а. - Я все чаще
себя жрицею ощущаю.
- Что твой муж? - спросил Тезей.
- Они ушли в плавание искать рыбу, - просто ответила Пракситея.
- Угу, - отреагировал Тезей. - А что ты как жрица ощущаешь?
- Мне ничего не надо знать, я часть существующих сил. Они движут мной.
- Как?
- Через танец.
- Ты все равно, что мой Поликарпик, - с грустью, которую не развеял
даже праздник, произнес Тезей.
- Люди только в большой компании привыкли танцевать под музыку, и чтоб
одновременно петь. И при этом нужен еще заводила. По другому - не
получается. И так во всем. А я и без флейты могу танцевать. Могу одна... Им
вместе потоптаться - это да, интересно. А самому с собой вроде как и делать
нечего. А ведь каждый мог бы хоть в чем-то активным быть... Выходит, -
заключила свой монолог Пракситея, - именно народная Афродита им нужна.
Народная, а не Небесная.
- Да? И я, наверное, такой же, как они, - огорчился Тезей.
- Кто они?
- Наши палконосцы.
- Но ты же все время что-то затеваешь...
- Хочу чего-то, как будто меня мучает какая-то сила, - а сам я ничего
не умею, - виновато произнес молодой царь.
- Ты еще собственных сил не знаешь, - предположила Пракситея.
- О боги, - взмолился Тезей, - не дайте мне узнать их.
- Твои силы проснулись, а ты сам еще нет, - улыбнулась Пракситея. -
Еще, увы, долго так будет.
- Ты говоришь, как пророчица, - обронил Тезей.
Пракситея решила отвлечь Тезея от этого разговора. В одну руку взяла
светильник, а другой потянула за собой молодого царя.
- Пойдем, поглядим, как она на мир смотрит. Афродита. И на нас.
Они обошли четырехугольный постамент статуи богини и остановились перед
ее ликом. Пракситея подняла светильник вверх. Афродита сверху глядела на них
с усмешкою. Богиня любви вообще глядела на людей с легкой усмешкою и днем.
Теперь же этим двоим усмешка богини показалась совсем откровенной.
...И все-таки нечто творилось в Афинах. Рядом с морем спокойно не
проживешь. На каком-то из кораблей, кроме привычного прочего, привезли с
этого проклятого, извращенного и много возомнившего о себе Востока неведомые
прежде в Афинах пряности и острые приправы к еде. Истинные жители Аттики
чуждались всего такого. Однако, объявились вдруг и понимающие. Из тех, кто
побогаче, познатнее и из тех, кто поднаторел на всяческих астрономиях,
геометриях, физиках и музыкальных искусствах. Поначалу над ними
посмеивались. Чудаки и есть чудаки. Потом, скажем, на вопрос "Есть ли у тебя
к камбале перец" стали женщины раздражаться. А потом приправление добротной
привычной пищи заморскими снадобьями многими стало восприниматься как обида.
Общественная, между прочим. Разумники из окружения Клеона в связи с модой на
острые приправы и пряности пустили в оборот хлесткие слова: блудливая
щекотливость.
Однако и в другом стали появляться неожиданности. Имелся в Афинах
человек по имени Харин, сын Менадора и Фестиды, веселый и общительный. Никто
лучше него не мог изготовить колбасы. И если у вас домашний праздник какой,
вы могли придти к нему за рецептом. Его любовно так колбасником и прозвали.
И вот этот Харин, сын Менадора и Фестиды, отстранил от себя все
разнообразное семейное хозяйство и стал каждый день заниматься только
колбасой. Изготавливать ее и продавать. Остальное, говорит, я и на деньги
куплю. И за рецептом к нему уже было не сунуться.
Очень удивило это афинян.
Вслед за Харином некий Мелант, сын Антигена, объявил себя только
кирпичником. И очень этому радовался. Мол, все остальное тоже стану
покупать... А сам буду месить глину, нарезать и обжигать кирпичи, и все.
Поначалу у него во дворе скопилось много кирпича, а потом мало-помалу
афиняне вошли во вкус: из тележек, отправленных за кирпичем, даже очередь
образовывалась иногда. И ведь никаким особым искусником он не был. Афиняне
недоумевали. Однако кирпичи покупали, поскольку вдруг и строительный зуд их
стал одолевать.
А вот Евген, объявил себя венцеплетом: стал плести венки для застолий.
Но венки - не колбаса и не кирпичи. Никто, разумеется, их не покупал, если
только для смеху. Бедняга ошибся. А люди над ним потешались.
Смеялись афиняне. Но появились причины и для настороженности, и даже
для опаски.
В разных домах люди стали устраивать торговые лавки. Сначала приезжие.
Но ведь и свои тоже! И приобрести у них можно было всякую всячину. И ни один
агороном, смотритель рынка, к ним не подступись. За домашними стенами все
скрыто. Вроде бы ничего особенного. Раньше по вечерам, когда рынки закрыты,
кое-кто дома тоже приторговывал, тем же вином.Не даром же отдавать. А тут
круглый день торговать стали. Не хочешь далеко идти за чем-нибудь нужным для
дома - пожалуйста, плати и бери. А можно и в долг - потом отдашь. Бери, то
есть, без денег. Вроде бы очень удобно и хорошо. Однако прибежит человек за
кувшином вина. В долг. А ему говорят: бери еще что-нибудь, той же колбасы от
Харина. Человек начинает возражать, не хочу, мол, мне и вина-то нужно всего
ничего - вот маленький этот кувшинчик. Мол, тому, кто придет за пятью
кувшинами, тому и колбасу навязывайте. Не хочешь с колбасой, отвечают, не
бери. А человек-то только вина немного хочет. Вот в чем штука-то.
Больше того, то там, то тут проявились люди, к которым, пожалуйста,
приходи человек, бери деньги в долг под проценты. Прежде тоже изредка
ссужали деньгами богатый богатого. Корабль, например снарядить. А теперь...
Простому человеку ой как дорого обходится такой соблазн - известно ведь,
берешь чужое на время, а отдаешь - и больше, и свое, и навсегда.
А еще - даже бойкий язык афинянина не знает, как назвать то, что учудил
Пилий. Из аристократов. Ну, не из самых эвмолпидов, которые на элевсинских
мистериях выступают иерофантами, но из кериков, там же удостоенных чести
факелоносцев. Тот Пилий, у которого слава разрушителя, растратчика,
распутника, любителя удовольствий. На удовольствия он все отцовское
достояние размотал. Правда, он же и сочинитель, и знаток песенок всяких, что
так часто поются на праздниках. Размотал отцовское достояние Пилий и
принялся давать уроки, словно восточный мудрец какой-нибудь, или мудрец
заезжий из других дальних краев. Запрашивает Пилий дорого - знатная фигура
все-таки. И учит только тех, кто уже что-то знает. У меня, говорит, школа, а
не шерстобитня. Да, у него - не шерстобитня. А вот внаем брать он додумался
маслодавильни. Их в городе и в округе с десяток наберется. Взял одну, взял
другую. Люди потешались: чем маслодавильня лучше шерстобитни. Потешались,
потешались, пока Пилий все маслодавильни себе не забрал. Тут и опомнились.
Придет осень - сколько же денег добыть можно будет. А, главное, теперь он,
гуляка, посмеивается. Я, говорит, хотел показать, как легко деньги
зарабатываются. И еще стихи сочинил:
Что ты, глупец, в огорчении машешь руками?
Хочешь успеха достичь - шевели головой.
Об этом керике Пилии Тезею, выходцу из Трезен, в общем-то еще лишь
осваивающемуся в Афинах, рассказала Пракситея и сказала: прими его.
- Ты хотел меня видеть? - спросил царь Пилия, когда тот появился в
мегароне.
- А ты разве не хотел бы видеть всякого своего афинянина? - вопросом на
вопрос ответил Пилий.
- Пожалуй, - согласился Тезей, - с чем же ты все-таки пришел?
- Хочу быть полезным тебе.
- Это хорошо, - одобрил молодой царь.
- И чтобы ты был мне полезен, - добавил Пилий.
- Вот как, чего ж тебе надо?
- Денег.
- Так просто, - рассмеялся Тезей.
- Если бы мне нужны были знания, я, как твой брат, отправился бы в
Финикию или в Египет... Впрочем, я там уже был.
- Поликарпик, - сразу же утратил веселость молодой царь.
- Прости, я не хотел тебя огорчить.
- Но ты ведь не так давно взял внаем все маслодавильни, - сказал Тезей.
- На последние.
- Что так?
- Интересно было.
- А зачем тебе деньги теперь?
- Отправлюсь в Дельфы, пока урожай оливок поспевает.
- Зачем?
- Интересно... И тебе будет интересно.
- Почему?
- Я отправлюсь в Дельфы за твоим оракулом. Ты же вон какие новшества
затеваешь.
- Оракул? Пожалуй, - согласился Тезей... - Но мне и здесь нужен
по-настоящему дельный человек.
- Если искать с пристрастием, разве такого найдешь?
Пилий все больше нравился Тезею.
- Скажи, что ты сделаешь с деньгами, которые дадут тебе маслодавильни?
- Истрачу... Скряги с деньгами ссорятся, а я даю им свободу.
- Истратишь на услады и тряпки?
Фигуру Пилия изящно облегал плащ из тонкого и очень дорогого сидонского
полотна.
- Если бы роскошь была дурна, роскошествовали ли бы боги на своих
пирах? - опять вопросом на вопрос ответил Пилий.
- В тупик тебя не поставишь, - одобрил Тезей. - Не думаю, - добавил он,
поразмыслив, - что ты пришел ко мне только за деньгами.
- Разумеется, - согласился Пилий, - стоило ли приходить из-за такой
мелочи.
- Что же ты хочешь еще?
- Денег.
- Зачем тебе эта мелочь?
- Пока я обучаю только тех, кто может мне платить, - объяснил Пилий. -
Но я хотел бы создать школу и не для самых богатых молодых афинян. По
привычке их призывают овладевать боевыми искусствами. А я хочу приохотить их
и к другим знаниям.
- Им преподают и иные знания, - заметил Тезей.
- Не смеши меня, царь... Камушек - единичка, двойка - два камушка... Я
хочу объяснить им, в том числе, почему цифры священны... И многое другое. Ты
ведь знаешь, что отличает людей образованных, основательно воспитанных, от
иных?
- Что?
- Подаваемые ими надежды... На худой конец, объезженные кони полезнее
необъезженных.
- На это денег не жалко, - согласился молодой царь. - Ты философ, -
помолчав, сказал он.
- Да.
- Тебе-то что дала философия? - уже совсем дружески спросил Тезей.
- Способность говорить, с кем угодно.
- Поэтому поедешь со мной, - заключил молодой царь, - на переговоры по
аттическим землям... В Браврон сначала. Оракул подождет.
Выехали рано утром, двумя отрядами. Во главе Тезей и Герм. Двигались
пока, как один отряд. Разделиться им предстояло в Колоне. Тезея путь - в
сторону Браврона, а Герм пойдет к Марафону. На сто стадий разойдутся их
дороги.
Ехали кто в колесницах, кто верхом, перекликались друг с другом, как
утренние птицы. От Колона Герм со своим отрядом направился к марафонскому
четырехградью без промедления. Тезей задержался. Его привлекла достроенная
уже башня Тимона, где уединился этот отшельник. Молодой царь, может быть, и
проехал бы мимо. Да очень уж заинтересовал его раскатистый смех, раздавшийся
в высоте.
- Эй, Тимон, - крикнул Тезей.
Башня была трехэтажной, но проемы окон имелись только на самом верху.
Смех прекратился, и в одном таком окне возникла тимонова голова.
- Ты смеешься надо мной? - спросил Тезей.
- Нет.
- Ты -один? Почему же ты смеешься, когда рядом с тобой никого нет?
- Как раз поэтому.
- Если все, по-твоему, обречено и жизнь не станет лучше, то, может
быть, ничего и не предпринимать? - спросил молодой царь.
- Я этого не говорил.
- Ну, тогда смейся, а мы поедем.
- Далеко? - все-таки поинтересовался Тимон.
- В Браврон.
Отряд Тезея свернул направо. Спутники его притихли, как призадумались.
Через некоторое время - владения Артемиды - медвежьей богини, ее главное
святилище в Аттике, расположенное в Бравроне. А чуть далее - в Гапах
Арафенидских - опять храм этой богини. "И медведицей в Бравроне одевалась в
пурпур я", выводят знатные молоденькие и легкомысленные афинянки. Именно в
Бравроне ежегодно устраиваются праздники в честь Артемиды, этой бегуньи в
хитоне до колен, о которой забыть песнопевец не смеет. Кто знает, вправду ли
строго блюдет свою невинность эта бессмертная охотница, однако девственность
дедовских обычаев и устоев среди приверженцев ее соблюдается весьма строго.
Для них любое нововведение - все равно что клятвопреступление. А для
нарушителей клятв Артемида - быстрый враг. Без какой бы то ни было
снисходительности.
Так что призадуматься Тезею и его спутникам было о чем. К тому же в
Бравроне или, может, даже ближе, в Стириях, их ждала непростая встреча со
стариком Орнеем, которого земной отец Тезея Эгей выжил из Афин. Выгнал,
одним словом. На худой конец, с сыном Орнея Петиоем можно будет потолковать,
- думал Тезей.
Чтобы скрасить дальнейший путь, тем сократить его и чтобы развеять
других спутников, Пилий попробовал втянуть Мусея в придуманное им самим
состязание. Мусей не Тезей: с ним Пилий давно и хорошо знаком.
- Мусей! - на скаку прокричал Пилий, хотя можно было и не кричать, -
философия, как живое существо: логика - кости и жилы, этика - мясо, а физика
- душа. Понял? Давай теперь ты.
Мусей оглянулся, как отмахнулся:
- Ты бы, конечно, предпочел мясо понежней.
- Фу, какой мрачный, - не отставал от него Пилий, - улыбнулся бы и тем
самым принес жертву харитам... Продолжим... Берем яйцо: скорлупа - логика,
белок - этика, а желток - физика.
- Яйцо, конечно, всмятку, - уточнил Мусей.
- Хорошо... Видишь огороженное поле, - не унимался Пилий, - давай так:
ограда - логика, урожай - этика, а деревья - физика.
- Ничего в голову не лезет, - отмахнулся Мусей.
- Ничего?.. Все возникло из ничего, - призадумался вдруг Пилий.
- Что возникло? - не понял Мусей.
- Все, - повторил Пилий, - все вокруг... Вообще - мир наш.
- Не из ничего, я полагаю, а от начала, - поправил приятеля Мусей.
Теперь беседа завязалась и двинулась сама собой.
- Хорошо сказано, - обрадовался Пилий.
- Толку-то, - не разделил его радости Мусей.
- Твоя правда, толку не много,- согласился Пилий, нисколько не
огорчившись. - И все-таки мы находим удовольствие в подобных беседах.
Наслаждение даже.
- Наслаждение, наслаждение, - вздохнул Мусей, - я бы предпочел
наслаждению безумие.
- Наслаждение - прекраснейшее из безумий, - отпарировал Пилий.
- Это оттого, что мы себя не слышим, когда болтаем о вечном, -
проворчал Мусей.
Пилий рассмеялся, долго хихикал.
- Лира тоже слушать себя не умеет.
- Чего ты все радуешься, - удивился Мусей, - тебя ничем не проймешь.
- Почему? Проймешь..., - не согласился Пилий. - Только философа надо
действительно хорошенько хватать за уши: убеди и уведи.
- Настоящая мудрость в дома только природе, и она сама у себя учится, -
вздохнул Мусей.
- Точно, - согласился Пилий, - природа умеет учиться сама у себя.
- Идеи вечны и чужды страданию, - заявил Мусей. - А, значит, чужды и
нам с тобой: люди только и знают, что страдают, - добавил он.
- Не вполне, - возразил Пилий, - как бы живые существа выжили, как жили
бы, если бы не были приспособлены к идеям.
Мусей на это не ответил, поскольку в голову ему пришла совсем иная
мысль.
- Мы с тобой говорим так, словно что-то ищем, словно стараемся что-то
вспомнить.
- Надо полагать, мы - наследники золотого века, - по-своему подхватил
мысль Мусея Пилий, - мы его остатки, хотя и не помним об этом.
- Герофилу бы сюда, - заметил Мусей, как бы признавая тем самым правоту
Пилия.
- И Поликарпика, - обернулся к ним Тезей.
Так Мусей с Пилием и ехали, не замечая дороги, в беседе. Развеять,
может быть, и не очень развеяли своих спутников, но все их внимательно
слушали. Не только Тезей.
Наконец, будто показались строения Стирий.
- Вот тебе, Пилий, и философия, - оживился Мусей, - видишь: стены
города - логика, и внутри - разум...
- Какие же это стены? -Возразил оказавшийся более зорким Пилий, - это
же отряд воинов. Нас ждут.
Афиняне замедлили движение, в два ряда группируясь за спиной Тезея, и,
перестроившись, остановились. От отряда стирийцев отделился всадник с
копьем, подпрыгивающий в седле и с темным, непомерно большим щитом.
- Я еду один, - тоном приказа предупредил своих Тезей.
Он не взял из колесницы ни копья, ни щита и поскакал навстречу
стирийцу. Однако Мусей и Пилий не послушались и устремились за молодым
царем. Их кони, чувствуя своих хозяев, держались сзади и ступали неслышно.
Всадники съехались и остановились.
- Я Петиой, сын Орнея, - назвался стириец, хотя и Мусей, и Пилий его
знали, - я приехал по поручению моего отца.
Конь Петиоя развернулся к афинянам боком, и из-за щита, большого, почти
в человеческий рост, с медными бляхами на воловьей коже и с медным же ободом
по краям, видна была только голова сына Орнея.
- В урочищах великой Артемиды гостей приветствуют оружием, - улыбнулся
Тезей.
- Нам не очень нравится то, что вы везете с собой, - без улыбки,
высокомерно объявил Петиой, - и вы - не неведомые гости, которых сначала
угощают, а потом расспрашивают... Однако не беспокойся, хозяин Афин. Орней
приказал встретить вас миром... Пока миром, - видимо от себя присовокупил
он. - Столы наши ждут вас.
- Ты забыл добавить "и царь Аттики", - поправил стирийца Тезей. -
Столы, разумеется, хорошо, - продолжал он, - но к чему оружие?
- Надо же вам знать, что оно у нас в хорошем состоянии, что за ним
отлично ухаживают, - усмехнулся Петиой. - Так мы ждем вас.
Он тронул узду и поскакал обратно.
Развернулся и Тезей, натолкнувшись прямо на Мусея.
- Я сказал, что еду один! - недовольно воскликнул он.
- Я так увлекся беседой с Пилием, что не слышал, - объяснил Мусей.
- А ты? - молодой царь повернулся к Пилию.
- Я же его собеседник, - развел руками Пилий.
- Мы оба так увлеклись беседой, что не расслышали, - уточнил Мусей.
Пока Тезей с философами возвращался к своему отряду, Петиой тоже успел
доскакать до своих, и получилось так, что, когда отряд афинян тронулся с
места, воины на подходе к Стириям уже расступились, освобождая им дорогу.
Пир в честь не очень желанных гостей устроили в стирийском мегароне
Петиоя. Так что до Браврона афиняне немного не доехали. Сюда же к сыну
прибыл и Орней. И расположился на хозяйском месте, усадив по обе стороны от
себя Тезея и Петиоя. Начали пиршество, как заведено, с возлияний,
посвященных Зевсу Олимпийскому, Артемиде и героям. Однако ни праздничности,
ни веселья, сопутствующих обычно застольям, не ощущалось. Напряженность
сковывала и гостей, и хозяев. Когда, по традиции, надо было поднять чаши за
героев, Орней счел необходимым провозгласить здравицу сам.. Не без труда
поднявшись, он сказал негромко, но со значением:
- Совершая возлияния героям, восславим наших великих предков и
прародителей, которые славными трудами своими установили порядок на наших
землях и завещали нам беречь его. Их устами говорили боги и боги же
руководили их подвигами.
Было ясно, куда клонит Орней. И Пилий, видя, что Тезей молчит, исполнив
вместе со всеми возлияние в честь героев, опустошил и свою чашу, а
оторвавшись от нее и хохотнув, добавил с интонациями Орнея:
- А что, если мы теперь сами становимся прародителями кое-чего нового.
Воспряньте, друзья, мы родоначальники.
- Например? - любезно, как хозяин гостя, спросил Пилия Орней.
- Свободного человека, - игриво начал перечислять Пилий, загибая
пальцы, - народовластия, равенства людей - чем бы они ни занимались.
- Ты шутишь, - улыбнулся Орней.
- И да, и нет, - ответил Пилий.
Такое начало беседы невольно расставило все по местам. Незачем было
теперь для соблюдения закона гостеприимства давать пиру развертываться, как
ни в чем не бывало, откладывая главный разговор на конец.
- А как же сильный защитит слабого, если все разбредутся, куда каждому
захочется? - поинтересовался Орней.
- Сильный идет и слабого за собой ведет, - мгновенно откликнулся и
Мусей.
- А что, не самая плохая мысль, - рассудил Орней.
- Я бы сказал иначе, - вступил наконец в беседу Тезей, - ум - твой
вожатый.
- Ум... - повторил Орней. - У нас все на своих местах, как и во времена
предков наших. Каждого видно, кто он, кто таков. Не вышло бы разброда умов.
Государства погибают, когда не могут отличить хороших людей от плохих.
- В нашем государстве законы будут работать на всех, одинаково для
каждого, - сказал Тезей.
- Ваш молодой закон противу древнего обычая, что паутина. Если в нее
попадет человек маленький, закон выдержит, если же большой и сильный, то
разорвет паутину и вырвется, - стоял на своем Орней.
- И не надо нам новых законов, - поддержал отца Петиой.
- Разумеется, - перешел в наступление Тезей, поскольку теперь ему надо
было отвечать не старику Орнею, а Петиою, - самые безопасные корабли это
корабли, вытащенные на берег.
- Вот и плавайте, а мы на бережку посидим, - пришел на подмогу Петиою
кто-то из стирийцев.
- Для козла лоза съедобна, для меня же виноград, - насмешливо вставил
Пилий.
- У винограда тоже разные гроздья, - строго возразил старый Орней, но и
не возвышая голоса, чтобы снять накал страстей, - гроздь наслаждения, гроздь
опьянения и гроздь омерзения похмельем.
Однако страсти уже повыскочили изо всех углов.
- В Афинах ходить по улицам нельзя, - горячился Петиой, - только
отовсюду и слышишь: кто купит уксуса, кто купит уксуса, покупайте пирожки,
покупайте, покупайте, покупайте... Хоть уши затыкай. У нас, если у соседа
кончился уксус, с ним другой сосед поделится. Как можно осуждать ложь, а в
лавках лгать всем в глаза.
- Рынок - место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать
друг друга, - прогудел кто-то басом.
- Толстеет один, худеет другой... Чего не клал, того не бери, -
поддакнул басовитому еще кто-то.
- Хватит! - приказал Орней. - Это наши гости.
Мегарон затих. И Тезей почему-то вспомнил дорогу, которая, теперь,
казалось, очень давно вела его в Афины. Вспомнил, с кем довелось сразиться и
кого убить. Особенно Керкиона. В первую очередь Керкиона, назвавшего его,
Тезея, убийцей людей воли. Керкиона, выступавшего за первородное братство
тех, кто не разделен ни стенами, ни имуществом. Керкиона, убившего свою
родную дочь Алопу за то, что та позволила себе влюбиться в человека из-за
стен, разделяющих людей, такого, как и сам Тезей. О боги, он ведь дал слово
Лелегу поставить Алопе памятник. И не одной ей. Сейчас, рядом с Орнеем и
Петиоем, рядом со стирийцами вновь ожил перед ним образ Керкиона. Все как бы
повторялось. Да и победил ли он Керкиона? Победил ли он его?
Тем временем, прервав молчание, от его же слова наступившее, Орней,
будто сам себе, совсем старчески произнес:
- О Артемида, защитница древних порядков. Бротей кинулся в огонь, сойдя
с ума, когда не отдал тебе почестей. А теперь, глядишь, скоро тебе невесты и
кукол перестанут приносить...
- Я только что из Беотии, - мечтательно вздохнул Петиой, - вот где
бесхитростные люди.
- И туповатые, - усмехнулся Пилий.
- Пусть туповатые. А я там одну ничью скалу приметил и готов город на
ней создать. И пусть за водой далеко ходить придется, - сказал сын Орнея.
- И назовешь город Новыми Стириями, - подзадорил его Мусей.
- Стириадами, - отвечал Петиой.
Да, напрасно Тезей надеялся договориться с молодым Петиоем.
- Что ты решишь, Орней? - спросил афинский царь старика.
- Подождем, что решат остальные демы, - устало ответил Орней.
Возвращались афиняне домой, словно какую обузу с себя сбросили. Но и
вино, конечно, растормошило отпировавших.
- Брат мой по золотому веку, - воззвал Мусей к Пилию, - все-таки мы
глупцы: зачем хотим, скажи мне, распутать узел, который, даже запутанный,
доставляет нам столько хлопот? Знал бы ты, как далеко в будущее уходят эти
хлопоты, сколько времен люди будут хлопотать и лопотать об одном и том же.
- Это лишено логики, друг, - не согласился Пилий, - ведь все должно
чем-то завершиться.
- Тут не нужна логика, - заявил Мусей, - это предсказание.
"Победил ли я Керкиона? Или Керкион побеждает?" - снова подумалось
Тезею.
Однако молодость и есть молодость. Когда перед Тезеем и его спутниками
возникли очертания Афин, они развеселились, забыв обо всем на свете. Можно
ли не радоваться родным улицам, игре света и теней на храмах и площадях,
родным запахам и звукам, тому, что чувствуешь себя самим собой, да еще и
защищенным ото всей иной реальности могучим щитом. И это все помогает тебе
открыться и раскрыться в мире миров, почуять в себе ну прямо-таки
божественные силы.
Последовавшие вскоре новости тоже способствовали хорошему настроению
Тезея, его сотоварищей и вообще общегородской ободренности. В Афинах стало
известно, что к начинаниям молодого царя присоединились земли между горами
Гиметтом и Пентеликоном. Следом пришла и еще хорошая новость: Тезея
поддерживает вообще весь юго-запад Аттики с центром в Форике.
И тут Афины как утратили чувство реального. Даже старики повылазили на
улицу и взбудораженно что-то обсуждали, размахивали руками, суетились.
Хватит, соглашались... Чего хватит? Да, хватит жить в скупых объятиях
окаменевших устоев. Тяготит нас их застоявшийся строй. По любви оно, может
быть, и приемлемо. Но где она, прежняя любовь? И шагу не ступишь по
собственному усмотрению, как в доисторической древности. Для собственного
разумения места нет. Жизнь получается ненастоящей. А нужна настоящяя.
Отвернемся от старого мира. От него уже отвернулись боги. Он больше не
родит великих героев. Пусть и нас отпустит, как отпускают детей родители в
их взрослость. Обратим взоры на передовой Восток. На Восток, откуда восходит
солнце, откуда доносятся до нас сведения о замечательных знаниях, откуда
привозят такие красивые и полезные вещи.
Конечно, сохранять все лучшее в своем, накопленном. Ничего не
перенимать сослепу. О Востоке ведь тоже можно сказать: "Хорошо по шь, а на
деле-то как?" Встретятся трое хоть здесь, хоть на Востоке, и божественная
сила каждого в отдельности как пропадает куда-то. На троих только опьянение
гарантировано и вляпывание в грех, видимо, первородно тяготеющий над всеми.
Или божественная сила, дар богов каждому, остается в каждом лишь в
младенческом состоянии? И люди младенчествуют поэтому? Надо же, грех
давнишний, первородный, а в головах взрослых людей младенчество как застряло
испокон веков и навеки... А где справедливость при этом?
Хватит... Хватит плыть по течению. Здесь не Восток, старый да мудрый.
Здесь, в Аттике, нельзя пускать жизнь на самотек. Здесь уже бродит много
свежих идей, да и много свежих незакосневших натур. Можно выбрать, обсудить
правильные способы и направления всеобщего действия... И, о радость,
родилось новое слово "полития". Афины - это полис. Действия, направленные на
его благо,- полития. Правда, новое слово придумал Менестей, которым
соратники Тезея, недолюбливая, даже пренебрегали, случалось, - уж больно
непонятного поведения личность. А тут Менестей, как обычно, заглянул к Тезею
со своим очередным отчетом о неявных процессах в афинской жизни, попал на
беседу молодых устроителей народовластия, посидел как бы сбоку, в уголке, и
выронил это слово - полития. Просто у него так получилось. Он, может быть, и
отчета себе не отдавал, что за словечко подбросил обществу. Но
присутствующие очень активно откликнулись. Какое точное слово! Даже поахали
от умственного удовольствия. И подхватили это слово, будто было оно всегда.
В основу всего ляжет полития. Полития поможет сохранять и приумножать добро,
отвращать от несчастий и заблуждений. Политии станут подчиняться ораторы.
Полития поможет выработать хорошие законы с системой жизни, где все равны. И
дурные, и хорошие. И это, как уже выяснили для себя молодые собеседники
Тезея, - первая, низшая форма равенства. Высшая же: должному - должное. Это,
впрочем, тоже не раз обсуждали у Тезея. Новое - разумное сочетание того и
другого. И сочетанию следует учиться каждый день. Во всем. В том числе -
земледельцам - в земледелии, морякам -в плавании и морской торговле,
ремесленникам-демиургам -в ремеслах. На этих путях общество избежит
разрушительных пороков. Избранные же должны учиться, кроме политии, верховой
езде, искусствам и философии. Этой дорогой они достигнут совершенства.
И еще обязательно: правильное соотношение людей во власти,
состоятельных и малоимущих. Никаких крайностей. Крайности искажают
задуманное и лишают его истинности.
Конечно, рассуждения молодых людей были, с одной стороны, прекрасны, но
их представления о политии перекочевали в заоблачные выси, в чисто
умозрительные, абстрактные конструкции. Искали, казалось, общедоступные
формы возможного улучшения жизни, ссылались на богов и героев, на
замечательные события прошлого... С другой строны, как малоопытному в грубом
текущем подыскать неиспорченное событие, проясняющее твою благую мысль?
Так чувствовали себя люди в мегароне у Тезея. А на улицах?
Предощущения, ожидания, взбудораженность. И гудело на улицах:
бу-бу-бу... Слов не разобрать - гул сплошной. Единственно, что можно время
от времени четко различить: "И да здравствует Тезей!"
Существовали, конечно, и иные мнения, но их как бы забивало, глушило
настроение более активных граждан.
И конечно, образованные сторонники Тезея решили воспользоваться такой,
почти всеобщей, взбудораженностью ожидания. Для начала предполагалось
публично порассуждать перед народом о богах и мироздании.
- И хорошо бы, чтобы полис платил за эти выступления, - предложил
Клеон.
Мысль понравилась. И в целом понравилась, и в том, что платить за
интерес интереснее - кто-то и увлечется возможностью стать образованным.
- Надо прочитать народу весь свод преданий и песен древних, - добавил
любитель искусств Пелегон. - И - чтобы не пропускать ни строки: где
остановился один чтец, с этого места продолжает другой.
- Слишком красивым все представляется, - заметил все-таки скептический
Мусей.
- Это оттого, что и Мусей, и вы все про танцы мало знаете, - объяснила
Пракситея.. - В танце все складно. Танец замешан на музыке. А музыка все
равно что вино.
- Тогда полития - тоже музыка, - с жаром вставил Герм.
- Нет уж, музыка не может быть грубой. Пойло - это не музыка, -
возразила Пракситея.
- А похмелье - не праздник, добавил Мусей. - От похмелья чесноком
разит.
Вскоре стало известно: к Тезею присоединяется на севере и четырехградье
во главе с Марафоном. Что здесь сказалось? Поездка туда Герма или то, что
Тезей именно там поймал устрашавшего всю округу критского быка?
И молодой царь засобирался съездить еще севернее - в Афидны.
В Афидны Тезей направился с небольшой группой всадников. Все-таки ехать
по территориям, уже присоединившимся к центральному полису на новых
условиях. Дальше будет видно. Если в четырехградье убедят молодого царя, что
необходимо усилить его отряд, он сделает это с помощью местных воинов.
Марафон открывает, как говорят в Аттике, дорогу в леса, не в те, что по
уступам и склонам кое-как взбираются к вершинам гор, - таких у самих греков
вполне достаточно, - а в те, что спускаются и на равнины, занимают их собою
с каким-то зеленоствольным нахальством, словно только они тут и хозяева.
Земля деревьев - целая страна . Не роща с птичками, посвящаемая богу или
богине, а неведомо что. Можешь ли ты подарить своим бессмертным то, чему и
конца не видно, где запросто заблудиться. Чьи эти леса? Где им пределы?
Прожорливости коз наших аттических на них не хватает. Может быть, конечно,
это далекие предки греческие оттеснили скопища деревьев к склонам гор,
расчищая себе равнины. Но ведь и человеку где-то жить надо.
Так вот, в Марафоне, который открывает дорогу в леса, Тезею разъяснили:
Афидны, именуемые малолюдными не только потому, что там жителей,
действительно, относительно немного, но и оттого, что на душу каждого
приходится несчитанное количество деревьев, весьма миролюбивы. Не варвары
какие-нибудь. И вождь их, Афидн, тоже не злой. Хотя и со странностями:
сильно ученый. Может быть, правда, именно поэтому Афидн старается
поддерживать хорошие отношения и с марафонцами с этой стороны, и с
фессалийцами с той, где леса временно кончаются и снова открываются более
свободные пространства. До других лесов, которые ведут, и впрямь, неведомо
куда. И может быть, нигде не кончаются... Да уж, для греков куда более
предпочтительно море со всеми его опасностями. Они, греки, и в море
стремятся оттого, что там ни лесов, ни гор. Глазей - куда хочешь. Пусть и на
саму опасность.
В свою очередь, и марафонцы хорошо относились к жителям Афидн. Да и
почему к ним хорошо не относиться, когда наблуждаешься по лесам и вдруг
выходишь к мирному жилью. Как не обрадоваться...
Молодые афиняне с Тезеем тоже испытали подобное, когда выехали из леса
на обширное пространство между разбегающимися в разные стороны стенами
деревьев и увидели ближе к себе выложенные из крупных тесаных камней стены
Афидн и выглядывающие из-за них верхушки построек.
...Через некоторое время омытые и умащенные в гладкостенных купальнях
афиднянками, благоухая, расположились тезеевцы перед домом здешнего владыки.
На земле были расстелены полотнища плотной толстой ткани, сверх нее - хорошо
выработанные шкуры животных, самих гостей одели в тонкие женственные хитоны,
прикрытые косматой шерсти покрывалами. Громко гогоча, гости играли в кости.
- Такая плотная наша ткань, что масла не впитывает... - похвасталась
одна из юных прислужниц. - Почти не впитывает, - поправилась она.
- Значит, пятна все-таки остаются, - весело уточнил Пилий.
- Если за все хвататься, не омыв рук, так они везде останутся, -
отчеканила словоохотливая молодая афиднянка.
- Не скажи, - вмешался в разговор Мусей, - тебя, красавица, прихватишь,
кожица порозовеет, а потом все сойдет.
- Мужчинам вообще все сходит, - оставила за собой последнее слово
лесная нимфа.
Но вот и к парадному пиршеству было все готово. Гости поднялись в покои
Афидна, миновали небольшую статую Гекаты, хранительницы дома в ночные часы.
Не медной, не из глины вылепленной, а деревянной, вырезанной грубовато,
словно в прадедовские времена. Статуя тоже напомнила о лесной стороне, до
которой добрались афиняне, как и колода Аполлона уличного - дневного
покровителя дома, которую афиняне видели, еще подходя к усадьбе. Если бы эта
колода не стояла близ жилища вождя афиднян, ее можно было бы принять за
изображение какого хочешь бога, Гермеса, например, особенно если поставить
такую колоду на развилке дорог.
Стены приемных покоев здесь тоже покрыты деревом: гладкими и хорошо
пригнанными друг к другу досками, словно в корпусе морского судна. На них,
как и следовало в мегароне предводителя, развешено оружие. Повсюду вдоль
стены расставлены фигуры божеств, ведомых и неведомых афинянам, может быть,
и не только божеств...
Афидн поощрительно улыбнулся, отмечая про себя удивленное любопытство
гостей, разглядывавших статуи и статуэтки из металла, камня, глины и
деревянные: собственно выставка эта и была специальная, предназначенная
именно для обозрения, а не только для проведения священных ритуалов при
поклонении бессмертным.
Однако афиняне приехали все-таки не пировать, а на переговоры. Поэтому,
дав застолью подразогреться, Афидн увел из мегарона самых важных из них:
Тезея, Герма, Мусея и Пилия. Они вышли на задний двор, миновали мощеную
каменными плитами его часть и, ступив на голую землю с островками травы,
достигли небольшого сооружения, крытого черепицей, сложенного из нетесаных
бревен. Дверь этого сооружения украшала масличная ветвь, обвитая белой
шерстью, но на ней не было подсохших завязей, какие обязательно бывают на
ветвях, прикрепляемых ко входу в обжитый дом. Внутри было светло благодаря
множеству светильников, чисто, пахло свежестью. Лесной воздух проникал в
щели между бревнами, хорошо промытыми. Здесь тоже вдоль стен выставлены
медные, деревянные и глиняные фигурки. И резные почетные скамьи, и дощатый
скобленый стол ждали гостей с вином и яствами.
- Место для уединения, - объяснил Афидн, приглашая гостей
рассаживаться. - Так что порассуждаем.
Невысокого роста, медлительный, загорелый, он сам был похож на одно из
оживших своих глиняных или деревянных изваяний.
- Ты ведь понимаешь, зачем мы сюда приехали? - первым спросил Герм.
За благополучие переговоров в Марафоне и далее за ним отвечал как бы
он, а не Тезей.
- Ты думаешь, что для нас, деревенских грамотеев, это не понятно? -
усмехнулся Афидн.
- Тогда что обсуждать? - спросил Герм.
- Почему бы и не подумать, - возразил Афидн. - Мы в наших лесах
диковаты, безмятежны и не особо податливы. Это в Афинах люди на морском
ветру подвижны и отзывчивы на перемены. У нас бы не наломать чего...
- Цикута для перепелки питательна, а для человека - смерть, - понимающе
откликнулся Пилий.
- Вот именно, - подтвердил Афидн. - К тому же возьмем положение наше.
Если посуху, - за нами малоповоротливая Беотия. По морю ее обогнешь - дикие
фессалийцы. Перед нами? Вы,- афиняне.
- Все мы жители Аттики, - поправил Афидна Тезей.
- Ну-у..., - неопределенно протянул хозяин.
- Тебе нет дела до отечества? - изрек Герм.
- Мне очень даже есть дело до отечества, - возразил Афидн. - Мое с ними
отечество. - Он сначала повел рукой в сторону разместившихся вдоль стен
изваяний, а потом обеими руками указал наверх, в небеса. - Там наше
отечество.
- А здесь что? - продолжал напирать Герм.
- Здесь, как я уже говорил, мы находимся посередине, - продолжал Афидн,
- поэтому должны дела свои соразмерять.
- Взвешивать, - усмехнулся Мусей.
- Пожалуй, - согласился Афидн. - К тому же - вот мы, лучшие, -
последнее относилось к собравшимся, - хотим добра. Добра для многих. А чем в
действительности это наше желание обернется... Ведь мы не боги. Большинство
людей, как вы сами знаете, если их жизнь затронуть...
- Значит, стараться улучшить людскую жизнь бесполезно?.. Хороша
позиция, - уже рассердился Пилий.
- Добро, конечно, не вред, - по-своему согласился с ним Афидн.
- Получается лабиринт, - заметил Тезей.
- И где взять нить Ариадны, - словно поддержал Афидна Мусей.
Получалось, что беседующие стороны понимают друг друга, а решение
ускользает. Противников, выходило, проще дожимать. Вот-вот возникнет спор. И
уедем ни с чем - подумал Тезей.
- Действовать надо, действовать, - не выдержал общего молчания Герм.
- Что на это скажешь? - спросил Афидна Тезей.
- Да я что, - даже огорчился Афидн. - Я же хотел, чтобы мы порассуждали
вместе... А так, я согласен. Опять же против неизбежного и боги бессильны.
- Вот и отлично, - обрадовался Тезей.
- Что до перепелок и цикуты, - повернулся к Пилию Афидн, - то в
петушиных боях только перепела, убежав было от противника, возвращаются
назад.
- В лесу прячутся, - подзадорил его Пилий.
- Мы в лесу живем, но мы открыты беседе и дружбе, и рады тебе, Тезей, и
твоим друзьям.
- Чтобы я в вашем лесу спрятался, - рассмеялся Тезей,
- Зачем самому Тезею прятаться. Тезей может что-нибудь у нас спрятать.
Эти слова Афидна звучали почти пророчеством.
На обратном пути Мусей вслух размышлял:
- Знаешь, Пилий, зачем необходимо народовластие, равенство людей?
- Зачем?
- Чтобы люди научились ценить и, главное, понимать друг друга, видеть
друг друга по-настоящему. А потом и идея народовластия себя исчерпает.
- Чего? - не понял Пилий.
- Народовластие само себя исчерпает, когда люди научатся понимать и
ценить друг друга.
- И любить, - подумав, добавил Пилий.
- Любить? - повторил Мусей. - Действительно... И зачем тогда нужно
будет какое-то властие...
- А что же там будет?
- Не знаю... Это так далеко, что для нас и для наших детей значит
никогда.
- Опять твои дальние пророчества, - огорчился Пилий, - вот утешил...
В Марафоне они снова задержались. Тезей все-таки решил выполнить свой
обет и поставить алтарь Гекалине. Старой Гекалине, которая приняла его и
обогрела, когда он приходил сюда, теперь уже, казалось, вечность назад,
чтобы поймать критского быка.
Хрисипп, предводитель Марафона да и всего четырехградья, охотно и
искренне откликнулся на предложение молодого афинского царя, хотя и не особо
понял: почему алтарь - Гекалине. При жизни Гекалину здесь считали странной,
относились к ней отчужденно, порой неприязненно. Сейчас, когда старая
женщина умерла, все ее странности позабылись. Но, если кого спросить,
отношение к ней и теперь вызывало вроде как недоумение - всех, достойных и
недостойных, хотя все помнили, что всех их, достойных и недостойных,
Гекалина жалела.
- Чему алтарь посвятим? - Хрисипп пытливо вглядядывался в Тезея.
- Доброте.
- Верно! - обрадовался Хрисипп. - Правильно.
Когда уже и от Марафона отъезжали, Тезей, словно сам себе, проворчал:
- Добро... добро... Доброта, вот с чем иногда рождается человек, вот,
действительно, божественный дар. Остальное надо приобретать.
- Слышал, Мусей, - встрепенулся Пилий, - вот это пророчество. И в
отличие от твоих предсказаний, действует прямо сейчас.
- Так ведь царь, однако, - улыбаясь, развел руки Мусей.
Пусть даже обольщеньями своими...
Раскрыв себя, не избежать вреда.
Жизнь вдруг предстанет терпкой, как страда.
Вы - гость иллюзий? Оставайтесь с ними.
И слейтесь с упованьями благими.
Когда-нибудь порыв таких утех,
В грядущих днях, охватит сразу всех.
И вправду станут истины простыми.
Порыв души, что вспыхнул и пропал -
Прообраз золотых первоначал.
Не вечно будут зеркала кривыми.
Вот вы едины в чувствах, и сейчас,
Экстазу вторя, именно для вас
Мир благом наливается, как вымя.
Что же касается Афин, взбудораженности в городе будто прибавилось.
Тезей раздумывал, поглядывая со своего коня на снующих туда-сюда людей, на
горластые кучки размахивающих руками. Заболевание и выздоровление -
состояния одинаково переходные. Разберешься ли, чт на самом деле
происходит. Лихорадка у отдельного человека понятна. Начало заболевания с
началом выздоровления не перепутаешь. А если всех лихорадит? Общество? Как
отличить выздоровление от заболевания? Очень просто и в дураках оказаться.
До ушей Тезея долетало:
- Народовластие!
- Аттика, объединяйся!
- Новые афиняне!
- Школы - для юношей!
- Учеба - для девочек!
- Даешь народные праздники!
Так встречали Афины своего царя.
Спутники Тезея радовались, считали, что город готов к переменам. Тезей
же почему-то опасался ошибки в своих впечатлениях от городской трескотни.
Ведь известное дело: всякий эллин в начале пира пьет из маленьких чаш, а,
разгорячившись, да на полный желудок, хватается за большие. И тогда ему все
нипочем, а он ни к чему не годен.
Тезей внутренним взором попытался нарисовать себе образ предлагаемой им
демократии, но воображение представило ему лишь какую-то сырую болванку -
даже без самых первых нашлепков глины для будущих рук, ног, головы. Хорош
мастер, думал о себе Тезей.
И все - одно к одному. Над Афинами, кроме прочего, словно разгорелось
весеннее солнце. В городе - море улыбок: Геракл осчастливил Афины своим
появлением.
Вопреки своему сурово-сдержанному характеру, всеэллинский герой тоже
был необычно весел, жизнерадостен. Совсем недавно Геракл выбрался из
годичного рабства, в коем пребывал у лидийской царицы Омфалы. Вырвался,
можно сказать, на свободу. И загулял. Даже к Эврисфею не явился, рабом
которого для исполнения двенадцати подвигов все еще по воле богов оставался.
Формально оставался, поскольку Эврисфей только в силу ниспосланных свыше
распоряжений дерзал приказывать Гераклу. Сам же всегда побаивался
знаменитого героя, даже элементарно трусил перед ним. Поэтому и приказания
свои передавал Гераклу через других людей. Последнее же повеление Эврисфея
Гераклу - отправиться за поясом царицы амазонок, оберегающим от любовных
чар, влюбленностей и вообще от коварного Эрота, - донесла до Геракла
общеэллинская молва. Лишь она смогла догнать его по дороге в Афины. Посланцы
Эврисфея с этим не справились.
Рабство у лидийской царицы Омфалы было настоящим, хоть и не лишенным
услад. Этой зрелой женщине этот крепкий мужчина был отдан, пусть и на время,
но в полную собственность. Получила она его и стала делать с ним, что в
голову взбредет. Самое несообразное и неслыханное. Например, Омфала, словно
куклу, наряжала Геракла в женские одеяния, заставляла вертеться перед
зеркалом, а то и исполнять всю женскую работу по дому... Любая женщина -
такая загадка на белом свете, такая головоломка... Ну что она вдруг так?
И как не понять Геракла, вырвавшегося на свободу после целого года
таких испытаний и, естественно, загулявшего. Желание гулять к тому же
усиливалось, обострялось совершенно неожиданным для него - до отчаянья,
глупым, ни с чем несравнимым ощущением потери. Геракл чувствовал, что
потерял Омфалу, что ничего подобного в жизни его больше не повторится и что
Омфалы ему всегда будет теперь не хватать.
- Она меня называла женой, а я ее мужем не называл, - почти мстительно
заявил Геракл Тезею и его друзьям, обступившим его со всяческими вопросами.
- А что потом? - допытывался Пилий.
- Потом... - не сразу ответил Геракл, - потом она развязала мой пояс.
Молодые люди дружно расхохотались.
- Глупенькие, это по-вашему "распустить пояс" - значит лишить
невинности, - пояснил Геракл. - По-лидийски "развязать пояс" означает
отпустить на свободу. - Помолчал и добавил. - Да будет так, пусть она пьет и
ест.
Этот словесный оборот "пусть она пьет и ест" молодежь поняла
безошибочно, хотя такая восточная формула и была необычна для их слуха.
- Что вы все про Омфалу да о женщинах, - отмахнулся гость, - как будто
больше не о чем рассказывать.
- О чем, например? - поинтересовался Тезей.
- О спальных повозках...
- На такой повозке ты возлежал с Омфалой? - ехидно спросил Пилий.
Афиняне опять готовы были рассмеяться.
- Нет, - опередил их Геракл, - вы опять не поняли. В спальных повозках
жили и ездили племена мушков. Они появились с севера, ограбили и разрушили
великую державу хеттов. Царство Омфалы - островок, оставшийся от этой
державы... Уцелело и еще кое-что.
- А мушки? - спросил Тезей.
- Мушки сначала застряли на границе Египта, затем взяли с фараона дань
и исчезли.
- Совсем?
- Кто знает, - ответил Геракл и, помолчав, добавил. - И волна огня шла
перед ними... Так написано в лидийских свидетельствах.
О Лидии гость рассказывал охотнее, чем об Омфале и себе. Поведал о
золоте, добываемом на реке Пактол, о том, что молотьбой в этой стране
занимаются женщины, что города ритуально очищаются, если в них стояли
войска...
- Наверное, так женщины, собственно, даже не город, а себя очищают под
руководством своей повелительницы, - сострил и Геракл.
- А как еще тебя называла твоя повелительница? - спросил Тезей, в
котором слегка начал бродить хмель..
- Когда в хорошем настроении? - уточнил гость.
- Когда в хорошем...
- Отпрыск моего солнца, - улыбнулся Геракл.
И все улыбнулись.
- А когда в плохом?
- Не скажу...
На улицах города знаменитый гость вел себя иначе, чем с Тезеем и его
людьми. Он непринужденно разговаривал посреди толпы, тут же собиравшейся при
появлении всеэллинского силача, играл словами и мускулами, непринужденно же
и помалкивал, если надоедало говорить. Он знал, афинянам достаточно было на
него смотреть, смеялся он или нет, охотно ли отвечал всякому или сторонился
прямого общения. В любом разе он представлял собою для них роскошное
зрелище. Его даже и побаивались с чувством удовольствия. Каждый готов был
принести хвалы герою, чуть ли не в очередь становились, слова подыскивали.
Сочиняли речитативы, читали сочиненное ритмично, нараспев. И через какое-то
время вдруг многие афиняне ощутили себя поэтами. Дар такой в себе
обнаружили. В виде распаляющего голову и сердце томления.
И это счастливо совпало со стремлением тезеевых аристократов просвещать
афинян. Были придуманы мелкие награды, раздавали их сочинителям восхвалений
Гераклу прямо на людях. Эффект был таков, что сочинение ритмически
выстроенных речей приняло повальный характер. Начав с Геракла, увлекшиеся
стали общаться подобным образом со знакомыми, затем взялись и за своих
близких, домашних, затем - соседей и далее, и далее... Круг расширялся.
Кто-то из самых находчивых придумал, чем его стягивать. Стал записывать то,
что напридумал. За ним - другой, третий. Кто конкретно были эти первые
писатели, никто и не запомнил, потому что записывать каждый свое принялись
чуть ли не все. Записывать придуманное, будто это долговое обязательство или
сообщение на другой берег моря. Откуда ни возьмись, объявились и
переписчики, кто за плату готов был аккуратными буквами занести на свитки
или таблички сочиненное другими. Наиболее увлекшиеся придумали оставлять
свои записи под печатью в храме. В свитках или на кипарисовых табличках,
словно речь шла о законах или священных преданиях. И естественно, куда
деться от новых веяний, священнослужители стали назначать плату за хранение
напридуманного смертными. Спор даже наметился. Куда более пристойно
складывать написанное - в храм Аполлона, Диониса или в государственное
святилище Афины.
Никто, правда, не кинулся разворачивать чужие свитки. Чего их
тревожить, если сам все сочиняешь и сочиняешь...
И надо же... Всем казалось, что ничего особенного и не произошло.
Писали же - пусть тайно - и прежде на оградах, статуях и стенах храмов
любовные признания, ругательства и пожелания кому-то отправиться куда
подальше... Много писали.
Однако, из необозримо написанного количества теперь определилось и
некое новое качество. Направление даже. Начали, помним, афиняне с
восхвалений Гераклу, незаметно перешли на себя, на своих ближних и дальних
соседей. Тут на одних восхвалениях не устоишь. Себя сочинители не щадили.
Мало ли у тебя самого недостатков. А других земель греки - такие разные.
Сверхпростодушны наивные беотяне. Сверхдисциплинированны строгие
спартанцы... Крайности - и есть недостатки. Есть они и в Афинах. И все-таки
при всей многоречивости, болтливости, неистребимого любопытства, пустой
суетливости многих афинян, афинянин, если он хорош, то - особенно хорош. И
лучше человека нигде не сыщешь.
Вот такое направление в настроенности афинян определилось.
Молодые тезеевцы, радовавшиеся повальному увлечению сочинительством,
вдруг всполошились. Кто же будет теперь хранить в памяти сокровища священных
слов, если передать и их мертвым буквам? А к тому идет. Что будет с самой
памятью человека? Как она оскудеет? Записанное может стираться, как
вычисления на восковых табличках. Вычислишь и сотрешь. Вычислишь и сотрешь.
Еще священный текст может быть стерт случайно или по чьей-то злобе. Еще
совсем недавно Герофила и Мусей потешались, представляя, как всякий будет
записывать все, что взбредет ему в голову. Какое море чепухи и
бессмыслицы... И молодые аристократы из окружения Тезея, то ли для того,
чтобы превзойти простонародное сочинительство, то ли для того, чтобы
ослабить разрушительное влияние его на память - хранительницу священного -
договорились записывать только самые удачные свои сочинения, когда слова
ложатся в некое целое и это целое будет словно пропитано нектаром и амброй,
прокалено прометеевым огнем. Так возникли понятия "иносказание",
"аллегория", и в конце концов - понятие образа. Иносказание не терпит
пустопорожнего многословия. В нем соединяются мысль, чувство и слово, и
приобретает оно волшебную, неизъяснимую глубину, широту и одновременно
точность. Такое стоит записывать для других.
И тут не обошлось без Геракла, поскольку он был у всех перед глазами с
вечными своими дубиной и львиной шкурой. Можно сказать, толчок пошел от
него.
- Чудовища, с которыми борется Геракл,- это предрассудки людей, -
изъяснился Пилий.
И Геракл словно приобрел еще одно неоспоримое достоинство.
Поездки Тезея по Аттике продолжались. И, конечно, в сопровождении
Геракла. Его выставляли, демонстрировали могучего красавца-молчуна.
Поглядите, мол, вот какой с нами герой. И никому тогда, конечно, не
приходило в голову, что, может быть, тем самым молодые аристократы Афин
невольно изобрели и показывали то и так, что в позднейшем будущем назовут
рекламой.
И реклама все-таки действовала: Аттика согласилась с новыми правилами
объединения вокруг Афин.
Но вот вышел редкий случай, когда Геракл остался наедине с Тезеем и
предложил ему:
- Поплывем вместе с тобой к амазонкам. И еще кое-кого прихватим.
Тряхнем стариной.
- Я же тут такое затеял, - засомневался Тезей.
- А помнишь, ты собирался жениться на амазонке?
- Помню, - улыбнулся молодой царь.
- Ну, как?
- Ох, - вздохнул Тезей.
- Ладно, это потом, - не стал настаивать Геракл, - а сейчас мы
отправимся в пещеру нашего с тобой кентавра Хирона на свадьбу Пелея и
Фетиды. Боги приглашают. Затем я к тебе и прибыл.
- Как отправимся?
- С Гермесом полетим... Как летали, не забыл?
- И ты так долго молчал! Ну, знаешь, Омфала все-таки обучила тебя
женской скрытности, - усмехнулся Тезей.
Геракл задумался.
- Она мне обещала: ты душу мою переймешь, - сказал он после паузы.
- Вот-вот, - закивал Тезей.
- Но разве нас с тобой может что-то исправить, - рассмеялся Геракл.
Пятая глава
Мир благом наливается, как вымя,
И прах с величьем объединены.
Бессмертные познали вкус вины.
За акт творенья. И не роковыми
Становятся поступки, каковыми
Всегда являлись; и не со спины
Былое узнается. Мы верны
Самим себе. Как по огню, босыми
Ступаем... Вечность эта миг лишь длится.
Опять земные различимы лица,
Как в зеркале... Что на него пенять.
В какой-то миг рукой коснешься света.
И что еще ? Любовь, доступно это
Для тех, кто свой удел готов принять.
Пещера кентавра Хирона преобразилась. Если прежде ее высокие потолки
пропадали во тьме, поскольку языки светильников не могли до них дотянуться,
то теперь они терялись в сгустившемся свете. Не слепящем, но непроглядном,
словно скорлупа гигантского яйца. Овальное днище пещеры представляло собой
нарядную и красочную картину, верх которой обрамлял полукруг из двенадцати
тронов для главных олимпийцев. За ними свет как-то еще более сгущался и
уходил ввысь.
С двух боков пещеры, напротив друг друга, разместились Посейдон и Аид.
Они церемонно отстранялись от свадебного пиршества. Владыка морей с женой
Амфитридой возлежали в светящейся зеленью раковине с выпуклым днищем. Аид и
Персефона восседали в двугорбой пещерке, сверкавшей изнутри чернотой. От
этого кожа Персефоны, дочери Деметры, притягивала взоры особенной белизной.
В центральной части пещеры - ряды столов для остальных приглашенных.
Количество рядов не поддавалось счету. И не потому, что не сосчитать, а
оттого, что число гостей в любой момент могло прирасти.
Чем ближе к тронам олимпийцев, тем больше за столами богов. Чем дальше
- тем чаще герои. Впрочем, и между богами, и между героями - множество нимф,
наяд и нереид, поскольку смертных женщин здесь были единицы.
И наконец, там, где пещера закруглялась плавно, там, где должна была бы
располагаться воздушная перемычка между двумя мирами и где в яйце положено
трепыхаться возможному зародышу, то есть довольно далеко напротив
богов-олимпийцев, устроились жених и невеста. За отдельным столом, как на
островке, отстраняясь и от общего застолья. Справа, рядом с Фетидой -
Гефест, слева, рядом с Пелеем - дед его кентавр Хирон.
Троны олимпийцев все были заняты, кроме одного. Услужливый Гермес стоял
около Геры с брачным факелом в руках.
Было чинно и тихо, и стало еще тише, когда плавно поднялась Гера.
- Вставай и ты, - мысленно, чтобы никто другой не услышал, передала она
Зевсу, - если я - посаженая мать, то ты - посаженый отец.
- Вот как, - тоже мысленно капризно ответил ей владыка всего, - тогда
я, скорее, посаженый осел.
Однако поднялся. И даже, неожиданно для себя, с полным благоволением.
Роскошный мягкий свет и свадьба, как обрамленная теплым небесным молоком,
еще не смешавшимся с винными парами, располагали к дружелюбию.
Гера приняла из рук Гермеса брачный факел, подержала его над собой и
отпустила. Выскользнув из ладоней великой богини, он поплыл над застольем и
завис на середине него.
- Твое слово, - как и перед этим, неслышно для других обратилась Гера к
мужу.
- Дети мои, - обратился всецарь к собравшимся и не без значения
уточнил. - Я имею в виду и смертных, и бессмертных, всех... Ибо кто вам всем
отец? Вот так-то... Хотя что касается смертных детей моих, я могу вызвать к
себе любого и после его ухода из земных долин... Могу. Мало вы об этом
знаете, да и не вашего ума такое дело. Я имею в виду земных детей, меньших
наших... Однако не только... Так вот, сегодня событие, какого больше никогда
не будет... А кто из вас может сказать, чем все это кончится?
- Пьянкой, - охотно откликнулся Дионис.
- Для того, чтобы сказать такое, и богом быть не надо, - заметил
всецарь.
- Как Зевс, отец наш, скажет, так и будет, - посчитал нужным вставить
Арес.
- Ну вот и загуляли..., - улыбнулся всецарь. - Допустим, что мы сейчас
попали в уголок на земле, оставшийся от Золотого века. Так называют то время
смертные. В Афинах даже завелись два чудака, - улыбнулся опять Зевс, -
которые считают себя его наследниками... Пусть так... Пусть боги общались
тогда со смертными, как сейчас здесь, за этим застольем. По разумению наших
земных гостей, мед в Золотом веке капал прямо с деревьев, желуди были
съедобны, а люди жили в согласии, как пчелы.
- А разве боги со смертными не общались? - вырвалось у кого-то из
смертных.
- Гермес, объясни, - кивнул всецарь Гермесу, все еще стоящему рядом.
- Пониманию не поддается, - охотно произнес сообразительный сын Зевса.
- Однако для всех нынче разрешаю праздничное опьянение. Как для богов,
так и для детей меньших наших. Тут и соединимся, так что смешивайте земные
вина с нектаром и амброзией. И пьянеть можно всем одинаково.
- И что выйдет? - спросил Автолик, слывший самым хитроумным среди
земных героев.
- Пониманию не поддается, - сделав серьезное лицо, повторил Гермес.
И если в первый раз, когда произнес он эти слова, земные герои,
вдумчиво притихли, то теперь отозвались веселым гулом.
- Восславим же невесту и жениха, - провозгласил наконец всецарь, - и
мужественного Пелея, и дивную Фетиду, и их брачное ложе, которое сегодня
увидит распущенным пояс нашей красавицы.
Последнее развеселило богов и богинь, поскольку им-то, что ни говори,
было известно, что ложе, и не одно, уже не раз видело пояс на красавице
Фетиде распущенным рядом с Пелеем. Однако божественные смешки быстро
потонули в общем гуле поздравлений и величаний. Опустошались чаши с земным
вином, смешанным с божественными нектаром и амброзией. Свояки жениха, ближе
других сидевшие к новобрачным, грянули свадебную песню, которую хором,
быстро обретшим стройность, подхватила вся пещера. Новые родственники,
земные и бессмертные, наперебой славили Фетиду и Пелея. Столы словно сами
раздвинулись, образовав свободное пространство, покрытое плотным ковром
белого песка, и пятьдесят нереид - сестры невесты - пустились в пляс.
Когда смолк хор и оборвался танец, и столы неощутимо снова сдвинулись,
Зевс, обращаясь больше к смертным гостям, благодушно заметил:
- Видите, как все хорошо, хорошая свадьба, и все есть, и не надо
сватовства, расспросов о богатстве и происхождении, не надо ни посулов, ни
обмана, ни заговоров, ни склок...
- Замечательно! - опять первым из смертных героев отозвался Автолик, -
у нас на земле такие мирные свадьбы бывают только у самых бедных.
И пещера разразилась громовым хохотом.
- Гуляйте, гуляйте, - неопределенно улыбнулся всецарь.
И эта его улыбка адресовалась не только к смертным, но и к богам.
Тезей сидел рядом с Гераклом. К ним присоединилась охотница Аталанта,
одна из тех немногих земных женщин, что попали сюда. И каждый из троих
вспоминал, как они втроем, покинув аргонавтов, встретили ночь на склоне горы
в лесу, на берегу моря. Остальные земные гости - кто с кем прибыл, тот с тем
и сидел, кроме нимф, расстроивших мужские ряды. Тут были и водные нимфы -
океаниды и нереиды с наядами; и горные - орестиады; и лесные - альсеады,
дриады, гамадриады и даже мелиады, которым из всех деревьев позволялось
общаться только с ясенями. Смертным мужчинам здесь разрешалось выбирать,
кого хочешь. Но они устраивались в обществе очаровательных нимф - богинь,
может быть, и невысокого ранга, но ведь бессмертных. По крайней мере, в
глазах людей. И более далеко их желания не распространялись.
К тому же к земным мужчинам подсели и богини покруче: Эвринома, Эос,
Эрато. Эрато в бывшей неразлучной троице сумасбродных подруг заменила
вступающую сейчас в брак Фетиду. Но и это не внесло никаких эксцессов в
празднество. Смертные понимали свое место среди богов.
И вдруг равновесие, сообразность желаний, общее умиротворение за
свадебными столами разрушились. И поводом тому, кто бы мог подумать, стала
сама Гера. Гера неожиданно для всех на своем божественном троне,
поощрительно улыбаясь, подкатила прямо к Гераклу. Трон всецарицы, словно для
него здесь место заранее было приготовлено, подъехал прямо к краю стола,
плавно встроившись между земным сверхсилачем и охотницей Аталантой. Рядом с
ней оставался теперь только Тезей.
- Можешь поухаживать за мной, несносный противник, - проговорила
богиня.
- Это счастье, всецарица, - даже растерялся отнюдь не пугливый герой. -
Но кто я такой, чтобы приблизиться к великой богине?
- Интересно, - рассмеялась Гера, - на земле ты частенько всячески меня
огорчал, а тут не можешь порадовать чем-нибудь... приятным.
- Чем приятным? - спросил бесхитростный Геракл.
- Собой, конечно, - направляла его Гера.
- О великая мать, - не без волнения произнес Геракл, - я никогда не
испытывал к тебе ничего плохого. Я готов прославлять тебя.
- Я тебе не мать, - остановила героя Гера. - Я не давала тебе моего
молока, я пролила его... Не прославляй меня, а ухаживай за мной.
Всецарица легким движением руки освободилась от своего царственного
трона, отправив его, надо полагать, в божественные кладовые, и оказалась на
обыкновенном сидении рядом с Гераклом.
- А он?..- покосился Геракл в сторону Зевса.
- Он меня ревновать к тебе не станет, - откликнулась Гера. - Если бы
взревновал...
Она загадочно улыбнулась. И сразу грозная морщинка на мгновение
появилась над ее прекрасной переносицей.
- Тогда бы Геракл стал не только самым гонимым человеком на земле, но и
самым счастливым.
Это уже проворковала богиня любви Афродита, тоже подкатившая к ним на
своем троне.
- Разве я недостаточно несчастлив, - вздохнул Геракл.
- На земле..., - уточнила Гера.
Богиня любви ничего не ответила и прокатила мимо Геракла прямо к Тезею,
где тут же, следуя примеру Геры, избавилась от своего трона.
- Что тебе про меня говорила твоя Герофила? - спросила она афинского
царя.
- Она пошутила, - нашелся Тезей.
- А если вправду?
- Тогда я был бы счастливейшим...
- А вот и нет.
- Почему? - Тезей очень прямо посмотрел в глаза Афродиты.
- А вот так, - рассмеялась она.
- Ты говоришь с ним не как богиня, - заметила Гера.
- Я говорю с человеком, с мужчиной. И следом за тобой говорю с мужчиной
как женщина, - повела прекрасным плечиком богиня любви. - Впрочем, все
они...
- Как и все боги, - откликнулась Гера.
В этот момент у светящейся стены появились подарки богов Пелею: копье
из ясеня поднес жениху кентавр Хирон; фиалу, украшенную фигурой Эрота, -
Афродита; роскошную хламиду - Гера; свирель - Афина. Возник и светящийся
прямоугольник со скачущими конями Белием и Ксанфом. Так демонстрировался
подарок жениху Посейдона. И смертных так восхитили божественные животные, и,
особенно, способ, каким им их показали, что многие повскакивали со своих
мест, устремляясь к волшебному прямоугольнику.
Когда же вернулись к столам, поняли, что почти все бессмертные женщины
перебрались к ним, земным героям. Свадьба в чертогах богов - потому все
желания исполнимы. И свадьба располовинилась: мужская часть, где оставались
только боги (к чему трогаться с места, если нет среди гостей земных женщин),
и часть, где греческие герои на время свадьбы обзавелись небесными
подругами.
Стараясь все-таки поддержать ритуал бракосочетания, Аполлон пропел
гимн, прославляющий жениха и невесту. Или, точнее, невесту и жениха,
поскольку прелестям и достоинствам Фетиды досталось больше похвал. Закончив
гимн, Аполлон направился к новобрачным, чтобы еще и лично приветствовать их.
Да так на смешанной половине застолья и остался. Тем более, что до него уже
достаточно прочно обосновались здесь Гермес с Дионисом.
- Славят нас, женщин, на свадьбах, - язвительно заметила Эрато, глядя в
сторону Аполлона, - а после...
- Хозяева всему, - поддакнула Эос.
- Создатели, - саркастически добавила Эвринома.
- Пусть меня опять лишат воскурений, как Эос, - отчеканила Эрато, - не
создатели наши боги-мужчины, а ворь .
И Эвринома, и Эос, и Эрато посмотрели на Геру. Всецарица молчала, как
бы разрешая продолжать этот разговор. Афродита ответила им улыбкой.
- Нам не понятно..., - вырвалось у Геракла.
- Пониманию не поддается, - донесся с другого края пещеры голос
Гермеса.
Сидевшие рядом Гера, Афродита, Геракл, Тезей, Аталанта прислушались к
разговору.
- Что непонятно, - Эос почему-то уставилась на Аталанту, - все, что
есть, о чем можно подумать, создано женским началом... - Эос слегка
затруднилась в словах, но продолжала, - Эвринома, богиня всего сущего,
восстала обнаженной из Хаоса, отделила небо от тверди и создала свой первый
танец. Известно даже, куда она двигалась, танцуя. Двигалась она на юг, и от
ее быстрых движений, за ее спиной возник северный ветер. Она поймала его,
превратила, раскрутив, в великого змея Офиона и зачала с ним весь этот
мир... Ясно ?..
- Представимо, - впервые в этой беседе подала голос Аталанта.
- Офион же стал болтать, что именно он сотворил все, - добавила Эрато.
- Уж это-то - яснее ясного, - согласилась земная охотница.
Геракл издал недоуменное мычание.
- Подумай, - обратилась к нему Аталанта, - ведь публичные
жертвоприношения первой мы приносим Гестии.
- Умница, - похвалила ее Гера.
- Болтайте, болтайте, - раздался в их уголке насмешливый голос Зевса.
Однако его как бы и не услышали.
- И неважно, как называть эту богиню, - вставила Эвринома.
- Ее называют еще Тефирой - матерью всего сущего, - сказала Эрато.
- Великой ночью, - тихо произнесла Эос.
- Сияющая мать пустоты, - с улыбкой пропела Афродита.
И буквально физически ощутимое согласие установилось между богинями,
признавшими, что дело не в именах, что имена - условность, не главное.
- А мы? - спросил Тезей.
- Ваши души возникли из блуждающих стихий, отлетевших от первотворения,
- пояснила Гера.
- И образовалось множество осколков , - невесело пошутил афинский царь.
- Не расстраивайся, вы не осколки, - утешила его Афродита.
- И мужчины, и женщины? - Это интересовало Геракла.
- И мужчины, и женщины, - сказала Эрато. - Только мужчины превратили
сотворенное и первородное в свое хозяйство.
- И все испортили, - рассмеялась богиня любви, но тут же и осеклась.
В пещере Хирона возникло некое напряжение, и не разговор богинь со
смертными был тому причиной. Крупное, розово светящееся яблоко, возникло в
руках Пелея. И через несколько мгновений раздался голос богини раздора
Эриды:
- Подарите прекраснейшей.
- Гадина! - вырвалось у Геры, забывшей, что сама она подвигла Эриду на
некую выходку, когда будет эта свадьба..
Если бы Пелей сообразил отдать яблоко Фетиде, все бы, может быть, и
уладилось. Вполне естественно вручить такой подарок невесте, которую только
что так прославляли. Однако Пелей в нерешительности выпустил яблоко из рук,
и оно, взлетев, повисло прямо под брачным факелом. Гера, Афродита и Афина,
ринулись к яблоку и закружились вокруг опасного дара, пытаясь до него
дотянуться...
- Вот она, наша слабость, - произнесла Амфитрида, оказавшаяся рядом с
Тезеем. - Это нас и губит.
- Остановитесь или я его съем! - прогремел голос всецаря Зевса.
Богини остановились, но не смотреть на яблоко не могли.
- Тоже мне солнце нашли, - проворчал глава богов. - Эй, Гермес,
принеси-ка его мне.
Теперь богини расположились каждая на своем троне, как в начале
торжества.
Гермес вспорхнул со своего сидения, завис ненадолго в воздухе, но вот
на сандалиях его стрекозами забились крылышки, подтолкнувшие этого
бессмертного к светящемуся яблоку; он медленно подлетел к яблоку, не касаясь
прекрасной розовой плоти его, поместил дар Эриды между ладонями и двинулся к
Зевсу.
- Еще обожжешься, - лукаво выкрикнул он, подлетая ко всецарю.
Зевс взял яблоко обеими руками, покачал его, словно взвешивая.
- Прекраснейшей, - передразнил он интонацию Эриды. - Наваждение на
смертных... Да и на бессмертных тоже. Нашли удовольствие...
- Кто бы говорил, - передалось всецарю со стороны его жены Геры.
- Все перепутали, - распаляясь, загремел Зевс. - Говорите
"Прекраснейшей", а за эту мирную сущность готовы передраться...
- А ты разреши этот спор, - чтобы всем было слышно, произнесла Гера.
Зевс поглядел сначала на жену, потом на Афину, перевел взгляд на
Афродиту и всем телом отпрянул от того, что увидел.
- Не-ет, - протянул он, сбавляя тон, - этот спор кто-нибудь другой
решит...
- Пониманию не поддается, - пропел стоявший рядом с могущественной
парой Гермес.
- Или... я лучше его съем, это яблоко, - заключил всецарь.
В пещере стало совсем тихо. Даже стены ее утратили мощь своего сияния.
И смертным, и богам стало жалко этого яблока.
- Свадебная шутка, - неопределенно усмехнулся Зевс. - Я его спрячу до
времени... А нам всем - гулять дальше. За тосты, дети мои!
- Мальчик мой, - обратилась Амфитрида к Тезею, - здесь и поговорить
толком не дадут... Но знай, Тезей, что бы ни случилось: твое дело - сама
жизнь. Не теряй ощущения, что ты, словно прародитель, носишь плод жизни в
себе. Не теряйся, не падай духом, ты все равно дойдешь до сути назначенного
тебе... Даже если сорвешься...
А свадьба продолжалась. Но смертные уже кучковались на своей стороне
застолья. А бессмертные перемещались на свою половину, ближе к двенадцати
богам-олимпийцам. Чувствовалось, что скоро им вместе с наядами и нереидами
предстояло исчезнуть в светящемся за тронным полукругом коридоре...
Для тех, кто свой удел готов принять,
Творенье - есть преображенье слова.
И слушать сотворенное готово,
Чтоб вновь за глухоту себе пенять.
И звуки, словно призрак, отгонять.
Порочна дева... Но, - я много хуже.
Небесный отблеск для земного мужа?
Но как ему потом его унять...
Сгорит, не вспомнив, где же это пламя
Он видел? Что всегда владеет нами?
И чьи во тьме смыкаются уста?
Откуда веет то теплом, то хладом?
Что скрыто за отсутствующим взглядом?
Забывчивость - врожденная черта.
Хотя Тезей с помощью Гермеса вернулся в Афины, можно сказать, в единый
миг и сама свадьба в пещере кентавра Хирона длилась не более дня, с утра до
заката, на земле, в Аттике, да и во всем греческом мире прошло около десяти
суток. Такой перепад во времен между божественными сферами и тем, что
оставалось под небесами, естествен. Вроде бы десяток дней - срок не такой уж
значительный. Пустяки какие-то. Даже для короткой человеческой жизни. Однако
в Афинах что-то опять переменилось. И в то утро, когда Тезей вернулся в
Акрополь, город он увидел иным, чем тогда, когда покидал его.
И понял Тезей: десять дней - может быть и мало, и много. Главное, что
он исчез неведомо куда, как испарился. Люди могли думать, что угодно -
спрятался в своем Акрополе, или, может, заболел чем нехорошим, даже если
просто заболел, что тоже нехорошо, можно было бы и сообщить гражданам.
Всяческие слухи поползли по Афинам. Вот и друзья молодого царя ходят
какие-то смурные, словно невыспавшиеся. Сами не свои, одним словом. Хотя
своими-то, оказывается, в городе их мало кто считал и раньше. Делать-то
ничего не умеют. Одни разговоры.
Именно отсутствие Тезея стало причиной того, что Афины, девять дней
ничего не понимавшие, проснулись на десятый в очень плохом для Тезея
настрое.
По городу бродили настроения, противоречащие планам молодого царя.
Особенно потому, что кто-то из молодых и образованных аристократов перебежал
от Тезея на сторону защитников дедовских устоев. И кто-то также - из лучших
людей города постарше. И кто-то даже из отцов города. Отцы города, правда, и
не старались разобраться, чем же загорелись их дети, быстро утомились от
головоломных с тонкостями рассуждений, словно запутавшихся в парусах суден,
приплывавших к берегам Аттики из передового Востока. Но наверняка
перебежчиков поддерживали эмоционально. Действительно, мол, сыны, набрались
вы всяческих умственных глупостей. Может, даже еще раньше, из-за
попустительства безвольного земного отца Тезея - Эгея - ведь именно при нем
и начали в основном подплывать к Фалерам иноземные корабли.
Тезей рассуждал сам с собой: Менестей молчалив и сильно себе на уме -
не полезет против царя. Клеон, этот защитник дедовского уклада, слишком
прямолинеен и, куда деться, туповат. Тоже не пойдет втихаря. Надо думать,
тут действует кто-то третий. Третий, кто на короткое время, как думает он
теперь, обольщенный лакомствами лукавых знаний, научившийся красноречивости,
но не успевший испортиться, слава отеческим богам, не забывший аттической
простоты и прямодушия. Наверное, думает теперь, что он - верное дитя предков
своих. Есть ведь у настоящих афинян хорошие дети. Не вывелись, хвала Афине с
Артемидой.
Как это: каждый свободен, и делай, что хочешь? Каждый волен тянуть в
свою сторону? А надо же наоборот, единодушие нужно, чтобы вся упряжка
двигалась ровно. Иначе, что с Аттикой станет? Кто это отменял? Никто. Жизнь
бедна и монотонна? Зато все и вся на месте, спокойно.
Вот какие иносказания пошли в ход. И еще: конечно, людишки, возжелавшие
разнообразия в жизни, то-есть возжелавшие богатства, иной раз, может быть, и
неплохи сами по себе и порядочны по природе своей, однако, кроме купцов,
перекупщиков, корабельщиков, появляются бесчисленные прислужники и
лизоблюды. А из тех, которые похрабрей, - разбойники, драчуны, подрыватели
стен, святотатцы. Тирания вольнолюбцев все под себя подомнет. Особенно если
волю будут иметь пришельцы. Из каких-нибудь Трезен, например. Вот уж
счастья-то будет навалом.
Нет, так счастья человек не увидит. Счастье - общее достояние, хватит
болтовни о праве на независимость каждого от всех. Только хранители устоев,
уважаемые старцы наши, да и то не все, могут объяснить со смыслом, что
прекрасно, что благо и что справедливо, и как следовать заветам, чтобы быть
счастливым.
И вы, афиняне, падкие на шутки, готовые по легкомыслию высмеять все на
свете, чего расшумелись, на что замахиваетесь? Забавляйтесь по мелочи, но не
посягайте на святое. Не замахивайтесь всуе на отеческие установления. Не
способствуйте, особенно ныне, в столь неясное время, в столь смутные дни, их
погибели. И остановитесь в сочинительстве. И пусть не будоражат публику
чтецы своих писаний, если не показано сочинение сначала кому-то из тех, кто
признаваем попечителем нравов, и если не заручится сочинитель разрешением от
него. В ином случае всякий автор или передавший сомнительный текст другому
свободнорожденному ли, зависимому или переселившемуся в Афины и их
окрестности из иных мест, подлежит изгнанию.
Такие вот сообщения передавались из уст в уста в Афинах на десятое утро
после исчезновения Тезея. Вперемешку с другими... Некий Архипп, например,
сторож храма Афродиты в садах, приладил курятник не в загородной своей
усадьбе, а на священном участке богини. Ну, не прямо на участке, но тут же -
на задах, у ограды. На территории, получается, ничейной. И завел он здесь
шестьдесят кур. И начали приносить куры по тридцать яиц в день. Поначалу на
такую новость кто-то пожимал плечами. Некоторые - пальцем крутили у виска.
Другие же - стали яйца у Архиппа и покупать. А женщины и особенно ребятишки,
живущие по-соседству с храмом Афродиты в садах, открыли для себя
удовольствие, к радости Архиппа, подкармливать кур.
Но общее настроение уже определилось - никуда не лезть, ни во что не
вникать, ничего не начинать, никого не трогать... А Тезея - будто и не было,
и многие решили, что и без него проживут.
И на тебе, Тезей объявился! И, получается, все испортил. Кое-кому
испортил. Но все-таки не большинству. Афиняне, может быть, и не подозревали,
сколь много Тезей, оказывается, для них значит. Гораздо лучше чувствуют себя
горожане, когда их царь на месте. Есть он в Акрополе, и на душе спокойней.
Можно заняться обычными делами, затеряться в будничных заботах, устраивать
привычные забавы. Есть о чем и поболтать с удовольствием, скажем, о том, что
царь их пировал на свадьбе с богами. Очень даже может быть. Почему нет. В
это многие сразу поверили. Именно сразу. Чтобы не путаться во всяческих
сомнениях. Сомнение - сестра страха. А страшного и так много. Бояться и
самого себя, выходит, надо, как недавно открыли афиняне. Правда, и раньше
про такое догадывались. Но теперь, вспоминая, перебирая все, что было в дни
всеобщих уличных дебатов, убедились в этом вполне. Раньше с удовольствием
рассказывал кто-нибудь о деле совершенно обыкновенном: "Он как дал ему, а
этот как упал..." Люди смеются. Смеются и побаиваются. Оно, конечно, добро
побеждает зло: "Он ему дал, а этот..." Смешно. Однако оказалось, что всякий
человек, а всякий афинянин уж точно - насильник. Отстаивает ли он отеческие
устои или предлагает какие-либо новшества. Так и готов переть напролом, в
драку лезть. Иначе не умеет. Потому лучше успокоиться. Хотя бы на время...
Зато в мегароне Тезея шли нескончаемые переговоры.
- Удел царей: делать хорошее, а слышать плохое, - философствовал Одеон,
служитель Диониса.
- Надо действовать, действовать! - волновался Герм.
- Или податься из Афин в сторону передового Востока, - невесело шутил
Мусей.
- Не такая уж глупая мысль, - рассудил Тезей. - Почему мы ждем, когда
приплывут к нам. Надо самим отправляться в плавание, налаживать связи,
торговлю, учиться, наконец...
- И создавать, где можно, свои опорные пункты, - поддержал царя Одеон.
- Выплеснуть толику афинян на другой берег моря, - развеселился
Солоент, - а то они слишком уж расшумелись.
- Поосторожней бы со словами, - заметил Мусей.
- Ты хочешь защитить от меня афинян? - спросил Солоент.
- Я хочу защитить тебя, - объяснил Мусей, - не оказаться бы тебе первым
переселенцем.
- Да мы с братьями любое море преодолеем, - заявил Солоент.
- И доберетесь прямо до амазонок? - спросил Тезей.
И, в сущности, проговорился. Конечно, и плавание на Восток, и
налаживание торговли его очень серьезно интересовали. Однако и приглашение
Геракла отправиться к амазонкам не могло быть забыто, ибо волновало, влекло.
- Зачем нам амазонки? - удивился знаток искусств Каллий.
- А зачем женщины? - обернулся к нему Пилий с вопросом, на который
всегда есть готовый ответ.
И тут Тезей счел возможным поведать приглашенным в мегарон о том, что к
амазонкам по приказу Эврисфея собирается Геракл, за поясом царицы амазонок,
защищающим от любовных чар.
- Прекрасно, - воодушевился Герм, - значит, это плавание следует
считать общегреческим. Афиняне примут участие в деле всех эллинов. Это
промоет мозги нашим палконосцам.
- Амазонки... на краю света, - с сомнением покачал головой знаток
искусств.
- На краю света. Значит, все на свете и увидим, - заключил Тезей.
Когда происходят в этой жизни события, поражающие, словно гром с ясного
неба, - жестокое убийство, неслыханное святотатство, разоблачение завзятого,
якобы, праведника, непомерно наглое ограбление или необыкновенно
захватывающая любовная история, в Афинах сообщение о подобном становится
достоянием каждого. Будь он мужчиной, женщиной, подростком, древним
стариком, даже рабом. И кажется всем и всякому: уже больше ничем никого
поразить нельзя. Накрыло и растоптало. Всеобщее оцепенение...
Однако, промелькнет день, два, неделя, даже если речь идет о, казалось
бы, невозможной любовной измене, и о ней, как и о другом необыкновенном из
случившегося, почти не говорят. Хотя еще вчера только про это и рассуждали.
Особенно если на смену одному сногсшибательному событию подваливает другое.
И получается, что в природе у афинянина - рты раскрывать, поразительная
готовность поражаться. Но разве есть в этом что-то предосудительное?
Жизнь, знаете, она движется. И почему-то застает нас всякий раз
врасплох... Вот только что афиняне были поражены исчезновением Тезея, потом
его возвращением, потом рассусоливали на все лады о свадебном пиршестве их
смертного молодого царя с богами. И вот, пожалуйста, весть: Тезей собирается
весной отплыть к амазонкам то ли за поясом, оберегающим от любовных чар, то
ли за невестой. И эта новость, казалось, затмила все. Болтали о ней на всех
углах. И вдруг - по всему городу разнеслось, что не вернулся с моря рыбак.
Его смыло волной.
Печально... Однако, впервой ли рыбаки погибают, также - далеко не в
каждом доме рыбаки. Город поразило другое. Погибшим рыбаком оказался муж
танцовщицы Пракситеи . Жаль, конечно, но взволновало народ то, что сделалось
с самой Пракситеей. Эту плясунью, насмехавшуюся над своим мужем,
вертихвостку и прелюбодейку, словно подменили. Она не бросилась плакать на
люди, а отстранилась, отгородилась, ушла от людей. Пракситею нельзя было
узнать. Словами такого не расскажешь.
- Она изменилась, - поведал Тезею Одеон.
Вдвоем с Мусеем они пришли к молодому царю, чтобы сообщить печальную
новость о Пракситее.
- Сильно переживает? - спросил Тезей.
- Переживает, - неопределенно ответил Одеон.
- Это совсем другая женщина, - убежденно заявил Мусей.
...Тезей сразу нашел домик Пракситеи, расположенный среди иных построек
за старым храмом Диониса. Они были разбросаны в некотором беспорядке, не
образуя улицы, выступая один из-за другого. За ними - только берег речки
Иллис. А перед невыразительными, блеклыми и кое-как расставленными
постройками красиво возвышался храм бога. Правда, когда близко подойдешь -
увидишь, как он стар, древен совсем.
Домик Пракситеи Тезей нашел сразу еще и потому, что в нескольких местах
на его стене было выведено крупными буквами, разными красками ее имя.
Афиняне в шутку, а, случалось, и всерьез, писали имена своих возлюбленных на
стенах. Значит, не один был влюблен в Пракситею. От этих разноцветных узоров
дом танцовщицы казался нарядней соседних.
Пред домом слева - виноградные лозы, крепленные тростями, пустые, без
ягод и почти лишившиеся листвы. У дома справа, за четырехугольным водоемом -
розовые кусты с сухими колючками семян и грядки нарциссов и фиалок. Фиалки
еще пушились пыльной листвой, а длинные зеленые, плотные, упитанные стебли
нарциссов повалились на землю, прижатые к ней дождями.
Дверь не была заперта, и, пройдя темную переднюю, Тезей оказался в
комнате, где и застал Пракситею, сидящую в кресле с гнутой спинкой. Пеплос
длинными складками спадал с ее колен до самого пола. За спиной зеркало в
золоченой раме неведомо какого дерева в виде большого изогнутого листа ,
подвешенное за стебель. Тезей отметил про себя, что зеркало в приемной
комнате, а не в спальне. И большое, по сравнению с теми, какими обычно
пользовались афинские красотки, хранившие их в укромных уголках своих жилищ.
На зеркало упал светлый луч, Пракситея пошевелилась, в раме возник
прекрасный женский портрет..
- Я знала, что ты придешь, я ждала..., - произнесла танцовщица вместо
приветствия.
- Я не сразу узнал о твоем горе, - сказал Тезей.
- Это уже неважно, - поднялась Пракситея.
- А что теперь важно?
- Сразу не объяснишь.
- Ты лишилась мужа, дорогого для тебя человека...,- после некоторой
паузы проговорил Тезей.
- Да, я лишилась части себя. Мне надо найти эту часть.
- Как? - спросил Тезей, ничего не понявший.
- В себе... Или через себя... Я больше не буду твоей, - сказала
женщина, помолчав. - Такой, как это было прежде... Я ничья.
- Вокруг столько людей, - произнес Тезей.
- Люди... Они незваные. Незваные оттого, что глухие. Званые только
дети... А у меня ни своих, ни чужих.
- Теперь ты рассуждаешь совсем, как жрица, - заметил Тезей.
- Каждый должен быть жрецом в той или иной степени... - Задумчиво
проговорила Пракситея.
- И кому из богов служить?
- Себе... Своему назначению... Люди - тоже боги, хотя не знают об
этом...
- Падшие боги, - откликнулся Тезей.
- Пожалуй... Можно и так сказать. Люди забывают сами себя. Они играют
выпавшие им роли. Их не хватает на себя. Они всегда что-то другое. Нельзя
себя подчинять сложившейся роли. Обыденные дела - не танец или пение. И не
молитва. А мы отдаем себя какому-то земному делу и подчиняемся ему. И хотим
подчинить других. Вот хотя бы ты с твоим народовластием. Земные же
результаты по-настоящему и недостижимы, да они и не главное. Главное - сам
человек. А он не умеет быть собой. И лиши его навязянного ему занятия,
которому он подчинен, он просто испугается.
- Разве не надо ничем заниматься? Твои танцы - это ведь тоже - занятие,
красивее иных, но занятие, - возразил Тезей, хотя и начинал понимать, о чем
говорила Пракситея.
- Были занятием. Я больше не буду, как прежде, танцевать. Буду и в
танце искать себя... О боги, - вдруг вздохнула она, - какие люди бедные,
какие они еще бедные. И как всех жалко.
- На такую жалость и обидеться могут, - заметил Тезей.
- Могут, - согласилась Пракситея. - Они думают, что достаточно того,
что они знают о себе... О боги! Да не умеют они узнавать себя! Любоваться
собой не умеют. Ни любоваться, ни удивляться себе. Даже удивляться себе не
умеют.
На следующий день Тезей вместе с Гермом и Солоентом появились в доме на
Допилоновой улице, у трех сестер - Пелопии, Ксанфы и Огигии. В доме этом
ничего не изменилось. Все та же обстановка и все так же молоды женщины,
учившие Герма и Солоента перед плаванием на Крит к Минотавру девичьим
манерам. Не важно, были женщины действительно сестрами, в чем в тот давний
приход Тезей не сомневался. Три коринфянки в чужом городе. Хариты с
Допилоновой улицы... - больше, чем сестры, поневоле сроднишься.
- Что же такое случилось? - воскликнула Огигия, самая бойкая из сестер.
- Опять на Крит собираетесь, вот и о нас вспомнили.
- О вашей красоте вспомнили, - нашелся Герм.
- Плавание тоже предвидится, - признался более простодушный Солоент.
Все три женщины с нескрываемым интересом уставились на молодых людей.
- К амазонкам весной поплывем, - ответил Тезей, как можно более
беззаботно.
- За поясом царицы амазонок, оберегающим от любовных чар, - не
удержался Солоент и сказал правду, или, по крайней мере, часть ее.
Однако откровенность Солоента не произвела на сестер особого
впечатления. Правду они чувствовали куда более определенно, чем ее можно
выразить в словах.
- За невестами отправитесь, - догадалась Ксанфа.
- За невестой, - уточнил Тезей.
- О Афродита, - рассмеялась Пелопия, - стоит ли отправляться так далеко
за тем, что есть повсюду.
- А пояс царицы амазонок, - напомнил Герм, - это же чудо. Поплывем за
чудом.
- И все испортите, - сказала Огигия. - Разве можно мужчин подпускать к
чуду.
- А как без нас, мужчин, будет обходиться чудесное, - Герм игриво обнял
Огигию за талию.
- Огигия заулыбалась, охотно прижалась к Герму и, легонько вздохнув,
добавила:
- Чудесное еще и понимать надо.
- Мы поплывем за непонятным, - сказал Тезей. - Мужчины всегда готовы
гнаться за непонятным.
- Вот-вот, - усмехнулась Ксанфа.
- Красавицы, а торговля, новые связи, новые земли, знания..., - лицо
молодого царя было серьезным.
- Расказывай, расказывай, - лукаво поощрила его Пелопия.
- Мы поплывем с Гераклом, - поспешил на помощь Тезею Солоент.
И этим сообщением все женщины были вполне удовлетворены.
- Возьмите меня с собой, - встрепенулась Огигия.
- Зачем брать с собой то, что есть повсюду. - улыбнулся Герм.
- Грубиян, - отстранилась от него Огигия.
- А что, оденьте нас юношами и научите мужским повадкам. Мы же учили
вас девичьим, - рассудила Ксанфа.
- Не получится, - вздохнул Герм. - Мы учились походить на женщин, чтобы
избежать смерти - перехитрить Минотавра. А что мы, мужчины, сможем сделать
для вас...
- Догадлив, - вновь прижалась к нему Огигия.
- И то правда, - согласилась Ксанфа, - присоветуют что-нибудь, а
приключится совсем не то.
- Что приключится? - насторожился Тезей.
- Не бери в голову, царь, - успокоила его Пелопия, - приключится да и
исправится.
- Красавицы, т к вы нас встречаете, - заскучал Солоент.
- Мальчики, - рассмеялась Ксанфа, - мы вас не только встречать, но и
провожать до самой весны готовы.
О Пракситее не было сказано ни слова.
Забывчивость - врожденная черта.
То лучше помнишь, что для нас не сбылось.
Не жалуюсь: горелось и любилось.
И все это, конечно, неспроста.
Влюбиться и - занять свои места.
Но нечто беспокоящее снилось.
Благая мысль забрезжила, но сбилась.
И вообще - разумна красота?
С чем ни столкнешься - в снах ты одинок.
Кто, в них попав, сам выбраться бы смог?
Все то, что в нас запрятано, откуда?
Красноречиво светится звезда,
Мне луч бросая, словно в никуда.
И остается уповать на чудо.
...На следующее позднее утро Тезея разбудил один из домочадцев
Акрополя.
- Царь, - тормошил он владыку, что само по себе не предвещало ничего
хорошего, - стадо твое угнали.
- У меня есть стадо? - спросонья удивился Тезей.
- Теперь нет, - нашелся юный прислужник, поднаторевший по примеру Тезея
в играх со словами.
-Как! Кто?! - загремел царь. - Когда? Ночью?
- Не ночью, уже при солнце.
- Куда погнали?
- В сторону Колона.
- Ох, Ксанфа напророчила! На коней! - приказал Тезей.
С отрядом вооруженных всадников спустился Тезей в нижний город. Там к
нему присоединились и Герм, и Мусей, и Пилий, и другие сподвижники. Каждый -
тоже со своими людьми. И повсюду в Афинах мужчины, всполошенно размахивая
палками, бегали по улицам. С появлением Тезея беспорядочные выкрики славных
жителей города обретали грозность. Будто враг подступил к Афинам и вот-вот
начнет осаду. При виде Тезея неистовые воинственность и отвага вспыхивали в
каждом палконосце. Каждый готов был двинуться за своим царем. Однако,
набегавшись, славный афинянин застревал где-нибудь на повороте улицы,
предоставляя жителям следующих кварталов демонстрировать боевую готовность.
Вооруженный отряд Тезея словно вырвался из города. Всадники, подгоняя
коней, поскакали по Священной дороге в сторону Колона. Иногда
останавливались спросить встречных: не видел ли кто угоняемого стада. Колон
обогнули стороной. И сразу за городом увидели густое облако движущейся пыли.
Мычание коров вместе с пылью гнал к ним встречный ветер. Стадо тоже кто-то
гнал в их сторону.
- Молодец! Кто-то опередил нас, - похвалил Герм пока невидимого им
смельчака.
Отряд остановился и стал ждать. Стадо приближалось. Животных
сопровождали несколько всадников. Один из них выехал вперед, остановился и
соскочил с коня. Его примеру последовал Тезей.
Что-то знакомое показалось Тезею в коренастом крепыше, ловко
спрыгнувшем с лошади.
- Кто угнал стадо? - спросил он.
- Я, - резко, даже заносчиво признался крепыш.
Резкость эта тоже что-то напоминала Тезею.
- И возвращаешь обратно...
- Возвращаю.
- Да как же ты!.. - повысил голос владыка Акрополя, хотя почему-то не
удавалось ему рассердиться по-настоящему.
- А как же ты?.. - резко прервал Тезея крепыш, - был в пещере Хирона и
не нашел меня.
- Перифой! - узнал товарища своего детства Тезей.
И они бросились друг другу в объятия.
- И к амазонкам хочешь плыть без меня, - обиженно, но уже благодушно
говорил Перифой.
- Приключится, да исправится, - вслух вспомнил Тезей, выпуская друга из
своих объятий.
- Ты о чем? - не понял Перифой.
- Это я так... Ах ты, мой дорогой... Ты даже не знаешь, как ты вовремя
объявился.
В Афины Перифой ехать решительно не захотел. Сказал, мол, в другой раз,
когда Тезей сам пришлет ему приглашение. И от угощений, которые бы нашлись в
Колоне, отказался. Он сам прибыл в Аттику и сам готов по-хозяйски ублажить
вином и яствами Тезея и его спутников. Все свое Перифой возит с собой. В том
числе и угощения. В его обозе и поленья для костров отыскались. И даже
ладан, чтобы пламя в нужный момент вздымалось пышно, ароматно и празднично.
- Пусть возлияния моих, а не твоих, вин зашипят на костре, - заявил
Перифой Тезею, словно свой родовой знак оттиснул на свитке незримого
договора.
Людям свойственны прекрасные порывы, откуда они на них налетают, пусть
и при определенных обстоятельствах, - неведомо и непонятно. На первый
взгляд, понятно, а потом - опять нет. Из какого-то другого мира, где их
целый запас? Может быть, из того мира, куда исчезают души человеческие,
неизвестно, как и почему покинувшие само царство Аида, казалось бы, свое
последнее прибежище. И чьи это души? Даже бессмертным неведомо. Души - и все
тут. Как непонятно бессмертным, по крайней мере, древнегреческим, куда из их
собственного, вроде, ими же созданного мирового хозяйства, миропорядка,
пусть и изредка, но ведь пропадают эти самые эфирные или еще там какие
субстанции. А кто подсчитывал количество приключившихся исключений? Из
суеверного жуткого страха - никто. А если подсчитать эти исключения, не
явится ли закон?
Или - другое. Не улетают, а, наоборот, откуда-то берутся всяческие
дарования. Конечно, боги раздают кое-что избранным ими персонам. Кифару там
презентуют смертному, свистульку какую. Подтолкнут способности, порой,
правда, себе и им на голову, отличать красивое от некрасивого. Изобретение
какое полезное сочинить. Сейчас полезное, потом, может, и не очень, что,
конечно, выяснится. Но дарования... Откуда они выскакивают и отчего
перепадают кому ни попадя. Словно кто сослепу ткнет пальцем в еще
нерожденного. Ни со знатностью не считаясь, ни с незнатностью. Ни с чем. И
не понять, то ли сам обладатель дарования случаен, то ли случай таким
образом одаривает вновь прибывших на землю.
А такой талант, как доброта? Может быть, самый редкий. Кому дается? И
что безоглядный добряк такое? Понятен человек безгранично добрый, если
сталкиваешься с ним носом к носу. И совершенно необъясним как явление.
Представляете, появляется человек, и, чего с ним ни делай, он все равно
добрый. И на богов совершенно беспечно не оглядывается совсем. Чего
оглядываться, если ни перед злым, ни перед добрым, ни перед богами вины он
никакой не имеет. Нет, наказать его можно. И сейчас, и потом. Все в руках
богов. А толку? Даже неинтересно наказывать...
...О прекрасных порывах... Подхватить они могут всякого человека,
особенно в кругу ему подобных. Подцепят, скручивают, поднимают над самою
жизнью. Подхватили и понесли. Похоже, будто ветры тут подействовали, но нет,
не ветры, ни вечные божественные, ни старшие, ни младшие, ни сам Борей, ни
Нот. Разные ветры дуют повсюду и всегда. А прекрасному порыву человеческому,
как и дарованию, необходим случай. Такой случай, как встреча Тезея с
Перифоем.
И хлынули воспоминания. Под открытым небом с полыхающими кострами они
возбуждали Тезея и Перифоя не хуже вина. Вина-то еще и не начинали пить.
- А помнишь, как мы опрокинули Язона? - предвкушая взрыв смеха,
спрашивал Перифой.
- Еще как помню, - веселился Тезей.
- А помнишь...
Друзья детства громко и охотно смеялись, не успевая порой толком
объяснить спутникам своим, что их так разбирает, хотя и рассказывали в
картинках некогда случившееся в пещере Хирона и в ее окрестностях. И - про
Язона, этого знаменитого теперь водителя аргонавтов, который грохнулся на
землю и беспомощно растянулся на ней, когда один из мальчиков, Перифой,
подполз к юноше сзади, а другому, Тезею, оставалось только толкнуть его. Они
и охотничью добычу, трех куропаток, у бедняги стащили.
- А помнишь медвежонка с занозой?.. А помнишь?
И снова взрыв хохота в два голоса. Остальные молодые люди не обижались,
не будучи вовлеченными непосредственно в разговор. В сущности, речь шла о
мужской дружбе. И это прекрасное и так заражало всех расположившихся вокруг
костров под открытыми небесами.
- А помнишь, как ты вовлекал меня в заговор против богов? - спросил
Перифоя Тезей.
- Помню, - нисколько не смутился Перифой.
Детский заговор против богов. Что это было, ни Тезей, ни Перифой
пояснять не стали. Однако даже детям играть с богами опасно, и Герм на этот
раз не удержался, спросил Тезея:
- И ты согласился?
- Нет, я увильнул, - рассмеялся владыка Акрополя, - остановились на
Язоне.
- Правильно остановились, - одобрил Герм серьезно.
- Ох, уж эти боги, - проворчал Перифой, утратив веселость. - У-у, -
погрозил он небесам.
- Перифой, можно отвернуться от богов, если они от тебя отворачиваются,
можно ничего не просить у бессмертных или любить кого-то одного из них... -
вмешался в беседу Мусей. - Но есть же какая-то высшая сила, есть какая-то
неизъяснимая гармония, необъяснимая сущность, которая пронизывает все. Это
можно почувствовать.
- И воспеть, - добавил Пилий.
- Не знаю, как там с гармониями, - произнес Перифой, улыбнувшись
миролюбиво, но и чуть снисходительно. - А вот сила... У нас не такие города,
как у вас. В наших городах деревья - не украшения, а братья, или родичи. Мы
знаем силу леса, мы часть ее...
- Что это меняет, - возразил Мусей.
- А то, что мне братья еще и кентавры, - продолжал Перифой. - Они,
конечно, как дети, не читают, не пишут, у них нет ваших знаний, но они к
этой силе еще ближе. Я открыл, общаясь с ними, многое. А может быть,
главное. Сила эта собирается, ищет выхода. И она вырвется и задаст нашим
богам...
- Друзья мои, - встрепенулся Солоент, - как прекрасны детские шалости.
Вернемся к ним...
И все облегченно рассмеялись.
Гулянье есть гулянье. Вино веселит. Прибавляет бесшабашности, и
все-таки некоторое время невольная отчужденность по отношению к Перифою, то
ли как к незваному гостю, то ли, как получилось, к незваному хозяину, у всех
молодых людей, кроме Тезея, оставалось. Перифой был тут как не к месту между
ними и афинским владыкой, как бы отстранял их от него.
Но это общее ощущение потонуло в гуле праздника. И правда, гулять так
гулять.
Прощались Тезей с Перифоем у по