Генрих Львович Шахнович. Сделано в СССР
---------------------------------------------------------------
Сборник рассказов:
Тель-Авив 1983
OCR: Юрий Альберт ( juri.albertATweb.de )
Spellcheck: Юрий Альберт ( juri.albertATweb.de )
---------------------------------------------------------------
Автор выражает благодарность тель-авивскому фонду литературы и
искусства за оказанную помощь в издании данной книги.
От автора:
Предлагаемые вниманию читателя рассказы в основном задуманы и сделаны в
СССР в 60--70 г.г.
Писались они, естественно, "в стол". О публикации их в Союзе не могло
быть и надежды.
Наиболее безобидные из рассказов, интереса ради, посылались редакциям.
О результатах сможет узнать из вступления к рассказу "Цоколь".
Сейчас эти рассказы, и безобидные и обидные, я представляю на суд
читателя.
Слово за Вами.
ГЕНРИХ ШАХНОВИЧ
СОДЕРЖАНИЕ
1. На следующий день
2. Случайность
3. Никто
4. Письмо из дому
5. Почти сутки дома (Вскоре после войны)
6. Я ранен был
7. Вторая копия
8. Его отец
9. Привет от Игоря
10. Открыто -- закрыто
11. Несгораемый шкаф
12. Чистые руки
13. Рассказ из-за двери
14. Май-маевка
15. Цоколь, на котором ничего нет
16. Лошадиная сила
17. Тук-тук-тук
18. Баллада о собаке
19. Зеленая лампа
20. Скорая помощь
21. Спасайся, кто может!
22. Паспорт для Виктора Лурье
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ
Когда моим родителям нужно, чтобы я перестал их понимать, они переходят
на идиш. Для меня это - табличка в кино "Дети до 16 лет не допускаются"
Очевидно, самые интересные вещи происходят именно на идиш...
-- Ты принес хлеб?
-- Арестовали Кузнецова.
Кузнецова я знаю. Это старый профессор. Папа вместе с ним пишет
какую-то медицинскую книгу.
-- Рукопись конфискована. Собери мне, на всякий случай, белье.
-- У нас в больнице арестовали мужа Нины Сергеевны, она продолжает
работать.
-- Нарком Алексеев...
-- Он может...
-- Не перебивай! Я уже три года пользую его ребенка...
-- Он может.
-- Не перебивай! Сегодня звонила его жена, просила прислать другого
лечащего врача. Мне уже не доверяют.
И только тут, спохватившись, родители перешли на идиш.
За что арестовали Кузнецова? В четыре года я заболел брюшным тифом.
Пришел Кузнецов. И -- мама мне потом рассказывала -- мне взбрела в голову
блажь -- ровнять гвозди. И величественный старик, знаменитый профессор, сел
на пол и часа два добросовестно стучал молотком... Что он мог сделать?
-- Нужно поесть.
-- Не хочу.
-- Нужно.
Я тоже не хочу, но ем. Я ем и смотрю в угол, на папин чемоданчик. В
последний раз он его брал,
когда уезжал в Ленинград, на конференцию...
-- Сеня, ты беспартийный.
-- Кузнецов тоже был беспартийный.
Папа вскакивает иэ-за стола и начинает ходить из угла в угол. Как в
камере. Может быть, он уже чувствует себя там?
-- Если что-нибудь случится, пойдешь к дяде Яше.
Как-то я обедал у дяди Яши. Уходя, забыл книжку. Вернулся. Они ели
апельсины. Дядя Яша сразу вспотел. На него было жалко смотреть. Я сделал
вид, что ничего не произошло.
-- Папа, а должно случиться?
Мама сразу бьет меня по лицу, но я не чувствую боли. Я не хочу жить у
дяди Яши.
-- Папа, а что ты сделал?
-- Я не виноват.
-- Почему же ты боишься?
-- Сейчас все боятся.
-- Не правда. Все -- не могут. Кто-то не боится. Но кто?
-- Ложись спать, Витюша. Тебе утром в школу. Мама хочет сказать другое.
Она хочет сказать: не сердись. Я не сержусь. Мне страшно. У дворника есть
приемный сын Коська. Наша кошка живет лучше. По крайней мере, ее не бьют.
Если мне хочется покататься на велосипеде, я свешиваюсь из окна и кричу во
двор: -- Коська!
И Коська сносит велосипед с четвертого этажа, а затем вносит его
обратно. За это я ему даю покататься. Если с моими родителями что-то
случится, я пойду жить к дяде Яше. Тогда будут кричать мне. Я не хочу стать
Коськой...
-- Витюша, ложись.
Я ложусь, а родители остаются сидеть у стола, в темноте. Они ждут. Два
светлых квадрата окна -- и тьма.
Вдруг мама начинает рыдать.
-- Я больше не могу.
-- Тише, соседи.
-- Я не могу.
-- Плачь про себя.
Когда-то я боялся Федю Старикова. Он был старше меня года на два... Я
старался не попадаться ему на глаза. Потом мне надоело, я просто устал от
него бегать. Мы подрались. Правда, отлупил меня он, но я перестал его
бояться. Но и сейчас я боюсь спать в темноте. Темнота обступает, у нее нет
начала и не шщно конца. У нее нет одного лица, у нее -- лица.
Кажется, я начинаю понимать папу. Он боится темноты, ее бесконечности.
-- Всего половина двенадцатого...
Я вспомнил старую сказочку про злого духа, запертого в бутылку. Сидя в
бутылке первую тысячу лет, он дал себе слово того, кто его освободит,
сделать самым богатым человеком в мире.
Сидя вторую тысячу лет, он обещал того, кто его освободит, сделать
самым счастливым человеком в мире.
Сидя третью тысячу лет, он поклялся того, кто его освободит, запрятать
в эту же бутылку.
Старая восточная сказка. В семь лет я ее забыл. В шестнадцать вспомнил.
Мне было жалко отца, мне было за него страшно, а сейчас... Я не хочу сидеть
в бутылке и ждать, когда за ним придут. Скорей бы уже пришли. А ночи нет
конца.
-- Я не хотел тебе говорить. Я был там... Справлялся о Кузнецове.
-И?
-- Со мной не хотели разговаривать.
За что арестовали Кузнецова? Инженеры вредят на производстве. А что
делают врачи? Убивают больных. Однажды к нам пришла соседка с больным
ребенком. Папа правой рукой щупал ребенку пульс, а левой держал погасшую
папиросу. Потом папа разжал руку, и я увидел на его ладони четыре глубоких
ямочки -- отпечатались ногти. Я не верю, чтобы мой отец убивал.
- Слышишь?
И я слышу. Мотор. Мимо. Нет, остановилась. Я не хочу стать Коськой.
Хлопнула дверца. Я не хочу... "Дайте в руки мне гармонь, -- Золотые планки!
Парень девушку домой Провожал с гулянки..."
Это Азаров из 7-й квартиры. Наш дворник всегда здоровается с ним
первый, хотя Азаров никогда не дает ему гривенников. Папа не прав. Боятся не
все, Азаров не боится. Почти каждую ночь приезжает пьяный. Боятся его.
Интересно, а есть люди, которые живут просто так? Наверное, нет. Или-или.
Над диваном у нас висели портреты бабушки и дедушки. Папа их снял и
повесил портрет вождя. Очевидно, в верующих семьях точно так же вывешивают
иконы. Значит, папа готовился уже давно. Это не правда. Алик Коваленко тоже
сказал: "Это неправда. Мой отец честный человек". Больше он в школу не
приходил. А что скажу я, если... Я не знаю.
-- Слышишь?
И я слышу. Опять.
-- Кажется, мимо.
-- Нет, остановился.
Отец подходит к окну и шепчет:
-- С потушенными фарами.
Я вижу на светлом квадрате окна его распятую фигуру.
И вдруг трясущимися руками он начинает срывать галстук.
-- Скорей раздевайся!
-- Зачем?
-- Если они нас застанут одетыми, они догадаются, что мы их ждали.
Я закрываю глаза, чтобы ничего не видеть. Меня начинает тошнить.
Кажется, я сейчас вырву. Нужно быстро глотать слюну. Раз, еще раз. Вот так.
Хлопнула дверца. Во рту сухо. НЕТ слюны. Нужно глотать без слюны. Раз, еще
раз. Вот так.
-Они вошли в подъезд напротив.
- Слава Богу!
-- Что ты говоришь?!
Я все еще лежу с закрытыми глазами. В подъезд напротив. Значит, Орлов,
Барский? Я открываю глаза. В окнах Симоняна вспыхивает свет... "Дайте в руки
мне гармонь, -Золотые планки! Парень девушку домой Провожал с гулянки..."
Это Азаров завел патефон.
Почти каждую ночь к нашему дому подъезжает закрытая машина. За врагами
народа. А есть ли у народа друзья? Есть. Это -- Азаров. В нашем дворе у
народа всего один друг. Это - Азаров. А врагов много. И почти каждую ночь к
нашему дому подъезжает закрытая машина. Костя Зайцев сказал, что ее прозвали
"Черным вороном". По-моему, она скорее похожа на Змея-Горыныча, которым меня
пугали в детстве. Ночами змей налетал на окрестные села, а утром кого-нибудь
из жителей недосчитывались. Так и у нас. Почему-то чудище изображают с семью
страшными головами. А изо рта -- пламя. Зачем? А изо рта -- папироска. И
головы совсем обыкновенные. С аккуратным пробором. Сбоку. Как у Азарова. Я
не хочу, чтобы папа услышал, что я думаю. А я думаю, что семи голов Азарову
много. Хватит с него и шести. Седьмой головой буду я...
-- Витя, ты не спишь?
-- Нет.
-- Чтобы не случилось, я хочу, чтобы ты знал, что твой отец был честным
человеком. Ты мне веришь?
Какая разница, верю я или не верю? Важно, чтобы верил Азаров. А он не
верит. Иначе мы бы спокойно спали.
-- Да, папа.
Это, кажется, сказал я. А вдруг папа знает, о чем я думаю?
-- Я ни в чем не виноват.
Недавно я зашел в дворовую уборную. Из-под пола доносился- тоненький
писк. Это дворник бросил туда слепых котят. Бросил живьем. Они тоже ни в чем
не виноваты. Не виноваты, а пищат...
-- Какая длинная ночь. Давай зажжем свет. Ты сошла с ума! Со двора
увидят, что мы не
спим.
Вам страшно? И мне страшно. А ночи нет конца. Еще не кончилась эта
ночь, а впереди еще много ночей. Я хочу выжить. И поэтому выживу. Я согнусь,
но не сломаюсь. Например, клоп может жить без пищи семь лет. Мы писали
сочинение на тему: "Как
закалялась сталь". Хорошо бы написать сочинение "Как закалялся клоп"...
Как-то от скуки я перелистывал книжку "Острые инфекционные болезни". И
совершенно неожиданно нашел в ней много для себя полезного. Что вы знаете о
сибирской язве? Ничего. А я знаю. Когда животное заболевает сибирской язвой,
его выводят за черту села, убивают и закапывают в яму глубиной в дна метра.
Но это еще не все. Затем это место обносят колючей проволокой. Попав в
неблагоприятную среду, бактерия сибирской язвы превращается в спору. И в
таком состоянии сохраняет боеспособность до 15 лет. Проходят годы, могилка
зарастает травкой, о ней забывают, а спора живет. Пощиплет корова свежую
травку --и через сутки в ее организме уже миллионы бактерий сибирской
язвы...
- А ты со всеми так откровенен...
- Нужно сохранить веру в будущее, веру в человека. Без этого нельзя...
-- Можно. И даже нужно.
Когда мне было пять лет, я мечтал стать дворником. В шесть лет мои
вкусы переменились, я захотел стать пожарником. Еще вчера я мечтал стать
поэтом. Кстати, не без основания. Два моих стишка напечатали в газете. Я не
хочу быть поэтом. Поэтов не боятся Я хочу, чтобы меня боялись. Тогда я не
буду бояться: а вдруг настанет такое время, когда Азарова перестанут
бояться? Ну, что ж! Тогда я стану поэтом...
На площади Сталина стоит серое шестиэтажное здание. Однажды за чаем
профессор Кузнецов, шутя, сказал: что это здание имеет столько же этажей под
землей, сколько над землей. Сейчас он находится под землей. Я хочу быть над.
В этом здании нужны
люди. Мне почти шестнадцать. Годика через два-три... А пока я
превращаюсь в спору.
-- Витя, ты спишь? -Нет.
-- Постарайся уснуть.
Несколько человек в нашем классе ходят сонными. Ваня Козырев даже уснул
во время диктанта.
-- Козырев, -- спросила Анна Федоровна, -- ты что, не выспался?
Ваня вздрогнул и смутился. Теперь мне ясно. Они тоже не спят по
ночам...
-- Уже светает...
-- Утром не приезжают.
Что делает днем Азаров -- я не знаю. Змей-Горыныч днем пил кровь из
своих жертв...
Стук в дверь. Громкий. Требовательный. Стук-- и тишина. Еще раз.
Громче. Требовательней. Отрывистей. Я слышал в кино пулеметную очередь.
Квартира сникла. А никто не спит. Уже протопали по коридору в уборную
спадающие ботинки Ивана Дмитриевича; уже прошаркали в кухню шлепанцы Марты
Михайловны...
Стук в дверь. И -- казенный голос:
-- Откройте! Телеграмма!
И сразу -- Марта Михайловна: -- Одну минутку! И сразу -- Иван
Дмитриевич: -- Сейчас! Значит, и они тоже...
Потом я вышел к умывальнику, и, как ни в чем не бывало, поздоровался с
соседями:
-- Доброе утро!
И они мне ответили:
-- Доброе утро!
У всех были свежие, чуть припухшие ото сна лица.
Еще потом мы завтракали. Мы с мамой пили кофе с молоком, папа, как
всегда, черный.
-- Какое красивое солнце, --сказала мама.--Совсем как закат.
-- Не забыть бы заплатить за радиоточку, -- сказал папа и перешел на
идиш.
Говорил он легко и быстро, а мама задумывалась, подбирала слова. Я не
понимал, о чем они говорят, но знал, что разговор обо мне и о прошедшей
ночи. Я подошел к календарю и оборвал листок. 2 октября 1937 года. Ничего не
произошло. С отцом. С матерью. Я -- не в счет. Что может произойти со
спорой? У меня еще в запасе 15 лет.
-- Нет, -- сказал папа по-русски, -- Виктор взрослый. Он поймет.
Я -- взрослый. А ты?
-- Виктор, сейчас страшное время. Мы должны его пережить...
Я переживу. А ты?
-- ...чтобы ни случилось, мы должны верить друг другу. Мы должны
остаться честными людьми.
Я бы мог тебе рассказать о Лене Авдееве...
Недели две назад Леня Авдеев подал заявление в комитет комсомола: "Мой
отец оказался врагом народа. Я отрекаюсь от него". Когда мы вышли на улицу,
он сказал:
- Меня обманул отец. Кому же теперь верить?
А ночью повесился.
Я бы мог тебе рассказать о Лене Авдееве...
Я бы мог. Но ты не поймешь.
Но вслух я сказал:
-- Да, папа.
Мама наливает мне молоко в кофе. Я вижу, как дрожат ее руки. Я люблю
маму, но мне жалко себя. Я не хочу стать Коськой...
-- Витя, ты поздний ребенок. Мы тебя долго ждали, и когда ты пришел,
тебе отдали все...
Я это знаю. Мама всегда раскладывала еду так: лучшее -- мне, среднее --
папе, то, что оставалось -- ела сама. Я это знаю, Я люблю папу и маму.
Неужели это то же самое, что я боюсь их потерять? Неужели папа и мама -- это
вкусная еда?
-- Сейчас страшное время. Сейчас легче всего исподличиться, стать
негодяем. И я требую, что бы ни случилось, ты должен оставаться честным
человеком. Ты...
Что я? Ящерица лишается хвоста во время опасности. Временно. Потом
хвост отрастает. Можно ли на время лишиться честности, как хвоста? Потом
отрастает...
-- Но вслух я сказал:
-- Да, папа.
И пошел в школу.
Уже в вестибюле ко мне подошел Коля Высоцкий и сказал:
-- Ты слышал, на обложках тетрадей печатают фашистские знаки. Нужно
быть осмотрительным. Всюду--враги.
Всюду. И ты -- тоже. Но вслух я сказал:
-- Спасибо. Я осмотрителен.
В углу раздевалки стоит здоровенная бутыль с чернилами. В прошлом году
я бросил в нее кусок карбида. Чернило перекипело, превратилось в мутную
жидкость, и только на дне бутылки осела темная тина. Тогда так и не сумели
найти виновника. Какими пустяками я занимался всего год назад! Сейчас мне об
этом смешно подумать.
Я пошел в класс и сел за парту рядом с Борей Приваловым. Мы с ним
дружим уже четыре года.
Сегодня у Бори измученное лицо. Он повернулся ко мне.
-- Ночью арестовали отца. Я поднял руку:
-- Вера Ивановна,
-- Что тебе?
Я не хочу сидеть вместе с сыном врага народа.
СЛУЧАЙНОСТЬ
Случилось это не в 37 году, это случилось в 52 году, когда тоже
расстреливали, как, впрочем, и во все остальные годы.
С некоторых пор Соломона Моисеевича не оставляло ощущение, что он живет
в стеклянной банке. Он не мог бы точно назвать, отчего возникло такое
чувство, но оно не покидало его никогда, даже во сне. В прозрачной банке
плавает рыба. Шевелит плавниками, дышит. Жизнь рыбы проходит у всех, кому
нужно, на виду. Да и не только, кому нужно. Всякий -- не обязательно по
службе -- от скуки, любопытства, развлечения, просто от нечего делать --
имеет право подойти к банке, поглазеть, пощупать зрачками -- как живет рыба.
Рыба шевельнула плавником--видно. Все просматривается, все на просвете --
никуда не укроешься. В газете опять и по радио...
Вдруг Соломон Моисеевич вспомнил: радиоприемник застыл на волне "Голоса
Америки". Слушал, выключил, а не передвинул ручку. Какал непростительная
неосторожность! Стоит только включить -- и сразу. Ни искать, ни настраивать.
"Говорит Вашингтон". Холодея, Соломон Моисеевич бросился к приемнику, резко
крутанул ручку. Все в порядке. Нет, еще не все. Обязательно проверить: где
остановилась стрелка? Вдруг случайно на "Би-Би-Си"? "...убрать урожай без
потерь и своевременно сдать в закрома государства -- первейшая1
обязанность..." Все в порядке! Ничего не забывать, никогда не забываться.
Только так.
А совсем недавно, удаляя желчный пузырь, он чуть было не забыл в
брюшной полости салфетку.
Чуть было не забыл. Правда, он вовремя спохватился. Ничего страшногр не
произошло. Ну, а если кто-нибудь в операционной заметил и убежден, будто
Соломон Моисеевич спохватился именно оттого или -- еще хуже! -- после того,
как он сам заметил, что другие заметили? Что он это нарочно? Злонамеренно?
Мысли перепутались, переплелись, сделались зыбкими, как марево, дрожащими,
как воздух над осенним костром...
Соломон Моисеевич подошел к аквариуму. В нем плавала золотая рыбка, но
не из сказки, из аквариума. А существуя в аквариуме, даже волшебная ни-чем
не может помочь. Ей бы самой, хоть как-нибудь... Золотая рыбка дернула
раздвоенным хвостом, шмыгнула вглубь, притаилась. Никому, видимо, не
нравится излишняя лю-боз-на-тель-ность. Даже золотой рыбке из аквариума...
Но в следующий раз он непременно забудет салфетку в брюшной полости,
оставит там, зашьет, потому что он, Соломон Моисеевич, уже не хирург. Не
врач. И тогда -- кто поверит? Спасенья нет.
А пока он ходил по квадрату и думал, что не выдержит пыток без наркоза.
Если придут, лучше сразу... И сейчас он явственно видел, почти прикоснулся к
руке, вынимающей его из аквариума. Внимательно изучают судорожно
задыхающийся рот, профессионально прислушиваются к разрывающимся легким. А
дальше -- куда? Назад, в воду или в
песок?
А под наркозом не пытают; под наркозом--спасают. Страшно не умереть,
страшно умирать-- каждый день, каждый час, каждую минуту.
Рыбу выбрасывают на песок, и она еще живет. Иногда --долго. Как
профессор Вульфсон.
Профессора Вульфсона уволили. Впрочем, нет: уволить -- не то понятие.
Уволить -- это где-то по соседству с отставкой, пусть не почетной, но
отставкой. По старости. По болезни. На худой конец -- как несправившегося.
Профессора Вульфсона не уволили -- его рассчитали. Как проворовавшуюся
прислугу. Как спившегося дворника.
После того, как он повесился, милиция взломала дверь и увидела совсем
пустую комнату. Профессор распродал все вещи и продолжал ждать. Он наивно
полагал, что за ним придут, пригласят вернуться на кафедру. Он до последнего
куска хлеба не представлял, что его, профессора Вульфсона, автора
капитальных трудов по гистологии, заслуженного деятеля науки, могут так --
взашей. Оказьвается, -- могут...
А когда вещи кончились, когда уже совсем нечего было есть, он ровным
слоем посыпал возле двери и окон зубной порошок. Аккуратно разровнял его. В
лагерях, кажется, это изобретение именуется нейтральной полосой. Полоса
осталась нетронутой, без следов. Профессор Вульфсон никого не винил в своей
смерти. До последней непроданной вещи, до последнего несъеденного куска
хлеба он ждал и надеялся. Голодный.
Соломон Моисеевич остановился, прислушался. Тихо. Спокойно. Очень может
быть, с профессором Вульфсоном просто недоразумение, просто непоправимая
случайность? Его-то ведь никто не трогает, он работает, пользуется уважением
среди сотрудников, он... Чепуха. Нервы. Излишняя мнительность... Но вот
вчера, например, Елена Гавриловна при встрече на лестнице сказала: --
Здравствуйте.
А всегда говорила:
-- Здравствуйте, Соломон Моисеевич.
Почему? Что это значит? Избегают только имя произнести или его самого?
Но какая, в сущности, разница? Мнительность перерастает в подозрительность,
а дальше и окончательно -- в страх. Кому верить, если Аля... Если десять лет
вместе ничего, пу-пота? Аля всегда была прямой и честной. Всегда -- ''. "
тот вечер, последний. Иначе не могла. Спасибо, Аля.
С женой Соломон Моисеевич познакомился на фронте, в госпитале, где он
был хирургом, а она -- медсестрой. Сорок первый, сорок второй. В госпитале
нет медикаментов, ваты, бинтов. Оперируют без наркоза. Держат за руки, за
ноги -- и ножом, пилой по живому мясу, кости. Без наркоза. Иногда удавалось
достать самогон. Иногда. Это уже после, п Восточной Прусии хлынули трофейные
медикаменты. А в сорок первом, сорок втором, да и в сорок третьем -- наркоз
для высшего комсостава. Пенициллин -- только с разрешения начальника
лсч-салупра фронта. Только для высшего комсостава.
Однажды доставили мальчишку-красноармейца. - Дядя, что со мной? --
спросил мальчишка-красноармеец и всхлипнул.
У него были осколочные ранения в обе ноги. Предписывалась немедленная
ампутация, опасались гангрены...
-- Дядя, что со мной? -- повторил мобилизованный мальчик и вытер
по-детски нос грязным кулаком.
-- Ерунда! -- бодро сказал Соломон Моисеевич. -- Через месяц будешь
гонять в футбол. Играешь, не-Сось?
-- Полузащитник, -- слабо улыбнулся мобилизованный пацан.
Пенициллин был только для генералов, и Алевтина сказала:
-- Без ног генералом не сделаешься.
-- На мою ответственность! -- приказал Соломон Моисеевич и лично дал
мальчишке пенициллин.
Может быть, через месяц мальчик и гонял в футбол, а через десяток лет,
может, вышел в генералы. Кто знает? Неизвестно. Но уже через два дня у
Соломона Моисеевича с фуражки сорвали звездочку, и он неумело копал себе
яму. Рядом, не торопя, ожидал начальник особого отдела, и ветер шелестел
листком папиросной бумаги в его руке.
Соломон Моисеевич воткнул в землю лопату, хрипло спросил:
-- Хватит?
Особист промерил глазами глубину:
-- Еще немного.
Закурил. Вежливо угостил доктора.
-- Сантиметров тридцать добавьте -- и годится.
(А потом рота строевым шагом проходит через место казни. Печатает ногу
на могиле, которой нет. Гладко.)
Соломон Моисеевич тяжело спрыгнул в яму.
Особист докурил папиросу, втоптал окурок, поднес к лицу листок тонкой
бумаги.
-- ...но... принимая во внимание безупречную службу... заслуги...
Спрятал листок в карман кожанки, дружелюбно подмигнул доктору и зашагал
прочь.
А Соломон Моисеевич начал машинально закапывать яму.
Алевтина бросилась к нему:
-- Я знала, все будет хорошо! Мы с начальником госпиталя ходили к нему,
просили за тебя.
Она не назвала, к кому ходили, у кого просили.
Оно и так было понятно.
Это было на фронте. Но там только убивали, а здесь еще и увольняют.
Они жили ладно, слишком рядом, настолько вдвоем, что он и не припоминал
о своей национальности. Он забыл о ней, и ее не было. Он охотно смеялся над
еврейскими анекдотами, когда попадались остроумные, любил и сам рассказьвать
их -- жене, сослуживцам. Почему-то в анекдотах евреи всегда получались умнее
и изворотливее остальных которые неевреи. Наверно, если относиться к
анекдоту, как к рассказу, неевреев это должно было настораживать...
Соломон Моисеевич позабыл о своей национальности, однако она жила. Как
во все времена. И всюду. И для всех.
Иногда она, эта национальность, ярко вспыхивала, иногда незаметно тлела
под слоем пепла. Но никогда не гасла.
Алевтина была честным человеком. Она никогда но умела ни лгать, ни
изворачиваться. Она прямо сказала. Так прямо и сказала:
- Прости, Соломон. Тебе я верю. Но я не доверяю вам.
И --ушла.
По квадрату ходил один человек, в аквариуме глав ал а одна рыба. Оба
беззвучно разевали рты -- дышали. Соломон Моисеевич включил радио, спасаясь
от одиночества.
-- ,.,в капиталистических странах царит хаос и смятение, но советский
человек смело смотрит в свое будущее...
В комнате стало трое.
Андрей Степанович Иванов, проживающий на одной лестничной площадке с
Соломоном Моисеевичем, -- дверь напротив, квартира семь, -- в третьем часу
ночи возвращался домой с общего собрания. Обсуждались вопросы о повышении
производительности труда и, конечно, о повышении бдительности. Как конкретно
повысить производительность труда, Андрей Степанович, водитель фуникулера по
специальности, представлял себе не совсем ясно, тем не менее взял
торжественное обязательство -- повысить. Зато с бдительностью дело обстояло
гораздо проще: Андрей Степанович сразу же уловил, что следует не только
прекратить распространять анекдоты, но воздерживаться и выслушивать их,
кроме еврейских и армянских, естественно... И снова дал торжественное
обещание. Собрание было весьма продолжительным, иначе оно не получилось бы
общим и не все сумели и успели бы выступить с заверениями в беззаветной
преданности. У Андрея Степановича закончились спички. Очень хотелось курить,
а спичек не было. Там, на собрании, в перерыве между двумя торжественными
обязательствами, Андрей Степанович у кого-то прикуривал и запамятовал
одолжить коробок. А сейчас страшно хотелось курить, но спичек не было.
Поднявшись на свою лестничную площадку, Андрей Степанович услышал за дверью
соседа шаги. Значит, Соломон Моисеевич не спал. Вообще странный какой-то
тип, невыясненный: поздороваешься, а он вздрагивает. В результате контузии,
ли? А может, вину свою осознает, переживает, опасается? Не зря ж
все-таки в газетах пишут про тех, которые в белых халатах. Не случайно. Вот
и
нынче на собрании предупреждали о космополитах, прнзывали к
бдительности. Честно сказать, лично он. Андрей Степанович, к Соломону
Моисеевичу ничего не имеет. Как-никак, товарищ был на фронте, орденоносец,
контуженный. Но с другой стороны, лично он, Андрей Степанович, честно
сказать, под нож к Соломону Моисеевичу не лег бы. Не то что не доверяет, а
все-таки... Кто их разберет, в итоге? Странная нация, непривычная. Французы
--во Франции; японцы -- в Японии. А эти -- зачем? для чего? - повсюду. От
таких всего можно ожидать, хотя Соломон Моисеевич, вроде бы, и неплохой
человек, совсем не похож на еврея... Неплохой человек, вроде бы, а не спит,
ходит. Чего, спрашивается? Люди спят, а он ходит. Нет дыма без огня. Курить
хочется, а нет дыма без огня.
Андрей Степанович негромко постучал в дверь к соседу, чтобы одолжить
спички. Шаги стихли. Андрей Степанович выждал немного и постучал опять.
За дверью грохнул выстрел.
Капитан Зворыкин, прибывший на место происшествия, несколько раз с
недоумением прочитал дарственную надпись на рукоятке пистолета: "Сотскому
патриоту, прекрасному хирургу С.М. Копну от командования".
Пожал плечами и приобщил пистолет к делу.
НИКТО
После тяжелой и продолжительной болезни скончалась Сарра Наумовна
Рубинчик.
Партия и Правительство высоко оценили заслуги С.Н. Рубинчик, наградив
ее медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной Войне" и значком
"Отличник просвещения".
Года за три до болезни тетя Соня начала быстро уставать от пустяков,
слабеть; казалось, будто это она нарочно, притворяется. Еще хорошо, что она
была одинока, жила одна и никому не досаждала. Выбираясь в магазин,
запасалась на неделю, ела черствый хлеб. И так во всем. Пореже бы выходить
из дому, меньше передвигаться. И не угадаешь, даже приблизительно, сколько
это протянется, сколько она... Ей бы определиться в дом для престарелых.
Самой удобно -- ухожена, и родственников совесть не трогает. Только
попробуй, пробейся туда. Тут такая выносливость требуется, при которой
богодельня без надобности!
Иногда к ней захаживали навестить по-родственному, подбросить
чего-нибудь впрок. Пока она поднималась и добредала открыть дверь, проходила
вечность. И жаловалась, сама себе удивляясь, недоумевая;
-- Устала.
И выжидающе смотрела, молча спрашивала: с чего бы это?
Мы часто не задумываемся, что муравей тратит столько же усилий на
перенос соломинки, что и слон на перенос бревна.
Однажды, когда помочь было некому, устала дышать. Нашли у двери:
ползла, звала? - теперь не важно. Она неприметно жила и так же неслышно
перестала. Как мышка. Тетя Соня никогда не хватала с неба звезд, зато и
земные звезды ее не хватали. Оставили в покое. А покоя достигнуть... I
пенсионеров -- и тех! выталкивают на субботники, и прежде и на заем
добровольно подписывали) - не так-то просто.
Сарра Наумовна служила в библиотеке, стояла на выдаче книг. Библиотека
подвернулась удачная, ведомственная. Здесь читатель не капризный, без
немыслимых требований. Дайте "Смазочные материалы". Дайте "Москвич-407".
Всегда под рукой -пожалуйста. Работа терпимая, хотя низкооплачиваемая, но
ведь и все такие. А в районной библиотеке? Читатель пошел привередливый, с
запросами. Классику уже читал, желательно что-нибудь современное. А что
предложить? Имеется колхозный роман. Не надо! Есть про
монтажников-каботажников. Тоже не надо! А больше ничего нет. К тому же еще
сверху непрестанно давят, понукают выполнять план по внедрению политической
литературы. А с ней и вовсе беда. Правда, тетя Соня исхитрилась: своим,
которых не опасаешься, читателям приписывала в формуляр массово изданные
брошюры с тезисами и историческими директивами. Зато таким читателям и
детективчики приберегала и нейтральное чтение - про путешествия, из мира
животных... Л иначе нельзя, задергают по инстанциям. Да и не одна она, всем
так приходится, вынуждены для отчетности...
Когда-то пламенный комиссар увлек скромницу из благополучной еврейской
семьи, -- и она пошла за ним, сразу и навсегда. Соседки косились:
комиссарша„. Только жила она больше не с ним, а им. Комиссар Нахман
Залкиндович Рубинчик у себя в доме был всегда желанным гостем, а не жильцом.
Гонялся по уезду за бандами, банды гонялись за ним, и недолгое счастье
Сарры Наумовны прошло в сборах и проводах. Он погиб в одной из несчетных
стычек и похоронен по настоянию родни на еврейском кладбище, под красной
звездой. В то легендарное время никакая национальность не считалась
зазорной; еврейское ли кладбище, русское, немецкое ~ какая разница? --
важно, что под красной звездой...
В газетах пестрели объявления: "Меняю фамилию Говноедов на Фраерман".
Как же, свободный человек! И мода жениться на еврейках, как впоследствии
избегать сомнительных знакомств. Все это было... Никуда не денешься.
Есть люди, живущие отраженным светом. И когда гаснет источник света,
гаснут и они.
После смерти мужа осталось несколько фотографий, краги и личное оружие
комиссара -- казацкая шашка -- подарок Виталия Примакова*. Сарра Наумовна не
сняла со стены опальную шашку и свято берегла ее, несмотря на настойчивые
просьбы родственников уничтожить крамолу. Так тетя Соня отдалялась от нас,
мы от нее. Когда я изредка заходил к ней, Сарра Наумовна придвигала ко мне
тарелки, говорила:
-- Возьми еще. Это же вареники с вишнями. Любимое блюдо Нахмана.
Если на дворе стояли туман, сырость, напоминала:
-- Обязательно надень две пары носков. У Нахмана на погоду всегда ныла
простреленная нога.
Она привыкла к одиночеству: старость длится
"Враг народа", расстрелян. Реабилитирован. Ныне в Киеве парк им. В.
Примакова.
дольше молодости. Жизнь ее напоминала засушенный цветок, бережно
хранимый или забытый между страницами книги. Она активно молчала на
профсоюзных собраниях. Репрессии настигали даже покойников'; прославленного
командарма посмертно выдворили из кремлевской стены неизвестно куда. тетя
Соня стала опасаться за могилку дяди Нахмана. Кажды раз, приходя с дешевым
букетиком, -- существует еще могилка или уже ликвидирована как класс?
А после для всех неожиданного прелюбодеяния : Гитлером (неожиданного?
ой ли? рыбак рыбака ... от евреев принялись потихоньку избавляться, как от
нежелательных лиц, способных скомпрометироватъ великую дружбу. Тогда тетя
Соня и вовсе сникла, только чаще ходила на свидание к мужу на кладбище,
советовалась: как жить дальше? Но кто мог знать? Страна с шорами на глазах
неотвратимо шла к гибели, люди самозабвенно, хором исполняли гимны и, как
зеницу ока, хранили в ванных керосин. Жить стало лучше, жить стало веселей!
Потом стремительное бегство, шаманские заклинания о втором фронте, и слово
"жид" получило наконец долгожданный вид на жительство. Отдушина. И если
государство постепенно превратилось в один огромный концлагерь для всех
народов, то евреи находились в спецконцлагере, расположенном внутри
основного.
Говорят, было такое время. Время доносов и пыток. Да. Было. Было такое
время, потому что были такие люди; они же его и породили. А теперь нежные
родители отрекаются от своего ребенка.
' Каменев, царский офицер, начальник генштаба Красной Армии.
Неудачный получился ребенок. Может, во хмели был зачат? Ах, как это
благородно и самооправдательно: я был пьян и ничего не помню. Но ведь ты
помнишь, что был пьян?
Менялась жизнь, менялись люди; Соня внутренне оставалась такой, какой
ее покинул Нахман. Нахман Залкиндович, комиссар Рубинчик был для нее чем-то
вроде контрольных весов, на которых в магазинах проверяют покупки.
Однажды я надыбал в буфете на мандарины и сожрал все.
Соня сказала:
-- Дядя Нахман так бы не поступил.
Не помню точно, за какую провинность меня исключили из пионеров.
Отобрали красный галстук Через неделю, конечно, простили, приняли обратно
Торжественно, под звуки горна на линейке перед строем надели на шею галстук.
Я возмутился:
-- Это не мой галстук. Это совсем другой. Мой был шелковый.
Родителей вызывали в школу: кого вы воспитываете?
Соня сказала:
-- Дядя Нахман был энтузиастом.
Да, дядя Нахман был действительно энтузиастом, "Комиссар Нахман
Залкиндович Рубинчик погиб и боях..." своевременно, к счастью. И для себя
(все-таки на боевом посту, а не в застенке) и для близких -- они не
разделили участь семьи врага народа А если б дядя Нахман остался жить --
тогда?
Вечно продержаться на голом энтузиазме нельзя, Человек обязан увидеть
плоды своей работы, и этого потребует в первую очередь именно идеалист.
ибо он трудится только во имя идеи и отсутствие результатов для него
означает прежде всего несостоятельность самой идеи. Наступает вырождение.
оно принимает различные формы: безразличие, карьеризм, приспособленчество. И
тогда администрация вынуждена от убеждения обратиться к принуждению.
Безразличие переходит в озлобленность, приспособленчества ~в откровенный
бюрократизм, карьеризм становится из наступательного агрессивным. Он
стремится во что бы то ни стало удержать власть. чтобы избежать
ответственности. Необходимы новые репрессии: остановиться на полном ходу -
значит сойти с рельсов.
Отношение к дяде-революционеру в нашей семье менялось в прямом
соответствии с отношением революции к тем, без которых она была бы
невозможна. Вступила в силу извечно хамская истина о цене услуги, уже
оказанной. Вступил в силу закон об инородном теле и об естественном желании
здорового организма исторгнуть его. Гвозди необходимы костям, раздробленным
костям для их скрепления, но когда кости благополучно срастаются, гвозди
извлекают: они становятся ненужными и даже вредными.
Кутузов был добросовестным исполнителем замыслов Барклая, и об этом
знал уже и Пушкин, и Энгельс, -- подумайте, придумайте, историки, как
быть-поступить с ответом И.В. Сталина полковнику Разину? Как? Об этом знали
и те. кто более, чем столетие спустя учредили "Орден Кутузова".
Но России требовался спаситель национальной закваски, и пришлый
шотландец пришелся явно не со двору.
А Сарра Наумовна после войны возвратилась в
Киев, исправно стояла в очередях, ходила на службу. Комнату ей выдали
махонькую в шесть квадратных метров, но много ли старушке надо? Вкалывай и
не рассуждай, не ищи приключений на свою шею Тетя Соня и не искала. Выдавала
книги.
-- Сопромат? Пожалуйста.
-- Запчасти? На руках.
-- Известно -- не в магазине. Так хоть бы в библиотеке держали!
(Трудный читатель, нужно угодить!) -- И теп Соня доставала из-под
прилавка книжицу:
-- Рекомендую: "Тайна профессора Бураго" Нельзя оторваться.
И посетитель, удовлетворенный, уходил.
В то время я жил на Сырце* и часто в хорошую погоду прогуливался в роще
Бабьего Яра и на еврейском кладбище. О Бабьем Яре сказано много, еще больше
недоговаривается. Документально, по крохам собрано -- как было. И ни слова о
том -почему? Почему люди, облеченные высшей властью, смогли отдать на
заклание целый народ? кто -- кто, а они-то уж лучше самих евреев знали, что
означает] для евреев нацизм. И обязаны были их спасти. Отбрасывая высокие
материи, обязаны были просто потому, что получали за это деньги, зарплату.
Есть страны, где народ избирает правительство. Есть страны, где
правительство избирает народ, и тогда -- горе народу, если он не оправдывает
доверия правительства.
Евреи не оправдали...
Ну, допустим, нельзя было вывезти всех. В первую голову вожди,
естественно, вывозили себя и
* Район окраинный Киева, близ Бабьего Яра.
свое имущество. (Чайные сервизы эвакуировались под грифом "совершенно
секретно".) Хорошо. Нельзя было. Не было возможности. Но ведь была ведь
возможность -- раздать желающим оружие. Именно оружие объединило бы
разрозненных и беззащитных людей в воинскую часть. И, может быть, Варшавское
гетто повторило бы их несбывшийся сдвиг? А Варшавское гетто, вооруженное
отчаяньем обреченных, продержалось дольше многих европейских армий,
вооруженных танками, пушками, самолетами. Все может быть. У меня нет
доказательств, могущих утверждать это, но разве у кого-нибудь есть
доказательства, которые могли бы это
опровергнуть?
О Бабьем Яре написано много, а о евреях вообще
неисчислимо. На протяжении двух тысяч лет человечество с самых
различных позиций в облзательном порядке занималось еврейским вопросом.
Можно подумать, все остальные вопросы были решены. Высокообразованные
господа на пяти континентах аргументированно доказывали вину евреев.
распявших их Господа Иисуса Христа. Эрудитам, однако, неведомо было даже то,
что знал украинский художник Пимоненко*: казнь у евреев исконно состояла в
забитии камнями. И наконец - единственное и основное. Никто как-то не
сообразил -- приведись Христу заполнять анкету, в пятой графе ему вынужденно
пришлось бы проставить национальность: еврей. А не напрашивается ли отсюда:
принимая на веру несостоятельность еврейской вины в смерти Христа, смерть
эта являлась
* Картина Пимоненко "Забитие камнями" еврейской девушки, вышедшей за
нееврея, находится в "запасниках". Ее не демонстрировали
внутренним делом тех же вездесущих евреев? А сколько было умно говорено
о недопустимости вмешательства во внутренние дела других народов?! Но евреи
мешают всегда, и когда их уже нет, иначе они не были бы евреями, И не зря,
хотя бы для того, чтобы не позволить забыть после убийства в Бабьем Яру,
поспешно издались красочно оформленные вытяжки из телефонной книги города
Киева. Дотошно подсчитывался процент телефонов у лиц с явно иудейскими
фамилиями. А сколько не распознанных? Получилось явное несоответствие, Вот
иуды проклятые! И здесь в перед пропихнулись. И следовал соответствующий
комментарий. А после войны на бойне в утешение поставили камешек с обещающей
надписью: "Здесь будет воздвигнут..." Правда, сразу же были поставлены точки
над "I": обещали воздвигнуть не евреям, а советским гражданам в целом... --
но и на том спасибо. Обещание, естественно, так и осталось обещанием, зато
по соседству оперативно воздвигнули заведение с по дачей свиных шашлыков и
горячительных напитков. Название подыскали наполовину подходящее --
"Тишина". Под ногами, действительно, тишина, полный порядок, на поверхности
-- редкий день обходится без драки. Наискосок от закусочной -- троллейбусная
остановка. Ставили тент, рыли гнезда для столбов, натолкнулись на детский
череп. Так и пролежал на троллейбусной остановке пару месяцев -- никто не
обращал внимания. Потом при уборке подмели вместе с окурками и подсолнечной
шелухой.
Город непрерывно благоустраивался, возникла талантливая мысль на
бесполезно пустующей территории Бабьего Яра соорудить для трудящихся
местечко развлечений с аттракционами и танцевальным кругом. Актуальная
мысль многократно творчески обсуждалась в печати. Предлагались проекты --
один другого заманчивей и интересней, разнообразней даже. Дело почему-то
заглохло (не то, чтобы постеснялись; чего стесняться в своем отечестве?), а
просто до всего не доходили руки, решили отложить до лучших времен. Но чтобы
не было обидно, снесли находящееся рядом еврейское кладбище, дабы глаза не
мозолило. Кстати, на нем был похоронен и мой дядя Нахман. "Комиссар Нахман
Залкиндович Рубинчик. Погиб в боях с бандами. 1890-- 1922 г.г." На могиле
комиссара и в лютые морозы одиноко зябнул букетик свежих цветов -- от тети
Сони. Все памятники сметали под веничек, заодно и комиссара с красной
звездой -- туда же. Впрочем, может, оно и не напрасно...
Как известно, в Советском Союзе нет антисемитизма, есть отдельные
антисемиты. Один из таких отдельных, по прозвищу "Толик", приложил к
несуществующему вопросу и свою паскудную руку. Почти на всех памятниках
зубилом выщерблен неизменный по своей убежденности лозунг: "Бей жидов!" И
обязательно подпись -- Толик. Иначе, не дай Бог, спутают с кем-нибудь
другим! А Толик, видимо, заботился о приоритете. И тут же даты проставлены:
46, 47, 48 годы. Славно потрудился человек! Сколько полезной энергии
израсходовал! И бескорыстно. Небоскреб запросто можно было б отгрохать. И
никого не нашлось помешать ему, да и кому мешать-то на бездействующем
кладбище, когда и на исправно действующем в одну ночь переколотили еврейские
памятники. Насквозь лживое лондонское радио кричало о вандализме, а
всезнающий "Вечерний Киев" упорно отмалчивался: своевременно не разжился
информацией. Из-за дальности расстояния, надо полагать... Короче говоря,
еврейское кладбище снесли (оно мешало), а на освободившемся месте начали
строить телевизионную каланчу. (К слову сказать, пустырей здесь необозримо,
только другие пустыри для строительства оказались непригодны. Почва не та,
что ли?) Итак, кладбище снесли, но что делать с памятниками? Не пропадать же
добру! И добро не пропало. Его централизованным порядком свезли на склад для
повторного использования. Граждане, желающие увековечить память родных и
близких, свободно бродили по складу, подыскивая подходящее надгробие. Затем
следовало уплатить деньги в кассу, получить квитанцию (социализм -- это
учет). После чего прежняя надпись забивалась и изготовлялась новая -- по
требованию. (В этом смысле Толик доставлял излишние хлопоты мастерам; его
проклинали.) Среди населения предприятие по перелицовке памятников
пользовалось успехом. Не удивительно: богатый ассортимент, качество. А нынче
все -- и дома, и памятники производят по типовому проекту. Не то...
Незадолго до смерти тетя Соня сказала:
-- У меня лежит немного на книжке. Племянникам. Вере, Любе и Вите.
На том и кончилось. А после смерти выяснилось: тетя Соня не оставила
завещания.
Удивительно соотношение прав и обязанностей гражданина! Если об
обязанностях безустанно твердят, что касается прав... Даже ощипанные, еще
оставшиеся, стыдливо прячутся; надо полагать, из-за непотребного вида
своего. Они -- есть, но кто о них
знает? Но если вы уже знаете, докопались до них, как золотоискатель
докапывается до золотой жилы, их еще надобно отстоять применительно к себе.
А сам процесс отстаивания недвусмысленно напоминает такое расплывчатое
понятие, как равноправие. "Равноправием" сильно смахивает поливка улиц летом
и уборка снега зимой; в центре еще присматривают, а подальше и на окраинах
-- зась. Хотя, казалось бы, квартирную плату со всех взимают одинаковую, да
и налоги также одинаковые, как прямые (сколько -- известно), так и косвенные
(сколько -- узнай, попробуй). И --действительно. Допустим, существует закон,
дающий вам определенные преимущества при соответствующих обстоятельствах.
Закон, скажем, от 25 марта 23 года. Он надежно замурован то ли в "Бюллетени
ВЦИКа", то ли в "Гражданском кодексе" (дьявол их разберет!) и хранится -
единственный экземпляр! -- в архивах центральной библиотеки всесоюзного
значения. Причем, не так хранится, как охраняется. Вот так, оказывается,
обстоит дело и с родственниками. Бывают прямые (отец, мать, сын, дочь, муж,
жена), бывают и косвенные (все прочие). Прямые могут получить наследство и
без оставленного завещания. Что же касается косвенных... нет завещания --
все в пользу государства: оно ближе.
Между прочим, я неоднократно просматривал в "Известиях" оповещения
инюрколлеогии о розыске троюродных родственников, умерших за границей. В
Америке и Франции, в Канаде1 и ФРГ. Все родственники, оставляющие
наследство, умирают исключительно в капиталистических странах; и
социалистических - никогда. Почему-то. Равным образом, почему-то мне никогда
не попадалось извещения о розыске все той же услужливой инюрколлегией
наследников ТАМ, чьи родственники умерли ЗДЕСЬ. В этом, несомненно, есть
что-то общее с посылками, которые наши граждане получают из-за рубежа. Так,
хурда-мурда, барахло разное. Я и сам знавал таких граждан, получающих.
Однако, опять-таки почему-то никогда не слышал, чтобы кто-нибудь отправлял
посылки отсюда туда. Так, хурда-мурда, барахло разное. Любопытное явление,
интересная тема для размышлений. То ли у нас все самим нужно, то ли скупость
заела, то ли им от нас ничего не нужно? Опять же - постоянно временные
трудности, никак не можем окончательно оправиться от последствий татарского
ига. (По современному - оккупации.)
Должен признаться, я иногда с тайной надеждой просматривал эти грустные
списки в "Известиях". А вдруг, неожиданно разыскивают и меня? А почему бы и
нет? В конце-концов, у каждого еврея, видимо, от хорошей жизни, есть
родственники за границей. И у меня есть. Ну что бы им стало?.. Увы, меня, к
сожалению, никто никогда не разыскивал. А тут -- черт возьми! -раз в жизни
(и разыскивать не надо!) привалило наследство и тотчас же скрылось, вильнув
на прощание хвостиком. Все это узаконенное беззаконие я узнал всего за рубль
в юридической консультации.
- Выходит, судиться бесполезно?
- Абсолютно. Раз нету завещания -- все в пользу государства. Но... -и
адвокат продолжительно посмотрел на меня.
Я положил на стол 5 рублей. Он прикрыл бумажку "Уголовным кодексом". -
Нам не рекомендуется выдавать клиенту такие
сведенья. Если человек сам не знает, - тем хуже для него. Есть
положение: эти деньги можно израсходовать по перечислению на памятник. Все
же не так обидно...
Так я очутился на складе вторсырья. Я долго бродил среди разбросанных
надгробий. Вторсмерть. Наступил на что-то знакомое. На всех памятниках были
высечены шестигранные звезды, и только на памятнике дяди Нахмана - одиноко
-пятиконечная.
Он был чужим здесь, но не стал близким и там. Комиссар Рубинчик жил и
умер под пятиконечной звездой. Жизнь его была бессмысленна, как и смерть.
-- Ну как, выбрали?
-- Выбрал.
-- Приличный памятник -- поваленное дерево. Имеется небольшой дефект --
корни пообломались при перевозке. Дерево, оно и есть дерево, --пусть и
каменное. Когда выкапываешь и пересаживаешь на другую почву -- не всегда
прививается.
Могильщики склонны к философии. Это у них профессиональное.
-- ...Но ничего. Так даже лучше.
-- Дешевле вам обойдется с дефектом. Обратите внимание, какая дрянь
этот Толик: все памятники изгадил. Лишнюю работу задает, паразит!
-- Сделайте добросовестно, я отблагодарю.
- Спасибо. Не сомневайтесь, сделаем, как следует. Комиссара, значит,
аккуратно забьем, он теперь нам ни к чему, и новую надпись проставим, какую
желаете.
- Да, он теперь ни к чему. А вот и новая надпись. Я вам на листочке
записал для памяти. Возьмите.
-- Сделаем, как следует. Смотри, тоже Рубинчик! Случаем, не
родственники?
-- Нет, просто однофамильцы.
-- А кто она была, извиняюсь?
-- Тетка мне.
-- При жизни, спрашиваю, -- кто?
-- Никто.
ПИСЬМО ИЗ ДОМУ
Весной 1944 года наша семья возвращалась в Киев. Мы были эвакуированы в
Самарканд, и лично для нас война обернулась недоеданием, плохой одеждой и
стесненным жильем. А теперь, проезжая освобожденные районы, мы поняли, как
нам повезло. Эшелон из Самарканда в Киев тащился с месяц, часто и подолгу
останавливался, и насмотрелись мы всякого.
Сперва на остановках в Голодной степи население поезда вываливало из
вагонов, и под отчаянную ругань машиниста мы вытаскивали из букс тряпки с
мазутом -- сварить еду.
Потом, в освобожденных районах, с топливом стало легче. Мы научились
извлекать из снарядов артиллерийский порох -- длинные такие макароны. Горели
они жарким пламенем, вода вскипала быстро.
Однажды на разъезде мы увидели настоящую виселицу. Ее порубали на
дрова, и на этих дровах сварили обед.
Школа, в которой я учился в Киеве еще до войны, каким-то чудом уцелела.
Одинокая среди развалин, она чем-то напоминала гвоздь в стене. Добираться к
ней нужно было, прыгая по битому кирпичу, удерживая равновесие на зыбкой
доске, переброшенной через воронку...
Из прежних учителей в живых остался только один -- Иван Степанович,
преподаватель русского языка и литературы, "Русак" --как мы его называли. Он
вернулся из армии с искалеченной ногой, при ходьбе шибко припадал на нее;
казалось, он вот-вот .не удержится, свалится...
Сейчас он был завучем и читал в нашем классе русский язык и литературу.
Он входил в класс
стремительно, как здоровый, в тех же довоенных смешных очках,
обмотанных ваткой на переносице. Иван Степанович не любил тратить время на
перекличку. Он прекрасно знал в лицо всех нас и в ходе урока отмечал в
журнале отсутствующих.
И как раз на его уроке, в середине учебного года, в нашем классе
появился не совсем обычный ученик.
Развалины вокруг школы расчищали пленные немцы. Водил пленных на работу
и домой молоденький солдат Сеня, из выздоравливающих. Был он немногим старше
нас, года на два-три, что ли, не больше, но уже имел орден Красной Звезды и
медаль "За боевые заслуги". У нас же никаких заслуг не было, и мы ему
страшно завидовали.
Хороший паренек был Сеня! Родился и вырос он в глухом белорусском
местечке, в бывшей черте оседлости, среди лесов и болот...
Местечко его было еще под немцами. Вестей из дому не приходило, Сеня
тосковал. Но фронт неумолимо катился на запад, враг отступал, и Сеня писал
домой письмо за письмом.
Вот этот Сеня и стал не совсем обычным учеником в нашем классе. Не
знаю, возможно, это являлось нарушением устава. Скорее всего -- являлось.
Конвоир не имел права оставлять военнопленных. Но он оставлял. Чтобы
учиться. И его боевая винтовка стояла в углу рядом с инвалидной клюкой
Ивана Степановича...
Всех нас Иван Степанович называл на "ты", даже десятиклассников, всех,
кроме Сени.
-- Гуревич! - - вызывал он, и Сеня вставал, одергивая коротковатую
гимнастерку. --У меня к вам такой вопросец: правописание частиц "не".
Сеня, даром что фронтовик, тяжело вздыхал и начинал перечислять:
-- Частицы "не" пишутся слитно во всех случаях, когда без отрицательной
частицы "не" слово не употребляется, например: невредимый...
-- Достаточно! - останавливал Иван Степанович. -- А теперь такой
вопросец: что такое суффикс?
Сеня вздыхал еще тяжелее, совсем как мы -- не фронтовики и не
орденоносцы,-- и начинал:
-- Суффиксом называется...
Часам к двенадцати немцы начинали проявлять заметное беспокойство. Они
поминутно заглядывали в окно класса и укоризненно покачивали головами:
непорядок! Дело в том, что в час в лагере был обед, и они страшно боялись
опоздать. Сеня крепился еще несколько минут, потом на цыпочках выходил из
класса и вскинув на плечо винтовку, сопровождал свою команду на обед. Немцы
потихоньку напевали "Вахт ам Рейн" или нашу "Катюшу". Шли они бодро,
настроение у них было хорошее.
Был последний день третьей четверти, впереди были каникулы и весна. Мы
сидели во дворе на бревнышках, незаметно покуривали в рукав и калякали о
разной разности. Сеня сидел вместе с нами, в куцей шинелке, в стоптанных
башмаках -выздоравливающим полагалась одежа второго срока.
Подошел сутулый немец в очках, Фридрих, и попросил закурить. Фридрих
вполне освоился в русском языке, прекрасно играл на губной гармошке и вообще
был свойским дядькой. Он не заискивал, как некоторые другие, не далдонил
"Гитлер 'капут", а держал себя обыкновенно, как на воле. Его уважали. Мы
отсыпали ему золотистой махры,
он ловко свернул козью ножку и улыбнулся прокуренными зубами:
-- Вернусь домой, научу соседей вертеть козьи
ножки.
-- Наука нехитрая.
-- В Германии этого не делают. Вертят сигареты.
-- И это все, чему ты у нас научился? -- усмехнулся Сеня. -- Вертеть
козьи ножки?
-- Нет, --очень серьезно ответил Фридрих. --Я научился любить то, что я
ненавидел.
-- А за что ты ненавидел нас, Фридрих? Фридрих опустил голову, плечи
его стали совсем
сутулыми.
-- Ни за что. Просто ненавидел. Особенно -- вас,
евреев. С первого класса гимназии.
Мой сосед по парте, Витя Бронштейн, невпопад
сказал:
-- А я в первом классе здорово играл в перышки! Фридрих поднял голову и
страдальчески улыбнулся:
-- Но я очень должен вернуться домой и рассказать, где меня научили не
убивать, а вертеть козьи
ножки.
-- Скоро вернешься, -- пообещал Сеня.
-- Нет, ты раньше. Белоруссия ближе Германии.
-- Витебск, передавали, освободили. Со дня на день письма из дому жду.
-- Скоро дождешься, -- сказал Фридрих и отошел
к своим.
-- Скоро уже, Сеня, -- пообещали и мы. -- Вон
как фрица гонят. Без передышки.
-- А что? -- вслух подумал Сеня. -- Может, пока я выздоровлю -- и война
закончится?
Тяжело опираясь на палку, подошел Иван Степа-
-- Ты уже свое отвоевал, -- неожиданно на "ты" сказал он. -- Тебе
учиться надо. Ясно?
-- Так точно, товарищ гвардии Иван Степанович! Иван Степанович
усмехнулся и заковылял дальше, в учительскую.
И вот тут-то... Размахивая руками, к нам бежал солдата расстегнутой
шинели.
-- Сеня! -- еще издали закричал он. -- Сеня! Танцуй!
Высоко над головой он держал письмо --солдатский треугольник.
-- Из дому?
-- Из дому.
Сеня выхватил треугольник и начал читать.
-- Ну! -- торопили мы. -- Что пишут? Сеня молча читал.
А мы окружили его плотным кольцом.
-- Да не тяни ты! Что пишут?
-- Читай вслух!
-- Как там дома?
Сеня молча читал. Прочел. Негромко позвал:
-- Фридрих.
Сутулый немец в очках подошел, вопросительно глянул. Сеня протянул ему
письмо:
-- Прочти.
-- Из дому? -- обрадовался Фридрих.
-- Из дому. Прочти.
Фридрих взял письмо и присел на бревнышки. А мы смотрели то на него, то
на Сеню и ничего не понимали.
Вдруг Фридрих мертвенно побледнел, вскочил и , срывающимся голосом
крикнул:
-- Я никогда не был в Белоруссии!
-- Знаю, -- сказал Семя. -- Знаю, ты говорил, что ваша часть стояла под
Воронежем.
Он взял у Фридриха письмо, сложил по старым изгибам треугольником,
спрятал в нагрудный карман гимнастерки. Застегнул пуговичку.
Я тронул его за рукав:
-- Что там, в письме?
-- Ничего, -- сказал он. -- Ничего. Весточка из дому.
Он вскинул на плечо винтовку и зычно крикнул:
-- Стройся! На обед!
Пошел не оглядываясь. Немцы торопливо обогнали его. Так положено:
впереди -- военнопленные,
конвоир -- позади.
Был последний день третьей четверти, и назавтра мы не пошли в школу.
Наступило самое приятное время учебного года -- каникулы.
Но все, даже счастье, не бесконечно, а если говорить о каникулах, -- то
и подавно. Каникулы закончились. Я пошел в школу. Первый день занятий чем-то
напоминает последний: тоже не хочется учиться. Я с нетерпением ожидал звонка
на переменку и, наверно, поэтому не обратил внимания на отсутствие конвоира
Сени.
Наконец -- звонок. Мы побежали погреться на солнышке. За неделю ничего
не изменилось как будто. Военнопленные так же лениво носили битый кирпич, а
возле них скучал конвоир -- такой же молоденький и в такой же старенькой
шинелке, как Сеня. Года на два старше нас. Не больше. По уже не Сеня.
Другой.
Он подошел к нам.
-- Учимся, хлопцы?
-- Стараемся...
-- И получается?
-- Когда как...
Он оглянулся на немцев. Видя, что начальство отошло, они сделали
небольшой перекур. Конвоир безнадежно махнул рукой и сказал:
-- Мне бы с вашим директором поговорить надо. Может, позволит, как
Сене...
-- Учиться с нами?
-- Вот-вот! -- обрадовался конвоир. -- Как Сене. Я ж теперь вместо
него. Сопровождающий.
-- А где Сеня?
-- Ушел на фронт. Досрочно. Не дождался полного выздоровления. Как
получил письмо из дому, так сразу же и запросился.
-- А что было в письме?
-- Не знаю. Никому не сказал.
И мы, и я не знали, что было в том письме, И до сих пор не знаем...
ПОЧТИ СУТКИ ДОМА (Вскоре после войны)
Она уже шла ему навстречу.
-- Будешь бить?
Он шевельнул обрубком руки, и пустой рукав гимнастерки дернулся, как на
огородном пугале от ветра.
-- Нечем.
Потом он ел. Сначала он откусывал от ломтя хлеба, затем клал хлеб на
стол и освободившейся рукой брал ложку.
Она смотрела, как он ест, и ей хотелось заплакать от жалости, только
она боялась.
На второе было жареное мясо. Она подумала, что нужно было бы сделать
котлеты или биточки. Они мягкие, их можно просто ломать вилкой. Она хотела
уже в тарелке нарезать ему мясо, но он сказал: „Не надо" и ел от
целого куска.
И все это молча.
А мальчик сидел в стороне. Его не позвали к столу, и он сидел в
сторонке. Его не замечали. Как-будто его и не было. Несколько раз то он, то
она задевали его глазами -- мельком. Но он знал, что все дело в нем, и что
им тяжело притворяться. Его часто били другие мальчишки с их улицы, у
которых отцы были такие, как этот сидящий за столом мужчина. Они же --
другие мальчишки -- часто говорили ему, что когда-нибудь он вернется домой и
тогда ему станет совсем худо. И он вернулся. Мальчишка слишком долго ждал
этого, чтобы ждать еще. И сам того не понимая, он пришел на помощь взрослым.
-- Вы сюда насовсем приехали?
-Да.
-- А что мне делать?
-- Тебе? Садись есть.
Но мальчишка слишком долго ждал, чтобы ждать еще.
-- Я -- фриц. Мой отец -- немец.
-- А ты откуда знаешь?
-- Это все знают.
Мужчина опять ушел от ответа, а мать неуверенно --и он это почувствовал
--закричала:
-- Ты что там болтаешь?! Ты как разговариваешь с... -- она с разбегу
остановилась, потому что не нашлась как назвать мальчишке этого сидящего за
столом однорукого мужчину. И извиняясь перед ним, сказала;
-- Моня, не сердись... А ты, -- это мальчишке, -- иди погуляй. Нечего
тут рассиживаться.
Она очень любила мужа, а сын ей очень мешал. И когда он вышел:
-- Прости, Моня...
Он уже давно простил, еще в госпитале, когда она ему написала. Была
война. Была оккупация. Вот и все. Важно, что она была рядом, а это для него
сейчас самое важное.
Он впервые обнял ее оставшейся рукой.
-- Ладно. Не надо. Как-нибудь проживем. Комната была такой же, какой он
ее оставил и
помнил. Все стояло на своих местах. Та же металлическая кровать за
ширмой, на стенах те же фотографии в рамках. На самой большой -- они вдвоем:
она в белом платье, а он в застегнутом пиджаке с неумело повязанным
галстуком. Это они сфотографировались в день свадьбы. В одном месте на
светленьких в мелких цветочках обоях зияло темное четырехугольной формы
пятно. Его раньше не было. Такие пятна у него были на гимнастерке, когда он
снимал ордена, давая ее в стирку.
Мужчина уходил от ответа
Он все еще обнимал ее.
-- Как-нибудь проживем...
Так прошел день. Они еще поговорили ни о чем, и обоим стало легче,
когда пришло время собирать ужин. На этот раз мальчишка ел с ними, но они
по-прежнему пытались не замечать его. И он сдержанно ел, стараясь съесть
поменьше, как едят у чужих малознакомых людей.
Она постелила кровать и выжидающе остановилась. Он стоял рядом.
-- Ну что же ты? Ложись.
-- Ложись ты. Первая.
-- Ты же любишь у стенки.
Она помнила.
Он шевельнул обрубком руки, и пустой рукав дернулся, как на огородном
пугале от ветра.
-- А теперь люблю с краю.
Щелкнул выключатель, и стало темно. В темноте где-то совсем рядом
слышалось дыхание спящего на тахте мальчишки и отчетливо стучали часы, как
мина замедленного действия.
-- Ничего, Моня, у нас с тобой еще свои дети будут, -- говорила она,
прижимаясь к нему и целуя, -- а этот... Ты не думай о нем, Моня...
Он и не думал, Еще днем, когда он увидел мальчишку, ему пришло в
голову, что он должен вспомнить что-то очень для него нужное и важное. Но
что? Он так и не мог вспомнить. И сейчас эта мысль не
давала ему покоя.
-- ... Поставили его к нам... -- она заколебалась и договорила. --
Готфрида. Я его и не замечала вовсе. Я ему стирала и полы мыла...
Ему не хотелось слушать, но она не знала этого.
Она а думала, что если чеестно ему все расскажет, он скорее простит ее.
-- ...А потом он пригласил меня на свой день рождения. Я была совсем
одна и очень скучала по тебе, Моня. И еще -- боялась. Все соседи знали, что
ты еврей. И к тому же в армии. Меня бы тоже не пощадили как жену еврея...
Он под одеялом нашел ее руку, погладил.
-- Забудь. Все прошло.
-- Не совсем прошло. Послушал бы, что говорят на рынке, в очередях, в
трамваях... Что все вы на ташкентском фронте воевали...
Он опять погладил ее руку.
-- Забудь.
-- ...Я не знала, что так получится. Он разрезал бутоном апельсин,
налил в кожуру ром и поджег его. Было очень красиво... Что с тобой?
Он беззвучно смеялся.
-- Моня, что с тобой?
-- ...Погасил свет, взял тебя па руки и понес. Когда он откинул одеяло,
подушка и простыни были обсыпаны лепестками роз...
-- ...Ромашек... -- и -- одними губами: -- Откуда ты знаешь?
Die liebe von ersten blick..
-Что?
-- Кинокомедия. „Любовь с первого взгляда". И вспомнил.
Эшелон с ранеными остановился на полустанке. Все, кто мог, вышли на
платформу. Только Евсеев, -- который был без обеих ног, -- остался в вагоне.
Он, когда напивался, плакал и скрипел зубами:
-- Ненавижу двуногих!
Он был один такой, и его жалели.
Мендель тоже вышел на платформу. Кипятка не было. Торговок тоже не
было. Вообще ничего не было. Под чудом уцелевшим зеленым колоколом лежал
пес. Шерсть его -- когда-то длинная и красивая -- свалялась в грязные
клочья.
-- Сенбернар, -- назвал кто-то породу.
Собака, видимо, дошла уже до последней точки голода. Какой-то солдат
бросил ей кусок хлеба. Собака с трудом поднялась на разъезжающиеся ноги,
подошла к хлебу и нагнула голову.
-- Пшел вон! --начальник полустанка, маленький, длиннорукий, в затертой
фуражке с красным околышком, ударом ноги отбросил хлеб. -- Брысь!
Собака спокойно посмотрела на него уже ничего не боящимися глазами
умирающего животного. Хлеб лежал с нескольких, шагах от нее, но собака даже
не посмотрела в его сторону. Она так же медленно, как шла сюда, вернулась на
свое место под колокол, легла и положила морду на вытянутые
лапы.
-- Ты чего это? -- молоденький сержант в шинели внакидку с любопытсвом
окинул начальника. -- Она что, укусила тебя?
-- Она -- немецкая.
- Какая?
-- Бывшего коменданта станции, господина лейтенанта Вернера. Лейтенант,
значит, драпанул, а ее бросил. Так и подыхает здесь, падаль.
-- Так, говоришь, и подыхает? -- переспросил сержант и переложил
папиросу из правой руки в левую.
-- Никуда не денется!
-- А ты, я вижу, патриот, -- сказал сержант и нельзя было понять --
говорит он серьезно или шутит.
И начальник полустанка сказал на всякий случай:
-- У меня плоскостопие.
Дальше Мендель запомнил только, как начальник прикрыл лицо руками и
всхлипывал:
-- За что, братцы, за что?
И вдруг все стало легко и просто.
-- Что ты, Моня? -- она еще ничего не понимала. И, уже одеваясь,
неожиданно вспомнил еще.
Они тогда только встречались. Однажды в воскресенье они поехали за
город. Набрали еды, выпивки--и поехали. К вечеру, усталые, они лежали в
высокой траве и смотрели на небо, по которому медленно плыло одинокое
облако.
-- Ленка, -- сказал он, -- а правда -- оно здорово напоминает
двугорбого верблюда? А вокруг -- пустыня.
Он никогда не был в пустыне, а верблюда видел только на картинках: в их
городе не было зоопарка.
-- Ну что ты, -- возразила она, -- ни капельки не похоже. А похоже оно
-- знаешь, на что? --на взбитые подушки.
Тогда он сразу же забыл, а сейчас вспомнил. Всякая чепуха лезет в
голову.
-- Куда ты, Моня?
Он не ответил. Он уже стоял одетый, подпоясанный, рюкзак висел у него
за плечами.
Под утро на вокзал пришли двое. Однорукий мужчина в поношенной
солдатской шинели и мальчишка. За плечами мужчины висел рюкзак. Оставшейся
рукой он держал руку мальчишки. Сейчас мальчишка еще маленький. Между
прочим, зовут его Федей. А когда он вырастет, -- будут называть Федор
Менделевич...
Я РАНЕН БЫЛ...
Необыкновенная была это пара. Один -- в линялой солдатской гимнастерке
с боевыми наградами. Тогда еще ордена как-то смотрелись. Потом перестали
обращать внимание и на орденские колодки, перестали ценить. И тогда еще
носили ленточки за ранения: красную -- за легкое, желтую -- за тяжелое. У
первого -- была только одна желтая ленточка: обрубки его ног были прикручены
ремнем к доске на шарикоподшипниках. А в руках -- колышки. Ими он и
отталкивался от земли, передвигался. Другой -- в матросском полосатом
тельнике и бушлате, тоже при орденах и с желтой ленточкой -- был слепой. У
него на плече висела гармонь. Одну руку держал он на плече безногого. Тот
служил для него незрячего поводырем.
Приметная это была пара, запомнилась. В тот далекий сезон было в общем
обиходе роковое танго:
"Я понял все, я был не нужен. Остались в сердце
хлад и стужа..."
Слепой подыгрывал безногому на гармонике, а тот хрипло пел. Неверно, у
него было что-то неладное со слухом. Когда пел, то оттягивал ладонью ухо к
губам, чтобы слышать голос, косоротился...
Примерно в ту же пору я начал кропать мои первые стишки. И как-то само
собой сочинилось очень легко на приевшийся мотив:
"Я ранен был и был контужен и никому теперь не нужен..." И отдал листок
безногому.
Они зарабатывали песней на людных перекрестках, в рыгаловках, как их в
то время называли (позднее -- забегаловках), рынках, пригородных поездах.
Песня пришлась ко двору. Стала даже попу
лярной. И мне тогда, честно признаюсь, это даже льстило.
А в те послевоенные, страшные, как и в оккупацию, годы много развелось
их -- фронтовых калек. Повсюду. И в Киеве. Они не просили милостыню.
Требовали.
-- Браток! Дай фронтовику! За тебя кровь проливал.
-- Дамочка! Не пожалей рубль! Это я тебя защищал.
И часто неслось вдогонку:
-- У-у-у! Курва, немецкая подстилка. Им-то, небось, не жалела!
И много их развелось. Значит, слишком -- для пристального наблюдателя
-- много. Стали осквернять торжество. Пачкать общую картину благоденствия.
Но с обратной стороны, -- что поделаешь? Пенсия у защитников общества
грошовая, как и у всех впрочем. На сто граммов не хватает. (Водка, как и
хлеб, по сей день на граммы примеряется.)
А жить надо. Пока еще живешь.
-- Браток!..
И стали они (инакомыслящие, -- теперь именуют их диссидентами)
исчезать. Просто исчезать. Тихо. Без всякого нежелательного шума. Был -- и
не стало. Был -- и не был.
-- Куда делись? Туда. Откуда...
Нет, только туда. Да и что отдельные люди? Исчезали целые народы.
Только туда. Страна наша необъятная. Есть место -- куда.
Но прошло время -- и забылось.
Забылась и моя пара. И песня тоже.
ВТОРАЯ КОПИЯ
А может быть, это самое нужное из всего, что написал. Кто знает?
И не узнает.
Ушли годы, о которых и не хочется помнить. На смену им пришли новые,
запоминающиеся.
Вот отменили хлебные карточки. Вот назначили снижение цен. Предметы,
правда, ненужные -- лопаты, грабли, -- но все-таки заботятся, думают.
А потом пошли времена и вовсе без всяких снижений.
Только демократия в цене поднялась. Некоторые справедливо
заинтересовались правами человека.
-- "Я ранен был и был контужен"...
Почему я вспомнил это сейчас?
А вот почему: что ждет дома советского инвалида, который вернулся из
Афганистана?
"Я ранен был и был контужен..."
За что?
Этот рассказ в защиту мира.
Нацизм убил миллионы евреев. Их сжигали в печах Бухенвальда, их
расстреливали в Бабьем Яру.
Я хочу рассказать о судьбе еще одного.
Его звали "Пророк Моисей".
Не так давно мне случилось познакомиться с семьей Гольцманов.
Когда они узнали, что я киевлянин и еду домой, то попросили отвезти
банку меда некоей Марье Саввишне, на Тарасовскую,
-- Очень милая женщина, -- сказал Гольцман. -- Мы знакомы с 41 года. Я
попал в окружение. Был ранен. Она меня подобрала во дворе без сознания и
прятала у себя в комнате полтора месяца. Пока я не встал на ноги. Мы с ней
изредка переписываемся. Так вы уж не сочтите за труд...
Отказать было неловко, я согласился.
И вот с банкой меда я тащился по Тарасовской (отнюдь не лучшей киевской
улице), разыскивая дом с милой Марьей Саввишной. Наконец, дом был найден и
четвертый этаж преодолен. Я позвонил. Мне открыла старуха-еврейка таких
габаритов, что я невольно зажмурился.
-- Ее нету, но вы заходите. Она скоро вернется.
Я вошел в комнату и был представлен мужу. Воистину, если она была его
половиной, то он был ее третью!
Помолчали. Поговорили. Стало скучно.
На стенах -- довольно густо -- физиономии родственников. А между
шуринами и бабушками -- увесистая золоченая рама. Овальной формы. А в раме
-- пейзаж, выполненный на фанере. Развалины замка, пруд и сдобная русалка.
Надо полагать, что фанеру подгоняли под раму.
Не наоборот же! Я сказал:
-- Впечатляющий пейзаж.
-- Лучше, чем голая стена.
-- Не хватило родственников?
-- Все-таки разнообразие. Вмешался муж:
-- Рама старинной работы. Антикварная. И подарок.
- Вам подарили раму без пейзажа?
-- Пейзаж мы вставили потом. Чтоб не пустовала вещь. Это целая история.
-- Очень интересно, -- сказал я. (Марья Саввишна
все не приходила.)
-- Под нами, этажом ниже, жил профессор Мещеряков с супругой. Он был по
каким-то странным болезням, я уже не помню, по каким. Сейчас уже таких
болезней нет или их не лечат. Профессор был большой чудак. Каждый год летом
ездил с женой в Париж и привозил разные цацки. Это, как вы понимаете, было
еще до революции. Однажды, например, он привез картину. Старый патлатый
еврей. Мой Моня еще тогда сказал, что в местечке таких евреев сколько
угодно, только их никто не рисует.
Помнишь, Моня?
Моня кротко кашлянул и согласился:
-- Помню.
Очевидно, во всем соглашаться с женой стало его
специальностью.
-- В 26-м году профессор умер. Осталась его жена -- Людмила Викторовна.
Старая беспомощная женщина. И совершенно одинокая. Я ей немного помогала.
Иногда принесу дрова, иногда вымою пол. Слава Богу -- я здоровьем не
обижена.
-- Слава Богу, -- подтвердил Моня.
-- Через четыре года она тоже умерла. А перед самой смертью подарила
нам картину. Она думала, раз мы евреи, так нам это будет приятно.
Скажу вам откровенно, мне картина не поправилась. Старый еврей. Ну и
что? Ничего! По-моему, картина должна что-то изображать. Возьмите этот
пейзаж. Радует глаз.
Перед самой войной я поехала в Ленинград, навестить замужнюю дочку.
Между прочим, зашла в музей. Вижу -- на стене моя картина.
Ой, говорю, у нас точно такая!
Они заинтересовались.
Мне рассказали, что эту картину нарисовал голландский художник
Рембрандт, а сама картина называется "Пророк Моисей". Теперь вы понимаете,
почему она нравилась профессору: он знал, что это знаменитая картина. А я не
знала. Правда, Моня?
-- Правда. Кто мог знать?
-- И мне сказали, что первый экземпляр висит в парижском музее, -- я
забыла его название. А потом Рембрандт снял с картины две копии: одна в
Ленинграде, а другая тоже в Париже, в личной коллекции.
-- В частной...
-- Ты всегда прав. Обещали приехать, посмотреть.
Но тут началась война. Мы бросили все и эвакуировались. Было не до
картин. Я оставила свое новое пальто с каракулевым воротником.
-- Мы оставили здесь 50 лет жизни,
-- Что ни говорите, а люди все-таки лучше, чем о них думаешь.
Здесь из-за болезни осталась Марья Саввишна, -- та самая, которую вы
ждете. Кстати, она скоро придет. Кажется, она пошла на собрание пенсионеров.
Так что я хотела сказать? Что люди лучше, чем о них думаешь.
Мы жили с Марьей Саввишной в одной квартире десять лет.
Она сама по себе, мы сами по себе.
А когда мы вернулись из эвакуации, когда мы вошли в згу комнату, мы
ахнули: все вещи на своих местах.
Она их сберегла. Свои вещи она распродала, чтоб жить, а наши сберегла.
Вы видите этот буфет? Мы его приобрели в 26-м году, нет, в 27-м. Моня, в
каком году мы приобрели буфет?
-- По-моему, в 29-м.
-- Пусть будет по-твоему. Уже потом мы вспомнили про картину. Что с
ней? Марья Саввишна сказала, что очень боялась хранить картину, на которой
нарисован еврей.
Мы ее понимаем. Фашисты. Бабий Яр. Облавы. Наш дворник, негодяй, пошел
служить в полицию. Ну, а вдруг кто-нибудь зашел бы и увидел. Что тогда? Это
сейчас легко рассуждать, а в то время?
Она ее вырезала и сожгла. А рама осталась. Потом по случаю, мы купили в
комиссионном магазине этот пейзаж. Правда, раньше он был квадратным, но
столяр подогнал его к раме. Все равно на срезанных кусках ничего не
оставалось. Одни облака. Так что --не жалко...
Сейчас, когда я дописываю этот рассказ, я думаю о раме с фанерным
пейзажем. Тяжелая, потемневшего золота рама. Сейчас в ней пейзаж. Лучше бы
она оставалась пустой. Когда-то в ней был "Пророк Моисей".
Его убила война. Этот рассказ в защиту мира. Я не хочу, чтобы погибали
люди рисованные.
Мир -- это отсроченная война...
Этот рассказ широко публиковался в советской печати, транслировался но
радио.
В нем были изъяты цензурой (всего лишь!) три заключительные фразы и
изменено имя героя.
Ничего не меняя в рассказе, я (всего лишь!) восстановил первоначальный
текст, который и предлагаю вниманиючитателя.
Восстановленное подчеркнуто.
ЕГО ОТЕЦ
Дни были так похожи друг на друга, что не стоило обрывать листки
календаря. Каждый день был четверг. Менялись времена года, менялись книжки в
библиотеке, а жизнь оставалась прежняя -- неинтересная жизнь.
А где-то -- он знал -- люди жили иначе: увлекательно и необыкновенно. О
них, о других людях, писали газеты, о них говорило радио, их фотографии были
знакомы каждому. Ну вот, хотя бы... Да что говорить! И так все ясно.
Здесь ничто не менялось. Костя шел в школу. Отсиживал, сколько
положено, на уроках. Слонялся на переменках. Потом возвращался домой и
поднимался на пятый этаж пешком, потому что лифт никогда не работал. Коридор
был темный, а комната - тесная. Приходили, обследовали. Кажется, что-то
обещали, да как-то забыли...
-- Ты бы напомнил, -- иногда говорила мама.
Отец не отвечал. Он работал. Он очень много работал. Но иногда, идя
домой, отец заходил по дороге в библиотеку и приносил очередное сочинение по
географии.
-- Интересно, -- говорил он и смущенно улыбался. -- Каких только мест
нету! Очень любопытно. Прочитал -- и вроде побывал там...
Он служил бухгалтером в конторе авторемонтного завода и звали его не
по-теперешнему -- Рувим Яковлевич. Если б еще наоборот! А так Костю прозвали
в классе "Херувимычем". И приходилось отмалчиваться.
А отец работал. Ему не хватало дня, и он приносил работу на дом. А
когда не работал -- читал. И тогда, время от времени, не отрываясь от книги,
удивлялся вслух:
-- Слышите, около алжирского города Сиди-бель-Аббеса находится
удивительное озеро. Его водой можно писать на бумаге, как чернилами. Озеро
питается двумя реками, одна из которых богата солями железа, а другая --
разложениями растительных и животных остатков. От смешения образовалась
жидкость, похожая на чернила.
Или:
-- В некоторых частях Тихого, Индийского и Атлантического океанов
обитают морские слоны. Длина их тела достигает 5,5 метра, а вес --3,5 тонны.
Была у отца еще странность. Читая, он иногда прикладывал к уху морскую
раковину. И тогда к нему в тесную комнату на пятом этаже врывался океанский
прибой. Он думал, что этого не замечают. Но если мать только украдкой
улыбалась, то сын посматривал на отца с откровенной досадой.
Конечно, не у всех отцы могут быть космонавтами. Получается это,
видимо, потому, что космонавтов меньше, чем отцов. Но ведь, кроме
космонавтов, существуют не только бухгалтеры! Если б он был мастером на
заводе, наконец, просто рабочим!
Так нет же. Бухгалтер. Слово "бухгалтер" стало для Кости ругательством.
У Толи Черникова, например, отец- профессор. А о Вальке Родионове не
хочется даже вспоминать! Его отцу незачем читать о далеких путешествиях и
прикладывать к уху морскую раковину, чтобы услышать шум прибоя! В
девятибалльный шторм, упрямо вцепившись в поручни, он стоял на капитанском
мостике и обходился без морской ракушки.
Рувим Яковлевич на минуту оторвался от книги.
-- Очень интересно, -- сказал он. -- А я и не знал. Оказывается, ловцы
жемчуга вооружены эстакой. Это такая палочка, заостренная с обоих концов.
Когда акула-людоед нападает на человека, он вставляет ей поперек раскрытой
пасти эстаку, и акула...
Костя молча подошел к письменному столу, выдвинул средний ящик и
положил перед отцом отполированную эстаку. Она была похожа на заточенный с
двух сторон толстый карандаш. Эстаку подарил ему Сергей Александрович, отец
Валентина. Он привез ее с Малайского архипелага.
Рувим Яковлевич с уважением посмотрел на оружие, осторожно потрогал
острые концы.
-- Какое нужно иметь мужество, чтобы вот так, один на один, с такой
штукой, броситься на акулу,
-- сказал он.
И тут, непонятно для чего, Костя нагрубил отцу.
-- Для бухгалтера мужество необязательно, -- сказал он и сразу пожалел
об этом.
Но отец и не посмотрел в его сторону. Он промолчал. А потом обернулся к
матери и задумчиво
произнес:
-- Что ж, если б мне на войне руку не отшибло, я был бы неплохим
плотником.
И добавил:
-- Тогда бы и зарабатывал получше.
И все. Больше ничего. И снова уткнулся в книгу. Мать молча покачала
головой и вышла на кухню готовить ужин. А отец продолжал аккуратно
переворачивать страницы, но уже не делился прочитанным...
Рувим Яковлевич вернулся с фронта без левой руки, но и без орденов. Он
не любил рассказов о войне и сам никогда не вспоминал о ней. Может быть,
потому, что в самом начале войны попал в окружение, а затем в плен. А, может
быть, потому, что уже после войны у него были какие-то неприятности. Какие
-- Костя не знал. Смутно только помнил, что отец рассказывал матери о своем
бегстве из лагеря. Но это было давно, и не слышал он всего толком.
По правде говоря, Костя стеснялся своего отца и никогда в разговоре с
товарищами не вспоминал о нем. Отмалчивался, как от прозвища "Херувимыч",
Конечно, не все отцы могут быть космонавтами, но ведь не все же отцы и
бухгалтеры, бухгалтеры в конторе. Ну, чем Валька лучше его? Ничем! Он-то
ничем, но зато Сергей Александрович!..
Трудно сказать, кто нетерпеливее ждал Сергея Александровича из рейса --
сын Валя или Костя. С каждой стоянки он присылал мальчикам цветные открытки.
По этим открыткам можно было проследить путь его корабля. Костя, который по
секрету от всех давно уже готовился стать штурманом, завел карту и наносил
на нее все рейсы "Чайки". Так назывался корабль Сергея Александровича.
Открытки приходили то чаще, то реже: в зависимости от расстояний между
портами. Их было много, очень много. Сан-Франциско и Гонолулу, Гавана и
Марсель.
Рувим Яковлевич тоже любил рассматривать открытки, вероятно, они ему
служили иллюстрацией
к прочитанному.
Последняя открытка пришла от Сергея Александровича совсем недавно из
итальянского порта с трудным названием. Эту последнюю открытку Рувим
Яковлевич рассматривал особенно старательно. Он держал ее близко-близко у
глаз, стараясь разглядеть получше.
-- Италия, -- наконец, проговорил он. -- Хорошо
бы поехать в Италию.
Он заправил пустой рукав в карман потертого пиджака и вопросительно
глянул на Костю:
-- Ты бы хотел -- в Италию?
-- В Африке интересней.
-- Не знаю. Не был.
"Еще бы! -- с раздражением подумал Костя. -- Его папа -- и Африка!
Смешно".
Он с нетерпением ожидал приезда Сергея Александровича, ожидал его
рассказов о необыкновенном.
И вот, наконец, Сергей Александрович приехал. Он усадил ребят на диван
и, как обычно, вручил им сувенир -- медную гильзу от снаряда. Снаряд был
времен русско-японской войны 1905 года. Сейчас из него была сделана мельница
для кофе. Варить кофе Сергей Александрович не доверял никому. Он варил его
только сам. Настоящий турецкий кофе. И разве можно было сравнить его с тем
кофе, который дома приготовляла мама!
Костя вертел ручку мельницы и не сводил глаз с
моряка.
-- Сергей Александрович,расскажитео чем-нибудь
необычайном.
Моряк стал серьезным.
-- На этот раз я действительно расскажу вам о необыкновенном. О самом
необыкновенном из всего, что я видел.
Он раскрыл кожаную папку и бережно разложил перед Костей несколько
фотографий того итальянского города, который так пристально рассматривал
отец.
-- Вот! -- сказал он. -- Видишь?
-- И что же тут особенного?
-- Помолчи, -- строго сказал Сергей Александрович. -- Помолчи.
Костя удивился. Всегда сдержанный моряк был взволнован. Он перебирал в
руках открытки и не знал,с чего начать.
-- Вот, -- повторил он. -- Видишь? Здесь рассказывают легенды об одном
советском человеке. Он бежал из лагеря, организовал партизанский отряд и
поднял восстание. Его именем названы улицы, его именем называют детей. Он --
национальный герой Италии, а мы о нем ничего не знаем. Его нужно разыскать,
обязательно разыскать...
-- А разве неизвестно, кто он?
-- В том-то и дело! А какой человек, какой человек! Я ведь, хлопцы, на
фронте не был. Просто торговый моряк. А тут... Какая жизнь у человека! Я
записал некоторые легенды о нем. Невероятно! Его нужно непременно найти. Но
как?
-- А он хоть жив? -- спросил Костя.
-- Неизвестно. Ничего неизвестно. Знают только, что у него не было
левой руки и что звали его -- "Рувимо", И на виске шрам... Это все...
Когда Костя прибежал домой, отец читал. Он сидел, как всегда, в углу,
-- от яркого света у него быстро уставали глаза. Сбоку на письменном столе
лежал его вечный рабочий инструмент -- счеты. Отец аккуратно перелистывал
страницы толстой книги, а на коленях у него лежала любимая морская раковина.
Костя машинально вспомнил, что эту раковину ему тоже подарил отец
Валентина, Сергей Александрович. На бледно-розовой поверхности раковины
выделялась грязная бородавка мелкой жемчужины. Раковину вместе с ожерельем
из зубов акулы привез Сергей Александрович из какого-то дальнего
рейса.
Сейчас она лежала на коленях у отца. Рувим Яковлевич читал, по привычке
шевеля губами. Вдруг он
поднял голову.
-- Удивительно! -- сказал он. -- Просто невероятно! В Хартуме, на
берегу Голубого Нила, растет колбасное дерево. У него широкая тенистая
крона, а плоды напоминают ливерные колбаски.
Он повернулся к Косте, и Костя впервые увидел на виске у отца едва
заметный шрам...
-- Почему, почему же ты все время молчал? -- шепотом спросил Костя.
Отец улыбнулся грустно и всепрощающе:
-- Ты забыл, что наша фамилия -- Эпельбаум.
ПРИВЕТ ОТ ИГОРЯ
Я вошел и сказал;
-- Сегодня вы выглядите значительно лучше.
Я лгал и знал это. Знала и Вера Игнатьевна. Борис Афанасьевич умирал от
рака желудка.
-- Как добрались, благополучно?
-- Да, спасибо.
-- Все метет?
-- Без конца. Заносы. Сегодня на три часа прекратилось троллейбусное
движение,
-- Я уже давно не помню такой зимы.
-- В газетах писали, что над Западной Европой прошел ураган. Кажется, в
Голландии вода прорвала дамбы.
Борис Афанасьевич неопределенно сказал:
-- А в открытом море...
-- Под водой спокойно.
Он хотел сказать еще что-то, может быть, возразить, но ему стало плохо.
У него вдруг вспотело лицо, и он начал хватать воздух перекошенным ртом.
Вера Игнатьевна привычно сделала ему укол морфия. Боль постепенно спала.
Борис Афанасьевич успокоился. Он даже улыбнулся:
-- Отдаю концы...
Борис Афанасьевич часто употреблял в разговоре морские словечки, хотя
всю жизнь прослужил экономистом в пыльном учреждении.
Наш городок был на редкость сухопутным, если не считать осени. Может
быть, именно поэтому любимым настенным украшением жителей были репродукции с
картин Айвазовского.
И кто знает, может быть, именно поэтому единственный сын Бориса
Афанасьевича подался в подводники.
Вера Игнатьевна недовольно повернулась к мужу:
-- Пожалуйста, не говори глупостей! --И ко мне: -- Чаю не выпьете?
-- Конечно, если с вареньем.
-- Ваше айвовое, как всегда, засахарилось. Борис Афанасьевич хотел
приподняться на локте,
но не сумел : откинувшись на подушки, посоветовал:
- Перевари.
- Переварю. Помогите мне снять банку, она на верхней полке.
Мы вышли в соседнюю комнату. Я снял с полки банку. Накладывая варенье в
вазочки, Вера Игнатьевна говорила:
-- Совсем засахарилось. Руки не доходят. Недавно был врач. Сказал, что
до утра не протянет. Последние сутки он живет только на морфии.
-- Что от Игоря?
-- Он в походе.
-- Не успеет?
-- Очевидно.
Мы вернулись в комнату, где лежал Борис Афанасьевич, и сели пить чай.
Пили молча. Борис Афанасьевич, безучастный, лежал с закрытыми глазами. Он не
шевелился. Кажется, задремал. Я подумал, что если бы он не проснулся, --это
было бы для него лучшей смертью.
Было уже совсем темно, когда Борису Афанасьевичу опять стало плохо. Он
проснулся от боли. Он опять задергался на подушках и стал хватать воздух
сухими губами. Его лицо -- лицо почти мертвого человека -- корчилось от
боли, как березовая кора от огня.
- И-и-и...
Я подумал : пи-ить. Но Вера Игнатьевна поняла
правильно: Игорь! Борис Афанасьевич застонал.
Вера Игнатьевна дала ему морфий.
Несколько минут Борис Афанасьевич лежал с открытыми глазами, слабо
дыша. Потом посмотрел куда-то мимо меня, спросил:
-- Так что там, в Голландии?
-- Прорвало дамбы.
-- Прорвало? - Бедствие.
Незадолго до его болезни произошло незначительное событие, которое,
возможно, и послужило причиной... Видимой связи, конечно, никакой не было,
но Борис Афанасьевич не сомневался, что оно именно так. Знал это твердо.
Знал и я.
Небольшая фабричка из их системы -- министерства местной промышленности
--перешла в
систему министерства обороны. Раньше фабричка называлась "Метиз" и
мастерила банные шайки, выварки, ночвы, а теперь переименовалась в "Почтовый
ящик No 217" и перешла на производство гробов из оцинкованного железа. Кому
и для чего понадобилась такая продукция? И где она находит сбыт? Всех
граждан хоронят в деревянных гробах, и его положат в деревянный... "Почтовый
ящик No 217"... При чем здесь военное ведомство?
Борис Афанасьевич ничего не сказал жене, но уже непрерывно думал об
Игоре. Думал в одиночку, хотя так было и тяжелее.
И тогда же его схватил клешнями рак... Вера Игнатьевна поднялась:
-- Я пойду к соседке. Посмотрю телевизор. Сегодня по второй программе
эстрадный концерт.
Она оделась и ушла. Борис Афанасьевич проводил жену взглядом и сказал:
-- Пусть отдохнет, хоть немного. Она совсем измучилась со мной за
последние месяцы.
Мы остались вдвоем. Я взял со стула журнал, изредка посматривая в
сторону Бориса Афанасьевича. Он лежал, не двигаясь, глаза его были плотно
закрыты, и я не знал: жив ли он еще или уже умер.
Часа через два в дверь постучали. Я пошел открывать. На площадке стоял
незнакомый моряк. Позади стояла Вера Игнатьевна. Моряк вошел, Вера
Игнатьевна осталась стоять на лестнице. Моряк решительно шагнул в комнату.
-- Здравствуйте, Борис Афанасьевич! Я вам привез привет от Игоря.
Умирающий открыл глаза.
-- Игоря?
-- Мы вместе служим. Ему дали отпуск. Утром он
будет у вас.
Борис Афанасьевич резко сел на кровати.
-- Вера! Позовите Веру! Она у Людмилы Викторовны.
Я выбежал на лестницу. Вера Игнатьевна стояла,
прислонившись к перилам.
-- Он ничего не перепутал?
Я помогал ей снять пальто. Она так окоченела, что не могла сама
расстегнуть пуговицы.
-- Он ничего не перепутал?
Паш городок был на редкость сухопутным, если не считать осени.
Летчиков, бывало, я встречал на улицах, но моряков...
-Что?
-- Слава Богу!
И так же решительно, как моряк, вошла в комнату.
-- У нас гость?
-- Вера, это товарищ Игоря. Завтра...
-- Да. Да. Успокойся, ляг.
-- Не хочу. Подложи мне подушки повыше. Я не хочу лежать. Я хочу
сидеть.
-- Тебе тяжело.
-- Игорь.
-- Ложись.
-- Завтра. Угости товарища. И мне дай чаю. Чаю с лимоном.
Борис Афанасьевич сидел на кровати, пил чай с лимоном, разговаривал с
моряком.
-- Вместе служите?
-- На Балтике.
-- Шторм?
-- Под водой спокойно.
-- Значит, утром?
-- Утром.
-- Сколько времени?
-- Без четверти одиннадцать..
-- .Еще чаю?
-- Спасибо.
-- Значит, утром?
-- Утром.
Борис Афанасьевич больше не ложился. Он остался сидеть и после того,
как моряк ушел. Он безотрывно смотрел на дверь: ждал.
-- Сколько времени?
-- Двадцать минут первого.
Он так и умер сидя. Умер спокойно, с достоинством. Только тогда Вера
Игнатьевна сказала:
-- Это -- статист местного театра. -- Помолчала. -- И -- Игорь уже не
придет. Погиб при исполнении служебных обязанностей. Последнее письмо от
него мы получили из Бейрута. Он был советником. Давал советы...
ОТКРЫТО - ЗАКРЫТО
В первом антракте нарядно одетая публика спустилась в фойе,
заторопилась к буфету. Очереди у стойки не было: заменялась приклеенной
хлебным мякишем короткой запиской -- "ЗАКРЫТО. ПЕРЕУЧЕТ".
И -- сразу -- недовольные голоса:
(Шепотом -- полулояльным) --Постоянные временные трудности...
(Средней густоты голосом -- лояльным} -- Нашли время! Именно сейчас!
Нет, время нашли правильно. Именно сейчас...
-- Может, ко второму антракту откроют? Ждите, как же.
Только ко второму антракту будет уже поздно. В жизни не бывает
антрактов. Только начало и конец комедии,..
-- Да, закрыли. Просто дышать нечем.
Но пока я еще дышу, я обязан рассказать. Потом будет поздно.
Второго антракта не будет.
XXX
Медаль, даже медаль победы над фашистской Германией, имеет две стороны.
На лицевой вычеканен генералиссимус и вещие слова Молотова: "Наше дело
правое, мы победили".
А вот, что на оборотной, на другой стороне?
Номер.
Одначе, номера проставлялись не только на медалях, но и на людях в
концлагерях. А не хочется носить номер на бушлате, -- на медали --
вольготней! -- так и выполняй, что старшие скажут. Им сверху
видней.
А -- снизу?
Извините, но я человек -- снизу. Позвольте хоть посмотреть на вас, на
людей наверху. Больше-то и равняться не на кого. Только на вас. Разрешите?
Спасибо.
ХХХ
В 1940 году французская армия сдала без боя немцам Париж.
В 1941 году Красная армия сдала без боя немцам Киев.
Тут сходство, однако, заканчивается.
Французским властям и во хмелю не могло втемяшиться такое: в отместку
за собственную бездарность сорвать злость на Эйфелевой башне -- взорвать ее.
Не так повели себя большевики-сталинисты. Трусливо сбегая, уничтожили
Крещатик. Да не просто уничтожили -- с подлинкой, исподтишка. И пострадали
от этого отнюдь не оккупанты, свои же погибли, киевляне.
На всех перекрестках громкоговорители кричали победно: "Киев был и
остается советским!" А переодетые в рабочее штатское (монтеры,
водопроводчики) палачи НКВД уже закладывали мины замедленного действия под
спящих жителей.
В безлюдном радио комитете безостановочно кружилась магнитофонная
лента: "Киев был и остается советским!"
Благодарные соотечественники прихлопнули своего командующего тов.
Кирпоноса, -- нашли его труп в лесу, под Киевом. По дороге на Борщаговку, по
смятым бумажным деньгам (Государственный банк в панике бросил) --
обеспечивается всем достоянием СССР -- потерянно брели безоружные
красноармейцы. Не выдали винтовок -- не было.
Предлагалось: добыть оружие в бою. Представляете, пустыми руками. Ну, а
добыли, дальше -- что? Что делать с этим оружием? Был такой случай:
красноармейцы принесли своему командиру роты, лейтенанту, трофейный автомат.
Что оно такое? Как с ним обращаться? Не ведали красноармейцы, не знал и
командир. Никогда не видели такой штуковины. Техника. Теперь самый раз
улыбнуться -- добыть оружие в бою. Вот и добыли...
"Если завтра война, если завтра в поход, если темные силы нагрянут..."
Нагрянули.
Что же -- тогда?
Ответ подготовили заранее:
-- Разобьем врага малой кровью и на его территории !
И вот -- нагрянули.
-- Товарищ лейтенант, что это за штука, как оно стреляет?
Как, товарищи? Вы -- знаете? Я -- не знаю... "Киев был и остается
советским". А на проселочной дороге в сторону той же Борщаговки (Борщей),
притулившись к танку "КВ", сидел в дымину пьяный генерал, старательно
выводил на трехрядке:
"Прощай, Маруся, прощай, родная! Мы не увидимся с тобой..." Над ним
покорно топтался хлопчик -- вестовой:
-- Товарищ командир! Пора, кажется, отступать...
В опустевшем радиокомитете нескончаемо прокручивалась мертвая запись, а
в замерший город уже входили без сопротивления немецкие танки.
А еще через несколько дней ночью начал взрываться Крещатик, дом за
домом, квартал за кварталом. И жили там простые советские люди, немцев там и
вовсе не было, да и не могло быть. Откуда им взяться? Дома густо --
по-коммунальному -- заселены, оккупанты разместились в брошенных казармах.
Только, сколько их погибло наших? Неведомо. Непостижимо. Неизвестно.
Спросим: кому их считать? да и зачем?
Подсчеты начнутся уже после, когда вернутся освободители. И вернулись
освободители. Громогласно объявлено: Киев взрывали немецко-фашистские
захватчики.
У меня, у еврея, пет ни малейшего желания соскабливать коричневую грязь
с нацистов. Нет и не будет. Шесть миллионов моих братьев и сестер -- тому
доказательство.
Только история делается заинтересованными, но писаться должна --
беспристрастными. Иначе она -- история -- превращается в историю ВКП/б/. Это
тоже история. Только истину из нее можно добывать, как железо из яблок --
грамм железной истины. Из тонны фруктов.
Трудно это нам, невыносимо тяжело, только давайте превозможем себя,
сделаем над собой усилие, бросим взгляд со стороны, с нейтральной полосы,
если угодно...
1941 год. Немецкие армии победно движутся на Восток. Советское
Правительство поспешно пакует чемоданы-контейнеры --время драпать в
Куйбышев.
Немецкая армия без боя занимает Киев. Впереди -- зимние квартиры. Кто
же будет рушить дома -- свои, заметьте, дома! -- жить -- где? -- в
землянках? Рыть норы?
Что ж, я знаю такие норы -- на целинных землях
-- там под углом в 45 градусов жили, размножались, строили коммунизм,
-- пока не сбежали. Первые -- Герои Социалистического Труда,
первопроходчики...
Объясните мне, для чего оно надобно победителю?
Крещатик начал взрываться сразу после прихода оккупантов...
Но я сейчас хочу остановиться только на одном доме. Доме на
Институтской улице. Институтской потому, что в доме этом разместился
институт благородных девиц. После завершения великого Октября благородных
девиц благородно попросили освободить помещение. А самих девиц переселиться
-- куда? Немного воображения -- и догадаетесь сами. Тем более, отказать
в просьбе было никак невозможно: просило НКВД. Оно же и освоило
освободившуюся жилплощадь. Если вас интересуют подробности освоения,
обратитесь с запросом на Лубянку. Вам, безусловно, ответят: есть
постановление еще (ныне покойного) Совета Народных Комиссаров на все
заявления, прошения и т.д. отвечать не позже, чем через 30 суток. В особо
сложных случаях срок ответа продлевается до двух месяцев. Предполагаю, ваш
случай особо {сравните по звучанию с ОСО) сложный, и вам придется потерпеть
два месяца. Не обижайтесь, пожалуйста. Единственная просьба: не откажите в
любезности сообщить о результатах. Заранее признателен.
Капитан покидает тонущий корабль последним. ОРГАНЫ -- первыми. В
довершение -- топят за собой корабль с оставшимися пассажирами: зачем лишние
свидетели ихнего позорного бегства?
Дом бывших благородных девиц взорван руками НКВД.
После освобождения его восстанавливали руками народной стройки.
Ваш покорный слуга принимал участие в этом мероприятии...
Разобрали обломки кирпича снаружи, добрались до подвала. Сохранился в
целости -- первозданной.
Слушайте внимательно.
И --запоминайте.
Узкий длинный коридор. По обе стороны номера ~ камеры. Гостиничный тип
устройства, разве что с небольшой разницей. Номера закрываются наглухо --
герметически. Ни окон, ни (даже!) глазков в дверях. Вакуум. И только сбоку
обыкновенная, ну самая-самая простенькая -- жестяная, печная
конфорка-заслонка. А на ней -- масляной краской -- русскими буквами, --
запомните.-- РУССКИМИ -- всего два слова: "Открыто -- закрыто".
Вы знаете, вы понимаете, что это значит?
Я -- знаю.
Из любопытства попросил товарищей запустить в такой номер.
Запустили.
И передвинули заслонку на черточку -- "Закрыто".
Через несколько минут начал задыхаться. Стал руками, ногами колотить в
железную дверь.
-- Откройте!!!
Тишина.
"Тишина наших русских полей,
Тишина наших русских ночей..."
Вспоминаете?
Популярная песня.
Колочу в дверь, только руки не слушаются, ноги в коленях оседают, но
колочу, не колочу, уже шепчу в дверь -- откройте.
Дальше -- не помню.
Открыли.
Очнулся в коридоре.
-- Что с тобой, Гена?
-- Сволочи! Я ж стучал!
-- Ничего не слышно, Гена. Ты ж и пробыл там всего минут десять. Не
больше.
Всего минут десять. Не больше.
Ну, а кто пробыл больше десяти минут. Те -- как?
Сейчас здесь Октябрьский Дворец Культуры.
А может, точнее, Дворец Октябрьской Культуры?
Так справедливей и истинней.
Сейчас -- это один из лучших концертных залов
Киева.
Я слушал в нем концерт, приехавшего и щедро
обласканного Советами Вана Клиберна.
Великий музыкант сидел за роялем и