несла Герофила.
     Тезей  зажег несколько светильников,  какие нашлись в  его  комнате,  и
хотел было устроить факел в подставке на стене.
     - Нет, - остановила его женщина, - у ложа, в изголовье.
     Он исполнил и это ее желание.
     - Теперь отнеси на ложе меня, - сказала Герофила.
     Тезей  взял ее на руки, и она,  свернувшись, устроилась в его объятьях,
словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.
     - Какие у тебя сильные руки! - выдохнула Герофила,  когда он опустил ее
на ложе.
     Она   сбросила  с  плеч  своих   плащ  и  осталась  обнажена.  Свет  от
светильников играл на ее гладкой коже.  Тезей  склонился  к женщине,  но она
слегка отстранила его.
     - Смотри на меня, - сказала Герофила.
     - Я смотрю на тебя, - ответил Тезей.
     - Нет,  ты смотри на мое лицо  так, чтобы  я видела твои глаза. В глаза
мои смотри.
     Глаза Тезея встретились с ее глазами.
     -  Мы  с тобой  одни во  всем этом мире, никого  больше нет, -  шептала
Герофила, не отрываясь от него. - Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше
никто не увидит  его таким,  каким  вижу его я.  Смотри на меня, пока  мы не
станем всем  на  свете. Открой  мне свою тайну,  как  я открываю  тебе свою.
Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной... Иди ко мне.
     Тезей приник к Герофиле.
     - Смотри на меня, смотри на меня, - шепча, повторяла Герофила.
     И Тезей, погружаясь в нее, видел  только  ее светящиеся  глаза.  Видел,
пока не слились, не  смешались их взоры и не обратились эти  двое, мужчина и
женщина, в единое.
     Потом  они  долго лежали,  откинувшись друг от друга. Наконец, Герофила
приподнялась на локте:
     - И впрямь Афродита Небесная превыше всего.
     - Ты же жрица Аполлона, - заметил Тезей.
     - Аполлон, как Афродита Народная, для  всех,  и я  его жрица, поскольку
живу  среди  мира.  Но  сама для  себя  я чту Афродиту Небесную.  Это богиня
каждого, а не всех. Это личная  богиня. Она лично  чувственна и духовна. Она
избирательна. Она всегда - свободный выбор. Мы выбираем друг друга, и ты был
мне богом, у тебя было лицо Аполлона.
     - А как же другие? - спросил Тезей.
     - Другие... - помолчала Герофила.  - Что же  делать,  милый, если такая
любовь  единственна.  Она противоположна порядку,  который  заведен на земле
силой.
     - Ты говоришь похоже на то, как говорит Поликарпик, - заметил Тезей.
     - А что говорил Поликарпик? - оживилась Герофила.
     - Он  говорил, что человек не только  единственен,  но и  отличается от
самого себя по прошествии дней. Я ему возражал: а  как  же быть с отношением
ко  всем остальным?  А он отвечает: остальные  - это тоже наше -  и тогда, и
теперь.
     - Умница Поликарпик, - одобрила Герофила. - Остальные все - они у нас и
так есть. На  всех мы и так направлены. Мы ведь  не злые. А любовь -  выбор.
Она не может быть направлена на всех. Я не могу  относиться ко всем так, как
отношусь к тебе.
     - Значит, в данном случае ты одновременно и к себе не так относишься.
     - Значит.  Но и  не просто  к себе.  Через это мы с тобой соединяемся с
тем, что неизмеримо  больше нас. Мы прорываемся к неизмеримому и  становимся
ему равными.
     - Чему?
     - Не знаю... Любви, конечно... Я постигаю тебя в себе, а, значит, через
тебя выхожу к чему-то, что больше меня  и тебя.  Я вообще побаиваюсь общего,
столпотворения людей, - вдруг добавила Герофила.
     -  Боишься,  а   сама  путешествуешь   по  чужим  землям,  где  столько
опасностей, особенно для женщины, - улыбнулся Тезей.
     -  Я  все-таки Герофила, - возразила пророчица,  - ко мне относятся  по
крайней мере как  к таинственному, необычному. От необычного люди становятся
другими - как оживают. И я перестаю их бояться.
     - Я как раз хочу сделать необычное для всех.
     <b>-</b> Ты имеешь в виду народовластие.
     - Да.
     -  Я пришла сюда  посмотреть  на  это,  а увидела  тебя,  -  улыбнулась
Герофила.
     - И что скажешь?
     - Про тебя?
     - Нет, про народовластие.
     Герофила помолчала.
     -  Ты знаешь,  - ответила она,  наконец, -  мне  не подходит. Это та же
власть силы,  только иначе устроенная. Сила никогда не будет  хороша, а я не
хочу подчиняться несовершенному.
     -  Ну  вот, обрадовала,  -  огорчился Тезей. - А как же мне  устраивать
жизнь Афин?
     -   Устраивай  жизнь,   хозяйство,  демократию,  но  не  делайся  рабом
какого-либо устройства.
     - Разве в доме не нужен порядок?
     - Нужен... Однако любовь Афродиты Небесной - враг порядка.
     - Ты говоришь о богах.
     - Значит, надо людям быть богами, и тогда порядок не будет порабощать.
     Они опять помолчали.
     - Расскажи о себе, - попросил Тезей.
     -  Была  замужем, - призналась Герофила. - Один  самосец увез  меня  из
Марписсы на свой остров...  Я ведь не сразу стала сама собой  - и поэтом,  и
пророчицей. Правда, еще в Марписсе вещала. С Самоса уехала в Клар со  вторым
мужем... На Делосе появилась уже одна... И теперь одна возвращаюсь из Дельф.
     - А теперь куда?
     -  Сначала  на Самос...  На  Самосе у  меня дочка.  На Самосе  я  бываю
часто... Потом в Азию.
     - Первый муж не отдает тебе дочку?
     - В этом мире все принадлежит мужчинам... Все, кроме свободы.
     -  Я  недавно  узнал,  что  у  меня  тоже есть сын...  Так  что не  все
принадлежит мужчинам.
     - Бедненький, - вздохнула Герофила, - от Ариадны?
     - Да... Видно, и сыну моему, как и  мне,  богами даруется безотцовщина.
Такова судьба.
     И  чувство тоски  знакомо  вернулось  к  Тезею. Он пытался  представить
своего  маленького  сына  и  снова  увидел  себя,  тоже  ребенком,  которым,
казалось,  и не переставал быть. Как  всегда,  вспомнилась и огромная  коза,
подхватившая  его  рогами за  ногу и перевернувшая в воздухе, когда небо  не
видящему земли открылось все вдруг,  и - удар о  землю. Огромная коза, давно
ставшая для него символом самой жизни.
     - Не думай сейчас об этом, - произнесла Герофила.
     -  Странно,  - сказал Тезей,  - я любил Ариадну больше  самого  себя...
Появилась ты и сделала меня сегодня счастливым...
     И еще две женщины представились ему:  Перигуда и  Перибея. На мгновение
всплыла в памяти и коринфская гетера Демоника...
     -  Любовь - цветок иного мира... - снова заговорила Герофила. - Он лишь
распустится - гибнет под нашими холодными для него небесами... Потому всякий
раз цветком  таким  следует дорожить.  Без  него  ведь тоже  не  жизнь... И,
повторюсь,  -  любовь  выше людей, потому  и  не  может быть  неразделенной.
Мужчина  может  быть  влюбленным  во многих  женщин, а  женщина  - во многих
мужчин... Вот бы переплести все влюбленности, - улыбнулась она, - мир был бы
таким единым...
     - Но не получится, - закончил за нее Тезей.
     -  Не  получится,  - согласилась  Герофила,  -  всякий  раз любовь  так
индивидуальна...
     - Посмотри на меня, смотри в мои глаза... - теперь это сказал Тезей...
     Утром снова пришел Мусей. И привел с собой Одеона. Герофила не выходила
из отведенных  ей помещений. Тезей  же был уже  на ногах. Только они  втроем
разговорились  в  ожидании  гостьи,  как царю доложили, что к  нему просится
Менестей.
     - Вот и родственник пожаловал, - неопределенно произнес Мусей.
     Менестей,  сын Петея и внук Орнея, и  впрямь был дальним  родственником
земного  тезеева отца  Эгея.  Считалось, что линия  Менестея тоже берет свое
начало от Эрехтея, несколько поколений назад царствовавшего в Афинах.
     - Зови, - приказал Тезей прислужнику.
     После минувшей ночи Тезей был в наилучшем расположении духа и готов был
обнять мир, не только своего дальнего родственника.
     Менестей вошел в мегарон не без видимой осторожности и остановился, как
только  кончились  несколько парадных  ступеней,  ведущих  наверх. Бездетный
вдовец, он был лишь лет на десять-двенадцать  старше Тезея, но его небольшая
коричневая  бородка прибелена  была уже начинающей проступать сединой. Брови
под  невысоким  лбом,  массивные,  словно  приклеенные.  Под  ними  не сразу
разглядишь цвет глаз. К тому же глаза Менестей как  припрятывал  за тяжелыми
веками.
     Тезей  охотно двинулся  навстречу  родственнику,  обнял его за  плечи и
усадил на сидение, подставленное Мусеем.
     -  Прости  меня,  Менестей,  что  я раньше  не нашел тебя,  - обратился
молодой царь  к гостю.  -  Боги  не простят  мне такого отношения к  кровной
родне, но, знаешь...
     - Знаю, знаю, -  поспешил ответить Менестей, -  до  того  ли было тебе.
Боги испытывали тебя иначе. Где было найти силы на другое.
     -  И  все-таки  ты  прости меня,  - настаивал  Тезей.  - А,  хочешь,  -
предложил он вдруг, -  перебирайся ко мне в Акрополь. Мы  тут одни,  и места
хватит.
     - Ты  добр ко мне, Тезей, - отвечал Менестей, - но лучше я для твоей же
пользы останусь в гуще народа... Это у меня хорошо получается, - добавил он,
придав последним словам особое значение.
     - Что ты имеешь в виду? - спросил Тезей.
     - Я умею  слушать и говорю  так, чтобы ко мне прислушивались, - отвечал
Менестей.
     - Тем  более жаль,  что  не  хочешь  в Акрополь  перебраться, - любезно
сказал Тезей, - твои советы были бы для меня весьма полезны.
     -  Ты преувеличиваешь, царь, - скромно потупился  Менестей. - Я  ведь и
так могу посильно помогать тебе советами.
     - Кто такой Клеон? - спросил царь.
     - Это человек, которого бы не было, если б не появился ты.
     - Кто это?
     - Не появись ты, не принеси с собой те изменения в жизнь Афин, которыми
ты здесь  всех взбудоражил, он бы и остался в безвестности. Клеон возник  на
волне смуты, которую  ты  поднял идеей народовластия. Ты, словно бог, создал
его, своего противника.
     - Но сам он что такое? - продолжал допытываться Тезей.
     - Был  незаметным  писарьком  у царских чиновников,  какие  поплоше,  -
сказал Менестей пренебрежительно. - Вон  Одеон его  хорошо знает. Мальчишкой
Клеон при их храме болтался.
     Тезей повернулся к Одеону.
     - На  побегушках  он  был,  - ответил Одеон,  улыбнувшись, -  во  время
таинств   служил  чтецом,  по  ночам  состоял  при  шкурах   и  кубках,  мыл
посвященных, обмазывая их грязью и отрубями, напоминал, когда после очищения
следует произнести "Бежал  зла,  нашел  благо". Всегда похвалялся,  что  сам
может  это протрубить  звонче, чем  кто  бы  то  ни было.  Водил  по  городу
бесноватых вакханок  в укропных  и тополевых  венках. Зажимал в кулаке  пару
откормленных  полозов  и  потрясал  ими  над  головой.  Вопил  "Эвоэ-сабоэ",
приплясывал,   выкрикивал  в  такт  "Гиэс-аттес-аттес-гиэс".  Старые   бабки
умилялись, называли его запевалой, вожатым и плющеносцем.
     - Еще раньше, в школе,  готовил чернила, отмывал скамейки и подметал за
дядьками, - добавил Мусей.
     - Однако  мне тоже приходилось наниматься в поденщики и убирать чужое -
то маслины, то смокву, то виноград, - решил вступиться за Клеона Одеон.
     - И в окружной список граждан его  все-таки вписали, - заметил со своей
стороны Мусей. - И знаний  он  постарался набраться... Только,  по-моему,  -
усмехнулся он, - кое-каких сведений лишь  нахватал -  то там, то тут, у него
от этого лишь шум в голове.
     - И теперь вот Клеон - водитель народа, - заключил  Менестей  все также
пренебрежительно.
     -  Но он же твой друг, - прямо  заметил Менестею Мусей. - Вы  же с  ним
постоянно шепчетесь по углам.
     - Мало  ли, с кем я  шепчусь, -  невозмутимо возразил Менестей, - я сам
себе друг...  А теперь вот, - он сбавил тон и произнес почти заговорщически,
- друг нашему Тезею, и хочу, чтобы он стал другом афинского народа.
     - И потому надо с этим народом  пошептаться, -  не отставал от Менестея
Мусей.
     - Ты  говори с  народом открыто,  а я  пошепчусь, - отвечал Менестей. -
Посмотрим,  у  кого  лучше  получится.  Думаю, шептанье  не  унизит  потомка
Эрехтея, - добавил он не без высокомерия.
     - Надо все-таки познакомиться с Клеоном, - решил Тезей.
     - Кто он такой, чтобы с ним вступать в переговоры, - скривился Мусей.
     -  Кланяться  вчерашнему  дню,  -  разумно  ли  это,  -  поддержал  это
возражение и Одеон.
     - Можно подумать, что вы живете в завтрашнем, - отрубил Тезей.
     - Сказано мудро не по  годам, - восхитился Менестей. - Сразу видно, что
ты дитя богов.
     - Беспризорное дитя богов, - усмехнулся Тезей.
     Последнее Менестей как бы и не расслышал.
     - Значит,  я  приведу к тебе моего друга?  - спросил он, поглядывая  на
Мусея и Одеона. - Правда, что не худо его приручить.
     - Обязательно приводи, - сказал царь.
     На утреннюю  трапезу со  знаменитой гостьей  Менестей  не остался:  дал
понять, что  так  сразу  не  станет  злоупотреблять  благосклонностью  вновь
обретенного царствующего сородича...
     -  Все-таки он старая лиса, - не  удержался Мусей,  когда  Менестей  их
покинул.
     - Но еще желающая места повыше в Афинах, - добавил Одеон.
     -  Други  мои, - обратился Тезей  к Мусею  и Одеону, - человек, который
хочет места повыше, будет стараться изо всех сил. А кто ничего не хочет, тот
и делать ничего не станет... Только болтать.
     -  Конечно, ты распорядился  по-царски, - заметил  Мусей со вздохом,  -
однако не угодить бы охотнику в капкан лисы.
     - Не пугай,  твои пророчества, как выяснилось,  рассчитаны  на  слишком
отдаленное  время, - беспечно  рассмеялся Тезей. - Ты дальнозоркий. Там, где
ты видишь, нас уже и не будет.
     После  ухода  Менестея  к  мужчинам присоединились Лаодика  и Герофила.
Вином и пищей все они подкрепились  наскоро, так  как Одеон  пригласил  их к
себе в храм.  К храму молодая компания проследовала той же короткой дорогой,
которой однажды ночью  шел Тезей, не ведая того, на встречу с Ариадной. Храм
вновь показался ему старчески осевшим в землю. Два ряда  высоких кипарисов с
двух  его  сторон нарядностью и  стройностью  своей подчеркивали  преклонный
возраст этого священного строения.
     - И вправду, надо возводить Дионису новый храм, - сказал Тезей.
     Их  ждали. У  входа  в храм стояли  жрецы в  свежих  длинных  свободных
хитонах,  ничем  не  подпоясанных.  Эвн,  верховный  жрец  -  иерофант  -  в
пурпурном, остальные - в белых. Перед ступенями, поднимающимися к колоннаде,
была  поставлена посудина с водой, куда  каждый  из пришедших  окунул  руку,
чтобы  очиститься перед  тем, как  войти  внутрь святилища.  И  тут  же двое
молодых жрецов лавровыми ветвями принялись смахивать пыль со ступеней храма.
Каждый из пришедших  рукой, очищенной водой, притронулся к  дверному кольцу,
приобщаясь тем самым к дому божества. Света внутри храма было мало, особенно
входящему с улицы, из-под солнца; смутно просматривались дары, расположенные
вдоль стен:  массивные  кубки,  бокалы и  чаши  позолоченные,  серебряные  и
позолоченные  маски, позолоченные  же деревянные  курильницы,  фигуры дев на
подставках,  кушетки,  складные стулья.  Затем привыкшие к  полумраку  глаза
различали уже все  вокруг...  Вперемежку  висело  и стояло  оружие. И тут же
рядом  с военным  снаряжением на  инкрустированных столиках лежали ожерелья,
женские украшения, кольца. А между ними  - маленькие  головки львов, фигурки
коней, грифов  и всяческих рыб. Побудешь здесь, и становится понятно, отчего
жрецы не любят внутрь  святыни пускать посетителей. Особенно, когда приходят
сразу помногу. Благочестие благочестием,  а так и подмывает человека стянуть
что-нибудь со столика или  из темного священного уголка и в  складках одежды
вынести в грешный мир. И то  сказать, как  ни раскладывай  дары, не  выходит
порядка.  Такие они разные.  Подстать дарителям.  И  если  собрать дарителей
вместе, вряд  ли они о чем-либо смогли  бы договориться. Не таков ли и  весь
греческий  мир, если вглядеться, где сколько греков, столько и Греций. Ни на
одну меньше.
     Среди даров высилась фигура бога  в венке из плюща. В одной руке у него
был тирс,  в  другой  чаша.  С  вином,  надо  полагать. Наверху, где  голова
Диониса,  храмовая полутьма рассеивалась. Поэтому голова бога  с выпученными
глазами  и  с толстенькими рожками над висками  смотрелась как  бы отдельно,
самостоятельно.
     Одеон, единственный  из  жрецов, оставался без ритуального хитона, но и
он  внутри храма  примолк и  подтянулся, и не  переглядывался  мельком,  как
остальные гости друг с другом, рассматривая те или иные дары.
     Гостей  повели  дальше. Обогнув  божественную фигуру,  они вышли  через
другие ворота во внутренний двор  священного участка. Двор выложен каменными
плитами.  А  по  бокам  и  кое-где внутри этой  дворовой  площадки,  куда  в
специальные рвы и ямы в достатке  была завезена хорошая земля, рос виноград,
образуя  с  двух  сторон широкие  зеленые  ограды. Посередине  врыта  старая
деревянная  колода  -  бесхитростный,  древний,  еще один  кумир  бога. Двор
обрывался  широким спуском  к берегу Иллиса  - тоже с  рядами  виноградника,
заметно дичающего  среди высоких сосен, платанов и лавров.  Виноград и  плющ
забирались на самые верхушки  деревьев.  Чтобы разглядеть, далеко ли залезли
лозы, надо было задирать голову.
     Здесь увидели наши молодые люди довольно пеструю толпу мужчин и женщин.
Два храмовых  прислужника,  наряженные  лесными  сатирами,  с  аккуратными и
мягкими козьими шкурами  за спинами, с полными  мехами в руках,  наливали  в
чаши  вино и по очереди подносили  каждому  из гостей. Отплеснув  положенное
богу,  гости  поднесенное выпивали.  Здесь жрец, глашатай храма,  пространно
приветствовал Герофилу  и затем, начиная  с  Тезея,  чуть  менее  пространно
воздал  должное  достоинствам  остальных  его  спутников.  Ударили  тимпаны,
засвистели  мужские и  женские флейты. Две овечьи туши висели на вертикально
вбитых  в землю длинных и толстых палках, рядом, уперев одним концом в землю
и несколько наклонив вперед, церемониальные палки держали двое прислужников.
Кровь  из овечьих туш была заранее спущена. Двое других работников быстро  и
аккуратно  острыми медными  ножами  повисшим  на  палках  животным  взрзали
животы,  ладонями  отстраняя  шкуры,  просунули руки  внутрь.  Отработанными
плавными  толкающими  движениями принялись  отделять  шкуры  от  туловищ  и,
понимая,  что  за ними  следят  множество  глаз,  вскоре  под  одобрительные
возгласы сняли эти шкуры с овец, словно хитоны.
     Затем практически мгновенно другие несколько человек  разделали туши. И
вот куски мяса, нанизанные на  медные прутья,  уже несут к раздуваемым углям
кострищ. И отдельно - к пылающему очагу бога.
     Тезея с компанией усадили за стол, полный яств: и  рыба, поджаренная на
углях, с подливой,  блюда с  холодными тушеными почками,  куски кур навалом,
кровяная колбаса, полопавшаяся на жарких сковородках, колбасы, приправленные
медом, оладьи с тертым сыром, студни, винегрет с тмином, бобы в соусе, фиги,
зелень...
     - Не  забывают дарители,  несут  богобоязненно и обильно,  - рассмеялся
Мусей, глядя на убранство стола.
     -  Несут, -  согласился  Эвн, -  кульками  и  кусками, а это все, -  он
охватил взором стол и кивнул в сторону костров, - из других закромов.
     За стол с гостями сели трое: сам  верховный жрец, Одеон и, рядом с ним,
еще  один  -  молодой  человек, в  котором  для  служителя  бога  не хватало
основательности, был он подвижен, резок, размашист в движениях,  изменчив  в
лице.  Остальные,  кроме  тех,  кто   под   наблюдением  храмового  глашатая
трудились, чтоб за столом был неизменный достаток, теснясь, расположились за
другим большим столом.
     -  Радость пира  приятна богам,  в  нем  участвующим вместе  с  нами, -
поднявшись  с чашей  в  руках,  открыл застолье Эвн.  -  Приветствуем  тебя,
Дионис, и всю твою свиту.
     Он отплеснул часть вина на землю в честь бога. Примеру Эвна последовали
все остальные.
     - Нас почитают, называя благочестивыми, - дернувшись,  взмахнув руками,
вставил  молодой человек, сидевший рядом с Одеоном, - и  боги, и цари, и все
эллины.
     Эвн глянул на него, но ничего не сказал.
     Пиршество чинно разворачивалось. Герофила,  поскольку прибыла из Дельф,
начала рассказывать о Корикийской пещере, связанной с Дионисом, куда однажды
даже взбиралась, хотя очень это непросто. К пещере  не поднимутся ни лошадь,
ни мул. Приходится людям карабкаться, помогая друг другу. Зато такой большой
пещеры нет во  всей округе. Высокая, широкая, светлая, со  своим источником.
Правда, сыровата пещера, с потолка вода тоже капает.
     - Когда ночью в ней беснуются фиады бога, - подытожила Герофила, - свет
факелов виден с Коринфского залива.
     По предложению Эвна  выпили  за благополучие священной гостьи, любимицы
богов.
     - Обосновались бы у нас, - предложил пророчице Одеон.
     - Нет, нет, - возразила она, - я свободная птица.
     - Мы здесь тоже свободны, - вздохнул Одеон, - и даже слишком.
     Все  понимали,  что имел  в  виду Одеон. Культ  Диониса, прижившийся  в
Греции, признанный здесь  де  факто даже, пожалуй, слишком горячо, оставался
как  бы неофициальным.  Будто метек  среди равноправных граждан. По  крайней
мере, жрецы  такого  государственного культа, как культ Афины,  пристойного,
аристократического, относились к диониссиям, как к народному чудачеству.
     И, конечно, разговор зашел об этом.
     -  Говорят, что мы,  как заговорщики на чужой земле... - начал Эвн. - У
нас полноценных  граждан,  считай,  половина.  И  живем-то  мы,  приверженцы
Диониса, не так. А как нам жить,  если сам наш бог считается пришельцем. Вот
и приходится  держаться друг друга да  объединяться.  Потому у нас и  центры
свои есть, будь то Теос, Немея или Афины.
     - Наш полис - весь мир, - выкрикнул, привстав и махнув рукой, чтобы его
наверняка услышали, молодой человек, сидевший рядом с Одеоном.
     - Как не объединяться песням, танцу и музыке... Я даже думаю, - добавил
свое Одеон, - что служение нашему богу может объединить всю Грецию.
     - Но ведь, по обычаю, и вы, и ваши певцы, и танцовщицы неприкосновенны,
-  заметил  Тезей,  заинтересованный  разговором.  - Вы  не  платите  полису
налогов, вам не надо участвовать в войне.
     - Какие  же они  вояки!  -  засмеялся Эвн,  кивнув  в  сторону  певцов,
танцоров и музыкантов, уже расшумевшихся за своим столом, и, став серьезней,
договорил. - Про налоги верно... Однако в  остальном... Ну, соберутся люди к
храму,  ну, послушают друг друга, ну, покричат, попоют, похлопают.  Однако -
ни чести заводилам всего этого, ни настоящей должности в городе.
     - На Эвне да на мне все и держится, - подтвердил Одеон.
     - И еще на песне, - с улыбкой добавила Герофила.
     - Да... - кивнул Одеон.
     А шустрый сосед его по столу снова выкрикивал свою порцию слов:
     - А на всех праздниках выступай... И Аполлона, и Артемиды, и Муз.
     - Да, да, - сказал Одеон, то ли усмиряя, то ли отмахиваясь от соседа, и
уже другим  тоном  продолжил.  - Но ведь  мы  и полезны полису.  За  море, к
фригийцам   или   во  враждебную  греческую  область   горожане   отправляют
государственного глашатая не очень-то охотно, с опаской. Мы едем с ним или -
сами... Конечно, тут помогает неприкосновенность служителей Диониса.
     -  С нашей помощью афиняне  авторитет свой утверждают, - уже и  сердито
выкрикнул все тот  же  молодой человек. - На  праздник приглашать из  других
городов кто едет? Мы... А сколько подарков привозим мы из посольств народу.
     - Эсхин,  - оборвал его,  наконец, Эвн, - ты-то никаких подарков народу
не привозил.
     - Ты сам подарок... Сыграл бы нам, - добавил Одеон мягче.
     Жрец-глашатай,  кто обеспечивал обслуживание  пиршества, принес  Эсхину
какую-то  особенную  лиру  -  из  двух  высоких,  как бы  специально  изящно
изогнутых  природой  рогов.  Струн  на   этой  лире   было  больше,  чем  на
обыкновенных.  Эсхин  весь  преобразился, замер,  краска  спала с его  лица,
осторожно взял инструмент  в  руки. За  столами  затихли. Эсхин еще недвижно
посидел с лирой,  словно привыкая  к  ней, и вдруг заиграл. Пальцы музыканта
замелькали по струнам. Казалось,  играют сразу  несколько человек.  Глубокие
созвучия то сливались мощно, то разбегались, словно ничто на свете не смогло
бы удержать их рядом. Музыкант при этом не пел, как это делают обычно. Никто
и   не   танцевал  рядом.  Одна  только  музыка  заполнила  собой  все.  Это
воспринималось чудом.
     - Вот это да! - первым восхитился Мусей. - Без слов! Без танца! Но ведь
афиняне непривычны к  такому, на  улице могли бы и не понять. Могли бы  даже
побить... за шум неуместный!
     - У него поэтому и характер скверный, - сказал Одеон.
     -  Невероятно! - опомнилась и Герофила. - В  храмах Аполлона так играть
не умеют. И в Дельфах нет подобного музыканта.
     - В храме  Аполлона?  - опять крикливо  и пренебрежительно  откликнулся
Эсхин. - Разве там  играют?.. Всякий раз кажется: то ли им настройщик нужен,
то ли на инструментах рога потрескались, то ли из-под струн  выпали янтарные
камушки.
     - Он у нас и  не такое может, - похвалил Эсхина  Одеон, не реагируя  на
выкрики музыканта. - А ну, покажи...
     Эсхин  выпрыгнул  из-за  стола  и  без  слов,  одним  выражением  лица,
пластикой тела так  изобразил поглупевшего от встречи с городом деревенского
увальня,  что  застолье взорвалось от  смеха. Проказник стал показывать, как
рядится  с  покупателем  скупой  рыночный  торговец.  А  когда  он  принялся
изображать спешащую  к соседкам  сплетницу, вокруг все  буквально  рыдали от
хохота. Тогда Эсхин медленно, очень медленно обернулся вокруг своей оси. И -
предстал вдруг  перед присутствующими воплощением такой безысходной  скорби,
что застолье ахнуло, мгновенно трезвея. У Герофилы к сердцу подступила боль.
     А Эсхин, как ни в чем не бывало, вдруг снова самоуверенно  заулыбался в
ожидании всеобщего одобрения.
     -  Мерзавец,  -  всхлипнула  Герофила и со слезами на глазах  бросилась
целовать лицедея.
     - Такой-то шалопай  -  и без  афинского гражданства,  -  развел  руками
Одеон.
     - Это надо поправить, - заявил Тезей.
     - А... - отмахнулся Одеон.
     - Божественный сосуд, - возвел вверх очи Эвн.
     -  Так  надо,  чтобы  боги и объявляли  иногда  таких людей  гражданами
города, - сообразил молодой царь. - Иначе моих афинян не проймешь.
     - Не знаю, не знаю, - недоверчиво покачал головой Одеон, - наши афиняне
богобоязненны только по ночам, и то, если собака завоет.
     -  Пусть  боги  усыновляют, пусть таланты становятся гражданами  Афин,-
настаивал Тезей, радуясь возникшей у него мысли.
     - И удочеряют, - добавил с усмешкой Одеон.
     - Есть, есть в этом мысль, - пришел на помощь Тезею Эвн. - И еще хорошо
бы, - он добавил голосу ласковости... - Дионису новый храм поставить.
     "Вот и Ариадна говорила об этом", подумалось молодому царю.
     - Надо поставить, - твердо заключил он.
     - И чтобы за землю не платить, - напевал Тезею Эвн, - чтобы, как другим
богам, просто так, даром дали.
     - Сделаем, - пообещал Тезей.  - Если афиняне заупрямятся, я им из своей
казны дар сделаю. А землю пусть бесплатно выделят.
     -  Пракситея,  -  Эвн  оживился  более,  чем  приличествовало его  сану
иерарха, махнул рукой, - давай!
     По  знаку верховного  жреца взрывом  загудели на  разные тона  авлосы и
флейты, загремели тимпаны. От стола,  где сидели артисты, отделилась одна из
женщин и  выпорхнула на свободное пространство ближе к гостям. Она скинула с
плеч  нежно-пятнистую,  тонко  лоснящуюся  легкую  накидку  из  шкуры  лани,
отбросила ее назад, в руки тех, кто только что сидел с ней рядом, и осталась
в коротком хитоне. Осторожно,  плавно двинулась в танце. Движения ее  были и
стыдливы, и несдержанны одновременно. И было  в  них  столько  соблазна, что
пьянили они более любого вина. Следом за нею  из-за стола  поднялись  другие
женщины и, взявшись за  руки, поплыли, танцуя за спиной Пракситеи. Казалось,
хитон тоже спал с танцовщицы,  что она  обнажилась вся,  как есть, отдавшись
только движению: взмывались руки, мелькали ноги, непрерывно менялся  рисунок
неудержимого тела.
     - Она совершенна! - восхитился Тезей.
     - Не вполне, есть еще, что отгранить, - лукаво улыбнулся Одеон.
     - Она совершенна, - не согласился  молодой царь, не отрываясь  взглядом
от танцовщицы.
     - Язык подрезать, - все так же улыбаясь, сказал Одеон.
     А когда Пракситея закончила танец, позвал ее:
     - Выпей с нашим царем из одной чаши, плясунья.
     - Что!
     Пракситея повела рукой так, словно уже держала чашу. И чаша с вином тут
же в ее руке появилась.  Озорно  глядя  на вставшего рядом Тезея,  Пракситея
осторожно,  кажется, одной струйкой, не отрываясь, влила в себя треть чаши и
протянула  оставшееся  молодому  царю.  А когда  Тезей выпил  и  свою  долю,
танцовщица  приникла  к  его губам своими губами,  еще мокрыми и терпкими от
вина.
     - И как  тебя сюда муж пускает! - рассмеялся Мусей, который, видно,  не
раз встречался с искусной плясуньей.
     - Как бы он меня не пустил, - Пракситея сверкнула глазами, - ему самому
надо меньше шляться по винным притонам да цирюльням. Мой оболтус только туда
и знает дорогу. А где дорога на рынок, никак не отыщет, бедняга.
     - Зачем ему рынок, - подзадоривал Пракситею Мусей, - ты из храма всегда
принесешь кусок-другой.
     -  Вам, мужчинам, не угодишь, - не  осталась  в  долгу  танцовщица. - Я
сегодня подала ему пару яиц... Мягких... как задница. Так ведь ворчит.
     -  Хотел бы  я посмотреть, как он ворчит на тебя, - заметил  Эвн, -  ты
ведь какой крик в ответ задашь.
     - А чего нам голос-то укорачивать. Мы, дочери Афин,  свободные женщины.
Только царя нашего и слушаемся.
     И  Пракситея  окинула  Тезея таким  откровенно зовущим  взором,  что он
спиной почувствовал на себе недовольные взгляды Герофилы и Лаодики.
     - На все-то ты можешь ответить, - укорил танцовщицу Эвн.
     - Нам, женщинам,  известно  и как  Зевс с  Герой поженились, - ответила
она, прибегая к пословице. Повернулась и ушла к своему столу.
     - Эти плясуньи такие несуньи, - рассмеялся Мусей.
     - На Крите не очень-то унесешь, - заметил Тезей.
     - И в Египте, -  сочла  нужным сказать  Герофила,  -  о таком  мало кто
подумает,  чтобы  из  храма  домой  что-нибудь  нести... Правда,  земля  там
повзрослее будет, - добавила она.
     - Темные мы, темные еще, - признал, нисколько не огорчаясь, Мусей.
     И  пиршество  продолжалось.   И  опять   гремела  музыка.  Два  танцора
показывали  свое  искусство. Один, пританцовывая, высоко  подкидывал  мячик,
сшитый из  разноцветных  кусочков ткани. Другой -  в  пляске же - ловил его.
Задача  заключалась  в том, чтобы каждый плясун ловил мячик на самой высокой
точке прыжка. Это юношам удавалось, вызывало одобрительный гул застолья.
     Вино лилось,  шум веселья нарастал. И вот уже Мусей, схватив  два ножа,
быстро и искусно выстукивал ими по столу, словно кимвалами. Кто-то из мужчин
вскочил   на  стол,   где  сидели  артисты,  встал  на   голову  и  принялся
вытанцовывать ногами в воздухе.
     - Эвоэ! - выкрикивал кто-нибудь.
     - Эвоэ! - в ответ гремело застолье.

     Утром, когда речь зашла о  Герофиле и  ее самосском и  кларском браках,
Лаодика сказала Тезею:
     - Она устраивает свои дела, продвигаясь к цели.
     Поначалу Тезей  внутренне воспротивился  такому  умозаключению Лаодики,
однако, оставшись один, уловил в нем определенную практичность женского ума.
И это показалось ему интересным. К Герофиле такое как бы и не относилось: он
не судил ее. Про себя же  Тезей понял, что поглощающее его чувство к Лаодике
пропало,  превратилось  в  ощущение  спокойной  близости,  какая  бывает  по
отношению, может быть, к сестре. И впрямь, Герофила выполнила обещанное. Она
освободила Тезея от Лаодики.
     Выполнил свое обещание и Менестей. Он привел в мегарон Акрополя к Тезею
Клеона.  Заодно  постарался,  чтобы Мусей и Одеон тоже  были при этом, желая
продемонстрировать  этим двоим, что он способен действовать, что язык у него
во рту не какая-нибудь рыбина, плещущаяся в теплой посудине.
     Впрочем,  внешне Менестей держался  так,  словно  нет  у  него  тут  ни
особенных знакомых, ни родственников, а просто  сопровождает он драгоценного
Клеона, заботясь, чтобы не запутался здесь этот бесхитростный и не оцененный
еще по достоинству человек. Клеон же,  попав в обширный царский мегарон, как
ни  старался обрести невозмутимость, то  и дело  внутренне вздрагивал, глаза
его  то  натыкались на колонну,  то  промахивались,  не  долетая  взором  до
непривычного далека стен, то словно разыскивали что-то по полу.
     Приступил к беседе Тезей, дав гостю несколько освоиться в обстановке:
     - Мне  показалось, Клеон, что  ты  заранее  готов воспротивиться любому
новшеству, от кого бы оно ни исходило.
     - Не любому, - не согласился Клеон.
     - Чего же твоя душа не принимает?
     - Когда собираются рушить порядки, к которым народ привык, - запальчиво
ответил  защитник  народа.  - А  при твоем народовластии,  -  он  подчеркнул
голосом слово "твоем", -  каждый отвечает  сам за себя. И нет  единства. Это
выгодно  только  ловким. Чтобы твоими черепками голосовать, придется разбить
сосуд отеческой справедливости.
     - А ты хотел бы, чтобы всякие  десять дней приносились жертвоприношения
за государственный счет: народ пирует, получает мясо... Так? - вклинился тут
Мусей.
     - По-твоему, одним все, другим ничего, - зло  сверкнул  глазами на него
Клеон. - Пусть и дальше жены твоих друзей сливки переводят на благовония?
     - А твои  друзья  сложат  ручки, -  не  унимался Мусей, - и будут ждать
подачек.
     - Сейчас, при нашем Тезее, я не стану тебе отвечать, насупился Клеон, -
я отвечу тебе не здесь, а среди народа.
     - В улей язык надо всовывать с опаской, - поддержал Мусея Одеон.
     - Ладно вам, - остановил их Тезей. - Есть правда в твоих словах, Клеон.
И жертвоприношения  нужно  приносить за счет государства... И не только.  Но
пусть для богов  и для народа постараются и  те, кто состоятелен... При этом
ведь  в городе все равно не  получится,  как в  семье.  Чтобы  в любом  разе
признавали друг друга. В городе мы встречаемся чаще, как чужие. Видишь. Даже
спорим, не соглашаемся.
     - Я  за народовластие, Тезей, - сказал Клеон, уже не  повышая голоса. -
Но чтобы... оно было, как есть, чтобы ничего нового не вводить.
     - И ремесла не вводить, и кораблей не строить? Рыбацкими  лодками вовек
обойдемся, чтоб только у своего, наиближайшего берега плавать?
     - Но зачем нам много чужого? - Опять  загорячился Клеон. -  Скоро  наши
богачи  станут  вывозить  себе  врачей  из Египта, а кормчих из Финикии. Уже
сейчас,  если продавец говорит  не по-гречески, мы готовы  на рынке  за  его
безделушки платить  втридорога. Бездельники заполняют ими свои дома - глядят
не наглядятся. На улицу к людям их потом не вытянешь.
     - Гордецов  много  развелось,  -  Менестей  счел  нужным  согласиться с
Клеоном.
     - Сидят по домам, на площадь, и правда, не вытащишь.
     - Большего гордеца, чем Клеон, еще поискать надо, - хмыкнул Одеон.
     Клеон этого словно бы и не расслышал.
     - На улицу выйдешь, так  всякий раз на метека наткнешься,  -  проворчал
он. - Этим дома  не  сидится.  Есть ли  в  других греческих городах  столько
приезжих?
     - Метеки  нужны. Для развития всяких ремесел  и морского дела, - сказал
Тезей.
     - Вот они и прокоптили Священную дорогу на въезде  из Колона в город, -
стоял на своем Клеон. - Нашу Священную, - опять повысил он голос.
     - Спокойней, Клеон, спокойней, -  заметил  своему товарищу  Менестей, -
здесь все свои. Мы не среди метеков.
     -  Я  не против чужих, - сбавил голос Клеон, - пусть  будут те, кого мы
сами  делаем своими, кого сами себе привозим, и они  становятся,  как  наши,
домашние... У тебя  во дворце, Тезей,  вон сколько  домашних. Они и  ткут, и
пищу готовят, и охраняют.
     - Этих у меня хватает, - усмехнулся Тезей.
     - А кто  пасет твои  стада, - продолжал  рассуждать  Клеон, - тоже твои
люди. Ты заботишься о них, и они тебя славят, как бога.
     - А  те? Кто сами приезжают? Тех  ты на порог  не  пустишь?  -  спросил
Мусей. - И даже священный закон гостеприимства не для них?
     - Пусть ищут друзей в своей стране, - надменно ответил Клеон.
     Поскольку  беседа  разлаживалась,   не  принимая  нужного  направления,
Менестей взял инициативу на себя.
     -  Друг  Клеон,  ты не  только народный  заступник,  ты  ведь и  знаток
человеческих душ. Посмотри вокруг, где былые нравы? Каковы нынче люди?  Ведь
ни клятв, ни  богов не признают... Один болтлив,  как ласточка, другой такой
скряга,  что  сандалии надевает  только  в полдень,  когда  земля становится
нестерпимо  горячей, третий каждый день  бегает проверять пограничные столбы
на своем наделе, не подвинул ли кто.  И я его не осуждаю. Зазеваешься, так и
подвинут. Проклятые  кабатчики недоливают  вино.  Женщины с  помощью  трубки
обруча для  прически тайком от мужей посасывают вино  из кувшинов. Слышал  я
даже о таком гордеце, который, собираясь в гости, шлет вперед себя человека,
чтобы тот, видите ли, объявлял о его приходе... Я бы мог  тебе перечислять и
перечислять...  Нет прежних благодетельных нравов, повторяю.  Нет их... Мы с
тобой  ведь  не однажды толковали об  этом. Теперь с людьми, как  с  детьми,
надо,  расшалившимися безмерно. Вот Тезей хочет, чтобы народ сам выбрал себе
наставников... Следишь за моей мыслью? А кому же быть среди наставников, как
не тебе... Правда, Тезей?
     - Надо подумать, - кивнул Тезей.
     <b>-</b> Вот видишь, друг, - Менестей опять повернулся к Клеону, - и ты больше
сможешь сделать для народа.
     - Не получится ли, что я задеру голову быку, чтобы подставить  его  под
нож, - продолжал сопротивляться Клеон.
     - Я хочу согласия между людьми. И такого, какое они сами бы установили,
- сказал Тезей.
     - Вот видишь, друг, высокая должность у тебя будет..., - не отступал от
своего и Менестей.
     - Я подумаю, - сдался Клеон.
     - Мы подумаем, - подхватил его согласие Менестей.
     - Думайте, думайте, - произнес Тезей, отпуская их.
     Когда гости ушли, Мусей поморщился:
     - Конечно,  из подмышек этого  Клеона  не несет родительскими  козлами,
однако... упрям, как козел.
     Одеон понимающе рассмеялся.
     -  С вами  тоже не очень-то договоришься,  - охладил своих сподвижников
Тезей.
     После переговоров он собирался отправиться в ремесленный пригород Афин,
туда, где, по словам Клеона, метеки закоптили Священную дорогу.
     - Я с тобой, - попросилась Герофила.
     - Это не храм Диониса, не станет ли скучно, - засомневался Тезей.
     - Разве они не такие же, как я, - не согласилась пророчица. - Я  ведь и
купец, который  развозит песни, и  мастер,  который эти песни создает. Мы  -
демиурги, приносящие пользу всем.
     Район ремесленников,  куда  они направились,  коптил  своими  печами не
одну, а  сразу три дороги, делившие  его на  части.  Кроме Священной дороги,
огибающей Афины и ведущей в Элевсин, отсюда же прямо на север уходила дорога
в Колон. Самая широкая из трех и тоже священная, поскольку по ней можно было
пройти к древнему алтарю Прометея, третья, - на восток, к морю. На каждой из
частей    этой     триединой    территории    ремесленники    на    чем-либо
специализировались.  На  одной  преимущественно  располагались  гончары.  На
другой   -  кузнецы.  На  третьей  -  столяры   и   плотники.   И  все   эти
производственные   участки   оставляли,  на   первый   взгляд,   впечатление
запущенности,  даже  раззора,  как  после  нападения  на  природу  и  землю,
совершенного  словно  прямо  с небес.  С  одной  стороны их  подпирали жилые
постройки уже собственно города, с другой - уходили на северо-запад сельские
пригороды с оливковыми рощами, прикрывающими собой  реку Кефис. А посередине
- захламленное пространство с неряшливыми кучами глины, с печами, торчащими,
как  на  свалке,  тут и там,  то прямоугольными,  то  неуклюже округлыми,  с
холупами-времянками, слепленными или  сколоченными из чего  ни  попадя,  или
попросту с землянками - с  накатами крыш. Черно-серый шлак, грязные стружки,
дымы, носимые ветром... Странно, что Тезей,  отправляясь в Марафон на поиски
критского быка, тогда как-то и не заметил всего этого.
     Здесь мало кто жил, здесь перемогались по ходу работы.
     Правда,  был  тут  островок  и вполне  обихоженный. И  дом  добротно  и
размашисто  стоял  на  нем.  И  лавки,  крытые,  с  подсобными  помещениями,
образовывали  некий намек на улицу.  Дом принадлежал  афинянину Дрону.  Хотя
имел он  дом  и  в  самм городе,  но его  городское  жилище  было  и меньше
здешнего, и гости тут у него селились, приезжавшие с островов или даже из-за
моря. Гости  с зерном. С редкими  тканями, с  благовониями.  Останавливались
здесь,  у  Дрона, те,  у кого в городе не находилось гостеприимца.  Тут же в
лавках и торговали. Торговали в основном оптом. Продавали то, что не  успели
сбыть  в афинской гавани Фалере. При очередном заезде  гостей сюда приходили
покупатели не  только  из города, но  и  из поселков  вокруг  него. Зерно не
отмеряли мерами, а взвешивали на весах, изготовленных Дроном. Они были очень
просты и, благодаря своей наглядности, вызывали доверие, правда, смешанное с
непосредственным всякий раз удивлением.  На  столбе Дрон  укрепил  подвижную
палку.  На короткий  ее  конец с помощью крюка  вешался куль с  зерном, а по
длинному ее концу, размеченному делениями, перемещался грузик с дужкой.
     Сам  Дрон  изготовил  эти  весы,  чтобы  взвешивать   сетки  с  хлебом,
выпекаемым его  домашними пекарями.  Булки  продавались  поштучно. Взвешивал
Дрон хлеб для себя, чтобы знать вес дневной выпечки. И готовили у него булки
не  как  у других,  где все  делалось  на  одном  столе,  а  на  нескольких,
соответствующе расставленных. Как только приносили муку от жернова,  который
крутил передвигающийся по кругу  осел, ее  просеивали на определенном столе.
Больше здесь ничего не делали. Месили тесто - по соседству.  И месил тесто у
Дрона  тот  же  осел,  который  вертел  жернов.  В  большой  чан  опускалась
деревянная  чушка с выступами. Или  зубьями,  кто как назовет. К ней  сверху
прилаживалась жердь, с помощью которой, ходя по  кругу, осел вращал чушку, и
тесто месилось. Придумал это, конечно, Дрон. Очень он был хитроумным. У него
даже медная птичка пела. И почему-то с  помощью воды.  Дрон  заливал  воду в
трубку  около птички.  Птичка начинала  петь. Но когда  к ней поворачивалась
сидящая рядом и тоже медная сова, певунья испуганно замолкала.
     За отдельным  столом подлиннее сидели (греки вообще по  возможности все
предпочитали делать  сидя)  двое прислужников - они лишь  формовали булки. И
еще  один  возился  у  печи. Все раздельно,  и  никто никого не  задерживал,
работали быстро.
     Дрон  часто  говорил  об  искуснике Дедале,  помогшем, кстати, Тезею на
Крите выбраться из Лабиринта. Говорил с нехорошим недоумением. Недоумевал по
поводу богов: чего только  и в кого только  боги ни вкладывают. Дедала  Дрон
считал недобрым.
     И  еще одно важное  обстоятельство  связано с  Дроном.  Он  был  вечным
поручителем.  Он  поручался  перед  заказчиками,  да  и  вообще  перед всеми
афинянами  за  новых   ремесленников,  перебиравшихся  сюда,  в  Аттику,   и
собиравшихся тут осесть. Поручался и за  молодых местных  мастеров,  если им
впервые предстояла сложная работа.
     К  Дрону  и  направились  Тезей  с Герофилой.  Во-первых,  Тезей  решил
разобраться,  что  же такое  ремесленный район  города,  вытолкнутый  за его
пределы.  Или - не пропускаемый за черту  священной границы Афин, хотя из-за
новых построек стала  она не  столь строгой,  как  раньше.  Вытолкнутый  или
непропускаемый, - в сущности, одно и то  же. В самом деле, коренных горожан,
например,  афинских   гончаров  с  их  печами,  вечно  жаркими  и  дымящими,
по-соседски,   намеками   или   с   простоватой  женской  прямотой  -   "Вот
расчадился-то, циклоп прокопченный" - методически изгоняли из города, словно
из  дома расшумевшегося пьяницу. Пришлых  же ремесленников  старались  и  не
приваживать  к дому. Если и  селились они в самих  Афинах, то  чаще всего  в
убогих  пристройках, в  углах. Да  еще  за  хорошую плату,  которую истинный
горожанин к  тому же брал  так,  словно благодетельствовал  пришельца. Но  в
любой момент мог и  выставить на улицу его пожитки,  забрать выданные прежде
жалкие, в пятнах, штопках и вмятинах раскладные  кушетки и  кухонные горшки,
что соответствовало отказу в предоставлении крыши.
     Во-вторых, Тезей хотел посоветоваться с Дроном на предмет строительства
нового храма Диониса.
     Строительству нового святилища Дрон обрадовался.
     -  Это, знаешь, сколько  молодых людей  можно научить  работе  и разным
ремеслам, - сказал он.
     Пока Герофила и Тезей говорили с Дроном, кто-то из ремесленников пришел
к нему за  хлебом, кто-то прибежал, чтобы посмотреть на гостей вблизи. Скоро
люди потянулись сюда со всей  округи. Один сукновал примчался, едва выскочив
прямо из короба, где  чистил одежды клиентов, с ногами почти по колено в еще
непросохшей глине.
     Целая  толпа образовалась  близ  дома  Дрона.  Кто-то  из  гончаров, не
разобравшись, принес с собой  образцы чаш,  сосудов и кубков, примериваясь -
нельзя ли  чего продать. Кто-то без  всякой торговой мысли захватил с  собой
свои изделия, чтобы только блеснуть перед высокими гостями. Получилась целая
выставка.  Герофила  шумно восхищалась,  брала  в руки то бокал, то глиняную
фигурку. Потом отошла, посмотрела со стороны и сказала:
     - Керамики.
     Никто  ничего не понял. И  Тезей  не  вполне  догадывался, куда  клонит
Герофила. Спрашивать у  священной  гостьи,  о чем  она и какое, может  быть,
азиатское слово употребила, не решались. Один Дрон поинтересовался:
     - Это по-какому?
     - Если хотите, то по-аттически, - опять загадочно, уже явно подчеркивая
голосом некий смысл, - ответила Герофила.
     -  Керам,  -  добавила  она,  помолчав,  -  сын Диониса  и  Ариадны. Да
благославит всех вас бог Дионис. Сдается мне, что  у  этого места будет свое
название.
     На  легкомысленного  сукновала,  видимо,  пророчица  произвела  меньшее
впечатление,   чем   на  других.  Ему   таскаться   повсюду  с  собственными
соображениями, словно с игрушками, было способнее, - что там слушать других.
     -  Поговаривают,  что сынишка-то бога  более на  Тезея  смахивает...  -
дурашливо брякнул он.
     Все дружно  загоготали. Однако  Герофила,  став серьезной, не разделила
внезапного веселья. Она обвела  смеющихся строгим взглядом  жрицы,  и  гогот
затих. Опасно дразнить богов.
     Вдруг пророчица улыбнулась:
     - Может быть, и Тезея.
     Смех снова возник в толпе, но пролетел над нею осторожно и быстро стих.
     - Ты, Феокл,  словно  еще  до  весны  хочешь  крапивы нащипать,  - Дрон
одернул все-таки сукновала. - Так и тянет тебя забежать вперед... Мастера, -
обратился  он к своим сотоварищам,  - Тезей собирается ставить храм Дионису.
Что скажете?
     - Где? - спросил кто-то. - Здесь?
     -  Нет,  --  отрицательно  помотал  головой  Тезей,  махнув  в  сторону
городских домов, - рядом. Почти здесь. Прямо у вас - грязновато для бога.
     - Неумытый Керамик, - пошутили в толпе.
     Так у района ремесленников, действительно, появилось название.
     - Вот, вот, в  грязи живем,  а надо  прибраться, - повысил  свой  голос
Дрон. - Рядом с храмом стоять будем.
     <b>-</b> Вы же все умеете, вы - такая сила, - добавил от себя Тезей.
     - Сила...  -  повторил сукновал Феокл и даже крякнул.  -  Крышку-то  на
кипящем горшке тоже сила подбрасывает, да как ее взять, эту силу.
     Босоногий сукновал  был исконным  афинянином. Но сейчас он  имел в виду
даже не себя и таких, как он, или не столько себя,  сколько бесправных своих
товарищей по ремеслу.
     -  Храм  строят все вместе, - выделился  еще один  голос из толпы, -  и
каменотесы, и пильщики, и позолотчики. Никто не  спрашивает: чужой или свой.
А в жизни...
     -  Надо  назначить срок,  после  которого человека принимают в полис, -
добавил кто-то.
     Вс это выкрикивали  метеки.  Полноправные мастера-афиняне помалкивали,
но и против не выступали.
     - Есть мысль. Те, у кого в городе нет настоящих домов,  стройте  их тут
вместе с  мастерскими.  Хватит  жить в  здешних  норах и ютиться по углам  в
Афинах, - предложил Тезей.
     - Если  в  городе не хватает места для мастеров,  они сами  должны  его
расширить, - добавила Герофила.
     - Я же всем, чем могу, буду вам способствовать. Керамик для царя станет
его землей. И пусть над ней не скудеют заботы бога, - сказал Тезей.
     - Эвоэ, Дионис! - раздались голоса. - Здоровья тебе, Герофила.
     На прощание Дрон заверил Тезея:
     - Мы тебя поддержим во всем.
     На обратном пути Тезей спросил Герофилу:
     -  Про  Керамик  ты сама  придумала  или это  можно  рассматривать  как
пророчество?
     Герофила рассмеялась:
     -  А  чем это не  пророчество... иногда трудно отличить пророчество  от
хорошей мысли.
     И помолчав, вдруг вздохнула:
     -  И  уж  всякому доступно пророчество о том,  что  нам  скоро с  тобой
расставаться.

        Третья глава

     С приездом Герофилы братья редко оставались один  на один. Когда  такой
момент выдался, Тезей сказал Поликарпу:
     - Я постараюсь ввести в Афинах культ Афродиты Небесной.
     - Хочешь приучить своих афинян к культу для избранных, - улыбнулся тот.
     - Избранных только и можно объединить по-настоящему.
     - Слышу речи Герофилы... Однако твои палконосцы лучше понимают народную
Афродиту.
     - Афродита площадей, это доступно всякому, - возразил Тезей.
     - Но и понятно.
     - Поликарпик, общее и так есть у всех... Говорить  об этом каждому, все
равно, что обманывать... Ему это и без тебя доступно. Тут не надо ума, чтобы
понять друг друга.
     Эта  мысль  Поликарпу  понравилась.  Ему  ведь  тоже  было  свойственно
увлекаться.  Однако он  опять  возразил,  скорее,  правда,  для  того, чтобы
уточнить сказанное Тезеем.
     - Понятное всем без труда тоже объединяет.
     - Делает одинаковыми, Поликарпик. Слепляет в комок, а не собирает.
     -  А  знаешь,  -  дал себе  свободу  и Поликарп,  -  Герофила во многом
права...  Глядя  на  нее, я вообще  думаю,  что женское стоит  в начале всех
начал...  Оно  первично.  Мировая   душа,   откуда  все  пошло,  обязательно
женственна.
     - Тогда мы-то с тобой что такое?.. Откуда взялись, Поликарпик?
     - От нее же, - уверенно заявил младший брат.  - От нее отделился Дух...
Она произвела его из себя.
     - Родила, значит...
     - Конечно, - продолжал Поликарпик, все более увлекаясь. - И  Дух возник
для труда. И теперь уже существуют два начала. И томятся они друг без друга.
     - Ты рассуждаешь сейчас, словно пророк.
     - Да, - остановился Поликарп, - пожалуй... Послушай  кто нас  сейчас со
стороны, подумают, что мы с тобой сумасшедшие.
     - Это  про тебя подумают,  Поликарпик, - рассмеялся  Тезей, -  я сейчас
только слушаю.
     - Герофила бы сказала: пусть думают...
     И Поликарп,  который  не  мог  так сразу спуститься  с неба  на  землю,
продолжал свое:
     - Может быть, оттого, что нас так много, мы ничего не можем наладить? -
вздохнул он.  - Представь,  во времена Крона людей было мало, и задачи  были
проще. И любили они друг друга  естественно, как  душа любит  душу. Оттого и
говорили про них: золотой век. И тогда не было обыденного,  - воодушевляясь,
продолжал  он.-  Обыденное  появилось  тогда,  когда   группы  людей   стали
отделяться  друг от друга. Пространства,  образовавшиеся  между ними, и есть
обыденное.
     - Хорошо говоришь, Поликарпик, - усмехнулся Тезей.
     -  Да... - Поликарп согласно  кивнул старшему  брату. - Мы с тобой, как
весы. То ты опускаешь свою чашу, то я...
     - Не боги мы с тобой, Поликарпик.
     - Не  боги, - повторил младший брат.  - Ах, - вырвалось у  него, - этот
вечный  грех творящего смертного...  Творение - благо, но нам  ничто не дано
завершить. Так, когда уже ничего не прибавишь. Сиди, понимаешь, и любуйся.
     - И оно тоже будет любоваться тобой.
     - Нет, затем оно будет меняться, но только само.
     - Значит, толчок все-таки нужен.
     - Нужен... Вводи свою Афродиту Небесную.
     Так  беседовали  друг с другом молодые  мужчины.  У женщин же состоялся
иной разговор.
     - Что ты собираешься делать с Тезеем? - спросила Лаодика.
     - Что ты имеешь в виду?
     - То, что у вас произошло, не меняет твоих планов?
     - Нет, не меняет.
     - Значит, ты скоро уедешь?
     - Да, но я оставлю здесь часть себя.
     - Сама уедешь, а часть себя оставишь, - уточнила Лаодика.
     - Ты хочешь, чтобы я вся здесь осталась?
     - Нет, не хочу.
     - Ты считаешь, что я в чем-нибудь не права?
     <b>-</b> Нет, не считаю... Каждому свое.
     - Есть ли свое у каждого?
     - Ты считаешь, если кто-то сидит  на месте,  то он обманывается в  том,
что у него есть что-то свое.
     - А если он у этого своего сидит, как на цепи.
     - Но человеком он остается.
     - Я не хочу быть таким человеком... Ты-то можешь понять. Ты бросила все
и остаешься со своим Поликарпом.  Но разве ты не можешь понять, что любовь -
это  сама внезапность и  сама свобода? И...И...Она подхватывает человека, но
потом человек становится тяжел для нее, и она его оставляет. Нас притягивает
к жизни земной, а любовь не от мира сего.
     - Но мой муж находится в этом мире, потому и я нахожусь, где он.
     - Можно подумать, что ты при этом не порабощаешь его собою.
     - Я его и защищаю.
     <b>-</b> От чего?
     - От всего...  В том  числе  и от того, как  люди устраивают свою общую
жизнь.
     - Да, - по-своему согласилась Герофила, - любовь - враг этой жизни.
     - Как можно судить о том, что не от мира сего?
     -  Об  этом не  надо судить. Это надо  чувствовать...  Ты бы  подумала,
почему семья - кирпич в стене общества, а любовь все-таки нет.
     - Разве избавишься от текущего, передвигаясь с места на место?
     - В какой-то степени... И...  - Герофила улыбнулась,  -  на одном месте
долго не  любится. Привычки мешают... Передвигаясь, ты больше свободен...  И
любовь свободна.
     - Неужто все это правда?
     - Лаодика, не мне  тебе говорить, что по-своему женщина менее правдива,
чем мужчина. Так уж устроилась жизнь. Но зачем лгать самой себе.
     - Чувство мешает лгать.
     - Правильно, -  согласилась Герофила, - значит, тем более: любовь может
быть только свободной.
     - И потому надо двигаться по этой земле?
     - Вы с Поликарпиком тоже здесь долго не задержитесь.
     - Но я просто следом за  ним поеду... И  вообще,  -  добавила Лаодика -
первоначало мира было мужским.
     - Потому он такой и неустроенный.
     - Он такой, какой есть.
     - Вот и выходит, - вздохнула Герофила, - ты женщина, а я дева.
     И Лаодика тоже вздохнула.
     -  Может быть,  в каждой из нас дева спорит  с женщиной, - предположила
она.
     Странно, что  то и  дело возражая друг другу, говоря о разном, эти  две
женщины прекрасно понимали друг друга.

     <i>Но надо же и голову поднять</i>
     <i>От женского загадочного лика</i>
     <i>К рисункам неба, где пустынно, дико</i>
     <i>Для глаз земных, где чопорная знать</i>

     <i>Светил о нас и не желает знать,</i>
     <i>Не надо ей... Но, может, лишь до срока?</i>
     <i>Ах, этих глаз земная поволока!</i>
     <i>Попробуй у нее меня отнять.</i>

     <i>Расплавленный, охваченный всецело</i>
     <i>И сладостью, и жарким зовом тела...</i>
     <i>Вот выбрался... И над тобой опять</i>

     <i>Простор небес - пустынная дорога.</i>
     <i>И чем тогда, скажите, ради бога,</i>
     <i>Рожденному пустоты заполнять?</i>
     Собрались  у  Геры. Вроде, даже не  на совет  богов, а  просто в гости.
Просто в гости  - в покои царицы  бессмертных. Но повод для совета тоже был.
Гера  настояла-таки,  чтобы Фетиде  по  полной форме  справлялась свадьба  с
Пелеем. И  конечно же, сам  собой встал  вопрос:  кого приглашать. Казалось,
кого захотят, того пусть  Фетида с Пелеем и приглашают.  Но Пелей  не бог, а
герой. То есть, неведомо что. Он, вроде бы,  и выше человека, но в сравнении
с богами - ничто...  Конечно, это  с одной  стороны:  если герой  ведет свое
происхождение  не  от  тебя,  а  от  другого бессмертного,  тем более  -  от
бессмертной.  Когда  же  ничто  (герой) имеет к  тебе  прямое  отношение, то
выясняется: не такое уж оно ничто, кровь твоя. А  разве можно не считаться с
твоей божественной кровью. Ну, не с кровью, так с духом,  поскольку  крови в
тебе,  существе высшем, как бы и нет.  То есть, если хочешь - то есть. Когда
не хочешь - нету. Тут и запутаться легко. Правду говорят: свяжешься с  этими
людишками, и возникает масса затруднений. Даже для богов. В  теории вроде бы
не  должно  затруднений  быть,  а на  практике - возникают.  Словно от людей
всякие  их нестящие мысли,  смешные  желания и глупости  всяческие способны
передаваться бессмертным, как болезни.
     Ах, какие  роскошные  бывают  на  свете  глупости.  И как  их порой  не
хватает.
     Впрочем,  речь не только и не  столько  о  свадьбе Фетиды. Смотри шире.
Теперь  богам  всяческих  рангов  опять  позволено  вообще  хороводиться  со
смертными. По трактирам их ходить без всяких божественных заданий, в постель
к ним заваливаться; без всякого там тумана и золотого дождя. А  то  придти в
гости и  в постель не заваливаться. Или заваливаться не сразу. Поморочить их
сначала  всяческими   рассказами   о  могучей   беспечальности  бессмертных,
поглядеть в их ошарашенные глазенки, что хочешь, делай, и ничего тебе за это
не будет.  Дозволенное,  правда, становится  пресноватым.  Даже  приключения
эротические.  Но,  во-первых, дозволенное  пресноватым  становится не сразу.
Во-вторых,  эротическое,  если  и приедается в общении с  людьми  в какой-то
момент, однако спустя некоторое время опять становится притягательным.  Если
вообще  эротическое может  бессмертным надоедать. Боги подобного  что-то  за
собой не  замечали...  Так  что гуляй, пока  можно.  Ведь обратный  поворот,
запретительный,  может  случиться  в любую минуту.  У  Зевса не залежится. В
мысли царя бессмертных,  конечно,  если он  не хочет, не проникнешь.  Однако
обычной божественной  проницательности  и  не  зевсового  священного  наития
хватает, чтобы предвидеть: концу быть. Непроизнесенное между богами тоже как
объявленное, чего не понять бессмертным. Подумали и - вроде посовещались.
     Вслух же это не обсуждалось, вслух  собирались обсудить,  кого все-таки
из смертных пригласить на свадьбу.
     Муза Калиопа (олимпийцы собрались по-свойски, с  женами и детьми) вдруг
опередила всех:
     - А я приглашу Орфея.
     И все испортила, нарушила божественную задумчивость, небесную тишину.
     -  Этого-то  зачем?  -  немедленно  заупрямился   покровитель  искусств
Аполлон.
     -  Сыночек  он мой...  И  божественный  певец,  -  скромно  и счастливо
объяснила муза эпической поэзии.
     - Сы-но-чек, - недовольно передразнил ее водитель хоровода муз.  - Этот
твой сыночек твердит "Аполлон, Аполлон", а  смотрит мимо меня. Словно меня и
нету. Словно он имеет в виду  кого-то другого. Говорит "Солнце", но видит не
Гелиоса. Он и мимо  него смотрит. Куда, я спрашиваю? И отвечаю. Такому богу,
как я,  нет  труда предвидеть.  - Аполлон произнес  это  последнее небрежно,
легко и  просветленно. - Он выступит против порядка,  заведенного богами. Он
склонен думать, видите ли, что хаос все создает.  Все  из хаоса выходит  и в
хаос же возвращается... Певческие бредни.
     - Однако  есть  же  что-то в  хаосе,  если  посмотреть  не предвзято, -
откликнулась Эрато, муза эротических песен и свадеб.
     - Дура, кобылица парнасская, - рявкнул Зевс, который до  этого довольно
благодушно  и  даже с хитроватой поощрительностью  взирал  на собравшихся. -
Опять что ли на свадьбе через край хватила?
     - Урания,  астроном и  математик,  и  та молчит,  а  эта..., -  заметил
пристроившийся к своему венценосному отцу Арес.
     С  недавних  пор  он  вошел  во  вкус,  то  и  дело  стал выступать  на
божественных сборищах.
     - И ты заткнись, - не внял ему отец.
     Эрато  сложила  свои  пунцовые  губки  в  обиженный  цветочек,  а  Арес
проворчал:
     - Заткнись... Забыли, как расплясались под музыку Орфея.
     Он  вскочил  и, взмахнув  руками и передразнивая, показал,  как,  глупо
покачиваясь, боги танцевали.
     - Ты тоже здорово приплясывал, - напомнила Аресу Артемида.
     - Это  же прекрасно, -  вступилась за Орфея  Амфитрида,  прибывшая сюда
вместе со своим Посейдоном. - Танцы, - мечтательно произнесла она,  - да еще
на свадьбе.
     - Для свадьбы хорошо, - согласилась Гера.
     - Разве я про то, - отозвался на слова жены Зевс. - Пусть приходит... Я
совсем про другое.
     Но в голосе его все еще поколыхивалась угроза.
     - А кого позовешь ты? - спросила Гера  мужа, несмотря на то, что он еще
не остыл.
     - Кастора и Полидевка, - вырвалось у Зевса.
     Боги  замерли. Кастор считался сыном  Зевса и Леды.  Той  самой Леды, к
которой нынче зачастил  по старой памяти владыка бессмертных. Как-то  сейчас
разразится Гера. Надо же, даже Геракла своего Зевс не вспомнил.
     Однако Гера спокойно поинтересовалась:
     - А почему двоих?
     - Потому что братья, - буркнул  всецарь, не без осторожности поглядывая
на жену.
     - А я приглашу Геракла, - буквально пропела Гера.
     Тут-то боги так и ахнули: вот те на, выходит, не столь уж нелепы слухи,
что Гера влюбилась в своего врага Геракла.
     - А  ты кого позовешь?  - Амфитрида обратилась к мужу,  чтобы  смягчить
впечатление от скандального заявления всецарицы.
     - Идаса и Линкея, - не задумываясь, сказал Посейдон.
     - Я думала... Тезея, - огорчилась Амфитрида.
     <b>-</b> Он же двоих  выставляет,  - боднул в сторону  Зевса царь  морей.  - И
близнецов, между прочим.
     - Тезея с  ними не сравнить, - настаивала  на своем Амфитрида. -  Пусть
один, да Тезей.
     <b>-</b>  Нет,  <b>-</b>  замотал  косматой  головой  Посейдон, -  он  непослушный...
непочтительный. Если хочешь, сама приглашай своего любимчика.
     - И приглашу, - сказала Амфитрида. - Я позову Тезея, - объявила она.
     - Я - Автолика, - вставил Гермес, который обычно отмалчивался.
     - Сплошные аргонавты - заметила Деметра.
     - Автолика стоит ли приглашать, - усомнилась Урания, любившая строгость
и порядок цифр, - он же - хитрец, всех нас перессорит.
     - И среди  богов найдется кому всех нас перессорить, -  не без значения
произнесла Гера.
     Она, конечно, имела в  виду  Эриду, но никто не стал вникать в смысл ее
слов.
     - А какой у него паршивец  внучек  Одиссей растет,  -  вставил Дионис и
даже зажмурился от удовольствия.
     - Пелей тоже паршивец, - заметила Афина неодобрительно.
     -  Пелей разве паршивец, - пренебрежительно  отмахнулся Дионис, - глаза
выкатит и  -  га-га-га... А Одиссей хитроумный  паршивец. Этот заставит всех
повертеться. Правда, Гермес? - похвалил Дионис автоликова внука.
     Гермес улыбнулся задумчиво и нежно.
     - Стоп! -  прервал разговоры Зевс. -  Много в хитрецах вы  понимаете...
Тезей, Те-зей, - покачал он головой. - Ну-ка, прокрутите подвижные картинки.
     На стене покоев Геры вспыхнул  четырехугольник.  На подвижных картинках
возникли  Тезей  и  Поликарп,  и перед богами  прозвучала вся их  последняя,
известная  нам,  беседа. И  о том, что по-настоящему можно объединить только
избранных;  и о  том, что общее у всех есть,  а надо особенное;  что  общее,
конечно,  собирает  людей,  но собирает-то не лучшим образом; и про  мировую
душу, которая чем-то смахивает  на хаос Эрато, к тому же женственную; и  про
обоюдное  томление  души  и   какого-то  духа;  и  про  золотой  век  Крона,
свергнутого нынешними богами.
     Женщины,  Лаодика  и  Герофила, тоже  в  свою  очередь  появившиеся  на
картинках, разумеется, болтали про любовь; и почему-то она у них враг жизни;
и  привычки  им,  мол,  мешают;  и   благодетельствование,   в  высшей  мере
принадлежащее богам, чуть ли не обман; и что любовь должна быть свободной; и
на цепи они (мокрохвостые кури-цы!) сидеть не хотят, пусть и на священной...
     - Умствующие... Вот где хитрецы-то, - мрачно произнес Зевс.
     - А там у  них  еще Одеон с  Мусеем, - подсказала Зевсу дочь  его Геба,
которую давно не было слышно в собраниях богов.
     -  Умствующие, - еще громче определил  всецарь, поглядывая  на Эрато. -
Этих  афинских  умствующих рассеять,  чтобы  на  одном  месте не собирались.
Слышишь, Гермес.
     Гермес показал глазами, что слышит.
     - А Тезея я все равно позову, - отчеканила Амфитрида.
     -  Да пропади  он, твой Тезей,  я не о  нем,  - огрызнулся всецарь. - Я
совсем про другое.
     И из-под лохматых бровей он опять грозно глянул на Эрато.
     - Давайте лучше про женщин, - предложил Дионис.
     И одной этой фразой направил застолье богов в русло, куда с тех пор так
легко соскальзывают все беседы.
     - Опять ты... - воспротивился было Зевс.
     - Ничего не опять, - объяснил бог всяческих вин и экстазов, - я про то,
чтоб на свадьбу пригласить земных женщин со всякими их штучками.
     И он повертел ладонями, словно охватывая ими что-то.
     - Фи! - брезгливо поморщилась Афина.
     <b>-</b> Вот вы  всегда такие, - вскочил со своего места Дионис.  - Жалуетесь,
что не дают вам, богиням, развернуться, и  готовы  своих  земных товарок  не
подпускать кое-куда, выталкивать...
     Среди   богинь   обозначилось   протестующее  движение.   Правда,   оно
направлялось не только на Диониса, а и в сторону Афины.
     Среди  гостей  Геры  не присутствовали  ни  Эос,  ни Эвринома,  ни даже
Фетида.  Невесте  нечего  делать  на  подобном  собрании. Оттого  еще  и  не
пригласили ее подруг. К тому же их вполне заменяли некоторые из муз.
     -  О  дивная,  -  передразнила  влиятельную  дочь  всецаря простушка  и
насмешница Талия, имея в виду, что так в  Аттике обращаются  к Афине,  - ты,
наверное, пригласишь Асклепия.
     И музы  откровенно расхохотались. Среди богов ходили упорные слухи, что
Афина тайно сошлась с молодым Асклепием.
     - Любовь у нее не свободная, а голодная, - фыркнула Эрато.
     Афина пропустила мимо ушей эти ее слова.
     - Асклепий сам - бог, его и не надо приглашать, - надменно заявила она.
     -  Самих-то олимпийцев, конечно, не надо  приглашать.  Все  мы здесь, -
рассудила  Гера  с  нажимом в  голосе.  - Остальных  богов столько,  что  не
наприглашаешься.
     Этого ее гости тоже как бы не расслышали.
     - Я приглашу охотницу Аталанту, - сказала Артемида.
     В этом звучал еще и вызов Дионису.
     - Защитницы целомудрия, - презрительно обронила Эрато.
     Это относилось к Афине с Артемидой.
     И   никому  не  приходило  в   голову  специально  пригласить   и  иных
божественных коллег. В  частности, Эриду, что в последствии сильно сказалось
и на самих совещавшихся сейчас бессмертных, и на героях.
     И тут Гермес, словно проснувшись, спросил Зевса:
     - Кого прогонять-то?
     Всецарь непонимающе уставился на него.
     - Ну, там, в Афинах, - объяснил Гермес, - там, где  рассеивать-то надо.
Кого от кого отделять-то?
     -  А, - отмахнулся могущественной божественной  дланью всецарь, - любую
половину.

     <i>Рожденному пустоты заполнять</i>
     <i>Тем, что тебя поставит над тобою...</i>
     <i>Ты волен это объяснять судьбою,</i>
     <i>А можешь и никак не объяснять.</i>

     <i>Известное не трудно приподнять.</i>
     <i>А там что манит, снова беспокоя?</i>
     <i>Живешь и все: занятие такое,</i>
     <i>В суть не вдаваясь, проще перенять?</i>

     <i>Взрослеем мы, а жизнь</i> - <i>всегда дитя.</i>
     <i>Вне разума... Сердясь или грустя,</i>
     <i>Имей в виду и это... Даже в гриме</i>

     <i>Мы</i> - <i>на подмостках изначальных сил.</i>
     <i>Ты прав, раз в мир брожение вносил</i>
     <i>Пусть даже обольщеньями своими.</i>

     А  через  несколько дней  в афинскую  гавань Фалеры  вошел  финикийский
корабль, "Амурру". Надписи такой на нем не имелось. Тогда как-то не  принято
было это. На человеке же не пишут его имени. И никаких официальных бумажек о
том, что такого-то называют так-то, никому еще тогда  не выдавали. Поскольку
всякий в те времена  находился  на  виду у всех. И понимал это, и себя самим
собой  чувствовал.  Нам ведь только  еще  недавно казалось, будто,  как его,
слово забыл... Ах, да, прогресс... Будто двинулся прогресс некогда навстречу
человеку.  Тому, кто еще не родился.  Впрочем,  подобная  мысль приходила  в
голову  и некоторым древним мудрецам, которые стихийно, то  есть, куда более
сердцем, чем  мы,  приспосабливались к  миру,  чуяли,  что воспринимаешь его
лучше  всего  диалектически.  И  если  есть  у  нас  с  ними какие-то  общие
заблуждения, то  одно из  них -  про  прогресс, направленный  на  человека .
Который  еще не  родился... Пожалуй, нельзя совсем отказываться от понимания
поступательного  движения  истории,  открывающегося нам  в опыте.  И  впрямь
двинулся этот, называемый прогрессом, вроде, по означенному адресу, но таким
каким-то   окольным  путем,  так  как-то  навыворот,  что  всякий   раз  ему
заблудиться  недолго.  И опыт, оглянешься, все идиотский какой-то.  Дурацкий
опыт. И не к человеку двигались, а каждый раз, по-разному, - от него. Тут уж
и спорить не о чем. Только на бумажки всех успели записать. Всех ли?
     В те же времена не надо  было выдавать человеку бумажку с его уважаемым
именем.  В те времена  всякого  человека, да  и  другое  многое,  просто так
помнили. И на кораблях ничего не писали. Рассмеялись бы, предложи кто такое.
Может, и на коровах имена писать? Имелись ведь имена и у скотины. И клеймить
еще  не  начали  животных.  По крайней  мере,  в  Древней  Греции. Если раба
какого-нибудь... Да,  клеймили.  А  корову...  Любой хозяин  разглядит, если
какая  из  коров  не вернулась  с  пастбища. Тогда  люди  были как-то  более
глазасты. И более ушасты тоже.
     И афиняне  просто знали: "Арго"  есть  "Арго",  а "Амурру", получается,
есть  "Амурру". И еще  получалось,  что приплывший  корабль  прямо  к ним  и
направлялся. Поскольку в переводе "Амурру" означает "Запад". А афиняне, да и
все греки, по отношению к финикиянам жили на западе.
     ...Финикийский "Амурру"  возвращался  домой из далекой  Иберии, которая
прячется  за  этрусским   сапогом,  где  владелец  судна  наторговал  олова,
необходимого для изготовления особой дешевой бронзы. За  тем, что дешевле, и
на  край света сплаваешь.  Однако, то ли  местные прибрежные  племена  олова
недостаточно  припасли,  то  ли  спугнули  финикиянина разбойники,  но всего
своего  товара  на этот  металл он не  обменял. У  него оставалось еще много
мелкой посуды из непрозрачного стекла,  которое научились изготовлять только
на его родине,  и шерстяных тканей особенных, лилово-красных и лилово-синих.
Такой  способ  окраски придумали в Финикии,  используя морских моллюсков. Из
подобных моллюсков и  другие  умели  добывать красители, но только  красные.
Финикийские же цвета,  тона и  оттенки у  других,  в  частности,  греков, не
получались. Новые  виды краски были очень удачными, однако,  не годились для
перевозки.  Тогда  изворотливые финикияне  наладили  ввоз  к  себе  дешевой,
некрашенной шерсти с востока. А сами ткани только окрашивали. И потом меняли
на  зерно, металл  и  керамику. Обменянное  тоже пускали в  обмен.  На том и
зарабатывали.
     Владелец "Амурру" сначала намеревался сбыть  остатки  товара где-нибудь
по дороге  на островах. А то и на самом Крите. Однако в какой-то момент  так
его заморочили, верно,  боги, что  потянуло его на сладкое. Просто мочи нет,
как потянуло. И захотелось  ему аттического меду,  прямо со  знаменитой горы
Гиммет. И  свернул он  к Афинам. Благо там, рядом  с Гимметом, и  серебряные
рудники имелись.
     Как только стало  известно,  что  финикийский  корабль "Амурру" вошел в
фалерн-скую  гавань,  Герофила  засобиралась  в  дорогу.  В  мегароне  Тезея
появился Мусей. Остальные уже были на месте:  и сам молодой царь, и Поликарп
с  Лаодикой. Все,  кто находился  здесь в  первый  вечер  пребывания великой
пророчицы   в  Афинах.   Внезапность  расставания  обостряла  печаль  и  так
сопутствующую  разлукам.   Эти  сблизившиеся  люди  то   принимались  горячо
обсуждать  что-то,  то   затихали,  вобщем-то   и  не  стремясь  скрыть  это
всепронизывающее  чувство. Чувство печали, в которой  пряталось предчувствие
будущего.
     Герофила принялась рассказывать об Азии, неведомой для многих тогдашних
греков, расположенной за морем, на востоке, неразумно гигантской, уходящей в
фантастически неизмеримые дали и  пропадающей в них. Конечно, речь зашла и о
финикиянах,  благо  на  их корабле  покинет  Аттику  Герофила.  Посмеиваясь,
рассказывала она, как эти оборотистые торговцы скупают девственную шерсть  у
скотоводов в  азиатской глубинке и в ближней  Азии, и на Крите. И о том, что
окрашенные ткани продают втридорога.
     -  Красильни  и у нас есть, - вспомнил Тезей,  как мальчишкой плавал  с
дедом  на  Эгину  и  видел  там  собранных  в  одном месте  рабов,  как  раз
занимающихся окраской материй.
     - Если нашего грека расшевелить, --охотно подхватил  слова Тезея Мусей,
- за него трех финикиян выменять можно будет.
     - Не очень-то, -  усомнилась Герофила, - финикияне  мастера и  из денег
деньги делать. Там не только  отдельные хозяева  в долг деньги  под проценты
дают, но и целые общины.
     Такого  представить себе в  мегароне афинского царя  не  могли  и очень
таким делам удивились.
     Герофила  принялась  описывать  и Вавилон, где  воины  не расходятся по
домам и обедают вместе  со своим царем, где  круг делят на триста шестьдесят
частей. Увлекшись, вспомнила о Египте, его гигантских пирамидах, построенных
очень давно,  об ученых жрецах,  хранящих массу  необычайных тайн  о земле и
небесных  светилах,  рассказала о  прозрачном стеклышке, которое, если его к
чему-то приблизить, увеличивает всякую вещь во много  раз, о серой маленькой
стрелке, всегда показывающей в сторону большой северной звезды.
     Больше  всех, слушая, волновался  Поликарп. Это было очень  заметно,  и
Тезей с улыбкой объяснил:
     -  Наш Поликарпик  иногда скажет такое хорошее и умное, что сам себе не
верит... И  считает,  что об этом он уже  от  кого-то слышал, но позабыл  от
кого. Он потому-то  и  дом оставил,  чтобы узнать,  откуда  к  нему приходят
мысли. Сейчас, наверное, думает - от египтян или от вавилонян.
     Герофила продолжала рассказывать:
     - И  в  Азии  есть свои пророчества... Вот  одно  из  них: южный  ветер
одолеет  северный,  и  придут  люди с  востока,  и  повернется  страна,  как
гончарный круг, и смятение будет повсюду...
     - Так  туда  же сейчас надо ехать! - воскликнул Поликарп. - Ведь  можно
опоздать.
     - Вот и поплывем вместе, - предложила Герофила.
     Поликарп засмущался и притих.
     <b>-</b>  Не  могу,  -  вздохнул он,  помолчав,  - я  нужен  Тезею.  Как  же с
народовластием...
     - Что ты, Поликарпик, - мягко остановил  его Тезей, - плыви, милый.  Мы
тут без тебя управимся, не думай.
     И сказал  так еще  потому, что  всегда внутренне был настроен никому не
причинять неудобств. Ему самому это мешало в первую очередь.
     - А ты? - спросила Герофила Лаодику.
     - Я туда, куда и мой Поликарпик, - просто ответила Лаодика.
     Вот она, еще одна  проделка Гермеса. Так вот решилось и еще одно важное
дело, сразу всех опять возбудившее, и печали прибавилось в мегароне.
     ...Среди  ночи  Герофила,  припав  к  Тезею,  расплакалась.  Он  лежал,
осторожно,  не  двигаясь,  чтобы  ей  не  мешать.  Обильные  слезы  Герофилы
растекались по его коже.
     Отрыдав, Герофила коротко и виновато вздохнула.
     - Вот и все, - сказала она, поднимаясь.
     - Может быть, тебе остаться? - спросил Тезей.
     - Кто же тогда  будет  Герофилой, -  ответила женщина - ...Нет,  я бы и
смогла стать твоей женою... Или кому-то еще... Я-то смогла  бы, но сможет ли
моя любовь. То, что внутри меня, поднимает в дорогу... Понимаешь?
     - Пробую...
     - Ты должен понять... Ты ведь такой же странник, как и я. Ты тоже нигде
не  приживешься, ибо тебе  дано  больше,  чем надо для  того,  чтобы  где-то
укорениться.
     - Похоже, ты разбираешься во мне лучше меня самого.
     - Знаешь, почему женщина так хочет отнестись к тебе по-матерински?
     - Почему?
     - Оттого, что ты странник в этом мире.
     - Неужели мы с тобой совсем не нужны этой жизни? - удивился Тезей.
     - Мы-то  как  раз  ей  нужны,  - объяснила  Герофила,  - но как  нечто,
приходящее из-за ее пределов. Потому-то и нет у нее к нам тепла.
     - Неужели она так жестока?..
     - Жестока от беззащитности, как ребенок.
     - Про меня это твое пророчество?
     - Про то, что и ты странник?
     - Да.
     - Тут не надо быть пророком.
     - А что ты мне могла бы напророчить?
     - Самое лучшее - быть любимцем богов.
     - В любимцы я не гожусь, - рассудил Тезей, приподнимаясь.
     -  Отчего?  -  возразила  Герофила.  -  Женщины-то  относятся  к   тебе
по-матерински. Ты познаешь и саму Афродиту.
     - И буду, наконец, счастлив, - оживился Тезей.
     Герофила даже рассмеялась.
     - Того,  кто не хочет  или  не  умеет  быть  счастливым,  и  за  уши не
притянешь к ощущению счастья.
     - Значит, счастья не будет, - спокойно согласился Тезей.
     - Мы не будем счастливы. Но нам дано знать, что такое счастье... Бывают
минуты, когда все в тебе как открывается: в любви или когда рождается песня.
В такие моменты и умереть не страшно... Конечно, такие моменты проходят, эта
жизнь берет свое, и опять боишься смерти... Но ведь было...
     Тезей опять видел, как наполняются светом глаза женщины, озаряя весь ее
облик, сияющую ее плоть.
     -  Теперь ты всю жизнь будешь видеть меня, - сказала Герофила, - даже с
закры-тыми глазами.
     ...Цвет  славного города  Афины  собрался  у  гавани Фалер. Толпились и
горожане   приблудные:  певцы,   музыканты  и  плясуны  да  мелкие   служки,
объединявшиеся и  вокруг  старого храма  Диониса,  и вокруг нового святилища
Аполлона Дельфийского.
     Были среди  провожавших  и  носители бесспорных,  хороших  родословных.
Во-первых, все  юноши  и  девушки,  с  кем  Тезей  плавал  на  остров  Крит.
Во-вторых, сподвижники молодого  афинского царя, успевшие побывать с  ним  в
первых аттических  походах  против  Полланта  и  его сыновей. Много  было  и
простых палконосцев.
     Если  море  подступало  бы  прямо к стенам  Афин,  то из  одного только
любопытства, провожать  Герофилу  вышла бы  половина города.  Но тащиться  в
Фалеры...
     Что до  Фалер, то  его  жители все поголовно  высыпали из  своих  домов
поглазеть на проводы знаменитой пророчицы.
     Так и  получилось:  на пристани рядом с  финикийским кораблем,  готовым
отправиться  в плавание,  стояли отдельной группой хозяин  судна,  Герофила,
Поликарп  и  Лаодика.  Около них - Тезей  с Мусеем.  Мусей  остался рядом  с
Тезеем,  чтобы  поддержать   своего  царственного  друга   в  первые  минуты
одиночества.
     Подальше, вдоль стен корабельного дока и верфи, - прибывшие  на проводы
из  Афин.  За  ними,  несколько в  стороне, в  пространствах  между  лавками
прибрежного рынка рассредоточились жители Фалер.
     - Я желал бы стать чайкой, - вздохнул Мусей.
     - Еще налетаешься, - пообещала пророчица.
     - А что, - весело оживился Мусей, - снаряжу  судно, набью его товарами,
отпла-ваюсь и вернусь самым богатым афинянином...  Верно?  -  обратился он к
хозяину  "Амурру",  который   направился  к  сходням,  скорее  всего,  желая
поторопить своих новых спутников.
     - Паук целый год ткет, а одеться не во что, - уклончиво, но и хитровато
улыбнувшись, ответил финикиянин.
     -  О боги, - удивился Мусей, - какие занятные у вас  присказки... Скажи
еще что-нибудь.
     - Сказать?
     - Скажи.
     <b>-</b> Не обидишься?
     - Поблагодарю даже.
     - Пришел верблюд рогов просить, ему и уши отрезали.
     -  Поразительно, - продолжал  удивляться Мусей, - совсем не  похоже  на
пословицы  наших  хитрецов... Куда  вы плывете, друзья  мои, - вдруг грустно
произнес он, обращаясь к Поликарпу и Лаодике. И  снова - к  хозяину судна. -
Значит, не советуешь снаряжать корабль?
     - Почему? Голова работает - пробуй.
     - Это тоже ваша финикийская присказка?
     -  Нет,  -  рассыпался мелким смехом  хозяин судна, - это  я сейчас сам
придумал.
     - Финикийские головы работают, - усмехнувшись, откликнулась Герофила, -
Я ж говорила - даже деньги под проценты ссужать целые общины научились.
     -  Община, община, - покачал  головой финикиянин,  -  община,  конечно,
хорошо,  но  лучше  бы  самому... Без общины...  Ах! - он  коротко и  как-то
неожиданно доверительно махнул рукой.
     Однако   этот   жест  означал  и  иное.  Афинский  трубач,  державшийся
неподалеку, тут же протрубил сигнал молчания, какой всегда звучит на здешних
берегах, когда корабль готов к отплытию.
     Стало совсем тихо. Потом коротко - как  прошелестело - прошгала  группа
афинян  во главе  со жрецом-глашатаем. Она приблизилась к отплывающим. Опять
стало совсем тихо. И тут раздался голос глашатая, речитативом по строчкам он
произносил  прощальную  молитву.  Вся  пристань  негромким, но  густым  эхом
повторяла каждое ее слово.
     - Поликарпик, Поликарпик, - сокрушенно  проговорил  Тезей, - братик  ты
мой любимый...

        Четвертая глава

     Всю ночь, а, может быть, только под утро, разве разберешь, Тезею снился
cон,  из  которого обязательно надо  было выбраться  и вернуться в Афины или
хотя бы в Трезен. Проснуться в Афинах  или в  Трезене. Но  как ни пытался он
проснуться,  оказывался  в   совершенно  незнакомых  местах   с   неведомыми
постройками, с  перепутанным нагромождением их, в полутьме. Одет был Тезей в
какую-то  рвань,  ноги  босые,  тряпки не  его.  Мысленно  он  пытался  даже
переодеть себя. Это удавалось. Однако тут же на нем опять болтались какие-то
лохмотья, едва прикрывающие  наготу.  То ли Афины,  то  ли Трезен находились
где-то совсем  близко. Тезей  пытался двигаться куда-то,  сворачивал и опять
попадал  неведомо куда.  Мимо проносились какие-то  люди, но  никто не хотел
указать ему дорогу. А, главное, боги исчезли из  этого мира. И поэтому какой
шаг ни сделай, он становился бессмысленным.
     Тезей пробовал  еще  и еще раз  сосредоточиться, собрать  себя, напрячь
мускулы и одним прыжком вылететь из этой ловушки. Он прыгнул и упал. Упал на
пол  рядом  со  своим  ложем.  Словно  промахнулся,  возвращаясь  из  ночных
странствий,  и, не попав  обратно  в постель, грохнулся прямо рядом с ней. И
проснулся.
     - Я этого, Тезей, не видел, - отчетливо раздался над царем голос Герма.
     Над  проснувшимся  Тезеем стоял  Герм,  оказавший ему гостеприимство  в
первый день  появления  его в  Афинах. Он  сделал  попытку  помочь подняться
теперешнему царю Аттики, однако молодой владыка успел вскочить на ноги.
     -  Лучшие  люди  города ждут тебя в твоем  мегароне, засоня,  - объявил
Герм.
     В мегароне Тезея действительно ждали афиняне из лучших. Точнее сказать,
афиняне из самых высокопоставленных домов. Представляли они, правда,  не всю
совокупность городской  знати,  а только ее молодую поросль. С  точки зрения
принятия решений, не самую влиятельную, но жаждущую определиться в  этом, до
них  устроенном мире.  Двигало  молодежью  прежде всего  желание  поддержать
Тезея, оставшегося вдруг в одиночестве. И Герм был не  вполне точен, обозвав
его засоней, поскольку  появились  на Акрополе  молодые и  знатные  горожане
совсем ранним утром, чтобы пробудившийся царь сразу оказался  в их обществе.
И  слуги  с  домочадцами,  не мешкая,  впустили их во дворец,  может быть, и
нарушая  заведенный  порядок:  без  спросу  впускали,  но  ведь  и  ситуация
непростая - вот скоро  проснется царь, а  рядом - никого. Так что  не только
запустили гостей домашние Тезея,  но и  напитки, и яства быстренько вытащили
из кладовых.
     Было,  конечно,  и еще одно обстоятельство,  приведшее молодых людей  в
мегарон Акрополя:  обсудить кое-что, если уж собрались. Знатных  сверстников
Тезея влекла к себе идея народовластия, провозглашенная молодым  царем.  Они
желали приобщиться к новому движению, более того - окрасить его в свои тона.
Именно  поэтому ждал пробуждения Тезея не Мусей, более  других  в  последнее
время сблизившийся с царем, а Герм, представитель знатного рода эвмолпидов.
     -  Спасибо,  что пришли,  -  сказал Тезей гостям,  когда  они  с Гермом
спустились в мегарон.
     И все понимали, что имеет в виду молодой царь.
     - Мы и  оружие свое оставили у входа, - заявил в ответ Каллий,  потомок
знаменитого рода кериков, известный,  правда, больше как любитель  всяческих
искусств и художеств, а не военного дела.
     - Вот как, - ответил Тезей, нисколько не удивленный.
     - Что такое народовластие  в одном  городе? Пусть  и главном.  Если вся
остальная Аттика  будет жить  по-накатанному,  -  поспешил все-таки уточнить
соображения гостей Пелегон из давнего афинского рода аргадов.
     - Мы должны заразить Аттику убеждением, - счел нужным сказать Тезей.
     - С оружием как-то внушительней, - усмехнулся Каллий.
     В  мегароне  дворца  находились еще братья  Эвней, Тоант и Солоент,  и,
конечно, - Мусей.
     - Возникает  вопрос, -  взял на себя инициативу Герм, - чего  мы хотим?
Что главное: равные права для всех или все-таки - каждому должное...
     - Поясни свою мысль, - попросил Тезей, насторожившись.
     - Для чего нам свобода? Чтобы каждый грек смог быть самим собой...
     -  Верно,  -  оживился  защитник искусств и художеств Каллий.  -  Мы  -
афиняне  - начнем это дело. Но мы  по  духу своему еще и  всеэллины. Вот ты,
например, трезенец, - обратился он прямо  к Тезею, - но и  сын Посейдона. За
нашими предками тоже стоят всегреческие боги.
     - Конечно, -  едко заметил Мусей, - разве лодка Харона перевозит  в Аид
только из Афин?
     -  Клянусь Аполлоном, Мусей,  -  нахмурился  Герм, - ты мог  бы сказать
что-нибудь повеселей.
     Занятно, но  бродяга  и сочинитель песен  Мусей единственный  здесь мог
почитать  себя  истинно  афинским аристократом.  Большинство  знатных  родов
полиса считали своих предков выходцами  совсем из иных городов и земель. Тот
же Эвмолп, предок Герма, прибыл в Аттику вообще из варварской Фракии.
     -  Мы любим свежесть  одежд, горячие бани и мягкое ложе, - почти пропел
Каллий. - И еще - арфу, флейту, пение, танцы...
     - А народ, -  зачастил Полегон,  -  любит получать деньги за пение,  за
танцы, за  бег, за плавание на кораблях, но  не хочет обществ, музыкальных и
гимнастических.
     - Так подтолкнем  жизнь  свободой для  каждого вперед, -  развивал свою
мысль  Герм,  - и будет  народ больше получать и  за  пение,  и за танцы, и,
главное, за плавания.
     - Сейчас что народ, что аристократ, что гражданин, что негражданин, все
повязаны, - поддержал его Пелегон, - мелкорабы и великорабы - нет разницы.
     -  Свободный человек, глядя на нас,  и к  искусствам  повернется,  и  к
знаниям, - увлекся Герм.
     - Возлюбим искусства! - возликовал Каллий.
     - Дорогу знаниям! - поддержал его Пелегон.
     - А вы что молчите? - повернулся к трем братьям Герм.
     - А мы, как Тезей, - ответил за всех старший Эвней.
     Однако Тезей тоже увлекся:
     - Дорогие мои, я хочу в Аттике ввести культ Афродиты Небесной. Праздник
небесной любви, вы понимаете?
     Шум в мегароне, как рукой, сняло.
     - Небе-е-сной, - с сомнением протянул Герм.
     - Пора бы и на землю, - усмехнулся Мусей.
     Собрание как-то разом словно завяло.
     -  Небесная чистота! - возвел руки  к потолку Каллий. -  Наш палконосец
локтем нос вытирает,  что и продавец соленой рыбы. Утром с похмелья нажутся
чесноку, грязный плащ  перевернет наизнанку, чтобы почище выглядел,  и - под
солнечные лучи.
     -  А  куда он  спрячет пятна  от  дешевого  кислого вина,  - вставил  и
Пелегон.
     - Да-а, - протянул Герм, - нужно что-то попроще.
     - Вроде  хлебных сосок, какими причмокивает афинянин во младенчестве, -
попытался развеселить окружающих Каллий.
     - Хватит,  - остановил  его Герм, -  дело и вправду серьезное... Любовь
возносить  надо,  - он повернулся к Тезею, - но  реальную  и доступную всем.
Необходим культ Афродиты Народной, а не Небесной.
     - Вот и поговорили, - вздохнул молодой царь.
     -  Не  зря  же  к  мистериям  допускаются только  посвященные,  - начал
убеждать  молодого  царя  Герм.  -  Запутается  грек,  а  запутанное  знание
прокиснет, как вино, которое неправильно берегут. Афинянин, и тот не поймет,
чего  от него хотят, а те, кто в предместье... А более  дальняя Аттика... Ее
вообще не ухватишь слишком новой идеей.
     - Сто двадцать стадий в округе, - уточнил Солоент.
     Солоент знал, что  говорил.  Впрочем,  как  и  его  братья.  Они  знали
привычную настороженность  Аттики.  В частности, при  возникновении малейшей
внешней опасности сельские жители из поселков в пределах ста двадцати стадий
вокруг города немедленно перемещались в Афины, чтобы укрыться за крепостными
стенами полиса. Остальная Аттика быстро удалялась от врагов в Элевсин, Филу,
Афидны, Рамнунт или Суний. Кому где ближе.
     - Что?.. - обернулся к Солоенту Герм,  но тут же понял его и благодарно
кивнул  юноше  и снова обратился  к  Тезею  -  Ты  представь  наших  типично
аттических сидельцев. Сидят в своих дворцах, царских, как твой. Знают только
копье да колесницу. Залы у них - словно в доспехах. Этакие  звонкие покои на
четырех колоннах  с потолками  в серебре  и  золоте. Или  - медные стены  от
медного же порога  (у тебя-то вот красивого камня лестница!). Путешествующие
певцы за это  их прославляют.  Зачем  им Афродита  Небесная?  А  земледельцы
вокруг них...
     - Всякую зиму спят по полсуток, - вставил Каллий.
     -  Вот,  - согласился Герм, - спросонья они только за своими царьками и
следуют...   Какие  знания?   Местные  суеверия  -  да.  Восточные  ткани  -
пожалуйста,  а  от  самих приезжих их  воротит. Зачем им другие языки, новые
знания,  искусства, даже ремесла? Вроде, как  наши палконосцы. Вылупились из
местных бесплодных камней и живут, как получается, - заключил Герм.
     - Что же ты предлагаешь? - спросил Тезей.
     - Начнем с Гестии, то есть сначала. Будем исходить из того, что есть, -
продолжил  Герм. - Есть люди благородных и знатных родов. Все  они во многом
сами по себе разделились по богам и предкам. Всех нас, однако,  называют  со
времен царя Пандиона эвпатридами. Так вот, принимаем это название. Эвпатриды
-  цвет полиса, цвет  Аттики.  Но не потому, что  происходим  от благородных
предков,  что,  конечно,  важно,  а  потому,  что,  будучи  знающими,  можем
совершать религиозные  обряды, умеем толковать  законы человеческие и богов,
умеем  пытливо  думать,  способны  к  высоким  чувствам   и  мыслям.  Вот  -
преимущество эвпатрида, не только благородные предки.  Меряясь знатностью, и
перессориться нетрудно.  Нас объединит все названное, а также  желание стать
умнее, добрее, научиться и лучшей любви - к женщине  и к  людям. В остальном
мы равны.
     - Дельно, - одобрил Каллий.
     Герм продолжал:
     - Сказанное может понравиться и царькам в  каких-нибудь Афиднах,  Аграх
или  Бравроне.  Они, конечно, поймут  многое  на свой лад,  однако тут нет и
причин нас не поддержать.
     - К тому же в гости к ним мы будем ходить отрядами, - добавил Каллий.
     - Как решат царьки, так поступят и земледельцы их округи, - с деловитой
озабоченностью произнес Пелегон.
     - Правильно,  - поддержал Пелегона Герм. - Земледельцы - еще один целый
народ в народе Аттики.
     -  На пустой желудок в рассуждениях о  прекрасном чего-то не хватает, -
мечтательно вставил от себя Каллий.
     - Здесь, как и в нашем случае, помогут общие занятия, - уточнял Герм. -
Взаимодействие при общении с силами и духами природы.
     -  Подчас  соседи  лучше  друг  друга  понимают,  чем  родственники,  -
поддержал Герма и Солоент.
     -  По  имени  богини  Геи  назовем  их геоморами, -  опять поблагодарив
взглядом Солоента, объявил Герм.
     - Хорошо, - согласился Тезей, - с первыми ясно, со вторыми  понятно,  а
как быть с остальными?
     - Остаются все остальные, - улыбнулся Герм
     - Прометеи, - усмехнувшись, заключил Каллий.
     Так с оттенком презрения афиняне называли горшечников и печников.
     - Как незаметно для себя люди способны принизить  великое имя Прометея,
- вздохнул Мусей.
     -  Не  прометеями,  а  демиургами,  сотворителями назовем остальных,  -
поправил Каллия Герм.
     - А метеки? - спросил Тезей.
     - Метеков нет. Какие метеки?  Не вижу,  -  дурашливо оглядывался вокруг
Каллий, словно ища кого-то.
     -  Я бы вообще запретил метекам в Афинах ходить с  палками, - проворчал
Пелегон.
     - Но я - тоже, получается, метек в Афинах, - заметил Тезей.
     - Нет<b>,</b> ты сын бога и царь наш, - возразил Герм.
     -  Говорите  о народовластии, - рассмеялся Тезей, - а  как до дела,  то
царь.
     - Ты наш вождь, - заявил Герм, оставаясь серьезным.
     - Вождь так вождь, - согласился Тезей. - Значит, эвпатриды эвпатридами,
геоморы геоморами, демиурги демиургами, но на народном собрании все равны, и
закон для всех закон.
     - Да, - подтвердил Герм.
     И все остальные тоже согласно закивали головами. Все, кроме Мусея.
     - А Афродита Небесная? - напомнил о своем Тезей.
     -  Ветра тебе, царь, как моряку, если будет  благоприятствование, тогда
пользуйся, - развел руки Герм, - однако...
     -  Не  потонули бы только  рулевые в  разыгравшемся  море,  -  протяжно
вздохнул Мусей и добавил. - Стихия - поглотит.
     - Твое предсказание? - спросил Герм.
     - Это  и так понятно, - отвечал  Мусей.  - Мои предсказания исполняются
ведь неведомо когда, и они - надолго. - И помрачнел.
     - Хорошо устроился, - улыбнулся Герм.
     - Ты и вправду что-то мрачен, друг, - затревожился молодой царь.
     - Нет,  Тезей, ты  же знаешь, я  с  тобой,  и - с  вами, -  поднимаясь,
повернулся Мусей ко всем собравшимся.
     -  Вот и  прекрасно, -  рассудил  Тезей,  приобнимая его.  -  А  теперь
угостимся.
     -  Подожди,  царь, - задержал Тезея  Герм, -  мы  решили устроить  наше
пиршество внизу в городе.  Пусть  все  видят,  за что мы поднимаем  чаши. Мы
громко  это  будем  делать. Афродита так Афродита.  Спустимся  к Афродите  в
садах.
     - Там, внизу,  тебя танцовщица  Пракситея  ждет не дождется,  - добавил
Пелегон.
     - Она же женщина с характером, - усомнился Тезей.
     - Что ты,  царь, она как узнала, что ты один остался ...Говорит: "Я для
Тезея, как камбала, готова дать себя разрезать на половинки".
     Здесь, в Афинах, на бесплодных и каменистых почвах, звуки гасятся очень
трудно.  Вообще, считай,  не гасятся,  перепрыгивая с булыжника на булыжник.
Может показаться даже, что и в  глашатаях - официальных разносчиках новостей
и объявлений, нет обязательной необходимости. Самые расторопные из них часто
и  запаздывают  со своими объявлениями. Прибегут куда-нибудь, а  там уже все
известно. И подробностями обросло, пусть и невероятными. Так и нынче с очень
государственными новостями глашатаи опоздали.
     Перед  входом во дворец  афинского царя среди домочадцев и гостей Тезея
уже  собрались и многие другие знатные афиняне из  среднего поколения  и еще
старше. На  спуске же от Пропилей к образовавшемуся таким образом шествию то
и дело присоединялись горожане  попроще. На площади, превращая шествие уже в
толпу, влилась  еще  добрая сотня  афинян и афинянок. Вышла  даже  небольшая
заминка, поскольку люди принялись предлагать свою помощь в переноске поклажи
с продуктами и с вином. Слуги и домочадцы Тезея, разумеется, откликнулись на
эти  предложения,  однако, не без осторожности.  Знакомцам  передавали  свои
грузы полностью. Не очень знакомым доверяли лишь одну ручку корзины,  вторую
предусмотрительно не отпуская.
     Толпа, повернув от площади направо, двинулась к храму Афродиты в садах.
И никто не удивился, что у входа на священный  участок  ее поджидала другая,
здесь же  вертелись  и дети. Перед Тезеем и его свитой народ расступался.  У
ограды храма царь увидел дальнего своего  родственника Менестея. Хорошо  еще
без  Клеона,  подумал  царь.   Люди  Менестея  расставляли   близ  ограды  и
подвешивали  на прутьях ограды бурдюки  с  вином. На земле стояли корзины  с
глиняными чашами и кувшины с водой.
     Внутренний двор храма был еще пуст, не сравнишь с тем, что творилось за
его  оградой.  Однако  и здесь царило оживление, слышались  деловые  голоса,
топотня,  стуки. Правда, звуки  тут гасились и почвой, и зеленью. Внутренний
двор храма выглядел  настоящим садом.  Он не  был устлан гладкими  каменными
плитами,  как  другие священные  участки. И не грубая аттическая почва  была
здесь  под  ногами. Сплошь  здесь  уложена мягкая плодородная  земля. Мирты,
платаны,  кипарисы  и  лавры  образуют широкий  коридор  с  зеленым  сводом,
раздвинутым   сверху   голубым   озером   небес.   Ухоженный   виноград.   И
любовник-плющ, тощий, наглый и нахальный, взбирается по стволам и теряется в
зелени древних крон. Под деревьями, в тени на траве, расставлены ложа.
     Сейчас  в  саду храмовые служки  сочными ноздреватыми губками  обмывали
гладкие низкие столы, составляя их в один длинный. Сразу ставилась и посуда.
     То и дело раздавалось:
     - Венки.
     - Тазы.
     - Подушки-коврики.
     - Девки где? Где девки с булками и сладостями?
     Из нутра храма выносили ободранные туши коз и баранов.  Во дворе резали
поросят и тут же их опаливали. На колодах рубили мясо.
     Сад накуривали  благовониями  кедра, вытеснявшими  запах жженой  свиной
кожи.
     Тезей  решил,  что  нужно из его кладовых еще принести вина и продуктов
для  народа. С несколькими домочадцами он направился  к  воротам  священного
места,  что-то говоря на ходу.  За оградой  работники царя выловили из толпы
своих знакомцев - кто кого - и вместе с ними направились в Акрополь.
     Афиняне  и  афинянки,  только  что   нестройно,  возбужденно  гудевшие,
примолкли, уставившись на царя. Тезей тоже помолчал и спросил громко:
     - Жители Аттики, что для вас Афродита Небесная?
     Толпа совсем притихла.
     - У вас что, монеты под языками? - рассудил молодой царь, имея  в  виду
обыкновение, когда  афинянин, если не берет  с  собой котомки,  а выходит на
улицу с монетой, то кладет ее  себе под язык. - Как же вы будете пить  вино,
за которым я послал?
     Средних лет мужчина, ближе других  стоящий к Тезею, действительно вынул
изо рта монету и охотно объяснил:
     - Тут язык и ни к чему, вино само в глотку прольется.
     Тезей хотел было еще пошутить, но его, да и всех остальных, отвлекли. К
ограде сквозь  расступившуюся толпу приближалась  во главе  с Одеоном группа
музыкантов,  певцов и  танцоров из  храма Диониса.  Среди  них  увидел Тезей
улыбающуюся ему Пракситею. Он бросился к ней и подхватил ее на руки.
     - Это  ты хотела дать  себя, как камбала,  разрезать  на две половинки?
Давай попробуем.
     И усадил ее за готовый стол рядом с собой.
     Рассаживались  и остальные.  Храмовые служки несли к  столам от кострищ
сладкие,  обожженные  огнем потроха.  Женщины,  начиная по традиции  справа,
разносили чаши с вином.
     - Кто будет глашатаем? - донеслось в суматохе последних приготовлений.
     Но  глашатай был уже  то  ли  выбран,  то ли назначен. С криком "Зовите
богиню!" он подбежал к столу, повторяя еще и еще - "Зовите богиню!".
     -  Приди, прекрасноокая,  - первым призвал Мусей Афродиту, отплеснув из
своей чаши вина на землю.
     - Приди, восходящая из моря, - подхватил Каллий.
     -  Ты нужна  нам,  богиня счастливого  плавания,  -  на  книдский манер
выкликнул Герм, - стань помощницей нашей.
     Пиршество началось. Тезей успел еще сказать Мусею:
     - Я им про Афродиту Небесную, а они - молчок.
     - Толстокожие люди, - отрезал Каллий, тоже услышавший молодого царя.
     - Аттические осы, - усмехнулся Мусей, - они еще разжужжатся.
     Отплескивая понемногу вина на  землю, пирующие принесли клятву верности
друг другу и новому общему делу. А опустошив чаши,  все, кто был за  столом,
соединили по традиции руки.
     - Гостить по Аттике отрядами пойдем! - провозгласил Каллий.
     В разгар пира молодой царь, прикрепив к волосам миртовую ветвь, с чашей
вина вышел за ограду к афинянам и афинянкам, где тоже во всю шло гулянье. За
ним устремилась Пракситея, а за ней - музыканты с инструментами.
     - Воздадим Афродите Небесной! - воззвал Тезей.
     И теперь толпа загремела охотно.
     - Воздадим!.. Небесная!.. Воздадим!
     Пракситея  сделала знак.  Музыканты  заиграли, и она поплыла  в  танце.
Гульбище приумолкло при первых  звуках музыки, люди  с удивлением взирали на
Пракситею: мало  кто из  них умел воспринимать танец  без пения, хотя бы без
выкриков. Но  движения  танцующей  были  столь  выразительны,  что ей  стали
подпевать.
     - Танцуем вместе, - приказала Пракситея.
     Мужчины и женщины двинулись, поворачиваясь, притоптывая, разгорячаясь.
     - Быстрее,еще быстрее, - двойной танец, - требовала танцовщица.
     Ритм  набирал  силу -  еще  и  еще. Некоторые, раззадорясь, выплевывали
монеты,  мешавшие  им  теперь  под  языком, метя в кусты и  все-таки  пробуя
запомнить,  куда  плевали.   Ребятня  тут  же  расползлась  отыскивать   эти
сокровища. Кто-то из взрослых тоже, притворяясь сильно опьяневшим, опускался
на четвереньки, чтобы углядеть  свою, да  и чужую  монету. Но  большинство с
неистовостью плясало.
     - Афродита Небесная! - опять прокричал Тезей.
     - Небесная! - неслось над головами танцующих.
     ...Ночь  застала Тезея  и Пракситею  в  самом  здешнем  храме. Ключница
провела их  к широкой  задней  двери,  которая оставалась открытой. В углу у
стены   за  спиной  статуи  богини  кто-то  установил  просторное  и  хорошо
застланное ложе. Четыре светильника несколько поодаль обступали его. Еще два
светильника  закреплены  были  за  спиной  статуи  богини.  Выше  фигура  ее
растворялась во  тьме. Плотная  тьма заполняла остальное пространство  храма
вплоть  до главного входа. Непроглядная  ночь привалилась и к заднему створу
двери, через которую они вошли сюда, отгораживая их от всего мира.
     Однако ни  Тезей,  ни  Пракситея, войдя в храм, ничего, что вокруг,  не
замечали. Молодой царь сразу же свою новую подругу понес к освещенному ложу.
Только это ложе видели они сейчас. И свет факелов погас для них.
     Когда Тезей откинулся на ложе,  Пракситея,  словно продолжая танцевать,
скользнула к проему дверей  и застыла. Тьма  снаружи отступила: полная луна,
окруженная крупными звездами, будто рассматривала сверху землю.
     -  Вы,  мужчины,  в любви молитесь  солнцу,  а  мы,  женщины,  луне,  -
проговорила Пракситея. - Солнце ослепляет своим сиянием, - продолжала она, -
а луна слушает нас. С ней можно разговаривать...  Солнце  так  занято  своим
сиянием  - рассмеялась вдруг  танцовщица, -  что его  даже  на коварство  не
хватает - жжет и все. А луна... Ох какой бывает коварной колдуньей.
     - Ты говоришь, как жрица.
     - Я и есть жрица.
     - Да,  -  согласно кивнул Тезей, вспомнив про  храм  Диониса,  где  они
познакомились.
     - Нет, - поняла его Пракситея, - я вообще жрица.
     - Здесь ты жрица любви...
     - Я везде жрица, жрица и все, - не согласилась танцовщиц