о время работала девушка, студентка-вечерница из
той же группы, что  и Томочка. Как на грех  - блондинка и, вы  не  поверите,
тоже звали Тамарой. Я на  нее почему-то  внимания как на женщину не обращал,
даже имя это как-то прошло мимо моего сексуального внимания.
     И  как-то, уже после моего ухода из дома,  вдруг эта Тамара приходит на
работу  перекрашенная в брюнетку,  чернее воронова  крыла. Я даже  не  сразу
узнал ее. А на  мой  вопрос, почему она вдруг выкрасилась в такой  необычный
для Курска цвет, Тамара расплакалась, и призналась, что в группе все считают
ее моей любовницей.
     - Блондинка, Тамара, на  той  же  кафедре  работаешь  - и  не любовница
Гулии? Расскажи кому-нибудь другому!
     Вот и выкрасилась в "отталкивающий"  для  меня цвет - черный. Не стал я
огорчать  ее тем,  что самая  красивая  Тамара  в  моей  жизни  была  именно
брюнеткой...А  вскоре моя секретарша и вовсе уволилась с кафедры, хоть  я  и
уговаривал ее остаться и зарплату прибавлял.
     Вот в такой  атмосфере жили мы с Тамарой Федоровной, а отдушиной у  нас
было лето. И  хоть у  нас  отпуск  был двухмесячный, но и его не хватало для
забвения курских сплетен и жилищных неудобств.
     Тамара  не очень любила жару и  море,  поэтому  мы решили первый  месяц
отдохнуть  на  озере  Селигер,  а   во  второй  -  поехать  на  недельку   в
Санкт-Петербург  (тогда  Ленинград). Три путевки в турбазу на Селигер достал
Толя  Черный  (помните  нервотрепные  испытания  автобуса  с  гидравлическим
гибридом?), и мы выехали туда втроем.
     Нет, прошу  вас,  не  надо плотоядно улыбаться! На  сей  раз,  все было
культурно,  чинно  и благородно, хотя у  наших коллег-туристов  складывалось
иное мнение.  Их удивляло, почему мы жили в  одном домике, хотя Толя  спал в
отдельной комнате. Им не давало покоя то, что Толя как огня боялся женщин, а
они  пытались  "нахрапом"  овладеть  красивым  и степенным  брюнетом.  Но он
почему-то не замечал этих энергичных женщин! Женщин бесило то, что в походах
мы  всегда втроем садились в одну лодку, и два  мужика-гребца приходилось на
одну "бабу", в то время как иные лодки вообще оставались  без единого мужика
- гребли "бабы".
     И,  наконец,  их шокировало то, что в тех же походах мы втроем спали не
только в одной палатке, но  и  в  одном спальном мешке  "спальнике", правда,
очень просторном. Они просто  не  замечали  того, что Толя дежурил  у костра
первую  половину ночи,  а я  с  Тамарой  -  вторую. И в этот  "спальник"  мы
ложились не сразу все, а поочередно - то мы вдвоем, то Толя - один.
     Интересующиеся девицы  подходили иногда к Толе с расспросами: простите,
мол,  великодушно,  но не поделитесь  ли вы с нами,  что вы все время втроем
делаете?  На  что Толя совершенно серьезно им  пояснял, что мы - алкоголики,
привыкли  в своем городе  всегда выпивать  "на троих", причем  именно в этой
компании, и здесь не хотим бросать своей привычки.
     - А то, что вы  думаете,  -  продолжал Толя, - это  чепуха, потому  что
алкоголь и секс - несовместимы!
     Девицы   серьезно   кивали   головами,  но   уходили   все   равно   не
удовлетворенные ответом Толи.
     Но  тут  произошло событие,  вызвавшее  переполох  в женской  "фракции"
турбазы,  а  она включала  подавляющую  часть  контингента  наших  туристов.
Приехавшая недавно красивая блондинка из Армавира  поразила сердце Толи. Сам
он стеснялся подойти  к  ней  познакомиться, и поручил  это мне. Но вдруг  у
Тамары  проявилась  отрицательная  черта  характера,  которую  я  раньше  не
замечал, и из-за которой, как я понял, она  и развелась с мужем. Черта эта -
болезненная ревность и страшная, доходящая до абсурда, подозрительность  при
этом.
     Видя, что я хочу подойти к  красивой  блондинке,  Тамара  посмотрела на
меня тяжелым взглядом, от которого я сразу почувствовал себя негодяем.
     - Что,  одной бабы тебе мало?  - тихо прошипела она  мне  с оксфордским
прононсом, и сама пошла знакомиться с Аней - так звали блондинку. Вернувшись
с ней, Тамара представила ей Толю, а потом уже и меня:
     - А это - Ник, мой муж!
     С этого  момента Толя и Аня были неразлучны. Женская "фракция"  изгнала
Аню  из  своего  общежития  и  Толя  "поселил"  ее в  своей  комнате в нашем
двухкомнатном домике.  Мы жили весело, но Тамара не оставляла меня наедине с
Аней.
     И еще совсем уже дикий случай проявление болезненный ревности у Тамары.
К  нам  в  домик заходили  две  студентки  первокурсницы из  Твери  (бывшего
Калинина). Девочкам было лет по восемнадцати, одна  из них играла на гитаре,
другая  пела. Они выглядели  как мальчишки-подростки  -  худенькие, сухие  с
короткой стрижкой. Их тянуло к нам, как к старшим, интеллигентным товарищам,
с  которыми  можно было поговорить без водки, сальных  анекдотов и  мата.  И
Тамара всегда принимала их радушно.
     Но как-то, уже после знакомства Толи с Аней, девочки опять пришли к нам
- попить  чаю, поговорить и попеть  новые  песни. Я  отчего-то развеселился,
стал  подпевать  им,  шутить.  И  тут опять  тот же  тяжелый взгляд Тамары и
совершенно неожиданная реакция:
     - Что, молодых девушек увидел,  старый  козел? (это она мне-то!) Пустил
слюну от похоти?  Что ж, иди,  трахай их, видишь, они  уже готовы дать тебе,
обе сразу!
     Девочки вытаращили глаза, не понимая, шутит Тамара или говорит всерьез.
     - Ой, мы лучше пойдем! - пролепетали они и исчезли.
     Потом Тамара извинялась и передо мной, и перед девочками, но они больше
к нам не заходили. Но пока эти  проявления у Тамары  были эпизодическими,  а
потом,  к сожалению, они стали  учащаться и  усиливаться. Но  на Селигере их
больше не было.
     Была на турбазе  русская  баня,  которую за все наше пребывание  топили
всего  один раз. Мы с Толей сумели протиснуться-таки туда. Веники  достались
нам  почти без  листьев, но, подвыпив,  мы охотно "парили" ими друг друга. А
наутро  Тамара  обнаружила  у меня на боках, ближе к груди и животу, красные
пятнышки,   типа  сыпи.   Излишняя  эрудиция   иногда  вредит,  и   "ходячая
энциклопедия"  -  Тамара  заподозрила  меня  в  заболевании  первой  стадией
сифилиса.
     Я и сам знал, что недели через две после заражение этой болезнью нежные
места  на теле,  чаще всего бока, покрываются красной сыпью. Но ведь я  ни с
кем  "посторонним" не был  уже давно, а попробуй, докажи это Тамаре!  Слезы,
упреки,  стенания... Мне  даже  показалось,  что  ее  не  столько  волновала
перспектива заболеть этой сложной болезнью, как моя "измена".
     Тамара  тут  же излила свои чувства  пришедшему  к нам  Толе, на что он
расхохотался и показал свои бока, тоже в такой же сыпи.
     - Это мы вчера в бане исхлестали друг друга голыми  вениками! - пояснил
Толя, - что у меня тоже сифилис?
     Я был прощен. Прощен-то прощен,  но осадок остался! И этот осадок давал
себя знать при каждой шутке с женщиной, даже при каждом взгляде на более или
менее интересный объект противоположного пола.
     - Старый  сифилитик! (это уже  вместо  старого козла),  -  что слюни-то
распустил  на  малолеток!  Эта  фраза,  громко  произнесенная  где-нибудь  в
транспорте,   мигом  сгоняла   "малолеток"  с  поля  моего  зрения.   Видимо
"малолетки" очень боялись сифилиса!

        Сплотимся же под сияющим Магендовидом!

     Вскоре  я  невольно  отомстил  Тамаре.  Приятельница  Тамары Лера  была
директором пошивочного ателье в Ленинграде, она и пригласила нас погостить у
нее. Но она  жила в спальном  районе  Ленинграда,  занимая с мужем небольшую
квартиру. А ателье ее  было в  центре, в круглом здании бывших конюшен, близ
речки, кажется Мойки.
     Ателье располагалось на первом этаже и огромное окно оттуда выходило на
людный тротуар.  Были видны  даже ограда  у  речки, а поодаль -  церковь "на
крови".  На  этом месте  было  совершено покушение  на императора Александра
Второго.  Ателье закрывалось в восемь часов вечера, а  открывалось в  десять
утра. Директор и приходила сюда первой, и уходила последней.
     В  половине  девятого вечера, когда в  ателье  уже никого не  было,  мы
заходили туда  с выпивкой  и закуской.  Лера встречала нас,  и мы сидели все
вместе в ее маленьком  кабинете. Потом она уходила  домой, закрыв ателье  на
ключ,  а мы  проходили в основное помещение,  зашторивали  окна  и выключали
свет.
     Мы садились на софу, бутылки и  закуску клали на столик рядом, и как  в
кино,  смотрели  из  темного  помещения на улицу. Летом в Ленинграде  темных
ночей, как таковых и не было; нам  были видны и  прохожие, и красивое здание
церкви, и ажурный мостик перед ней. Незабываемые вечера!
     На  ночь  мы располагались на  толстом  паласе, на полу, и были  весьма
довольны шириной нашего ложа и его прочностью. Бельем Лера  нас  обеспечила.
Утром к половине десятого мы были уже одеты, умыты, с  собранными в газетный
кулек остатками пиршества.  Даже  позавтракать мы  к этому времени успевали,
так как  Лера  оставила  нам  электрический чайник.  Она  заранее  открывала
ателье, выпроваживала нас, прятала к себе белье, а мы отправлялись гулять по
Ленинграду.
     Я не любил и сейчас не люблю посещений всяких там музеев и дворцов. Тут
можно спорить  - надо  ли всем  или  не надо знакомиться  с  архитектурой  и
интерьером какого-нибудь дворца.  Мне лично это  неинтересно, я считаю,  что
непрофессионалы  лезут не в  свои  дела, они "хочут  свою ученость показать"
потом перед знакомыми. Архитектору - архитекторово, дизайнеру - дизайнерово,
а мне - вечер, а тем более ночь с блондинкой, даже на полу, милее всяких там
чужих дворцов.
     Но  Тамара  была  другого  мнения и  потащила-таки меня  в  Павловск. Я
страшно  противился  этому, и  допротивился до того, что упросил  ее зайти в
кафе по дороге. Как раз по  левую сторону бульвара, ведущего во дворец, было
маленькое симпатичное кафе, "Эльбрус" или что-то в этом роде.
     Было одиннадцать часов  утра, и  вино,  по  правилам того времени,  уже
давали. Я  приналег на знакомый мне по  убойной  силе "Алабашлы" и скоро был
"хорош".  Оглядевшись вокруг,  я увидел, что в  кафе - одни  евреи!  Человек
десять евреев сидели за большим столом и оживленно что-то обсуждали.
     - Ага! Небось - в Израиль хотят улизнуть! - решил я,  и направился к их
столу, составленному  из  нескольких  столиков.  До  этого  я достал  чистый
носовой  платок  и покрыл им голову,  как  истый  иудаист.  Во мне по-пьянке
проснулся актер. Тамара осталась сидеть за своим столиком.
     - Шалом! - приветствовал я честн<b>у</b>ю компанию.
     - Шалом! - недоверчиво ответила мне компания.
     -  Вус <b>э</b>пес махт аид?  - подняв  глаза  кверху, риторически  спросил  я
честн<b>у</b>ю  компанию, и сам же ответил, -  аид дрейцих! (на идиш  это означает:
"Что делает еврей? Еврей крутится!").
     -  Он  сказал  "<b>э</b>пес"  -  это  наш  человек,   это  настоящий   аид!  -
разволновался  пожилой еврей с седыми  пейсами. Чужак сказал бы:  "Вус  махт
аид?", - Но мы просим  вас говорить по-русски,  здесь, к  сожалению,  не все
понимают по-идиш!
     На это я охотно согласился, не дав себя долго упрашивать.
     - Я не знаю, о чем вы здесь говорите, но ехать надо! - так начал я свою
речь,  - мы, московские евреи, считаем, что больше этого терпеть  нельзя!  Я
был в Курске,  и там тоже так  думают, - я  указал на Тамару,  - вот эмиссар
оттуда!
     Компания обернулась к Тамаре и по-родственному закивала ей.
     - Что пить будете? - услужливо спросил меня пожилой еврей.
     - Вообще то, я уже начал "Алабашлы"... - замялся я.
     - Понятно, а закусывать? - продолжал еврейский аксакал.
     - А что здесь имеется кошерного? - озабочено спросил я.
     - О, за это вы не волнуйтесь! - успокоил меня аксакал.
     -  Тогда полагаюсь на  ваш вкус,  - закончил я  эту тему, и  перешел  к
отъезду на Землю Обетованную.
     Я  мимолетно  кое-что  слышал  о  трудностях  и  хитростях  отъезда  на
историческую родину и  сейчас излагал их от первого лица. Дело в  том, что в
одну из моих поездок в Москву, я попал в купе (к моему ужасу двухместное!) с
пожилой еврейкой  из  Америки, которая  была в Курске  в "агитпоездке". Она,
видимо,  приняв  попутчика,   то  есть   меня,  за  еврея,  все  мозги   мне
прокомпостировала  перечислениями  ходов и  лазеек  для  быстрого  выезда  в
Израиль. Вот они мне сейчас и пригодились!
     -  Не будем  забывать, что наш  Мош<b>е</b>  (пророк Моисей) сорок лет  шел на
Землю Обетованную,  сам не дошел, но народ таки довел! И мы не должны жалеть
ни времени, ни денег на отъезд домой!
     А подконец я рассказал собравшимся одну из наиболее  эффектных  баек  в
том же ключе:
     - Нет, а вы  слышали, как наша  Голда перехитрила этих агоев (неевреев)
при отъезде на  родину?  (речь шла  о бывшем  премьер-министре Израиля Голде
Меир).  Таки она взяла с собой всю свою старую  мебель,  потому, что мебель,
видите ли, дорога  ей была как память! А ящики,  в которые упаковали мебель,
забили платиновыми гвоздями. Чтобы я так жил, если кто-нибудь из вас отличит
железный  гвоздь от платинового, не  по  цене, конечно!  И  вот,  я знаю, но
говорят, она так  вывезла пятнадцать килограммов  платины, а  платина костен
(стоит) много дороже чем голд (золото)!
     Пейсы заахали, заохали: "Да, Голда -  наше золотце - это голова! Сейчас
таких нет!".
     Я держался  из  последних сил. Меня мутило  - мусульманский  "Алабашлы"
никак  не "ложился" с кошерной закуской. Последний мой тост я уже не помню -
о  нем  мне рассказала Тамара. Вроде, я поднялся  на  слабеющих ногах, налил
бокал "Алабашлы" и провозгласил:
     - Так  сплотимся  же под сияющим Магендовидом (Звездой Давида), который
вывел нашего Мош<b>е</b> и наш народ куда ему было надо!
     И выпив бокал,  свалился без чувств под стол.  Меня подняли,  осторожно
вынесли  наружу и  положили на бульварную  скамейку,  целиком  спрятанную  в
кустах.  Тамара  обещала "моему  народу",  что  побережет меня от милиции  и
вытрезвителя. "Вынос тела"  состоялся примерно в час  дня. Проснувшись около
семи вечера, я жалобно запросил воды и валидола, но услышал в ответ:
     - Пьянь еврейская, я шесть часов сижу у тебя в ногах, как  какая-нибудь
Сара возле тела своего Абрама! Если ты не поспешишь,  то  ночевать  будешь в
питерской синагоге, а я пойду к Лере одна! - пригрозила Тамара.
     Поняв,  что  сейчас  шутки  неуместны, я собрал последнюю волю в кулак,
встал на неверные ноги, и поддерживаемый Тамарой под руку, побрел к станции,
напевая печальную песню:
     "В воскресенье мать-стару-у-ха,
     К во-ро-там тюрьмы пришла,
     Своему родному сы-ы-ну,
     Пе-е-редачу принесла!"
     Вот  такой сионистской выходкой  я отомстил  Тамаре  за  необоснованную
ревность. Отомстил, но не излечил ее от этой досадной болезни...

        Крамольные мысли...

     Постепенно  пылкая  страсть  к  Тамаре  Федоровне  стала  затихать,   и
печальную  роль в этом сыграла ее  беспричинная  ревность. Есть  ревность  -
значит должна быть и причина, - решил я, и возобновил свои поездки в Москву.
Во-первых,  я  действительно  подзабросил  свои   научные  связи  в  Москве,
во-вторых,  меня  очень   тяготило  "замораживание"  отношений   с   Тамарой
Ивановной. Я ее  продолжал любить, и без нее мне было  трудно. Да и вообще -
вместо одной "взрослой"  жены приобрел вторую, да еще и ревнивую - куда  это
годится для "вольного казака"?
     Мой  "побег"  из  семьи  не  остался  не отмщенным  "женской  фракцией"
института. Институтские дамы  устроили настоящий бойкот Тамаре  Федоровне, и
та  вынуждена была уйти  с  преподавательской работы  в  бюро переводов  при
областной библиотеке.  Надежда на получение квартиры от  института накрылась
окончательно.
     Прибыв в Москву, я позвонил Тамаре Ивановне во  ВНИИТоргмаш  и попросил
"аудиенции"
     -  Ресторан  "Прага", семь вечера; встреча у входа, - получил я деловой
ответ.
     Тамара  встречала меня  так, как  будто  и  не  было  перерыва  в наших
отношениях. Я рассказал,  что разводился, и мне было  не до поездок.  Тамара
внимательно посмотрела мне в глаза и поинтересовалась, чем  был вызван  этот
шаг. Взгляд мой блудливо забегал, и я наплел  что-то про эффект "критической
массы" отношений.-
     -  Все ясно!  -  жестко  сказала  Тамара,  -  загулял  в  Курске, город
маленький -  вот  и "критическая масса". А  сейчас все  это надоело, и опять
приплелся ко мне! Что ж, я - женщина отходчивая и прощаю тебя!
     Мы  как голубки  поцеловались прямо  в  зале  ресторана,  и  поехали  в
Мамонтовку.
     - Ну, что, зятек, болтает тебя как дерьмо в проруби? - ехидно  спросила
тетя Полли, когда снова увидела меня в своей квартире.
     - Маменька, не хамите профессору! - шутливо заметила ей Тамара и завела
меня в свои апартаменты.
     Знакомая любимая комнатка, зелень, лезущая прямо в раскрытое окно, наша
постель, видевшая столько любви!  Зачем было все это  бросать и менять "шило
на  мыло", простите  за вульгаризм! Жениться на Тамаре и переехать в Москву!
Но  тут  же  вспомнил Аликово:  "Слопает  она тебя и не моргнет!" и  немного
притих в своих мечтаниях.
     А утром, до похода в ресторан я, конечно же,  посетил Моню в ИМАШе. Мой
друг был возбужден, восторжен и романтичен - оказывается, он  познакомился с
юной девушкой - художницей  и влюбился в нее.  И, как  уверял Моня,  она - в
него тоже.
     - Я тебя должен обязательно с ней познакомить, ты тоже влюбишься в нее!
- плел какую-то ахинею Моня. А  может и  не совсем ахинею -  нация-то у Мони
хитрая! Затеивает, небось, какую-нибудь комбинацию!
     Дело в  том, что  Моня за  долгие годы брачной  жизни,  практически  не
изменял жене, хотя  и  не любил ее. Женился он  "в  отместку" своей  любимой
невесте, которая бросила его почти  перед свадьбой и вышла  за другого. Ну и
Моня  тут  же  женился  на   первой  подвернувшейся  девушке.  "Одноразовое"
совращение его  Тамарой Ивановной, было единственной его изменой жене,  если
это  можно  так  квалифицировать. А тут  - невооруженным  глазом видно,  что
влюбился.
     Моня  как  на  духу  выложил  мне,  что  его  Ольга  -  француженка  по
национальности, внебрачная дочь  скрипача-француза, учившегося в  Московской
Консерватории. Она необычайно талантлива  -  прекрасно рисует, поет и играет
на  гитаре.  Работает  в  Большом  театре  бутафором-декоратором.  Ей  всего
двадцать один  год, а выглядит она еще моложе. Зато  страстна необыкновенно:
сама звонит  в ИМАШ в лабораторию  и прямо во время работы тащит  его к себе
домой на Таганку. Потом,  правда,  отпускает, опять же,  на работу. Вечерами
они могут встречаться лишь урывками - Моне надо спешить в семью.
     - Так что, она тебе девушкой досталась? - поинтересовался я.
     - Нет, какой там девушкой! -  отмахнулся Моня. - Она успела переспать с
такими известными артистами, - и Моня назвал мне две фамилии очень известных
и любимых  народом артистов с таким пафосом, как будто это он сам переспал с
ними.
     Назавтра я  приехал  из  Мамонтовки в  ИМАШ  уже с собранным портфелем,
готовый вечером уехать в Курск.  Моня тут же  повел меня на встречу со своей
Олей. Эта встреча,  оказавшаяся роковой для меня,  так  и осталась у  меня в
памяти: солнечный, но не  жаркий  день, сквер перед  Политехническим музеем,
зеленая скамейка в сквере...
     -  Запомни  -  ты фотограф  из  ИМАШа, начальник фотолаборатории;  я  -
работаю у тебя, ты мой начальник!
     - Зачем тебе это вранье, ты же фотографировать не умеешь! -  упрекнул я
его.
     - Так надо, так  надо! -  делая  страшные  глаза, прошептал  мне на ухо
Моня,  потому,  что  со  скамейки  встало  и  направилось  к  нам интересное
существо, увидеть которое я никак не ожидал.
     По  рассказу  Мони я нарисовал  себе  портрет,  этакой  "девицы-вампа",
страстной высокой брюнетки в  теле, с яркой косметикой на лице и  массивными
серебряными  украшениями на руках  и шее. Еще бы  -  француженка, художница,
соблазнительница!
     А к нам подошла с виду школьница, маленького  роста худенькая блондинка
с короткой  стрижкой,  огромными серо-голубыми глазами  и  полными  розовыми
губками.  Форменная  малолетка! Одета эта малолетка была  в потертый  до дыр
голубой  джинсовый костюм  и  мальчуковые ботинки.  Ни  следа  косметики, ни
одного украшения! Было даже немного непонятно - девочка или мальчик это.
     Она поцеловалась  с Моней, за  руку  жеманно  поздоровалась  со  мной и
неожиданно низким голосом сказала:
     - Привет, фотокоры! Как  жизнь? - как будто мы были ее  сверстниками, а
не солидными учеными, намного старше ее возрастом.
     -  Да все  щелкаем затворами, - осторожно ответил я,  вспоминая, чем же
все-таки занимаются "фотокоры".
     - А затворы-то  все оружейные! - подыграла  мне Ольга, и я, смутившись,
посмотрел на Моню.
     - Скажите правду, мальчики, - Оля встала между нами, взяв нас обоих под
руки, - небось, на КГБ работаете?
     Я в ужасе отвел  взгляд  с памятника Дзержинскому, стоявшему на площади
перед зданием КГБ, и, в свою очередь, подыграл Ольге:
     - Он, - я указал на Моню, - из Госстраха, а я - указав на здание КГБ, -
из Госужаса!
     Оля  громко захохотала,  а  Моня  шикал  на  нас,  пугливо  озираясь по
сторонам.
     - Приглашаю вас  на пятнадцатый этаж в "Огни Москвы"! - вдруг предложил
я. - Отличная погода, приятная встреча; посидим, выпьем, и может мне удастся
завербовать Олю! - пошутил я. Долгий внимательный взгляд Оли дал мне понять,
что шутка дошла до нее по прямому назначению.
     Моня отказывался, тараща глаза и уверяя  нас, что  он на  работе, но мы
его уговорили. Я не  знаю человека, которого первое пребывание в  кафе "Огни
Москвы" не восхитило бы, особенно если находишься на  веранде. Хотя бы после
"разгрома" гостиницы это  чудо  сохранилось, как впрочем, и сама  гостиница!
Оля была на пятнадцатом этаже первый раз, и  на ее художественную натуру это
посещение  произвело большое впечатление. Плюс  шампанское и привлекательная
компания.
     Посреди  трапезы Моня  забеспокоился и заспешил на работу. Оля  хватала
его  за  руки, что-то шептала ему на  ухо,  и до меня донеслось только слово
"Таганка", но кавалер был неумолим. После ухода Мони, Оля матюгнулась на его
счет, и мы продолжали нашу встречу вдвоем.
     Меня  удивила  коммуникабельность Оли  - она первая  перешла со мной на
"ты",  даже "брудершафт"  не понадобился;  сразу  же  стала  использовать  в
разговоре "ненормативную" лексику,  причем делала  это с большим изяществом.
Моню от ее словечек аж в краску бросало - сам он, взрослый мужик, никогда не
использовал мата.  В довершение всего,  Оля курила сигареты - и готов  образ
этакой интеллектуальной дюймовочки-"эмансипэ". И женственности в этом образе
было маловато.
     Наконец, мы  покинули кафе,  и  Оля попросила проводить  ее на Таганку.
Поезда мои  отправлялись поздно  вечером, и  мы  прошли  на  Таганку пешком.
Спустились на набережную Москвы-реки, перешли Устьинский  мост через Яузу, и
по  Николоямской  добрались  до  Земляного вала.  Перешли  его,  и  тут  Оля
остановилась у магазина.
     -  Давай зайдем ко мне и  выпьем немного, - совсем  по-детски,  надувая
губки, попросила Оля. - А то у меня ничего нет дома!
     Мы  зашли  в  магазин,  купили  вина  -  мадеры, которая,  оказывается,
нравилась нам обоим, и какую-то закуску, совершенно не интересовавшую Олю.
     -  От  этого  Мони  ничего не дождешься,  - жаловалась  мне Оля,  -  ни
посидеть с  ним, ни полежать  толком  не получается!  Тут же  бежит  к своей
нюшке! - обиженно надула губки дюймовочка.
     Дом  Оли  размещался на  Большом  Дровяном  переулке, в  двух шагах  от
Садового  кольца. Квартира  на  бельэтаже, двухкомнатная  коммунальная.  Оля
занимала   большую   комнату   с  альковом,  а   соседка  -  старая   бабка,
"коммунистка", как называла ее Оля, - маленькую.
     Вот и черного кобеля  привела, - как бы невзначай пробормотала бабка, -
а  то  все рыжий ходит... Но Оля так шикнула на "коммунистку", что  та мышью
юркнула к себе в комнатку.

        ... и поступки

     Огромная комната Оли была  почти без мебели - в алькове узенькая тахта,
посреди комнаты маленький стол, а у стены - полки, частично занятые книгами,
а частично -  посудой. На стене - гитара. Окно -  нараспашку, и в него лезли
ветки  деревьев, растущих  у самого дома.  В  это открытое  окно хорошо  был
слышен  бой кремлевских курантов. Звуки  в Олиной комнате были гулкими из-за
пустых стен.
     По  дороге  Оля  начала  рассказывать про свою жизнь,  и  этот  рассказ
продолжался дома. Оказывается, мама ее  "согрешила"  с французом  из Парижа,
учившимся  в  консерватории.  У  нее родилась дочь,  то есть  Оля.  А  потом
французский папа уехал к себе на  родину в Париж, а  Оля с  мамой остались в
Москве. Мама вышла  замуж  и ушла  жить к мужу, а комнату свою оставила Оле.
Как и  фамилию - Филиппова; а  отчество оставил папа - его звали Лери, и Оля
была "Лериевна". Фамилию отца  она не знала, но, если надо, обещала узнать у
матери.
     Ну и я, чтобы совсем не завраться, рассказал Оле, кто я на  самом деле,
а для чего Моне было делать меня фотографом - не знаю.
     - А чтобы  просто  соврать,  он жить  не  может без  вранья, -  сердито
проговорила Оля,  - в первый же раз наплел  мне,  что  он импотент; пришлось
доказывать ему обратное. Всю дорогу врет - я-то ведь позвонила ему на работу
и спросила, кем он работает. Узнала также, что он женат и имеет двоих детей.
А ты? - вдруг спросила Оля.
     -  Я  - вольный  гражданин французской  республики! -  как зачарованный
ответил я.
     Эту  фразу  я с завистью повторял  про  себя много  раз,  а услышал  ее
впервые в Сочи у одного из  причалов на пляже. Я отдыхал как-то там с женой,
и  мы вечерком  стояли на этом  причале, по-семейному  поругиваясь. А  рядом
стояла уже взрослая, лет сорока еврейская пара и тоже  поругивалась на идиш.
Она  - полная яркая  брюнетка, он - седоватый, породистый  элегантный хлыщ в
прекрасно сидящем на нем  сером костюме.  Хлыщ не знал, куда девать себя: он
то  отворачивается от Сары  (так я прозвал  ее про себя), то отодвигался  от
нее.  Но  она  упрямо становилась рядом и  пилила  его, ела поедом. Только и
слышалось: "поц", "койфт", "дайне моме" ("хвостик", "купи", "твоя мать").
     Когда она довела  его уже  до белого каления своими "дайне моме",  хлыщ
гордо выпрямился и хриплым баском спросил ее на идиш: "Дайне моме лози какен
мит фломен?" (вольный перевод:  "А что,  ты сама из  панов?", буквально:  "А
что, твоя мама какает только цветочками?").
     И вдруг  к  причалу подруливает прогулочный катер-глиссер, хлыщ  быстро
сбегает вниз, запрыгивает в него, и оттуда громко кричит своей Саре:
     -  Мадам  Люнгарс!  Вы, наверное,  забыли, что  я  -  вольный гражданин
французской республики! - катер газанул и  тут  же  скрылся из  виду,  увозя
машущего рукой хлыща в прекрасную даль, подальше от назойливой Сары...
     Я  так позавидовал этому  хлыщу  -  неужели  я так никогда  и  не смогу
произнести эту гордую фразу - "я вольный гражданин французской  республики!"
И вот я в первый раз громко и гордо произнес ее...
     Мы  выпили еще. Оля закурила. Вдруг она решительно затушила сигарету  о
тарелку и  подошла ко мне. Сидя на стуле, я  был лишь немногим ниже Оли. Она
обняла  меня за шею и стала чувственно  целовать, мягко затягивая мои губы в
свои.  Вот этого-то я и не ожидал! Я  пытался встать, но Оля силой усаживала
меня снова.
     Наконец, мне удалось  встать, но  Оля, обняв меня за спину, притянула к
себе,  и  поволокла,  да,  да  -  поволокла к алькову. Эта  почти  невесомая
школьница-дюймовочка волокла мастера спорта по штанге "у койку".
     - Оля, - наконец не выдержал я, - а как же Моня? Что мы ему-то скажем?
     -  А  мы ему ничего говорить не  будем, не обязаны! - Оля настойчиво  с
каким-то нечеловеческим упорством продолжала тащить  меня, и когда  я уперся
сильнее,  укоризненно  посмотрела  на меня снизу своими  голубыми  озерами и
прошептала:
     - Теперь ты еще скажешь, что и ты тоже импотент!
     -  Ну, уж нет, - подумал  я, - этого ты от  меня не  дождешься! - и дал
увести себя в альков.
     Оля оказалась  не по росту  страстной - Моня был прав. У нее не было ни
начала,  ни середины, процесса, у нее всю  дорогу был один конец. И никакого
контроля за  поведением в  постели: свою  ладонь я  постоянно  прижимал к ее
губам, иначе бабка-"коммунистка"  давно была  бы рядом  и  замучила  бы  нас
своими советами. Благо дверь в комнату мы так и не заперли.
     Мы   спонтанно  засыпали,   просыпались,   вставали,   выпивали   вина,
разбавленного водой, ложились снова, и я опять прижимал  ладонь к  ее губам.
Когда руки были заняты, я зажимал ее губы своими и не позволял ей беспокоить
соседей.
     Утром  я,  мотаясь как  тень, поднялся и попросил  разрешения выйти  на
улицу - позвонить в Курск. Телефона в квартире Оли не было.
     -  Что Моне-то  скажем?  -  успел  я все-таки  спросить Олю, выходя  из
дверей.
     - Ты уехал в Курск вчера вечером, а я пошла в гости к тете, я постоянно
хожу к ней - в ответе Оли чувствовался опыт, - сюда он не  посмеет прийти, а
на  моей  работе  ответят,  что  меня нет.  А тетин  телефон  он  не  знает.
Успокойся, не съест тебя Моня - что за мужики пугливые пошли!
     Я  с почты позвонил домой  Медведеву, потом на работу Тамаре Федоровне.
Она  ждала меня  утром и беспокоилась.  Легенда была для всех одинакова - не
сумел достать билетов, но сегодня вечером выеду обязательно.
     Когда  я  вернулся  к  Оле, она уже  встала, сварила кофе  и  поджарила
яичницу  -  яйца  взяла  в  долг  у  "коммунистки".  У   Оли  не  было  даже
холодильника.
     - Бабке сказала, что выхожу за тебя замуж,  - похохатывая с сигаретой в
зубах,  обрадовала меня Оля,  - и ты скоро переедешь жить ко мне.  Чтобы  не
возникала, если ты будешь приходить!
     - Оля, это же надувательство, а если придет Моня? - недоумевал я.
     - А  бабка знает, что  Моня мой любовник. А что, нельзя иметь и мужа  и
любовника? - опять, надув губки, возмутилась Оля.
     - Ну и баба, - подумал я, - такого экземпляра я еще не встречал! Да это
же богема - гуляет, встречается с мужиками, поет, играет на гитаре, работает
в театре, ходит куда и когда хочет...Живет как на облаке. Реальная жизнь  ее
не  касается,  она ее  не  хочет  и  замечать.  И внешность  инфантильная  -
школьница седьмого класса и то старше выглядит! Мужа и любовника ей подавай!
- рассуждал я сам с собой.
     А самого меня начала точить мысль, и  от нее я  не  мог избавиться  - а
что, если мне действительно жениться на ней? Она  очень молода, простодушна,
умна, страстней  женщины я еще не  встречал; терять мне  нечего, а получить,
кроме молодой жены, разумеется, я могу мечту жизни - Москву! Кто может этому
помешать? Один Моня - решил я, ссориться с ним я ни за что не буду.
     День  мы  с  Олей провели,  как  и вчерашний вечер. Да, здоровье с этой
дюймовочкой  нужно  иметь  бычье!  Но  такое  у  нас  имеется,  -  хвастливо
констатировал я. Оля  проводила меня  на поезд, и на полном серьезе, надувая
губки, просила не оставлять ее надолго:
     -  Видишь ли, после тебя  мне никого не хватит! Так  что, ты  развратил
меня, и теперь не имеешь права бросать!
     Я уехал в Курск в глубокой задумчивости...

        Жених-самоубийца

     Понятно, чтобы жениться на Оле, в Москве препятствием был Моня. Ну, а в
Курске - Тамара  Федоровна. От Тамары Ивановны улизнуть было намного проще -
не впервой!
     Через  неделю   -  я  снова  в  Москве.  Для   "понту"  я  реанимировал
хоздоговорную тему с предприятием  Элика, где соисполнителем включил ИМАШ, а
конкретно  - Моню. Элик был  заинтересован  в теме, так как  она совпадала с
финансируемым  направлением на  его предприятии. Моня  готовил  практическую
апробацию для своей докторской диссертации, которую он уже начал писать. А я
получал формальную причину ездить в Москву, когда только заблагорассудится.
     Я с  опаской  ждал встречи с  Моней - вдруг Оля  проболталась! Но  Моня
встретил меня восторженно:
     - Знаешь,  Оля всю  неделю только о  тебе  и  говорила.  Ты и  умный, и
красивый, и галантный! Постоянно рисует тебя  "по памяти" - и  Моня вынул из
своего ящика  рисунок карандашом  на листке обычной писчей бумаги. Если бы я
не знал, что это рисунок, я бы  решил, что передо  мной  фотография. Это был
творческий  метод Оли -  она  в точности передавала каждую черточку на лице,
каждую  складку на  одежде. При  этом выдерживала все полутоны - черно-белая
фотография, одним  словом. Конечно же, на этом рисунке я был изображен очень
выгодно - на  лице  было  философское  выражение человека, уставшего  делать
добро людям. Причем, на  лице совершенно трезвом,  чего, собственно,  память
Оли зафиксировать не могла бы - тут нужно было приложить воображение!
     - Я бы сказал, что Оля влюбилась  в тебя! - вдохновенно продолжал Моня,
внимательно наблюдая за моей реакцией.
     -  Ну, хорошо, она влюбилась в меня, не она первая, не она последняя! -
тоном усталого от успехов ловеласа отвечал я ему, - ну и что с этого? Это же
твоя баба, да она  и  не в моем вкусе.  Мне  нужна  "фемина", а это - то  ли
школьник,  то  ли школьница, да еще  и  с  сигаретой  в  зубах.  Моня, а  ей
действительно  двадцать один год,  не связался ли  ты  с  несовершеннолетней
малолеткой? - поинтересовался я, опасаясь за Моню, а тайно - и за себя.
     - Успокойся, я ее паспорт видел! - ответил Моня, и вывел меня в коридор
для  какого-то секретного  разговора. - Слушай, у  меня к  тебе предложение,
только не  отвечай  мне  сразу "нет", не подумав. Женился  бы ты на Оле - и,
видя,  что брови у  меня  поднялись  выше физиологического  предела,  быстро
добавил,  -  фиктивно, разумеется,  фиктивно!  Ты  прописался  бы  у  нее  -
жилплощадь позволяет, и устроился бы на работу в Москве. Хватит тебе шастать
по провинциям,  заверши свой ход конем! А  потом  найдешь  себе другую жену,
женишься хотя бы  на своей Тамаре Федоровне. Или будешь "липовым" женатиком,
чтобы никто  из  твоих будущих баб претензий  не предъявлял -  это  же мечта
ловеласа!
     -  Моня,  я понимаю,  что ты спишь  и  думаешь, как  бы потрафить мне -
спасибо тебе, друг, за это! А что ты, выражаясь на твоем карайларском языке,
будешь иметь с этого? Иначе твой альтруизм вызывает подозрение!
     Моня, наклонил голову, потупил  взгляд  и зарделся. Видно, тема эта его
действительно волновала.
     - Видишь ли, - Моня понизил громкость голоса  до порога слышимости, - я
не могу оставить семью, а жена не дает мне встречаться с Олей. А я так люблю
Олю, что жить не могу без нее...
     Моня  еще больше  наклонил  голову  и чем-то  напомнил  мне влюбленного
Митрофаныча в бане. Ему впору было бы сейчас и слезу пустить. Я аж похолодел
от ответственности за отводимую мне роль.
     - Если Оля формально  будет  твоей женой, я смогу с ней встречаться как
бы у тебя в гостях. И Капа (он с трудом произнес это имя,  обычно он говорил
"жена")   ни   о  чем   не  догадается.   Ты  же  видишь,   мое  предложение
обоюдовыгодное! - Моня  решился,  наконец, посмотреть мне в глаза, да и  для
Оли  это  выгодно,  - горячо  продолжал  Моня, -  это  повысит  ее в  глазах
общества, она станет  "профессоршей"! Да и материально ты ей поможешь - ведь
такой брак немалых денег стоит!
     Я все больше понимал,  с каким умным, но  совершенно  не знающим  жизни
человеком,  меня столкнула судьба. Ведь  реальная  жизнь  -  не шахматы, тут
одним анализом ходов дела не сделаешь!
     - Хорошо,  даже  если я соглашусь,  а  Олю ты  спросил?  Ведь она  тебе
физиномордию  за это исполосует!  Уготовить  юному созданию такую роль! -  я
чуть руки себе не заломил от фарисейского сострадания "юному созданию".
     - Оля  все знает  и согласна! - твердо ответил  Моня, - ей тоже надоели
фокусы моей Капы; только она категорически не хочет знать ни о каких деньгах
с  твоей  стороны, она  хочет помочь <b>тебе</b>  совершенно бескорыстно! - добавил
Моня.
     <b>-  Нам!</b> - поправил я и подумал,  - Оля действительно умная  девчонка, и
авантюристка вдобавок!
     -  И  последнее, Моня.  Мы  взрослые  люди,  и я  хочу,  чтобы  мы  все
предусмотрели. Дело затевается не на неделю, и не на месяц, а что, если мы с
ней  по  пьянке  ли,  по  обоюдному  согласию  ли,  конечно,  без насилия  с
какой-нибудь из сторон, но начнем жить как мужик с бабой, что тогда? - задал
я Моне вопрос "в лоб"!
     И опять глаза "долу", опять девичий румянец.
     - Я бы очень не хотел этого, - тихо высказался Моня, - но даже если это
и произойдет, ты же не будешь возражать, если я иногда буду приходить к вам,
то есть к ней в гости?
     - И будешь трахать мою жену? - жестко добавил я.
     -  Послушай, брак-то будет фиктивным,  все это ведь будет понарошку!  -
всерьез возмутился Моня.
     - Шучу, шучу, - рассмеялся я, - на фиг она мне нужна, эта пигалица. Что
я баб полноразмерных в Москве не найду, что ли?
     Но и хитрая "пигалица" и вся эта авантюра с женитьбой меня увлекали все
больше.  Честным и  правдивым, и то относительно, в этой авантюре был только
Моня. Мы с Олей должны  были  играть сволочные роли,  выхода из  создавшейся
ситуации  я не видел - не ссориться  же с Моней.  Или отказываться от брака,
перспектива которого уже достаточно увлекла и "жениха" и "невесту".
     - Но периодически ночевать у Оли мне придется, - практично рассудил  я,
- а то бабка, да и другие соседи заявят, что, дескать, брак фиктивный, и все
такое. Брошу в комнате какой-нибудь надувной матрас, и буду  спать на нем. А
днем буду сдувать его и прятать - пусть бабка и  соседи с подругами, которые
нет-нет, да заглянут к Оле, видят,  что койка-то у нас  одна. Значит, и брак
всамделишний!
     Сказано  - сделано! Мы зашли в "Спорттовары",  и я купил  там  надувной
матрас.  Потом зашли в  магазин на Николоямской  (бывшей Ульяновской), взяли
вина, закуски и зашли к Оле.
     -  Оба  кобеля вместе! -  вытаращив  глаза,  только и  вымолвила бабка,
выглянув из своей комнаты.
     - Ошибаетесь, товарищ! -  широко, по-партийному, улыбаясь, парировал я,
- кобель только один  - рыжий, - и я указал на Моню, - а я - жених! Прошу не
путать!
     Оля грозно "шикнула" на  бабку  и  та, в изумлении, исчезла. Пока Оля с
Моней  готовили  стол,  я  надул  матрас.  Я  видел, с какой ненавистью  Оля
смотрела на это резиновое чудо, но развеселившийся Моня ничего не замечал.
     Мы выпили за любовь, как  положено  -  до брака, во  время брака, после
брака, вместо  брака, и за любовь к трем апельсинам. Я и Моня держали бокалы
в руках,  а  Оля  чокалась своим  с нашими. Со мной она  чокнулась,  когда я
произносил слова  "во время брака", а с Моней - при упоминании "любви к трем
апельсинам".  Но  и это  ускользнуло  от  внимания  счастливого  Мони  - его
хитроумный план  осуществлялся,  и  это вызывало у него эйфорию. Не думал он
тогда, что этим хитроумным планом он перехитрил самого себя.
     Потом  Моня, сделав  страшные  глаза,  заспешил домой,  а  Оля  деланно
пыталась  его задержать и оставить. Я  деланно  пытался  уйти прогуляться на
полчасика в магазин, но Моня предложил выйти  всем  вместе, проводить его до
метро.
     - А там - хоть в магазин, а хоть в ЗАГС! -  пытался пошутить он, но Оля
надавала ему за это "шалабанов" по башке.
     -  Лапочка,  ты же знаешь,  что я сейчас не могу,  лапочка, вот подожди
немного, тогда... - выкручивался из своего положения Моня,  протискиваясь  к
дверям.
     Мы  с Олей проводили  Моню до  метро (которое  оказалось всего  в  пяти
минутах ходу),  а  на  обратном пути зашли в  магазин.  Когда  мы  вернулись
обратно, я  ласково улыбнулся опять высунувшейся  из своей комнаты  бабке, и
она хитро подмигнула мне в  ответ. Зайдя в  комнату, я стал  запирать дверь,
Оля  же с  рычанием  львицы  набросилась на ни в чем  не повинный матрас, и,
выдернув  из  него  пробку, стала  топтать  его  ногами,  выдувая  воздух. Я
протягивал  к бедному матрасу руки, как бы  пытаясь уберечь его, но жест мой
был понят превратно.
     - И не надейся! - прорычала Оля и потащила меня в койку.
     Вскоре мы купили другую койку, по ширине занимавшую  весь  альков.  Оля
объяснила Моне, что подруги "не понимают,  как на такой  узкой кровати можно
спать вдвоем с женихом". А на новой - и трое свободно улягутся!
     Оля оказалась на редкость предусмотрительной...
     Интересно и  то, что  мы с женой до сих  пор  пользуемся этой кроватью.
Кровать, как скрипка, она не стареет,  она - наигрывается. Коли так, то наша
кровать - это наигранная, старинная, виртуозная скрипка Страдивари. Спать на
ней - это спать на истории секса!
     Если для Мони дело  было  сделано, то  для меня - лишь наполовину. Надо
было  еще  как-то подвести Тамаре Федоровне "научную базу"  под мой грядущий
переезд в Москву. Я стал  понемногу эту базу подводить.  Дескать, в Курске с
квартирой для нас ничего не светит по причине ухода Тамары из института.  Да
и я "подмочил" свою репутацию разводом. А у моего друга Мони...
     И я  пересказал Тамаре предложение  моего друга Мони  насчет фиктивного
брака, упирая на заинтересованность  в этом  Мони и Оли. Рассказал, как  они
безумно  любят  друг  друга,  и чего стоило Моне уговорить Олю  на фиктивный
брак. Как она сначала плакала и категорически отвергала эту  авантюру! Потом
заплакал  уже Моня, и сказал,  что тогда им,  по всей  вероятности, придется
расстаться. А напоследок,  как в индийском фильме, заплакали они оба, и Оля,
сказала, что согласна быть моей женой, фиктивной, разумеется. И тут заплакал
уже я, чувствуя, на какую авантюру я иду, и как обижаю этим мою Тамару.
     И, чего, наверное, не  случалось даже в  индийских фильмах, заплакал  и
четвертый участник событий - Тамара Федоровна. Ей не нравится  эта авантюра,
но она понимает, что лишить счастья столько народу она просто не вправе. Тем
более я заметил,  что фиктивный брак с  Олей - ненадолго.  Она  найдет  себе
настоящего  жениха, того  же  Моню, если он разведется  с  женой, а я заберу
Тамару к себе  в Москву. Но это была перспектива уже настолько далекая,  что
мы ее и не стали обсуждать...
     Скоро  сказка сказывается,  да не  скоро дело  делается! При  ближайшем
рассмотрении,  паспорт  Оли  оказался "подпорченным". Об этом  не  знал даже
Моня.  Но у каждого,  или  почти у каждого из  нас,  имеется свой "скелет  в
шкафу".
     Оказывается,   Оля  числилась  замужем  за  одним  известным  (поменьше
Нуриева, но из  той  же  компании!) танцовщиком, которого  обвинили  по  121
статье  УК  в  мужеложстве.  Тогда за  это  сажали,  и  артистическая богема
уговорила Олю фиктивно  расписаться с ним,  чтобы это помогло  ему  избежать
наказания. Она ездила  на суд  (все происходило в родном городе Нуриева), но
спасти  его  не  смогла,  так как тот  сам  признался в своей нетрадиционной
сексуальной ориентации. "Мужа" посадили, а штамп в паспорте остался. И чтобы
развестись с этим "мужем" Оля затратила около года. Интереснее всего то, что
"муж",  которого  Оля  бескорыстно  спасала,   не  захотел  давать  развода.
Пришлось, по совету  одного юриста, "поискать" его в Москве и Подмосковье. А
когда там его не обнаружат (да и не могли обнаружить, ибо тюрьма была совсем
в другом месте), объявить его "пропавшим или умершим". Наконец,  в  сентябре
следующего 1977 года  Оля оказалась  разведенной,  и  мы подали  заявление в
ЗАГС.
     Июль я провел на море с Тамарой Федоровной, где задался целью похудеть.
Я располнел  до 80 килограммов и считал,  что  это меня старит, хотя с  моим
ростом  штангисты обычно весят даже больше.  Диета  моя позволяла всего  два
яблока и бутылку вина в день. Целью моей было сбросить 10 килограммов.
     В последний день пребывания в Новом Афоне, где мы отдыхали, я взвесился
на  весах в парке.  Весы  показали 71,5 килограммов, что  меня совершенно не
устроило. Я усадил Тамару на скамеечку  в  парке и попросил  подождать  меня
час.  И как был в махровых  шортах и  майке, так и побежал на Иверскую гору,
высотой  около  полукилометра. Бежал  я поперек дорог,  петлявших  по склону
горы,  цепляясь  за  кусты  и  кизиловые  деревья. Задыхаясь, пробежался  по
дворику  монастыря-крепости  на самой  вершине горы,  и мухой  -  вниз.  Мой
махровый  костюм был  весь  мокрый,  пот  стекал с него  тонкой  струйкой. Я
разделся до плавок  и  взвесился:  69 килограммов!  Цель была  достигнута  -
сброшено более 10 килограммов!
     Выкручивая  мой  махровый  костюм, с  которого  потоком  лился  пот,  я
неожиданно  ощутил головокружение  и мелькание в глазах. Тогда я не понимал,
что от такой интенсивной  сгонки веса наступает кислородное голодание мозга.
Но, не восприняв тогда  предупреждение организма, я продолжал издеваться над
ним - сидеть на диете, что чуть не окончилось летально.
     Август мы  с Олей провели  в...подмосковном пионерлагере.  Оказывается,
Оля нанялась  на лето  в  пионервожатые в  этот  самый  лагерь, а в  комнате
оставила мне его адрес (я, разумеется, как жених, имел ключи  от  квартиры и
комнаты). Этот же адрес  имел и Моня, который чуть ли ни каждый день слал ей
телеграммы из  Сочи, где он отдыхал с женой Капитолиной и детьми. Телеграммы
адресовались  "пионервожатой Ольге" и  содержали  строчки  из  "поэз"  Игоря
Северянина.
     В день  моего  приезда  Оля  получила  очередную телеграмму  и  была  в
бешенстве  - весь  пионерлагерь читал  эти телеграммы  и  хохотал над  ними.
Простим их  - пионеры не знали запрещенного  тогда "гения".  Ну скажите, как
еще они могли отреагировать на полученную в день моего приезда телеграмму:
     "Как плодоносны зпт как златотрубны зпт снопы ржаные моих поэз вскл"
     А ведь Оля  не знала обратного  адреса  Мони  и не  могла запретить ему
присылать ей такую чушь.
     Оля жила  в отдельном домике,  где с согласия заведующей пионерлагерем,
поселился  и  я.  Первым делом  мы съездили на  почту,  куда  эти телеграммы
приходили, и попросили их не доставлять. На почте  нас поняли -  они  и сами
ухохатывались над Мониными "телеграммопоэзами".
     Дождливый август мы провели, развлекая пионеров: Оля играла на гитаре и
пела  пионерские  песенки,  а  я  показывал им общежитейские фокусы и  делал
стойку на столе, выпивая при этом стакан вина через соломинку.
     В  сентябре  начались  занятия и  кончался третий квартал года  -  пора
подписывать процентовку по научной работе во Львове. Лиля не захотела ехать,
хотя я и держал ее на теме, Толя Черный приболел, и я поехал сам.
     С Тамарой Федоровной шли постоянные раздоры, доходящие до скандалов.  А
когда я начинал собирать вещи  и уходить, она тут же  примирялась со  мной и
упрашивала  остаться. Все это  было  очень тяжело для меня, тем  более, я-то
знал, что обманываю Тамару.
     В самом начале октября я выехал в Москву, чтобы затем поездом добраться
до Львова, а потом вернуться в Курск "по-сокращенке" -  через  Киев. Как раз
мы договорились с Олей подать заявку в ЗАГС в этот приезд, и я, не выдержав,
рассказал Тамаре об этом как раз в вечер перед отъездом.
     Весь вечер Тамара плакала  и почему-то била вещи, в основном, купленные
мной. Грохот стоял на  весь  дом - еще  бы -  была разбита вдребезги крупная
радиола,  бились посуда, зеркала. Разбитое  зеркало, означающее  по народным
поверьям  смерть, произвело на меня очень тяжелое впечатление.  Я выехал  из
Курска весь в печальных раздумьях и переживаниях.
     Перед подачей заявления я зашел в ИМАШ, где, кроме Мони, который  хотел
пойти в ЗАГС вместе с нами, я встретил Элика. Тот только что  купил  "с рук"
красивый синий костюм и добротный  кожаный пояс  к нему.  Но костюм не "шел"
Элику - пиджак  висел, а брюки почти не застегивались. Он уже не знал, что и
делать - купленное "с рук" проще было снова  продать,  чем сдать обратно (не
забывайте,  что  это  было  время сплошного  дефицита,  а  продавца  "с рук"
называли страшным словом - "спекулянт"!) Я померил пиджак - он сидел на мне,
как влитый, однако в  брюки могли залезть  двое таких как  я! Но Элик вдел в
брюки пояс, затянул его  на мне - и получилось ничего! Я купил костюм вместе
с поясом, оказавшимся необычайно  длинным (запомните  его -  он  еще сыграет
роль в моей жизни!), и в этом костюме мы с Олей подали заявление в ЗАГС.
     Вечером  я выехал с Киевского вокзала  во  Львов, меня провожали Моня с
Олей.  Шел дождь,  и  хоть  он и  не капал под  дебаркадером  вокзала,  было
прохладно. Моня обнимал Олю, надев на нее свой пиджак, и они выглядели очень
счастливыми.
     Сейчас  придут  домой  и трахнутся с радости,  что  меня  захомутали! -
почему-то  подумал я.  У  меня  вызвал  все  больше  подозрений  готовящийся
"странноватый"  брак. Что же ждать от него? Пока только болезненного разрыва
отношений с  Тамарой. А  что дальше, когда этот брак зарегистрируют? А где я
буду  жить,  если  легкомысленная  Оля вдруг найдет себе кого-нибудь?  А где
работать?  Ведь устроиться с места в карьер профессором -  не так просто! Не
пойду  же я работать грузчиком или землекопом  на кладбище, где всех  подряд
берут!
     Под эти  неоднозначные  мысли  отошел  поезд. Во Львове  дождь  шел  не
переставая,  а у меня ни плаща,  ни  зонта. А  я был  все в том  же костюме,
купленном у Элика. Кое-как, на такси добрался до ГСКБ, подписал процентовки,
а до отхода поезда -  прорва времени!  И вдруг  я  вспомнил,  что сегодня  -
шестое октября, мой день  рожденья. Я всегда помнил  об этой дате заранее, а
тут - напрочь  забыл!  Тридцать  восемь исполнилось, как Пушкину - почему-то
провел параллель я.
     Я зашел в  кафе,  взял вина, выпил за свой день рождения. Первый раз  я
его встречаю один, и как на  грех - ни одного товарища, ни одного знакомого.
Не идти же обратно в ГСКБ  и  предлагать практически  чужим людям  выпить со
мной!
     В кафе я  попытался  познакомиться с  девушками,  но был грубо "отшит".
Хорошо, решил я,  здесь - ладно, а завтра  в  Киеве я встречусь с учеником -
Осей Юдовским,  с  которым  столько связано,  которого  я устроил в  Киев на
работу! Звоню  Осе, он дома.  "Ося, - говорю я, -  сегодня  выезжаю  в Киев,
завтра позвоню  тебе, встретимся!"  Но  Ося, оказывается  сегодня же вечером
едет в Москву,  билет уже  взят, и отложить поездку нельзя, так как он сдает
экзамены в аспирантуру.
     -  Вы же  сами меня туда устроили,  -  напоминает Ося, - не  срывать же
поступление!
     Я вспомнил,  что действительно,  рекомендовал Бессонову взять  Осю, все
фактическое руководство аспирантом я брал на себя.  Мы  с  Моней,  преодолев
кучу препятствий "по пятому пункту", добились его  допуска к  экзаменам. Кто
из  молодежи не знает, что такое знаменитый "пятый  пункт"  - напоминаю, что
под этим пунктом в советском паспорте была национальность. А Ося был евреем,
и этим все сказано.
     До  отхода поезда оставалось  свыше трех  часов. Посидев еще немного  в
кафе, я  пошел гулять по магазинам.  В одном из них  взял две бутылки  вина,
дешевого, но крепкого - "Биле мицне". В народе его называли биомицином.
     Магазин, где я брал  вино, был с самообслуживанием. И вот, одновременно
со  мной,  туда зашел  мальчик или,  правильнее, парень лет восемнадцати,  с
признаками  ненормальности.  Таких  детей  обычно  называют  имбецилами  или
олигофренами.   Учатся   они   в   "спецшколах",   работают   на   несложных
специальностях. А этот  парень схватил бутылку водки и спрятал ее за пазуху.
Это  не укрылось  от меня, и  я стал наблюдать, что же будет дальше. Паренек
долго  ходил  по  магазину,  надеясь  запутать охрану.  Но  две  здоровенные
тетки-охранницы,  конечно  же,  заметили  воровство, и,  пошептавшись друг с
другом, стали ждать у выхода  больного паренька.  А тот, выходя, не показал,
что взял. И тогда одна из теток засунув руку ему за пазуху, достала бутылку,
а вторая нанесла парню оглушительный удар по затылку.
     Парень оказался слаб  духом, он  повалился  на кафельный  пол, покрытый
жидкой грязью, и,  катаясь  по  нему, вопил  диким голосом. Тетки пинали его
ногами, вымазывая в грязи, а парень, гримасничая от боли, истошно орал.
     -  Уже  который  раз ворует,  никак  не  можем  отучить!  -  жаловалась
охранница публике.
     И хоть я понимал, что она где-то прав<b>а</b>, но от увиденной картины тошнота
подступила к горлу. Невозможно было смотреть на этого  парня,  который  и не
думал  подниматься  с  грязного  пола,  некрасиво,   с  ужимками,  плача,  и
размазывая грязь с кровью по лицу.
     Я с омерзением вышел из  магазина, и тут же  на улице выпил  "из горл<b>а</b>"
бутылку  вина. Бросив  "тару" в урну, я  заспешил на  вокзал,  благо  он был
недалеко. Там  зашел на почту и  отослал заказным письмом акты процентовок в
бухгалтерию КПИ. Выбросив квитанцию и хитро улыбаясь, я  пошел на перрон. До
отхода  моего  поезда,  который стоял  на ближайшем пути,  оставалось  минут
сорок. Но решение уже было принято...
     Я прошел в хвост  поезда и  даже дальше,  где перрона  уже не было,  но
решетчатая ограда  продолжалась.  Вдоль ограды росли мощные деревья, кажется
липы. Я поставил портфель на землю и распоясался, придерживая огромные брюки
рукой, снял с ботинок шнурки, и одним из них подвязал брюки, стянув петельки
на поясе, чтобы они не спадали. Потом с  трудом  полез по решетке на ограду,
держа ремень и второй шнурок в зубах. Там отыскал ветку покрепче  и, опустив
вниз  ременную петлю с пряжкой, стал шнурком  крепить  конец  ремня к ветке.
Помогли мне достаточно крупные отверстия, шедшие почти до самого конца ремня
- в них-то я и продел шнурок для крепления.
     Надежно  закрепив ремень на ветке, я спустился и достал  вторую бутылку
вина  -  не  пропадать  же  добру! Сел на свой  портфель и выпил эту  вторую
бутылку тоже "из горл<b>а</b>". Поджидая, пока "дойдет", я решил, что пора лезть на
ограду в последний раз.
     Но  теперь это оказалось не  так  уж  легко  сделать  - вторая  бутылка
сыграла свою  роль,  а кроме того, у  меня исправилось настроение,  и я стал
подумывать,  вешаться  ли  вообще...  Захотелось  в  Киев,  в  мой   любимый
Гидропарк. Вспомнилась Москва,  Оля  и Моня,  которые  могут лишиться мужа и
друга. Подумал о теплом уютном поезде, о мягкой постели...
     Я быстро  достал перочинный  ножик и, подпрыгнув, ухватился за ременную
петлю.  Подтянув  ее  на  себя  как  можно  ниже, полоснул  ножом по ремню и
отхватил его  нижнюю  часть. До отхода поезда  оставалось около пяти  минут.
Спрятав ремень в портфель, я, петляя, побежал  к своему  вагону.  Проводница
подозрительно  оглядела  бородатого  и   хмельного  пассажира  в  заляпанном
костюме,  перекошенных висящих  брюках  и ботинках без шнурков. Однако билет
был  в  порядке,  и в вагон  меня  пустили. Я упал на  свою  нижнюю полку  и
мгновенно заснул. Проснулся я  только  тогда,  когда  в окнах поезда засияло
яркое киевское солнце.
     В Киеве  было  тепло, сухо  и  солнечно. Я тут  же сел на метро и через
десять  минут  уже  проезжал  над  великолепным  Днепром,  любуясь  золотыми
куполами Лавры.  А еще через несколько минут я был в моем любимом Гидропарке
и побрел к закусочной "Колыба".
     Там мне выдали шампур с нанизанными на  него кусочками сырого мяса, и я
с удовольствием  принялся сам  готовить себе шашлык над длинным стационарным
мангалом. Когда шашлык был  готов, я  взял  бутылку  "Ркацители" и прекрасно
позавтракал.
     А  потом, раздевшись  на пляже, выбил и вычистил  свой  костюм,  вдел в
брюки остаток ремня, который  оказался как  раз  впору. Выйдя в город, купил
шнурки  и  завязал, наконец, себе ботинки. После чего стал полностью готов к
труду и  обороне!  И еще раз дал  себе крепчайшее слово  джигита - ни в коем
случае больше не вешаться. А если травиться - то только алкоголем!

        Свадьба

     Регистрация  брака была назначена на конец ноября. А с нового 1978 года
я решил и работать в Москве. Поэтому о работе надо было подумать заранее.
     Моня советовал идти к ним в ИМАШ,  но, проработав в ВУЗах  почти десять
лет,  я  начал  понимать всю  прелесть  университетской  жизни.  Есть  много
преимуществ работы  в ВУЗах  по сравнению  с НИИ. Собственно, ученым  больше
деваться некуда - не на заводе же "вкалывать".
     В  ВУЗах много  свободного  времени  -  в  неделю у  профессора  заняты
день-два,  а  в  остальное  время  -  делай,   что   хочешь.  Оплата   труда
максимальная,  столько официально нигде  не  платят. Постоянно  общаешься  с
молодежью, живешь ее жизнью - следовательно,  не стареешь душой. Становишься
мастером общения с аудиторией, что дает неоспоримые преимущества в публичных
выступлениях. Науку  тебе  не навязывают, как в НИИ,  а ты выбираешь ее сам.
Чем  хочешь, тем и занимаешься, а если найдешь заказчика  - завод, например,
который даст за это деньги - еще лучше. Любую научную консультацию получишь,
не выходя из стен ВУЗа. Нужен совет по химии: пожалуйста - на кафедру химии,
по  иностранному языку, физике, технологии - только зайди на соответствующую
кафедру.
     Короче говоря,  преимуществ  - столько, что ни  о  какой другой работе,
кроме как в ВУЗе, я и не думал. Хорошо только если  бы ВУЗ был автомобильный
направленности - ведь я специалист по автомобильным приводам.
     Алик присутствовал во время моего с Моней обсуждения  этих вопросов. Он
высказал категорическое мнение: "Иди  в Завод-ВТУЗ  при  ЗИЛе. Это настоящий
автомобильный институт. Да и база какая - весь ЗИЛ!".
     И я зашел  в этот институт, который  располагался  через улицу напротив
первой  проходной  ЗИЛа,  и  прошел в  деканат, конечно  же,  автомобильного
факультета. Декан - Хохлов Николай Григорьевич принял меня очень дружелюбно.
Как мне показалось, я его вполне устраивал. Молодой  профессор, доктор наук,
автомобилист - чем не желанный "кадр" для автомобильного ВУЗа?
     Мы договорились, что я подаю заявление на кафедру "Автомобили", так как
там не было ни одного штатного доктора наук и профессора. А на теоретической
механике, куда я, было, хотел устроиться, таковые имелись. Причем к занятиям
надо было приступать уже с февраля.
     Когда я выходил из  деканата,  мне встретилась секретарь  декана  Ира -
серьезная  красивая девушка  в очках. Да  и  по дороге  до выхода  почему-то
попадались одни красавицы.- Сюда стоит поступать! - окончательно решил  я, и
больше ни в какой другой ВУЗ не обращался.
     К  невесте  я  приезжал  обычно  утренним  поездом. Покупал  на Курском
вокзале цветы и  пешком шел до дома  - там минут 10-15 хода. И вот, приезжаю
после  почти  месячного  перерыва  на  революционные ноябрьские  праздники в
Москву.  Покупаю у азербайджанцев три большие розы на длинных стеблях и бегу
на Дровяной.  Открываю  дверь,  а Оля  лежит  в  постели. Обычно она к моему
приходу уже встает.  Целую ее и замечаю  - что-то  не  так. Она вся какая-то
сумрачная, глаза воротит.
     Кладу цветы  на  стол  и вижу,  что одна роза  отделяется  от  стебля и
падает.  Братья-кавказцы в  очередной  раз "надули" меня - посадили отпавший
цветок на стебель, как на  кол. Оля увидела  это  и горько усмехнулась - все
одно  к  одному!  Поняв,  что  Оля  вставать  не собирается,  я  начал  было
раздеваться, чтобы лечь с ней.
     - Не делай этого, - мрачно сказала Оля, - можешь не жениться на мне, но
я тебе все расскажу. - Я подхватила... и она назвала так хорошо знакомую мне
болезнь, подаренную когда-то доцентом Летуновой.
     - Оля, но  для этого надо, как минимум, трахнуться с больным. Это Моня?
- спросил я, не веря себе.
     - Нет, ты что! - испугалась Оля, - но он теперь тоже знает об этом.
     И  Оля рассказала банальную историю о своей встрече в какой-то компании
с  совершенно неизвестным ей студентом. Они выпили,  и  он проводил  Олю  до
дома,  с заходом в квартиру.  И  остался там до утра.  Бабка - "коммунистка"
была очень недовольна и обещала даже все жениху "донести". А через несколько
дней  утром  приходит  медсестра  из  вендиспансера,  застает  Олю  дома,  и
сообщает, что такой-то больной сообщил о связи с ней.
     Оказывается, бравый студентик успел заразить какую-то замужнюю женщину,
а  муж  у  нее  - человек "серьезный". Почувствовав  симптомы  "африканского
вождя",  муженек  заломил  руки женушке и  добился признания. Разыскал этого
студента, набил  ему морду  и сообщил  в вендиспансер.  А там,  под  угрозой
уголовного дела, разузнали о всех его связях.
     Олю  обследовали и начали лечить.  Но не  так,  как  лечился  я,  а  по
варварской "утвержденной" методике. Курс лечения - уколы каждый  день, затем
"провокация". Не проходишь ее - опять курс лечения. И подписку взяли, что ни
с кем никакого "баловства" - иначе уголовное "дело".
     - Ты  меня теперь  бросишь? - надувая губки, печально  спросила  Оля. Я
рассказала ей, как хотел повеситься во  Львове, предчувствуя, среди прочего,
подвохи с ее стороны. И поведал ей, что уже болел этой  болезнью, которая, к
сожалению,  иммунитета не  дает. И  сказав, что  все-таки женюсь на  ней, но
попросил,  по мере  возможности,  с  "посторонними"  больше не трахаться.  С
Моней,  дескать, разрешаю, а больше  - ни с кем! Оля клялась и божилась, что
теперь...Заклялась хрюшка на помойку не ходить!
     Оля была страшно рада, что я простил ее, но  попросила меня либо уехать
назад, либо пойти жить к Моне. Потому, что в диспансере предупредили - пить,
как и трахаться, категорически нельзя!
     -  А  чем  еще  мы  будем с  тобой  все праздники заниматься?  - наивно
спросила Оля, - я и  вообще  изведусь вся. К свадьбе излечусь - и  тогда все
наверстаем!
     Я  оставил  ей  денег  на свадебное  платье, туфли,  кольца, на  другие
расходы,  и сказал,  что  уеду обратно  в Курск.  Так  я и  хотел поступить,
но...Был последний рабочий день перед праздниками. Я зашел в ИМАШ и увидел в
лаборатории Элика. Моня тут же отозвал  меня в сторону и с ужасом  сообщил о
болезни Оли. Рассказал, что  он ходил проверяться, но у него все  в порядке.
За кого он больше переживал, за себя или за Олю - непонятно.
     Элик  был очень рад видеть меня.  У него, видите ли, сегодня не хватало
партнера  по  его  сексуальным  баловствам. Я  дал  согласие,  Элик  тут  же
позвонил, куда  следует, и мы  ушли. И я  с удовольствием завалился с ним на
его конспиративную квартиру. Не  успели мы и "приложиться" к  бутылке, как в
квартиру позвонили, и радостный Элик впустил... сразу двух женщин. Рослые, в
теле,  как  сейчас  называют  "телки",  слегка  поддатые,  они  ввалились  в
квартиру, принеся с собой запах духов и праздничную атмосферу.
     Между  тостами я спросил-таки на ушко Элика, что это означает, когда их
две? Он очумело  поглядел на меня и ответил, что  это означает  - каждому  -
свое,  или,  правильнее,  каждому  -  своя.  Я,  будучи  педантом,  все-таки
переспросил, что если так, то которая из них - моя?
     - Выбирай! - бросил мне Элик и занялся разливанием вина.
     Выбирать  не  пришлось, так  как  меня  самого выбрали.  Одна  из  дам,
представившаяся Галей, села  на софу рядом  со  мной и предложила выпить  на
брудершафт.  Я  не заставил  себя уговаривать и, в очередной  раз,  вспомнил
проверенный   мопассановский  способ.  Галя  аж   завизжала  от  восторга  -
оказывается,  она  не  читала Мопассана. Пришлось  пить на  брудершафт и  со
второй дамой - Ниной.
     Элик же способа  этого  не признавал - если  уж  в рот  попало вино, то
расставаться с ним - грех!
     Первую ночь мы переспали  вчетвером у  Элика, а на следующий  день Галя
забрала меня к  себе на  квартиру. Я поначалу подумал, что  это какие-нибудь
"девушки  по вызову",  а они  оказались обычными  "порядочными"  незамужними
женщинами, инженерами, сотрудницами Элика.
     Мы  с  Галей  -  роскошной  блондинкой,  почти  "Купчихой"  Кустодиева,
прекрасно сошлись во вкусах.  Более того, она меня  даже кое-чему научила  в
благодарность за мой мопассановский поцелуй. Так  сказать, "в порядке обмена
передовым  опытом",  что было  актуально в  то  социалистическое время. Галя
пригласила меня заезжать к ней и впредь.
     Закончились праздники,  и  я с тяжелым сердцем поехал в Курск. Тамары я
не застал  дома.  Зашел к ней на работу,  она была  рада  мне, сожалела, что
устроила "обструкцию" перед отъездом.  За  праздники она  поняла,  что жизнь
одна, и нечего ее портить. Камень свалился с моей души, но ненадолго. Тамара
знала, что двадцать седьмого - регистрация, и я ожидал к этому времени новых
"концертов". И они выразились в  том, что Тамара взяла недельный отпуск, как
раз на время моей поездки в Москву, и отправилась в Киев.
     Она  заранее созвонилась со своим бывшим любовником, который там жил, и
направилась к нему. Я знал о существовании  такового, и, отправляясь в Киев,
Тамара открыто  заявила мне об этом. Дескать,  если тебе  можно жениться, то
почему мне нельзя немного "пофлиртовать"?
     У меня опять голова пошла кр<b>у</b>гом, от всех навалившихся на меня проблем.
Я все  воспринимал всерьез,  и  это было  большой нагрузкой  на мою  "буйную
головушку". А она (головушка)  оказалась  неготовой к таким перегрузкам, тем
более в условиях моей жесткой диеты.
     Что ж,  выехал я в Москву,  встретился с Олей, которая,  как оказалось,
еще  была не готова  исполнять  свой  супружеский  долг.  Или  в  диспансере
издевались   над   ней,  или  она  действительно   не   выдержала  теста  на
"провокацию".  Зато   она  приобрела  длинное  свадебное  платье,  почему-то
зеленого  цвета, лаковые туфли на каблуках и  обручальные кольца с "алмазной
гранью".  Оля совершенно  не  умела носить  платье и туфли на каблуках - она
постоянно  путалась  в платье и спотыкалась  на каблуках, тихо матюгаясь при
этом.
     К нам  подъехал на такси Моня, а в ЗАГСе уже ждали  нас Алик  и подруга
Оли - Зоя, свидетельница со стороны невесты.  Моим  свидетелем был Алик, так
как Моня наотрез отказался  от такой роли.  Он счел ее аморальной  - вот еще
моралист выискался - Жан Жак Руссо карайларского разлива!
     Нас  в  темпе  и  весело  зарегистрировали,  сфотографировали,  напоили
шампанским, попотчевали Мендельсонами. А оттуда мы уже на двух такси поехали
в  ресторан  "Седьмое  небо"  на   Останкинской  башне,  где  Моня  и  Алик,
оказывается, зарезервировали места.
     - Предупредили бы меня, черти, -  возмутился  я, -  а вдруг  я денег  с
собой не взял!
     -  Ничего, богатенький Буратино, - успокоили меня "черти", - мы бы тебе
одолжили!
     К сожалению, была облачность, и панорама Москвы не была видна. Сидели в
круглом зале,  как в  самолете - ярко светило Солнце,  а внизу  были облака.
Солнце как-то нереально быстро двигалось вокруг нас, а это, оказывается, зал
сам вращался на башне, как на оси.
     Выпили шампанского за "советскую семью образцовую" и вскоре спустились.
Время пребывания  там  было регламентировано. Выйдя  из  ресторана, пошли на
квартиру Оли и там продолжили свадебную пьянку.
     Зоя,  красивая, но наивная  девушка, подруга по "художественному цеху",
все приговаривала Оле: "Как я тебе завидую!". Я даже заметил Зое:  "А где ты
сама-то раньше была?", за что Оля сердито оборвала нас.
     Настало  время  провожать гостей. Алик и Зоя, поцеловав  нас, вышли  из
квартиры, а подвыпивший Моня все не уходил. Он как-то  глупо стоял у двери и
моргал  мокрыми  глазами.  Оля  выталкивала  его  за  дверь,  а  он пассивно
сопротивлялся.  Я предложил  ему  остаться,  но  разъяренная  Оля  уже грубо
вытолкала его вон.
     - Этого только сейчас не хватало! - в сердцах сказала она.
     Мы остались вдвоем и снова сели за стол. Оля смотрела на меня  грустным
долгим взглядом ребенка, которому из-за ангины не позволяют есть мороженого.
А это "мороженое" сидит рядом за столом и издевательски посмеивается.
     Я, шутя, рассказал Оле анекдот про комедию, драму и трагедию:
     "Комедия - есть кого, есть чем, да негде!
     Драма - есть где, есть чем, да некого!
     Трагедия - есть кого, есть где, да нечем!"
     - Так вот у нас, выходит - трагедия! - патетически заключил я.
     Оля вскочила, ударила кулаком по столу и риторически вопросила:
     - Неужели так ничего и нельзя сделать?!
     Я залез в  карман, медленно  достал из него блестящий пакетик и поводил
им перед носом у Оли.
     - Что это? - недоуменно спросила Оля.
     Оказывается,  она  даже  никогда не  видела наших  маленьких  резиновых
защитников. Слышала, что есть такие, но не  использовала  и даже в  руках не
держала  их.  А  ведь  они  могли  бы оградить  Олю  от постигших  ее, мягко
выражаясь, неприятностей.
     - Пардон, а  как же ты предохранялась от беременности всю свою активную
половую жизнь? - удивился я.
     - Не такую уж и активную, - обиделась Оля, - я не предохранялась никак.
Просто не беременела, и все!
     Я аж протрезвел от наивности теперь уже моей жены. Так она могла родить
от  кого угодно, да и  может сделать это сейчас от Мони, и мало с кем еще ее
потянет переспать. А  я  буду  официальным отцом этому  ребенку! Надо как-то
срочно учить ее уму-разуму, а не то "подзалететь" могу и я сам.
     "Резиновый  друг" выручил нас, но не  на сто  процентов. Олю раздражали
все  эти лишние,  с ее точки зрения,  манипуляции, и удовольствия  от такого
"разделенного" общения она не получила.
     - Дитя природы, - думал я, - и это в Москве в конце двадцатого  века! А
еще француженка!
     В следующие дни мы занимались вопросами моей прописки  у Оли в комнате,
и я побывал еще раз на месте своей будущей работы. Подтвердил, что прямо  со
второго января смогу приступить к  занятиям (второе января был тогда рабочим
днем; хорошо, что хоть первый день года стал уже выходным!). Трудностей ни с
первым, ни со вторым вопросом не возникло.
     А  проблема,  причем,  как  оказалось,  роковая,  была  в том,  что мне
захотелось встретиться  с моей "купчихой" Галкой. Олю-то  и в  койке не было
видно,  а тут - так много  хорошего! Ну и придумал я легенду  о том, что  по
работе мне нужно  заехать на  Серпуховской автозавод  (тот, который выпускал
мотоколяски). А оттуда уже в Курск, тем более, что это по дороге.
     Оля  проводила  меня  на электричку; я обещал заехать  еще  пару  раз в
декабре  и уехал.  А по  дороге  вышел  в  Текстильщиках,  благо  Галка жила
неподалеку  - в  Кузьминках.  Конечно  же,  я  предварительно  созвонился  и
договорился с ней.
     Шел последний день  ноября. Моросил  дождь,  но я был весел  и  доволен
жизнью.  Все,  намеченное  планом, я  выполнил, да еще изыскал возможность и
гульнуть! Ничто не предвещало драмы, которая чуть не стала трагедией.

        Кризис и отъезд

     Когда я вошел в  квартиру к Гале, то застал там и Элика с Ниной. Галка,
зная о моем приезде, позвала их для компании. Все, конечно же, узнали, что я
-  молодожен, и шутливо  издевались  надо  мной.  Элик,  видимо,  уже  успел
побывать с Ниной на  своей конспиративной квартире, так как сидел  спокойно,
не "чудил" и даже периодически  всхрапывал.  Но  водку  пил  как все.  Нинка
возбудилась,  стала теребить  своего "бой-френда", но тот признаков  мужской
активности не подавал.  Нинка переключилась на  меня, и вместе  с Галкой они
порядком замучили меня своими ласками и поцелуйчиками. Элик вышел в туалет и
что-то долго не  возвращался. Мы стали искать его, а Нинка даже  внимательно
заглядывала в унитаз,  как будто он мог там  спрятаться. Потом заметили, что
нет его пальто и кепки - Элик "смылся".
     Мы выпили еще, и мои мощные подруги потащили меня "у койку". Койка была
двухспальная, но и она показалась малой для  такой компании,  где  мастер по
штанге  был  самым  миниатюрным  ее "членом" (простите  за каламбур!). Я был
игрушкой  в руках  моих милых толстушек,  и  надо  сказать,  мне  очень  это
нравилось. Надо было только расслабиться  и  получать максимум удовольствия,
что я и делал.
     Никакого  притворства,  никаких игр  в любовь, верность и прочих химер.
Всем все ясно, все получают друг  от друга только  то,  что хочется в данный
момент.  Никаких  мыслей о прошлом и будущем  - только  о прекрасном текущем
моменте, как  у наших "братьев  меньших". Я  имею в  виду слонов, бегемотов,
тигров,  моржей  и  других  милых  "меньших"  братьев,  которые  живут  лишь
сегодняшним днем.
     Среди ночи я проснулся с сильной головной болью. С трудом перелез через
кого-то из моих подруг, лежавших по обе  стороны, подошел  к столу в поисках
оставшейся  водки. Но остатков  не было. Разбудив Галку, я пожаловался ей на
головную боль  и попросил что-нибудь  выпить. У нее  оказалось  грамм двести
медицинского спирта, который я и  выпил  прямо из  бутылки. И странно -  при
этом не почувствовал крепости спирта, он не обжег мне рта. Хочу предупредить
- если у  вас  случится  что-нибудь подобное,  знайте -  это плохой признак.
Наступит белая горячка, или случится еще какая-нибудь гадость!
     Я  забылся  и  заснул в своем  мягком  "ущелье".  А утром  проснулся от
работающей бетономешалки в  голове.  Не взаправдошней, конечно,  а полной ее
аналогии - мне чем-то  энергично перемешивали мозги. Кроме того, я в постели
обнаружил чью-то "лишнюю" руку.  Рука лежала между мной и Галкой и никому из
нас не  принадлежала. Галка отказалась от  нее,  сказав, что р<b>у</b>ки  у нее  на
месте, а  я не ощущал ее своей. Оказалось, что  все-таки эта "мертвая"  рука
была приделана к  моему  правому плечу,  но я, ни  поднять ее, ни пошевелить
пальцами не мог.  Более  того, я стал щипать ее левой рукой и не  чувствовал
боли. Прикосновение чувствовал, а боли - нет!
     Хорошо, что ни я, ни мои дамы понятия не имели  об инсультах, а то я бы
умер от страха.  Они безуспешно массировали мне руку, думая,  что я  отлежал
ее.  Потом,  как  гомеопаты рассудили, что лечить надо  "подобное подобным",
разыскали-таки и налили мне  водки. Я залпом выпил ее, и перед моими глазами
тут  же  замелькали  окна.  Они  двоились  и снова  сходились вместе, голова
закружилась и я, потеряв сознание, свалился на пол.
     Нашел себя я уже  лежащим поперек постели. Рука оставалась прежней,  но
мне  еще  слегка свело  губы набок  и  затруднило  речь.  Я  стал  похож  на
какого-нибудь члена тогдашнего Политбюро, больше всего, пожалуй, на Громыко.
Меня оставили отдыхать на кровати. Нинка, пожелав мне поскорее поправляться,
собралась  и ушла на  работу.  Галка  же  решила  на  работу  не  ходить,  а
присмотреть за мной. От скорой помощи я решительно отказался - могли забрать
в больницу, а назавтра у меня лекция. К тому же, как я потом все объяснил бы
Оле.
     Я полежал, попил аспирину, с головой стало легче. В середине  дня Галка
прилегла ко мне, и мы исполнили свой долг "по-ежовому". Что,  вы  не знаете,
как это  делают  ежики?  Знатоки говорят,  что  делают они это  "очень-очень
осторожно",  чтобы не поколоть  друг  друга  иголками.  Но у нас была другая
причина осторожничать - моя болезнь.
     А вечером Галя, как заботливая жена, проводила меня на Курский вокзал и
посадила в поезд. Полка, как назло, попалась верхняя, но я с ней  справился.
В  Курске я не застал дома  Тамары, она  еще "гуляла" в  Киеве.  Выпив  чаю,
побрел в институт, не понимая, как я буду писать на доске мелом - рука  была
"чужой".  По  дороге,  на  бывшей улице  Троцкого,  я  зашел  в  Обкомовскую
поликлинику. Я, как "номенклатурный работник", был приписан именно к элитным
поликлинике  и больнице, это  спасло мне  жизнь. В обычных поликлиниках были
очереди,  запись за неделю,  безразличие к людям, и я бы подох, как бродячий
пес. Слава  Партии  родной,  она еще  раз выручила меня,  на  сей  раз своей
медпомощью.
     Без всякой очереди я зашел  к невропатологу и, извиняясь, что  беспокою
по  пустякам, пожаловался на руку, которая  не работает. А  у меня, дескать,
через час лекции, писать на доске надо. Укольчик бы какой-нибудь, чтобы рука
заработала...
     Врачиха  быстро  проверила  мне  руку,  чиркнула  по  коже  там-сям,  и
взволнованно  заявила мне,  что срочно  кладет меня в  стационар. Этого я не
ожидал - ведь я  еще хожу сам! Я,  вскочив со стула,  заявил,  что  тогда  я
просто  уйду на лекцию и буду писать левой рукой. От волнения кровь  бросила
мне в голову, и я зашатался.
     -  Хорошо,  - неожиданно  согласилась  врачиха,  -  тогда я сделаю  вам
укольчик, как вы хотели, и отпущу вас на лекцию!
     Она позвала медсестру,  та чрезвычайно внимательно и  ласково отнеслась
ко мне, и сделала укол в руку. И предложила отдохнуть минутку.
     Но через минутку я уже не мог двинуть не то что рукой, но и ногой. Язык
еле ворочался во рту - я  был  полностью обездвижен, как несколько лет назад
во время приступа белой горячки.
     - Аминазин? - косноязычно спросил я врачиху, и она поддакнула:
     - Аминазин, аминазин! А вам что, кофеинчику хотелось?
     Пришли  санитары  с  носилками,  взвалили  меня  на  них  и  отнесли  в
стационар, который был  рядом, не выходя на улицу.  Нет,  в СССР  жить  было
можно, если только ты - номенклатурный работник!
     Я  только  продиктовал  врачу  номер   телефона  Медведева,  чтобы  она
немедленно позвонила бы ему. Надо  успеть  подменить меня на лекции -  поток
250 человек все-таки!  Разбегутся -  так  топот будет  на весь  институт!  И
сообщить Тамаре, чтобы не искала меня по моргам.
     В палате  мне  сделали  еще пару уколов.  Помню только,  что подушка  и
матрас стали такими теплыми  и мягкими,  словно лежал я на облаке. Блаженное
состояние охватило меня, и я забылся. Если я  пробуждался, мне снова  делали
укол,  и я опять впадал в блаженство.  Вот какие уколы,  оказывается, делают
партийным начальникам!
     Пришел в  себя я только наутро следующего  дня. Надо мной стоял  врач -
пожилой человек  с суровым выражением лица.  Первое,  чем я поинтересовался,
было то, как я ходил в туалет, если не поднимался с постели. Врач указал мне
на  "утку"  под моей кроватью,  и я прикусил  язык. Довели мастера спорта до
утки! Врач "чиркал" меня по телу. Стукал молотком, и, наконец, сказал:
     -  Я знаю, что вы профессор и доктор  наук. Поэтому  я  надеюсь, что вы
поймете меня.  У вас инсульт,  хорошо, если ишемический,  мы пока не  знаем,
есть ли гематома в мозге. Инсульт в левой части мозга, я полагаю, лучше, чем
в правой, но вообще - это  тоже плохо. Пока прямой угрозы жизни  нет, но кто
знает, что будет дальше. Кстати, извините, но вы лежите на  койке, с которой
до  вас унесли в морг  молодого -  тридцати  семи  лет, человека  с таким же
инсультом, что и у вас. Говорю, чтобы вы были критичными к своему состоянию!
     Старый  садист  ушел, и  я  впервые ощутил  прямую угрозу жизни.  Когда
вешался - этого почему-то  не ощущалось. А  сейчас панически  хотелось жить,
когда впереди  столько дел, столько  нового  - Москва,  новая  работа, новая
жена! И если выживу, но стану  инвалидом, буду  ли я  нужен  новой  работе и
новой жене?
     - Нет, решил я, - этого не будет, потому, что этого не будет никогда! -
повторил  я про себя этот идиотский, но очень убедительный довод. -  Шалишь,
не  сдамся,  не  на  того  напали!  -  чуть  ли не вслух  сказал  я. И начал
мобилизовывать  себя, как перед решающим третьим подходом  к штанге, когда в
двух первых подходах - нули. Хорошо спортсменам - постоянно мобилизуешь себя
и привыкаешь к этому состоянию. А как быть хилякам  - не спортсменам?  "Если
хилый - сразу в гроб!" - как пел Высоцкий.
     Пришла медсестра,  снова  сделала уколы, и  я заснул.  Но  уже не таким
блаженным,  а  обычным   сном,  что  мне   не   понравилось.  Хотелось  того
"блаженного" укольчика, но медсестра  сказала, что  таких уколов  больше  не
будет. На те, говорит, главврач на каждую ампулу разрешение дает!
     От сна меня пробудил неожиданный поцелуй в лоб. Я открыл глаза и увидел
над собой человека в  белом халате и  такой же  шапочке.  Да это мой  старый
знакомый и собутыльник, хирург в этой же Обкомовской больнице - Леша.
     -  Какой  был  человек!  -  причитал  Леша,  и я  почувствовал,  что он
"подшофе", - как же ты себя не уберег!
     - Почему был? -  строго  спросил  я, -  что такое "был"? Я был, есть  и
буду, мы еще выпьем с тобой не раз!
     - Нет,  никогда ничего мы  с тобой не выпьем! -  тихо  плакал хирург  и
безжалостно объяснял  мне, -  если  ты  и  выживешь, ты  - инвалид,  у  тебя
меняется психика, ты только  и будешь занят  своим  здоровьем и говорить  ты
будешь  только о нем. Уж лучше умереть,  но вовремя -  как  говорил писатель
Вересаев, тоже наш человек -  врач. Инсульт - это не  игрушки! Какая выпивка
после инсульта? - сетовал Леша.
     Хирург еще раз поцеловал меня, на сей раз в щеку, и ушел, причитая. Его
визит  заставил меня мобилизоваться еще сильнее,  как  провокационный маневр
соперника во время соревнований. Хотя я был уверен в его любви и искренности
ко мне.  А насчет выпивки хирург оказался  прав - выпить вместе мы  так и не
смогли.  Потому, что он вскоре умер сам от внезапного инфаркта миокарда. Все
под Богом ходим!
     Со  мной в палате - довольно крупной комнате,  было еще два пациента. Я
лежал  по  одну сторону  от входа,  а они рядом  друг с другом -  по другую.
Поближе ко мне лежал  тяжелый  больной с  инфарктом  -  кто-то из секретарей
райкомов партии.  Он  мало  шевелился  и  очень  переживал,  когда санитарка
ставила ему утку или судно.
     А второй  пациент  был  симулянтом.  Это  был бывший партийный  "вождь"
какого-то  из  сельских  районов  области.  Его постоянно выписывали,  а  он
заявлял: "Это дело у вас не пройдет, я болен и буду жаловаться!".
     Я удивлялся  его поведению, но тот доходчиво объяснил мне, что я  плохо
представляю  себе  жизнь  на селе.  А здесь -  его хорошо кормят, ухаживают,
следят  за  здоровьем.   "Здесь  -  санаторий,  и  я  хочу  подольше  в  нем
оставаться!" - заявлял сельский "вождь".
     Меня тут же пришли проведать Медведев,  Толя Черный; конечно же,  почти
каждый  день  приходила Тамара. Даже Лиля как-то пришла и  всю  мою  болезнь
объяснила  разводом с  ней.  Только и выговаривала меня за мой  "аморальный"
образ жизни. А что, при ней этот образ был более моральным?
     Но совсем неожиданным  для меня был визит Мони. Как он  прознал про мою
болезнь, так и  осталось  неизвестным. Может быть, он позвонил на кафедру, а
там ему все сказали?  Но Моня снялся с места  и  приехал, нашел  меня здесь.
Говорит, Оля сильно плакала, хотела приехать тоже, но Моня отговорил.
     -  Я  думал  ты  будешь  весь  перекошенный,  как  товарищ  Громыко,  с
остекленевшим взглядом,  инсультник, одним словом! Вот я  и  боялся, что Оля
увидит тебя таким  и с ума  сойдет. Как  она тебя любит, знал  бы ты, просто
бредит тобой! - тихо сказал мне Моня.
     - Любит меня, а трахается с тобой? - пошутил я.
     - Поверь мне, что нет, - серьезно возразил Моня, -  близко не допускает
меня к себе, хотя ей уже можно, -  добавил он по секрету. Что-то я рассчитал
с вашей женитьбой  не  так! - рассеянно проговорил Моня,  - но встретимся  в
Москве, разберемся!
     -  Скажи Оле, что я приеду второго января! Сбегу отсюда, но приеду! Мне
на работу надо со второго, - уверил я Моню.
     А потом  посетители  прекратились -  в Курске началась эпидемия гриппа.
Мои соседи  обросли бородой - парикмахера  не  пускали,  а сами они - кто не
мог, кто не хотел бриться.  Тогда я взял у медсестры бритву, побрился сам, а
затем  побрил и моих  соседей, сделав  из них  "испанцев"  -  оставил тонкую
бородку  и  усики. Медперсонал  хохотал над  испанцами в  палате,  которую в
больнице называли "Пронеси Господи!".
     Потом я стал устраивать "хохмочки" с градусниками. В палате у нас висел
большой спиртовой  термометр,  всегда  показывающий  21  градус.  Я  ослабил
крепления трубочки и спустил ее вниз,  так что  термометр стал показывать 12
градусов. И срочно вызываю главврача - холод, мол, неимоверный, дрожим  все.
Главврач,  пожилой еврей, заходит к  нам, смотрит  на градусник и  лицемерно
говорит:
     - Двенадцать градусов - вполне приличная температура!
     В  палату  занесли  пару  "козлов"  и включили для отопления.  Тогда  я
поднимаю трубочку вверх и снова зову главврача - жарко, мол! Тот  смотрит на
градусник и заявляет:
     - Тридцать градусов - вполне приличная температура!
     "Козлы" выносят, а "испанцы" тихо хохочут.
     Утром медсестра обычно  заходила к нам с градусниками  и чаем. Сунет по
градуснику мне и моим соседям подмышку, поставит чай на тумбочку  и выходит.
Тут я тихо встаю с постели, достаю градусники у соседей из-под мышек, сую их
на секунду в горячий чай, и снова подмышку. И тихо в свою постель.
     Минут через пять  медсестра  вынимает  градусники  у больных. У меня-то
температура нормальная, а,  глянув  на градусники моих соседей, она тут же в
ужасе  бежит  из палаты. Через  пару минут санитары выкатывают их кровати  в
коридор и везут в изолятор. Температура у одного - сорок один, а у другого -
сорок два градуса. Это при эпидемии гриппа-то в городе!
     Примерно  через  неделю  рука  у меня  прошла,  и я  так  сжимал ладонь
врачу-садисту,  что  он начинал подпрыгивать. А на его жалобы отвечал  -  вы
сами  просили пожать вам руку! И действительно, он каждый раз протягивал мне
руку и предлагал - пожмите мне ладонь больной рукой!
     Мне  стало скучно  в  больнице.  Я бродил по  корпусу, пил  кислородные
коктейли, искал спирт, безуспешно просил его у медсестер. Наконец, нашел его
заменитель. Запершись  в ванной,  я открывал вентиль  голубого  кислородного
баллона, который там всегда стоял, и  дышал ледяным кислородом, вырывающимся
оттуда. И  получал  какое-то эйфорически-полупьяное состояние,  которое  мне
нравилось.
     Наконец,  терпенью  моему  пришел  конец,  и  я  явился  к  главврачу с
ультиматумом.  Или  меня  отпускают,  или  я  убегаю  отсюда  через  окно  в
больничном халате.
     -  Что  ж,  - благоразумно рассудил главврач,  - тут не психиатрическая
лечебница, мы  никого  насильно не держим. Вашего соседа мы  никак  не можем
выставить  отсюда, а вы  сами не хотите лечиться! Напишите расписку, что  вы
уходите на свой страх и риск, и идите с богом!
     Я так  и сделал.  Конечно, выписку из истории болезни  мне не выдали на
руки.  В  конце  там  была  такая  фраза:  "некритично  относится  к  своему
состоянию, от анализов мочи и кала отказался".
     Перед уходом меня проконсультировал лечащий врач по фамилии Холодных.
     -  Чувствую,  что,  выйдя  из  больницы, вы  тут  же  будете  выпивать,
медсестры говорили мне,  что вы  просите  у  них спирт. Много водки для  вас
вредно.  Я  дам вам  таблетки транквилизаторов, которые вы по одной пейте  с
водкой. И действие ее будет сильнее, и водки понадобится меньше, и опьянение
не будет сопровождаться буйством. Везде плюс!
     Я  поблагодарил  доктора  и  поступал  так  первое  время.  Очень  даже
экономично и кайфово получается! Молодец Холодных - толковый доктор!
     В больнице  состоялась еще одна  моя встреча, которой  я  так боялся. Я
узнал, что в наше же кардиологическое отделение  попал  с микроинфарктом наш
ректор Коваленок.
     По-свойски, как больной  к больному, я  зашел к нему в его  одноместную
палату  с телевизором. Вот она -  партийная субординация -  у  него и палата
лучше!
     Мы тепло поздоровались друг с другом, и я прямо  сказал ему,  что  хочу
скоро уехать в Москву.
     -  Как,  вы  не боитесь после такой  болезни  уезжать в другой  город и
поступать на новую работу? А вдруг вас там не возьмут,  узнав про болезнь? -
удивленно спросил ректор.
     - А я им просто не скажу про нее! - парировал его я.
     Он посмеялся  и заметил мне, что предвидел мой уход. - Раз  уж вы пошли
здесь  "вразнос", то  я  понял, что долго не задержитесь! Что  делать, жизнь
требует передвижений. Тем более - в Москву!
     - Евгений  Викентьевич,  мы  спланируем  нагрузку кафедры  на  весенний
семестр без моего участия, - добавил я, - нагрузка у меня так мала, что ее и
не заметят. А заведующим я советую назначить Юрия Александровича  Медведева.
Что греха таить, он фактически и исполнял эти обязанности!
     Ректор согласился с этим.
     -  Что ж,  до вашего  отъезда  я отсюда  не  выйду, - сказал  ректор, -
пожелаю вам счастья! И много не пейте! - добавил он уже мне на ухо.
     Так мы дружески и расстались. Выйдя из больницы, я сдал дела Медведеву,
рассказал ему о разговоре с ректором. Новый год я встретил вдвоем с Тамарой,
а первого января вечером, взял свой неизменный портфель и уехал в Москву.
     Когда поезд  медленно отходил  с  перрона,  а я все  смотрел  в окно на
остающуюся  там  Тамару,  и  меня  от  волнения повело.  Но  состояние  было
знакомым, я мобилизовался и выстоял.
     - Москва, Москва, люблю тебя как  сын, как русский - сильно, пламенно и
нежно? -  удивленно  прошептал  я  сам  себе. - Сбылась мечта... -  я  хотел
добавить "идиота", но задумался,  так ли  это? -  Конечно,  идиота, а кто же
кроме него  мог так просто, за  здорово  живешь, уехать из Москвы в Тбилиси,
потеряв право приехать сюда обратно?
     И твердо, решительно сказал себе: "Да, да - сбылась мечта идиота!

        Глава 7. Добрый город


     У дяди нашего  героя - писателя  Георгия  Гулиа есть  повесть  "Весна в
Сакене", за которую он получил Сталинскую премию. Главный герой этой повести
- абхаз по имени Смел (смелый,  значит!), и живет он в абхазском селе Сакен.
А потом этот Смел переезжает в Москву и про себя называет ее "Добрый город".
И новая повесть Георгия Гулиа так и названа - "Добрый город".
     Для самого писателя Москва оказалась  действительно добрым городом, как
и  для  другого  абхаза-писателя  -  Фазиля  Искандера. Недаром  абхазы  так
тяготеют к России, что все просят - возьми, Россия, нас к себе! А Россия все
не берет, да не берет. Вот и приходиться бежать сюда по одному!
     Особенно нравилось моему другу в дядиных повестях то место, где  Смел и
его  русская девушка, гуляют  поздно  ночью вокруг  Кремля и видят,  что там
светится только одно маленькое  окошко.  Не иначе, Сталин  находится в  этой
комнате и работает там даже  тогда,  когда вся  страна  спокойно  спит.  Как
нравилось нашему герою это место  в повести, как он его перечитывал,  пуская
при этом сентиментальную слезу! И думал - неужели он, как Смел, когда-нибудь
возьмет под руки красивую русскую девушку и будет ночами гулять с ней вокруг
Кремля?
     Что ж, теперь он, как "дважды москвич Советского  Союза" мог делать это
смело  и  заслужено.  Да,  звание   это  далось  ему  немалой  кровью!  Надо
зарабатывать гордое звание москвича,  а  не  то, что - родился в  Москве сам
собой, без всякого труда, и считаешься москвичом!
     Это звание  можно сравнить разве  только  с  аналогичным гордым званием
"дважды  еврей Советского Союза". Звание  такое получали те  евреи,  которые
непродуманно, или, поддавшись вражеской агитации,  соблазну, уезжали из СССР
в Израиль. А, намучившись там, хлебнув полную чашу горя и страданий, снова с
неимоверными трудностями возвращаются обратно на родную советскую  землю, и,
обнимая,  целуя ее,  произносят  почти как  Сципион Африканский:  "Россия, я
держу тебя в своих руках!". Что ж - и Сципион, и они оказались провидцами...
     Прессу  всей  страны  обошла  тогда фотография  пожилого  еврея  - Иуды
Лазаретного, вернувшегося с  исторической родины на  советскую, и,  лежа  на
взлетно-посадочной полосе, целующего бетон родного аэропорта.
     Ну,  хватит о грустном! Для моего друга  все  складывается  прекрасно и
радужно - любимый город, молодая жена, перспективная  работа, верные друзья!
Но  это становится  подозрительным, когда все так  хорошо. Что ж, послушаем,
что сам герой думает об этом...

        Женушкины нравы

     Подъезжая к  Москве, я воспринимал все станции  и  полустанки,  которые
поезд   пренебрежительно   проходил   без  остановки,  как   свои,   родные,
подмосковные.  Вот Текстильщики, а  близ них -  Кузьминки, где я месяц назад
так опасно для здоровья  погулял.  А вот, мы  проезжаем  мостик  через Яузу,
откуда видна  церковь  Мартина  Исповедника,  где  я как  сутенер,  караулил
хитроумную пут<b>а</b>ну  Ленку. От этой церкви три  минуты хода до моего нынешнего
дома, вот даже видна высоченная труба от котельной в уже "нашем" доме!
     Поезд подходит к  Курскому вокзалу, но ни Мони, ни  Оли не видно,  хотя
обещали,  гады, встретить. "Начинаются сюрпризы!" - подумал я, и,  вздохнув,
вышел из вагона.
     Двенадцать  минут  пешком  - и я  у  "себя" дома.  Открываю одну дверь,
другую - пусто. Даже бабка - "коммунистка" не выглянула. Сажусь на стул, жду
сюрпризов. И вдруг - с топотом, громкими восклицаниями и хлопаньем дверей, в
комнату врываются мои "родственнички" - Оля и Моня. Оля кидается мне на шею,
наносит  множественные  поцелуи,  Моня тоже целует меня в  щечку...Опоздали,
оказывается, к приходу поезда. Я даже не спросил,  ночевал  ли Моня здесь  у
Оли. Какое теперь это имеет значение? Я - среди своих,  меня любят, чего  же
еще надо?
     Оля  нашла,  что  я совсем не изменился - лицо ровное, речь нормальная,
рука работает, как положено.  Мы позавтракали, и я, оставив  моих "голубков"
дома, пошел устраиваться на работу.
     Встретился  с  Хохловым,  он провел меня  на кафедру. Оказывается,  там
работает легендарная  личность  - Владимир Оттович Шмидт  - сын  знаменитого
ученого и  полярника  Отто  Юльевича  Шмидта.  Как  я потом узнал,  Владимир
Оттович родился в Кремле, дружил в детстве с Василием Сталиным; между играми
забегал в квартиру к Сталиным, где встречался с Иосифом Виссарионовичем.
     Заведующим  кафедрой  тоже был знаменитый человек - Главный Конструктор
ЗИЛа профессор  Кригер Анатолий Маврикиевич.  Правда, в своих  вояжах  между
Токио и Парижем он редко бывал в Москве, а уж на кафедре - тем более. Но его
обязанности  бодро и  бесплатно  исполнял известный  военный  конструктор  -
профессор Сергей Федорович  Комисарик.  Работал на кафедре и  бывший  ректор
Завода-ВТУЗа, известный двигателист, профессор  Лызо Александр Павлович,  по
прозвищу "папа Лызо". Вот куда устроил меня на работу Хохлов!
     Священный трепет охватывал сперва  меня, когда  я заходил на кафедру. А
потом  привык - все  мы люди! Даже бесил Владимира Оттовича своими потертыми
джинсами, бородой и волосами до плеч. Как-то он  даже бегал за  мной  вокруг
стола с тортом, как в  какой-нибудь  кинокомедии. И  у  меня  на  Таганке он
побывал, провожая как-то подвыпившего профессора, то есть меня, домой.
     Мой бывший  студент Ося Юдовский поступил  в  аспирантуру ИМАШ, и часто
бывал  у  нас дома. Я предпочитаю  работать со своими  учениками  дома,  они
становятся настоящими членами моей семьи. Иногда даже и "сменщиками".
     Уехав как-то уже из Москвы в Курск на выходные дни  к Тамаре Федоровне,
я оставил Осю у себя дома. В понедельник  утром, приехав домой, я застал Осю
с закатанными штанинами за уборкой квартиры. Посуда вся была перемыта, пол в
комнате блестел. В холодильнике (который я уже успел купить, как  приехал) -
запас продуктов. "Неужели Оля становится настоящей хозяйкой?" - удивился  я.
Но Оля с серьезным видом лежала в постели, накрывшись одеялом до подбородка,
и курила.
     Оля  приказала Осе выйти  на кухню и  попросила  меня  присесть, мрачно
пояснив:
     - Чтобы ты не упал, когда услышишь новость!
     Я тут же присел, и Оля медленно, цедя каждое слово и затягиваясь дымом,
покаялась мне, что переспала с Осей.
     - Ты  же  знаешь  -  я  долго  не  могу  без  мужика!  - без комплексов
призналась мне молодая жена, - а он как раз был дома. Сопротивлялся долго! -
затянувшись сигаретой,  добавила Оля,  - Но  он мне  не  понравился,  и  <b>это</b>
произошло только раз!
     Я  вызвал из кухни Осю. Он  понял,  что мне все известно,  и,  войдя  в
комнату,  упал  на  колени и стал истово, как монах,  креститься.  Не  часто
увидишь еврея, крестящегося на коленях - я невольно рассмеялся.
     - Простите, Нурбей Владимирович, я не виноват! - каялся Ося.
     - Я понимаю, тебя изнасиловали! - съехидничал я.
     - Всего один раз, - чуть ни плакал Ося, - а потом два дня мне твердили,
какое я ничтожество по сравнению с вами! Но я перемыл  все полы, в том числе
в прихожей  и на кухне,  готовлю обеды, мою посуду, бегаю за сигаретами. Оля
уже два дня не встает - я кормлю ее с ложечки в постели!
     - Врешь!  -  перебила его до того молчащая  Оля, - врешь, я вставала! В
туалет ты, что ли, за меня ходил! - искренне обиделась Оля.
     - Ну и жена мне попалась! - в очередной раз изумился я, - выходит, если
ее   кормить  в  постели,  ничего  не   заставлять   делать,   и  сексуально
"обслуживать", то  она  будет вставать разве только в туалет! - А  если... -
Нет, хватит плодить лежачих  больных!  - решил я  и стянул с Оли одеяло. - А
ну, вставай, бездельница, лентяйка, а, кроме того, и сама  знаешь кто! Не то
надаю сейчас подзатыльников по-кавказски!
     Ворча,  как  маленькая   росомаха,  Оля  поднялась  и  вместе   с  Осей
приготовила завтрак. Пока я ел, она играла на гитаре и пела сочиненную ею же
песню на английском языке.
     - А ты говоришь, что я бездельничала! - сердито оправдывалась Оля,  - я
текст и музыку сочиняла!
     Песня была действительно приятной на слух, не понял, правда, о чем она.
О чем-то очень сложном и непонятном для простого русского человека.
     После  этого  случая  Ося  бывал  у  нас  лишь  эпизодически,  когда  я
приглашал. Работать "по науке" мы стали в ИМАШе или у меня на кафедре.
     Но Олины сюрпризы продолжались.
     Однажды, придя домой после занятий еще днем, я увидел в  гостях у  моей
жены  незнакомую, совершенно  юную девушку с яркой еврейской  внешностью. На
шее у нее висела цепочка с магендовидом - на это в те годы мало кто решался.
Оля с  этой  "аидиш киндер"  ("еврейским  ребенком") пила  сухое  вино. Одна
пустая бутылка уже лежала на полу, другая была чуть почата.
     Я  быстренько присоединился  к  девичьей компании  и стал  наверстывать
упущенное. Вдруг "аидиш киндер" встает, подходит неверной походкой ко мне  и
шепчет, улыбаясь: "Дядя, я тебя хочу!"
     Вытаращив  глаза, я взглянул на Олю. Та мрачно сидела молча и, наконец,
процедила:
     - Я не возражаю, я же виновата перед тобой!
     - Не бойся, дядя, я - совершеннолетняя, могу паспорт показать! - так же
завлекательно улыбаясь, продолжает "аидиш киндер".
     На какую-то секунду я чуть  не  подался соблазну,  но, решив,  что  так
сразу не стоит делать из дома бордель, я предложил ей:
     А не хочешь  ли ты молодого аида, моего аспиранта? Гениальный парень! -
рекламнул я Осю.
     - Мы все гениальные! - парировала "аидиш киндер", - что ж, зови!
     Я  выскочил на  улицу,  позвонил  по  автомату  в  ИМАШ. К счастью, Ося
оказался  на  месте.  Через четверть  часа он прибыл  к  нам, причем  уже  с
бутылкой. Я стал рядом с Осей, обнял его за плечи и гордо провозгласил:
     - Цвэймэ михитунэм ("два друга" на идиш)!
     "Аидиш киндер" расхохоталась.
     -  Ты  произнес  это как  негр  по-китайски!  Знаешь,  есть  грубоватая
поговорка  на идиш:  "Майнэ  поц ун дайнэ пунэм  - цвэймэ  михитунэм!" ("Мой
"хвостик" и твой лоб - два друга!"). Не отсюда ли ты взял свое выражение?
     Я согласился, что именно отсюда.  Элик часто использовал эту поговорку,
и  я захотел блеснуть  своим знанием  идиш  перед  юной  еврейкой.  Мы  сели
выпивать  вместе, и я  подвинулся  поближе  к Оле. Чувствуя, что разговор  у
молодых   не  клеится,  я   буквально  прижался   к  жене.  "Аидиш  киндер",
пошатываясь, снова подошла ко мне, и, взяв меня за руки, призналась:
     - Дядя, а я все равно хочу тебя!
     - Девочка, - чуть ли ни в истерике  вскричал я, - у меня  молодая жена,
не совращай  меня, пожалуйста! Наш пророк Мош<b>е</b>  (Моисей) за это  не похвалил
бы!
     Авторитет  Моше подействовал, и "аидиш киндер", взяв за  руку  виновато
улыбавшегося Осю, вышла с ним за дверь.
     - Оля, ты брось у  меня, вернее, у  себя, бардаки устраивать!  - строго
предупредил я жену.
     - Я же не для себя - для тебя стараюсь! - самоотверженно заявила Оля, -
но если не хочешь - больше не повторится. Клянусь!
     -  Заклялась  хрюшка...  - еще раз подумал  я, и, конечно же,  оказался
прав.
     Прошло   месяца  два,  за   которые  я   все  пытался  приучить  Олю  к
женственности.  Заставлял  ее красить  губы, подводить глаза,  ухаживать  за
волосами, носить женскую одежду, а не джинсы с "гренадерским" ботинками. Оля
долго чертыхалась, спотыкаясь на каблуках, или попадая тушью в глаза, но эту
пару  месяцев она выглядела отлично.  Тушь  и тени  выгодно подчеркивали  ее
большие глаза, помада  - полные,  красивой формы  губы,  ровные белые  зубы.
Отросшие  волосы  украсила  модная прическа,  платье  и  туфли  на  каблуках
"вытянули" карманную фигурку вверх и придали ей девичью стройность. Особенно
тяжело давалась  мне борьба с курением: я доставал ей антиникотиновые жвачки
и пластыри, воровал у нее из карманов сигареты и спички.
     На какой-то момент мне показалось, что я заставил ее стать женщиной, но
все рухнуло сразу. Оля как-то заявилась опять в прежнем виде и с сигаретой в
зубах. А  на мой (простите за каламбур!)  немой  вопрос она мрачно ответила:
"если я не нравлюсь тебе такой, можешь разводиться. Но ломать  себя я больше
не могу. Не вышло из тебя Пигмалиона!".
     Хорошо хоть приучил  ее сдавать белье  в стирку. А то раньше она просто
выкидывала грязное белье и покупала новое. Естественно,  свое "исподнее", да
и ее тоже, стирал я. Она считала стирку занятием, не достойным себя.
     По вечерам у нас часто бывали гости. Приходили, в основном, театральные
приятели Оли.  Она  почти  в  каждом  театре  была  "своей"  и  знала многих
известных актеров. Как-то к нам в гости нагрянула компания молодых актеров с
театра  на  Таганке.  Не смущаясь  нашей  коммуналкой, они быстро расставили
бутылки на столе.  Оля сняла со стены гитару и  принялась петь свои песни. Я
был зол на шумную компанию и, подвыпив, начал  щедро материться. Вдруг  один
из актеров, усатый и похожий на грузина, спрашивает меня:
     - Тебя как зовут?
     Так как я был при бороде, то ответил:
     - Называй меня Хоттабыч!
     - Послушай, Похабыч, ты  поменьше  бы  матюгаться  не  мог?  - нарочито
вежливо попросил меня "грузин".
     - Называй меня правильно - Хоттабыч! - потребовал я.
     - Перестань матюгаться - буду, а пока ты  и есть Похабыч! - не сдавался
"грузин". Его поддержали и другие, в том числе Оля.
     Я, ворча: "ходют тут всякие", пошел на уступки "народу" и  по мере сил,
прекратил материться. А потом,  когда  актеры ушли, Оля рассказала мне,  что
тот  "грузин",  с  которым я  препирался,  был  известным  актером  Леонидом
Филатовым.
     - Это  -  большой талант, он и стихи пишет, ты  о  нем  еще услышишь! -
пообещала мне Оля.
     А  вот насчет  бардака  на дому, Оля свою клятву  свою, конечно же,  не
сдержала.  Однажды  заявляется  вечером  вместе с необыкновенной подругой  -
великаншей  двух с лишним метров ростом. Когда они  вошли в дверь,  я решил,
что или одна - на ходулях, или другая - на корточках. Припомнился рисунок из
пособия  по кинологии:  "Сенбернар и тойтерьер". Или из истории кино: "Пат и
Паташон". Девушка была в брюках  и  обтянутой  кофте, круглолицая синеглазая
шатенка. Имя - до боли знакомое - Тамара.
     - Я привела тебе самую  высокую красавицу Москвы! - гордо провозгласила
Оля, - рост Петра Первого - два метра два сантиметра!
     Тамара-каланча,  как я  ее сразу же  прозвал  про  себя,  поразила  мое
воображение - такой высокой девушки в моем "послужном списке" не было. Я уже
немного  "принял  на  грудь"  и тут  же попросил  Олю пройти между  ногами у
Тамары. Великанша расставила ноги, совсем как Колосс Родосский, а Оля слегка
пригнувшись,  "