Валентин Проталин. Тезей ТОМ II Москва. 2001 Библиотека газеты "АВТОГРАФ" ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Первая глава Извечная женская суть проста, как священная роща. Вселенной не выдумать проще. Но страшно в нее заглянуть. И очи их, как зеркала, где смутно твое отраженье. Бросаешься в жизнь, как в сраженье, промолвив: была не была... Не жалуйся, если сполна не сбылся... Судьба - не случайна. Ты сам не раскрыл своей тайны, что в женщине миру дана. Странно и загадочно устроено все в этом мире. Не так, конечно, странно и загадочно, как в том, где обитают сами боги. Но все-таки... Люди глядят на богов со своей стороны. Разобраться толком не могут, однако замечают в богах много, как им кажется, общего с собой. Обманываются, разумеется... Однако, устами младенца... Боги же, если и глядят на людей, то сразу видят их со всех сторон. Со всех сторон и еще - изнутри разглядывают человека. От этого людям бывает беспричинно и необъяснимо страшно. ...А еще - боги нечто перенимают у смертных. Нет, не из заблуждений кое-что перенимают романтических и истинно сладостных. Из недостатков... Своих-то недостатков у богов, совершенных во всем, не имеется. Так, один, два... Да и не недостатки это вовсе, а, скажем, своеобразное распределение обязанностей. Каждый играет свою роль. Людские же недостатки боги перенимают, порой, и незаметно для себя. Вдыхают их вместе с земными фимиамами и воскурениями. Да и как не подцепить какой-нибудь заразы, если воспринимаешь смертного не только со всех сторон, но и изнутри. У людей больше странного, чем у богов. Например, люди по сути дела отторгают от себя многое, что приносит им пользу. Торговлю, например. Особенно тех, кто непосредственно торгует. С лотков, в лавках и даже вечерами из дверей своего дома. И не потому, что торгаши обязательно обманщики и пословицы у них воровские. Неужто и любой другой афинянин в день пару раз не соврет. В большинстве случаев торговли сторонятся по каким-то другим причинам. Мол, оно, конечно, польза для общества есть. Но какая-то разрушительная. Афинянин нутром это почему-то ощущает. Иной даже подумает - торговля похожа чем-то на все, что связано со смертью. Или с погребением, когда столько всего надо, всяких разных предметов. А ведь хуже всего - возня с трупами. Конечно, куда денешься, надо, однако боязно, да и - не чисто. Недаром - и обмывай, и окуривай. И себя, и других, и сами дома... Боги, глядя на людей, тоже научились друг с другом торговаться: ты мне это, а я тебе то. Но в собственно торговле им нет надобности. Обмениваться подсмотренными на земле забавами, подарки разные получать - это пожалуйста. Может быть, оттого, что потребности богам ничего не стоят, боги и остаются богами. Сказано же: что можно Зевсу, нельзя волу. Волу, опять же - заклание. Земные заклания себе боги тоже приветствуют. А вот со всем, что связано с миром потусторонним, с местом, где скапливаются души, эти облики смертных, с потаенным царством Аида и у блаженных богов отношения темные, нерешенные, напряженные какие-то. Пусть и создали они это царство, где ничто не меняется, сами создали для Аида, чтобы породить равновесие с изменчивым миром живых. Но словно запруду сделали, не желая расставаться с бывшими своими подопечными. И сами теперь боятся, не понимают ее. Главное, не ясно, куда все-таки исчезают (а они исчезают) в конце концов тени смертных из царства смерти, сколько бы они там ни томились. В память что ли приходят сами по себе каким-то образом. И - теряются для богов, уносятся куда-то... Да и кто они теперь такие, что такое - не разберешь. Все это неприятие переносится на самого владыку преисподней. И Аида, родственника своего, боги, особенно олимпийцы, не сговариваясь, внутренне отторгают от себя. Стараются не думать о нем. Он, правда, в свою очередь, не особо их жалует. Тем более равных по положению олимпийцев. Редко появляется в чертогах властительного брата Зевса. Иногда Персефона извлечет его из недр преисподней, заскучав в длинные месяцы своего зимнего заточения. Или Зевс провозгласит, как сейчас, всеобщий пир богов. Конечно, боги, собравшиеся в чертогах, вели себя так, будто не Аид восседает с ними, а какой-нибудь красавец Адонис. Хотя по-настоящему независимо держались рядом с ним лишь Дионис и Гермес, которым, каждому по-своему, все нипочем. Да еще Аполлон, пожелавший в этом с ними сравняться. В какой-то момент Аполлон даже погрузил себя и троих своих ближайших сотрапезников, включая Аида, в эфирное облако, и они исчезли для всех остальных. "Молодцы, сынки" - успел подумать Зевс, - "развлекают мрачного дядю". Аполлон же, чтобы, может быть, снять некоторую стесненность в общении с владыкой преисподней, вывернул из эфира простой глиняный кувшин, тряхнул его, так что внутри него нечто булькнуло "Ой!", и заговорщически подмигнул: - Та самая, ежевичная. Приятель-пастушок с Иды изобрел... Затем наполнил Аполлон золотые тонкой работы чаши, в знак согласия появившиеся в руках божественных собутыльников. Жидкость оказалась весьма чуждой этим чашам богов: мутная, в чернь зеленоватая и резко пахучая. - Никому не говорил об этом, а тут скажу, - расщедрился Аполлон, прямо глядя в еще более темные, чем это пойло, в еще более непрозрачные глаза владыки теней. - Попробуем, - кивнул Аид. Он влил в себя содержимое чаши, и широко раскрывшиеся глаза его, нет, не прояснились, а как бы темнотой вспыхнули, и рот остался открытым: - Фу, какая гадость, - изумился, переведя дух, владыка преисподней и даже крякнул. - А как разит! - Почище адского цветка асфодели в твоем царстве, - хмыкнул Дионис. - Асфодели в его царстве пахнут отсутствием запаха - поправил Диониса Гермес. - Правда, - согласился Аид. - Ну-ка, плесни еще... Вскоре они вновь возникли за столом общего пиршества, вклинившись в паузу разноголосья праздника. Владыка преисподней после приема пастушьего пойла отяжелел, принялся что-то бормотать нараспев, потом вдруг поднял голову и, глядя на Диониса, тоже разомлевшего, с еще более красными, чем обычно, и сверкающими, словно лопнувший плод граната, губами, спросил: - Ты меня обожаешь? - Обожаю, - убежденно тряхнул Дионис длинными золотистыми волосами, качнувшимися, словно занавес, как и концы женской головной повязки, обуздывающей эти пышные кудри и прилипающей к его лицу. - Не бог, а прямо уличная девка, - не преминула заметить Артемида. - Меня и воспитывали, словно девочку, - дружелюбно заулыбался в ответ ей бог вина, - чтобы от дурного глаза уберечь... Такого, как у тебя, - добавил он. Аид мутно глянул на Артемиду, обвел непроглядно мутным взором остальных богов и, повернувшись снова к Дионису, пророкотал: - А все они... - Пиршество примолкло. - ...И правильно, что ты их запрет нарушил, - продолжал Аид с напором, - умыкнул Ариадну. И эти дураки ничего не заметили. Назревал скандал. Теперь все смотрели на Зевса, ожидая, как он откликнется на выходку Аида. И что ждт нарушителя божественных правил, раз уж о нарушении открыто зашел разговор. Правда, никто и не думал, что на Диониса обрушится сколько-нибудь серьезное наказание. Так все чувствовали. И вообще предощущались какие-то иные события, может, даже перемены, шаткость просматривалась в привычной устойчивости. Однако, что и как скажет повелитель богов? - Не их, а мой запрет, - уточнил Зевс. - А вообще про меня так в книге судеб написано, - совсем уж обнаглел Дионис. Все сразу же заговорили, но не о самом проступке Диониса, а о том, что все-то им было известно, что, мол, не слепые. Кто-то тоже сослался на книгу судеб, кто-то обмолвился о том, что у Диониса, по его предназначению, неизбежен божественный контакт с земными женщинами. Дело у него такое. - В безумстве женщины, превратившейся в вакханку, - подсказала Эвринома, - появляется нечто божественное. Этого нельзя отрицать. - Я бы даже так определила: женщина по природе своей первородней и ближе к бессмертным, - включилась в подмогу ей и Афродита. Не удержалась в свою очередь и Эос: - И все бессмертные готовы с копьями наперевес ринуться к ним на землю. - С какими копьями? - не понял, как обычно, Арес. - Не с такими, не с такими, не из твоей оружейной, - любезно пояснила Афродита. Пиршество разразилось хохотом. Однако Аид не унимался и не повеселел вместе со всеми. - Ха-ха-ха, - передразнил он богов и богинь. - Бараны и баранихи... Не намного-то вы умней Ареса, а сколько себе заграбастали. - Аид, сбрось с себя дурман земного зелья, - приказал Зевс. - Не хочу, не сброшу, - заупрямился владыка теней, - вы меня не обожаете. - Обожаем! - грянуло пиршество, словно по знаку Зевса, а, может быть, и впрямь по его непроизнесенному повелению. - Обожаете... - потупился Аид. - То-то у меня только единственно в Элиде и всего один храм, всего один... И тот открывается один раз в году. - Зато какое событие. Так ли было бы, если бы храм открывался каждый день? Подумай... - образумливал его Зевс. - И притом - какое важнейшее заведение для людей твоя преисподняя, - вставил свое и Аполлон. Остальные боги отмалчивались. Аид на Аполлона даже не посмотрел и ответил Зевсу. - Я ду-ма-ю, - прогудел он не без угрозы, - ох, как я думаю... - И есть где, - примирительно подсказал Зевс. - Где... где, - не унимался господин преисподней, - сунули меня в кладовку для циклопов. - Так не мы же ее создавали в конечном счете, - продолжал внушать ему владыка бессмертных, - а те, кто до нас распорядился. К тому же, хороша кладовка, ни края ей, ни конца. - То-то вы набиваете ее своей рухлядью, - желая разбередить чувства своих родственников, да побольнее, заявил Аид. Но тут же получил в ответ. - Так у тебя своей нет, - не выдержал кто-то, намекая на то, что Аид бесплоден. - Цыц! - прикрикнул Зевс, не давая разъяриться Аиду. - Будто не знаешь, для чего мы приспособили твое царство. Ты же хранишь величайшую тайну, важнейшую для богов... Двери от хранилища тайны, - поправился он. - Хороша тайна, - не согласился Аид, - когда никто, может быть, кроме Гестии, о том, что это за тайна, не ведает. - Ты понимаешь, чего ты спьяну заставляешь касаться? - начал распаляться и Зевс. - Да еще при них. Зевс, естественно, имел в виду всех присутствующих здесь богов. - Почему же не знать, - упирался Аид, - куда от меня эти тени деваются, стоит лишь зазеваться? - Молчи! - теперь Зевс просто-таки гаркнул на владыку преисподней, но тут же остановил себя и изобразил примирительную усмешку. - Узнай из них кто-нибудь тайну, непременно людям проболтаются. И в лучшем гранате найдется гнилое зерно... Мнительный ты какой-то, брат, - закончил он. - Мнительный, - проворчал Аид, - ходишь-бродишь среди этих беспамятных. - Так верни им память, они же начнут живым рассказывать, - рассмеялся Зевс. - Рассказывать, о чем только ты про них знаешь... Потом, - Зевс опять посерьезнел, - тебя мать всех богов Гея посещает, ты ближе всех к ней, к Гее. - Вы-то все о ней забыли, о матери всех и всего, - злорадно встрепенулся Аид, - нет вас... - Так у нас же здесь дети, - вставил опять кто-то из богов. - У вас и там дети, - охотно откликнулся Аид, - однако никто из вас в преисподнюю сунуться не желает... Здесь вам хорошо, эфирные крысы, - снова разъярился владыка преисподней. - Вы и землю всю поделили, а мне ни кусочка, ни рощицы... - И все же ты мнительный, - продолжал укорять его Зевс. - Думаешь, мне жаль тебе дать что-нибудь. Однако приди в себя, погляди на этих, - он обвел взором присмиревших пирующих. - У них и впрямь все переделено. Они готовы перегрызться из-за лишней понюшки воскурений. Возьми сейчас, отними что-нибудь, все стронется с места. И что будет? Война богов будет. Этого ты хочешь? - Вот и оставайся с ними, брат, - вконец разошелся Аид, в котором бунтовало еще земное, мутное зеленоватое пойло, - а я вечность тут не был и потом ни ногой... И он исчез, провалился в свое темное царство. Помолчали. - Что-то в словах Аида есть, - вздохнул Гефест. - Что это за "что-то", - пренебрежительно передразнил его царь богов. - Прирос к своей наковальне и совсем уж не по-божески, а по-человечески рассуждаешь. - Я скажу прямо, как бог, - вскинулся Арес, вскочив со своего места. - Земли снова делить, и правда, к войне... Хотя я, - бог сражений выпятил грудь колесом, - был бы тут не последним... Я о другом... - А о чем это ты о другом можешь? - прямо в лицо улыбнулась ему Афина. - О многом... - наступал бог войны. - И верно говорил Аид, что вы меня не умнее. Я, правда, сам это всегда знал. Разговоры разговаривать - это еще не все. - Ну, так в чем дело? - Афина готова была рассмеяться. - В том, что земли землями, а храмы храмами, - продолжал Арес с неприсущей ему последовательностью. - У одних богов повсюду есть свои святилища, а у других... Что мне, скажем, Локры, лоскутик земли. А у меня там не только храм Ареса, но и еще храмы кое-кому имеются. - Рассказывай, рассказывай, - сдержанно поощрил его Зевс, - чего хочешь-то? - У меня тоже по всей земле поклонники есть, - отвечал бог войны без запинки. - Они имеют право на алтари. Боги оторопели: уж не вещает ли устами этого вояки некто другой. - Вот и поставь себе повсюду храмы, нам не жаль для родственника места, примем по-соседски, - нашлась первой Афина, - дла-то... - Почему я сам? - еще больше заволновался Арес. - Вам - люди ставят, а я - должен сам себе? - Детей-то земных ты повсюду настрогал, - вставил сразу протрезвевший Дионис, чтобы разрядить обстановку. И это у него получилось: пиршество развеселилось. Однако дротик Ареса угодил в цель. Отовсюду слышалось: - Куда ни повернись, всюду храм Аполлона или Диониса... Даже пещеры все заняты... Скоро реки отбирать станут. - Вс олимпийцы, - заключила Эос. - Что олимпийцы? - вскинулся Зевс. - В свою силу надо быть, в свое значение... Я, например, - повел он бровями, - пусть бы у меня и ни одного храма не было, если спущу с неба цепь, всех вас перетяну, сколько бы вас за нее ни уцепилось. - А если другой какой бог цепь на небе приладит, - заметил искусник Гефест, - перетянут ли его... Пирующие вслушивались, но никто из них не решался занять место трудяги Гефеста. - Надо быть самим собой, - грянул властитель вселенной. - Вот и сам ты заговорил по-человечески. Эту реплику позволила себе Гера. Зевс глянул на жену, помолчал, подумав, и бросил с благодушной усмешкой, неожиданной сейчас, казалось бы, при его обычно не сразу затихающей вспыльчивости. - С вами заговоришь... - Давайте лучше о девках, - предложил Гермес. Это послужило знаком, чтобы пиршество богов, как и всякое застолье, в свой срок распалось и из всеобщего столпотворения превратилось в мозаику, где всякая часть пребывает со всеми, но существует и сама по себе. Зевс сосредоточенно, настороженно держался происходящего. Все улавливал. Уловил и беседу трех богинь - Эвриномы, Эос и Фетиды. Но не потому, что рассуждения этих трех девственниц касались проблем, далеких от скромности, а судьба при этом уготовила Фетиде родить сына, превосходящего по мощи отца своего. Истинно боги могут совершать в одну и ту же единицу времени по несколько дел сразу. Но потому - чт понял Зевс: для развертывания полотна будущей правдивой истории болтовня трех подгулявших богинь станет основой. - Кстати, о нас, невинных девушках... - к Фетиде обратилась Эос, - присмотрела ты себе кого-нибудь, наконец? - Да, - ответила Фетида, потупившись. - Верно, он какой-нибудь особенный, - принялась тормошить ее и Эвринома. - Надо же - столько времени выбирать! - Особенный, как Аргус, - прыснула Эос, - только не многоглазый, а усыпанный членами... будто многоножка. - И все богини готовы слететься к нему, - поддержала ее Эвринома, - как пчелы к цветкам.. - А ну вас, - отмахнулась Фетида. - Нет, ты рассказывай, - не отступала Эос. - И когда же ты его углядела? - Я играла с волнами моря и видела, как аргонавты отправлялись в Колхиду, - призналась Фетида. - О мешок вселенной, набитый богами, - воскликнула Эос, - когда ж это было!.. И до сих пор... Он же так в старика успеет превратиться. Это ведь смертный? - уточнила она. - Это Пелей, - вздохнула Фетида. - Конечно, Пелею дарована долгая жизнь, - вставила свое Эвринома, тоже насмешливо. - Ты еще скажи, что и к старому плугу можно приделать новую ручку... Вот что, подруга, - обратилась Эос к Фетиде, - сказано - сделано. - И скорее. - Эвринома тоже советовала серьезно. - Пока твоя Гера не догадалась. - Эта блюстительница нравов не поймет. - Эос метнула недовольный взгляд в сторону Геры. - Хотела бы я послушать, до каких небес она способна закатить скандал, когда с ее питомицей все совершиться. Невероятно, Зевс никак не реагировал на крамольность и непристойность речей богинь. Внял им, и только. Еще и оттого, что сам владыка бессмертных, как и болтушки-богини, тоже поглядывал на землю. Сейчас взор его блуждал в окрестностях Спарты. Он приглядывал местечко в Лаконике. Ничего же не стоит богу ко многим своим занятиям, творимым одновременно, добавить еще одно. Хотя - даже богам, если специально не сосредотачиваться, трудно определить, какое из них наиважнейшее. В смысле самых дальних последствий. Порой же, и сосредоточившись, этого не угадаешь. Кто бы мог, например, подумать, что Фетида на следующее утро начнет жаловаться Гере. Нет, не на подруг. Не надо думать о ней плохо. На свою судьбу пожалуется. Пускай, и для того, может быть, чтобы предупредить нежелательное развитие события. А может быть, вообще логика женщин, которая обязательно существует, непостижима и для них самих, поскольку и впрямь она выше какого-либо из известных способов анализа. - Жалкие боги, - заявила Фетида Гере без всяких предисловий, - боятся силы своих же собственных сыновей; и несчастная я, кому не дано расстаться с невинностью... Невинность ведь, говорят, как цветок... Его, конечно, срывают, но ведь тогда, когда он еще красив... Гера внимательно посмотрела на свою питомицу и... (хорошо бы в тот момент увидеть выражение лица Эос), помолчав, произнесла: - Давно хотела тебе сказать, дочка, отлучилась бы ты ненадолго на землю и по дороге отдала бы этот цветок какому-нибудь смертному... Сделай ему такой подарок, вот и познаешь свое. - Но... - попробовала остановиться Фетида и Геру остановить. - Но... - Посмотри на землю, - продолжала Гера, - если девушка высокого рода в силу каких-то причин долго не выходит замуж и не хочет, будучи стыдливой, лишиться невинности в среде постоянного своего окружения, она опускается ниже, где у нее не может быть никаких обязательств, где ее никто не знает, и отдается какому-нибудь обыкновенному работнику. Хотя бы рабу. Как исполнителю ее воли. И возвращается обратно. - И как же будущий муж? - живо заинтересовалась Фетида. - Если тот, припоздав, все-таки случится? - уточнила Гера и ответила. - Добавить ему приданого. Пусть довольствуется добавкой приданого. Вот уж, действительно, женская логика и есть женская логика: Фетида Геру поняла. Девический облик луны, чужое пылание счастья. Вокруг очертанья полны дразнящей усталостью страсти . Тебя в ночь одевшийся бес, который в ребро, обнаружит и в омутах звездных небес, мороча сознанье, закружит. . Эх, мне б на ногах устоять, в разумное душу закутать. Увы, бес сумеет опять смутить, раздразнить и попутать. Как эхом последнего дня, вспьянит тебя жаждою вщей. На свете, помимо меня, есть истинно вечные вещи. Полная луна, заливая пространство и гася своим ореолом ближние звезды, сама как бы тонула в этом светлом омуте и звала, тянула за собой. Послушный ее зову, Пелей шел по берегу Гемонийского залива, который гигантским изгибом выступал из моря в глубину холмистой равнины. Ноги Пелея легко и бесшумно ступали по укатанному морем и ветром песку, не поддающемуся ступне. За путешественником следовала четкая черная под ярким светом луны тень. Берег был абсолютно пустынным. И оттого, что спустилась ночь. И оттого, что мелководный залив не подходил для гавани. И, главное, оттого, что залив вообще считался местом, морскими божествами облюбованным, куда для смертного ходить опасно. Особенно во тьме. И тем паче в тот край залива, куда направлялся Пелей. Там на повороте, что делает берег, вздымались скалы. Там, за поворотом, - священная пещера Фетиды. А к пещере даже днем не двинулся бы ни один смертный, если, конечно, не повредился умом. А Пелей в ночь полнолуния шел именно сюда. Притяжение луны как раз и лишало его рассудка, снимая страх и чувство ответственности за собственные шаги. Знамение явилось во сне Пелею. Такая же луна ярким кругом своим как бы обозначала срок тому, что должно совершиться. И - дуга пустынного залива, и слежавшийся, посверкивающий песок, и черный выступ скал. И оттуда - безмолвный зов: "Приди!" И Пелея несет туда, к необыкновенному свиданию, которое он безошибочно предвкушает всем своим мужским существом. И лишь стремительное приближенье скалы прерывает его сновидение. Дед Пелея, божественный кентавр Хирон, хорошенько растолковал ему необычный сон, хотя не сразу. И пауза тянулась значительно дольше, чем в беседе Геры с Фетидой. И Пелей терпеливо ждал, боясь спугнуть нечто замечательное и важное. - Неизбежного не избежать, - заявил наконец Хирон. - Узнаю эти места. Тебя ждет Фетида в ночь ближайшего полнолуния. Радуйся... Да уж, радуйся. Последнее он добавил с грустной улыбкой, словно подписывал словом "радуйся" письмо, как принято подписывать письма у греков. Однако грустное Пелей тут же отбросил и возрадовался сверх всякой меры. Мыслимо ли смертному не влюбиться в богиню. На прощание Хирон посоветовал внуку: - Схвати ее в объятья и крепко держи, какие бы облики она ни принимала. И вот Пелей идет по твердому, не поддающемуся ступне песку. Не летит, как в сновидении. Ступает. Но тот же берег и тот же лунный свет, что и во сне, завораживает его. Твердь под ногами становится холоднее и жестче. И тревога возникает в Пелее. Но снова вспыхивает на небе луна. И - освещает впадину, вход в пещеру, куда стремится наш герой. Теперь лунный свет подталкивает его в спину. Впереди тьма. Но вот слева - еще один ход. Он ведет в следующую пещеру. И в ней на ложе из цветов Пелей видит обнаженную женщину, словно объятую сном. То ли лунные лучи неведомым образом завернули сюда и остались здесь, то ли тело богини испускало свет, озаряющий ложе. И теплом веяло от стены, где возлежала женщина, с красотой тела, казавшейся безупречной. Все это Пелей ощутил в мгновение, помня наставления Хирона. Рывком охватил объятьем богиню. Словно кто сторожил ее, она мгновенно же превратилась в ствол дерева. Пелей сжимал объятьями ствол, гладкий и отдающий еще жаром тела. Вдруг все опять изменилось. Пелей почувствовал, что большая птица бьется в его объятьях, оглушает его беспорядочными взмахами крыльев. Но и это продолжалось недолго. Птица, будто опомнившись, предстала разъяренной тигрицей. Тигрица крутанула торсом, чтобы сбросить пришельца. Однако Пелей еще крепче вцепился в нее. Зверь и человек катались по пещере. Что-то падало, гремело и ломалось. Пелей не испытывал страха. И не потому, что охвачен был пылом борьбы. Пелей жаждал раствориться в своем порыве. И богиня, притихнув, снова воплотилась в женщину. И он соединился с ней. Волна горячего блаженства подняла Пелея надо всем сущим. Разум не контролировал тела. Это все длилось и длилось, пока в какой-то момент не достигло своей высшей точки. И Пелей словно разрушился. Память покинула его... Когда Пелей пришел в себя, обыкновенный дневной свет проникал в пещеру. Утро, а, может, и день стоял на берегу моря. Не сон ли это был опять? - подумал Пелей. Но тут он увидел женщину, поправлявшую цветы на их ложе. Те, к которым она прикасалась, оживали в ее руках. Она успела привести в порядок пещеру. В углу аккуратной связкой пристроился хворост для костра. Столик с яствами стоял рядом с ложем. И пол был чист. И богиня больше походила на земную женщину с понятной предрасположенностью к тебе. Лишь кожа ее необыкновенно светилась. Влекла молочной белизной, высокородной атласностью шелка. - Даже богини не могут опьянять, как умеешь ты, - восхищенно и виновато обратился к Фетиде Пелей. Можно было сказать "только богини могут", но он выбрал именно те слова, что произнес. - Я ведь до того не была женщиной, чтобы правильно руководить тобой, - сказала Фетида. Пелей непонимающе посмотрел на нее. - Ты лишился сознания, - пояснила ему богиня, - оттого, что я не обладала еще опытом женщины и не смогла уберечь тебя от чувства, превышающего земные силы. - И что будет дальше? - тихо спросил Пелей. - Я отказываюсь от мудрости воды и предпочитаю молчание гор, - также тихо ответила Фетида. - Я хочу жить среди гор. Видно было, что Пелей опять не понял. - Вода подвижна, бурна и изменчива, как игра ума, - объяснила Фетида, - а горы - воплощение покоя. - Хотел бы я слышать, как вы, боги, друг с другом говорите, - вздохнул Пелей. Фетида рассмеялась и даже в ладоши хлопнула: - Послушал бы ты, что мы болтаем с Эос и Эвриномой. Но все еще чего-то опасался и не верил своему счастью Пелей. - Любящая женщина, будь она и богиней, становится такой, какой хочет видеть ее любимый, - добавила Фетида. - Тогда я опять хочу тебя, - встрепенулся Пелей. - И опять лишишься сил и сознания? - спросила богиня. - Пусть самого себя потеряю, - тряхнул головой Пелей. И Фетида улыбнулась ему. ...А в это время далеко от них в Лаконике жена спартанского царя Тиндарея Леда, все еще цветущая мать взрослых сыновей Кастора и Поллукса и маленькой Клитемнестры, искупавшись в тенистом озере, сидела, расслабившись и прислушиваясь к теплу солнечных лучей, на крутом берегу. В зеркале воды отражалась зрелая прелесть ее плодоносящего тела, подрагивавшего, когда озерные бегуны-комарики, длинно скользя, проносились по коже Леды. Неожиданно набежала волна. Леда приподнялась и увидела необыкновенно крупного царственного лебедя, подплывавшего к берегу. - Это я, опять я, - раздалось в ушах Леды. Птица подплывала ближе. Царица узнала Зевса, своего прежнего божественного любовника. Владыка бессмертных, похоже, сам собирался нарушить собственный запрет. Недаром он, оказывается, с вершины пира временами поглядывал и в сторону Лаконики. Но, чтобы как-то смягчить впечатление от своего поступка, он обратил взоры не к какой-нибудь новой понравившейся ему дочери земли, а к прежней своей возлюбленной. - Это я, это я... Но "это я" слышалось Леде так, словно куковал кто-то. Да, куковал, несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая птица. Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных дал себя поймать заигрывавшей с ним Гере, превратившись в кукушку. Было это в нем и остается. - Бессмертные желают вложить в меня священный плод, - подумала Леда. И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же подплывает к своей избраннице белым лебедем. К потерянному раю не стремись. На ту любовь ты не имеешь права. Былое - суверенная держава. Вернуть назад - нестоящая мысль. Взгляни, ведь эта женщина не та. Была бы той она, когда приснилась. А в этой жизни - все переменилось. Перед тобой - чужая красота. И ты ее обратно не зови. Судьба былого не перемещает. Вас искушает память той любви. И эта память только помешает. Простая диалектика души. Там, в глубине, не спорят рок и случай. Ее не береди, себя не мучай. Спроси: "Как жизнь?" И дальше поспеши. Не возвратить... Ты этот праздник справил. Ущербны исключения из правил. Мы всякий раз другие. Испокон так повелось: закон и есть закон. Тезей и Поликарп возвращались из Колона в Афины. Ехали верхом на лошадях, как и пристало посещать этот поселок, где почитают коней. А еще потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе, и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней. Ехали молча, молча же постояв перед этим у Медного порога. Медный порог, небольшой каменный овальный кряж, закрывающий вход в знаменитую колонскую пещеру, ведущую, по мнению афинян, прямо в преисподнюю. Стоять здесь полагалось молча. И даже приближаясь, говорить полагалось только шепотом, если уж невмоготу придержать язык. За Медным порогом, если подойти к нему вплотную, виднелся черный провал и несколько ступеней, ведущих во тьму. Тезей, когда они здесь стояли, подумал: не перемахнуть ли через эту каменную преграду и исчезнуть, кончив со всем земным. Страха не возникло. Не страх охватил его, иное. Стоило мысленно проследить, как все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он понял не без удивления, что привязан к своей жизни более, чем ему еще недавно представлялось. На обратной дороге в Афины Тезей первым прервал и молчание: - Я заглянул туда, Поликарпик, - сказал он брату. Поликарп понял его. - Для этого достаточно заглянуть в самого себя, - рассудил он. - Теперь я не беспокоюсь за тебя. - Я все понимаю, и желание жить... - принялся уже и рассуждать Тезей. - Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не будет хотеться. - Это ему казалось, - перебил брата Поликарп. - Кому? - удивился Тезей. - Тому, кем ты был. - Но это был я. - Не совсем. Как только человек начинает себя исследовать, он становится другим, - объяснил Поликарп. - Разве это исследование? - возразил Тезей. - Если ты, увлекшись чем-то, отложил трость, без которой афинянин не чувствует себя афинянином, потом начинаешь искать ее - что ты делаешь? Ты восстанавливаешь, скажем, свой маршрут и таким образом находишь эту палку там, где и не ожидал. - Ну и что? - А то, что ты исследуешь себя, как другого. Ты смотришь на себя со стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты - не вполне ты. - Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом. - Правильно делаешь. - Разве стрела во время полета не одно и то же, где бы она ни находилась? - Но ты не стрела... Вспомни, какими мы были в детстве. Разве чистые тогдашние создания - это мы? - Ну, уж ты-то, Поликарпик... - возразил Тезей. - И я тоже... Потом разве ты не слышал, как говорят: теперь я совсем другой человек, словно заново родился... Человек может в жизни своей несколько раз рождаться. - Я не узнаю тебя, Поликарпик, - удивился Тезей, - а наши близкие? - А наши боги, - не уступал Поликарп, - а эта земля, а дети, а женщины и старики. Все это наше всякий раз, и все это - тоже мы... Я ведь о другом. Ты не сможешь изменить своего прошлого, даже если его стыдишься. Но ты можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев. - К чему ты клонишь? - Все к тому же... А, знаешь, что по-своему неизменно? Мысли. Они свободны всегда. Особенно когда близки истине. Они вольны каждому принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде. - То есть, что есть самое-самое мое, оно и - всеобщее... - удивленно уточнил Тезей. - Умница, - обрадовался Поликарп. - Как ни странно, то же происходит и с человеческими чувствами. - И все-таки, к чему ты все это? - Чтоб тебя развеять окончательно... Да и твои афиняне готовы меняться, заждались уже... Помнишь, перед твоим уходом в Афины мы говорили о народовластии. Так дай афинянам народовластие... Из-за уважения к тебе они все еще терпят затянувшийся траур по твоему отцу. Но сколько можно? Они заждались перемен так, что готовы стать другими... Воспользуйся этим, дай им народовластие. - А что, надо это подготовить, - увлекся Тезей. - Вот! - возликовал и Поликарпик. - Вот! Этим и займись. И тут только заметили братья, что въехали в Афины. Была бы в нижнем городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу. На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки. - Вот они, твои палконосцы, - сказал Поликарп, словно споткнулся. А поскольку нет на свете осведомленней зевак, то эти добровольные глашатаи, стуча палками о твердь улиц, вскоре взбудоражили весь город. Тезей ожил! - разнеслось повсюду. Одни рассказывали, что при въезде в город Тезей даже смеялся. Сами-де слышали. Хохотал, - добросовестно поправляли их другие. Заглянул в расселину преисподней, будучи в Колоне, уточняли некоторые, и расхохотался. Кстати, о палках, служивших афинянам тростями. Остальные греки отмечали привычку обзаводиться тростями как присущую только жителям Аттики особенность. И посмеивались. Добро бы старики. А здесь и молодые без трости на улицу не выходили. Палконосцы - называли аттических афинян. Еще и - стукачи. Вроде бы нелепая деталь - у всех палки в руках. Если не подумать хорошенько. А если подумать? Дело в том, что афиняне первыми среди древних греков стали в мирное время выходить на улицу без оружия. По всему остальному материку мужчины оружия из рук не выпускали. Некоторые и дома с ним не расставались. Конечно, всюду по-своему - и в Коринфе, и в Трезене, и в Спарте даже. А вот в Фивах или вокруг Фив, или в какой-нибудь Акарнании, да и рядом с Афинами, в Фессалии тоже, мужчина без оружия - разве мужчина. То-есть на землях плодороднейших. Можно сказать, такие земли сами родят. Их ковырни да семя брось. Вырастет. Не так чтоб густо будет плодов, но ведь и забот почти нет. Прямо золотые времена Крона. Потому эти земли их хозяева и обрабатывать не учились толком. Больше охранять были горазды, чем обрабатывать. А если совсем перестанут родить?.. Переберемся вон за ту гору. Туда же - если более сильные соседи выгонят. Поэтому же и деревьев не сажали - дело долгое и потому совсем ненадежное. Так и блуждали греки по плодородным материковым землям. Богатство, что под ногами, как бы и не очень считается. Единственный достаток - оружие в руках. Без него ты и шага не ступишь, и себя не защитишь, - поселки без укреплений, дороги не безопасны. Аттика же по скудости каменистой почвы долго не привлекала к себе кого-нибудь со стороны. Потому афиняне и их соседи могли гордиться своей исконностью. Тем, что они такие же местные, как и здешние кузнечики, прямо из земли, из камней родились. Правда, кто почище, да посостоятельней, кто с табличками не расстается и с заморскими свитками, кто горазд рассуждать о всяких отвлеченных материях, скептически улыбались. И не потому, что камни не могут в людей превращаться - все в руках богов. Нет, они считали: по-настоящему-де местные в Аттике только пелазги, которые когда-то стены Акрополя строили. Пелазги, по большей части живущие сейчас в Фессалии. В конце концов, может быть и так, но кто же теперь это помнит. А если и помнит, то и... Важнее другое. Обитатели Аттики, постоянно живя на каменистых, непривлекательных для захватчиков землях, научились их обрабатывать. И стали получать урожай, какого без настоящего труда и на плодородье не получишь. И деревья сажали, будучи оседлыми. Недаром же богиня Афина именно сюда, на аттические камни, принесла свою оливу. И достатка в основательных здешних домах поднакопилось. Не торговый Коринф, но все-таки. И носят афиняне, пусть и шерстяные, но тонкие хитоны под плащами. И волосы закалывают, чтобы прическу хранить, золотыми булавками в форме цикад. Сродственников здешних кузнечиков. А, значит, и их самих, жителей Аттики. И когда теперь их имело бы смысл и грабить, они стали достаточно многочисленными для отпора. Нарожали поколения, сидя на месте. И изгнанники или другие какие-то перебежчики из остальной неустроенной Греции стремились под их мирные небеса. Не без имущества, между прочим. Тем, кто гол да бос, чего бежать. Ведь нужно или ремесло, или богатство. Конечно, афиняне гордецы. А еще и забияки. Даже в трезвом виде. И палкой афинянин побьет, но ведь не порубит. И вот, стуча своими тросточками, афиняне разнесли по городу слух о том, что Тезей ожил, весел, хохотал даже. Разнесли, пошумели и затаились в предвкушении праздника. И еще: чтобы поощрить и приветствовать Тезея, место у храма Аполлона Дельфиния, где пролилось вино, смешанное Медеей с ядом, обнесли медной оградой. Благо оградка давно была готова. Но и случая поставить ее все не представлялось. Последнее обстоятельство доставляло суеверным афинянам массу неудобств. Как ни берегись, а забудешься и ступишь ногой на это проклятое место. Или не ходи мимо храма, чтобы всякий раз не очищаться. Или всякий раз сосредотачивайся, думай о том, чтобы сюда не ступать. Пока славные жители города замерли, предвкушая веселие, на Акрополе Тезей собрал совет. На совете, кроме Поликарпа с Лаодикой и Мусея, неразлучного с молодым владыкой, присутствовал Академ из Колона, об учености которого в Аттике были понаслышаны. Академ привел с собой колонянина же Тимона. Тимон был, правда, не столько ученостью, сколько тем известен, что вроде бы понимал чуть ли не всякого жителя Аттики, а потому часто бранился по праву ближнего со многими из них. Надо полагать, Академ привел с собой Тимона, чтобы среди чужих заручиться поддержкой, солидарностью сородича. - Люди одинаковы? - спросил Поликарп для начала собравшихся. - Одинаковы, - поспешно ответил Академ. - Поэтому-то, наверное, боги разделили нас на мужчин и женщин, - улыбнувшись, заметила Лаодика. Академ косо глянул на нее, как бы говоря - при чем здесь эта представительница иной половины дома. Он вообще сразу же испытал чувство неудовольствия от присутствия на совете женщины. - Люди равны, а не одинаковы, - твердо заявил Мусей. - И всякого рождает женщина, - добавила Лаодика. На Лаодику теперь Академ и не глянул. Он уставился на Мусея. - И женщины? - спросил он. - Женщина рождает и женщин, - воспользовался аргументом Лаодики Мусей. - Нет, ты прямо отвечай, - не отставал от него Академ. - Не равны, не равны, - успокоил Академа Мусей, - женщина выше... - Оставим шутки, - поморщился ученый колонянин, - давайте серьезно... Мы можем кое о чем думать по-разному, но мы равно понимаем друг друга... Этим и отличаемся от толпы... Я ведь беру главное. Люди одинаковы в том смысле, что каждый владеет по праву тем, что ему принадлежит, тем, что накопили семьи. А у кого сколько - это уж, кто смог чего добиться заботами своими. И раз все это наши семьи, то нельзя ничего ни у кого отнимать. Не станем же мы разбойниками по отношению к самим себе. - Никто не собирается быть разбойниками, Академ, - успокоил его Поликарп. - Ты ответь, - спросил он, - отличается ли ремесленник от земледельца? - И сам ответил. - Конечно, отличается. И народовластие мы собираемся вводить для того, чтобы каждый из нас равно почувствовал себя свободным в своем доме, совершенствовал и дом, и себя. - Прекрасно, - согласился Академ, - и не трогал чужого. - Да, да, - подтвердил Поликарп. - Но, чтобы стать свободным в своем доме и в своей жизни, человек свободно должен решать вместе с другими вопросы всех, поскольку это и его вопросы. Лаодика совершенно свободно вела себя в обществе мужчин. Но, когда говорил ее Поликарпик, видно было, что она вся тянется к нему. Даже слегка наклоняется в его сторону. И всякий раз, когда, желая что-нибудь ему сказать или от него услышать, эта женщина обязательно приблизит свое лицо к его лицу. И ведь не как к ребенку, и не только как к мужчине, а еще как-то... Тезей смотрел на нее со стороны и... нет, не завидовал брату. Он с давних пор, еще с первой их встречи с Лаодикой, связывал с ней нечто подобное свое, что должно было случиться, чего ждал. Он гляделся в нее, словно в некое зеркало своего будущего, желанного, как ласка матери... Теперь пришла очередь Тезея, и он поднялся. - Я хочу крикнуть, - начал молодой царь, - сюда, все люди! Я оставляю мегарон афинских владык только для гостей. Пусть очаг его горит для близких моих и для тех, кого боги приведут сюда, отправив в дорогу. Мы устроим общий Пританей для всей Аттики. Не только Афины, где каждый живет сам по себе, не только семьи, закрывающие двери от остального мира, но и города, ограничивающие себя лишь налогами в царскую казну и поставками в хранилища, пусть объединяются вокруг всеафинского очага. - Прекрасно, все вместе, - одобрил Академ. - А как с общими нуждами? Они ведь тоже увеличиваются вместе с нашим братством. - Те, кто явно богаче других, сверх положенных взносов будут дарить всем остальным и корабли, и праздники. Для большого почета, для заслуг перед другими, - объяснил Тезей. - Добровольно... так... так, добровольно, это хорошо, - размышлял Академ. За исключением учености, признаваемой всеми, сам Академ не обладал каким-либо заметным достатком. - И мнение свое, - продолжал Тезей, - народ будет выражать на народном собрании не ревом, где главное перекричать противную сторону, а так, чтобы голоса посчитать можно было. Скажем, по поднятым рукам. - Фу, - поморщился Мусей, - лучше уж камешки считать. - Или черепки, - добавила Лаодика. Битой посуды всегда хватало в Афинах. - А как же все это будет называться? - недоумевал Академ. - Голосованием, - сразу же нашлась Лаодика. - Почему? - продолжал недоумевать Академ. - Не почему, а зачем, - пояснила Лаодика. - Чтобы недавние крикуны не забывали, чем они занимаются. - А почему молчит мудрый Тимон? - спохватился вдруг Тезей. Тимон, сидевший, кажется, безучастным, сердито вскинулся: - Люди одинаковы... - Вот-вот, - оживился Академ, но еще и для того, чтобы Тимон дальше не продолжал. Однако Тимон отстранил его резким жестом. - Люди одинаковы, - продолжал он уже спокойней, - потому что одинаково отделились от природы. Я не знаю разницы между знатным богачом и ремесленником. Посмотрите на лесное зверье, на птиц в небе. Им не нужен врач, им не нужно напридуманной пищи. - Предложи птицам сладкий пряник, Тимон, - улыбнулся Мусей. Это поддало Тимону жару, и он опять стал горячиться. - Тут-то и есть соблазн, - вскипел Тимон. - Из нас никто не хозяин себе, никто не умеет быть самим собой. Все стремятся стать похожими на поднаторевших в поисках удовольствий сластен. Никто из нас не самостоятелен, все рабы, как мухи, летят в паутину богатств. И знаешь, - обратился Тимон к Тезею, - чем кончится твоя затея? - Чем? - спросил Тезей. - Они украдут у тебя власть, которую ты им даришь и которой владеешь по праву, и отдадут тебе ее обратно, но уже не как твое. И станешь ты деспотом. - Я и так царь, - возразил Тезей, - я добровольно отдаю власть. Я не стану деспотом. - Тогда им станет кто-то другой, - заявил Тимон. - Тот, который будет много хуже тебя. Поскольку он-то не откажется. - Что же ты предлагаешь, Тимон? - спросил Тезей. - Ничего, - ответил Тимон, - себе я уже предложил. - Что же ты предложил себе? - продолжал допытываться Тезей. - Я строю башню, - нехотя пояснил Тимон. - Удалюсь туда от всех вас. - То, что ты строишь, будет башней? - в свою очередь удивился Академ. - Ты что-нибудь имеешь против? - хмуро повернулся к нему Тимон. - Нет, нет, чего сердишься. - Академ был поражен услышанным. - Лично я не собираюсь строить такой башни, друг Тимон. Но понять-то мы друг друга можем... Почему ты не позволяешь мне удивиться? А Тезей, глядя на Тимона, почему-то вспомнил Скирона, которого пришлось ему убить под Элевсином и который тоже настаивал на простоте внегородской жизни первородного братства и на святости быта предков. Когда гости ушли, Лаодика вдруг вздохнула: - Академ говорит, что мы можем понять друг друга... Но если наше разномыслие передастся когда-нибудь тем, кто у подножья Акрополя, толпам, сколько может пролиться крови... Тезей в эту ночь заснул сразу. Сказалось, верно, возбуждение, напряжение на совете. Однако среди ночи Тезей также мгновенно и пробудился. Может, тоже от дневного напряжения, но и еще от чего-то. Сон слетел с него, как слетает покрывало, сорванное со спящего. Надо было идти. По крайней мере, оставаться в помещении не хотелось. Тезей поднялся, покинул дворец, пересек площадку Акрополя, спустился вниз и через ворота, где почему-то не обнаружилось никаких признаков охраны, вышел в Нижний город. Он двинулся не прямо, в сторону Ареопага, а свернул, или, лучше сказать, соскользнул по извилистой земляной лесенке налево, к старому храму Диониса. Пройдя еще немного, он оглянулся и увидел освещенную лучами луны маску Горгоны-Медузы на стене Акрополя. "Береги меня", - почему-то попросил Тезей без слов эту маску, отгоняющую невзгоды. Миновав пещеру, уходящую в толщу царственного холма, и храм Фемиды, Тезей вышел к святилищу Асклепия, где невидимый во тьме внятно и беспечно шумел источник. Жилых помещений с этой стороны Акрополя не было. Сплошь - святилища. Далеко не самые главные для города, но собранные вместе, при полном отсутствии житейского, бытового, они составляли единый комплекс, словно созданный самими богами. От могилы Колосса виделся уже и старинный храм Диониса. Странно, но внутри него горел свет. Тезей подошел к самому порогу храма, и из света к нему вышла Ариадна. - Ты пришел, - сказала она. - Как видишь, - ответил Тезей, охваченный внезапным волнением, но не удивленный, словно этого он и ждал. - Как ты тут?.. Наверное, Ариадна хотела добавить "без меня", но не произнесла. - Ты, я думаю, лучше теперь знаешь, как мы тут, - ответил Тезей, почувствовав прилив ревности. - Знаю, - согласилась Ариадна. - И еще я знаю, что у нас с тобой родился сын. - Зачем ты мне говоришь это? - выдохнул Тезей. - Почему бы тебе не знать этого, - резко сказала Ариадна. - Это жестоко. - Не более, чем многое другое, - ответила Ариадна, но уже мягче, а оттого и печально. - Как его звать? - Керам. - И что Дионис? - глухо спросил Тезей. - Мужчины, будь они боги или смертные, бывают довольно самоуверенны. Это мешает им разглядеть истину. Дионис считает Керама своим сыном. - Кажется, вы быстро лишаете нас самоуверенности. - В голосе Тезея звучал упрек. - Тебе ли говорить об этом, - холодно посмотрела на него Ариадна, но снова смягчилась. - Не мучайся. Я опять пришла помочь тебе. Ты должен построить храм для Диониса. - Зачем? - вскинулся Тезей. - Хотя бы затем, чтобы я могла сказать Дионису: посмотри, нетрезвое чучело, Тезей и то не ревнует, ставит тебе храм, а ты... - усмехнулась она. - Как будто бы для Диониса некому строить святилища... - заупрямился Тезей. - Вы - не Азия и не настолько богаты, чтобы каждый день ставить по храму... Может быть, и к лучшему, - добавила Ариадна. - Почему? - Потому что, будь вы богаче, тут же начнете создавать армии и станете, как вам покажется, совершать великое дело завоеваний. - Ты рассуждаешь, как будто ты уже не мы. Быстро переменилась. - Это естественно, я женщина и жена бога... Зачем тебе божественный враг... Построй храм Дионису. Тезей словно не слышал ее. - А что мне сделать для моего сына? - Сын, - повторила Ариадна. - Ты думаешь, у тебя один сын, - помолчав, добавила она. - Как!? - похолодел Тезей. - И еще где? - Сам узнаешь. Сейчас не скажу. Так построишь храм? - Построю, - выдавил из себя Тезей. - Что касается нашего с тобой сына, - слово "нашего" Ариадна подчеркнула голосом, - то назови район Афин, где селятся гончары и художники, Керамиком, или Керамикосом. - Назову. Теперь они понимали, что главное сказано. Помолчали, глядя друг на друга. - А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? - спросил Тезей. - Не узнают... А если и узнают, пусть попробуют... Кстати, помнишь, я тебя предупреждала, чтобы ты с ними был поосторожней. Они изобретательны, дальновидны, вспыльчивы, иногда - даже коварны, когда хотят добиться своей цели. - Помню... Их разговор продолжался как бы сам собой. - Я теперь лучше знаю их тайны... Это заговор, как бы тебе сказать, - Ариадна поискала слова. - Это заговор искусства, культуры, знаний, которые собираются завоевать человечество... То есть, заговор с благими побуждениями. Так что с ними можно подружиться. - Почему же тайно, - недоумевал Тезей, - заговор... - Посмотри вокруг, разве многие их поймут и правильно истолкуют... Конечно, - согласилась Ариадна, - отгораживаться от тех, к кому стремишься... Опять заблуждение наше человеческое... Слово "наше" вселило в Тезея какую-то надежду. - Я увижу Керама? - спросил он. - Может, он станет потом жить в своем Керамике? - Нет, - сухо ответила Ариадна, - Дионис найдет, где его поселить. - И тебя? - опять не удержался Тезей от ревности. - И меня, - подтвердила она. - Ариадна! - воззвал Тезей. - Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, - остановила его она, - того, что было, уже не найти... Прощай. Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она задула светильник. Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет. В последующие дни оживление в Афинах прорвалось наружу. Всюду открыто обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных жителей города. Первое - сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с юношами и девушками, спасенными от Минотавра, из критского Кносса, посвященное не Аполлону, как следовало ожидать, а Дионису. Второе - упорно поговаривали о введении не только в Афинах, но и по всей Аттике народовластия и равенства. По этому поводу особенно разыгрались страсти. Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными и, поскольку народных собраний никто не отменял, взять не могли в толк, что это за штука - народовластие. Новая игра, потешались некоторые шутники: скажем, всеобщей волей ослы объявляются лошадьми. Или горластые лягушки приравниваются в пении к мелодично стрекочущим кузнечикам. И все вокруг смеялись. Некоторые принялись даже утверждать, что следует проголосовать и за переименование времен года. И тут как раз в этом подоспела всамделишная необходимость. Осхофорий - так называлось предстоящее празднество - следовало бы справлять прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал траур по Эгею. Но тогда праздновать Осхофорий следует несколько позднее, предстоящей осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто не предлагал, а вот объявить общей волей на дворе осень - такие шутки были в ходу. В самом деле, не отменять же угощений, не отказываться же от вина, которое обильно льется в честь Диониса, и тогда даже равные становятся наировнейшими друг другу... Тем временем Тезей вместе с Мусеем отправились к жрецам на переговоры. Если уж не избежать прямого участия Диониса в афинских делах, то и строительство храма этого бога, и предстоящие праздничные церемонии пусть берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится от прямого участия в том и в другом. Конечно, он предоставит им все, чем располагает и он, и город, все, кроме самого себя. Одеон, самый влиятельный жрец храма Диониса, сын бога, как он утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо), встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При свете дня храм, обросший снизу землей и в нее, кажется, погружающийся, не выглядел ни загадочным, ни торжественным, а просто старым. Договорились быстро, и, беря на себя организацию праздничных процессий, Одеон сказал: - Только мы введем в действо кое-что новое. - Пожалуйста, - согласился Тезей, не подумав и чтобы не вдаваться в подробности. - Будут не только пляски, хороводы и священное пение, - останавливал его внимание Одеон. - Что еще? - Не Тезей заинтересовался - Мусей. - Еще будут просто говорить, - в голосе Одеона возникли заговорщические нотки. - Как это? - теперь удивился и Тезей. - Ну, не совсем как люди разговаривают, - продолжал Одеон, - речи будут в определенном ритме, но без песен и флейт. Тезей подумал, пожал плечами и опять согласился: - Будь по-твоему. Такое спокойное согласие, видно было, разочаровало Одеона. - Ты тельхин? - спросил его Тезей. - От тебя не скрою, - признался служитель Диониса, - тельхин. Когда Тезей с Мусеем поднимались на Акрополь, молодой царь запоздало засомневался: - Без пения, танца - просто так произносить слова?.. - Тут что-то есть, - весело встрепенулся Мусей. - Что? - ...Когда что-нибудь рассказывают, люди склонны переспрашивать: что он сказал, что она сказала... Самое это интересное для них. Тезей опять не понял. - Что ж тут непонятного?.. Что он сказал? Что она ответила?.. Люди не любят, когда скучно рассказывают. Так они смакуют подробности. В день праздника между Ареопагом и Акрополем и на свободной части Пеласгикона, постройки которого почтительно отступали от царственного жилища, с утра начал собираться народ. Много людей размещалось по склонам, чтобы лучше разглядеть, что будет совершаться между двумя холмами. А там выстроилась уже процессия с факелами и копьями, как и приличествует встречать героев. Вскоре на фалернской дороге со стороны храма Афродиты в садах показалась другая колонна. Во главе ее шагал Тезей и его молодые спутники и спутницы, побывавшие на Крите, в белых одеяниях, печальные и сосредоточенные. За ними - валом - разряженные остроухие сатиры со свирелями и полными винными мехами через плечо, фригийцы с рожками, как у новорожденных козлят, вакханки, покрытые шкурами ланей. Чем ближе подходила эта процессия, тем больше зрелище захватывало афинян. Закачались, словно от ветра, копья и факелы в церемониальной колонне ожидающих. Мир начал двоиться в глазах зрителей, ибо один Тезей находился среди них у западного подножия Акрополя, недалеко от входа на царственный холм, другой - двигался сюда во главе процессии. Молодых афинян и афинянок, вытянувших год назад свои печальные жребии, тоже можно было увидеть и там, и тут. В довершение всего матери, находясь среди зрителей, с волнением взирали на самих себя, бросившихся к живым, спасенным Тезеем от Минотавра детям своим, на площади... Вот матери в процессии суют своим детям лакомые куски - мясо, медовые пряники, печенье. Вот склоняются над каждым, что-то поют, пытаются утешить, сказку рассказывают. Потом загремели тимпаны, на многие лады засвистели флейты, на площади все перепуталось, сплелось во всеобщей пляске. Топот множества ног перекрывает завывания: "Эвое!!!". Начались Дионисии. Танец без удержу, стихия голосов и движений, всех сразу, кто где - не разберешь. Но вот людская масса, беснуясь, все-таки расступается, образуя небольшое пространство и оцепив его танцующим кольцом. В нем - полная, крепкая женщина, полулежащая, раскинув ноги, в кресле. К ней подскакивает сатир, худенький и подвижный. И он, и она не обнажены, но остроухий паршивец встает между ее раскрытых ног, слегка наклоняется вперед и принимается ягодицами двигать, словно совокупляется с женщиной. Она же постепенно поднимает руки, сложенные сначала на животе, растопыривает пальцы, показывая тем самым, как ее чрево растет. - Эвое! Алала! - орут все вокруг, не переставая плясать. - Где водитель огненных звезд? - вырывается чей-то голос среди гама. - Господин ночных голосов! Так призывали пляшущие бога, топчась теперь вокруг крытой шатром повозки, на которую до того, казалось, и не обращали внимания. ...Вмиг танцы, как по команде, прерваны, смолкли голоса, флейты и тимпаны. Пологи с четырех сторон повозки подняты, на ней, как на ложе, женщина возлежит. Трудно разглядеть эту женщину, - хотя явно, что не та толстуха, что блудила с сатиром, - она прекрасна. Откуда-то возник Дионис, одетый в пурпур, с венком из красных же и неестественно больших роз на голове. В одной руке он держит тирс, обвитый плющом и украшенный виноградными листьями, тоже громадными, каких на лозе не встретишь, другая - поднята в торжественном призыве. И рокочет бог, подвывая: - Ариадна, иду к тебе! Теперь уже поднаторевший взгляд в фигуре Диониса мог узнать переодетого Одеона. Что Мусей про себя и отметил. Бог продвигается к повозке с прекрасной женщиной. Как только он поднимается к ложу, покров со всех четырех перекладин опять ниспадает, образуя шатер. - Здорово, только мало! - восхищается настоящий Мусей рядом с настоящим Тезеем. И это была, может быть, первая в мире положительная рецензия на театральное действо. А остроухие сатиры, рогатые фригийцы, вакханки и еще кто-то в грубых масках, разрисованных винным осадком, вновь принимаются плясать, бесноваться. ...К вечеру после жертвоприношений и перед тем, как, утолив жажду и аппетиты богов, афиняне готовились повернуть струи вина, бьющие из полных бурдюков, в свои чаши, Тезей обратился к согражданам: - Жители Аттики, вы, конечно, слышали, что я собираюсь ввести у вас равенство и народовластие, однако вы могли не слышать, что, как только мне удастся это, я сложу свой царский скипетр и стану, как все. После некоторого молчания из толпы афинян отделился один, приблизился к Тезею, спросил: - Разве мы, афиняне, теперь не равны? А Тезей громко, чтобы слышали остальные, ответил: - Вы должны быть равны по-настоящему... По-настоящему, понимаешь? - А по-настоящему разве бывает? - очень удивился афинянин. Любовь, тебя я пробую понять. И говорю, как сатане: "Изыди!" На что глядеть: я - в затрапезном виде. Лист фиговый мне б у тебя занять... Я кое-что хотел бы разровнять На спятившей в любви моей планиде. Нельзя ли прозревать и ненавидя? Быть может, лучше знаки поменять? Как маятник, до гробовой доски Метаться. От надежды до тоски. И вот сейчас застрять посередине. Что от тебя останется во мне, Позволь переберу наедине. Все это - не такая уж гордыня. Гера, стоя у зеркала своей опочивальни, примеряла диадему из ярких голубых звезд, лучи которых переплетались друг с другом. Длинные складки одеяния располагались вокруг стана ее торжественно и покойно. Но стоило Гере сделать какое-либо движение перед зеркалом, как они мягко ловили рисунок, изгиб ее прекрасного тела. Богиня в зеркале - высокая, стройная, горделивая и одновременно умеющая вполне критически видеть себя со стороны. Гера намеревалась совершить свое утреннее путешествие над миром. Только напрасно думают люди, что жена властителя бессмертных таким образом следит за порядком на земле, надзирает оком хозяйским за ходом земных и житейских дел. Гера могла бы сделать это и не сходя с места, даже не поднимаясь со своего ложа. Богиня совершала подобные прогулки для себя самой, для своего удовольствия. Хотя сейчас она пребывала в расположении духа, далеком от предвкушения чего-либо приятного. За спиной Геры стояла в ожидании ее возница - богиня раздора Эрида. Стояла в позе самой смиренной и часто вздыхала. То ли из-за напраслин, которые на нее наводят, то ли из обожания своей повелительницы, ладной да расчудесной. Вообще-то обычно летающей колесницей Геры правила богиня радуги Ирида, однако, то ли всецарице бессмертных захотелось пока ее сменить, то ли она как-то имя выкрикнула неправильно: вместо Ириды Эрида, но сейчас ее катала богиня раздора. - Не пыхти у меня за спиной, - распорядилась Гера. На что услышала еще более долгий и восхищенный вздох. - Ты еще причмокни, - предложила жена Зевса. Ответом был вздох покороче и поосторожней. - Иди, иди отсюда, подожди меня там, - махнула рукой куда-то в сторону Гера. - Я кое-кого вызвала, а ты, глядишь, нас поссоришь. За спиной у нее произошло какое-то движение, опять сопровождаемое вздохом, но с места Эрида не двинулась. - Да пропади ты, - рассердилась Гера, - вот скажу мужу, что ты меня с ним собираешься поссорить. Эрида что-то хотела было сказать, напомнить, но, помявшись молча, все-таки исчезла. И во-время. В чертогах возникла Фетида. - Ты вызывала меня? - спросила она. - Тебя не дозовешься, - все еще сердитая встретила воспитанницу Гера. - Ты же сама послала меня на ложе Пелея, - удивилась Фетида. - Но я ведь не говорила, чтобы ты жила на этом ложе, - возразила Гера. Тут вздохнула Фетида. - Влюбилась, - установила Гера. Ее воспитанница вздохнула опять, но уже с оттенком согласия. - Что это вы сегодня все развздыхались, - удивилась Гера. В ответ раздалось громкое хихиканье Зевса. - Переживает, - пророкотало под сводами чертогов. На лице жены властелина богов вспыхнул гнев. - А ты убирайся веселиться к своей потаскухе Леде, - крикнула она. - И не смей подслушивать! - Не буду, - осекся голос Зевса, - можете не прятаться под эфирным одеялом. Гера долго рассматривала свою потупившуюся воспитанницу, все более смягчаясь. - От любви до ненависти один шаг, - усмехнулась она. - Можно еще всю жизнь метаться от одного к другому, как из комнаты в комнату... - Помолчав, она развеселилась. - Когда я привораживала Зевса, он превратился в кукушку, но дал себя легко поймать. - Я рожу героя, - призналась Фетида. От этого признания владычицей опять овладел гнев: - Вот и шляются по земле всякие гераклы, ненавижу... - Уж не влюбилась ли ты в Геракла? - удивленно вскинула взор на Геру Фетида. Лицо Геры мгновенно вспыхнуло, наливаясь краской. Все-таки в какую-то цель удар попал. Гера помолчала, справляясь с охватившим ее состоянием и глядя не на Фетиду, а прямо перед собой. - Гера и Геракл - забавно, - сказала она, наконец, и, обернувшись к воспитаннице, добавила. - Ладно, отпускаю. Иди к своему Пелею. Стоило Фетиде покинуть чертоги опочивальни, как появился Зевс. - Знаешь, Герунчик, - заискивающе обратился он к жене, - судьба. В книге судеб так было написано... Царь богов и не заметил, что прибег к аргументу, совсем недавно уже использованному Дионисом. Гера молчала. - Вспомнил, - попробовал Зевс зайти с иной стороны, - ты сошлась со мной, когда я был мужем Мнемосины.. Тем самым давалось понять, что Гера сама нарушала чьи-то супружеские права, как Леда теперь покусилась и на ее. - А ты вспомни, - разъярилась царица, - сколько у тебя было жен до меня. Метида, Фегида, Эвринома, Деметра, Мнемосина... Зевс, конечно, мог бы спросить в свою очередь, от кого Гера произвела на свет Гефеста. И вообще ведь божественная сила, и не прибегая к обману, постоянно что-либо производила. Однако мудрый в своем мужском величии Зевс решил иначе погасить конфликт. - Не будем считаться, - миролюбиво заявил он. - А Фетиду, - он перешел на самый что ни на есть деловой тон, - мы вернем обратно. - Вот и нет, - возразила Гера, - мы ей устроим настоящую свадьбу на земле в пещере Хирона, где соберутся боги. И Хирон может приглашать кого угодно. И смертных героев позовем... - Как!? - взорвался Зевс. - А запреты? Ведь любая случайность неведомо куда поведет. Всего не предусмотришь. - Справим свадьбу моей Фетиде, - не слушала его Гера. - Хорошо, - согласился повелитель богов, - глядишь, чему и поучитесь. - Быть посему, - объявила царица и покинула свою опочивальню. Облетая земли, Гера и не глядела вниз. Опершись на свою ослепительно белую руку, богиня возлежала на ложе, углубленная в себя и занятая своим. Эрида на месте возницы подчеркнуто выпрямилась, священнодействуя. В руках ее колыхались посверкивающим, прозрачным облаком многочисленные вожжи, тонкие, как паутина. Однако то ли в насмешку, то ли еще по какому вздорному побуждению, она впрягла в повозку павлинов. Разумеется, не простых, а божественных, отличавшихся от земных павлинов, как, скажем, обычные индюки отличаются даже не от петухов, а от кур. Павлины летели, распластав крылья, парусами развернув свои узорные хвосты. Повозка, казалось, парит на месте, а медленно кружатся внизу целые миры, и восточный, и греческий, как взявшись за руки, чего не бывает на самом деле. Неведомо, к чему побуждает женщину душа ее. Вдруг Гера сказала: - Знаешь, Фетиде и Пелею в пещере Хирона будет свадьба, куда пригласят богов. - Теперь знаю, - откликнулась Эрида, вся обратившись во внимание. - Не обидишься, если тебя не пригласят туда? - спросила Гера. - Вот еще, - фыркнула Эрида так, как обычно реагирует и Эос, - вы, олимпийцы, нас никогда не приглашаете. - А ты обидься, - посоветовала царица богов. - Угу, - сразу согласилась понятливая Эрида. - А каким образом? - Выкини какую-нибудь из своих штучек, - лениво произнесла Гера. - Выкину, - охотно пообещала богиня раздора. И напрасно, совсем напрасно так легкомысленно поступила Гера. Поручение должно быть конкретным. И конкретное-то поручение порой оборачивается неведомо чем. Что же касается до желаний неопределенных... Вторая глава Афинянин за словом в котомку не полезет. До этого дело не доходило, пока не запрыгало над головами горожан слово "народовластие". Так и отскакивало оно от афинских голов. Сколько ни шарили жители славного города по своим котомкам в поисках чего-либо аналогичного, те почему-то были пусты. Шутки - соль аттической земли, тоже быстро иссякли. Более того, шутку, оказалась, учинили с самими афинянами. По городу, и это передавалось из уст в уста, бродил оракул из Дельф. Слова его звучали вызывающе странно: Славьте Афины, ведь нет человека умнее, Что в граде этом живет и неузнанный бродит меж прочих. . Оракула вроде бы никто не заказывал, никто не приносил богам положенной платы. Он возник просто так, то есть даром, отчего казался еще более достоверным. Его сразу связали с идеей народовластия. Но и сама идея народовластия тоже вскоре как бы отступила в тень. Заботило другое: всякий афинянин, о чем бы ни заговорил, начинал со слов: "Я, конечно, не умнее прочих"... Так каждый оберегался, отводил от себя всеобщие взоры. И правильно, поскольку самого умного принялись искать всем городом. Однако, на ком бы ни останавливали внимание меж собой, открывалось в нем что-то, что в качестве самого-самого не годилось. Это нервировало. Возникал заколдованный круг. И в массах стало вызревать желание: как отыщется самый умный, - изгнать его из города. Чтоб не нарушался общественный покой. Между тем подошло и народное собрание. Созвал его Тезей не на Пниксе, за чертой города, где обычно совещались истинные афиняне, чтобы не смешиваться со всеми остальными жителями города, а рядом с Акрополем - у западного, главного входа на царский холм, где могло поместиться много народа и куда сошлось все население города. Толпы людей заняли и обширную площадку перед входом в Акрополь, и весь Пеласгик, где совсем недавно проходило празднество, благо места тут хватало: еще в древности Пеласгик был проклят и строиться на нем никому не разрешалось. Однако в столпотворении наблюдался и определенный порядок. На площадке перед Акрополем, на спуске в Пеласгик и частично на нем самом, обособляясь, стояли отцы семейств, истинные афиняне, составляющие народное собрание. За ними, сохранив незанятым неровный пустой полукруг, расположились метеки, женщины. Еще дальше - молодежь и дети. Собрание, как всегда, началось с молитвы, прославляющей богов - покровителей города, самих афинян, как воспреемников достойных предков, и проклинающей их врагов. Затем заведенная церемония была нарушена, и сделал это Тезей. Приняв жезл оратора, он обратился к народу с речью, начало которой было совсем неожиданно: - Афиняне! - Здесь он сделал паузу. - Я еще не снимаю с себя царских полномочий, но этот жезл кладу и буду общаться с вами без него. Он вернул жезл оратора растерявшемуся глашатаю, который автоматически принял его, а вся площадь ойкнула по-женски, ибо более других вслух выразили свое глубокое удивление женщины. - Я делаю это для того, - продолжал Тезей, - чтобы вы видели, что человек может говорить и так, он может свободно обращаться к народу, как в жизни к другу. Тут было сказано: вы равны. Каждый в Аттике, в кругу своем, в поселении, вы равны... Может быть, и равны... Но не свободны. Не свободны по-настоящему. Ни один народ не обойдется без власти. Однако всякий житель Аттики опутан властью, словно сетями. Поэтому-то я и создаю общий очаг - на все земли Аттики -, единый Пританей, где станет заседать избранный вами совет, действующий между народными собраниями. У вас уже сейчас есть кой-какие законы, принятые вами или вашими царями. У вас есть древние неписаные законы. Нарушение которых считается постыдным. Так вот, пусть только закон связывает человека и пределы, поставленные нам богами. Пусть управляет не царь, не горстка людей, а большинство народа Аттики. Большинство, которое будет следовать закону, как и каждый человек. В остальном всякий свободен. А потому и по-настоящему равен среди других. Тезей замолчал. Молчала и площадь. Безмолвствовал и глашатай. Тогда вперед выступил Мусей. - Кто желает высказаться из достигших пятидесяти, - громко произнес он всем знакомую формулу. Площадь продолжала молчать. - Кто желает по очереди из прочих? - продолжал вопрошать Мусей. Какое-то движение среди собравшихся произошло, промелькнула даже искорка озорства, но - не больше. - Тогда скажу я, - заявил Мусей. - Вникните, быстро сообразительные! Ведь вас на слово, как на приманку, взять можно. Видите, я с вами откровенен, хорошие мои. Ни тугодуму биотянину, ни медлительному от высокомерия спартанцу за вами не угнаться. Вы его своей палочкой или языком перестучите. Одобрительный гул прокатился в пространстве. - Не поняли, быстро соображающие, - остановил сограждан Мусей. - А дела ваши где? - даже ухо склонил он к площади, как бы прислушиваясь к отклику афинского народа. - Так-то, - заключил он. - Поглядите на коринфян. Что они делают? Судна строят, чтоб от критян не отстать. А кто с веслом, тот и с островами. Кто с островами, тот хозяин морю. Вникли? Коринфяне-то на деле побойчее вас будут. Они и впрямь сторонники новшеств, и планы свои осуществлять умеют. Вы же, при всей вашей живости, горазды держаться за привычку. Не надо вам перемен, даже самых необходимых. А если надо, то только на словах. Конечно, вы отважны до чрезвычайности, готовы рисковать свыше благоразумия и не теряете надежды в момент опасности. И все-таки отстаете от собственных возможностей, не доверяете своему разуму и, попав в трудное положение, кроме неопределенной надежды, не ищете какого-либо лучшего выхода. Коринфяне на самом деле подвижны. Вы же, при всей вашей живости, на самом деле медлительны. Лучшие из коринфян - странники. Вы же все - домоседы. Они странствуют в поисках приобретений, вы же опасаетесь потерять то, что у вас есть. Безделие так же утомительно для них, как самая скучная работа. Вы же думаете, что если человек ничего необычного не делает, ничем не выделяется среди прочих, то он благонамерен. На самом деле вы перепутали вялость с благонамеренностью. Для чего вас хочет освободить Тезей? Для дела, хорошие мои, для всякого разного частного и общего дела. Вот и думайте, если вы такие сообразительные. Вы же верно считаете, что не бедность позор, а то, если человек не старается избавиться от нее трудом. Так делайте следующий шаг. Теперь площадь загудела, словно разогретая песней. Тянули руки, желая выступить. Поэтому Одеон, будучи среди сподвижников царя, поспешил к столику, где лежал жезл оратора, взял его, подержал в руках, чтобы обратить на себя внимание, и, когда стих общий гул, вернул орудие выступающего на место, и тоже обратился к народу: - Ска-за-но, что речи есть учителя дел, - начал он нараспев, с поучительными нотками в голосе. - Многие этого не понимают. Мы служители изобретательного бога Диониса, и потому что ближе к нему, и потому что не чужды знаниям и постоянной умственной работе, несколько дальновиднее вас, афиняне. К тому же, обратите внимание, мы отвечаем за наши советы и предложения. По крайней мере, как вы знаете, своей честью, своей репутацией. Вы же не отвечаете за то, что слушаете. Нас можно покарать за ошибки. Вы же прощаете себе ошибки, и еще прощаете, и еще... Одеон сделал паузу и продолжал: - Для чего я говорю все это? Я говорю это, чтобы вы осознали, что по-настоящему свободным человеком может быть только знающий. Отсюда ясно, что всякому открыта дорога к свободе, если... если он не закрывает для себя путь к знаниям. И об этом подумайте, афиняне. Толпа опять загудела. Облегченно на этот раз, поскольку попросту устала слушать. Одеон не сумел завладеть ее вниманием. Но вот, буквально растолкав стоявших у земляного возвышения, где расположились Тезей с соратниками, на свободное пространство выбрался афинянин Клеон, полужрец, полуучитель, известный своей похвальбой, не устававший при случае и без случая твердить, что, мол, никто, кроме него, не может звонче проголосить в очистительном обряде фразу "Бежал зла, нашел благо". Он резко, размашисто вбежал на возвышение, вцепился обеими руками в ораторский жезл, поднял его подчеркнуто церемониально, высоко, как мог, и держал так до полной тишины. - Афиняне! - проорал он в толпу. Люди затихли. - Афиняне, - повторил Клеон спокойнее и повернулся к Тезею, - наш царь испытывает вас, ибо разве пойдет он против традиций, освященных богами. - А эти, - Клеон снова повернулся к толпе, - которые сильно ученые, которые считают себя умнее других... их не слушайте... Благонамеренным, нормальным людям не надо по всякому случаю выбивать на стоях буквы законов. Это - лишний раз не только камень портить, но и нравы. Если общество благополучно в своих нравах, ему не нужны законы... И еще про умников. Необразованность, которую они, видите ли, так презирают, при наличии благонамеренности полезнее умственности, связанной с вольномыслием. Немудрящие, простые люди лучше, чем они, эти умники, желающие быть умнее наших с вами установлений и традиций. Если кто-то говорит правильно, они обязательно берутся критиковать. Я призываю вас, афиняне, быть теми, кто вы есть... Нам не надо стремящихся блеснуть умом так называемых советников афинского народа. Не понять советчикам нас, не нам эти советы... Я так скажу: кто не говорит по-нашему, не поймет, когда пьют за его здоровье... К тому же, поглядите, афиняне, - продолжал Клеон, переждав взметнувшийся гул собрания, в котором слышался и смех, и поддержка, и угрозы, - легко рассуждать этим чистюлям, все они из богатых домов, все они после обильной еды руки о пряники вытирают... Если заговорили о так называемом народоправстве, так давайте и богатства уравняем по-братски... И еще скажу: советы советчикам подсказывают те, кто перебрался к нам неведомо откуда. Эти советы пришельцев, метеков наших... искусники да рукоделы городские, вот они какие деловые, активность им подавай... Собрание зашумело, крики раздались и из рядов бесправных, тех, что были за кольцом народного собрания. Оттуда же чей-то голос отчетливее других резанул, раскалывая площадь: - А вы сами разве не напринимали в гражданство за знатность и богатство? Клеон приосанился так, что даже гул утих, и надменно, презрительно произнес: - Тут приглашенные позволяют себе выкрики и мешают нам. Придется удалить их отсюда. Никто на народное собрание, конечно, специально не приглашал ни метеков, ни женщин. Но это слово "приглашенные", невольно слетевшее с языка Клеона, говорило само за себя, отразив признание того факта, что массу людей, обычно не участвующих в собственно народном собрании, привело сюда не одно только праздное любопытство, в гуле протеста явственно послышались женские голоса. - Женщины, и вы здесь, - быстро отреагировал Клеон. - О боги, до чего дошло... Женщины, неужели вы забыли, что та женщина заслуживает высочайшего уважения, о которой меньше всего говорят, - в порицание или в похвалу. - Ты все сказал? - остановил разглагольствования Клеона Тезей. - Я все сказал, но все ли услышали? - оставил за собой последнее слово Клеон, вернув на стол жезл оратора и покидая место для выступающего. Народное собрание, гудевшее на все голоса, приумолкло. - Афиняне, - заговорил снова Тезей, - я не тороплю вас. Конечно, надо о многом подумать. Но в отношении самой мысли о народовластии я бы просил вас определиться сейчас. Итак, приготовьтесь... Кто за народовластие? Помолчав, собрание отозвалось нестройно, разноголосо. - Кто против? Площадь откликнулась сразу, но тоже вразнобой, и выкрики быстро оборвались. Тогда Тезей взял со столика ораторский жезл. Площадь заинтересованно и одобрительно зашумела. Тезей протянул свободную руку к своим соратникам, и в нее тут же вложили его царский скипетр. Он залучился золотом на солнце, и, казалось, лучи эти утишили шум, поднявшийся было над площадью. Тезей держал в руках и царский скипетр, и жезл оратора. - Еще раз, - громко произнес он, - кто за? Площадь разразилась одобрительным ревом. Тезей качнул ораторским жезлом, помедлил до полной тишины и снова громко спросил: - Кто против? И опять последовал столь же мощный рев. - Вот тебе и за, и против... Да... - рассудил Тезей, - придется иначе... Будем расходиться. Он продолжал держать в приподнятых руках и скипетр, и жезл. - Кто за, - скомандовал Тезей, - пусть отходит сюда, в эту сторону, - и он махнул царским скипетром. - Кто против, - туда, в ту сторону, - и махнул ораторским жезлом. Люди принялись медленно растекаться на две части. Метеки и женщины, окружавшие собрание, отступили назад, давая возможность полноправным мужчинам более наглядно определиться. Мусей, выйдя вперед, подбадривал расходящихся: - Шевелись, делай выбор. На хорошем дереве и повеситься не жаль. Когда собрание разделилось, явное большинство сгруппировалось на стороне царского скипетра. Лицо Тезея прояснилось было, однако Мусея как понесло: - Быстросообразительные наши, для верности попробуем еще раз. Теперь те, кто за, переходите на сторону ораторского жезла, кто против, двигайтесь к царскому скипетру. Молодой царь недовольно глянул на своего соратника, однако мешать ему не стал. Он только поменял местами скипетр и жезл. Казалось бы, никто и не должен был куда-то двигаться. Однако обе толпы зашевелились, потянулись в стороны, и вскоре напротив царского скипетра опять собралось явное большинство. - Вот уж народоправцы, - заявил вдруг Мусей. - И так получается поровну, и этак получается поровну. - Афиняне, - Тезей вынужден был обратиться к согражданам, - в назначенный день для вас здесь поставят две вместительные бочки. Каждому вручат по черепку. Кто будет за, опустит черепок в одну бочку, кто против - в другую. Так и подсчитаем голоса. А теперь расходитесь. - Ты обратил внимание, - спросил Тезея наблюдательный Одеон, когда они поднимались на Акрополь, - кто все время был с Клеоном? - Нет, - рассеянно ответил Тезей. - А ты, Мусей? Мусей отрицательно покачал головой. - Ну да, - усмехнулся Одеон, - ты веселился. - Кто же вертелся вокруг Клеона? - переспросил Мусей. - Сразу не разберешь, кто вокруг кого вертелся, - рассудительно заметил Одеон. - Но с Клеоном все время был Менестей. - Кто такой Менестей? - заинтересовался Тезей. - Из твоих родственников по отцовской линии, - ответил Одеон, - царских кровей, то есть... - Надо подумать, - внял Тезей. - Думай, думай, есть о чем, - со значением произнес Одеон. Через несколько дней перед дорогой, поднимавшейся на Акрополь, выставили два объемистых глиняных узкогорлых сосуда. Полноправные афиняне, вытянувшись цепочкой, по очереди подходили к ним и опускали в тот или иной черепки. Когда содержимое сосудов вывалили и пересчитали, за народовластие черепков оказалось немного больше, чем против. Однако озадачивало другое. Основное количество черепков в сосуды так и не попало. И лежали они ничьи на земле вокруг той или другой бочки. Как определять их, никто не знал. До понятия "воздержавшиеся" тогда еще не додумались. Ведь это не такая уж гордыня... Смотрю, себя переходящий вброд: Сажал цветник, а вышел огород, И, как свинья, лежит на грядке дыня. . Что со страстями вечно молодыми?.. Цветок любви, спустившийся с небес, Земли едва коснется, и - исчез. Пусть был огонь, но речь идет о дыме. Жизнь стелется далекая под ним. Искатель, не боишься быть смешным Со всеми треволненьями своими? Поддаться затянувшейся игре, Блуждая по желанной конуре, Легко привыкнув повторять: "Во имя!" И все-таки что-то очень менялось в Афинах. Казалось, попадаешь в иной город. Такой же, как прежде, разговорчивый. Но все, вроде, как не про то говорят. Словно слова перетолковываются по каким-то небывалым правилам. И у всякого что-то будто новое в характере появилось. У одних появилось то, что они никак чего-то не принимают. Другие принимают, а что принимают, никак уразуметь не могут - отсюда постоянные споры. Третьи просто уверовали в силу новшеств, пусть и не очень понятных. И решили, что иначе жить нельзя, как будто никогда и не жили по-старому. Четвертые говорили, что им все равно, но и про "все равно" заявляли с таким напором, словно сейчас кулаками начнут свое "все равно" доказывать. Пятые, шестые, седьмые... Сплошные разногласия. Но всем хотелось принять в чем-то участие, потому что каждый открыл, что он сам - нечто такое-этакое. И споры, о чем бы ни спорили, упрощались в конце концов до несложной формулы: ты сам, видите ли, а я - разве не сам? Все это, разумеется, не помешало глазастым афинянам заметить, что в городе появилась знаменитая пророчица Герофила. И то сказать, есть вещи важные, свои то есть, и поинтереснее - пришедшие из чужих краев. Герофилу к тому же ждали, поскольку слава пророчицы идет впереди нее. До жителей города дошли слухи, что третьего дня Герофила вступила в городок Платей. Платейцы и привезли ее, минуя враждебный остальной Аттике Элевсин. Возниц своих пророчица отпустила на въезде в город и в Акрополь со своими спутниками двинулась пешком. Шествие Герофилы не сопровождалось ни игрой на флейте, ни громом тимпана и кимвал. Не несли рядом с ней горящих факелов. Не стряхивали их светочи, очищая тем самым место, где ступала ее нога. То есть, не было ничего такого, к чему прибегают бродячие предсказатели, привлекая к себе внимание. И сама Герофила не несла на голове своей венка и не держала в руках жезла гадальщика. Однако афиняне безошибочно опознали эту женщину. Она величаво двигалась, едва колебля на ходу длинный и необычный здесь желтый хитон из тонкого бисса, какого из шерсти овец не получишь, как ни старайся. Хитон перехватывал пояс, поблескивающий прозрачными камешками. С плеч падал пурпурный с продольными зелеными полосами плащ. На голове - словно в несколько рядов повязанный платок, но ряды эти были сшиты между собой в аккуратную, как перевернутая лодочка, шапку с разбегавшимися по ней волнами. Пророчица молода, у нее светлое и четкое, слегка удлиненное лицо с нежным румянцем на щеках, резким разлетом бровей и носом, тронутым горбинкой, что, поговаривают, в Азии считается признаком женской красоты. И любопытно афинянам, и жутковато. Наслышаны были они, что родилась Герофила в Марписсе, рядом с Троей, от нимфы и смертного отца. Правда ли это? Ведь в моменты вдохновения величала она себя то Артемидой, то женой Аполлона, то его дочерью. Для греков такое не выглядело особенной путаницей. Кто объяснит тайну и суть родства с богами? Может быть, все так и есть. И, конечно, афиняне успели предупредить Тезея о прибытии гостьи. Один из них, самый ретивый, даже палку свою отбросил, чтобы легче было бежать к царю. Другие припустили следом, держа палки наперевес, могло даже показаться поэтому, будто они гонятся за первым, чтобы поколотить его, что, и, правда, было им не чуждо. Тезей встретил Герофилу у входа во дворец. И Герофила немедленно отличила его ото всех остальных. - Мне оказывает честь сам герой Лабиринта, - обратилась она к нему. - Ты слишком добра ко мне, Герофила, - ответствовал ей Тезей, - жизнь еще более запутанный лабиринт, и как не приветствовать ту, которая может видеть сквозь стены. Когда они, оставив снаружи всех, сбежавшихся на зрелище встречи знаменитой и загадочной гостьи, вошли во дворец, молодой царь отступил в сторону, давая пророчице первой взойти на ступени, ведущие в мегарон. Герофила, прерывая это церемонное его движение, запросто коснулась ладонью плеча Тезея, слегка подтолкнув его вперед. И они пошли рядом, и близость возникла между ними, как бы сама собой разумеющаяся, если не иметь в виду, что Тезей, поднимаясь в мегарон, продолжал нести на себе это прикосновение мягкой и прохладной женской ладони, окатившее юношу будоражащей волной тепла. Приближение вечера застало молодых людей уже впятером. Кроме Поликарпа и Лаодики, к Тезею и Герофиле присоединился Мусей. За Мусеем, естественно, послали. Он песнопевец и тоже ведь прорицатель, и еще раньше вернулся сюда из Дельф. Конечно, Герофила и Мусей принялись вспоминать этот ритуальный центр всея Греции, поохали под впечатлениями о священном Кастильском источнике, поговорили о почти кольцевой дороге, которая ведет к храму Аполлона и расходится со струей источника - этого потока нимф, отпуская его течь стороной вниз, убегающего от прямо стоящих белых строений светлого бога в темные чащобы, в развалы нагромождений грубого камня, в диковинные перепады дионисовых владений, где изогнутые крепкоствольные деревца, как вакханки, карабкаются на кручи скал. Не забыли они и о Формакидах, гигантскими слоеными зубьями выделявшихся на фоне гор, и, конечно, о толпах и группках паломников, разнокрасочных и шумных, непохожих друг на друга ни одеждами, ни жестикуляцией, прибывающих сюда, чтобы умилостивить божество и разузнать о своих судьбах, о реальности всяческих своих упований. Все эти паломники рядом с чинными, преисполненными суховато-величавого достоинства и самодовольными служителями бога, напоминали отдыхающих, вынужденных время от времени выстраиваться в очереди за советами, словно к целителю, скрытому за стенами храма. - У Кастальского источника жрецы затеяли рыть бассейны, - рассказывала Герофила, - которые они выложат плитками, чтобы струя не сразу убегала от них. Мусей огорчился: - Нужно ли нарушать одну красоту, чтобы завести какую-либо иную. - Разве не дали тебе боги дара прорицания, - став серьезной, заметила Герофила, - разве ты не видишь, как переменится все вокруг, если заглянуть вперед? Мусей помолчал, сосредоточенный, и откликнулся, чрезвычайно удивленный: - Да... Я вижу... - он принялся подыскивать слова. - Если б мы там сейчас появились, то попали бы совсем на другую землю... Нам ее не признать своею. Герофила поняла Мусея и даже как бы позавидовала ему: - Ты мужчина и видишь далеко... Так далеко, - что это сейчас... никому и не нужно. Этого Мусею никто еще не говорил. Его предсказания, которые он делать перестал, и правда, при всей своей внятности и, казалось бы, зримости, выглядели совершенно нереальными. Например, женщины мыса Суний сожгут целый флот кораблей. Ничего такого пока не исполнилось. Да и как это понимать: рыбачки в своих очагах переводят на разогревание горшков и кастрюль целое судно? И не одно, а множество... - Уж тебе-то незачем вздыхать, ясноглазая, - заметил Мусей. - Я женщина... - ответила Герофила. - Если женщина что-то почувствовала, значит, это что-то случится... Да я и не жалуюсь, - добавила она, - я свое вижу... Герофила откинулась на спинку кресла, руки ее распростерлись, голова - назад, глаза затворились. Казалось, молодая пророчица сейчас взлетит. - И в бездну смотрю, как в зеркало, - раздался голос ее. - Что ты видишь? - встревожилась Лаодика. Герофила рывком выпрямилась в кресле, встала, сделала несколько шагов, мягких и плавных, словно в танце, замерла. Потом вернулась в кресло и, все еще глядя поверх присутствующих в мегароне, произнесла: - Вижу царицу Спарты Леду, родившую будущую красавицу, которая станет причиной войны Запада и Востока. - И битвы эти, между Западом и Востоком, начавшись, уходят в такую даль времени, - добавил Мусей, тоже взволнованный. - Кажется, они, то затихая, то возникая, никогда не кончатся. - Может быть, и так, - согласилась Герофила, склонившись к Мусею. - Ты проскакиваешь через время и видишь дальше. Лицо ее оставалось задумчивым, но вдруг она резко повернулась к хозяину мегарона: - Тезей, это как-то связано с тобой. - Лучше уж и не заглядывать вперед, - испугался за старшего брата Поликарп. Однако Тезей отреагировал иначе: - Прости, Герофила, - сказал он, - тебе приходится видеть про меня то, что мешает тебе отдохнуть в моем доме. - Это возникает невольно, - мягко ответила пророчица молодому владыке Афин, - и может застать меня, где угодно... К тому же, - добавила она, - твое участие в таком будущем случайно и... и не твое все это. Порою за тем, что происходит с каким-то человеком, прячутся события глубин жизни. И то, что коснется него, - всего лишь волна, скатившаяся с изгиба совершенно иной пучины. Когда Герофила чем-то озабочивалась, на ее чистом и гладком лбу проступала высокая вертикальная складка, такое же углубление коснулось и подбородка, и все это -вместе с ложбинкой, идущей от верхней губы к тонкой переносице, - представало единой линией, отблеском некоей внутренней оси, несущей черноглазую пророчицу по земным весям и над ними. И впечатление это особенно украшало ее лицо. - Что б ни случилось, самим-то собой я останусь всегда, - произнес царь. - Да, мой Тезей, - убежденно откликнулась Герофила. Под сводами афинского мегарона слова эти "мой Тезей" звучали странно, хотя Герофила не вкладывала в них ничего, кроме доверчивой близости: ни какого-либо особенного признания, ни какого-либо права на того, к кому они адресовались. - Так говорят за Западным морем, - улыбнувшись, пояснила пророчица. - А что такое, собственно, дельфийские жрицы? - перевела разговор на другое Лаодика. - Особенности есть, а особости чаще всего никакой, - ответила Герофила. - Мало быть чем-то отмеченным, надо еще быть избранным. Мусей понимающе хмыкнул, но Лаодика таким ответом не удовлетворилась. - Но ведь боги тоже приблизили их к себе, - рассудила она. - Музыкант тоже приближает к своим губам авлос, - объяснила Герофила, - однако играет ведь он сам, а не эта трубка с дырочками. - Разве предвидение - не дар богов, - пожалуй, даже обиделась за незнакомых ей жриц Лаодика. - Конечно... Я их люблю, - согласилась Герофила. - Некоторые из них даже нутро человека видят, если сосредоточатся... Как сердце бьется, желудок, печень... - Неужели!? - живо заинтересовался Поликарп. - Распарывают взглядом человека, как курицу ножом, - подтвердила Герофила. - Некоторые из них видят даже душу человека, свет, исходящий от нее... Вокруг головы, от рук... Я тоже это могу видеть. - Ну вот! - почти обрадовалась Лаодика. - Видят, но ничего в этом не понимают... не чувствуют, - продолжала объяснять Герофила. - И поговори с ними - дурочки-дурочками. Каждая только и думает, чтобы замуж выйти и на том успокоиться... Предел желаний. - Что ж тут такого, это наше призвание, - опять не согласилась Лаодика. Поначалу две эти женщины обрадовались друг другу. Одна - скиталица ясновидящая. Другая - тоже странница, покинувшая для Поликарпа свой город, родных. Теперь же какая-то трещина пролегла между ними. - Подруга, - заволновалась Герофила, - хорошо, когда у тебя Поликарп - умница. Ищет истину, и вы вдвоем, как свободные птицы. Но в других случаях затворять себя в четырех стенах для чего? Хозяйка в доме - вот и все женское царство...С другой стороны, кому служить, кому помочь? Существу, которое и в мирное время готово бороться с другими за лишний кусок, уповая на силу, будь то богатство, знатность и даже ум. А если - неудачник или обездоленный, вынужденный признавать силу другого и гнуться под ее напором?... А под небом войны, под небом многослезного Ареса, когда сила откровенно оскаливается, когда могучий убивает слабого, обольщается так или иначе могуществом силы, да и сам погибает... И победитель, и побежденный. Сила ведь - это цепь, на которой мы все сидим. Но души, отлетая от тела, одинаково смиряются, принимают равную честь. Может быть, тогда-то человек и становится самим собой... Тот, кто про это создаст песню, будет гением, подобно богам. - В твоем неприятии силы больше гордости, чем у всех воинов, вместе взятых, - почти восхитилась Лаодика. - Однако я - женщина, и для меня с Поликарпом и четыре стены - весь мир. - Я тебя понимаю, - вздохнула Герофила. - Любить - это наш долг. И я бы, может, хотела забыть себя для любви. - Но при этом не хочешь оставаться только женщиной, - проницательно заметила Лаодика. - В этот момент я хочу забыть, что я женщина, - призналась Герофила. - Я об этом никогда не забываю, - сказала Лаодика. - И опять я понимаю тебя, - согласилась Герофила. - Мы принимаем правила их игры... А вообще, мужчины, - обратилась она сразу ко всем троим молодым людям, безмолвно слушавшим напряженный женский разговор, - не кажется ли вам, что человек не знает еще своего призвания или забыл о нем... Может быть, в золотом веке Сатурна люди про себя больше понимали. Не зря ведь назывался век золотым... Ты, Тезей, немного ведь встречался с космофеями, когда был у великого кентавра. Может быть, они все еще пребывают в младенчестве, потому и чище, и лучше нас, и счастливее. - Они знают, что такое оружие, Герофила, - подумав, сказал Тезей. - Что ж, дети тоже дерутся иногда, - рассудила пророчица. - Кто же, по-твоему, мы? - спросил Тезей. - Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, - ответил за Герофилу Поликарп. - И до юности тоже, - заметила Герофила. - Подростки, пожалуй. - И уже испорчены, - добавил Мусей. - Какими же люди дальше-то будут? - вслух подумала пророчица. - О боги, что их ждет, несчастных! - Если внять твоим словам, Герофила, - мягко произнес Поликарп, - так и будут опираться на силу, как на трость. - Вот именно, - обрадовалась Герофила сравнению. - ...Тебе бы тоже песни сочинять, Поликарп. - Спой нам какую-нибудь твою песню, - поощрила пророчицу Лаодика, которой нравилось, когда Поликарпа хвалили. - Для тебя с удовольствием, - согласилась та. Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его: - Не надо, я и без кифары сумею. Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала, запрокинула голову: Ио пэан! Воспою я опять Аполлона. Тот его слышит, кому не чужда моя песня. Избранность это иль просто судьба, отвечайте? О, небеса, на земле не нашла я ответа. Двое влюбленных лишь станут единым порывом, - С этою жизнью в единстве никак не сплетутся. Все рассудили, и только любовь вне закона. Будто ничья: никому и ни в чем не послушна. Светоч зажжется, и тут же - от тьмы отделился. Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь. Может быть, избранность только богам и доступна. Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен. Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью? И отчего не чужда она только молитве? - Замечательно! - восхитился Мусей. - Но можно ли так жить? - вздохнул Поликарпик. - Тебе это, пожалуй, доступно, - сказал Тезей брату. Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом - благодарно на Тезея. - Я это как-то не так слышал, - встрепенулся вдруг Мусей. - Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? - рассудила Герофила. - Надо записывать тексты, - огорчился Мусей. - В храмах есть чудаки, которые записывают, - заметила пророчица. - И все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему сделано, люди запомнят... Представьте, - рассмеялась она, - что всякий кто сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать всякой чепухи. И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого получилось бы. Легко, привыкнув, повторять: "Во имя!" Мечта прекрасна, как небесный свод. И он не только дышит - он живет Меж звезд... Мы тоже выросли под ними. Почувствовать их отзвуки родными И сделаться чужим клочку земли. Дни дальше в русле жизни потекли, А ты застыл в дурацкой пантомиме. Ты, словно некий царь, лишенный власти. Всем явленной и столь высокой страсти, Такой понятной снова не понять. Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?.. Здесь свой, я принимаю жизнь земную, Но надо же и голову поднять. Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы. И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице, и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над верхней губой, поднимающейся к переносице... И в меняющемся свете глаз. И в тонком росчерке профиля с горбинкой носа. Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках. - Лаодика прекрасна,- сказала гостья, - и я пришла освободить тебя от нее. Тезей взял факел из рук женщины. - Зажги все светильники, какие у тебя есть, - произ