не догадывался, над ЧЕМ он сидит,
ЧТО под его топчущими клавиши-педали рояля ногами.
Пусть знает.
И когда -- не скоро! -- мои записки дойдут до него, скажет свое слово
не только об акустике зала. Он -- пока -- не знает.
Но мы, киевляне, знаем.
Запомним.
И никогда не забудем.
НЕСГОРАЕМЫЙ ШКАФ
Но почему, собственно, он не сгорает? Считается -- огнеупорный. Только,
как такое понимать? Применительно к первому составному слова, ко второму?
Хотелось бы к первому, однако получилось -- к оставшемуся. И всамделе --
упорный. Спрошу мимоходом: а к чему -- упорный, чего, от кого упирается?
Я знаю, когда обрушивается катастрофа на корабль, в аврале спасательно
участвует весь экипаж, кроме радиста. Радист оберегает руки. Его всеобщая
необходимость -- безостановочно выстукивать СОС -- спасите наши души.
Отметим -- вскользь -- для ясности: души, они курсируют в разнообличьи.
Есть, которые, -- праведные. А во множестве -- грешные. Надо ли спасать
грешные? И зная уже многое, и представляя еще незнакомое, а предвиденное, не
устану твердить: надобно! Верю: одна грешная-- кто ведает? -- возвратится в
праведную, а одна сотня потерянных стоит одной спасенной.
Исходя из этого, -- вспоминаю.
Когда корабль на плаву, -- субординация придерживается (но и
поддерживается!) неукоснительно. А нот, когда ко дну, -- тогда как?
Переборки, отсеки -- сметаются бьющей волной, и матросы познают не
единственный и привычный трюм, но и сугубо запретную капитанскую рубку.
Но что же подглядел пришибленный трюм в недозволенном и неприступном?
В 1944 году, бездарно взорванный сбежавшими в 1941 году энкаведистами
Киев, восстанавливался методом народной стройки.
Так уж положено: они уничтожают, мы --восстанавливаем.
Поэт Павло Тычина призывал: "Сестрику, братику, Попрацюй на Хрещатику!"
И мы, школьники, працювали -- работали. Расчищали развалины некогда
крупного партийного центра. Откуда сверху вниз спихивались руководящие
директивы -- не для рассуждения, для исполнения. (Об исполнении --
доложить!) Ибо приказы не обсуждаются, но выполняются -- только!
Уже гораздо позже познали мы спасительную истину: Никогда не торопись
выполнять приказ, -- поскольку за ним последует новый, а выполняют всегда
последний...
Но тогда мы покорно расчищали последствия советской оккупации.
Под грудами битого кирпича, осколками стекла, проржавелой, искареженной
чекистской миной, ар матуры -- раскопали громоздкий запертый сейф.
Бесценная находка! Партийные документы! Тайник, сохранивший героическое
свидетельство руководящей роли партии в борьбе с захватчиками! Чувствовались
глубокие вдохи и выдохи самой истории...
Наш неоспоримый романтик и стихотворец Коля Кравцов (от первого порока
он впоследствии окончательно исцелился, от второй напасти -- никогда)
зажегся сполоборота:
-- Ребята! А, может, мы открыли новую Зою? Понимаете, -- мы! Вот только
как еще открыть сейф?
-- Очень просто.
А мы и не заметили: кем-то услужливо вызванный, уже подкатил на
американском "виллисе"
(отечественных в ту пору не имелось) коренастый майор в небесно-голубых
погонах.
-- Очень просто, ребята, -- добродушно подтвердил он.
И майор, буднично зыркнув на сейф, огрызком кирпича проставил в трех
его местах по крестику.
-- Ну, кто из вас покрепче, хлопчики?
Голубой майор приметил штангиста Борю Зайцева и предложил:
-- Ударь-ка ломиком по этим отметинам, только попадай точно.
Боря трижды долбанул -- и дверца сейфа послушно распахнулась.
Видимо, симпатичный майор имел и побочную специальность...
Итак, из сырого и полутемного трюма мы по случаю непредвиденного аврала
поднялись в светлую капитанскую рубку.
Легендарная Зоя! Героическое подполье! За Родину! За Сталина!
...в сейфе отлично сохранилось: несколько бутылок московской водки,
несколько коробок шпрот и... бюстгальтер.
Голубой майор закричал:
-- Это фашистская провокация! Немедленно отойдите от сейфа! Он
заминирован!
...Я начал с утверждения того, что огнеупорный предмет далеко не
олицетворяет представления огнеустойчивого -- да и устоит сколько ли перед
испытанием.
Но есть более страшное испытание -- испытание временем.
В детстве, то ли из голубого, то ли розового далека отношение к вождям
у многих из нас было особенным. Они, конечно, тоже люди, только особенные.
Мы, граждане, думаем о себе, а вот они -- о нас. Мы стоим в очередях за
хамсой и керосином, а вот они стоят на трибуне мавзолея и мыслят. Мы сидим в
пивных, а затем -- милиции, а они...
Мы и они разделены высоким забором, мы могли смутно догадываться,
перешептываться -- а что делается там, за забором? Ну, раз забор высокий
значит, и дела не ниже...
И случилось по ихнему недосмотру, мельком в полглаза заглянуть.
И что ж мы увидели?
Да, мы обыватели, стояли в это неповторимое время в очередях за
спичками и за сахаром, а вы, -- наша надежда и будущее -- сидели за чем? За
шпротами подводку? Спасибо, отцы родные! Заботились.
Полагают, своя рубашка ближе к телу. У нас не было рубашек, была только
своя шкура, а она, действительно, ближе к телу. Осознали на собственной
шкуре...
Когда-то древнегреческий баснописец Эзоп создал нестареющую басню.
Трое приятелей стоят на берегу реки.
Вдалеке показалась точка.
Первый сказал:
-- Корабль,
Точка приблизилась, стала приметней. Второй сказал:
-- Да нет, большая лодка. Еще ближе.
Третий:
-- Просто лодка.
А когда совсем приблизилось, открылось: плывет куча дерьма.
Говорят, баснописца за эту притчу сбросили в море со скалы: правда--
она глаза колет.
Даже если глаза надежно защищены розовыми светофильтрами.
ЧИСТЫЕ РУКИ
Феликс Дзержинский любил наставлять своих подопечных:
-- Чтобы быть чекистом, нужно иметь горячее сердце, холодную голову и
чистые руки.
Нехитрая присказка превратилась в кагебистский афоризм. И ныне,
возвращаясь в своих воспоминаниях к этой популярной организации, я не могу
отказать себе в удовольствии принять его на вооружение.
Оставим в стороне зловещую болтовню о сердечной теплоте и ясности,
затуманенных водкой, мозгов.
Побеседуем исключительно о чистоте рук.
В послевоенные годы я проживал в Западной Украине. Стены домов были
густо заклеены преисполненными гуманизма призывами МВД к населению.
Партизанам предлагалось явиться с повинной в "органы", сдавать оружие,
выдавать командиров. А за чистосердечное раскаяние и примерное поведение
торжественно обещалось полное всепрощение. И -- вот она главная приманка
гуманизма МВД: их безвинные семьи (матери, жены, дети) будут возвращены из
ссылки. Плакаты-зазывалы были испещрены весьма нелестными рукописными
откликами несознательной и неблагодарной части населения.
Справедливости ради, отмечу: не так чтобы часто, но все же
подворачивался и легковерный народишко, клевал на живца. Являлись. Сдавали
оружие. Клялись слезно. И МВД сдержало слово! Добровольцам предоставили
возможность воссоединиться с семьями. Воссоединиться, разумеется, в том
единственном смысле, что раскаявшиеся грешники прямым ходом направлялись на
посление к своим же семьям.
Я видел целые районы опустошенные чумой. Они спешным порядком
заполнялись советскими: отставниками, выдвиженцами, райкомовскими
недоумками.
О, грядущему историку еще предстоит исписать немало увлекательных
страниц о великом переселении народов в XX веке!
Однако, вернемся к вопросу о незапятнанных руках чекистов. Существует
множество неуловимых для стороннего наблюдателя признаков, по которым,
поднаторевший по части демократии, местный житель волчьим нюхом чует:
готовится облава.
Продавщица из овощного пригорюнилась: ее хахаль из бронетанковых не
получил увольнительную.
Ночью с погашенными фарами прошмыгнула колонна грузовиков, крытых
брезентом.
Участковый усиленно интересуется: не ночуют ли в доме незаявленные?
Так вот, уже несколько дней в городе происходило скорее осязаемое,
нежели зримое циркулирование патрулей, шелестящих слухов и тревожное
ожидание неминуемых репрессий.
А еще через несколько дней на военном кладбище торжественно хоронили
пятерых героев-пограничников.
И досконально стало известно: отряд погранвойск под прикрытием
бронетранспортеров обложил в лесу партизанский бункер (схрон). Пятеро
подорвались па минах. Вечная память героям, павшим в боях за свободу и
независимость нашей Родины!
К сожалению, бандиты, очевидно предупрежденные сообщниками (усилить
бдительность! враг не дремлет!), успели скрыться, но в спешке бросили
огромное количество трофеев. Оружие. Боеприпасы.
Медикаменты. Продукты питания. В тщательно замаскированном тайнике
хранилась большая сумма долларов. Именно так. Американских долларов. Вот на
чьи деньги содержатся кровавые выродки-империалисты! Националисты! Вот к
кому пошли в услужение наймиты-запроданцы!
Местная газета разразилась негодующей статьей. На видном месте помещен
был художественно исполненный фотомонтаж: забрызганные кровью доллары,
когтистая лапа с трезубцем и со щербатым ножом.
По городу стихийно прокатилась волна летучих митингов. Гнев и
возмущение трудящихся. Янки, убирайтесь домой! Руки прочь от Кореи!
Мероприятие было проведено четко и своевременно при полной поддержке масс,
мудро руководимых партией, правительством и лично товарищем Сталиным.
Цветы на могилах советских воинов засохли, на новые -- власти не
раскошелились.
И вдруг...
Начальник областного управления МГБ, начальник политического управления
пограничных войск и множество прочих начальников в синих и зеленых картузах
дружным скопом ухнули в небытие. На опустевшие сиротливо места ринулись
новые. Надолго ли?
И опять досконально стало известно -- шила в дырявом мешке не утаишь,
особливо, ежели шило-то
не одно! -- да стало известно: в тайнике хранились не единственно
американские доллары, но и полноценные рубли! Грязные доллары чекисты честно
передали государству, что же касаемо рубликов... Рублики втихую разделили
промеж себя. Междусобойчик! Утаили, суки, от родимых органов.
Только партизаны оказались не столь простодушными, как оно могло
показаться поверхностному взгляду. Номера и серии всех советских ассигнаций
предусмотрительно были заранее переписаны, а списочек отправлен на Лубянку.
Знали, видимо, стервецы, с кем имеют дело!
Кто оспаривает: у чекиста должны быть чистые руки, только не зря ж...
рука руку моет...
РАССКАЗ ИЗ-ЗА ДВЕРИ
Я слышу, как она бубнит на кухне, и мне хочется оторвать ей голову.
-- Лучше всего стирается с пургеном.
-- Что вы говорите?
-- Белье -- как снег.
Она -- это Лукинишна. Раз в неделю она приходит к нам мыть полы в
коридорах и на кухне. За работу она получает рубль. Ей -- лет семьдесят.
Моет она утомительно долго, часто отдыхает, и в это время рот у нее не
закрывается...
-- Поднимаюсь я к вам по лестнице...
Лукинишна понижает голос до шепота, и я не могу разобрать, что же
произошло на лестнице. Я сижу в комнате, дверь у нас тонкая, и старуха мне
мешает работать.
Вот и сейчас:
-- Поругалась я с мясником. Беру полкило мяса, а он норовит одни кости
всунуть. Я ему и говорю...
Ей изредка поддакивают соседки. Их двое. Матильда Ивановна и Клотильда
Степановна. Обе, примерно, одного возраста, но Клотильда Степановна
чувствует себя значительно моложе. Возможно, потому что она вдова...
-- На погоду так крутит -- просто сил моих нет.
-- Лукинишна, мойте скорей! Повернуться негде, а скоро муж с работы
придет.
Звякнуло ведро. Плещется вода и хлопает по полу мокрая тряпка.
Лукинишна работает. Когда она работает - молчит.
-- Сегодня на рынке яйца--рубль двадцать копеек.
-- Просто ужас!
-- Встретила Надежду Осиповну.
-- Давно ее не видела. Как она?
-- Ничего. По мните у нее в квартире старушку?
-- Смутно.
-- Померла. И слава Богу! Чем так мучиться... Жила пополам с кошкой.
Что кошка не доест, она докушает. И -- наоборот. А сын -- инженер...
-- Теперешние дети...
Вода перестает плескаться. Лукинишна вступает в разговор. О своих детях
она может говорить часами. И говорит.
-- Так воспитали, значит. И вот -- результат. Я своих в строгости
содержала...
-- То-то они вас содержат!
--- Ошибаетесь. Думаете, мне ваш рубль нужен? Просто -- руки занять.
Сын - полковник в Иркутске служит, приглашает на жительство. Приезжай,
пишет, мама. А дочь -- в Ленинграде, кандидат медицинских наук. Тоже просит.
-- Что же вы не едете?
-- Климат не позволяет. В Сибири --холода страшные. А в Ленинграде --
сырость. Ревматизм замучает. Да и привыкла я здесь. Всю жизнь прожила.
-- А полы мыть - не сырость?
-- В ваши-то годы.
-- Работа только с непривычки утомляет.
Матильда Ивановна и Клотильда Степановна принимают это на свой счет и
обижаются. Я доволен. Хоть немного помолчат. Я слышу, как плещется вода и
хлопает по полу мокрая тряпка. Лукинишна работает. Но я знаю по опыту -- это
не надолго. Минут через десять Лукинишна разогнется, прислонится к стене, и
все начнется сначала. Хорошо бы найти молодую здоровую бабу. Вымыла бы за
полчаса и ушла. Только где ее найдешь?
-- Хотела сыну перчатки связать, а шерсти нету...
-- Передавали, что в этом году весна будет затяжная.
Ага! Лукинишну игнорируют. Так ей и надо! Скорей бы уж кончала и
сматывалась.
-- От Верочки из Ленинграда письмо получила...
-- Вы помните серьги Виктории Львовны? Червленого серебра?
-- Что за вопрос?
-- Она одну потеряла.
-- Не может быть!
-- Сломалось ушко,
Лукинишна упорно пытается вклиниться:
-- Медицинскую статью в научный журнал... Ее не замечают.
- Мы обегали с Викторией Львовной четырех ювелиров - не берутся.
-- Старинная работа.
-- Даже сам профессор...
-- Лукинишна, мойте скорей. Повернуться негде.
-- Сегодня на рынке яйца --рубль двадцать копеек.
-- Вы уже говорили.
-- Я себе говорю.
Ко мне заходит приятель Юра -- милый сорокалетний шалун. Он сочиняет
стихи и довольно успешно продает их периферийным журналам. Иногда он
забегает ко мне поболтать и сыграть партийку в шахматы. Как всегда не
здороваясь, кричит с порога:
-- Готовься к реваншу! Я сегодня злой. У Юры всегда хорошее настроение.
Работать я уже все равно не могу. Достаю шахматы.
-- Читал рецензию на Бахрушина?
-- Не успел.
-- Взгляни. Любопытственно. Кстати, Лукинишна к вам тоже ползает?
-- Ты ее знаешь?
-- Мир тесен. Будешь играть белыми?
-- Безразлично.
Мы расставляем фигуры.
-- Брехливая старуха, -- говорит Юра. И зовут ее не Лукинишной.
-- А как же?
-- Черт ее знает. Как-то иначе.
-- Твой ход.
-- Начали.
-- Только давай договоримся: назад хода не брать.
-- Можно подумать, что я беру чаще тебя. Самое смешное, что никаких
детей у нее нет.
-- Как нет?
-- Нет. Врет она. Ее семья погибла, кажется, в Бабьем Яру. Моя бабушка
знает ее сто лет. Она всю жизнь мыкается по чужим людям. Твой ход.
-- Сейчас. А как же...
Я слышу, как она бубнит на кухне и...
-- Пожалуйста, думай не больше часа.
МАЙ - МАЕВКА
В парке лозунгов было больше, чем деревьев -- город готовился к
празднику.
Собственно, само слово "праздник" давно потеряло свой первоначальный
смысл. Дата превратилась в повод. В повод выпить, закусить, повеселиться и в
возможность свободно ходить не только по тротуарам, но и по мостовой. И все
это необходимо успеть втиснуть в один-два дня, потому что потом будет
поздно. Недаром же и в календаре праздничные числа -- красные, а все
остальные -- черные. Хотя я лично думаю, что их справедливей было бы
малевать серой краской. Жизнь -- от получки до получки. Жизнь --два раза в
месяц...
Но сейчас город наводил на себя марафет, как пожилая невеста.
Тщательно репетировался энтузиазм масс.
Военные, проходя мимо трибуны, делали равнение направо и старательно
печатали шаг.
Воинская дисциплина.
Физкультурники несли малиновые знамена и вполголоса кричали "ура".
Гражданская дисциплина.
А трибуна была пустая, и возле нее одиноко прохаживался дежурный
милиционер. Пять шагов вперед, пять шагов назад -- амплитуда колебания.
Человек -- маятник.
Таким образом, чеканный шаг и приветствия относились к порожнему ящику,
сколоченному из досок.
Не знаю, возможно, люди, которые завтра заполнят собой этот ящик,
сегодня в пустых кабинетах точно так же репетируют широкие улыбки и широкие
жесты.
Две стороны одной медали.
Помню, в детстве меня натаскивали на хорошие манеры. На стол
выставлялись рюмки, бокалы, тарелки. И я должен был точно назвать, для чего
именно каждая вещь предназначена. Эта рюмка -- ликерная, а вот этот ножик --
фруктовый...
Правда, впоследствии оно мне не понадобилось. Ел обед из одного котелка
одной ложкой. Потом из этого же котелка пил чай.
Видимо, натаскивали не на то, что потребуется... На зеленой клумбе
красными цветами высажена надпись: "СССР -- страна победившего социализма".
В этом смысле природа уже служит людям. Между прочим, я житель страны
победившего социализма. Стало быть, ее победы -- и мои. Только почему-то
побед я лично на себе ощущаю недостаточно. Зато хорошо чувствую поражения...
Человеку свойственно любить родину; даже, очевидно, если он родился в
тюрьме. Кстати, побег из тюрьмы -- является ли изменой родине? Интересная
тема для размышлений. Проще всего, конечно, бежать из тюрьмы, хотя бежать
тоже не так-то просто. Справедливей посадить в тюрьму тех, кто тюрьму
построил. Поменяться местами, хоть на время.
Полагаю, что после такого эксперимента тюрем в мире стало бы гораздо
меньше.
Человеку свойственно любить родину, и я ее люблю, как себя. Иногда я
себя люблю; иногда--ненавижу; иногда -- презираю. Иногда даже изменял самому
себе. Но при всем том, я остаюсь самим собой и никем другим. Так-то, РОДИНА!
И поскольку мы обречены на совместное существование в одной коммунальной
квартире, нам придется, во избежание кухонных склок, приноровиться друг к
Другу-
Парень с гвоздями во рту приколачивал транспарант: "Да здравствует 1
Мая -- международный смотр боевых сил трудящихся!"Второй парень, без гвоздей
во рту, распоряжался гирляндой разноцветных лампочек.
-- Это хорошо, что май празднуют. Жаль только, что про маевку забыли.
Теперь больше пикник в
моде.
Это сказал старик, сидевший рядом со мной на
скамейке,
Зимой их не видно, прячутся по щелям, зато летом все скамейки заняты
пенсионерами. Забивают в "козла", обсуждают, чья гипертония старше. Одним
словом, все там будем...
-- Вам что, дедушка, в городе лозунгов мало, желаете и в лесу
развесить?
-- За эти лозунги кровью плачено.
-- Мы смело в бой пойдем за власть Советов...
-- Мы смело шли. Только остановились на полдороге...
-- Не понимаю.
-- От образования.
-- Снова не понимаю.
-- Самому жевать надо, а не глотать пережеванное. Для вас праздник --
праздность, а нас казаки плетьми разгоняли. На тех самых улицах, где вы
носите надутые шарики.
Разговор начал меня забавлять.
-- Чем же вам шарики не нравятся?
-- Тем, что они дутые. В семнадцатом, мальчишки-газетчики бегали по
улицам, предлагали: "Купите красную розеточку! Символ свободы! Цена 5
копеек!" А сколько стоит шарик?
-- Пятнадцать.
-- Подорожал символ, па гривенник. А мечтали не о символах, а о самой
свободе. Мечтали о Первом Мае и ездили на маевку. Одну такую маевку я крепко
запомнил. Последнюю.
Не знаю, как вам, а мне не нравится в парке, По-моему, деревья в парке
похожи на птиц в клетке.
И степь мне не нравится -- голая местность, нежилая. Точно дом перед
сносом: мебель вынесли, вместо окон -- дыры, как глазницы в черепе. Впрочем,
может, степь мне потому не по душе, что укрыться негде. Я ведь партизанил
дважды -- в гражданскую ив отечественную...
А вот лес -- совсем другое дело. Особенно, если сосновый и не порченный
смолокурами. Не уважаю эту профессию, как и гицелей. Понимаю, конечно, что
дело полезное, а не уважаю...
Лучше всего лес весной. Деревья -- совсем, как дети, только-только
оперяются.
Однако все это к делу не относится.
Тогда мы еще молодые были и смелые. Кровь с молоком играет. Сели на
извозчика впятером и покатили в лес, на маевку. Самочувствие приподнятое,
маленько успели уже, да и с собой прихватили порядком. Выезжаем на
Скобелевскую площадь -- стоит городовой. Увидел нас впятером на извозчике --
открыл рот, а сказать нечего. Но на всякий случай пальцем погрозил, усами
зашевелил и отвернулся.
Василий -- дружок мой закадычный, погиб при ликвидации Крондштадского
мятежа, вынимает рубль, сует извозчику:
-- Давай вокруг столба!
Извозчик и давай вокруг городового кружить. А городовой -- вокруг себя
кружится --- за нами.
Рот открыт, а сказать нечего. Василий еще полтину извозчику:
-- Быстрей!
Упарился фараон, а из круга не выскочить. Кулаком грозит, в шашке
ногами путается.
Ладно. Пожалели мы его, свистнули на прощанье и покатили дальше -- за
город, в лес, на маевку.
Приехали. И только-только мы расположились, пропустили по первой, --
является... Шляпенка с перышком, сапоги бутылками, лоснятся, как морда.
-- Господа, прошу освободить место.
-- Чего-чего?
-- Прошу освободить место. Поживей!
-- С какой стати?
-- Здесь угодья князя Свиридова.
-- Ну так что?
-- Личная собственность.
-- А ты, кто будешь?
-- Егерь их сиятельства.
И ножку вперед выставил, лакированным носочком играет. Ладно.
Помолчали. Подумали. Затем Василий разлил всем, кроме него, конечно, по
второй. Выпили. Закусили. Отдышались.
-- Господа, прощу освободить... Василий спокойненько советует:
-- Передай их сиятельству, что мы на него положили.
-- То есть как... положили?
-- Очень просто. С прибором,
И налил по третьей. Всем, кроме него, конечно.
Потоптался холуй, поскучал и побрел восвояси.
И вот, знаете, решили мы недавно, пенсионеры, молодость вспомнить.
Собрались, кто в живых остался, и поехали за город в лес, на маевку. Забыли,
что нынче Первое Мая отмечают. А Май -- не маевка...
Расположились под кустиком, в тех же, примерно, местах. В бывших
угодьях их сиятельства князя Свиридова. Сняли пиджаки, принялись
распаковываться. Среди нас хозяйственный старичок находился, -- Трофим
Михайлович, - так он даже домино прихватил. Расстелили газетку -- и давай,
значит, выкладываться. Кто парниковых огурчиков принес, кто котлеты
домашние. Ее, родимую, достали...
И не успели по первой наполнить -- нвился. Пиджачок серенький, на три
пуговицы застегнут. И физиономия такая невыразительная, при случае не
узнаешь.
-Товарищи, прошу освободить место.
-- Почему?
-- Район правительственных дач.
Вот так-то! Это вам не княжеские угодья -- это район правительственных
дач. Понимать надо. Да и он, о сереньком пиджачке, не егерь их сиятельства.
Тоже принять к сведению не мешает.
-- Поторопитесь, товарищи!
Вежливо просит, ничего не скажешь. Поторопились, собрались -- и по
домам. Первое Мая отмечать. Вместо маевки. Не пропадать же продуктам... Вот
так-то... Ну, будьте здоровы. Заболтался...
Мы молча посмотрели друг на друга и молча разошлись в разные стороны.
СЕЛЬСКАЯ МОЛОДЕЖЬ
Г.Л. Шахновичу
Литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный
журнал ЦК ВЛКСМ
2 ноября 1966 г.
Уважаемый Генрих Львович!
рассказ „Цоколь, на котором ничего нет" написан превосходно.
Напечатать его не сможем. В нем все правда, правда сконцентрированная, такие
вещи у нас не печатают.
Заблуждение Вашего героя и Ваше мне понятно: нужно писать честно. Это
бесспорно и безусловно. Но нужно писать так, чтобы печатали. Иначе смысл
писания исчезает. Писать только для себя, для близкого круга друзей - это
бессмыслица, роскошь. Надо писать честно и так, чтобы печатали.
Это трудней, чем писать так, чтобы не печатали. Но гораздо, неизмеримо
нужней!
Присылайте такие рассказы, которые наш журнал сможет напечатать.
Пишите фельетон с адресом или без, но смешной и поучительный. Пишите
юморески, басни а прозе и все другое, что можете. Присылайте.
С праздником Вас, больших Нам Творческих удач!
Литконсультант
В. Строкопытов.
ЦОКОЛЬ , ПА КОТОРОМ НИЧЕГО НЕТ
-- Где у вас центр?
-- Там, где милиционер стоит.
Генрих Шахнович (псевдоним -- Амурский) дернул щекой и, не
поблагодарив, пошел к выходу.
Вокзал вытолкнул его в темень, в редкие колченогие фонари, в дрянной
тротуар, а уж о мостовой и говорить нечего. Генрих озлобленно тащился по
улице и гадал, -- открыт ли еще гостиничный буфет : в последнее время он
стал попивать. Сначала -- от скуки. Потом --по привычке.
Редактор молодежной газеты показал сотрудникам (,,не без удовольствия!"
-- привычно подумал Генрих, у него стал портиться характер) старый номер
газеты.
-- Этот очерк я написал 9 лет назад. Павел Игна-тюк. Кузнец. Новатор
производства. Мы начинаем в газете новую рубрику: наши герои сегодня, через
10 лет. Свежо. Увлекательно.
„Александр Дюма", -- опять подумал Генрих, но сказал: -- Должно
получиться здорово! Серия очерков „Как выросли люди".
-- Так и озаглавим, -- заключил редактор. -- „Через 10 лет
спустя".
„Не хватало только „Трех мушкетеров", --опять подумал
Генрих и... поехал в командировку.
Как-то в одном из очерков он чертыхнулся. Очерк пошел, только
„черт с ним" редактор заменил па „шут с ним". Во второй раз он
состряпал недурственный фельетон. (Генрих был человек не без способностей.)
В тридцати прилежно зарифмованных строках в пух и прах разносился нерадивый
председатель колхоза, не заготовивший к зиме кормов для скота. Председателя
Генрих назвал первым пришедшим в голову деревенским именем; Трофим
Степанович. (Не Леопольд же Леонардович!) Фельетон также напечатали, только
Трофим Степанович превратился в Ивана Ивановича.
Потом Генрих долго недоумевал -- в чем дело?
'В отделе пропаганды ему сказали:
-- Чудак! Трофим Степанович -- секретарь обкома по сельскому хозяйству.
(Интересно, открыт еще буфет или?..)
В третий раз...
Четвертого раза не было. Он стал писать округло, так как надо. Редактор
сказал, что со временем из него выработается приличный газетчик. (Наверно,
закрыт!) Было противно, но приятно...
Назавтра Генрих уже катил и автобусе в прикарпатское село Соляное --
километров 40 от городка. Ехал он сосредоточенный и трезвый, -- как всегда
на работе. По дороге Генрих пытался представить себе этого Игнатюка.
„Наверно, --решил он, - мордастый и самодовольный,.."
Дом Игнатюков стоял на главной улице села, но стоял как бы на отшибе.
Был он новый, новей других, но какой-то нежилой. Даже не так. Дом был похож
на одичавшую -- когда-то домашнюю -- собаку. Здесь было все: и обшарпанный
заборчик, и окно, заколоченное фанерой, и высохшие поломанные стебли
--раньше под окном росли астры.
Генрих постучал --и на крыльцо вышла женщина. Худые коричневые руки,
оплетенные ручьями вен. Впалая грудь. Вздувшийся живот. Такой живот не
бывает от старости. Такой живот был у мамы в эвакуации. От голода. От
мороженой картошки.
-- Я из газеты, -- сказал Генрих. -- Когда-то мы первые написали о...
-- Сволочь, -- сказала женщина тоскливо и равнодушно и, не оглядываясь
на Генриха, повернулась назад, о дом.
Генрих нерешительно поднялся за ней. У входа в комнату женщина резко
обернулась:
-- Посмотри на свою газету! И шагнула за порог.
Генриха хлестнул запах нечистого тела и блевотины. На полу со страшным,
разбитым в кровь,лицом, в мутной жиже лежал человек. Бессильно разбросав
руки, он ворочался в нечистотах и тяжело мычал. Был он болен беспробудным,
многодневным хмелем. Сейчас это был уже не пьяный, а безгласное мычащее
существо. Без имени. Без ничего.
-- Узнаете по портретикам?
-- Ну... выпил человек...
-- Десятый год пьет. Выйдем во дворик. Я-то уж привыкла, а зачем вам
дерьмом дышать?
Она сказала не ,,дерьмом", она сказала грубее. Женщина сидела на
скамейке. По щекам ее скатывались слезы, но она не плакала. Устала.
-- Был он кузнец и кузнец хороший. Придумал приспособление для плуга.
Его бы премировать как-нибудь. А вы...Герой труда,депутат, газеты, радио...
Два года носились, а потом бросили. А он привык...
-- Как это -- бросили? А сам?
-- Кузнец он был и хороший. Но --разучился. Батьки наши высоко сидят,
все по показателям видят. Припустим, раздадут в год сто звездочек, значит, и
план на 100 процентов выполнили. А если 120 'раздадут, так и плану на 20
процентов прибавится. А почему хозяев не обрадовать? Наши по все 150
раздавали, Звездочка легкая! Он свою у зубного врача пропил, так тот сказал
- больше трех зубов не выйдет...
Степанович. (Не Леопольд же Леонардович!) Фельетон также напечатали,
только Трофим Степанович превратился в Ивана Ивановича.
Потом Генрих долго недоумевал -- в чем дело?
'В отделе пропаганды ему сказали:
-- Чудак! Трофим Степанович -- секретарь обкома по сельскому хозяйству.
(Интересно, открыт еще буфет или?..)
В третий раз...
Четвертого раза не было. Он стал писать округло, так как надо. Редактор
сказал, что со временем из него выработается приличный газетчик. (Наверно,
закрыт!) Было противно, но приятно...
Назавтра Генрих уже катил в автобусе к прикарпатское село Соляное --
километров 40 от городка. Ехал он сосредоточенный и трезвый, -- как всегда
на работе. По дороге Генрих пытался представить себе этого Игнатюка.
„Наверно, --решил он, - мордастый и самодовольный..."
Дом Игнатюков стоял на главной улице села, но стоял как бы на отшибе.
Был он новый, новей других, но какой-то нежилой. Даже не так. Дом был похож
на одичавшую -- когда-то домашнюю -- собаку. Здесь было все: и обшарпанный
заборчик, и окно, заколоченное фанерой, и высохшие поломанные стебли
--раньше под окном росли астры.
Генрих постучал --и на крыльцо вышла женщина. Худые коричневые руки,
оплетенные ручьями вен. Впалая грудь. Вздувшийся живот. Такой живот не
бывает от старости. Такой живот был у мамы в эвакуации. От голода. От
мороженой картошки.
-- Я из газеты, -- сказал Генрих. -- Когда-то мы первые написали о...
-- Сволочь, -- сказала женщина тоскливо и равнодушно и, не оглядываясь
на Генриха, повернулась назад, в дом,
Генрих нерешительно поднялся за ней, У входа в комнату женщина резко
обернулась:
-- Посмотри на свою газету! И шагнула за порог.
Генриха хлестнул запах нечистого тела и блевотины. На полу со страшным,
разбитым в кровь,лицом, в мутной жиже лежал человек. Бессильно разбросав
руки, он ворочался в нечистотах и тяжело мычал. Был он болен беспробудным,
многодневным хмелем. Сейчас это был уже не пьяный, а безгласное мычащее
существо. Без имени. Без ничего.
-- Узнаете по портретикам?
-- Ну... выпил человек...
-- Десятый год пьет. Выйдем во дворик. Я-то уж привыкла, а зачем вам
дерьмом дышать?
Она сказала не ,,дерьмом", она сказала грубее. Женщина сидела на
скамейке. По щекам ее скатывались слезы, но она не плакала. Устала.
-- Был он кузнец и кузнец хороший. Придумал приспособление для плуга.
Его бы премировать как-нибудь. А вы...Герой труда,депутат, газеты, радио...
Два года носились, а потом бросили. А он привык...
-- Как это -- бросили? А сам?
-- Кузнец он был и хороший. Но --разучился. Батьки наши высоко сидят,
все по показателям видят. Припустим, раздадут в год сто звездочек, значит, и
план на 100 процентов выполнили. А если 120 'раздадут, так и плану на 20
процентов прибавится. А почему хозяев не обрадовать? Наши по все 150
раздавали. Звездочка легкая! Он свою у зубного врача пропил, так тот сказал
- больше трех зубов не выйдет...
Она говорила о муже -- он. В третьем лице. Как о чужом. Или мертвом.
-- А слава -- она тяжелая. Не каждому по плечу. Он -- и надорвался.
И уже потом, когда Генрих вернулся из села в городок, он встретился с
секретарем горкома комсомола, которого не застал по приезде. Секретарь
горкома, совсем еще мальчик, то ли простодушный, то ли простоватый,
сокрушался:
-- Не оправдал доверия горкома и народа. Не оправдал. И вот мы теперь
временно без передовика. Ну, ничего! Мы сейчас нового товарища выдвигаем.
Знатный свинар. Этот не подведет! Крепкий мужик! Вы о нем напишите. Наша
гордость.
-- Что ж, -- согласился Генрих, -- можно и о нем. Ему вдруг стало все
безразлично , и опять, как накануне, захотелось напиться. -- Значит, крепкий
мужик?
-- Железо! -- засуетился секретарь и вдруг жалобно добавил: -- А вы не
обманете? Знаете, с тех пор, как мы лишились передовика, о нас не пишут.
Генрих хотел ему сказать, что командировка оплачена, в редакции
запланирован материал и - в конце концов -- какая разница: Иванов, Петров
или Сидоров?
Но объяснять нужно было долго, объяснять не хотелось, и Генрих только
сказал:
-- Передовики сельского хозяйства в центре внимания нашей газеты.
Секретарь неожиданно остановился, тронул Генриха за руку:
-- А знаете, как в городе называют эту улицу? Генрих машинально скосил
глаза на один из чистеньких домиков, стараясь разыскать табличку, но
секретарь его опередил:
- Нет, не официально, а так, как говорится, в народе?..
-- Не понимаю.
-- „Улица секретарей горкома".
-- Не понимаю, -- повторил Генрих. Секретарь понемногу начал его
раздражать.
-- Очень просто. Как только становится секретарем горкома, так ему тут
же сразу на этой улице дают коттедж. А что? Улица тихая, спокойная. Ну
сколько человек на такой работе задержится? Год. Два. А потом -- все равно
снимут, -- как несправившегося. А из дома его не выселишь. Он и остается.
Тут, что ни дом, то бывший секретарь горкома.
-- И вы здесь тоже живете?
-- Так мы ж пришли, -- удивился секретарь и показал на стандартный
коттедж. -- Может, зайдем, перекусим?
Генрих отказался. Он уже знал, что напьется. И даже охмелел от
ожидания. Он захватил водки - и побольше -- и заперся в номере.
Поморщившись, выпил первую и, не закусывая, вторую и третью. Так и пил одну
за другой, морщась и запивая водой прямо из графина. Но -- странное дело --
водка не принесла той блаженной успокоенности, которой он так ждал.
Наоборот, водка бередила, принесла с собой смутную тревогу, предчувствие --
чего? -- он не знал.
Во сне он плакал.
Утром пронизывающе ныло сердце, подташнивало,
„Что это со мной? -- с тоской подумал Генрих. -- Я болен?"
Буфет был еще закрыт, Генрих ждал, со страхом прислушиваясь к себе, к
тому непонятному, что в нем происходило...
В буфете Генрих выпил теплой водки, выпил натощак, затем еще, хотя
понимал, что этого делать не следует. Буфетчица смотрела на него с бабьим
состраданием, он этого не видел. Ему вдруг захотелось учинить дебош или
расплакаться.
Генрих вышел из гостиницы на площадь и брезгливо осмотрелся. Булыжная
тоска. Начал накрапывать дождик. Булыжники заблестели. Генриху стало еще
тоскливее и от этого как-то легче. Небритый мужик тащил через площадь
свинью. К ее задней ноге была привязана веревка, свинья отчаянно верещала.
Захотелось выпить еще. Генрих нерешительно потоптался, сплюнул -- слюна
была горькая --и пошел бродить по улочкам. В реденьком скверике (он
назывался „Парком культуры им. Салтыкова и Щедрина") Генрих посидел на
сырой скамейке, закурил и понял, что выпьет еще. Он поплелся к выходу и
ехидно улыбнулся; посреди затоптанной клумбы стоял цоколь, однако памятника
на нем не было.
"Уже сбондили!" - догадался Генрих и неожиданно развеселился. Цоколь
без памятника выглядел нелепо, как вазонка с землей без цветка... - Имеется
вакантное место...
Аккуратно изготовленный старичок выжидающе хихикал. Все на нем было
выглаженным, вычищенным и старомодным. Таких старичков показывали в фильмах
из дореволюционной жизни. Только там они назывались ,,типажом". И особенно
странно выделялся на старичке перекинутый через плечо новенький фотоаппарат
в кожаном футляре.
Старичок уловил взгляд и с готовностью предложил:
-- Не желаете?
-- На фоне цоколя?
Старик мелко задребезжал, как медью в кармане.
-- Можно и на самом цоколе. Поторопитесь, пока не занято место.
-- Потом поздно будет?
-- И небезопасно. Смогут счесть за конкурента. Старик моргал дряблыми
веками и не отставал.
День выдался пасмурный, клиентов не предвиделось.
-- В загробную жизнь сейчас уже не верят, поэтому всем бессмертия
хочется. У меня один гражданин на цоколе в пяти ракурсах фотографировался.
Различные исторические позиции принимал.
Слякоть становилась все мельче, все противней. Небо упало на грязную
землю, давило, изматывало,
-- Выпьем?
Старик жалковато пошутил:
-- Рука дающего не оскудеет, рука берущего не отсохнет. Тут недалеко, я
знаю.
-- И давно сняли?
-- Смотря кого.
-- Как это?
-- Сначала здесь стоял Франц-Иосиф, потом доктор Массарик, потом Хорти,
ну, а уж под конец -- тот, кого сняли.
-- А цоколь -- что же? Все тот же?
-- А зачем цоколь менять? Работа прочная. Еще многих выдержит.
„А ведь это тема!" -- подумал Генрих, но тут же решил : „Не
напечатают! "
Он уже давно, с тех пор, как его похвалил редактор, все, что видел и
слышал, разделял: „напечатают", ,,не напечатают".
-- А вы философ.
-- Я -- созерцатель. Потому--и сохранился до старости. Семьдесят
четвертый.
Генрих внимательно посмотрел на созерцателя и увидел то, что сейчас,
именно сейчас ему меньше всего хотелось видеть.
В редакцию захаживал рано состарившийся художник Бражников. В газете
почти всегда находилась мелкая работенка -- рисуночек, заставочка, виньетка.
Бражников выполнял в срок, добросовестно -- не больше; большего в газете не
требовалось.
Его по привычке жалели, как всех калек: у него не было правой руки. То
есть, рука была, не было кисти. Думали, что он рисует левой рукой. Левша. По
однажды понадобилось что-то срочно сделать. Бражников вынул из кармана
черную ленту. Он взял один конец ленты в зубы и быстро примотал к культяпке
карандаш. Генрих отвернулся, ему стало не по себе. А Бражников, не отрываясь
от рисунка, принялся с чувством напевать ;
-- Руки, вы словно две большие птицы, Как вы летали, как оживляли все
вокруг. Руки, как вы могли легко обвиться... И, перестав паясничать, строго
спросил :
-- Сколько вам лет, Шахнович?
-- 32, -- опешил Генрих.
-- Рано начали.
-- Что -- рано?
-- Халтурить.
-- А вы не халтурите? -- огрызнулся Генрих.
-- Халтурить - значит работать ниже своих возможности;. В свое время я
иллюстрировал Сервантеса.
Бражников закончил рисунок, размотал черную ленту, свернул ее, как
бинт, сунул в карман и помахал изувеченной рукой:
-- А сейчас -- чем богаты, тем и рады.
-- Фронт? -37 год.
-- Культ личности?
- Нет, культяпка личности.
Генрих почувствовал, что краснеет. Или ему стало жарко?
-- Следователь симпатичный такой, блондинистый. „Ты чем
занимаешься?" --спрашивает. „Рисую". „И карикатуры?" „И
карикатуры". „И какой рукой?" „Этой". „Дай-ка, -- говорит,
-- лапку". Я и протянул. А у него за столом -- топор. Бац! -- и я сразу
созрел для вашей газеты.
Он протянул рисунок Генриху:
-- Передайте по начальству. А мне еще в два места забежать надо!
Он опять помахал в воздухе обрубком руки:
-- А еще говорит, что организм -- одно целое. Не верьте! На одну руку
меньше стало, а желудок прежним остался.
И, искривившись в улыбке, ушел. В другую редакцию. Рисуночек.
Заставочка. Виньетка.
И сейчас Генрих подумал, что цоколь без памятника, искалеченная рука
Бражникова и искалеченная жизнь Игнатюка -- три узелка на одной ниточке. А
сколько на ней еще узелков? Ниточка длинная. А разве он сам -- не узелок?
Нужно было еще, как условились накануне, зайти к секретарю горкома и
встретиться с новым выдвиженцем, тем самым, который -- железо. Но он уже
понял, что никуда не пойдет. Загубленная жизнь Игнатюка требовала ответа.
Это не должно повториться. Никогда.
И понял еще: нужно писать честно. Даже, если не
напечатают...
ЛОШАДИНАЯ СИЛА
-- До Рубцовки подвезете?
-- Садись, дед. Только запомни на всякий случай: меня зовут Станислав
Викторович. А тебя как?
-- Это зачем еще?
-- Если инспектор остановит. Кто ж поверит, что я незнакомого человека
бесплатно везу? Скажет -- кадымлю. Отберет права.
-- Это точно. В тайге, допустим, в шалашах для незнакомых спички,
табак, соль оставляют. Только там вокруг звери, а тут -- люди. Кто ж
поверит?
-- А ты, дед, вредный.
-- Афанасий Тихонович. Будем знакомы, А по призванию я не вредный, а
скорее доверчивый. А вы сами рубцовский будете?
-- Нет. Дачник. А вы --местный?
-- Был когда-то. На побывку еду.
-- Из тайги?
-- Люди везде живут. Кому где удается. Вы у кого остановились?
-- У Масохиных сняли комнату с верандой.
-- Обстроились. Раньше, помню, на всю Рубцовку один дом был с верандой
-- у попа, а теперь... Богато живут!
-- Богаче, чем в городе. В каждой хате телевизор, через -- машина. Что
вы хотите? До базара 30 минут электричкой, а первая клубника одним детям и
больным; себе не позволишь. За пучок редиски шкуру живьем сдерут.
Присосались к городу, паразиты!
-- А вы попробуйте обойтись.
-- Без них или без ягоды?
-- Это одно и то же. Они и есть ягодки, пригородные, дачные. На вас же,
городских, и работают. А что делать, если государство отдыхает? Вы возьмите
те села, куда дачники не ездят, там о клубнике и не знают.
-- Люди всюду живут. Кому где удается. Так, кажется?
-- Удается родиться или повезет прописаться. В селах паспортов нету, не
выдают, а куда без паспорта денешься? Крепостное право реабилитировали.
-- Ну вы-то, кажется, в Рубцовкс родились, а...
-- А в тайгу за казенный кошт доставили.
-- Было за что?
-- Сверху виднее. - А снизу?
-- Булыжник только сапоги видит, которые его топчут.
-- Однако выдерживает дольше сапог.
-- Правильно заметили. Гранит. Нас 18 дворов за триста верст от
железной дороги по реке сплавили, как бревна, сбросили -- подыхайте.
-- Но -- выжили?
-- Живым в землю не ляжешь, но жить и земле можно, даже живым. Живет же
в земле крот, хотя его и не заставляют, а ежели заставить -- то и подавно
проживет.
Был у нас в селе, в Рубцовке, то-есть, конопатый Васька; босяк,
пропойца. Он за стакан водки собирал с себя жменю вшей, -- закусывал ими.
Его, как бедняка, председателем сельсовета назначили -- в насмешку над
обществом, разве что... Так он со вшей сразу на сало перешел, и обязательно
на свежину, -- не иначе. Потом разобрались, правда, -- выгнали. Он опять ко
вшам возвратился.
-- Выходит, признал критику?
-- Вырыли котлован общий на всех, вроде волчьей ямы, перекрыли -- и
живем.-
-- Волчьей стаей?
-- Коммуной живем. Вечный огонь поддерживали, как на могиле
неизвестного солдата.
-- Робинзоны.
-- Климат не тот, но привыкнуть можно. Силки на зверя ставили, кедровый
орех заготовляли.
-- И все -- сами по себе?
-- Самостоятельно жили. Но рассказывать долго, а слушать утомительно.
Весной ходоков в город направили, туда пешком шли, триста километров, а из
города с лошадьми вернулись. Прилично распродались, грех жаловаться. И
табачок появился, и порох, и керосин, и одежонка кой-какая, и детям на
гостинцы осталось.
-- Короче, освоились?
-- Коротко ли, долго, а пять лет прошло--в себя приходить начали.
Власти про нас забыли, а мы про них не вспоминали. Сами по себе живем. Избы
поставили, в каждом дворе корона, лошадь. Весной в город обоз снаряжать с
зимы готовились. Детишек с собой забирали -- пусть посмотрят, как люди
живут. Да и мы, прямо скажу, не хуже людей жили.
Тайга только для голодного и безодежного -- тайга, а если ты сыт и одет
и дом свой имеешь, -- она уже не тайга для тебя, а родной лес. Видите,
сколько леса вокруг Рубцовки, но пустой он, не прокормишься с него. На
каждый гриб -- по дачнику. А с тайги и сам проживешь и детям оставишь --
богатая.
Одним словом, сыто жили, никого над собой не знали. И нас под собой
никто не чувствовал. Так и должен жить человек -- свободно, как птица.
Видите, -- вон, ворона по траве прыгает, крыльцами машет, горланит что-то
по-своему. Не опасается -- и
довольна. И гнездо у нее со всех сторон открыто, потому что -- птица в
небе живет. А на земле так нельзя, не получается. К примеру, суслик, -- что
с него возьмешь? -- а норку обязательно с запасным выходом роет. Не от добра
это, от необходимости.
А мы, как птицы жили -- откровенно. Власти про нас не вспоминали и мы
про них забыли.
Прошло пять лет --и вспомнили...
Обошли хаты -- белый хлеб, молоко, масло. Лампы керосиновые --
"молния", занавески на окнах, чистота. Под иконами лампады теплятся. Дети
умытые, причесанные. Я, например, своему старшему матросский костюмчик
привез...
Знаете, -- есть такая птица -- кедровка. Зернами кедровых орехов
существует. Безобидная птица. Много ли ей надо? Пропитаться и на холода
отложить. Как и человеку. Только не зря ее кедровкой зовут. Кедр она своим
считает, собственностью личной, поскольку первая здесь поселилась.
Не дай Бог, значит, обивать кедр, пока он не созрел полностью.
Некоторое количество шишек упадет, а на стук кедровка со всей тайги
слетится. Чувствует, что ее кровное отбирают; в секунду дерево раскурочат,
ни зернышка не оставят, догола разденут, вщент...
Так и с нами случилось.
Казалось бы, власть - - куда рукой дотянешься, все твое. Нет. И дальше,
куда рука не достает, в руку крючок берут, длинный крючок, сколько можно
длинный, и им тоже загребают. Что мое -- мое, и твое -- мое, а в общем --
это все наше.
-- Рано застучали?
-- Лучше и вовсе без стука. Живи незаметно -самое милое дело.
-- Не удалось?
-- По собственной глупости.
...Особенно лютовал один, чахоточный; может быть, смерть свою предвидел
скорую, не могу знать... но лютовал. "Что ж это такое? -- спрашивает, --
трудовые колхозники с голода пухнут, людоедство распространяется, а эти, как
были кулаками, так и остались. Белый хлеб жрут, молочком запивают! Никакого
раскаянья. Раскулачить!"
И опять раскулачили нас, во второй раз разорили. Нажитое конфисковали,
а дома досками заколотили. По сей день стоят заколоченными. Для себя строили
-- прочно.
Отвезли нас еще дальше в тайгу, верст за сто отсюда и сбросили, как
падаль. Устраивайтесь. "Авось подохните! -- пообещал чахоточный. -- И вам и
нам спокойнее".
Только не подохли мы, выжили во второй раз. Но теперь умней жить стали,
не как птицы, как суслики, с запасным выходом. Изб не строили, землянки
нарыли, полуподвальные, скот на заимке держали, подальше от греха, от дома,
то-есть; имущество, какое получше, тоже схоронили. Ничего, существуем!
-- Значит, больше вас не раскулачивали?
-- Не привелось. Навестили нас годика через четыре, - убедились, что
живем мы, как и трудовые колхозники-- скромно, и тут же организовали из нас
колхоз. На общем собрании единогласно название присвоили "Путь к
коммунизму".
-- Стало быть, вы теперь-- колхозник?
-- А как же! Заслуженный.
-- Имеете заслуги?
-- В развитии сельского хозяйства. Моя делянка в колхоз перешла, а я с
нее как раз урожай собрал. А для колхоза он, оказывается, рекордный. Кто бы
мог знать? Медаль выдали, даже в центральной газете статью обо мне поместили
с фотографией. С тех пор постоянно в президиуме сижу. Почет мне всяческий
оказывают за трудовую доблесть.
-- Выходит, вы полностью реабилитированы?
Зачем? Я ведь репрессированным и не был. Судимости не имею. Отобрали
только имущество и выслали, -- безо всякого бюрократизма. Чего зря бумагу
переводить?
-- Что ж, просто так -- взяли и выслали?
-- Обыкновенно. Взяли и выслали.
-- Но хоть зацепка должна быть?
-- Зацепка, говорите? Машина у вас собственная?
-- Собственная.
- Сразу видно -- ухоженная. Ну -- как?
-- Не жалуюсь.
-- А на вас?
- Тоже.
- "Волга"? - "Волга".
-- Сколько в ней лошадиных сил? -75.
-- И не трогают?
-- За что ж трогать?
-- А меня за три лошадиных силы тронули...
ТУК-ТУК-ТУК...
Участковый стучит в дверь карандашиком: тук-тук-тук! И еще раз:
тук-тук-тук! Пока -- ничего страшного. Страшно будет, когда он перестанет
стучать, войдет без стука.
- Войдите! -- у меня на лице неподдельное удивление -- кто бы это?
-- Предупреждаю в последний раз. Если через неделю не устроитесь на
работу, вышлем из города. Прописку аннулируем.
Сначала он меня уговаривал, потом - - угрожал, теперь предупреждает.
Кажется, депо -- дрянь. Кажется, придется без дураков устраиваться на
работу. Кстати, поскольку рассказ пойдет в основном обо мне, разрешите
представиться: я - - писатель. Можете не искать мою фамилию в справочнике
ССП. Ее там нет и не предвидится.
-- Гражданин, вы мне вола не вертите. Писатели состоят в союзе
писателей. А вы...
Правильно. Я -- не писатель. Я -- автор. С эстрады не приходилось
слышать:
Я куплеты пропою, -- С одной стороны. Про любимую свою, -- С другой
стороны.
Это -- я. Пополам с Жоржем Покровским. Мы -- соавторы, точнее сказать
-- соучастники. Союз писателей нам не светит. Авторов не принимают, только
писателей, у которых книги. И то - не подряд. Жоржу хорошо, он инвалид,
имеет вторую группу. (Покалечил на фабричке -- по ихней вине -- руку,
отсудил 30 рэ пенсии и право не работать.) Имеет справку. ан-- только
квитанции почтовых переводов. Из них явствует (с другой стороны!), что я
самоотверженный налогоплательщик. Подоходный налог
высчитано столько-то; за бездетность -- столько-то; стоимость почто
него перевода столько-то. Все. Подпись. Больше ничего. Это не лицо
гражданина, это -физиономия халтурщика. Правда, в столице имеется, так
называемый, групповой комитет -- убежище для литературных неудачников,
удачливых окололитературных деляг и евреев. Плати потихоньку членские
взносы, получи удостоверение и вместе с ним --легальное существование.
Перед первой мировой войной (предчувствие, а?) человечество изобрело
маргарин, но само название придумали позднее, а пока что изобретение
продавали, как „масло для бедных". Группком - это масло для бедных. По
идее, лавочка должна объединять малоформистов -- людей, профессионально
кормящихся литературой, но не доросших до высокого звания члена ССП. Однако
нововведением удостоена только столица, областные центры -- увы... возможно,
в дальнейшем... Не все сразу...
- Я жду ровно неделю. Через неделю прекратим прописку.
И участковый уходит, не попрощавшись. А я остаюсь дописывать
заключительную интермедию. Наехала какая-то дикая бригада (афиши, билеты --
сплошная липа), и им срочно нужен самоигральный репертуар. Платят наличными.
Без подоходного налога. Моя бездетность их также колышет меньше всего. Товар
-- деньги -- товар. Я пытаюсь хохматься. Не получается. Пытаюсь хотя бы
перелицевать старую остроту. Не получается. Попробуйте сами острить в таких
условиях. Надеваю пальто и иду к Жоржу. Проведем совещание на высшем уровне.
Как певала Клавдия Шульженко: „С этим что-то делать надо, надо что-то
предпринять".
Боюсь, как бы мне не пришлось разделить судьбу моего приятеля Сенечки.
Он --артист; такой же артист, как я писатель. Сенечка прижился на
киностудии, снимается в массовых, иногда удается заполучить эпизод.
Съемочный день -- 3 рубля. (На руки -- 2 р. 70 к.) Но Сенечка -- человек с
хорошо развитыми локтями. Ему не и новость одновременно пропихнуться в
две-три группы. (Мне не привыкать одновременно сплавить одну программу в
две-три областных филармонии.) Каждый устраивается, как умеет. Любопытно: я
еще не встречал человека, существовавшего на голую зарплату. Обязательно
есть приварок. Собственно, ежели называть вещи своими именами - - это вторая
работа. Знакомый экономист вечерами играет на аккордеоне. Знакомая врачиха
вяжет на дому модные свитера.
Сенечке не повезло. По указу о принудительном привлечении к физическому
труду лиц, злостно уклоняющихся от трудовой повинности, моего Сенечку
выслали в село Засрачки -- сборный пункт для тунеядцев. Коллектив подобрался
морозоустойчивый: ханыги, бакланы, ширялыцики.
- Меняю пайку на кодеин...
Хуны, приобщающиеся к общественно-полезному труду в соседнем (село
Гнилое) лагере, сквозь колючую проволоку, как змеи, пролазят: Играю в очко
за бутылку!
Еще находился там на трудовом перевоспитании мракобес-псевдохудожник.
Писал на фанерах (фламандец!) иконы для окрестных сел. Свободный художник. И
недурственно, говорят, зарабатывал, спекулируя на несознательности отсталой
части населения.
- Распространял опиум для народа, -- определил его в бараке
сопровождавший милиционер. Чуть не сотворили темную: куда, паскуда,
прячешь?..
Очень опасаюсь, как бы мне не разделить судьбу моего приятеля
Сенечки...
Жорж -- умница битая, опасность чует, как волк. - Нужно срочно
устраиваться, -- сказал Жорж. -Человек без бумажки -- букашка, а букашка с
бумажкой -- человек. Покажешь мусору справку, он поставит у себя галочку и
на год про тебя забудет. К тому времени, глядишь, и у нас группком
сообразят. Или снова придется с месяц прокантоваться...
Как только я вошел в кабинет начальника отдела кадров -- безусловно
отставной майор -- незамедлительно перевернул лицом вниз какую-то
бумаженцию. (Секрет!) Чем бы дитя не тешилось...
- Учеником токаря? -Да.
Начальник отдела кадров посмотрел на меня с явной благожелательностью:
- Собираешься в институт? Нашел дурака!
- Желаю приобрести надежную специальность.
- Все вы так говорите.
Я сделал голубые глаза. (Чем не специальность?) Он сомнительно
покосился на мою застиранную до белизны на швах ковбойку и уже более
подробно остановился на моих неправдоподобно разбитых башмаках. Просто
замечательно, что я не успел их выбросить! Ботинки произвели впечатление.
(Молодец, Жорж! С меня причитается!) Меня зачислили.
Что я делаю на работе? Проще ответить, -- что я не делаю. Ничего.
Поступил я в первых числах месяца, работы никакой, проводим время. Наша
уборщица, тетя Дуся, всегда носит в кошелке деревенский самогон (в два раза
дешевле „казенки"), и мы регулярно прикладываемся. Мой шеф Костя
покамест обучает меня заточке резцов, сверл. На железо. На сталь. Эту
премудрость я освоил в несколько дней, и теперь ко мне обращаются работяги
из механического - заточи. Сами за десять-пятнадцать лет работы не
научились. Лень. Да и зачем? В инструменталке заточат. Костя работяг
презирает: жлобы. Сам он инструментальщик экстра-класса, стоит две сотни в
месяц. Есть ли работа, нету, а деньги плати: такая договоренность. А иначе
-уйдет: его на любом заводе оторвут с руками. И точно -- у человека золотые
руки; его и на другие предприятия приглашают подхалтурить. Костя умеет все.
Срочно требуется штамп? Пожалуйста. Нет, чертежей не нужно. Объясните на
словах. Ясно. Будет сделано. Пятьдесят рублей. Дорого? Ищите дешевле. И
платят.
Косте предложили сфотографироваться для "доски почета", он сказал:
- Мое дело - работа. Ваше - деньги. Не будем осложнять отношений.
И ничего. Пришлось скушать. Квалифицированный мастеровой пользуется
независимостью, какая и не снилась задрипанной интеллигенции. Интеллигенция
только и способна обмениваться пикантными анекдотами, скучно мне с ней.
Людей объединяет разность во взглядах. Если бы все люди мыслили одинаково,
-- им просто не о чем было бы разговаривать. Нам и не о чем.
- Вчера радио „Свобода" передавало...
- Знаю, сам слышал.
Потому и пристал к интеллигенции преферанс, как чесотка. Молчаливая
игра, не терпит трепотни. - Что нос повесил? -- говорит Костя. --Потерпи,
подойдет последняя декада месяца -- какать на ходу будешь, как лошадь.
К нам подходит Наум Маркович, мастер цеха и, оглянувшись, шепчет:
-- У меня есть рац...
В беспокойную голову мастера цеха пришла новая идея. (Что поделаешь, он
не умеет играть на аккордеоне.) А голова у него действительно беспокойная в
том смысле, что Науму Марковичу не дает покоя семья. Жена (идиотка!)
окончила испанский факультет, а потом испанский язык отменили в школах. (Не
могли отменить английский!) Раечка, правда, осталась работать в школе, по
гардеробщицей. А маленький Сема? У ребенка определенно способности к музыке.
Каждый месяц - плати. А во что обходится кооперативная квартира? (В глубине
души Наум Маркович нисколько не сомневается, как только будет сделан
последний взнос -- из-под земли появятся сормовские рабочие и... Но пока что
- плати.) Всюду деньги. Приближается день 8 марта -- опять деньги. Вера
Васильевна (классный руководитель) буквально вымогает подарки. (Наум
Маркович благоразумно не вспоминает, как в свое время с Раечкой он радовался
вниманию учеников.) А цены на рынке? А?.. И фотография Наума Марковича не
сходит с "доски почета" как хронического рационализатора. Но инженерам
вменяется в обязанность внедрять "рацы" бесплатно, в силу исключительно
высокой сознательности. И только. Так надо. А рабочим за "рацы" платят,
крохи платят, но все-таки... Поэтому инженеры приписывают свои "рацы"
доверенным рабочим, а потом делятся.
Наум Маркович повторяет:
-- У меня колоссальный рац. Будешь иметь четвертак. Доволен?
Костя (у них взаимная симпатия) улыбается.
-- Я всегда доволен. Это только евреи, извиняюсь, всегда недовольны. Не
обижайтесь, Наум Маркович, вы -- баламутный народ. Сперва сделали революцию
у нас, а теперь сами бежите от нее в Израиль. Попомните мое слово: сделаете
революцию у них -- и опять побежите дальше. Гвоздь у вас в заднице. Не
обижайтесь, Наум Маркович, вы же не виноваты, что родились евреем...
- Заткнись, босяк! -- говорит Наум Маркович и обращается ко мне: -
Из-за такого шнаранта мы все попадем па каторгу. Словоблуд несчастный!
Слушай: рац в гареме.
Гарем -- швейный цех. Сотня пригородных баб (60 целковых в месяц) сидит
за швейными машинами -- строчит бумажные мешки. Пулеметная очередь мешок.
Работа им, как и мне, до лампочки (у каждой - парниковое хозяйство), нужна
справка с места работы - иначе загонят в колхоз. Держатся за место зубами,
намертво, и главинж поштучно вызывает баб в кабинет -- на собеседование.
Бабы злые, кулацкие. Костя, человек потомственно городской, терпеть их,
барыг, не может.
-- Вы изобрели автомат, заменяющий главинжа?
-- Тьфу! Дурак! Изобрел поточную линию. Автоматизировал процесс.
-- Интересно! -- загорается Костя. - Автоматика - его слабость, готов
работать и бесплатно.
- Очень интересно, покажите...
Забегая вперед, скажу: из начинания ничего не вышло. Автомат внедрили,
линия заработала. Бабам предложили подыскать другую работу. Бабы безучастно
таращились на заменившее их новшество. Затем одна из них молча подошла к
Косте и так же молча плюнула ему в лицо. Это послужило сигналом. Бабы
вцепились Косте в волосы, исцарапали в кровь лицо. (Наум Маркович трусливо
спрятался в "Красный уголок".)
- Паршивец! -- кричали бабы. -- Сука продажная! За бутылку водки людей
на колхоз обрекаешь?!
Кончилась эта затея, как и следовало ожидать, грандиозным скандалом.
Бабы настрочили коллективную жалобу. Их незамедлительно восстановили на
работе (60 целковых на нос), и в цеху дружно застучала сотня швейных машин.
Автоматику разбили кувалдой, а Наума Марковича пригласили для объяснения.
Вышестоящий товарищ в популярной форме разъяснил, почему он, Наум Маркович,
законченный болван с законченным высшим образованием. Все хотят есть. Вы,
наверно, тоже? (Наум Маркович судорожно глотнул, хотя именно сейчас есть ему
хотелось меньше всего). Значит, таким образом. Все, простите, желают кушать.
(Все! Все! И маленький Сема!) А на всех нехватает. (Евреев увольняют в
первую очередь, а принимают в последнюю) . Но Наум Маркович стоял и молчал,
а вышестоящий товарищ сидел и терпеливо говорил. В стране безработица.
(Сокращение штатов!) Но в стране победившего социализма не может быть
безработных, все должны быть трудоустроены. (Особенно в мелких городах.)
Задача заключается в том, чтобы открыть массу кустарных предприятий,
основанных на ручном труде. Маленький кусочек хлеба, но каждому. Такова
экономическая политика партии, а вы... Понимаете, хотя бы? Наум Маркович
хорошо понимает. Экономика -- лошадь. Политика -- телега. Но если лошадь не
тянет? Ставят телегу впереди лошади. Рыба начинает гнить с головы, но чистят
ее с хвоста...
И Наум Маркович тихо говорит:
- Виноват. Исправлюсь.
Только все это ожидается впереди, все это еще будет, а пока
изобретатели увлеченно переругивались, вырывали друг у друга огрызок
карандаша, прикидывали, чертили, перечеркивали и чертили по новой...
Уходя, Наум Маркович вспомнил:
- Приготовься. Сегодня придет Лепя Цып. Понял?
- Не беспокойтесь, - Костя дважды поцеловал себя в раскрытые ладони.
Золотые руки!
- А голова дурная, -- отпарировал Наум Маркович и предупредил: -- Не
зарывайся!
Итак, сегодня день No 1. Пришел Леня Цып, -- толстый, рыжий, веселый.
Его любят, хотя любить его нельзя. Леня -- инженер-экономист, я давно с ним
знаком. Вечерами Леня играет на аккордеоне в ресторанах •- ставка у
него копеечная.
Гражданин-начальник, - дурашливо-серьезно говорит Костя. - Разрешите
задать вопрос по вашей специальности?
- Разрешаю, -- милостиво соглашается Цып. •-- Но -- ответите?
- А почему бы нет?
- Вопрос такой. Наше предприятие выпускает раскладушки, бумажные мешки,
абажуры, -- словом, всякий ширпотреб. Так?
-- Ну, так.
- Производительность труда непрерывно повышается. Так?
-- Мало, но повышается.
Мало, но повышается. Зафиксируем. Стало быть, себестоимость нашей
продукции, соответственно, мало, но понижается, Я логично соображаю?
-- Не тяни резину. Дальше.
-- Прошу научно объяснить: почему же на нашу продукцию цены в магазине
не меняются. Почему нет снижения цен?
-- Иди ты, знаешь, - куда? -- совсем не научно сказал Леня Цып и вынул
из кармана хронометр. -Начинай операцию. Засекаю.
Он встал за спиной Кости, зажав в руке секундомер.
-Старт! -- сказал Костя.
Инженер промолчал и нажал кнопку секундомера.
120 процентов нормы -- предел. Если рабочий выполняет больше,
немедленно пересматриваются нормы и расценки. Нормы -- в плюс, расценки -- в
минус. Это знает рабочий, знает и инженер. И начинается игра в
"кошки-мышки". Костя заправил в станок железяку, подравнял ее молоточком,
только после этого включил мотор. Обычно рихтовку Костя делает уже на ходу
-- быстрей и удобней, но запрещено техникой безопасности. Так что все было
правильно, не придерешься. Как всякий уважающий себя мастер, Костя имел свои
резцы, то есть держаки, на которые он самолично напаивал победитовые
наконечники. Сейчас Костя воспользовался готовыми, взятыми из кладовой. Так
что опять-таки все было правильно. Резец снял первую стружку, вторую, однако
на третьем заходе сел.
Костя выключил станок и сменил резец.
Когда станок был выключен, стало слышно, как тикает секундомер.
- Это вы нарочно? -- спросил нормировщик.
- Не мешайте работать, - ответил Костя. (Для официальности они перешли
на "вы".)
Костя вынул из станка втулку, внимательно промерил штангелем.
Предстояла заключительная операция: проделать в ней продольную канавку. Если
зажать втулку в тисочки, взять в руки ножовку -работы минут на двадцать, от
силы. Но ведь надо заменять ручной труд механическим? Надо. И Костя пошел
настраивать фрезерный станок.
Инженер-нормировщик выключил секундомер."
- 48 минут, - сказал он. --Тютелька в тютельку.
- Тютелька в тютельку, - сказал Костя. -- 120 процентов.
- У всех 120 процентов! -Правильно. Значит, все передовики.
Меня восхитило, с какой точностью, не глядя на часы, Костя расчленил
время. Впрочем, с такой же точностью опытные учителя знают, сколько минут
осталось до конца урока.
- А где же повышение производительности труда? -- разозлился Леня. --
Каждый раз -- тютелька в тютельку!
- Аналогичный случаи произошел в лифте. Пришел ревизор и тоже удивился:
"В прошлом году кабинка вмещала шесть человек и в этом шесть. А где же
повышение производительности труда?"
- Ты мне зубы не заговаривай! -- закричал Леня. - Надо менять методику.
Про НОТ слыхал?
- Обязательно. Мы люди идейно пропитанные. Только знаешь, что
рекомендовала одна старая бандерша? Когда падает посещаемость бардака,
следует менять не постельное белье, а девочек. Прокнокал?
-- Так что же ты предлагаешь?
Костя задумался и проникновенно сказал:
- В следующий раз приходи сюда не с хронометром, а с аккордеоном.
Леня сразу оживился. Все-таки в душе он больше музыкант, чем
инженер-экономист. (Нормировщик.)
-- Позавчера какой-то негритос дал в оркестр 5 долларов. Керной -- до
потери оплодотворения. "Какая вы, -- орет, -- культурная страна, когда у вас
нет стриптиза?" Дал 5 долларов. Я вас спрашиваю: кто из нас негр? Мы взяли в
баре "Каштан" настоящий шотландский виски - не чета нашему гидролизу!
- Любопытно бы узнать, -- невинно поинтересовался Костя. -- Есть ли,
допустим, в Чикаго "Каштан", где торгуют исключительно за рубли?
-- Можешь не сомневаться, -- сказал я. -- Как писал Сережа Михалков,
"Американский доллар важный с советским встретился рублем..."
- И чем окончилась встреча? -- спросил Костя.
- "А ну посторонись -- советский рубль идет! "
В "Каштан" привезли пыжиковые шапки, -сказал Леня. - - Пусть ему
продадут за эту маису.
-- Плевал он на ваш "Каштан"! Такие пасутся в закрытом распределителе.
Кончай, Ленечка, волынку. Сегодня зряплата. Надо отметить.
И я тоже получаю ученические 15 рублей. Кажется, это мои первые деньги
в жизни, заработанные честным трудом. И мы втроем идем отмечать. После
второй бутылки водки, Костю потянуло на философию.
- Вы, писатели, пишите. А для кого? Сами не знаете. Зато хорошо знаете
-- для чего. Для денег.
И к тому же имеете нахальство публично распинаться: литература,
дескать, должна принадлежать народу. Кто спорит? Конечно, должна. Но не
принадлежит. Потому как народ ее не покупает, вашу литературу. А если
покупает, то по принуждению. Я, например, техникой увлекаюсь. Хочешь
подписаться на научно-популярное -- обязательно "Блокнот агитатора"
всучивают. А иначе нельзя -- не подпишут. И приходится брать. Я его не
только не читаю, на гвоздик не накалываю --брезгую, но деньги плачу. А
по-моему, если тебя не покупают, ты не писатель, а хрен собачий, иди носить
камни!
-- Писатели не знают жизни, - сказал Леня. -- Я это прочитал в газете.
И ты туда же!
Не знают жизни, зато хорошо знают, что такое лит. А разве это, в
частности, не относится к знанию жизни? Незнание жизни... Какая чепуха!
Любой человек, кто б он ни был, вращается в своей среде и знает ее. Базарной
торговке, например, прекрасно знакомы базарные обычаи и нравы, и обладай она
литературным дарованием, вполне бы сумела отобразить... Так ведь не купят! И
что не купят, понимает даже базарная торговка с литературным дарованием. А
купят про героев-космонавтов. Приходится выдумывать, - таки трудно! Своих
пальцев не хватает высасывать, заимствуешь у коллеги палец -- пососать.
- Писатели тоже не все виноваты, -- заступаюсь я. - Некоторые, может, и
рады написать что-нибудь путное, не рискуют -- все равно не пропустят. Мало
того, что не заплатят, еще и неприятностей не оберешься. А жить-то надо...
Вмешивается Леня Цып:
-- Правильно. Жить -- всем надо. У нас в кабаке,
знаешь, как репертуар утверждают? Только народное. А на самом деле --
оно не народное, а для простонародья. "На закате ходит парень возле дома
моего, поморгает мне глазами и не скажет ничего". Примитив! А человек желает
в ресторане современный джаз послушать, цыганские романсы; Лещенко требуют.
Можно. И Лещенко можно, но втихаря. Дай в лапу музыкантам - и сыграем,
только без слов. А нет --весь вечер будешь терпеть: "И кто его знает, зачем
он моргает".
-- Ладно, -- сказал Костя. -- Еще по одной. Всем жить надо.
На том и порешили.
Назавтра страшно болела голова, мутило, но пришел Жорж: нужно срочно
заканчивать работу. Мы сидели с Жоржем и вымучивали вступительный
музыкальный фельетон. О дружбе народов. Работа не клеилась. Надоело. Коровье
занятие. Заглотнул. Отрыгнул. И опять жуешь жвачку.
В различных городах мира стоят памятники неизвестному солдату. Не
мешало бы соорудить памятник неизвестному автору. И чтоб огонь неугасимый.
Ей-богу, они этого заслуживают!
- Русский, грузин, белорус и узбек спаяны дружбой великой навек.
Продолжай!
- Есть получше начало, -- сказал Жорж. -- Однажды Лебедь, Рак да
Щука...
- Из другой оперы: право наций на самоопределение.
-- Я, между прочим, мордвин, -- сказал Жорж. -Как прикажешь нам
самоопределиться? Мы со всех сторон безвыходно окружены великим русским
народом. Навеки вместе, как каторжник, прикованный к ядру.
- Слушай, Жорж, что-то не работаете)!. Пойдем лучше выпьем. Может, на
месте дотянем?
Мы спустились в подвальчик, заказали для разгона пивка.
- Нужно заменить только одно слово, - сказал Жорж, сдувая на пол пену.
И все станет на свои места.
-- Какое слово?
- Наций на граждан. Получится: право граждан
на самоопределение.
- Все предусмотрено заранее, -- сказал я. -- Не дураки писали!
- Вот и писали бы себе музыкальные фельетоны, а не законы! Слушай,
сбегай в магазин за водкой, а я пока стану за шашлыками.
Я принес бутылку "Экстры". Такая же пакость, как "Столичная", но на
рубль дороже. Новый ярлык - новая цена, а товар старый. И так во всем,
вплоть до туалетной бумаги. Удобный бизнес!
- А шашлыки только жирные, -- сказал Жорж.
- Еврейское счастье, как любила говорить моя
бабушка.
- Дурак ты, - говорит Жорж и разливает водку.
- Будем здоровы.
- Будем. А почему -- дурак?
- Потому что вы, евреи, сами не понимаете, какие вы в сущности
счастливые люди.
-Мы?
- Именно -- вы. У вас хоть шанс есть под предлогом Израиля вырваться
отсюда. А мы так и подохнем. На Родине.
-- А ты уверен, что я нужен в Израиле?
- Не уверен. Но уверен, что ты не нужен здесь. Или -- сомневаешься?
Хуже не будет. Просто не может быть. Я бы на твоем месте уже давно... А ты
все дрочишься. Елоп. Даже крысы бегут с тонущего корабля. Неужели человек
глупее крысы?
-- Я подумаю.
- Подумай. Это я тебе не как соавтор, а как друг советую...
- Давай пока что, как соавтор, доканаем фельетон. Как там у нас?
Русский, грузин, белорус и узбек - спаяны дружбой великой навек. Продолжай.
- Э-э-э... Дружбой могучей навеки сильна, наша Советская, наша
счастливая, наша родная страна! Ну как?
-- Сойдет.
БАЛЛАДА О СОБАКЕ
Собака - - друг человека. Это - общеизвестно. Но является ли человек
другом собаки? Вопрос весьма спорный. Мне думается, говорить о взаимности --
преждевременно. Следовательно, настаивать о дружбе, невозможной без
обоюдного притяжения, -- легкомысленное бахвальство. Справедливей назвать
собаку не другом, но преданным рабом. Собака благородней человека, и это еще
одно неоспоримое доказательство человеческого ума и превосходства.
Но -- случаются исключения.
В Нью-Йорке, кажется, прибилось специальное кладбище для животных. Но
там есть и одна человеческая могила, рядом с собачьей. Твердая убежденность,
в которой едины и истинно верующая и опасливо безбожная части населения, что
собаку невозможно якобы захоронить на людском погосте, некто, переживший
свою собаку, не желая расставаться с ней и после жизни, завещал похоронить
себя на собачьем кладбище, возле друга. Воля покойного была исполнена. Их
могилы -- по соседству.
Но упомянутое событие -- прискорбно единичное, других охотников не
нашлось, что и дает мне право повторить навязчивый тезис: собака -- раб
человека.
Исповедимы пути людские, но не собачьи, и юмористическое повествование
мое о том, как судьбы нескольких человек зависели от поведения одной собаки.
Не следует удивляться. В стране, где я прежде жил, судьба человека зачастую
подневольна от прихоти пса, но это далеко не худший вариант. Хуже, ежели
прихоть пса перестанет давлеть над человеком, ибо перестав быть
государственно зависимым и, следовательно, необходимым государству, человек
становится обреченным.
...Только не в погоне за ускользающей сплетней, но в поисках
притаившейся истины должен сообщить ошеломляющую новость: в питомнике
служебного собаководства (г. Киев, Вознесенский спуск) проживали не только
овчарки. В избытке находилась и привилегированная, как хвостатая, так и
бесхвостая публика: болонки, мопсики и даже пекинские терьеры с откровенными
замашками хунвейбинов. Перворожденный инстинкт собаки-ищейки пробуждался у
них разве что при ловле блох. И, наконец, -- в персональной клетке на особом
рационе проживал роскошный сибирский кот.
Кажется, Шопенгауэр любил повторять: чем лучше я познаю людей, тем
больше начинаю любить животных. Исходя из принципиально обратных
предпосылок, могу поведать желающим, чем больше я люблю животных, тем лучше
начинаю понимать людей.
Роскошный сибирский кот принадлежал лично комиссару милиции. Остальная
декоративная живность являлась неприкосновенной собственностью руководящих
работников Министерства внутренних дел. По весне ответственные товарищи
разъезжались отдохнуть от дел праведных, поднабраться новых сил для
дальнейших производственных подвигов, а домашних животных сдавали, как в
ломбард, в питомник служебного собаководства. При этом никому, конечно, не
забредала шальная мысль подкинуть хоть пару копеек на содержание "Лордов" и
'Рексов". Оно и понятно: никто из вождищей, вождей и вождиков в жизни не
тратился на собственное содержание. Что уж тут толковать о прокорме песика,
псинки, цуцыка? Пустяки! Л государство у нас богатое...
Я люблю собак: собака искреннее человека. И не скрывает чувств. Когда
служащие питомника, не сдерживаясь, матюкались про себя и выражались между
собой шепотком в адрес вышестоящих, служебные собаки открыто скалили зубы на
незванных объедал.
Мне, право, же неловко вспоминать об этом, но объедали служебных собак
не только собачья аристократия, но и люди. Да. Да. Да, Люди. Два пожилых
лейтенанта и их начальник, мой приятель Р. и уборщица бабка Фекла. А что
поделаешь? Зарплата у состоящих при собаках скромненькая, а люди они
безукоризненно честные, потому как взяток им не предлагал никто. А за какие
добродетели, спрашивается, предлагать? Чем собачники могут помочь, кого --
при желании-- вызволить? То ли дело ОБХСС или паспортный стол - тут золотая
жила. Только, знай, разрабатывай! Оно, правда, и делиться необходимо со
многими, но и себя в обиде не оставляют. Пойманный мошенник так прямо и
спрашивает: сколько,мол, следует? Желаешь прописаться в "режимном" городе,
опять же: сколько? Ну не без того, конечно, что и поторгуются, только ведь
самим наперед известно - в таком деле щедрость обязательно должна быть. Вынь
и положь. Никуда не денешься. А работяги-собаководы левым приварком обижены,
вот и приходится обгладывать псов. Отпускают собакам мясные кости, крупу,
картошку. Сперва бабка Фекла стряпает для себя и начальникам, а уж собакам
побольше воды в котел бухает Оттого псы завсегда до слюнотечения голодны и
до остервенения злы. Что от служебной собаки и требуется. Да и короток век
ее: пять-шесть лет и хвост отбрасывает. Я бы много имел, что рассказать, как
из доброго, в сущности, животного воспитывают безрассудного зверя. Как
привязанного его иссекают арапником, как бросают под ноги картонные
гранатки, как в упор палят в лицо холостыми патронами... Мог бы рассказать,
только не хочется настроение портить себе и вам.
Одним словом, люди жили. Семейные люди, положительные. Считали дни до
получки и оставшиеся до пенсии годы. Не много осталось их, этих лет, однако
дотянуть надобно обязательно -- специальности иной не приобрели. И тут-то
над поседевшими головами собаководов начали сгущаться грозовые тучки с
громом и молниями.
Скажу но секрету: розыскная собака в условиях города пи черта не стоит.
Бензиновая гарь, подошвы прохожих... наконец, просто пересел с троллейбуса
на трамвай, на метро -- и баста: утерян след. Совсем не тот разговор -- в
лесу, в поле. На себе испытал, знаю. Для интереса мы выезжали в Голоссевский
лес, под Киевом. Мне справедливо давали два-три часа форы. Я плутал по лесу,
куда желал, куда угодно. Ступал и на пятки и на цыпочки, шел вкривь и вкось,
задом на перед, -- запутывал следы. В предназначенный срок пускали собаку.
Ни разу не удалось скрыться, всегда доставала, проклятая! И сразу под ноги
кидалась. Вам, наверно, в кинофильмах многократно виделось, как отважная
собака бросается на холку преступнику. Не верьте! Медиан копейка цена такой
собаке: ее тут же пригробят ударом ножа. Волчком вертеться промеж ног,
хватать за щиколотки, задержать на короткое
время, не дать уйти, покуда не поспеет хозяин -- вот ее работа.
А теперь давайте из знакомых нам четырех действий арифметики
ограничимся двумя. Сложением и вычитанием. Будем считать доказанным: в
городских условиях от розыскной собаки толку, что от кошки.
Это -- как 2 плюс 2.
Перейдем к вычитанию.
Ежели служебная собака в городе не пригодна, ежели она без надобности,
к чему же содержать в городе питомник? Вот в чем вопрос. И законный. Вычтем
его из Киева. И приплюсуем на лоно природы. В деревню, то есть. Заодно
похерим киевскую прописочку собаководов. Соответственно снимем с очереди на
квартиру. Кое-кто из товарищей приблизится па несколько желанных номеров
ближе. Возражений нет? Единогласно. А до заслуженной пенсии -- по пальцам
считанные годы. Прощай, Киев! Одинокая старость в заброшенном захолустьи.
Выход единственный: доказать авторитетной комиссии, что именно в условиях
киевских площадей и бульваров собака-- о-го-го!
Вот когда собака и должна подтвердить: да, она друг человека. Выручай,
песик! Не подведи. Пожалей нашу старость. Прости, ежели объедали малость.
Родной нос и холодный. По глазам видать: все понимает, только сказать не
умеет. Постарайся, друг. А уж мы поможем. За нами не станет...
В назначенный день заявились: генерал, полковник, майор. С проверочкой.
Короче, понаехало: генерал, полковник, майор. Майор состоял при импортном
(вероятно, конфискованном) чемоданчике марки "Дипломат" (сокровенная мечта
советского пижона). Мечту дали обнюхать выборочной собаке. Четвероногий
служивый обнюхал. После чего майор, как младший в звании, поехал куролесить
по Киеву. Он пересаживался с троллейбуса на автобус, с автобуса на трамвай.
Проверяющий генерал и полковник высиживали в собачьем питомнике. Мой
приятель капитан и два престарелых лейтенанта присутствовали на положении
заложников. Часа через три одного из лейтенантов запустили на поиски майора.
Лейтенант уцепил собаку и пошел. Второй лейтенант и капитан находились в
присутствии генерала и полковника. Начальство проверяло: возьмет псина след
или не возьмет?
Прекрасный Киев! Квартира! Пенсия!
Возьмет или не возьмет?
Взяла.
Вопрос -- как?
Очень просто.
Бабка Фекла, на которую по ничтожеству ее, никто не обратил внимания,
потихоньку побрела за дураком майором. Майор в трамвай -- и бабуся туда же.
Майор вышел -- и бабуся за ним. И тут же по телефону докладывает: майор в
скверике, на Куреневке, пьет пиво. А капитан на месте, в присутствии
генерала и полковника, ласково отвечает в трубку: 'Все понял, обед не
подогревай, задержался на работе". Все правильно говорит, как заранее
договорились. И добавляет: я тебе скоро перезвоню. Генерал с полковником
переглядываются: крепкая семья, уважают друг друга.
А лейтенант, который с собакой, регулярно запрашивает, -- куда
двигаться?
-- Нет, дорогая, котлет не надо. Сделай жаркое. Мясо? Возьми там, где
брала в прошлый раз: против трамвайной остановки, в мясном, на Святошино.
Поняла меня? Поняла. Умница.
Киев. Прописка. Квартира. Пенсия.
И в необходимый момент собака ревностно кинулась на незадачливого
майора. И, кажется, даже слегка потрепала его. А заодно -- и чемоданчик.
Дело такое -- служба...
* *
Когда-то Иван Бунин написал прекрасные стихи: "Что ж, камин затоплю,
буду пить. Хорошо бы собаку купить".
Хорошо бы...
ЗЕЛЕНАЯ ЛАМПА
Жена была всего на четвертом месяце беремености, нехватало еще двух.
Только после шести месяцев личность, даже если она влачит утробное
существование, уже пользуется гражданскими правами. Так, например, кроме
общедоступного места под солнцем, личность имеет право и на строго
лимитированное место под крышей.
Медицинская справка необходима. А медицина -это наука. Это вам --не
идеология. Там --два месяца пустяки. Там -- двадцать лет запросто намотают.
Настроение, сами понимаете, будто сердце дверью прищемило, а дома жена
еще пилит, просто опилки на пол сыпятся.
-- Эх, ты, мужчина! Не сумел на два месяца раньше заделать.
Никакой тактичности. Никакого сострадания. И мамаша моя с ней заодно
выступает:
-- Я своевременно предупреждала: что втроем в одной комнате мучиться,
что вчетвером -- разница одинаковая. Зато -- теперь...
Конечно! Зато теперь...
А пока в райжилуправлении без обиняков влияют на сознание:
-- Есть, -- предупреждают, --двухкомнатная квартира. Хотите -- берите,
не хотите, как хотите.
Я логически оправдываюсь:
-- Так ведь через два месяца я буду иметь право на трехкомнатную.
А они мне в ответ тоже резон подвигают :
-- Вы сколько лет ждали?
-- Двенадцать.
-- Сочувствуем. Имеете законное право отказаться. Через два месяца
поставим вас в очередь на трехкомнатную. Будете опять двенадцать лет ждать.
И в конце-концов, безусловно, получите.
Диалектика! От нее не забронируешься.
А они опять свою генеральную линию гнут:
-- Сами подумайте. И с другими посоветуйтесь.
Я сам подумал, посоветовался с сослуживцами, а жена с мамашей вынесли
окончательное решение:
- Брать. Двухкомнатную. И взяли.
И, надо признаться, отлично устроились. В одной комнате мы живем с
женой, в другой - - мамаша моя доживает.
Тем более, и товарищи на работе сочувствуют:
- Правильно сделал, что не отказался. Не вечная ж она, твоя мама.
Потерпи немножко.
Мамаша тоже охотно подтверждает:
- Скоро уже освобожу вам жилплощадь. Тогда... Жена сразу подхватывает:
-- Тогда, мамочка, мы вашу комнату превратим в салон. Так теперь всюду
принято, чтобы одна комната непременно называлась салоном.
Тогда, - советует мама, - вы мой платяной шкаф перенесете к себе в
комнату, мою старую тахту уберете, а на освободившееся место поставите
диван-кровать. И обязательно приобретите торшер с домашним баром. Жена
сказала:
-- Пока его достанешь, такой торшер -- набегаешься.
-- Ничего. Ноги молодые. А вообще нужно уже сейчас присматривать. Я
долго не протяну. Это точно.
-- А откуда ты знаешь, -- спросил я. -- Где гарантия?
- Чувствую, сынок. Давление подскочило.
- У врача была?
-- Была.
- И что -- он?
- Обнадеживает.
- Поживем -- увидим, -- неопределенно сказала жена.
Между тем мама продолжает:
-- Недавно к Леночке с мужем заглянула. Ах, какая у них жизнь началась,
после смерти папы. И у вас, дай Бог, скоро начнется.
- Хорошо бы все заранее обсудить, -- сказала жена, -- чтобы потом не
пороть горячку.
- Предварительно, так сказать, набросать общий план. -- Вставил я. --
Как и что. В общих чертах.
- Обстоятельно все обговорить, подробно. По-деловому, по-семейному. От
кого ж вы тогда материнского совета дождетесь,-сиротинушки мои!
Слезы выступили у меня на глазах: родная мать, --все ж-таки...
Тут жена едва все чуть не напортила.
- Однако я с вами, мамочка, не согласна. Нынче диван-кровати не в моде.
Теперь исключительно на софу разнарядка пошла,
- А толку от нее, от софы? Одна видимость. Диван-кровать практичней.
Когда хочешь диван, когда надобность возникает из-за гостей -- кровать.
- Нет, мы все-таки софу возьмем, -- настаивала жена.
- А я говорю - диван.
- Нет, софу.
- Диван, говорю, приобретете.
- Да вам-то что, мама? Вас-то уже псе равно не будет.
- Ну и что? А последнюю волю покойницы уважать надо!
- Разве мы отказываемся, мамаша? Уважим. Только я вам, как родной,
объясняю; сегодня на диван и плюнуть никто не хочет. Сегодня последнее слово
за софой.
Мама недобро поджала губы.
- Посмотрим, -- тихо сказала она. -- Посмотрим, за кем последнее слово
останется. Вот возьму и не помру. На зло сто лет жить буду. И ничего вы со
мной не поделаете!
Мы с женой не на шутку перепугались. Такого варианта мы не предвидели.
Действительно, что будешь делать, если она не захочет умереть? Не убивать же
родную мать? Она, хоть и мать, но человек -- за это по головке не
погладят...
Жена умоляюще сложила руки:
- Мамочка, не сердитесь. Пусть будет, по-вашему. Диван, так диван.
Я про себя невольно подумал: а ведь обманет, хитрющая! Непременно софу
купит. Но - благоразумно промолчал...
- Ладно уж, -- сказала мама. -- Погорячились -будет. Неслухи...
Добрая она у меня. Отходчивая,
- А еще, - продолжала мама, -- на видном месте книги выставьте. Время
такое подошло, потому и очереди за сочинениями наступили, как, прости
Господи, за селедкой.
-- Верно подметили, мама, -- согласилась жена. -Всенародное движение
развернулось на книги. И видимость культурную квартире придает и, между
нами, деньги в книги надежней вкладывать, чем в сберкассу.
- В этом вся основа, -- сказал я. -- Люди зря тратиться не станут.
Только вот вопрос: какие выбирать? Много их, книг, развелось...
-- Обидно продешевить, -- сказала жена. -- Книга ~ не вещь, на ней
стоимость не написана. С первого взгляда -- не определишь. Можно и не
угадать... Хотя, я так полагаю: книги, как и вещи -- импортные более
высокого качества.
-- Вам, дети, следует с Василием Осиповичем посоветоваться. Он человек
бывалый, цену деньгам знает. Я ему непременно напомню, перед тем, как место
мое освободится.
Так и сидели мы вечером в кругу семьи, за зеленой лампой и тихо,
по-хорошему обсуждали, какая у нас прекрасная жизнь начнется, после маминой
смерти.
Мама расчувствовалась, размечталась:
-- Эх, если б хоть одним глазком взглянуть, как вы тут без меня
устроитесь...
Мне даже жалко мамочку стало. Пусть бы заглянула на минутку, увидела,
порадовалась за детей. Какая жизнь после нее начнется!
Тогда можно будет, кстати, и комнатную собачку завести. Все, как у
людей будет,
Сколько лет ждали! Ничего! Терпение. Москва не сразу строилась...
-- Радуйтесь, дети мои, -- сказала мама. -- Скоро уже...
Жена вдруг нахмурилась:
-- А чего радоваться?
- Как -- чего? -- удивилась мама. - Чего вам еще нехватать будет?
-- Будет. Вот вы умрете, так ребенок родится. И опять тесно получится.
- Может, аборт сделаем? -- предложил я. -- Раз мы под ребенка ничего не
получили, зачем он нам нужен? Разве... чужую площадь занимать.
Мама решительно воспротивилась:
-- Не годится, товарищи, только о себе заботиться! Дети -- наше
будущее. Вы -- мое. Он -- ваше. Вы на минутку подумайте: какая жизнь у него
наступит, когда вы умрете...
СКОРАЯ ПОМОЩЬ
Киев. На углу улиц Артема и Тургеневской черная "Волга" сбила пешехода
и скрылась на повышенной скорости.
Несчастный случай этот произошел днем, перекресток -- место оживленное,
много народа, и номер машины успели заметить многие.
В толпе громко возмущались:
-- Мало того, что не тормозил на повороте! Сбежал.
-- А обязан был по закону доставить в больницу.
-- При чем тут закон? По человечеству...
-- А закон тут при том, что ему за это по закону дополнительное
наказание полагается.
-- Правильно! Есть такое положение: при отягчающих вину
обстоятельствах.
А пожилой человек лежал пока на мостовой. Ему расстегнули ворот рубахи
и подложили под голову портфель, Он был без сознания, но дышал.
Вскоре подъехали машины "скорой помощи" и милиции.
Милиция записала номер удравшей машины, а пострадавшего отвезли в
больницу.
Это мелкое происшествие, естественно, не попало в газеты, которые
отводят свои насыщенные страницы только великим событиям.
Но поскольку врач, работавший на скорой помощи, был моим приятелем, я
невольно узнал подробности, неведомые нашей общественности.
Пострадавший, незначительный служащий пенсионного возраста, отделался
незначительными травмами. Через две недели он благополучно выписался из
больницы и смог приступить к исполнению своих обязанностей.
И о нем -- достаточно.
Врач, мой приятель, оказав первую помощь, составил, как положено,
рапорт в двух экземплярах. Один сдал по месту работы, другой -- в милицию.
И на том дело кончилось. Во всяком случае, так ему это представлялось.
Он ошибался. Дело только
начиналось.
Спустя месяц, его пригласили явиться в КГБ.
Свидание было назначено на 3 часа ночи, видимо, для того, чтобы
подчеркнуть задушевность предстоящей беседы.
Сотрудник, призванный оберегать наш покой и безопасность, вздохнул с
неподдельной грустью:
- Нехорошо, товарищ, получается. Очень даже нехорошо.
Товарищ, к которому были обращены такие проникновенные слова, прямо
скажем, растерялся:
-- А что я сделал?
-- Вы вводите в заблуждение следственные органы.
-Я?
Следственный орган протянул испуганному врачу
его рапорты.
- Вы, в частности, пишите: "Машина ушла, не оказав пострадавшему первой
помощи". Во-первых, это была наша машина и шла она на выполнение важного
оперативного задания. Ясно, она не имела права остановиться.
Конечно, вы этого не могли знать, и я вас не обвиняю. Но мы установили
другое. Так называемый "пострадавший" был в нетрезвом состоянии, переходил
улицу в неположенном месте и попал под машину по собственной вине. Повторяю,
нами это установлено точно. Почему же вы не указали этого в своем рапорте?
- Но пострадавший был абсолютно трезв.
- А нами установлено, что абсолютно пьян. Мы побеседовали с ним, и он
сам признался. Хотите ознакомиться с его показаниями? Пожалуйста. Короче,
вот вам ваши рапорты, перепишите их задним числом, как следует, и можете
быть свободны.
- И ты переписал? -- спросил я.
- А ты бы не переписал? -- ответил он.
В целях борьбы с алкоголизмом, человек временно лишившийся
трудоспособности в нетрезвом состоянии, не получал соцстраха по больничному
листу.
Таким образом, незначительный служащий предпенсионного возраста ничего
не получил за две недели, проведенные в больнице...
Зарисовка
СПАСАЙСЯ, КТО МОЖЕТ!,
Я лежу на средиземноморском пляже. Это, конечно, не киевщина. Очень
жарко. И ни грибочка, ни тента. Кустиков -- тоже.
Молодые люди со свистками отгоняют купающихся от глубоких мест сюда, на
песочек, подальше от греха.
И невольно вспоминается киевский пляж, где к греху поближе. Куда
вольготней. Грибочки и тентики. Опять же -- кустики для желающих. Все
условия для различных надобностей и потребностей. Опять же -- 40 в тени, 40
в бутылке: итого 80. Жарко. Как на Ближнем Востоке.
А вот и кустики -- предмет первой необходимости: распивать спиртные
напитки в местах общественного пользования воспрещается.- Равно -- как и
играть в азартные игры, -- карты, то есть. Постановление горсовета...
Оно, как в детской игре -- считалочке: холодно --
тепло -- жарко -- еще жарче...
Вот на горячем и случается кое-кому и простыть. Не всем, конечно. Тем,
которые подвержены простуде. А кто не подвержен? О них речь пойдет в конце
нашего рассказа...
Есть процессы открытые, есть закрытые. Например, чесотку не скроешь, а
вот раковые метостазы... Не знаю, к каким явлениям отнести дело киевских
лодочников?
Кондуктор автобуса не назначает остановок -- они предопределены -- он
только фиксирует их. Так и я. Мне думается, что незаметное дело лодочников
характерно не столько для остановки, сколько для тупика, в который
зашло наше общество.
Все было предельно просто. И предельно страшно. Тысячи и тысячи
киевских пляжников лежат на золотом песочке. Иногда купаются. Иногда,
бывает, тонут. Кричат; "Спасите!". Тут же на мелкой волне покачиваются
спасательные лодочки. С отважными спасальщиками. Только есть ли смысл
спасать? Нету смысла.' Спешат спасатели на зов "добычи", но только не
спасать. За спасение утопающего разве что благодарность от спасенного. И
всего. Не стоит благодарности! А вот за найденный и выловленный труп
утопленника положена премия. Тут -прямой хозрасчет. Не зря люди работают. На
лицо -коэффициент полезного действия. И лодочники-спасальщики -- здоровые
ребята -- стали потихоньку топить утопающих. Надавит на голову - и под воду.
А потом героически вытащит труп -- вот и премия. Вот и вторая зарплата.
Такая система. Хозрасчет.
Хорошо поработали товарищи, не одного погубили, покамест не поймали их
на недотопленном и не судили закрытым судом -- некоторых. Но не всех,
однако. А закрыто судили, дабы не возбуждать и без того нездоровые
настроения у населения. Не надо этого.
Только, повторяю, не всех судили. Некоторых... Никита Сергеевич Хрущев
был разумным человеком. Как всякий дальновидный руководитель в СССР, он
лучше других непосвященных осознавал и предусматривал зловещий смысл
созданной им же (ими же!) аббревиатуры: ВРИО. Временно исполняющий
обязанности. А кто -- не временно?
150
Пока -- ко времени...
Ах, как оно короткотечно! Ах!
И дальнозоркие руководители позаботились. Председатель Верховного
Совета СССР тов. Лобанов обеспечил 5--6 комнатными квартирами по всем
крупным городам Союза свою многочисленную родню. И закрепить эту родню
(проще, квартиры) законными браками вымогался...
В Киеве, например, долголетне околачивалась дочка тов. Лобанова --
вековуха. Состояла сторожем при многокомнатной квартире. Умна девка, только
уж очень на лицо страхолюдная. Студентка, а занимает не койку в общежитии,
но апартаменты. И одна. И регулярно из Москвы продуктовые посылки. С одной
стороны, хочется, с другой, -- колется. (Это я, к слову, о женихах.)
Диалектика... А вот Никита Сергеевич толковей иных оказался: обеспечивал не
только жилплощадью, но - главное! • и должностями. В смысле -
синекурами. Зятька непутевого своего определил директором Киевского
Академического театра оперы и балета. И звание почетное присвоил:
"Заслуженньш деятель искусств". Работенка -- не бей лежачего. Однако, не В
пример другим, допустим, Аджубею (тоже зять) - умней проявился. Ни во что не
вмешивался. Никому не вредительствовал. Вообще ничего не делал. Говорил
откровенно: "Я в этом деле не секу". (Не разбираюсь -- жаргон). "А вы уж
как-нибудь и без меня разберетесь: зря, что ли, вам высшее образование
давали?"
И действительно: не разбирался, но и не сек. Никого не репрессировал.
Только обогащался: две дачи в Конче Заспе воздвиг человек -- памятовал,
значит, о завтрашнем дне. (Кстати, в одну ночь ПОСЛЕ имущество с обеих дач
свез на городскую квартиру, а их за бесценок продал.) Не повезло человеку.
Не того тестя подобрал, вот и подлетел парень...
А сейчас вы скажете: в огороде бузина, а в Киеве дядько. Начал во
здравие, а кончил...
Кончу биографической справкой.
Товарищ Гонтарь, Заслуженный деятель Искусств УССР, директор
академического оперного театра, имеющий вполне законченное семиклассное
образование, по профессии -- лодочник.
Да, лодочник на днепровской спасательной станции киевского пляжа.
Именно его за широкоразвитые бицепсы (как тут не вспомнить Екатерину
ВЕЛИКУЮ!) и подобрала любвеобильная дочка Никиты Сергеевича в мужья.
Может быть, он Заслуженный Деятель, сумеет со знанием дела
прокомментировать эти заметки? Ему виднее.
Только захочет ли?..
ПАСПОРТ ДЛЯ ВИКТОРА ЛУРЬЕ
Хлеба и зрелищ!
Всегда помните: кто спит, тот обедает, особенно, если спит со
сновидениями (лучшее средство --сто пятьдесят с прицепом). Поэтому
гигантская страна находится в состоянии непрерывной спячки.
И все-таки американского хлеба нахватает. Выручают советские зрелища.
Вчера по телевизору показывали медвежий цирк; сегодня показывают
космонавтов.
Ликующий народ, флаги, транспаранты, серпантин, много пьяных, В толпе с
озабоченно-беспечным видом шныряют сотрудники КГБ. Пиджаки привычно
застегнуты на все пуговицы. Зухтеры чем-то неуловимо напоминают огородные
пугала, которые обкакали голодные вороны. Сытые -- не решаются.
Пана, мама, нарядный ребенок. В руках ребенка шарик с надписью: ,,Слава
КПСС!" Шарик с треском лопается. Ребенок плачет.
Жена мужу:
- Сам виноват. Слишком раздул резину. Муж легкомысленно:
- Пустяки! Такого добра хватает!
Вынимает из кармана сморщенный комок и начинает надувать новый шарик.
Возникает надпись: „Вперед к коммунизму!"
Одна кумушка делится с другой :
- Вчера давали министерскую селедку -- жирную и без головы.
- С ума сойти!
Сосредоточенный, собранный карманник упорно пасет клиента --
деревенщину в соломенной шляпе. Элегантно принимает бумажник, передает
пропуль напарнику.
Два сексота с протокольными физиономиями переглядываются :
-- Это не по нашему ведомству.
-- И куда только милиция смотрит?
В толпе околачивается -- руки в брюки ~ молодой человек с унылым
еврейским носом. Он без конца потеет и часто вытирает лоб рукавом.
Толпа в состоянии эрекции. Сейчас... сейчас... сейчас наступит оргазм.
- Едут!!!
Толпа всколыхнулась: качнулась и застыла. Так от брошенного камня на
мгновение вздрагивает стоячее болото.
-Едут!!!
У ребенка лопается второй шарик с надписью „Вперед к
коммунизму!". Но сейчас на это никто не обращает внимания. Нынче не до него.
Не до ребенка, не до шарика, не до коммунизма,
-Едут!!!
Обвитая гирляндами живых цветов медленно проезжает открытая машина. В
ней, улыбаясь, стоит космонавт - молодой и счастливый. Сегодня его день, и
он это знает.
Вдруг наперерез машине бросается запрограммированная пионерка с букетом
цветов. Машина останавливается. Космонавт протягивает девочке руки,
поднимает ее...
И тогда молодой человек с унылым еврейским носом...
са Николая Сергеевича Глинобитова. Ученица 138 московской школы,
отличница Катя Назарова в порыве вдохновения бросилась к космонавту, чтобы
вручить ему цветы. Космонавт поднял ребенка на руки. Этим воспользовался
убийца. Шестью выстрелами в упор космонавт и р