - искусство. Искусство - это поле, на котором вырастают
новые витально необходимые образы. Именно  витальная  необходимость образов,
выраженная  в их  новизне,  открывающей  новую  эстетику, и  стала лакмусом,
который  открыл  Ортега  по  отношению к  вопросу, что  считать  искусством.
(Портреты Тропинина - это, несомненно, искусство. А вот все, что выполнено в
той  же  эстетике  в  20-м  веке,  настолько  же  несомненно  искусством  не
является.)
     Кроме искусства, рождающего для  человека новые  миры рациональности  в
своих  образах,  человек  обзавелся еще одной витально  необходимой  службой
образов  - наукой. Ведь,  в  сущности,  любая теория  сводится  к  топологии
образов,  а  любая  онтология  -  это  не  более  как  дедуктивный  комплекс
универсальных образов,  индуктивно  привязанных  к  эмпирической реальности.
Новая рациональность создает новую онтологию.
     Рациональности как характеристике мышления  и одновременно его  объекту
можно поставить в соответствие  тот же  набор онтологических проблем, что  и
мышлению вообще.
     Как   рациональность   становится  интерсубъективной,   если   исходная
онтологическая реальность - это рациональность субъективного мышления?
     В терминах теории  множеств  на этот вопрос отвечает  Ортега-и-Гассет в
своей теории Объективного  мира, согласно которой наш а-субъективный общий и
большой Объективный мир нужно рассматривать как коррелят множества маленьких
субъективных миров,  находящихся в неотторжимой собственности  у каждого  из
нас.
     Такого   представления   феномена   групповой   рациональности   вполне
достаточно для большинства  его  прагматических применений, не  выходящих за
пределы ремесленного вопроса "как?" При  этом рациональность  конкретного  Я
как объект изучения гораздо меньше интересует нас  (исключая, пожалуй, разве
что психоаналитиков), чем рациональность групповая. Это и понятно: почти все
дела  делаются группами - от науки до потребления. Искусство сильно выпадает
из этого списка, но мы его не сильно-то и изучаем: считается доказанным, что
творчество  - вещь непостижимая, даже  если оно сопрягается  с  продвижением
товаров.
     Нигде  более,  как  в  рекламе  не   встречается  такого   столкновения
индивидуальной  рациональности  как  двигателя  творчества  и  груповой  как
потребителя его.  (Еще голое искусство не обязательно должно быть рассчитано
на многих, но уж рекламе-то по званию положено принадлежать народу.)
     Стараясь  находить наиболее выгодную позицию продвигаемого продукта для
максимально  большой  группы  его возможных потребителей,  реклама вынуждена
создавать  образы,  оптимально коррелирующие  с групповыми рациональностями.
Если  в этой связке рациональностей рекламоделателя  и потребителя что-то  и
будет подвержено изучению, так  это рациональность  группового  потребителя.
(Что,  кстати,  тоже не обязательно: существуют  массивы рекламы, вызывающей
раздражение  к  себе,  а  заодно  и к  тому, что  она уговаривает полюбить.)
Групповая рациональность  участвует в создании авторитета  теории, и в  этом
смысле ни один гений-первооткрыватель  не стоит больше своих последователей.
Поэтому интерес науки  в первую очередь к  групповой рациональности понятен:
это интерес к тому, что ее, науку, большей частью и делает.
     Витальные  заботы   каждого   дня   почти  снимают   у  нас  интерес  к
рациональности  индивидуальной.  Зачем  декодировать  ее  черный   ящик  под
онтологическим  микроскопом,  когда  макромеханических  методов  нам  вполне
достаточно,  чтобы выяснить, что  дают  сборки  из множества таких ящиков  -
групповые рациональности? Индивидуальные рациональности, однако,  это, кроме
всего  прочего, и  рациональности Галилея, Маха, Ван Гога, Шенберга,  Ницше,
Пелевина. Да, в конце концов, и Будды, Моисея, Христа и Магомета.
     Был  ли  Назареянин  открытой  дверью  и  спасителем?  Был.  Он  открыл
спасительную дверь в  новую рациональность. Он  открыл новые  витальные поля
обычаев взамен оскудевших и  омертвевших старых.  Но не только  как открытая
дверь   в   новый   мир   интересна   молекула  мышления   -  индивидуальная
рациональность.  Как строительный материал для групповых форм рациональности
она  попадает  под  вопрос:  как  интерсубъективируются рациональности,  как
создаются их коллективные стандарты и образцы? В сущности, это тот же вопрос
об интерсубъективации мышления, который возникает после декартовской формулы
субъекта.  Сравнение  декартовской  атомарной  формулы   мышления  с  атомом
Дальтона имеет продолжение. Как атом Дальтона, так и атом Декарта обставлены
свойствами, подтверждающими их существование, но не имеют структуры.
     Атом   Дальтона  подвергся   онтологическому   усовершенствованию   для
внедрения его в  структуру  вещества. Сначала он оброс химическими  связями,
затем получил  электронно-ядерное  строение. Структурой декартовского  атома
мышления можно считать индивидуальную рациональность конкретного Я, величину
весьма переменную и мобильную.
     Человек в течение жизни может несколько раз перерождаться, переходя  от
одной экзистенциальной  моды мышления к другой, переоценивая ценности, меняя
мифологемы и  фразеологию.  Это  и  есть смена  генеральной  рациональности,
определяющей связь человека  с миром. Может быть, феномен ее свойственен  не
каждому человеку, даже далеко  не каждому,  в  гладкие моменты  истории.  Не
каждый находит тот  импульс, который переносит через пусть и  небольшой,  но
просвет между интеллектуальными  слоями  разных поколений, этих обязательных
рациональных вех истории. Времена Перемен резко увеличивают эти просветы, но
при этом - и витальную значимость их преодоления.
     Поколение  -  это  и  есть  готовая  рациональность, приготовленная  по
неведомым рецептам на кухне Истории. Причем это - рациональность массовая, о
которой  трудно  сказать,  что  она - коррелят индивидуальностей. Скорее она
сама индуктирует множество параллельных векторов личных рациональностей. Все
это  с трудом  уживается  с  онтологическим  приоритетом элементарного Я, но
вместе с тем составляет какую-то свою онтологию. Поколение - это тот феномен
реальности,  который   вынуждает   сильно  ограничить  в   правах  привычную
метафизику  суперпозиции,  потому  что  поколение  -  это  эффект  обратного
суперпозиции  действия. Поколение -  это  вообще  самый  интригующий феномен
истории, обращающий массив вопросов к онтологии, этой науки о Началах. В том
числе и о том, каковы очертания тела поколения, то есть каковы его временные
размеры,  постоянны  ли  они,  переменны  ли, можно ли  и  как их  измерить,
посчитать или хотя бы  оценить?  Почему,  в  конце концов, вообще, поколение
телесно  и  протяженно?  Если  бы  мы захотели  говорить  о  теле  групповой
рациональности,  то первая  геометрическая  ассоциация, которую она способна
вызвать, - это перевернутый и открытый  конус, образованный  нанизанными  на
ось времени  горизонтальными слоями групповых рациональностей внутри каждого
поколения - вроде мандатных бумажек, нанизанных на штык красногвардейца.
     Ось времени - это ось поколений (ось парадигм, по  Т. Куну). Поколения,
создавая  разницу  между полями восприятий и полями воспоминаний, и  создают
чувство времени*.
     *Формула Э. Маха.
     Поколение  самой  реальностью  своего   существования  ставит   вопрос,
направленный к Основаниям.  Поколение  -  довольно  массивный объект  в поле
рациональностей. Это - годы или десятки лет.
     Но даже и в  течение дня  мы можем переходить от одной рациональности к
другой. Экстремальные  формы жизни - война и  профессия создавать  образы  -
обостряют эту возможность.
     Расстояние между  образами мира,  в  которых  живут  Фауст и Маргарита,
создает трагедию его непреодолимости. Но жизнь не состоит из одних трагедий.
И если Киркекор так и не слез с высоты свой рациональности, то Дали свободно
переходил с той улицы, где живут его образы, на ту, где любят деньги.
     Самое важное, что  удалось  открыть  Толстому для себя в Севастополе, а
для нас в "Войне и мире"  - это ту разницу в рациональностях, которая  может
отличать воюющего человека от невоюющего. Рациональность воюющих людей - это
особенная и стандартная вещь в себе, и Пьеру Безухову потребовалось пережить
Бородино, чтобы почувствовать разницу.
     Стандартна  она тем,  что  рациональное  содержание каждой новой  войны
всегда цитирует все  предыдущие войны,  как  каждая новая революция цитирует
прежние.
     А особенна -  особыми  витальными  условиями,  формирующими  ее,  когда
логика смерти сближается с  логикой  жизни  своей вневитальной витальностью,
тем, во что включена жизнь.
     Время  Перемен тоже  имеет  свою  логику.  Оно  наполнено  риском,  как
наполнены риском прыжок через пропасть или взрыв рядом с нами.  Взрыв в мире
рациональностей -  это полноправный взрыв. Он может перенести через пропасть
или стереть. Ведь если есть какая-то логика, есть и причинная зависимость.

     Причинность
     Причинность -  самый  старый и самый глубокий  умозрительный образ (как
сказал бы  Гуссерль - стабильная очевидность). Без очевидности нет теории  и
нет   науки.  Глубину   очевидности   определяет  каждая  конкретно   взятая
рациональность. Из всех очевидностей  самой стабильной является причинность.
А  причинность  как логическая  связь  событий имеет  те же основания, что и
теория.
     И ныне свежи споры  о  том, имеет  ли  научную  ценность психоанализ З.
Фрейда,  споры, которые по  идее должны быть основаны на некой универсальной
оценочной шкале, каковой для теорий и в  помине нет (это напоминает ситуацию
с   природой   социального).   В  науке   имеют   ценность  так   называемые
метафорические теории, к каковым можно смело относить и  теорию Фрейда - она
от  этого ничего не приобретет и не потеряет. Вообще, каждую  теорию, строго
говоря, можно называть метафорической: только что в отношении  одной  теории
ее родство с метафорой сразу бросается в глаза,  а у другой метафора - более
отдаленный предок. С учетом  этого обстоятельства в теории познания вводятся
градации теорий по степени их метафоричности. С этой позиции ценность теории
Фрейда следует  искать не в  степени ее  понятийного  совершенства -  высшей
степени удаленности от метафоры - а в эвристическом  заряде потревоженных ею
образов. Главный образ,  приведенный  в движение теорией  психоанализа - это
образ причинности, потому что она предлагает базу  для причинных связей всех
казавшихся до этого случайными  и немотивированными, а потому непостигаемыми
событий в поведении человека.
     Как только первый человек  обнаружил,  что некоторые события, например,
метательное  движение  руки   и  полет  камня  определенно   связаны,  образ
причинности  приобрел   права  стабильной   очевидности   для  него   и  его
последователей по умению осознать факт своего мышления.
     Один из них, уроженец фракийского  города Стагира по  имени Аристотель,
назвал  первой философией науку о  первых причинах  и  конечных целях. Образ
причинности образует оба понятия- причины и цели, и все дедуктивное познание
вплоть  до  Д.  Юма  занималось поиском реальности,  подчиненной  этим  двум
неопровергаемым  принципам  организации   универсума,   посредникам  образам
причинности.
     Юм, возможно, впервые  со  времени рождения образа  причинности  вернул
вопросы непосредственно  к  нему,  обнаружив,  что мы не  обладаем  никакими
достоверными  возможностями  судить  о  причинах  и  следствиях.  Кантовская
критика  чистого  разума со  скрупулезностью  сумрачного  германского  гения
указала миру на обоснованность сомнений Юма, и миру потребовались необъятные
демагогические таланты  Гегеля и Энгельса, чтобы убедить себя вновь,  что на
самом деле - все под интеллектуальным контролем Смысла.
     Потерять  веру  в  логическую  причинность  означало  тогда  отсутствие
каких-либо  рациональных оснований в  мышлении. Притча о ньютоновом яблоке -
как  раз на  эту  тему: поиск причины  как  рационального основания.  Яблоко
упало, значит для того была причина - закон всемирного тяготения.
     Но  после Кантовской  волны метафизического скептицизма оказалось рукой
подать  и до  пессимизма  относительно  рациональных оснований  причинности.
Шопенгауэр, сказавший, что самое  большое  преступление  человека состоит  в
том, что он  родился, был большим пессимистом.  По  крайней мере - по поводу
присутствия  рационального  смысла  в поведении  человека. Его представление
мира как воли пробило брешь в оболочке смысла, защищавшей мир от потери веры
в жесткие причинно следственные связи всех событий.
     Лаплас, напротив, был  большим оптимистом, когда  сказал Наполеону, что
он  не нуждается в гипотезе существования  бога для  того,  чтобы просчитать
движение  планет.  Подхваченный  Контом  безудержный  оптимизм  в  отношении
рациональных возможностей позитивного знания  означал  отказ  от  метафизики
причин, а вместе с тем - и от онтологии причинности.
     Потребовалось дожить до  принципа  неопределенности  Гейзенберга, чтобы
вернуться  к  присутствию   Смысла  в  мире.  Смысла,  который   для  образа
причинности приготовил несколько более сложный рисунок, чем это видно уму на
примере движений руки  и камня. Автоматически это означало и понимание того,
что   нет  отсутствия  рациональности,  а  есть  другая   рациональность.  И
одновременно  с этим  -  начало  нового мышления,  новый образ  мира и новую
глубину очевидности. Континуумальное мышление.
     Совсем  не   догадываясь  о   последствиях   своего   появления,  новая
рациональность  рождалась  тогда, когда онтологическое  основание его только
формировалось в недрах науки, слишком  абстрагированной от жизненного  мира,
чтобы стать символом тотального мышления - науки математики.*
     *С другой стороны, математика  - все же  не менее витальный факт нашего
мира, чем, например, кулинария.
     Это основание  - континуум,  витальная  значимость которого  для нового
мышления проявилась  уже  на границе  двух  последних  веков в том,  что  он
основал свое дело в математике - топологию.
     Несмотря  на витальную своевременность топологии, она все же всего лишь
последовала за  первой  континуумальной  реальностью,  открытой  Фарадеем  и
Максвеллом в идее физических полей. ( Для интерпретации магнитной реальности
Ампер, кстати,  попытался обойтись  старой рациональной  парадигмой, то есть
ньютоновским   корпускулярным   мышлением   и    онтологией   дальнодействия
(вызывавшей,  между  прочим,  у самого  Ньютона  беспомощные  сомнения),  но
остановился перед онтологическим барьером  связи электричества и магнетизма.
Максвелл  же   этот  барьер  взял  как  раз  благодаря  новой,   в  общем-то
континуумальной идее физической реальности.)
     Мельницы богов мелют медленно, и  на следующий  уровень континуумальной
реальности   удалось   проникнуть   тогда,   когда  Эйнштейн  и   Минковский
модернизировали 3-мерное ньютоново пространство физического мира в 4- мерный
пространственно- временной континуум. Математический образ пространства стал
вторым   образом   континуума,   а   его   топология   непрерывности   стала
геометрической  (да  и онтологической) характеристикой  мира макрофизических
событий.
     Корпускулярно-волновой   дуализм  де  Бройля  и  уравнение   Шредингера
подобрались   к   онтологии   непрерывности   со   стороны  микрофизики.   В
додебройлевской  физике  поле посредничало  между  телами  и  вместе  с ними
образовывало  "сшитый" континуум.  Дебройлевские  же тела  потеряли нужду  в
посредниках,  так  как  они  избавились   от  своих  границ.   Континуум  де
Бройля-Шредингера  стал  монолитным,  а  тело  обросло  континуумом  связей,
неотделимых от него.
     Нити  связей между телами  протянулись и в метафизике. После  того, как
корпускулярный   атом   Дальтона   был   модифицирован  в   соответствии   с
соображением,  что   тело  без  связи   и  внутренней  структуры  не   может
образовывать   связного   химического  мира,   эта   идея   приобрела  образ
универсальной, и причем настойчивой очевидности. В сущности, Гуссерль именно
ее  обобщил,  когда  привил  каждому  декартовскому  субъекту  онтологически
значимую   связь   с    вещами   и    другими   субъектами,   названную   им
интенциональностью.
     Еще  более  радикальным  образом  структурировал  декартовскую  формулу
субъекта  Ортега-и-Гассет. Комплексная  формула  для  Я  -  "Я  =  Я  +  мои
обстоятельства"  - совершила перевород в  метафизическом  мышлении, подобный
дебройлевскоиу  в физике (но оставшийся  незамеченным, потому что если  20-й
век и был веком физики, то уж никак не метафизики).
     Формула  Ортеги разрушила  границы  у субъекта, включив в  его  частную
территорию весь мир - мир его обстоятельств. (Как  это видно,  Ортега далеко
ушел  от  первобытного способа  воспринимать  вещи,  еще  недавно  присущего
масаям, которые  свои части  тела  считали  живущими самостоятельно.) По  де
Бройлю,  любая классическая  корпускула  в континуумальном  мире приобретает
волновые  свойства  и,  вообще  говоря,  не  остается  собой  сколько-нибудь
постоянно. Электрон в  двух разных энергетических состояниях  -  это, строго
говоря, два  разных электрона. Вот  пример,  как  рационально новое мышление
меняет представления.  А объективный  мир  Ортеги-и-Гассета -  это  метамир,
составленный из миров обстоятельств каждого из нас.
     Дебройлевская  физика и  ортеговская  метафизика  обозначили  уровневую
высоту  для   континуумального  мышления,  после   которой   оно  больше  не
развивалось вверх. После этого оно  растекается по горизонтали.  20-й век  -
это век, в  котором  получили  возможность растекаться  необычные  идеи. Они
потому и необычны, что выходят за пределы обычаев. Обычаи напрямую связаны с
рациональностью.  Люди только при  очень  убедительных, витально вынужденных
обстоятельствах  расстаются с ними, этими балансирными шестами  для хождения
по канату жизни. Вот еврейская свадьба, например. Для взгляда,  привыкшего к
стекло-бетонно-стирольной  эстетике,  она  может показаться  прихотью  сытых
людей, которые вот только орешков еще не пробовали.
     Да, кроме всего прочего, это и способ показать свою сытость. Этот мотив
вполне присутствует в  эстетике всех  старых  обычаев  (если  ему  вообще не
суждена  вечная  жизнь).  И,  соответственно,  -  в  старой  рациональности.
Сытость,  достаток -  не  самые  последние индикаторы способности  выживать.
Поэтому эстетика с большим  количеством золота, бархатных складок и росписей
-  это универсальный  язык, обещающий, не нуждаясь в переводе: все  будет  в
порядке,  если   следовать   правилам   игры,   которые  к  этому  реквизиту
прилагаются.
     Обычаи -  не только ритуалы,  охраняющие закрытые  области обязательных
правил. Они сами - эти правила. И если мы предлагаем новую идею, мы угрожаем
нарушить их равновесное благополучие.
     Устойчивые системы  обладают защитой от  изменений. И  никогда ни  одна
новая идея  не  просочилась бы сквозь  границы  взаимодостаточных  идей,  не
разорвала бы  их связей,  не изменила  бы  ни  одной  эстетики  и  ни  одной
рациональности, если  бы сами эти  устойчивые  системы  не  были  включены в
метасистему, устойчивость которой обеспечена изменениями.
     Но даже  и проникая в частные  сознания, новая идея получает  в них  не
гражданство,  а лишь гостевую визу, или в лучшем случае - вид на жительство.
Только время рано или поздно запускает те витальные условия, при которых она
приобретает право что-то решать.
     И если  эйнштейновский и дебройлевский уровни континуумального мышления
уже,  кажется,  получили  в  наших  головах  вид на  жительство,  постольку,
поскольку нас интересует физика и  космология, то ортегианский -  там редкий
гость, потому  что от  социальной  онтологии (а  значит  -  и инженерии) мы,
вообще говоря, далеки. Как  вообще мы приобретаем себе  идеи? Если отбросить
детали, то так же, как и все остальное. Мы либо их производим, либо выбираем
из имеющихся  на полках книг, на  площади, в театре,  в школе и т.д. Идеи не
менее витальны, чем все нужное нам для  жизни. Мы  отправляемся на доступные
нам рынки идей  специально за какой-нибудь из них  или просто так,  проходим
мимо и видим ее.
     Потом мы должны сделать выбор: брать  или не брать.  То, как каждый  из
нас его делает,  нас  характеризует. Есть люди, о которых говорят,  что  они
должны  все пощупать своими руками. Что  это, как  не  декартовский  принцип
радикального сомнения?
     Чтобы разрешить сомнение,  мы  соизмеряем  его предмет со своим  личным
опытом. Это  - витальный контакт с предметом. Будь он производим руками  или
мышлением  -  это тот самый  тактильный момент истины,  который  решает  наш
выбор.
     И в том, и в другом случае  мы сокращаем дистанцию от  нас до  предмета
вопроса. Мы можем вщупываться в каждую фактурную  деталь предмета или отойти
на расстояние и всматриваться в  него,  потом  изменить  ракурс, освещение и
т.д. Мы можем покинуть  место  торга и  продолжить процесс выбора вдалеке от
предмета,  чтобы затем, возможно, вернуться.  Все равно это  будет тот самый
тактильный контакт, обеспечивающий самую короткую связь с предметом  - связь
без посредников.
     При   всей   интриге  процесса  выбора,  это,  возможно,   и  не  самый
захватывающий  этап  в  деле   обогащения   идеями.  Логика  выбора,  логика
тактильного  контакта  -   это  довольно  линейная  логика.   Гораздо  менее
постигаемой кажется логика  возникновения интереса к  предмету, тем  более -
массового интереса. То  есть, то, что мы  называем витальной необходимостью,
нуждается,   как    и   вообще   природа   социального,   в   онтологической
структуризации. Логика  витальной необходимости сильно усложняется, когда мы
проявляем интерес к новым формам, в то время как старые еще служат исправно.
Почему  меняется мода на слова и  выражения,  когда каждое из новых приносит
совсем  малозаметные смысловые  оттенки по сравнению с теми,  что  по  силам
старым?  Почему  меняется мода  на  вещевой  формат, становясь  своеобразной
формой стилистического шантажа: или ты принимаешь наш новый  стиль, или твои
права в нашей тусовке будут сильно ограничены?
     Это - естественный, а значит, оправданный шантаж,  шантаж как витальная
необходимость, шантаж, не нуждающийся в оправдании.  Молодость  всегда  была
шантажом,  какой  бы замысловатой ни  являлась  его логика. В  сущности, все
изменения в формат человека вносит  новое поколение, когда начинает заявлять
о праве  на свой мир, на тот  мир, в  котором в  свое время оно будет  нести
ответственность за выживание человека.
     И если  кажется, что  это  происходит за счет  усилий  тронутых сединой
кутюрье, то дело всего  лишь в  том, в  чем состоят  эти  усилия: это усилия
созерцателей и  медиумов, умеющих  остановить взгляд на  новых  тенденциях и
посредничать между ними и нами, переваривая их в концепты.
     Жизнь новым идеям дают новые поколения. Но от  признания этого факта не
становится  ясной онтология смены идей. Ведь одной  лишь ссылки  на динамику
мира и  новые  идеи недостаточно: старые поколения с некоторого времени тоже
начинают жить  в новых условиях. В сущности,  новые  поколения улавливают не
новые  условия, а тоже  лишь их  тенденции,  и  эти  тенденции, тоже  словно
медиумы, трансформируют в массовый интерес к новым идеям.
     Но даже  и  медиумная теория  смены идей  не может считаться онтологией
Перемен, потому  что  неясной остается природа  контакта между Переменами  и
мышлением.  А  контакты, эти мерцающие  связи  между  динамическими  частями
Универсума,  получают  онтологическую  вещественность телесных  фактов  мира
вместе с  рождением континуумального образа  мира. Э.  Мах, сопоставляя поля
восприятий  с полями  воспоминаний,  устанавливает  факт  участия  времени в
протяженности   контактов.   Свойство   объемности    нашего   мира   чувств
геометрически  иллюстрирует  Ортега-и-Гассет своим  хрестоматийным  опытом с
яблоком,  не хуже  галилеевских  умозрительных опытов способным ответить  на
вопросы,  живые и сегодня.  Вот  этот  опыт: "...И пусть это будет яблоко из
райского сада, а  не яблоко раздора.  Но уже рассматривая  сцену  в  раю, мы
сталкиваемся с любопытной  проблемой: яблоко, которое Ева протягивает Адаму,
- то ли это  это  яблоко, которое  Адам видит и принимает  из  ее рук?  Ведь
то,что  предлагает  Ева  - видимое, присутствующее,  явное, это  всего  лишь
пол-яблока,  равно как  и  Адам видит  и  принимает лишь  половину.  То, что
видимо,  что,  строго  говоря, присутствует  с  точки  зрения Евы, несколько
отличается  от  того,  что  очевидно присутствует  с  точки  зрения Адама. В
действительности каждая материальная вещь имеет две стороны, и, как в случае
с луной,  для  нас  присутствует одна из  них.  И здесь  мы  сталкиваемся  с
удивительным  фактом,  который  оставался  незамеченным,  хотя  и  лежал  на
поверхности,  а  именно: если  говорить  о видении,  то есть  о  зрении  как
таковом, то  оказывается, что никто никогда  не видел  яблока  -  яблока как
такового, - поскольку оно, как известно, имеет две стороны,  из которых  для
нас присутствует всегда лишь одна. Соответственно, если двое смотрят на одно
яблоко, каждый  видит нечто в  той или иной степени различное. Разумеется, я
могу обойти  яблоко кругом  или повертеть его в  руке.  При этом  разные его
стороны  будут являться мне в непрерывной последовательности. Когда  я  вижу
обратную сторону яблока, я вспоминаю уже виденную и как бы приплюсовываю это
воспоминание к тому, что вижу. Однако, разумеется, эта  сумма воспоминания и
видимого  в действительности не  дает мне  возможности  увидеть  обе стороны
одновременно.  Таким  образом,  яблоко  как  единое  целое  -   то,  что   я
подразумеваю,  говоря "яблоко", никогда не присутствует для меня целиком; и,
следовательно,  не  является  для  меня  изначальной  очевидностью,  а  лишь
очевидностью   вторичной,  относящейся   к   воспоминанию,   хранящему  наши
предшествующие   впечатления  о   какой-либо   вещи.   Отсюда  следует,  что
действительное  присутствие,  составляющее  лишь  часть вещи,  автоматически
накладывается на прочие представления о ней, о которых, следовательно, можно
сказать, что  они лишь соприсутствуют в нашем  представлении о  целом." Этот
опыт,  не   требующий   ничего,   кроме   как   так  редко  удающегося   нам
самоуглубления,  показывает с поразительной простотой всегда открытую  перед
нами, но редко замечаемую континуумальность мира (ну, удивительно  ли  после
этого  что  только декартовское  самоуглубление открыло  нам такую очевидную
вещь - "Cogito ergo sum"?). И  не  есть ли  это полученный в континуумальных
образах ответ  на  вопрос  классического объективиста  к субъективисту,  вне
континуумального подхода так  и не  получивший онтологически вразумительного
ответа: "Существует ли Луна тогда, когда мы не смотрим на нее?"
     Яблоко,  теорию относительности  и  игру в  покер мы  создаем  в  нашем
сознании через растянутый контакт с ними. Мы можем всю  жизнь изучать каждый
из этих предметов, повышая свою ценность обладателей опыта.  Скорее всего, в
40 лет о яблоке мы будем знать больше, чем в 15. И  о покере тоже. (То есть,
сила нашего знания - в знании образов,  или, точнее говоря, полноты образов,
а это знание наполняется все новыми и новыми подробностями временем контакта
с этим образом.)
     Принцип дополнительности,  сформулированный Н. Бором, - это конституция
объемной  и вещественной связи между частями диады "событие-наблюдатель".  А
Витгенштейн  (и  далеко  не он  один)  считал реальностью  No1  не  привычно
измеряемые нашим сознанием вещи, а события,  в связи с которыми, в сущности,
только  и  можно  говорить  о  нас. То есть  наблюдатель  при  таком подходе
становится  частью  события  (впрочем,   как  и   наоборот).  Это   и   есть
континуумальный подход, внутри которого, вообще говоря,*
     *Понятно, что именно вообще говоря, потому что в большинстве конкретных
случаев, допускающих корпускулярное приближение, строгость такого подхода но
становится необязательной и даже ненужной.
     мы  должны измерять  не  привычные  материальные  объекты,  а  события,
включающие в себя и нас своей  неотрывной частью (или, что то же самое, себя
новых - тех, в  которых мы должны измерять  себя,  включены события такой же
неотрывной частью).  Другое дело,  как это сделать - как измерить то, частью
чего  являешься  сам. Это  -  вопрос о возможностях,  то есть геометрический
вопрос.  Но  с тех пор,  как  запущен  континуумальный проект  геометризации
Универсума                   Фарадея-Максвелла-Маха-Эйнштейна-Минковского-де
Бройля-Шредингера-Бора-Ортеги,   этот  вопрос   не   кажется   непроходимым.
Несводимость.  Мысль о том, что все вещество мира составлено из  непрерывной
гармонии математических величин, а не из бесконечно  дробимых и  по-ленински
неисчерпаемых частиц-корпускул, в сущности, никого не должна шокировать.  Но
при этом мысль эта, канонизированная, например, в  уравнении Шредингера,  не
образовала  до сих пор сколько-нибудь массового мышления. Между двумя типами
мышления - корпускулярным и  континуумальным  -  образовался барьер, который
нужно  преодолевать каждый  раз,  когда мы переходим  к проблемам, требующим
вмешательства образа  континуума. В  физике мы давно освоили зоны, в которых
без привлечения  этого  образа  мы  обойтись  не можем. Единственная попытка
выяснить природу социальности*
     *Х. Ортега-и-Гассет, "Человек и люди".
     тоже  не  обошлась  без  него,  потому  что  комплексноморфная  формула
субъекта  "   Я  =  Я  +  мои  обстоятельства"  -  это   и  есть  обобщенный
эйнштейновский принцип геометризации событий (а заодно - и боровский принцип
дополнительности). Обобщенный, в  сущности, на  весь  мир: на мир не  только
физических событий, но и социальных.
     Онтологический интерес к  миру социальности  как  к объекту инженерии у
нас на глазах образовывает  еще одну зону, в которую вторгается континуум, и
барьер  между  ним  и  старым,  корпускулярным  образом   мира  не  замечать
становится все менее возможным. Наше мышление, обязанное создавать образы на
все случаи жизни, и для этого барьера приготовило образ: образ несводимости.
Он давно  уже разделяет душу и тело,  квадрат и круг, художественный образ и
эстетическую форму, рационализм и витализм.
     Но  образ  несводимости  -  это  образ  из корпускулярной  рациональной
традиции, а с образом континуума он уживается плохо*.
     *См., напр., лемму Урысона- Брауэра-Тице.
     Теория  познания,   в   прошедшем  веке   часто  использовавшая   образ
непрерывности,  после пристальных наблюдений за сменами теорий постулировала
процедуру соответствия,  согласно  которой  у  описываемой реальности должна
найтись зона соответствия старой теории и новой.









        Часть 2. Жизненный мир: континуум

     <i>Тайная гармония лучше явной.</i>
     <i>Гераклит.</i>

     Соответствия
     Осваивая  новые  поля  для нашего  мышления,  мы  не  покидаем  старые:
когда-то новые начнут давать урожаи, а старые все же пока нас кормят. Мы уже
осторожно одной ногой пробуем новую опору, а другую твердо держим на старой.
Осторожно - потому что ставка велика: выживание.
     Мы медленно, постепенно, поэтапно переносим свой центр тяжести на новую
опору, всегда имея в виду возможность отступить. Когда Шопенгауэр неожиданно
свободным   яэыком   новых  ценностей  заговорил   о  новом,  иррациональном
представлении мира междучеловеческих отношений, он не был свободен от старой
доброй  рациональной  опоры  для мышления. Более  того.  В  сущности,  центр
тяжести   его  мысли   остался   там,  в   традиции  линейного  европейского
рационализма. Он говорит о множестве представлений и о том, что никто из нас
не может покинуть самого  себя, чтобы  увидеть мир "на  самом деле".  Но при
этом кантовская "вещь  в себе",  этот неуловимый призрак логоцентризма, жива
для него.
     Вслед за Шопенгауэром по  крайней мере  Ницше,  Эйнштейн  и Гейзенберг,
каждый своим способом, открывали,  что, как сказал герой  Пелевина, на самом
деле, никакого "самого дела" нет.
     Призрак  единообразной  центральной  истины  -  самый  прочный  призрак
старого мышления,  в котором  мы  удерживаем по крайней  мере одну  ногу. Но
все-таки другую  мы уже  поставили в полицентрический мир значимостей  и уже
знаем,  при  каких  обстоятельствах  идеал общезначимости  почти  реален для
полизначимого и полирационального мира.
     Эти  обстоятельства  - окна соответствий, которые связывают миры нашего
мышления  в  одно  неразрывное целое.  Образ континуума, положенный  нами  в
основание   новой   рациональной   веры  и  постепенно  обрастающий   новыми
теоретическими подробностями, берет на себя  ответственность  за неразрывный
метафоризм нашего мышления.
     Образ  континуума  самым миротворческим  образом находит согласие между
почтенными  старообрядными   субъективизмом   и   объективизмом,   делая  их
выступающими   на   поверхность   соответствий   сторонами   единого   себя.
Континуумальное  мышление  предполагает  общий  интерсубъективный  мир и  не
выделяет  управление  им  в отдельную статью. То есть континуумальный мир не
нуждается в вынесенном за пределы себя Логосе, оставляя корни своей Гармонии
внутри себя.
     Включая  весь  мир в  круг наших  обстоятельств  как  неразрывное целое
нашего  Я,  мы обостряем отношения  с  тем  обстоятельством,  что  множество
фрагментов  этого мира  противостоит нам.  То есть комплексноморфная формула
субъекта  "Я =  Я  +  мои  обстоятельства"  вносит в  наш мир  дебройлевский
корпускулярно-континуумальный   дуализм:  с  одной  стороны,  обстоятельства
вокруг нас входят в состав  нашего Я,  с другой стороны, внутри  этого Я они
ему противодействуют.
     Мы вообще  в  первую  очередь эамечаем те  обстоятельства  вокруг  нас,
которые нам  сопротивляются. Они активируют  нашу  жизнь и заставляют искать
среди  других  обстоятельств  те  продолжения  нашего  Я,  которые  либо  на
временной, либо на постоянной основе будут помогать противостоять враждебным
нам  обстоятельствам. Наше  внимание  собирается на "обстоятельствах  против
нас" и "обстоятельствах  за нас" и  тем  самым  предполагает  разделительную
процедуру между ними.
     В мире  корпускулярного мышления  эта процедура  не  нужна:  в  ней все
обстоятельства заранее  отделены от  нашего  Я  и,  соответственно, друг  от
друга. Образ континуума, приспособленный нами для нашего мира, требует такой
процедуры   постольку,   поскольку   нас   интересуют  отдельные   фрагменты
последнего.
     Как  не нов  сам  образ континуума, берущий  начало по  крайней  мере в
античном  Едином,  так  не  нова  и  проблема разделения  его  элементов . В
физических моделях, построенных на факте сопротивления друг другу фрагментов
сплошных  предметов,  мы  можем  обосабливать  отдельные  из   них,  заменяя
присутствие других связями.
     Будучи  принят  в  обеих  семьях  -  корпускулярном  и  континуумальном
мышлениях,  - образ свяэей  хорошо посредничает между  ними.  Он -  то  окно
соответствия, которое связывает старый и новый теоретические метамиры.
     Старое, континуумальное мышление,  не  воспринимая  этот образ особенно
всерьез, тем не менее,  вырастило  его на своем дворе,  дало  ему расправить
крылья и занять  свое  место, которое, в общем-то, пустовало.  Образ связей,
воспринятый всерьез как реальное основание континуумального мира, сделал то,
что  не удавалось  сделать  взгляду  на  мир, лишенному этой  реальности. Он
сделал мир субстанциально однородным, превратив его в континуум единственной
реальности -  реальности  связей. Все,  чему позволено  было существовать за
пределами мира событий, перестало существовать.  Точнее, перешло внутрь мира
взаимодействующих с нами фактов как мира наших обстоятельств.
     Нормальное, логически  последовательное сначала внутриутробное, а затем
атмосферное  развитие  образа  континуума  дало  возможность  образу  связей
развиться от дуальной сущности амфибии до единого геометрического  основания
событий.

     Внимание! Образ метрики
     Когда  нога  Эйнштейна  ступила  на  новую землю,  на  которой  события
предстали  перед ним в виде геометрических  феноменов в 4-мерном континууме,
еще  непонятно было,  что  собой  представляет  новая  terra  incognita. Как
выяснилось впоследствии, это  оказалась узкая береговая  полоса  бескрайнего
материка,  в отношении которого пока вряд ли  кто-то может  похвастать,  что
видел его другие берега.
     Terra  incognita  окружает нас на расстоянии  вытянутой руки. Стоит нам
достать  с  полки  нечитанную книгу,  как в  нашей  жизни  появляется  новое
обстоятельство, новый  материк, новая terra incognita. Кто-то создал ее, для
нас или  не для нас,  хорошо  или плохо, но создал, и мы можем занести в нее
свои ноги. Но  даже  если  рядом с нами нет книжной полки, условие вытянутой
руки  остается  в  силе:  наши новые  идеи  сокращают  расстояние  до  terra
incognita.
     Образ  terra incognita  объединяет  новую книгу,  необитаемый  остров и
новую идею. Вещи,  разнясь в понятиях, находят общее  в образах,  потому что
понятия -  всего лишь отпечатки образов. И если мы ступаем на почву понятий,
чтобы найти  различие  между  вещами,  мы должны найти  ту материю,  которая
разделяет понятия и, соответственно, вещи.
     Одни и  те  же образы организовывают разные понятия, в  том числе и  по
разные стороны окон соответствий, в  которых эти понятия встречаются в своей
дуальности.  Окна  соответствий -  единственные  проемы,  сквозь которые  мы
переставляем первую свою ногу в новые миры мышления.
     В  новых  мирах  все  ново  и  нехожено.  Прокладывать  в  них  ходы  и
приспосабливать  их  для  будущих  урожаев  -  это  наша  новая  и  витально
необходимая работа. И только назад,  в  старый  мир мы  можем  обратиться эа
инструментом для  этой  работы, подобрав из  того,  что там  есть,  все, что
подойдет.
     В  сущности,  единственный и универсальный инструмент, который мы могли
бы применить для онтологической  картины нового мира без опасения нанести ей
непоправимые  повреждения - это геометрия. Не  вдаваясь в  подробный анализ,
можно говорить о том, что континуумальное мышление находится в тесной  связи
с  универсализацией математического мышления, потому что образы континуума -
суть математические образы.
     В  континуумальном мышлении впервые выступает  на поверхность тот факт,
что универсальные онтологические  образы - это геометрические образы. Трудно
представить,  насколько далеко от актуальной жизни  в  ближайшие десятки лет
будет отброшен  тот, кто  окажется за пределами информационно-сетевой жизни.
Настолько же трудно вообразить, как далеко из мира, где принимаются решения,
будущее  выбросит  того, для  кого геометрическое  мышление  не  станет  его
витальной данностью.
     Всего каких-то 100 лет назад такая точка  зрения не нашла бы понимания.
Вот,  скажем, интуитивист,  виталист  и иррационалист А. Бергсон для 1912-го
года был  убедителен, когда говорил, что  мир математических понятий глубоко
чужд  наглядному  феноменологическому  созерцанию.  Сегодня  мысль  Бергсона
кажется слишком простой и поспешной для сильно изменившегося с тех пор мира.
Во всяком случае, мы научились глубже смотреть на вещи и не довольствоваться
вчерашней очевидностью. С тех пор, как математика перестала быть эвклидовой,
наше  математическое мышление -  это скорее не мир понятий, а мир образов, в
котором можно говорить о свободе, необходимой для нашего созерцания.
     Связи - это готовый математический образ.  Уже Гуссерль в начале века в
своем образе интенциональности  овеществил связи как  реальность, образующую
"жизненный  мир".  Жизненный мир  -  существенно  экзистенциальное  понятие,
которому  в силу его сугубо витальной трансцедентальности трудно поставить в
упрек отчуждение от феноменологического  созерцания. Образ связей - это окно
соответствия не  только между  старым  и новым  мирами мышления,  но и между
миром математических понятий и миром наглядной реальности*.
     *В  сущности, если  подойти к  вопросу строго,  то  мир  математических
понятий  -   это  тоже  жизненный   мир,  так  как  является   его  витально
обусловленным  порождением.  Ведь  математика - это  не  причуда, не  каприз
высоколобых  умников.  Это  - предмет  нашей общей  жизни,  необходимый  для
выживания.
     Когда Декарт искал краеугольный камень для своей системы мира, он начал
с того,  что  очистил  мир  от  всего,  что  не  могло  считаться  очевидным
материалом или инструментом для этой цели. В результате он получил атомарную
структуру    мышления,    безупречную    с   точки   зрения   корпускулярной
рациональности.   Если   мы   хотим  получить   структуру   мира   в  рамках
континуумального мышления, мы должны проделать эту работу заново. То есть  -
расчистить  мир от всего, что не имеет отношения к инструментальному  образу
континуума - геометрии.
     Вычистить  из  мира  все реально осязаемые  его многообразия - этот ход
может показаться  а) чрезмерно радикальным; б) совершенно необязательным; в)
просто-напросто сумасшедшим. Но речь идет об освоении новых витальных полей,
о  приобретении совершенно  нового взгляда  на  мир, эмбрион  которого,  тем
более,   давно  и   успешно   развивается.   Трудно   ожидать,  что  на  эти
обстоятельства  будут работать  привычные  онтологические формы  и традиция,
одна лишь традиция.
     Эмбрион будущей биологической единицы в  своем развитии повторяет формы
предшествующих этапов биоэволюции, но в конечном счете выходит на совершенно
неожиданный  для этих  форм  вид, к тому же  одаренный  (или  обремененный?)
новыми возможностями. Вот что интересно:  самые рядовые возможности человека
в  сравнении  с  возможностями  любого его предшественника  по  эволюционной
лестнице    выглядят    поистине   сверхъестественными.   Но    такими    же
сверхъестесвенными  казались  в  свое  время  и  идеи   квантовой  механики,
названные  тогда  сумасшедшими, хотя, в сущности, они  далеко не новы -  это
пифагореизм в чистом виде.
     Идея  монизировать онтологическую реальность  континуумом связей - тоже
не  более, чем  пифагореизм  по своей  сути. Древняя Греция  -  вообще место
спорогенеза всех  теперешних великих идей. Мы далеко  ушли от Аристотеля, но
иногда кажется, что после  античного интеллектуального взрыва больше  ничего
не осталось сказать  нового. Древние греки, которые  развернули  перед миром
гармоническую теорию музыки и онтогенетические возможности  мифа,  предстают
перед  нами как  обладатели уникальной музыкальной  интуиции, подарившей нам
образы  вечного пользования.  Вот, например,  что значит  платоновская жажда
целостности и стремление к ней*
     *Платон, "Пир".
     в  переводе   на   сейчас,   кажется,  уже  широко   используемый  язык
математических понятий, как не состояние  устойчивости - такое состояние, из
которого гораздо труднее подвергнуться изменениям, чем из любого другого?
     Удивительная  склонность  всей  античной мысли  к числу,  к  мере  и  к
геометрии как к образам, ответственным  за структуру мира, выразила не менее
удивительную  онтологическую музыкальность древних  греков,  которая, скорее
всего, никогда  не будет повторена. Очень мало опыта и очень много интуиции,
и загадочный  жизненный  порыв в глубину  вещей - вот  и все  их  оружие,  с
которым   они  вышли  завоевывать  мир  episteme,  совсем,  кажется,   и  не
обязательный, когда неплохо  живется и  в  мире  doxa. (Впрочем, и  не более
необязательный, чем Руно или Илион, символы древнегреческой интеллектуальной
агрессии.)
     В  чем же мы далеко ушли от них? Может быть, в том комплексном опыте, в
котором человек накопил подробности о  всех  образах,  пришедших  к  нам  из
античности?  Или в  наблюдательной базе, которая  эти  подробности  способна
подтверждать  или  опровергать?  За счет этого опыта  и этой базы, во всяком
случае,  левкипповско-демокритовский  образ атома  в руках Дальтона, а затем
Бутлерова,  а  затем  Менделеева  превратился в  убедительный онтологический
кирпич  для химии.  Кроме того,  наш  опыт  отличает  нас от  древних греков
выстраданной нашими заблуждениями методологией познания, то есть  эвристикой
монтажа образов, с  которыми, правда,  мы привыкли  обращаться  ограниченно,
беря от них большей частью только их отпечатки - понятия.
     Отпечаток пифагорейского  образа  меры,  некоего  обобщенного  числа  в
современной  геометрии, который мог бы претендовать на место онтологического
краеугольного камня для континуума - это метрика пространства.
     С  тех  пор,  как   образ   неэвклидова   пространства  с  легкой  руки
Лобачевского занял место геометрической реальности нашей жизни, образовалась
проблема множества этих пространств  взамен единообразного  старого  доброго
эвклидова.  А   следовательно,  возникла  проблема  меры,   позволяющей  эти
пространства  различать, проблема характеристики, вполне отражающей их лица,
их идентификационного паспорта.
     Понятие  метрики  за  последний век  обросло множеством  математических
подробностей. Если отнестись к нему как к определяющему  математическое лицо
пространства, то  нас  будет интересовать такой вид  образа метрики, который
был  бы достаточен  для этой  роли.  Метрика, определяющая свойства  каждого
фрагмента континуума связей, это в  сущности, все, чего могло бы не  хватать
для   описания  этого   фрагмента.  Например,   Павла  Ивановича   Чичикова,
трясущегося  в  коляске  по  пыльным дорогам российских губерний  в  поисках
мертвых душ.
     В этот  самый момент, в сущности,  г-н  Чичиков  погружен  во множество
связей. Во-первых, это связь с коляской, во-вторых - с  кучером, в-третьих -
с лошадьми, в-четвертых -  со степью, по которой он проезжает. В-  пятых - с
костюмом, который на нем сидит, в-шестых - с атмосферой, которой он дышит, в
седьмых - с планами, которые  он  строит  в  отношении  своего ближайшего  и
отдаленного будущего, в восьмых -  с ястребом, которого  он видит  в небе, в
девятых - с  пылью,  которая  клубится  вслед  за  ним  и  садится  на него.
В-десятых - с солнцем, которое немилосердно палит, и т.д., и т.п., вплоть до
контакта с магнитным полем  Земли.