кой  капсулы",
где был помещен мой портрет, да и телевидение ГДР раньше часто транслировало
телепередачи с моим  участием.  Одним словом, я стал узнаваем  и в Германии,
что обнаружилось во время презентации.
     Глава фирмы г-н Герхард  Упхаус, удивленный такой моей  популярностью в
Германии (кстати, сам он нашел и "призвал" меня к делам  своей фирмы, именно
благодаря  этой книге),  водил  меня  с  моим другом  Сашей  по  праздничной
"тусовке".  Мы  чокались  и  выпивали с гостями, где, кстати,  г-н  Упхаус и
убедился в этой моей популярности.
     Но  вот  он  подвел  нас  к  импровизированной  сцене,   где  выступали
африканские артисты,  и  с  уверенной улыбкой сказал: "Вот  эти господа, г-н
Гулиа, я  уверен,  вас знать  уж  никак  не  могут!".  Это был  негритянский
народный ансамбль из какого-то африканского  племени.  Женщины в набедренных
повязках  и  "топлесс",  колоритный долговязый  мужчина весь  татуированный,
разукрашенный  краской, с кольцом  в носу и шапкой из  перьев  бил  рукой  в
бубен, что-то пел по-своему, исполняя вместе с дамами танец своего племени.
     Но  каково  было изумление г-на  Упхауса, когда вдруг долговязый  негр,
перестав  бить  в  бубен,  буквально   уставился  на  меня,  и  к  удивлению
присутствующей публики, сошел со сцены и подошел к нам:
     - Дратвуйте, Дурбей Дладимировит! - радостно  проговорил он, протягивая
руку, - я дак рад вас дес дстретит!
     Мы обнялись; я налил  стакан вина мужику с горящими глазами, в  которых
на фоне лица были видны только огромные белки, и мы выпили.
     - Я даконтил удиверситет Патрис  Лумумба  в Модкве и всегда дмотрел вад
по тедевидору! "Это вы модете" - был мой дубимый педедата!
     Так вот оно что - это "свой брат", болельщик нашей передачи  в бытность
его студентом университета Дружбы Народов в Москве!
     Телепередача  "Это вы можете!" выходила в эфир, как минимум, два раза в
неделю по центральным каналам: одна - оригинальная, другая - повтор. Шла она
и по многим региональным каналам. Продолжительность передачи чаще всего была
45  минут,  но  в  отдельные  периоды  она  длилась больше часа.  Постоянная
аудитория  зрителей  составляла около  100 миллионов человек, а после каждой
передачи телецентр  получал многие тысячи писем. О нашей передаче говорил  в
своих выступлениях даже Президент Горбачев.
     Передача  затрагивала  почти  все  области  жизни  и  интересов  людей:
самодельные   автомобили,   амфибии,   летательные   аппараты,   музыкальные
инструменты,  кулинарию  и оборудование для  нее;  медицину  - роды  в воде,
ясновидение, таинственные явления и фантастические проекты, гипноз; домашнее
творчество, сад и огород; даже сексуальные проблемы. Да это еще я и половины
всех тематик не  упомянул!  Поэтому контингент зрителей передачи  был  самым
разнообразным:  от  детей  с  7-8  лет  до  пенсионеров  -  самых  страстных
поклонников  передачи. Кому сейчас свыше 30 лет, должны обязательно  помнить
нашу передачу!
     Возникла она  в  середине 70-х  годов прошлого века  стараниями  нашего
первого  ведущего -  Владимира  Александровича  Соловьева  -  души и  сердца
передачи.
     Поначалу передача касалась  только изобретений-самоделок, с непременной
демонстрацией действующих  образцов.  Автор рассказывал о своем изобретении,
показывал его в действии, говорил о перспективах. Затем следовало обсуждение
устройства. В  зале сидели  молодые  специалисты, всесторонне  эрудированные
люди - Женя Островский, Никита Фаробин, Олег Катовский, Виктор Шумейко, Вика
Калмыкова  и  другие.  Особое место  занимали такие  неординарные люди,  как
Сергей Щербаков - здоровяк,  богатырь с  мрачным взглядом из-под нахмуренных
бровей и фразами типа такой:
     - Моя теща - умная женщина, никогда бы  не приобрела такую лабуду! (это
насчет какой-нибудь новой кастрюли, сковородки или дачной печки).
     Или  Валентин  Архипов,  "человек  от  сохи", калужанин, придумавший  и
построивший десятки необычных, почти  фантастических  земледельческих машин,
озвучивавший голос "простого народа". Он же нередко читал свои стихи в стиле
Василия Кирилловича Тредиаковского. Помните великолепные в своей неуклюжести
стихи незабвенного Василия Кирилловича:
     Стрекочущу кузнецу в златом блате сущу,
     Золотому червецу по злаку ползущу...
     А окончательное  мнение об  изобретении высказывало жюри, неофициальной
главой которого был  писатель,  поэт и главный  редактор популярного журнала
"Техника молодежи" Василий  Дмитриевич Захарченко. Кроме него в  жюри сидели
кандидаты наук - изобретатель Юрий Ермаков и теоретик Геннадий Зелькин.

        Первое участие


     И вот вдруг я получаю в Курске вызов на эту передачу. Дело в том, что в
качестве "задела на будущее" мы изготовили детский маховичный автомобильчик.
Он включался  в сеть, маховик разгонялся, а потом ребенок мог  ездить на нем
около километра. Фото этого автомобильчика обошло многие  журналы, и  Володя
Соловьев заинтересовался им для своей передачи.
     Что  ж,  в  назначенный  срок в  Москву выехала целая  команда  -  я  с
автомобильчиком, водитель  -  сын Войтенок  - Дима, лет  шести, и его мама -
Лида. Саша, немного ревнуя, погрузил нас  в двухместное купе,  и поезд повез
нас в Москву.
     В Москве я впервые встретился с  Соловьевым -  красивым, безукоризненно
одетым  человеком; мы обговорили сценарий выступления. Передача  выходила  в
записи, которая длилась несколько часов. Я пригласил в  студию Тамару и Моню
- и для помощи, и "себя показать".
     Технически все прошло безукоризненно. Дима проехал несколько  кругов, я
показал, как автомобильчик "заряжают" и  отметил,  что такого же  устройства
могут быть и автомобили для взрослых. Вопрос  обсуждался довольно бурно и, к
сожалению, "скатился"  совсем в другое русло - полезны детям или нет, вообще
моторизированные  средства транспорта. Щербаков, забивая всех  своим могучим
басом, гремел:
     -  Я  не куплю  для своего сына  такую игрушку, пусть  он лучше  крутит
педали - здоровее будет!
     На это я предложил толстяку Щербакову отключить лифт в его доме, так он
сам будет здоровее, да и, возможно, похудеет.
     Василий Дмитриевич подвел итоги, наш экспонат завоевал первое место (не
помню уже среди чего), и я получил приз - транзисторный приемник.
     Передача выходила в эфир несколько раз, куряне были очень довольны, что
их земляк  "попал  в телевизор". Раз уж  я  заговорил  про передачу "Это  вы
можете!",  расскажу, как складывались мои с ней отношения в дальнейшем, ведь
эта передача стала существенной частью моей жизни в течение долгих лет.
     Уже живя в Москве (а это произошло через года полтора после описываемых
событий), я смотрю очередную передачу "Это  вы  можете!".  С ужасом наблюдаю
демонстрацию на  ней  безопорных  движителей -  "инерцоидов", с  которыми  я
борюсь, как с  личными  врагами.  "Инерцоид"  -  это  современный заменитель
"вечного двигателя", который сегодня изобретать стало уже "не  престижно". А
"инерцоид" - пока можно, его труднее "уличить" в недееспособности.
     Я  жду  от  жюри немедленного  "разгрома"  этого  невежества,  но  жюри
одобряет и благословляет эту химеру. Захарченко даже ожидает то время, когда
"инерцоиды  вместо ракет будут бороздить космическое  пространство". Этого я
уже  не  вынес  - немедленно  позвонил  Соловьеву,  и  во  избежание  полной
дискредитации  передачи,  предложил  записать   свой  сюжет,   разоблачающий
"инерцоиды". Тот быстро согласился, а я, срочно изготовив "прибор Кавендиша"
- крутильные весы, а также аналог инерцоида, пришел на запись.
     Дело представили так, что  прошлая передача давала возможность зрителям
самим  оценить реальность "инерцоидов".  А раз этого  не последовало, то  мы
показываем их критический анализ. Я  запускал  "инерцоид", как  и  в прошлой
передаче  по столу - он  скакал быстро,  как  кузнечик. Кстати,  все детские
игрушки передвигающиеся толчками без приводных колес - птички, лягушки, и им
подобные - тоже "инерцоиды". При этом никто  их не предполагает  запустить в
космическое пространство!
     Но стоило  мне привязать "инерцоид" к одному краю коромысла  крутильных
весов, а  на другом краю  закрепить соответствующий противовес -  "инерцоид"
разоблачал  сам  себя!  Он  беспомощно   дергался,  будучи  не  в  состоянии
сдвинуться в какую-нибудь  сторону. Все дело  в  том, что на  столе и другой
поверхности,  даже  в воде, возникает некоторое сопротивление движению тел -
то  же  трение. "Инерцоид", кратковременно  развивая  большую силу  в  одном
направлении,  преодолевает это сопротивление и движется. В другую же сторону
сила развивается маленькая,  но  длительная;  она и не  в состоянии сдвинуть
прибор с места.
     Каждый из нас может, если надо, сам стать "инерцоидом", если встанет на
сани, возьмет в руки кувалду и будет колотить ею по  задней части саней. При
ударе сани будут передвигаться  вперед, а при замахивании молотом они просто
не сдвинутся - сила трения удержит. В крутильных же весах почти нет никакого
сопротивления - вот "инерцоид" и становится беспомощным.
     Я многократно выступал с  лекциями перед изобретателями, демонстрировал
им "инерцоид"  на крутильных  весах,  и  как вы  думаете,  что они  при этом
делали?  Они  просто  отворачивались в  момент  работы "инерцоида",  а потом
говорили, что  ничего  не видели! Ну, как назвать такую болезнь - шизофрения
или хитрость страуса, как известно,  прячущего  в  невыгодных  ему ситуациях
голову  в песок! Чуть  позже я выпустил  монографию "Инерция", где прямо  на
обложке  был изображен опыт с "инерцоидом" на крутильных весах. Думаете, это
убедило горе - изобретателей? Ничуть!
     Но поближе к передаче  "Это вы можете!".  Я  убедил Соловьева, что  ему
нужен  в жюри  хоть один  эксперт, профессионально разбирающийся в механике,
чтобы различные химеры либо не проникали  на  передачу,  либо  вовремя  были
разоблачены. Так я и вошел в состав жюри.
     Вскоре в этот состав был принят еще автомобилист - Илья Туревский, и  в
таком составе жюри просуществовало много лет. Таким его и изобразил на своей
карикатуре  великий  датский  художник  Херлуф  Бидструп.  Стоит   со  своим
самодельным автомобилем озадаченный изобретатель; напротив него за столиком,
ведущий  - Володя Соловьев,  а за ними -  жюри.  Вот  тот, озверевшего  вида
мужчина в очках с черной бородой  и в сванской шапочке, занесший правую руку
прямо над головой уважаемого Василия Дмитриевича - это я. С тех пор я сильно
изменился - нет  очков (прошла близорукость), нет черной бороды и волос (они
поседели, и  я  их сбрил),  нет даже  сванской шапочки  (ее стали  путать  с
еврейской "кип<b>о</b>й", и  я перестал  ее носить).  Но озверелость осталась,  это
прошу учитывать!
     Кто только  ни  побывал на наших  передачах, с  кем только ни столкнула
меня  судьба!  Хорошо  запомнился  тогда   еще   94-х  летний  Л.С.  Термен,
изобретатель первого электронного  музыкального инструмента - "терменвокса".
Термен  рассказывал, как  однажды он буквально  водил  руками  В.И.  Ленина,
обучая  его  игре на  терменвоксе. "Руководил вождем  мировой революции!"  -
опасно шутил он.
     Оригинально прошла моя первая встреча с Л.С.Терменом. Меня делегировали
встречать престарелого корифея и  доставить его в студию. Я стоял у лестницы
в  помещении телецентра  в  Останкино,  когда  вдруг  появляется Л.С.Термен,
подходит ко мне  и  почти как старик-Державин лицеиста-Пушкина,  спрашивает:
"Юноша, где здесь туалет?".
     Наслышавшись о сыне  легендарных А. Ахматовой и Н. Гумилева - этнографе
Льве Николаевиче  Гумилеве, я с трепетом ожидал встречи с человеком, который
для меня был символом русской интеллигенции. Но все вышло несколько иначе.
     Речь в передаче шла о кочевых народах, которые Гумилев горячо  защищал.
А на мое замечание о том, что кочевники оставляют после себя лишь загаженную
пустыню, он вдруг резко отреагировал:
     - Молодой человек, а вам известно,  что я профессор? Я вас на зачет  не
допустил бы! - и все это в микрофон. Несмотря на то, что Гумилев грассировал
на все буквы и понять  его было трудновато, я все-таки его реплику "усек", и
тут же, тоже в микрофон парировал:
     - А  я не только профессор, но и  доктор наук,  к тому  же - заведующий
кафедрой,  и  с  такими  взглядами  я бы  никакого профессора  до  лекции не
допустил!
     Шум,  смех  в  зале. Соловьев мимо камеры грозит  мне кулаком  и делает
страшное лицо...
     "Досталось"  от  Гумилева  и  Захарченко. Защищая русский быт, писатель
упомянул русскую  избу.  На  что Гумилев,  превозносивший  юрту  кочевников,
строго спросил Василия Дмитриевича:
     - А вы вообще-то русскую избу когда-нибудь видели?
     Захарченко аж застонал от обиды и умоляюще посмотрел на Соловьева:
     - Володечка, зачем я должен терпеть такое?
     А Володя и весь зал хохотали.
     Встречались на передаче  и люди  откровенно безграмотные. Иногда  я  не
выдерживал чьей-нибудь  безграмотности,  причем  высокомерной,  и,  озверев,
хватал стул или иной тяжелый предмет и нападал на обидчика. Тот почти всегда
позорно  ретировался.  Эти  моменты Володя обычно  оставлял в  эфире  -  они
вызывали "оживляж".
     У того, кто помнит наши передачи, может остаться впечатление,  что мы с
Василием Дмитриевичем были антагонистами.  На  самом деле  препирались-то мы
чаще всего  для пущего интереса. За  исключением  случаев, когда  Захарченко
требовал  внедрения разработок кустарей-изобретателей  нашими заводами.  Как
человек близкий к производству, я понимал, что это невозможно.
     Пример:  Кузов  легкового автомобиля самодельщики чаще всего клеили  из
нескольких  слоев стеклоткани на эпоксидке. В лучшем случае  вся эта склейка
продолжалась неделю. А теперь представьте себе, что на ВАЗе внедрили бы этот
метод. В год  ВАЗ  тогда выпускал не менее 660 тысяч автомобилей, в неделю -
это около 15000. Где бы "сохли" целую неделю эти 15000  кузовов, и что стало
бы со сборочным конвейером при этом? Тогда наши препирательства  становились
принудительными.
     Однажды в наш спор вмешался даже ЦК КПСС. Одному из секретарей ЦК КПСС,
отвечающих  за  промышленность  показалось,  что  я  таким  образом  охаиваю
отечественное автомобилестроение (хотя  его и надо было охаивать!). И он тут
же после окончания эфира передачи, а это  было около 11 часов вечера, звонит
"суровому" и  своенравному Председателю Гостелерадио тов. Лапину, о том, что
некий  профессор в кожаном  пиджаке  из  жюри "Это  вы можете!"  хулил  нашу
автомобильную промышленность. "Узнать, навести порядок, доложить!" Лапин уже
ночью поднимает  с  постели Соловьева и в еще  более  действенных выражениях
требует объяснений. Володя успокоил  его, доложив, что агрессивный профессор
-  "свой человек"  и полностью находится под "нашим" контролем. А мне Володя
позвонил и сказал только:
     - Сегодня ночью мне из-за вас попало!
     А я передумал, какие угодно сценарии этого "ночного назидания", но суть
дела узнал только при личной встрече.
     Мы с Василием Дмитриевичем  хорошо  "сошлись" на почве выпивки. Обычно,
мы  "это" брали с собой, и, либо  во  время перерывов,  либо,  когда  камеры
"смотрели" не на нас, "пропускали"  стаканчик - другой. Когда Володя замечал
это, ругал нас нещадно.
     А однажды, уже в начале "сухого закона" зимой  1985 года, мы с Василием
Дмитриевичем, не придав ему серьезного значения, принесли с собой выпивки на
всю нашу бригаду - жюри. После съемок мы пригласили коллег отведать "чем Бог
послал"", но  те как-то  вежливо  отказались.  Пришлось  пить  вдвоем  -  не
пропадать же  добру! Съемки происходили в  Институте Народного хозяйства им.
Плеханова,  и  выпивать  пришлось, почти как у Райкина  -  в "антисанитарных
условиях" - в гардеробе. Гардеробщица стыдила нас и так, и этак, а мы только
предлагали ей поддержать нашу компанию.
     Была зима, страшный холод,  и у  "Волги" Василия  Дмитриевича  замерзло
лобовое стекло. Но, тем  не менее, мы сели  в  машину, и Захарченко, опустив
стекло левой двери, браво повел машину, глядя в открытое окно. Таким образом
он  довез   меня  до  Таганской  площади,  близ  которой  я   жил,  и  вдруг
пронзительный милицейский  свисток прервал наш кайф.  К нам бежал ГАИшник  в
бушлате и меховой шапке со свистком во рту.
     - Мы пропали! - патетически провозгласил Василий Дмитриевич и бессильно
откинулся на сидение.
     Разъяренный  ГАИшник  просунул  голову  в  раскрытое  окно, в  нос  ему
"шибанул" концентрированный запах алкоголя, но вдруг...  лицо его расплылось
в широкой улыбке.
     -  Оба здесь, надо  же! Чего же не попросили нас, чтобы  довезли, зачем
сами рисковали? -  и  ГАИшник стал рукавом бушлата  оттирать лед с  лобового
стекла.
     Я  вышел  из автомобиля  и  заспешил  домой.  По  дороге меня  медленно
обогнала  "Волга".  Машину  вел  ГАИшник,  а  Василий  Дмитриевич  по-барски
развалился рядом. Он опустил стекло и только успел сказать:
     - Вот бл..., популярность, а!
     Тогда  же у  Захарченко  случилась  большая неприятность.  Он  дружил с
известным писателем-фантастом  Артуром Кларком, жившим на  острове Цейлон. И
фантаст  решил опубликовать  в  "Технике-молодежи" свой  новый  роман  целой
серией статей,  из номера в номер. Статьи  стали  появляться, их с интересом
читали, и вдруг публикация резко оборвалась.  А потом мы узнаем, что Василия
Дмитриевича "снимают" с должности главного редактора журнала. В чем же дело?
     Оказывается, "паразит"  Кларк  дал всем  героям своего  романа, имевшим
русское происхождение, фамилии наших известных диссидентов. Эти герои как бы
являлись их  детьми, об этом свидетельствовали даже их отчества. Конечно же,
не предупредить об этом своего друга было свинством со стороны Кларка. А наш
Вася  "прозевал"  такую существенную для того времени деталь. Но  бдительные
"писарчуки"  нашлись, и  дело дошло до  ЦК  Нашей  Любимой  Партии.  И  Васю
сняли... Он очень  переживал случившееся. Участие в телепередаче хоть как-то
сгладило шок от  мгновенного прекращения  его общения с  людьми, читателями,
обществом, через свой журнал.
     И вот в июле 1990 года мы с Володей наметили "выездную" запись передачи
из  Киева,  где   я   присмотрел  хороший  объект.  В   Киевском  Гидропарке
самодельщики оборудовали  почти полгектара территории,  построенными  своими
руками  тренировочными  стендами. Это  было  бы  самое  масштабное  творение
самодельщиков в наших передачах.
     Но в  конце июня,  прямо  во  время эфира очередной  передачи  "Это  вы
можете!"  мне  домой  позвонил  наш  администратор  Саша  Куприн.  Я  весело
приветствовал его, но  голос в трубке был сдержан и лаконичен: "У нас горе -
Володя умер!"
     Молодой, здоровый человек внезапно погиб от обильного инфаркта, который
случился на  даче. Это была  первая для меня потеря столь близкого товарища,
моего ровесника, потеря, так сильно изменившая течение моей жизни.
     Еще  некоторое  время  передача,   как   бы  "по  инерции"   продолжала
существовать,  сильно  меняя свой "имидж". Сюжет из Киева мы все-таки сняли,
но  ровно через  год. Получился он хорошим. Но конец передачи был предрешен.
Клуб наш, к  сожалению, распался,  и люди,  более  десятка лет бывшие  столь
близкими друг другу,  расстались.  Связывал  всех  нас  наш дорогой  друг  и
ведущий Володя Соловьев. Без него все потеряло свой былой смысл...
     В конце 90-х годов  была сделана попытка реанимировать передачу, и  она
на год вновь появилась в московском эфире под названием "Жизнь замечательных
идей".  Ведущим  стал  постоянный  участник  соловьевской  передачи  -  Женя
Островский. По  экономическим причинам эта передача закрылась. Вскоре  после
закрытия  передачи  ушли из жизни молодой еще Геннадий Зелькин  и испытанный
боец  - "аксакал" Василий Захарченко. Я с трудом  мог  представить себе, что
этот лежащий в гробу высокий  худой  человек  - весельчак, жизнелюб, человек
кипучей энергии, неутомимый и неугомонный Захарченко.  Несмотря  на солидную
разницу в возрасте (он мне годился в отцы!), он мне был настоящим другом.
     А чтобы  сгладить  траурный тон,  я  расскажу  про очень веселые съемки
моего новогоднего поздравления, где  в последнем эфире передачи я  поздравил
москвичей с Новым 1998 годом прямо из проруби.
     Узнав, что я "морж", телеканал ТВЦ, на котором транслировалась передача
"Жизнь замечательных идей", попросил меня поздравить москвичей  с Новым 1998
годом прямо из проруби.
     Сценарий был несложен: в  плавках, в красной шапочке  Деда Мороза и при
своей натуральной седой  бороде, я должен был залезть в прорубь и спрятаться
подо  льдом.  Снегурочка  в  купальном  костюме  -  моя  жена  Тамара,  тоже
"моржиха", три  раза ударяла по  льду  серебряным посохом  и  говорила: "Дед
Мороз,  вылезай, Новый год  на  носу!". Когда  же я  недовольно выбирался из
проруби,  ворча:  "Кто  меня  разбудил, кто меня  побеспокоил?",  Снегурочка
должна была сообщить мне,  что  пора поздравлять телезрителей с  Новым  1998
годом. После чего я говорил: "Тогда чарку мне!", провозглашал поздравления и
выпивал  чарку.  Для этого  я забрал из дома свою "кровную" бутылку  -  0,75
литра водки.
     Но  тут  перед  самыми  съемками  ударили  страшные морозы  -  ниже  30
градусов. Но не отменять же назначенного!
     И вот мы всей съемочной группой  поехали на Красный пруд в Измайловском
парке, где привыкли "моржеваться". Расставили аппаратуру, все приготовились,
и я  по команде  режиссера  Жени  Островского  полез под  лед - ждать ударов
посоха  Снегурочки.  Но...  их  все  не  было.   Задыхаясь,  я  вынырнул  на
поверхность и на всякий случай громко завопил: "Кто меня  разбудил, кто меня
побеспокоил?" А оказалось, что, занявшись перестановкой  камеры,  группа обо
мне просто  забыла.  Снегурочка,  она  же  Тамара, "для  сугрева" налила мне
чарку,  и я  снова полез под  лед. Секунд  через двадцать  послышались удары
посоха, и я вылез. Произнес, что было положено, и выпил чарку.
     -  Не  пойдет,  не  пойдет!  -  закричал  Женя.  - Вы  что,  Снегурочку
поздравляете? Обращайтесь, пожалуйста, не к ней, а на камеру!
     Третий  дубль  снова  не удался  - я  перепутал слова  поздравления, но
чарку, разумеется, испил  до  дна.  На  четвертом дубле  поначалу  было  все
хорошо, но я поскользнулся на  лестнице и грохнулся о  лед, разодрав локоть.
Рану залили водкой,  остатки которой я допил для храбрости. На пятом дубле я
уже сам не мог вылезти из воды, и на меня надели пояс с веревкой, за которую
незаметно тянули вверх.  Но водка кончилась, и я отказался  поздравлять  без
чарки.
     Сердобольные   зрители,   к  этому   времени   скопившиеся  у  проруби,
великодушно предложили свою бутылку. Поэтому шестой дубль, прошел нормально,
за  исключением того, что вместо  слов "С Новым Годом!"  я произнес тоже три
слова, но  совсем  других. Но  "халявную" чарку  все-равно выпил. На седьмом
дубле  я  заснул  прямо  подо льдом, и меня  не разбудили  удары  Снегурочки
посохом. Тащили меня из проруби  за веревку всей  съемочной группой,  причем
активнее  всех работала  Снегурочка. Последнее, что  я  помню:  как  допивал
дареную бутылку прямо из горлышка.
     Одеть  меня  так и  не смогли -  уложили  на  сиденье,  покрыли моей же
одеждой и привезли домой. Спал я два дня и проснулся как раз к Новому Году.
     А  тут передачу смонтировали. И  когда мы со Снегурочкой смотрели  ее и
слушали  свои же поздравления,  никаких мук творчества на экране  заметно не
было. Вспомните, может и вы  видели эту передачу и слушали мои  поздравления
из проруби. Можно ли поверить, что я при этом выпил почти полтора литра?

        Снежный человек

     Но вернемся назад в 1974  год, когда я,  проведя нервотрепные для  меня
испытания автобуса, вышел-таки в отпуск и отправился в Москву.  На юг Тамаре
ехать запретили врачи, но западное направление не возбранялось.
     Тамара, уже  не "пенсионерка", закончила учиться на  вечернем отделении
Плехановского   института  и  работала  в  институте  ВНИИТоргмаш.  Я  часто
захаживал туда; познакомился я с начальником и  сотрудниками Тамары. И среди
последних  возникла компания,  пожелавшая поехать в отпуск на крайний  запад
нашей необъятной страны -  в Калининградскую область. Буся был в курсе дела;
ворчал,  конечно, но разумной альтернативы предложить не смог. Для отдыха мы
наметили  город  Светлогорск  на Балтийском  побережье; часть  компании  уже
выехала  туда,  а часть, конкретно -  я, Тамара  и ее начальник  по прозвищу
"Бугор",  выезжала  позже. Мы  взяли  четырехместное  купе, много выпивки, и
выехали.
     Бугор, как и его попутчики, были не промах выпить, и  к ночи мы заснули
без задних ног. Бугор, который сильно заикался, все-таки сумел доказать, что
ему лучше всего спать внизу, а нам с Тамарой -  наверху. Потому что, если он
заберется наверх, то ему будет все  видно внизу, ну, а снизу верх  не виден,
полки-то не прозрачные!
     Так  мы  и  поступили. Тамара легла  на полку  над  Бугром, я же  -  на
противоположную.  К  середине ночи я проснулся и до утра сделал пару "ходок"
на полку "визави". С утра начали выпивать снова и так увлеклись, что когда в
наше купе постучали  и спросили,  не мы  ли  "бабу потеряли", мы  и не сразу
поняли, в  чем дело. Выйдя за  дверь, мы, к своему ужасу, обнаружили  Тамару
без намека на одежду, и главное -  без  парика, весело пляшущую в  коридоре.
Тут же  загнали ее  в купе,  втащили на полку, пристыдили и, покрыв одеялом,
продолжили наше занятие.
     Поезд  доезжал  до  Калининграда  (Кенигсберга),  а  дальше  надо  было
добираться на пригородной электричке. Кенигсберг  почти у всех ассоциируется
с именем философа Иммануила Канта; он жил, да и похоронен там.
     Кант -  один из  моих  любимых  философов.  Во-первых, потому, что он -
великий механик и автор одной из первых  космогонических гипотез. Во-вторых,
потому, что он великий  теолог, и  я очень  завидовал ему в этом. Богословие
всегда   привлекало  меня,  я  даже  в  подражение  Канту  опубликовал  свое
доказательство  бытия Бога. Так как прямо,  "в лоб"  доказать  существование
Бога  невозможно,  то  я попытался  сделать это как  бы  по-еврейски  -  "от
обратного" ("ад  абсурдум"). Но  это только для  того, чтобы  не  отстать от
Канта.
     А если серьезно, я считаю  любые теоретические споры о том,  существует
ли  Бог или  нет, чистой воды идиотизмом.  Это  то же самое, если  соберутся
несколько "котов ученых" -  старых драных котяр, упитанных  котиков и резвых
котят, и они, усевшись перед телевизором,  будут рассуждать о реальности или
мнимости изображения на экране.  Да как  эти коты никогда не поймут смысла и
технологии передачи изображения на расстояние, так и мы никогда не постигнем
непостижимых для  нас  "высших  сфер".  А  если мы  высокомерно думаем,  что
достигли чего-то  существенного в науке, особенно в  науке  о нас самих, то,
как  ученый  (человек,  имеющий   полный  джентльменский  набор  документов,
официально  удостоверяющих  это!),  уверяю  вас,  что  мы  выдаем  мечту  за
действительность. Мы не знаем почти ничего!
     Кант же  мне  нравится больше  всего  тем, что  идею  Бога  он  считает
необходимой предпосылкой нравственности.  Бедные, бедные  атеисты - их жизнь
безнадежна,  пуста, лишена даже малейшего  смысла.  Ведь если ничего не было
"до",  и ничего не будет  "после", имеет ли смысл этот миг - "сейчас"?  Хотя
это  почти  не мешает им так же весело пьянствовать  и  развратничать, как и
нам, уверенным в  себе "теологам". Мы-то знаем, что  у нас есть будущее: ну,
пожурят нас за прижизненные грехи, и определят куда-нибудь.  Определят и их,
правда, в места  похуже, но  они-то  сами уверены,  что висят над  пропастью
пустоты, что ничего-ничего их не ожидает. Бедные, бедные атеисты!
     Знакомые из нашей компании,  прибывшие в Светлогорск заранее, подобрали
нам комнату, и мы с Тамарой устроились там неплохо.  Расставили свои вещи по
комнате,  парфюмерию поставили на  комод. Должен сказать,  что хоть борода у
меня  и  была,  но шею я брил,  причем  электрической  бритвой.  А до бритья
смачивал кожу особой жидкостью  под названием "Пингвин" -  раствор, кажется,
квасцов в спирту, который ставил дыбом  все  волоски на шее и других местах,
которых касался. После  этого бритье -  одно удовольствие.  А почему я вдруг
упомянул про жидкость "Пингвин"? А вот почему.
     Поздним  вечером, когда  мы с  Тамарой,  уже  выполнили свой  "долг"  и
готовились  спокойно  заснуть,  какая-то тень,  бесшумно  проникла  к  нам в
комнату. Тамара  чуть не завизжала  от ужаса, но  я  быстро прикрыл  ей  рот
рукой. Тень в полутьме  начала шарить по  комоду  и, нащупала, наконец,  мой
"Пингвин". Тень  понюхала  пузырек, а  лосьон  пахнул  спиртом  и одеколоном
одновременно. Становилось интересно, неужели тень будет  сейчас бриться?  Но
тень  тихонько  перелила "Пингвин" в кружку, которую держала в  руках. Потом
залпом выпила содержимое кружки, и тут уж нам  пришлось срочно вскакивать  с
постели, включать свет, и оказывать тени первую медицинскую помощь.
     Тенью оказалась наша хозяйка - она, видите ли, приняла мой "Пингвин" за
одеколон и  решила  полечиться,  потому,  что  у нее была  "жога".  От  этой
жидкости  все  волосы,  которые,  возможно, имелись  у  хозяйки  в  желудке,
поднялись дыбом; она стала задыхаться и жалобно стонать. Я  сбегал на кухню,
набрал  кружку  воды и  стал отпаивать  хозяйку. Та  выжила,  но  бриться  я
перестал - следующей порции "Пингвина" она не выдержала бы.
     Нет,  я это рассказал не для того, чтобы очернить хозяйку. Просто хотел
показать,  в  какой  компании мы  жили.  Конечно  же,  мы пили тоже,  но  не
"Пингвин", и не по ночам.  А так как  в Светлогорске податься было некуда (в
местный ресторан  меня не пускали, потому, что я не взял с собой  пиджака  и
галстука),  мы ездили в  Калининград. Там меня в  ресторан  пускали, в каком
угодно виде. В зоопарк тоже, говорю я об этом потому, что мы туда зачастили.
     Кроме  того,  что Калининградский зоопарк  считался  одним  из лучших в
Европе, там еще можно было спокойно устроиться на скамейке и, глядя на наших
братьев  меньших,  выпивать и  закусывать. Особенно любили  мы  устраиваться
перед  бурым   медведем,   которого   посетители  научили   показывать  один
неприличный  жест  за кусок хлеба.  Мы  смачивали  хлеб  портвейном, и мишка
начинал нам показывать свой жест, причем с удвоенным неприличием.
     Любили мы посещать  и  обезьянник. Почему мы,  люди,  любим смотреть на
обезьян? Да потому, что  ощущаем  себя значительно культурнее и красивее их!
Вы  заметили,  что  люди,  которые  уступают  в этих качествах  приматам, не
очень-то  любят  смотреть  на  них.  Им  остается   любоваться   разве   что
крокодилами!
     И  вот  наступил день, оказавшийся для меня  с  Тамарой  одним из самых
веселых  в наш калининградский  вояж. Как обычно, мы  выпили с  медведем,  а
потом перешли к обезьяннику. И там  заметили одну  небольшую клетку, которая
оказалась не только свободной, но  и с открытой дверью. Или она освободилась
только сегодня, или просто мы ее не замечали раньше. Когда Тамара  выпивала,
у  нее в отличие от трезвого состояния, иногда возникали яркие, оригинальные
идеи и мысли. Я полагаю, вы уже успели заметить это?
     Так вот, идея Тамары заключалась в том,  что "слабо" мне тихо раздеться
и,  пока никого  поблизости нет,  зайти  в  свободную  клетку? И  попытаться
изобразить  из  себя гориллу, нет,  шимпанзе,  нет, Арон Гутана, или как там
его? Гениальная мысль  пришла  сама  собой -  изобразить  снежного человека,
которого никто толком не  видел, и  поэтому не будут говорить, что, дескать,
непохож!
     Мы подобрали  на  мусорке кусок ровного  картона  от  коробки и, изводя
шариковую  ручку,  написали жирными  печатными  буквами:  "Снежный  человек.
Возраст  30-35  лет.  Пойман  в  окрестностях  Калининграда. Не  дразнить  -
опасно!".
     Мы дождались, пока поблизости  не было ни души, и  кусочками  проволоки
прикрепили эту картонку на клетку. Потом я в момент сбросил с себя одежду, и
"мухой"  влетел  в  клетку, закрыв  за  собой  дверь  и  закрепив  ее той же
проволокой.
     Когда меня спрашивают, снял ли я  тогда с себя трусики, то я, поражаясь
неуместности этого  вопроса,  отвечаю  на  него вопросом  же:  "А  видел  ли
когда-нибудь  спрашивающий  снежного  человека в  трусиках?" Да  этого  даже
представить себе невозможно!
     Раздетый,  я  мало  чем  отличался от  снежного человека нашей  средней
полосы. В калининградской  местной газете была даже помещена выдержка: "Тело
густо  покрыто  темной шерстью,  на  лице  и голове также имеется избыточная
растительность.  Мышцы,  обильно  присутствующие  на  теле, внушительные  по
размерам,  выдают   достаточно  сильный   экземпляр  дикого  животного.  Наш
калининградский  "Йети" свободно  передвигается  по  полу клетки  на  задних
конечностях,  иногда он  быстро  взбирается до потолка  по  ячейкам клетки и
сильно трясет ее, при этом издавая нечленораздельные звуки".
     Позволю  себе здесь  заметить  одну неточность:  звуки, которые издавал
"Йети"  были вполне  членораздельные и даже  цивильные. Не представляя себе,
какого  рода звуки может издавать  снежный человек, я вспомнил понравившуюся
мне фразу  из  объявлений  на  сухумских магазинах: "Ахухахутра  моапсыуэйт"
("Торговля  производится" - в переводе с абхазского).  И  я  решил,  что эта
фраза, произнесенная с достаточно яростным выражением  лица, достойна  языка
"Йети".
     "А  ху-хаху-тра!  Моап-псы-уэйт!" -  скаля зубы,  ревел и рычал  я,  не
рассчитывая, что возле клетки окажется знаток абхазского языка - таковых и в
Сухуми немного.
     Народ стал  стекаться к  клетке, и  в этом немалая  заслуга Тамары. Она
стала разыскивать группки  людей, подбегать  к  ним, возбужденно  крича: "Вы
видели? Снежного человека видели? Только сегодня  появился, недавно поймали,
говорят!".
     Народ  гримасничал,  повторяя  за  мной  магические  слова:   "Торговля
производится". Тамаре  пришла в  голову  удачная  мысль, уговорить какого-то
зеваку подать мне  початую четвертинку  водки. Я, ревя,  принял ее, неуклюже
запрокинул над головой и сделал большой глоток. Подняв опять  голову кверху,
прополоскал  себе горло  и  с  диким бульканьем  выпил  водку. Народ  ахнул:
"Водкой  горло  полощет  -  во,  сила!"  Вторым глотком я,  как институтский
"малахольный"  по  прозвищу Фидель  Кастро, прополоскал себе зубы  и  пустил
водку тонкой струйкой в публику. Та шарахнулась в стороны.
     Мне стали  протягивать зажженные  сигареты. Я не люблю дыма,  но  фокус
решил все-таки показать. Оторвав  от  тлеющей сигареты  "насусленный" кончик
(мы, снежные люди, тоже  брезгливые!),  я быстро положил  ее себе на язык  и
спрятал  в рот. "Съел  горящую сигарету!"  - восхитился народ. Затем  открыл
рот,  выпустил  клубы  дыма, и пальцем "выстрелил"  горящий  окурок в толпу.
Толпа восторженно завыла.
     В меня стали тыкать палками, "стрелять"  окурками, и что хуже  всего, я
заметил людей, наставивших на меня объективы фотоаппаратов.
     -  Оставить  свое изображение в таком  виде?  В городе великого  Канта?
Никогда!  -  твердо  решил  я,  и грозным рыканьем  предупредив  народ,  что
торговля, несмотря ни на что, производится, сильно рванул  дверь, и,  сорвав
проволочную петлю, вышел наружу.
     Визг, вопли и мат сотрясли воздух, и толпы в момент не стало.
     - Вот как надо в капстранах демонстрации разгонять! - успел подумать я,
и стрелой бросился  в кусты. Тамара - за мной. Через минуту аккуратно одетый
джентльмен в очках, с  бородкой  и под ручку с красивой дамой,  уже удалялся
подальше  от  обезьянника.  И никто  даже  заподозрить  не мог в нем  дикого
"Йети".
     Интереснее всего  то,  что  четверть  века спустя  мне  посчастливилось
увидеть свою  фотографию в клетке.  А привез ее в Москву один  мой знакомый,
работавший   в  Калининграде  на  заводе  электропогрузчиков.   Ему  удалось
"щелкнуть" меня в клетке, правда, снимок получился неважным.
     - Чем-то  на  меня похож! - осторожно спровоцировал я  на откровенность
удачливого фотографа.
     - Скажете тоже, Нурбей Владимирович - это же зверь дикий,  а вы  -  наш
уважаемый профессор! - широко улыбаясь, разубеждал меня земляк Канта.
     - И то - правда! - вздохнув, согласился я.

        Загул

     Как-то, зайдя в комнату, где сидел Моня в  ИМАШе, я не узнал помещения.
Огромная комната была уставлена  музыкальными инструментами, но не  всеми, а
только медными духовыми.  Саксофонов,  правда,  не было, а  валторны, трубы,
тромбоны,  и даже  бас-геликон присутствовали. И были еще литавры  -  этакие
латунные  тарелки  с  ножным  приводом. Нажмешь  на педаль,  верхняя тарелка
понимается, отпустишь ее - опустится с торжественным звуком.
     Объяснялось   это   скопление   музыкальных  инструментов  институтской
самодеятельности ремонтом  какого-то  склада. И перенесли инструменты  туда,
где имелось свободное место. Моня и  я дули во все эти музыкальные трубы, но
либо  вообще  не  могли  извлечь ничего, кроме хрипа, либо извлекались такие
ужасные звуки, что становилось страшно за наш готический ИМАШ. Казалось, что
от этих диких, первобытных звуков он может рухнуть, как некогда Иерихон.
     Но  вскоре инструменты унесли, но не все. Литавры-то Моня припрятал,  и
они навечно остались  в лаборатории.  А на  мой  вопрос - для чего Моне  эти
литавры, он, хитро прищурившись, ответил:
     -  А  когда  ты  придешь или  позвонишь и скажешь,  что тебя  утвердили
доктором, я подойду сюда и ударю в литавры!
     Долго  ли,  коротко ли, но  наступил день,  когда  я,  по  обыкновению,
приехав в Москву, позвонил инспектору ВАК, назвал фамилию и поинтересовался,
как мои дела.
     - Вас утвердили! - неинтересным голосом ответил инспектор.
     - Не может быть! - тут же парировал я, не веря своему счастью.
     - Почему же? - уже заинтересовано спросил инспектор.
     - Да нет, может и утвердили,  конечно,  но мне хотелось бы  получить об
этом справку с печатью! - во мне проснулся бюрократ.
     - А мы вам вышлем на домашний адрес через недельку-две! - успокоил меня
инспектор.
     - А нельзя ли сейчас получить такую справку от вас? - настаивал я.
     - Хорошо, принесите открытку  с заполненным вашим адресом и фамилией, я
отмечу  утверждение  и   поставлю  печать!  -  уже  раздражаясь,  проговорил
инспектор.
     Я  так  и сделал.  Инспектор,  качая головой, унес  открытку куда-то, и
вскоре появился,  неся  ее  обратно.  На белой  официальной  открытке стояла
прямоугольная печать: "Утверждено" и дата, проставленная ручкой. А в стороне
- подпись и круглая печать: "Высшая аттестационная комиссия СССР".
     Тут  же была найдена двухкопеечная монета, и я по автомату звоню Моне в
ИМАШ.
     - Моня, литавры еще стоят у тебя?
     - А что? - совсем по-карайларски переспросил Моня.
     - А  то, что  подойди и ударь  в них! - приказал  я, - с  тобой, жалким
кандидатом, говорит утвержденный доктор наук!
     В трубке молчание, а затем - торжественный звук литавр.
     Я-то ожидал, что Красин, став  председателем секции, если  не "завалит"
мою  диссертацию  совсем,  то  промурыжит  ее  годы. Но, как  мне  рассказал
всезнающий  Буся, Красина  "завалили" самого,  как я того ему и пожелал.  Но
ведь Бусю,  Генбома и  других  знакомых  "заваливали" в ВАКе и без  "помощи"
Красина. Кому же я обязан тем, что меня утвердили так быстро?
     В  первую  очередь  моему "заклятому  другу"  -  Илларионову.  Когда  в
комиссию ВАК пришли  целые тома  стенограмм  выступлений  почти  всех членов
Совета, и бессмысленное, но злобное "блекотанье" Илларионова, там обосновано
решили, что работу достаточно подробно и  пристально рассмотрел сам Совет, и
нечего повторять его функции. Бусю, кстати, "завалили" как раз потому, что у
него не было  ни одного выступления в прениях. Работу  его  Совет принял "на
ура".
     И  еще была одна  причина, о которой я узнал позже, на записи очередной
передачи "Это вы можете!".
     Обсуждалась автомобильная  тематика. Мое внимание привлек высокий худой
старик с  невероятно  презрительным  выражением  лица, одетый  в  засаленную
куртку и необыкновенной формы картуз.  Странный старик  интересовался  всеми
представленными автомобилями, заглядывая  во все щели и пробуя машины почти,
что на вкус. Презрительное выражение на его лице при этом все усиливалось.
     Неожиданно я  оказался в одной группе с этим стариком. Разговор зашел о
кузовах - двух и четырехдверных, и  я почему-то решил рассказать незнакомому
старику известную в автомобильных кругах байку о том,  как "Москвичи"  стали
четырехдверными.  Вроде  бы,  первая модель  была  двухдверная,  и когда  ее
показывали Сталину,  он сел рядом с  водителем, а сзади  разместился главный
конструктор  завода.  Машина сделала  несколько кругов по заводскому  двору,
потом остановилась.  Сталин  сидел  молча и  не выходил. Главный конструктор
подождал  немного и  говорит: "Товарищ  Сталин,  мне выйти  нужно!".  А  тот
отвечает: "Вам  нужно, вы и выходите". А ведь выйти  он  не  может без того,
чтобы Сталин вышел сам и  пропустил его.  А тот выходить не хочет. Вот после
этого и стали "Москвичи" делать четырехдверными.
     Рассказывая эту историю, я заметил, что вся группа как-то  настороженно
слушает  байку, а старик  смотрит на  меня с  явным  раздражением.  "Молодой
человек", - обратился  он ко  мне, когда я закончил, - "знаете ли  вы,  кому
рассказываете эту "лабуду?". "Нет, не знаю" -  растерялся я. "Так вот знайте
- я и есть тот главный конструктор, который сидел позади Сталина!"
     Так  я познакомился с профессором Борисом Михайловичем Фиттерманом,  по
его словам, конструктором первого "Москвича".
     А Фиттерман смотрит пристально на меня и ехидно улыбается.
     -  А хотите ли  знать, молодой человек, что я  - ваш ангел-хранитель? -
задал мне неожиданный вопрос Борис Михайлович.
     Я аж  рот раскрыл  от удивления -  вот  и  встретился, наконец, с  моим
ангелом-хранителем в лице этого еврейского старца.
     -  Мне  направили  вашу  докторскую  диссертацию из  ВАК  как  "черному
оппоненту". Знали, что я почти  никому положительных отзывов  не даю. А ваша
работа мне понравилась. Она - смелая и ни на чью другую не похожа. Несколько
преждевременная, правда, лет  через пятьдесят ей бы появиться - в самый раз!
Но  положительный отзыв я вам дал, а сегодня и  познакомился с вами лично! А
вы мне байки про то, кто сидел позади Сталина, рассказываете!
     Я  с  благодарностью пожал протянутую Борисом Михайловичем руку,  и  он
показался мне красивее самого Алена Делона.
     Как  и следовало ожидать, я обмывал мое утверждение. В первый же день с
Тамарой в ресторане гостиницы "Националь", в том старом корпусе-коробке, что
уже разрушили.  Познакомился и танцевал  я там с очаровательной  шведкой лет
четырнадцати, не по годам рослой. Та, в свою очередь, представила меня своей
маме, тоже  очаровательной, тоже  шведке, но лет  тридцати. Не успели мы  по
душам  разговориться  по-английски,  как  подошла  Тамара,  и,  надавав  мне
подзатыльников, увела прочь. Шведские "мать и дитя" хохотали от души.
     А назавтра выпивали мы уже в ИМАШе, в лаборатории, при закрытых дверях.
     - Что  это ты все с одной, да с одной ходишь? - недовольно спросил меня
один  из сотрудников Мони, давний мой приятель по имени Алик, - да еще она и
сюда повадилась ходить, "слопает" она тебя и не моргнет! Хочешь новую бабу -
молодую, лет двадцати? - предложил Алик, - сегодня же!
     И он  набросал план действий. Я  звоню на работу  к Тамаре, говорю, что
выпиваю сегодня допоздна с друзьями и  там же  остаюсь на  ночь. Алик звонит
своей "бабе" -  тоже молоденькой девушке и  предлагает  встретиться,  только
чтобы та  привела свою подругу. Встречаемся и идем  на квартиру к Алику, где
две комнаты - на всех хватит.
     Разгоряченные выпивкой и масштабом планов, мы пришли на место встречи и
обнаружили  только знакомую Алика по имени Люба. "Моя" по  имени Люда должна
была скоро прийти. Алик  ее  хорошо знал,  и что  греха таить,  имел  на нее
определенные планы. Тут в его голову пришел гениальный вариант плана.
     Он  отозвал меня в сторону и  спросил, нравится  ли  мне  Люба. Получив
утвердительный ответ, он раскрыл мне  свой план. Мы  берем  в магазине  чего
надо, и я с Любой еду на квартиру Алика, ключ от которой он дает мне. Сам же
остается ждать Люду,  и забирает ее туда же. Но  эта "легенда" - только  для
Любы. На самом же деле Алик и Люда едут к нему на дачу, на  свое собственное
свидание. А я остаюсь с Любой и поступаю с ней, как заблагорассудится.
     Но "хотели как лучше, а  получилось как всегда".  Иначе говоря, Люба-то
со  мной пошла, а вот Люда идти с Аликом отказалась. Они поссорились, и Алик
уехал один. Мы же с Любой, утомившись ждать  друзей, стали выпивать сами.  А
тут позвонил Алик и сказал Любе, что он сегодня к нам не приедет, и мы можем
поступать,  как  захотим.  Я услышал  только,  что Люба обозвала кого-то  по
телефону свиньей.
     Мы  допили  все, что оставалось и  легли спать. Люба  произвела на меня
отличное впечатление,  и уже утром я предложил ей  взять отпуск и  ехать  со
мной на  море.  Она согласилась.  Я  заезжаю днем  в  Мамонтовку и беру свой
портфель. Тете Полли говорю, что с Тамарой все согласовано.
     Вот тут кончается все  хорошее и начинается один кошмар.  В ИМАШ, где я
сидел  и  точил лясы  с  Моней,  звонит  Тамара и  строжайше приказывает мне
прибыть в Мамонтовку. Иначе - она едет к Бусе на субботу и воскресенье!  А у
меня на шесть вечера назначена встреча с Любой. Не зная, что  и предпринять,
я  иду  на  встречу  с  Любой  и  вместо  блондинки  Любы  ко  мне  подходит
темноволосая девушка  и  называет себя  Людой.  Говорит, что Люба  занята  и
попросила  ее, как  подругу,  провести  вечер  со  мной.  Подруга  мне  тоже
понравилась, и я приглашаю ее в квартиру Алика, благо сам Алик на даче.
     Она идет со мной, мы почти не  выпиваем,  только разговариваем, а когда
дело доходит до  "дела", Люда начинает собираться домой,  и, несмотря на мои
протесты,  уходит.  Я - в  прострации: в Мамонтовку ехать уже поздно, одному
оставаться - ох, как не хочется. Звоню домой Любе - она уже ложится спать, у
нее и у Алика есть ко мне важный разговор. Она с утра  едет к нему на дачу и
приглашает меня заехать туда же попозже, часам к двенадцати.
     Время  уже за полночь, выхожу  из дома немного  проветриться и привести
мысли  в порядок. Прохожу мимо телефонной будки и вижу - в ней стоит рослая,
хорошо одетая  красивая девка, почему-то  босая, и пьяным голосом  кричит  в
трубку:
     -  Гиви... твою мать, дай мне  Шоту!  Шота -  ты? А  где он? Тьфу, твою
мать! - плюет в трубку и бросает ее висеть на проводе.
     Я строго выговариваю ей, что  так делать  не следует, вешаю  трубку,  и
замечаю, что с грузинами, да и вообще с кавказцами дело иметь опасно...
     - Тебя как  зовут? -  вдруг спрашивает девица с отчаянным выражением на
лице.
     - Влип, - думаю  я -  это  же курам на смех -  советую не иметь  дела с
кавказцами, а сам - при таком имени...
     И отвечаю ей по-еврейски - вопросом на вопрос:
     - А тебя?
     -  Я - Маша! - пьяным голосом отвечает девица,  выходит из будки, берет
меня под руку, - пошли!
     - Куда? - в ужасе спрашиваю я.
     - К тебе, ко мне - безразлично! Мне плохо - понимаешь? - заглядывая мне
в глаза, быстро говорит босая Маша.
     - Как не понять - самому плохо! -  и я, взяв грех на душу, веду  Машу в
квартиру Алика.
     Мы выпиваем, что осталось, а осталось почти все;  Маша рассказывает мне
какую-то ахинею про ее  любимого Шоту и "пидораса" Гиви. Она плачет,  целует
меня и спрашивает не грузин ли я, так как очень похож на ее Шоту...
     Маша  сама  тянет  меня  в  койку, и  ведет  себя  там  очень страстно,
приходится  даже  прикрывать ее  рот,  чтобы  соседей не  испугать. Потом мы
выпили еще и забылись.
     Просыпаюсь  я  часов в  шесть - Маши нет  рядом.  На цыпочках выхожу из
комнаты, а  моя  рослая  босоногая фея, в чем мать  родила роется  в  ящиках
Аликиного комода...
     Вот почему Шота "игнорирует" Машу - она же воровка! - доходит до меня.
     -  Маша! - громко крикнул  я,  голая леди вздрогнула и выпрямилась, - у
тебя туфли украли?
     - Украли, - кивает она головой, как болванчик - украли!
     - Но разве это хорошо, - продолжаю я, - вот ты и ходишь босая! Квартира
эта  чужая,  понимаешь ли ты, подо  что меня подводишь? Ложись! - как офицер
солдату, приказываю я.
     Маша забежала в "нашу" комнату и мигом исполнила приказ.
     - До чего ж хороша девица - между делом думаю я - и красива, и страстна
- а воровка!  Да и проститутка, уж точно! Жалко, а какой любовницей могла бы
стать!
     Утром она выпила крепкого кофе, я - чаю. Даю ей двадцать пять рублей на
туфли;  не  итальянские,  конечно,  но  неплохие советские  купить можно.  И
выпроваживаю с поцелуем за дверь. Мне пора ехать  на дачу Алика, а это верст
семьдесят на электричке, а потом пешком километра четыре.
     Преодолеваю этот кошмарный путь,  калитка на  участке открыта,  стучу в
дом. Двери открывает Алик и таращит глаза от удивления:
     - Что случилось? Пожар, ограбление?
     - Да нет, с квартирой все в порядке, а Люба - у тебя?
     Глаза у Алика вытаращились по максимуму, и он только спросил:
     - А с тобой тоже все в порядке? Что ей здесь надо?
     Тогда я пояснил ему ситуацию, и он все понял.
     - Девки сговорились, и решили  нас проучить - пока тебя, да и  мне надо
ждать  подлянку!  Хочешь,  оставайся -  погуляем,  выпьем,  а хочешь -  иди,
выясняй отношения!
     Я  поблагодарил  и  побежал  на станцию. У  меня  начиналось  состояние
лихорадочной любовной  гонки,  такое состояние  Киплинг  называл "амок". Что
делать? Звонить Любе, выяснять отношения? Ведь мы с ней  договорились  ехать
на море.  Кто лукавит  - Люба или  Алик?  А вдруг Люба  -  у Алика на  даче,
спряталась в доме? Тогда зачем он приглашал меня остаться?
     Еле дотерпел до прихода электрички, прибыв в Москву, наменял на вокзале
двушек и принялся звонить.
     У Любы в трубку ответил мужской голос,  попросил  назваться. А  когда я
это сделал, то послал  меня матом подальше. Мне показалось, что говорил он с
армянским акцентом. Тогда  я  снова набрал  номер Любы, и  когда услышал его
"але?",  то  вслух  вспомнил  все самые грязные  армянские  ругательства.  Я
продолжал их вспоминать даже тогда, когда трубку повесили.  Все  - Любу надо
вычеркнуть!
     Меня била лихорадка. Решено - звоню Бусе.
     - Привет! - добродушно откликается Буся.
     - Позови Тамару! - прошу я.
     -  Тамар  -  тебя!  -  кричит  Буся,  потом в  трубке  слышна  какая-то
перебранка, и  Буся удивленным голосом отвечает мне:  -  Не хочет подходить!
Разбирайтесь сами,  не  впутывайте  меня в  свои дрязги! - уже кричит Буся и
вешает трубку.
     Я в бешенстве - куда податься? И вдруг я вспоминаю  -  Таня! Моя  самая
яркая любовь в молодые - аспирантские и даже "кандидатские" годы! Звоню.
     - Таня, я в Москве проездом, так хочу видеть тебя, как, зайти можно?
     В трубке долгое молчание, а затем Таня отвечает:
     - Хорошо, заходите, Нурбей Владимирович!
     Заметно, что она  немного  выпила. Бегу,  лечу к  Тане.  Успеваю  взять
бутылку и цветы. Таня дома одна, но смотрит странно, говорит на "вы".
     -  По какому случаю вспомнили  обо мне? - с  вызовом  говорит  Таня, на
глазах ее блестят слезы, - узнали, что замуж выхожу?
     Я только рот открыл. Вот этого  не  ожидал! Хотя женщина она - молодая,
красивая!
     - За кого? - интересуюсь я.
     - Ты его должен знать,  - в вашем отделении ЦНИИСа  работает,  кандидат
наук, - и Таня назвала фамилию.
     Я припомнил невысокого крепкого человека, боксера, кажется. Чуть старше
меня, а вот как звать - забыл.
     -  Нурбей  Владимирович,  - Таня снова перешла на "вы" и голос  ее стал
серьезен, - подумайте, и если у вас отношения ко мне серьезные, то я дам ему
отвод!
     Я опять остался с открытым ртом. Таня плакала, уже не сдерживая себя. Я
открыл бутылку, налил ей и себе. Выпив, она успокоилась.
     - Сколько пережила, ты же ничего не знаешь! - только начала Таня, и тут
раздался звонок. Таня вышла открыть дверь и вошла на кухню вместе с женихом.
Жених,  подозрительно глядя на  меня, кивнул,  и  вынул из  портфеля бутылку
водки.
     -  У  тебя,  я  вижу, гости!  - угрожающим  тоном  проговорил  "жених",
обращаясь к Тане.
     - Брось ты,  давай  лучше выпьем! - предложил я и разлил мою бутылку по
стаканам.
     Молча выпили. Вдруг  Таня, не выдержав  напряжения, разрыдалась.  Жених
сжал кулаки.
     - Уходите, Нурбей Владимирович, лучше уходите! - рыдая, причитает Таня,
- ничего хорошего из этого всего не выйдет!
     Я  только хотел спросить, из  чего это "всего" ничего  не должно выйти,
как  получил резкий удар в челюсть. Из  глаз - искры, сознание - сумеречное.
Тут  поднялся   крик  вперемежку  с  матом.  Опомнившись,  я   схватился  за
холодильник и  нанес  мой  любимый  удар ногой в живот  обидчику-жениху. Тот
падает, успев схватить меня за ботинок.  А так  как ботинок был без шнурков,
то он свободно снялся и оказался в руках жениха. Зато нога осталась со мной.
Таня обхватила  жениха руками, не давая  ему продолжать драку. Я осмотрелся,
ухватил с холодильника  непочатую бутылку  водки  и,  хотел,  было,  врезать
обидчику. Но потом передумал, сунул ее за пояс, и как был без ботинка, так и
выскочил за дверь.
     Но  это уже был не  я, а неразумный, одичавший зверь. Я помнил квартиру
Буси на Сиреневом бульваре и решил ехать туда.
     - Убью  обоих  гадов! -  вертелась пьяная мысль  в  голове. Но все-таки
решил снова позвонить из автомата.
     -  Буся,  я  еду  к  тебе! -  страшным,  с моей  точки зрения,  голосом
проговорил я, -  убью и ее и  тебя!  Ждите  расплаты! - добавил  я и повесил
трубку.
     Таксист не хотел брать меня  полу-босого с одним ботинком, но я авансом
заплатил ему десятку, и тот поехал. Уже вечерело, смеркалось быстро. Я зашел
в  знакомый  подъезд, поднялся на третий этаж  и позвонил  в дверь. Никто не
открывает.  Прислушался  -  за дверью  тишина, тогда  я мухой слетал  вниз к
автомату, набрал номер  Буси  и повесил  трубку на проводе. Снова мухой - на
третий этаж к двери. Слышу, из квартиры доносятся длинные гудки.  Вот сейчас
поднимут, думаю, трубку,  тогда я выламываю дверь и выполняю  свой "кровавый
план" - режу или  душу обоих! Но трубку не берут, и я в недоумении спускаюсь
вниз. Куда  девать  себя,  я  сейчас взорвусь,  как  бутылка  с  карбидом  в
канализации!
     Мимо  идут,  обнявшись,  трое  парней,  и  шатаясь,  горланят песни.  Я
подбегаю, молча кидаюсь на  среднего, хватаю его за горло, пытаясь задушить.
Двое других, что по  краям, опешили, но потом начинают колошматить меня, чем
попало. Я упал, пытаюсь встать, но тут недодушенный средний наносит мне удар
ногой  в живот.  Я снова падаю  и теперь надолго - дыхание перехватило. Трое
ушли, снова обнявшись и продолжая свою песню.
     Приподнявшись, я прислонился  к дереву. Нащупал  бутылку - она  цела  и
даже не  выпала из-за пояса. Раскрыв  рот,  потрогал зубы, все  вроде  целы.
Глаза тоже. Жизнь продолжается!
     Вдруг вижу на дороге едущий навстречу мне УАЗик. Голосую - остановился.
Глянув на меня, водитель решил, было, не брать, но я его упросил.
     - Ребята, на меня напали хулиганы  и избили.  Довезите  домой, заплачу,
сколько скажете!
     Подобрали, повезли.
     - Ты хоть знаешь,  на какой машине едешь? - весело спрашивает водитель,
- это же "синий крест" - скорая ветеринарная помощь!
     - Это точно по назначению! - нахожу я силы улыбнуться.
     Дома (у  Алика, разумеется!), я помылся и завалился спать. Проснувшись,
что-то в полдень,  я убедился, что практически цел, даже  синяков нигде нет.
Порылся  в старых вещах Алика, нашел  подходящие ботинки, размером,  правда,
побольше моих. И снова стал думать свою думу - куда податься?
     Вдруг  мысль  - Лора! Если,  конечно, она  не уехала на дачу. Звоню,  с
замиранием  сердца слушаю  гудки,  и вдруг знакомый  голос - сама подошла  к
телефону. Делаю голос повеселее и побезразличнее:
     - Лора! А ты чего не на даче?
     - Ха-ха-ха, - загадочно смеется Лора, - а какие планы у тебя?
     - Мои планы полностью совпадают с твоими! - отшучиваюсь я.
     - Тогда приезжай! - тихо и загадочно зовет она.
     И  вот  через час я звоню  в знакомую генеральскую  квартиру на  Чистых
Прудах.  В портфеле  у  меня "джентльменский  набор" - две  бутылки  вина  и
цветочки. Лора встречает меня празднично одетая, накрашенная и надушенная, с
многообещающим взглядом.  В комнате на  столе - праздничная закуска, включая
мои любимые маслины.
     -  Ах,  Лора, ты,  видать, тоже "на голодном пайке"!  -  удовлетворенно
подумал я, - тогда мы сегодня - "два сапога пара".
     Ничего другого мне сегодня и не надо было - все происходящее в уютной и
такой  знакомой комнате Лоры было пределом мечтаний. "Хорошо, что не удалось
убить  вчера  Бусю и Тамару!" - философски  размышлял я, лежа  с  Лорой, уже
удовлетворенный.
     А в понедельник утром мы  с Лорой, как два  голубка, вместе явились  на
работу в ИМАШ. Звонит телефон, и я привычно беру трубку.
     - Але?
     На том конце пауза и после нее такой любимый низкий голос:
     - Ты в порядке?
     - А что? - как обычно, "не по-русски", ответил я.
     - А  то, что мы с  Бусей сидели в кустах и все  видели. Как ты  в одном
ботинке с бутылкой водки за поясом  гонял вверх-вниз по лестнице, как  напал
на чужих ребят, как  они тебя  отмутузили, и  как тебя  забрала ветеринарная
помощь! Что с тобой, чего ты хотел?
     - Убить вас обоих хотел за прелюбодеяние, - с сожалением  вздохнул я, -
но, видишь, не вышло!
     Мы помолчали.
     - А теперь, - перешла на приказной тон Тамара, - немедленно приезжай во
ВНИИТоргмаш,  я хочу показать тебя народу, а то тут  идут слухи, что ты меня
бросил.
     -  Надо  же,  в Москве-мегаполисе, а слухи  разносятся мгновенно, как в
какой-нибудь  Обояни!  Однако,  бегу! - полностью осознавая свое  поражение,
покорно  сообщил  я,  и,  поцеловав  Лору,  "почапал"  в чужих  ботинках  во
ВНИИТоргмаш.
     Первым  делом  Тамара  завела  меня  к  Бугру,  и,  подтолкнув  вперед,
сообщила:
     - Слышь, Бугор, эта пьянь и рвань вернулась!
     Бугор  незаметно подмигнул мне,  я  тем же макаром ответил ему,  и меня
повели  дальше.  Тамара  заводила  меня  в  разные комнаты и  кабинеты,  где
сообщала одну и ту же новость, иногда добавляя:
     - А кто-то говорил, что эта пьянь и рвань меня бросила!
     Тамара   немедленно  оформила  отпуск  и  повезла  меня  в  Мамонтовку.
Появиться  перед "тетей  Полли" было  для  меня пуще  ножа  в печенку,  но я
вытерпел и это.
     - Проси  у тещи  прощения!  -  похлопывая  меня по  темечку,  приказала
Тамара.
     -  Простите  великодушно,  больше  не  повторится!  -  скосив  глаза  и
испуганно мигая, пролепетал я любимую фразу лаборанта Славика.
     - Да ну вас всех к лешему!  - отмахнулась тетя Полли, и я, кажется, был
прощен.
     Мы хорошо выпили, попели немного в два голоса и легли спать.
     - Нет,  гулять,  конечно, хорошо,  но  дома  лучше,  спокойнее! - успел
подумать я, уже засыпая после исполнения гражданско-супружеского долга.


        Одесса

     Я  предложил  Тамаре  поехать  на  море  в  Одессу,  вернее  рядом  - в
Ильичевск,  к Феде Кирову, который постоянно приглашал меня в любом составе.
Его жена  Лера была демократичной  женщиной, тем  более  Федя сказал ей, что
Тамара моя жена.
     Встреча в Ильичевске была блестящей - вечером к нашему приезду стол был
уже  накрыт,  а  в  качестве выпивки  преобладало  шампанское.  Поддав,  как
следует, мы уже почти ночью всей компанией отправились купаться на море.
     Меня  всегда поражали беспечность и безрассудство  нас - русских людей.
Едва держась на ногах, мы чуть ли ни на четвереньках, как черепахи, заползли
в море. Хорошо  бы  как черепахи морские, а  то - как сухопутные,  мы тут же
стали  тонуть.  Я  только  и  делал,  что  вытаскивал  на  берег  уже  почти
захлебнувшихся Тамару и Леру, да и Федю пришлось долго толкать к берегу, так
как  прибой не  позволял  ему  выплыть.  И  это все в  кромешной тьме.  Я аж
отрезвел с перепугу.
     По утрам я чаще всего ходил с Федей в его лабораторию - маленький домик
на самом берегу моря. Там  мы  быстро решали возникающие  научно-технические
вопросы, и, оставив сотрудников работать,  шли купаться.  К  этому времени к
нам присоединялись Лера и Тамара. Вечером же мы  занимались одним и тем же -
выпивали в квартире или, что было романтичнее,  "в хижине дяди Феди", как мы
прозвали лабораторию на берегу моря.
     Федор очень любил  Одессу,  и мы  часто  наезжали туда.  Мне Одесса  не
понравилась -  люди там грубоватые,  говорят очень  громко,  готовы обмануть
тебя всегда и во всем. А женщины вообще ведут себя совершенно беспардонно.
     Идем как-то всей компанией по пляжу, ищем  место,  где бы приземлиться.
Видим - под большим зонтиком выпивает какая-то компания. И вдруг от компании
отделяется и  неровной  походкой направляется  ко мне жгучая брюнетка  моего
возраста в купальном костюме. Она машет рукой - остановись, мол.
     Я стою в плавках и жду, что же будет дальше. А дама подошла, оценивающе
оглядела меня с головы до ног и прокричала своей компании:
     - Послушайте, этот чудак мне очень даже понравился!
     И не обращая внимания на стоящих  рядом Тамару и Леру, обнимает меня за
шею и целует  взасос. Я  чуть губ своих не  лишился от этого  засоса -  дама
видимо,  решила  взять  у меня пробу  желудочного  сока  на  кислотность.  Я
вырывался, как мог, и освободился только  с помощью наших женщин. А одесская
львица, помахивая окороками, снова пошла к своим под зонтик.
     Или другой пример. Зашли  мы как-то в этот хваленый "Гамбринус", что на
Дерибасовской. И  что  в этом "Гамбринусе" находили Куприн,  или кто-то  там
еще,  и  восторгались  им?  Грязный  подвал,  пропахший  прокисшим  пивом  и
сигаретным  дымом. С  трудом нашли столик, смахнули с него  рыбьи  скелеты и
чешую, поставили свои кружки и положили раков.  И тут же появляется фурия  с
грязной и мокрой  тряпкой, обзывает нас "скотобазой", утверждает,  что место
нам  не здесь, а "под  Привозом".  А затем  начинает своей  ужасной  тряпкой
вытирать столик, задевая  наши  кружки и наших раков.  Я заметил, что  у нее
поранены  почти  все пальцы  правой  руки; пальцы  были перевязаны  грязными
бинтами,  а поверх них были надеты резиновые напаличники, похожие на детские
презервативы.  Вы после  такого зрелища и  такой встречи пришли бы  снова  в
"Гамбринус"? Вот и я говорю...
     Но  настоящим шедевром нашего  застолья в Одессе был вечер в ресторане,
что  на Морвокзале.  Ресторан большой, красивый,  стоял на сваях  над морем.
Выпили,  конечно,  неплохо,  но чуть  больше  нормы.  Я сижу,  отдыхаю, Федя
танцует с Лерой, а Тамара - с каким-то хмырем. Вдруг ко мне подкатывает наша
официантка, толстая женщина лет пятидесяти и огорошивает меня:
     - А вы знаете, что ваша жена вот там целуется с каким-то чудаком,  -  и
официантка пальцем  указывает куда-то вглубь ресторана, - а я-то думала, что
она интеллигентная женщина!
     Я взбесился - нашла, где свои пьяные замашки демонстрировать! Обнаружив
Тамару  с этим  хмырем, я влепил ей пощечину  и, ухватив ее за край декольте
платья, вырвал полосу  до самого подола. Платье так  и упало с  ее  плеч под
аплодисменты присутствующих.  Хмыря как ветром сдуло. А Тамара, оказавшись в
нижнем белье, не осталась в долгу - хватает с  чужого стола пустую бутылку и
яростно разбивает ее об мою голову. Крик, шум... Прибегает наша официантка и
требует оплаты по счету, прежде чем нас заберет милиция.
     Лера подколола  платье Тамары неизвестно  откуда  взявшимися булавками,
Федя вытер  у меня с  головы  кровь, и  мы, расплатившись, стали  собираться
уходить.  Официантка провожала  нас со словами: "А я думала,  что  вы  такие
интеллигентные люди!"
     Вышли  мы   на  площадь  у  морвокзала  на  остановку  такси  в  весьма
агрессивном настроении. Впереди нас  в очереди была лишь одна компания, тоже
четыре  человека  -  пожилая еврейская  чета и, видимо, их дети -  мужчина и
женщина нашего возраста.
     Такси долго не было, и "антисемит" Федя стал  приставать к пожилой чете
(как оказалось, они отмечали "круглую" годовщину своей  свадьбы), обвиняя их
во  всех  бедах,  в  том  числе  и  в  отсутствии  такси. В  препирательства
включились наши дамы и молодой еврей. А пока они ругались, я тихонечко отвел
молодую  еврейку за  щиток  с  каким-то  объявлением, и  мы  затеяли  с  ней
поцелуйчики,  все  более  увлекаясь  этим  занятием.  Я  до  сих  пор  помню
стремительно меняющееся  выражение ее иссиня-черных  глаз -  сперва гневное,
потом испуганное, затем восхищенное, а под конец - какое-то мученическое.
     Но тут  крики с остановки такси прервали наше занятие, и мы побежали на
помощь в разные воюющие лагери.
     Посреди  площади  на  спине  лежал  Федя,  его пытались  ударить ногами
молодой и старый евреи, а Лера, размахивала  сумкой на ремне, отгоняя их  от
мужа.  Тамара и старая еврейка растаскивали драчунов. Наконец, Федя поднялся
и накинулся  на обидчиков. В  этот момент  из  одноэтажного  здания  морской
милиции,  расположенной  на  площади   над  самой  кромкой   воды,  выбежали
милиционеры и потащили всех дерущихся "до себя".
     А  мы  с  молодой еврейкой  припоздали, и нас  не  забрали. С  грустью,
взглянув на щит, за  которым нам так  было  хорошо,  мы забарабанили в двери
милиции - наша совесть взяла верх.
     Вышедший милиционер  пытался нас  отогнать, но мы  решительно  заявили,
чтобы    нас   тоже   "забрали",   ибо   мы   принадлежим   к   арестованным
противоборствующим сторонам.
     Сперва допрашивали еврейскую  бригаду  - с ними было все ясно, это была
явно  потерпевшая  сторона.  Затем их  выпустили  в предбанник  и  запустили
"агрессоров",  то есть нас. У меня единственного  с собой был паспорт, и  я,
помахивая им, подошел к столу первым.
     - Фамилия! - строго спросил лейтенант, составлявший протокол.
     - Гулиа, - ответил я, на что раздался веселый гогот милиционеров.
     - Это  не  твоим  ли  именем назван  наш  флагман сухогрузов? -  сказал
лейтенант, указывая куда-то вверх.
     Под  потолком  комнаты было  длинное окно,  в которое  ясно было  видно
название пришвартованного  корабля: "Дмитрий Гулиа".  Я, конечно же,  знал о
таком корабле, и даже был  знаком с его капитаном. Этот корабль был назван в
честь моего знаменитого деда.
     Стараясь не волноваться, я сказал, что  корабль назван  не моим именем,
но фамилией уж точно моей, ибо Дмитрий Гулиа - мой родной дедушка.
     - А если я сейчас позвоню капитану и спрошу о тебе - он подтвердит?
     Я ответил, что обязательно  подтвердит, так как мы с ним хорошо знакомы
- и я назвал имя, отчество и фамилию капитана.
     Лейтенант  захлопнул журнал протоколов, приветливо посмотрел на  меня и
предложил всем нам присесть.
     - И чего вы  связались  с этими...! Лейтенант не стал вслух называть их
обобщающим  оскорбительным  названием.  Затем  встал, вышел в  предбанник  и
громко сказал: "Все свободны! И чтобы не хулиганили  больше!" И, снова зайдя
в комнату, он уже обратился к нам: "А если вам была нужна машина, зашли бы к
нам, и мы вам помогли бы!".
     Лейтенант вышел на площадь, где бедные евреи продолжали ждать такси. Он
остановил   первую  проезжавшую  мимо  "Волгу",  властно  сказав   водителю:
"Отвезешь  их,  куда  скажут!"  -  и  записал  номер   машины.  Мы  сердечно
попрощались с милиционером, а  бедные  евреи с  тоской провожали нашу машину
взглядами. Я помахал рукой молодой еврейке.
     - Пусть вообразит, что с начальником целовалась! - горделиво подумал я,
и эта мысль согрела мне душу.
     Водитель попался говорливый. Он горячо поддержал  взгляды Федора на то,
кто виноват  в убывающем количестве такси в Одессе, а также  в других  наших
бедах,  включая  отсутствие воды  "в кране". А когда мы проезжали по длинной
одесской  улице "Цвинтер", он спросил нас, знаем ли  мы в  Одессе улицу,  по
одну  сторону  которой  сидят,  по  другую  - лежат,  а  посредине  -  едут?
Оказывается, это и есть улица "Цвинтер", по одну  сторону которой - сплошные
тюрьмы,  а по другую - кладбище. И сама улица от этого последнего и получила
свое название,  ибо "Цвинтер" по-украински  и есть  кладбище. Так  весело мы
доехали до дома Федора в Ильичевске.
     Тамара взяла отпуск на месяц, а у меня отпуск - двухмесячный. Правда, я
почти две недели отпуска провел в Москве в различных загулах, но на недельку
я оставался "не у дел".  И я  решил хоть  последнюю  неделю  отпуска  побыть
добрым семьянином. И сделать это надумал так.
     Родители моей жены  Лили поменяли свой  тбилисский дом  на дом в городе
Дунаевцы, Хмельницкой области. А это недалеко от Одессы. Вот  и договорились
мы,  что  Лиля на обратном пути  заедет в Одессу, и мы погостим  у  Федора и
Леры. А по легенде, я, сперва заеду к Федору один, чтобы разобраться с ним в
научно-технических вопросах, а  числа 15  августа Лиля подъедет  в Одессу, я
встречу ее и отвезу в Ильичевск.
     Получилось  так, что поезда  в  Москву  и из  Хмельницкого чуть  ли  ни
встречались на  вокзале  Одессы.  Тамара знала  о прибытии  Лили, а  та  про
Тамару, конечно же, нет.  Кое-как я проводил  одну  и встретил другую - тоже
очкастую блондинку, так что они едва не столкнулись лбами.
     Но сюрприз  ждал  нас  в Ильичевске дома. У  Федора оказался  в  гостях
начальник Ильичевского  порта,  который  и  при Тамаре часто  заглядывал  на
огонек,  и был знаком  с ней,  как с  моей женой. Когда мы с Лилей приехали,
начпорта, увидев Лилю, поздоровался  с ней,  как со старой знакомой. А Федор
учтиво  так  начинает  их  знакомить.  Лиля  протягивает  руку,  а  начпорта
сердится:
     -  Вы  что,  все  разыгрываете  меня, что ли?  Я же  с супругой  Нурбея
Владимировича давно знаком.  Ну, подтвердите же хоть вы, Тамара! - взмолился
начпорта.
     - Ах, Тамара! - зашипела Лиля и бросилась догонять меня вокруг стола. В
отличие  от  "хилой" Тамары, гимнастка Лиля живо догнала меня и, как обычно,
располосовала мне лицо. Начпорта так ничего  и не понял, ведь Лиля с Тамарой
были внешне очень похожи, но звали их, конечно же, по-разному.
     Конфликт был вскоре улажен, мне смазали царапины йодом, и мы все весело
сели за стол пить  за прибытие Лили. Начпорта периодически вздрагивал, и как
бы в шутку, приговаривал:
     - Как это я вас сегодня разыграл, а?

        Сексуальный домушник

     В Курске меня после утверждения доктором "зауважали" еще больше. Многое
прощали, например, избыточное "жизнелюбие" (в смысле вина и женщин), но были
вещи, за которые я все же подвергался критике.
     Пару раз в  год, кажется к 1-му мая и к 7-му ноября (если кто не помнит
- это  великие пролетарские праздники) подводились  итоги "социалистического
соревнования"  (поясняю  -  это "муть  голубая").  Победившая в соревновании
кафедра награждалась денежной премией.
     Я,  как  человек  аналитического  ума,  решил  разузнать, откуда  "ноги
растут" у этого премирования. Насчет аналитического ума я это не зря сказал.
Студенты нашего института придумали  стишок,  за  который ректорат и партком
ругали в Обкоме Партии:
     "Ума нет - иди в Пед,
     стыда нет - иди в Мед,
     любишь навоз - иди в Сельхоз,
     ум аналитический - иди в Политехнический!"
     Поясняю  - в Курске  было  четыре ВУЗа  - педагогический,  медицинский,
сельскохозяйственный  и  наш  -  самый  "аналитический"  -  политехнический.
Ректорат  и партком,  получив  "втык" за  "чванство", боролись  против этого
стишка. Но, видимо,  недостаточно,  так как он  был намалеван даже на фасаде
института краской из аэрозольного  баллончика. Так как я преподавал именно в
политехническом,  то  сомнения  насчет  моего  аналитического  ума  меня  не
глодали.
     Уж если  я  упомянул о  парткоме нашего ВУЗа, продолжу,  что  секретаря
парткома звали Володей. Он был моим сотрудником, работавшим на нашей кафедре
доцентом, и более того - моим другом. Лиля его  хорошо знала  по  постоянным
застольям  у нас на квартире - сказывалась территориальная близость к нашему
"аналитическому центру".
     Когда  Володю  выбрали секретарем  парткома,  то  "обмывать" назначение
пришли, естественно,  к нам. "Старый" коммунист Роман Горин, сам Володя, еще
пара "проверенных" коммунистов,  и я,  как представитель  беспартийных,  уже
сидели за столом, когда в разгар веселья, домой заявилась Лиля.
     - Опять пьянка, - возмутилась она, и применила "удар ниже пояса", - я в
партком буду жаловаться!
     Гомерический хохот всей нашей честн<b>о</b>й компании озадачил ее.
     - Зачем в партком, - давясь  от смеха,  перебил  ее  Володя, -  жалуйся
прямо мне, я с сегодняшнего дня - секретарь парткома!
     - Ты - секретарь парткома? -  изумилась Лиля,  - пропал институт -  все
сопьются!
     Но  она ошиблась - все не  спились. Даже из  присутствующих  за  столом
никто не спился. Но Володя выдал мне индульгенцию:
     - Пока я секретарь парткома - можешь не вступать в партию, я тебе и так
доверяю!
     -  Спасибо  тебе,  Володя, спасибо! Скольких  унижений  я  избежал,  не
вступив в партию  и  на этот раз! Высший Разум, казалось,  уберегал меня  от
вступления в то, во что вступать не надо!
     Но  вернемся к  моему  аналитическому уму.  Я  разузнал,  что очки  для
премирования  по  итогам  соцсоревнования   подводит   так   называемая  АСУ
(автоматизированная    система   управления),   где   имелись    электронные
вычислительные машины.  Познакомившись с этой АСУ, я  увидел,  что там сидят
нормальные, пьющие  люди с  развитым  чувством юмора. Работники, а особенно,
работницы этой АСУ так в шутку говорили про себя: "Я с АСУ!", что получалось
очень смешно, особенно, если  произносить эти слова слитно. Они и рассказали
мне, что надо делать, чтобы законно занять первое место.
     Например,  защита  докторской  диссертации   оценивалась   в  3  балла,
кандидатской диссертации в 2 балла, а научная статья и лекция  для студентов
в общежитии  в 1 балл. Три лекции в общежитии и докторская диссертация - как
говорят, "две большие разницы"!
     За зданием института стояли три студенческих общежития. Мы - сотрудники
кафедры - вечером ходили по блокам, где по 4 комнаты, и "выгоняли" студентов
в  коридор  на "митинг". Ну, и  проводили  политбеседу  типа "вопрос-ответ".
Например,  про  американского  президента  тех  времен  Джонсона,  не  очень
дружественного к нашей великой родине - СССР.
     Вопрос: Как зовут собаку Джонсона?
     Никто не знает, все в смущении. А мы строго поясняем:
     - Собаку-Джонсона зовут Линдон!
     Смех, веселье.
     Староста блока расписывается  в нашем журнале о проведении лекции, и мы
идем дальше.
     Так  мы  прочитываем  до  сорока  лекций  за  "отчетный"  период.  А  в
результате -  первое место и около двухсот рублей премии. С лихвой  хватает,
чтобы славно отметить премию всей кафедрой в ресторане "Октябрьский".
     Пили только шампанское - это тогда считалось высшим шиком. И однажды я,
открывая бутылку шампанского, вылетевшей пробкой разбил стеклянный витраж на
потолке.  Прибежал  мэтр,  чуть нас  не выставили,  как  хулиганов. Обошлись
денежным штрафом. Об этом случае не забывайте, мы еще о нем поговорим!
     А теперь о "критике". Обиженные "завы" других кафедр, прослышав о наших
подлогах с лекциями, написали  коллективную жалобу ректору, и что еще хуже -
в Обком Партии. Опросили студентов, а те и рассказали про "собаку-Джонсона".
     Прихожу  на  кафедру -  записка: срочно  вызывает ректор. Не подозревая
ничего плохого, поднимаюсь, захожу к нему в кабинет, сажусь напротив. Ректор
улыбается, но какой-то недоброй улыбкой.
     - Итак,  Нурбей Владимирович,  как  зовут собаку Джонсона?  - вкрадчиво
спрашивает ректор.
     - Мы  все - честно! - разволновался я,  сразу поняв,  в чем дело, - это
только эпизод, лекции читали честно!
     -  Да здесь студенты были, все рассказали про эти лекции! Совесть у вас
имеется - сорок таких лекций "прочитать"!
     Я  понял, что признавать  подлог  нельзя. Нужно защищаться,  как только
можно.
     - А что, языком сатиры и юмора уже  нельзя бороться с империалистами? -
не веря самому себе, сопротивлялся я.
     - Ах,  языком  сатиры?  А  то, что меня  в Обком  вызывали  и требовали
уволить авантюриста-Гулиа, ты знаешь?
     Ректор  перешел на  "ты", это -  плохо, успел продумать я,  и был прав.
Ректор сорвал  с  себя галстук и  разорвал  ворот  рубашки. Он  задыхался от
гнева.
     -  Ну,  уволю  я  тебя,  а кому плохо сделаю?  Квартиру  тебе уже дали,
отобрать невозможно. А число докторов в ВУЗе сразу упадет вдвое и их средний
возраст во  столько  же  раз вырастет. Кого я накажу -  тебя? Нет,  себя  же
самого! Ты себе  место найдешь, в ту же Москву уедешь, как  "обиженный". А я
где нового доктора наук разыщу?
     Крик был такой, что в кабинет вбежала секретарша.  Ректор в этот момент
уже сорвал с себя пиджак и топтал его на полу ногами. Секретаршу тут же, как
ветром, сдуло.
     - Как  мне  поступать?  - спросил меня  чуть  успокоившийся  ректор,  -
топтание пиджака, оказывается, здорово успокаивает.
     - Объявите  мне  выговор,  ведь это  - первое официальное  нарушение! -
быстро посоветовал  я ректору, - но поберегите себя, что я буду делать, если
вы из-за меня умрете от инфаркта?
     - Хорошо, - примирительно сказал  ректор, - только если надумаешь снова
что-нибудь вытворить, приди сперва сюда, посоветуйся! Пьешь, со  студентками
трахаешься, а тут еще - подлогами начал заниматься!  Тоже мне  -  наука! - и
взглянул  на мое улыбающееся  лицо, он заорал снова, - ты что, смеешься надо
мной, - вон из кабинета!
     Я выбежал  из  кабинета,  давясь  от  истерического  смеха  - я не  мог
перенести зрелища - ректор, топчущий свой пиджак. Прошмыгнув мимо изумленных
людей в приемной, я забежал в кабинет секретаря парткома, чтобы отдышаться.
     Володя был в кабинете один. Стенка его кабинета была смежной со стенкой
кабинета  ректора,  крик  донесся и туда  -  Володя сидел  встревоженный.  Я
отдышался, успокоился и рассказал об инциденте у ректора.
     - Да я тебя  хотел раньше предупредить - пишут, сволочи, друг на друга,
а на тебя - тем более! Хотел все внутри удержать, но в Обком написали, гады!
     -  А  откуда у  ректора сведения  о  студентке?  -  поинтересовался я у
Володи, который давно был в курсе дела.
     - Тоже пишут - и мне, и  ректору! Ты только послушай, о чем люди пишут!
- и Володя вынул из раскрытого сейфа лежавший сверху листок.
     "В  партком КПИ  от  члена КПСС доцента кафедры  "Химия" (фамилия, имя,
отчество)
     Заявление
     Прошу  принять  меры партийного взыскания к моему  супругу,  члену КПСС
(фамилия, имя, отчество) за его некоммунистическое отношение к семье. Довожу
до  сведения  парткома,  что  он меня до <b>этого</b> не ласкает, а после  <b>этого</b> не
благодарит.
     С коммунистическим приветом - подпись<b>".</b>
     - Нет, ты только представь себе, - у Володи от волнения затряслись руки
- как  он должен  благодарить  ее после <b>этого,</b> - падая  на колени  и отбивая
поклоны, запричитал Володя:
     - Спасибо тебе, что дала мне правильно, по партийному! - Так, что ли?
     Я никак не мог припомнить женщину с кафедры химии с такой фамилией.
     -  Да, такая невзрачная,  полная блондинка, лет сорока пяти - волосенки
жиденькие, платье всегда  коричневое...Ты такую не стал бы и запоминать,  на
что она тебе, когда у тебя есть красавица - Томочка!
     Мне объявили выговор  без  занесения  в  личное дело. Но, видимо,  этот
выговор меня  ничему не научил, потому,  что  я затеял  новое дело,  которое
число писем в партком должно было увеличить на порядок.
     Получилось так, что я  влюбился. Да, да - в  очередной раз. В очередной
раз в Тамару, и в очередной раз в преподавательницу  английского языка.  Моя
самая первая Тамара преподавала английский на филфаке МГУ.
     Мне часто приходили отчеты от д-ра Рабенхорста из Университета Гопкинса
в  Сильвер-Спринге,  США. Я  отдавал их  переводить на  кафедру  иностранных
языков,  для  чего взял на  хоздоговорную тему  опытную  (а  может,  скорее,
красивую) преподавательницу.
     Как  настоящий педант,  я не отступил  от своего стандарта: 160х55, моя
ровесница, крашеная  блондинка  в очках. Сперва  мы подолгу засиживались  за
редактированием переводов у меня в кабинете, и успели убедиться во  взаимной
симпатии.   А  затем,  когда  Лиля  в  очередной  раз  уехала  во  Львов   с
процентовками, я попросил у Тамары разрешения зайти поработать к ней  домой.
Я  знал, что  она разведена  с  мужем. Посмотрев на  меня  внимательно,  она
переспросила:
     -  Можно ли  вам зайти  ко мне домой? - и  ответила  загадочно,  - вам,
Нурбей  Владимирович,   все  можно!  Только  предупреждаю,  вам  у  меня  не
понравится!
     Жила  Тамара в самом центре Курска - рядом  с Обкомом Партии, на крутом
берегу реки Тускарь, правда до самой реки было далековато.
     Мы договорились о  встрече. Я положил в портфель "джентльменский набор"
и встретил  Тамару у  входа  в Обком. Она  проводила меня дворами до  своего
полутораэтажного дома старой постройки. Комнатка ее оказалась в  полуподвале
с окном, выходящим во двор.
     -  Подождите  здесь, я зайду сама  и открою вам окно. Вот так, придется
по-партизански! - огорченно предупредила она.
     Мне  такое  проникновение  в жилье  показалось хоть  и  романтичным, но
странным.  Открылось  окно, подоконник которого чуть  выступал над землей, к
окну  из комнаты  был придвинут стул,  и я, оглядевшись по сторонам, шмыгнул
внутрь.
     Комнатка была маленькая,  подоконник  -  в  уровень  груди,  а  окно  -
высокое, под потолок. Оказалось, что эта  квартира  Тамары - коммунальная, в
ней жили еще две семьи, одна из которых - пожилая пара, вызывала  наибольшее
опасение у Тамары.  Женщина была смирная и тихая, а вот ее гражданский муж -
выпивоха и скандалист.
     Квартира была без удобств, вода во дворе, туалет деревянный с выгребной
ямой.  Вот  так и  жила рафинированная  интеллигентка-филолог с  оксфордским
произношением.  Сам  я  в Оксфорде, правда, не был, но так  говорили коллеги
Тамары.
     Чтобы  отличить  эту  Тамару от  предыдущих, скажу, что фамилия ее  (по
мужу) - Хвост<b>о</b>ва,  а отчество -  Федоровна.  Интересный народ  - куряне, они
букву  "ф"  произносят как  "хв", а словосочетание  "хв"  - как  "ф".  Слово
"хвост" они сплошь и рядом произносят как "фост", поэтому фамилию Тамары они
часто произносили как "Фост<b>о</b>ва", а отчество - как "Хведоровна".
     Насчет своего  мужа и его  фамилии Тамара вспоминала  с иронией. Он был
журналистом по профессии и работал в одной из местных курских газет.
     -  Графоман, как и его предок -  поэт граф Хвостов, - вспоминала  о нем
бывшая жена, - на все текущие события отзывается  в своей газетке заметками,
часто  даже стихами.  Помните  стишок графа  Хвостова, посвященный какому-то
наводнению:
     "И сотни крав лежали навзничь, ноги вздрав!"
     Вот  и мой бывший благоверный -  Гелий Афанасьевич Хвостов, пишет в том
же духе!
     Но вернемся к  моему  проникновению в  комнату через  окно. Спрыгнув со
стула,  я  тут же  отошел  от него,  пока Тамара  не зашторила окно  плотной
портьерой. Только тогда  она включила  свет, и  мы сели за стол.  Посидели с
бьющимися  от  волнения   сердцами   пару   минут,  и   потом   я   выставил
"джентльменский набор".  Тамара тоже  достала  кое-что  из  холодильника,  и
обычный для подобной "тайной вечери" пролог начался.
     Мы почему-то спешили выпить, наверное, чтобы набраться храбрости. Был и
брудершафт, с переходом на "ты", был тост за любовь (тот, который "до брака,
после  брака",  и  т.д.),  за  успех  безнадежного  дела,   а  под  конец  -
мопассановский шедевр с "братским" разделом вина.
     Я понял, что Тамара Федоровна - женщина повышенного темперамента, и что
она уже давненько одна. Блондинка-то она блондинкой, а едва заметные  темные
волоски  на  верхней  губе  о  чем-то  говорили.  Вино кончилось,  и  Тамара
нервически спросила, снова переходя на "вы":
     - Теперь вы что, пойдете домой?
     -  Нет,  -  отвечал я, - жена  уехала в  командировку, и я могу не идти
домой. Дети уже взрослые, лягут спать сами.
     Тамара с  удовлетворением  восприняла эту информацию  и как-то поспешно
предложила:
     - Тогда  давайте же  спать!  -  и мы как-то неинтеллигентно,  в спешке,
подминая друг друга, завалились на застеленную постель. Оказалось,  что я не
ошибся в оценке темперамента Тамары.
     Потом  уже,  когда  мы  успокоились  и, лежа,  отдыхали  в  постели  на
раскиданном белье, Тамара, неожиданно рассмеялась и рассказала мне анекдот:
     - Вопрос: что делают мужчины после полового акта? Ответ: пять процентов
выпивают, пять процентов закуривают, а девяносто -  бегут к жене домой. Ты к
какой категории относишься? - спросила меня моя новая любовница.
     - Пока - к первой, было бы что выпить! - степенно ответил я.
     Выпить нашлось -  Тамара  оказалась запасливой.  Спать,  в прозаическом
понимании этого слова, мы  легли только  под утро. Я как-то забеспокоился, и
это не ускользнуло от Тамары.
     - Хочу предупредить - ты сам ночью с туалетом не  разберешься,  да  еще
когда в темноте будешь влезать в окно обратно, за домушника могут принять! У
нас осталось  достаточно пустых бутылок, а  утром мы  их выкинем на помойку.
Она-то рядом! - вздохнула Тамара.
     - Отвернись только! - попросил я ее.
     Бутылки были укупорены их же "родными" пробками и поставлены в угол.
     -  Только  не  позабудь  утром о  содержимом  бутылок, не попробуй <b>этим</b>
опохмелиться! - серьезно предупредила Тамара.
     - Я вообще не опохмеляюсь! -  так же серьезно ответил я, и  мы улеглись
спать.

        Развод

     Я  серьезно  увлекся  Тамарой,  можно  сказать,  даже  влюбился в  нее.
Интересно, что ее коробило мое имя, и она называла меня "Ник", точно так же,
как и моя предыдущая Тамара-англичанка из МГУ.
     Приехала из Львова  Лиля,  и  я,  чтобы оправдать свои опоздания домой,
рассказал, что  хожу в  зал штанги на тренировки. Причем,  чтобы  наверстать
упущеное,  тренируюсь  каждый  день.   А   прихожу   "выпимши"  потому,  что
"отмечаемся" с ребятами после тренировок - традиция!
     Уходя на  встречу с  Тамарой, я брал с  собой полотенце,  тренировочный
костюм, штангетки  и пояс, а уже на  улице дополнял все это  "джентльменским
набором". Вечером же у Тамары я слегка смачивал водой свой костюм ("пропотел
на  тренировке"), обильно  смачивал  полотенце  ("вытирался после  душа")  и
приезжал домой. Иногда,  когда я забывал увлажнять реквизиты  у Тамары,  мне
приходилось это делать на улице.
     Декан строительного факультета, мой приятель Толя Чижов, однажды утром,
полушутя-полуозабочено рассказывает мне:
     - Еду под полночь мимо здания Обкома  Партии  и  вижу: у  водопроводной
колонки  стоит зав.кафедрой профессор  Гулиа и, поставив портфель на сугроб,
стирает  под  колонкой  полотенце,  тщательно выкручивая  его. Нурбей,  ты в
порядке, или нужна помощь?
     Отвечать  мне  было  нечего -  даже  самая  буйная  фантазия  не  могла
подсказать мне ничего путного.
     Так продолжаться долго не могло, и 19 ноября вечером  Лиля выгнала меня
из дома. Я три раза переспросил ее: "Что, мне действительно  уходить?" И она
трижды подтвердила мне: "Да, уходи, мне надоело!"
     Я,  как  был в спортивном костюме,  накинув куртку,  вышел  из  дома  и
поспешил к Тамаре. В голове был сумбур - неужели я взаправду,  насовсем ушел
из  дома,  бросил жену и  детей? А потом  понял,  что  это раньше  следовало
сделать  - между нами уже  давно не  было никакого взаимопонимания. Малейшее
разногласие сразу  же  перерастало  в  ссору с царапаньем  "физиномордии"  и
обливанием меня  вином, чаем, щами... Естественно, я заслуживал всего этого,
но жить  с семьей я просто физически не мог.  Как кот, которого вздумали  бы
кормить фруктами - просто подох бы, и все!
     У меня  были  совершенно  другие представления о семейной  жизни, и, по
правде  говоря, я в ней разочаровался. Но семью  бросить не решался - думал,
что так им будет хуже. Все  это было  ошибкой  - почувствовав несоответствие
моего с женой менталитетов, надо было разбежаться немедленно!
     Весь в  этих мыслях я взволнованно шел по  улице Ленина,  направляясь к
Красной площади (да, есть  такая в Курске тоже!),  как вдруг яркая вспышка и
пушечный грохот чуть не лишили  меня  сознания.  Голова пошла  кругом,  и  я
схватился за дерево, чтобы не упасть. Что это - война, взрыв, глюки?
     Нет, нет и нет  - все объяснялось  гораздо проще. Сегодня, 19 ноября  -
День  Артиллериста,  и  страна  салютовала  своим  героям.  А невзначай  она
салютовала  еще  одному герою,  нашедшему  в  себе  силы,  наконец,  сделать
решительный  мужской  поступок,  прекративший  садо-мазохизм в семье. И этот
герой - я!
     Одним словом, пришел я под праздничный салют к Тамаре, а на душе отнюдь
не  празднично  -  не  нанес  ли  я   им,  "брошенным",  вреда  ради  своего
благополучия?  Опять  -  дурак,  хотя  и  профессор!  Да  разве  справедливо
основывать  чье-нибудь благополучие на угнетении или принуждении другого? По
современным понятиям - нет!
     Если ты такой уж благородный - помоги материально, а не своим унижением
и рабством. Так что могу дать совет, который может кому-то и не понравиться:
если  нет вам  счастья  в семье  - уходите  немедленно,  не поражайте  семью
плесенью лжи,  лицемерия и ненависти! Но  материально  - семью обеспечьте  и
сполна, чтобы не причинить оставшимся без "кормильца" ущерба. Как на Западе,
чего тут нового выдумывать-то?
     Вскоре мы  развелись через суд. А после суда забежали "отметить" развод
в ресторан "Соловьиная  роща",  где и попробовали второй раз в жизни красное
шампанское -  белого  не оказалось. Первый раз дефицит  белого шампанского у
нас был после регистрации брака в Тбилиси, и мы пили красное. А второй раз -
при разводе! Теперь я за версту обхожу красное шампанское, видя в нем что-то
зловещее.
     Через неделю Лиля занесла мне  на кафедру мой цивильный костюм и разные
другие  мелочи.   А  то  я  читал  лекции  в  спортивном   костюме.  Кожаное
"комиссарское" пальто, с  которым  в моей жизни было  столько  связано, и на
поясе которого  я чуть было ни повесился, жена  мне  не отдала  -  оно пошло
детям на куртки.  А вскоре  меня выписали из полученной мною же квартиры,  а
куда - неизвестно, видимо "в связи с переездом на новое местожительство".
     Забегая  вперед, доложу вам, что  в  те годы выписаться из квартиры  "в
никуда" приравнивалось к  гражданской смерти. Я  никуда больше  не  смог  бы
прописаться по той причине, что  до  этого я нигде не  был  прописан. Значит
меня, как "вещи без места для нее", просто не существует. Аристотель смеялся
над  пустотой, как  над "местом,  без помещенных туда тел". Советская власть
издевалась  над   непрописанными,  как  над   "телами  без  мест,  где   они
помещаются". Спас положение мой друг  -  проректор  по хозяйственной части с
музыкальной  фамилией   Алябьев,  фиктивно  прописавший  меня   в  общежитие
института.
     Одним  утешением для меня  было  тогда присвоение  пресловутой ВАК  мне
ученого звания профессора механики.
     Кстати, насчет звания профессора.  Получив докторскую степень, я тотчас
подал в ВАК  документы  на звание профессора, иначе мне не повышали оклад. А
вскоре  из  этой  милой  организации  пришло  письмо,  что  мне  отказано  в
присвоении  звания  (запомните:  ученую  степень  "присуждают",  а звание  -
"присваивают"!), за нарушение такого-то  пункта, такого-то Положения ВАК.  А
такого Положения в Ученом Совете вообще не оказалось.
     Еду  в Москву,  прибегаю в  ВАК - в чем дело? Симпатичная  девочка  лет
восемнадцати  из секретариата взяла в руки Положение и,  водя  карандашом по
пунктам, нравоучительно сказала мне: "Читайте!".
     "Документы должны представляться в ВАК в коленкоровом переплете..."
     - Да я же именно в коленкор их переплел! - искренне возмутился я.
     -   Читайте,  читайте!   -  перебила   меня  девочка,  -  какие  же  вы
нетерпеливые!
     - "... светлых тонов" - дочитал я.
     - А у вас коленкор - синий! - констатировала девочка.
     - Голубой! - возмутился я.
     - Сами вы голубой! - разозлилась девочка, но тут же извинилась, заметив
мою реакцию, - я не то имела в виду!
     Поняв, что спорить бесполезно, я спросил, почему же в Советах нет этого
Положения.
     Девочка отошла, видимо, к начальству, а потом подошла снова  и смущенно
ответила:
     - Видите ли, мы забыли разослать  это новое  Положение по институтам. В
ближайшее время разошлем.
     Я чуть ли ни на коленях выпросил у девочки мое дело "на часок", оставив
свой  паспорт.  Стремглав я  бросился  в  ближайшую  переплетную мастерскую,
оказавшуюся  подозрительно близко от ВАК. Хитрый переплетчик сказал мне, что
работы много и велел позвонить через недельку-другую.
     -  Я  приехал  из Петропавловска-Камчатского! - взволнованно врал я,  -
сделайте, пожалуйста, сейчас, сколько с меня! - выпалил я одной фразой.
     Переплетчик  долго  смотрел  то  на  дело,   то   на  меня,   и  назвал
десятикратную сумму. Я тут же заплатил деньги и попросил поставить  коленкор
посветлее.
     -  Да  тут мы специально  белый коленкор приобрели, - улыбаясь, пояснил
переплетчик, - ваш брат-ученый сейчас косяком сюда ходит!
     Возвращая дело  в белоснежном переплете, я поинтересовался  у  девочки,
зачем им коленкор светлых тонов.
     - Видите ли, серьезно заметила мне она, - мы на переплете ставим темным
маркером номер дела, а на темном коленкоре он будет незаметен...
     Я   не   позавидовал   моим  коллегам  с   Дальнего  Востока,  того  же
Петропавловска-Камчатского,  и счастливый уехал домой. Примерно через неделю
меня утвердили в звании профессора.

        "Абриебшь аспорт абстазара"

     Так  как  это утверждение  давало  существенный выигрыш в  зарплате,  я
должен был "поставить баню" в своем клубе и "обмыть" аттестат профессора.
     Мы  собрались  как-то  вечерком  в   своем  постоянном  составе.   Меня
заставляли окунать открытку с утверждение в напитки, которые я поставил, и с
нее  потекли чернила.  Баня прошла весело. Вася сделал мне  массаж и уже  не
душил,  как  раньше. Более  того,  он тихо поблагодарил  меня за то,  что  я
"оставил  в покое" Томочку, и даже  за то,  что  я "сохранил ее честь" перед
поездкой в Киев.
     - Вот сучка, все Васе рассказала! Ну и бабы пошли! - философски подумал
я про себя.
     Сам я  действительно "оставил в покое" не только Томочку,  но и  других
дам,  с которыми периодически нет, нет, да и встречался, но даже "заморозил"
свои отношения с мамонтовской  Тамарой. Она  искала меня всюду,  но я просто
прятался от нее.  Та все  поняла, и временно отошла на все 100% к Бусе, чему
тот был, безусловно, рад.
     Под конец в бане остались только я и инструктор Обкома Партии  по имени
Володя - остальные разошлись по домам. "Что это, всех партийных начальников,
начиная с Ленина,  Володями зовут?" - подумал я.  Инструктор,  примерно  мой
ровесник, жаловался  мне, что его против желания направили на работу в Курск
из  Москвы, где он родился  и  счастливо жил. На почве любви к Москве  мы  с
Володей почувствовали себя родными; пили на  брудершафт и целовались.  Затем
он заспешил:
     -  Давай зайдем  сейчас в  ресторан  "Октябрьский",  он недалеко!  Хочу
пропить взятку,  которую мне всучили сегодня. Понимаешь, надеваю пальто, а в
кармане - пачка денег! Кто положил, за что - ума не приложу! А чтобы жене не
досталось, давай все пропьем вместе!
     Сказано - сделано. Мы  вышли на  улицу Троцкого, пардон, Дзержинского и
Володя,  не глядя по сторонам,  стал  посреди дороги, подняв руку.  С визгом
тормозов остановилась какая-то служебная черная "Волга". Водитель, разглядев
лицо  инструктора,  живо  открыл  двери  и  пригласил нас сесть.  Он  что-то
лакейски  плел  инструктору,  а  тот   только   важно   произнес:  "Ресторан
"Октябрьский"!".
     Минут  через  пять подъехали,  выскочивший  водитель  резво отворил нам
двери,  и  мы вошли  в  ресторан.  Зал  был  почти  пуст, время  -  позднее.
Молоденькая вялая официантка неохотно подошла к нам и подала меню.
     - Шампанского - десять бутылок! - приказал Володя, не глядя в меню.
     - Шампанского нет! - устало произнесла официантка.
     Володя внимательно посмотрел на нее  и, тоном,  не терпящим возражений,
приказал:
     -   Девочка,   позови   кого-нибудь   из  старших,  мэтра,  кого-нибудь
посерьезнее, в общем!
     А   к   столу   уже   неслась,   переваливаясь,   как   утка,   толстая
женщина-директор ресторана.
     - Какими судьбами,  Владимир  Никитич, а мы уже  решили, что вы  забыли
нас! - гостеприимно улыбалась толстуха, - что кушать будете? - спросила она.
     - Шампанского - десять бутылок! - повторил свой приказ Володя.
     -  Шампанского  -  быстрее!  -   бросила  директор,   стоявшей  поодаль
официантке с раскрытым от удивления ртом, и та умчалась.
     Вскоре она принесла первые пять бутылок.  Я с грустью рассказал Володе,
как  в прошлое посещение "Октябрьского" я  случайно разбил витраж на потолке
пробкой  от шампанского. И  что нас  всех  чуть ни  выгнали из ресторана как
хулиганов.
     Володя, выслушав меня, взвинтился.
     -  Гады, жулики! Бей им витражи, открывай  бутылки и бей - я отвечаю! -
возбужденно  кричал Володя,  и сам открывал бутылки, направлял их пробкой  в
витражи. И  я  старался  тоже,  но  у  нас  ничего не  получалось. То пробки
попадали  в  переплет  витража,  то  не  долетали,  то  хлопались  в  стекло
недостаточно сильно. Потом я понял, что нам подавали охлажденное  шампанское
для начальства, а пробки из такого "стреляют" не так сильно,  как из теплого
- которое для "народа".
     Все  десять бутылок  бесполезно были  открыты.  Посетители с  интересом
наблюдали за нами; официантка же безразлично смотрела на происходящее.
     -  Не везет! - констатировал Володя, и, вспомнив поговорку: "Не повезет
- и на родной сестре триппер схватишь!" - захохотал.
     Мы с трудом выпили "из горл<b>а</b>" по бутылке  шампанского и, шатаясь, вышли
не  расплачиваясь. Володя остановил  какую-то машину, водитель которой, сняв
шапку, поклоном приветствовал Володю.
     - Отвезешь его  домой!  - приказал инструктор,  -  а если что, поможешь
дойти до дверей квартиры.
     Я стал прощаться с Володей.  Целуясь со мной, он  внимательно посмотрел
мне в лицо и спросил:
     -  Слушай, я тебя часто вижу  по утрам в Обкоме Партии на первом этаже.
Ты что там делаешь?
     - Сказать честно? - спросил я.
     - Как на духу! - серьезно приказал Володя.
     - В доме, где я живу с моей бабой, нет удобств, и мне приходится ходить
"на двор" в буквальном смысле слова - там находится сортир с выгребной ямой.
Но сейчас  зима, и там над очком от большого числа посетителей выросла такая
ледяная гора, что без альпинистского снаряжения забраться наверх невозможно.
Беременные  женщины  и дети очень недовольны!  А я,  помня о  заботе Партии,
бегаю "на  двор" в ее Обком. Там очень чистенько, да он и от дома не дальше,
чем наш сортир.
     - Это что, правда? - спросил изумленный Володя.
     - Век сортира не видать, - укусив ноготь, поклялся я, - но, конечно же,
сортира приличного, к примеру, как у тебя!
     Мы еще раз чмокнулись, я сел в машину, и повезли меня как барина домой.
Водитель слышал наш разговор, и всю дорогу повторял с непонятной улыбкой:
     - Вход в сортир только для альпинистов! Юмор!
     Водитель,  исполняя  приказ  Володи, решил  все-таки проводить  меня до
двери квартиры. Было очень скользко, и он боялся, что я упаду. Путь шел мимо
нашего "альпийского" сортира. Водитель глянул на  ледяную, вернее, дерьмовую
гору над очком, которая не позволяла даже прикрыть дверь и ужаснулся.
     - Юмор! - только и произнес он.
     Видя,  что я остановился не у двери,  а  у окна в полуподвал, водитель,
уже не удивляясь ничему, спокойно спросил:
     - В окно, чай, будешь лезть?
     - В окно,  милый, в окно! Такова моя спортивная жизнь!  Ты  знаешь, как
будет по-абхазски "такова спортивная жизнь"?
     - Нет, - простодушно признался водитель.
     - Запомни: "Абриебшь аспорт абстазара!"
     -  "Абриебшь!" - как во сне повторил  водитель и,  проснувшись, добавил
свое неизменное, - юмор!

        Ревность

     Помня  совет ректора сообщать  ему  о  моих "выходках", я вскоре  после
ухода из  дома зашел к нему и стал витиевато подводить базу  под разговор об
этом.
     - Все  знаю!  - перебил меня  ректор,  - мы живем в маленьком городе  и
работаем тоже не в МГУ. А потом этого и следовало ожидать: типично ВУЗовская
история. Преподаватель защищает докторскую, становится  профессором - вот  и
подавай ему новую жену.  Обычно женятся на красавицах намного моложе себя  -
вы  что-то здесь сплоховали, Тамара Федоровна - ваша ровесница. Если честно,
я  ожидал,  что вы уйдете к этой  студентке, с которой встречались.  А потом
попросите новую квартиру  - я угадал, вы за этим сюда  пришли? - раздраженно
спросил ректор. - Но дать вам новую квартиру институт не может - не положено
- и вы будете искать работу в другом городе.
     Видя, что  я замотал головой, ректор устало  продолжил: - И не пробуйте
меня  разубедить! Я значительно старше вас и ВУЗовскую  жизнь знаю наизусть.
Новоиспеченный  пожилой  профессор женится  на молодой, переезжает  в другой
город, получает квартиру, но  в нагрузку получает инфаркт, а может и инсульт
- кто как. Инвалидом  он долго не  живет  и  оставляет  молодой жене хорошую
квартиру. Отличие  вашего случая только в  том,  что вы сами  молоды, а ваша
избранница  не юна.  Интеллектом, что ли  взяла? -  заинтересовался  ректор.
Попытаюсь  "выбить" однокомнатную квартиру, но не для вас, а для нее. Давать
вам  квартиру  вторично -  это криминал.  А  ей -  можно,  уж больно условия
проживания у нее плохие! - успокоил меня ректор.
     Меня поразила осведомленность ректора обо всех сотрудниках института. Я
же  часто  забывал имена  и  отчества  даже  преподавателей нашей  маленькой
кафедры.
     -  Нет,  не бывать мне ректором, - подумал я,  - и не надо! Не надо мне
ваших почестей, не надо и ваших оплеух! - как говорил Шолом-Алейхем - мудрый
еврейский писатель.
     Моя  личная  жизнь,  оказывается,  живо  обсуждалась  не  только  среди
преподавателей  КПИ,  но и  в гораздо более широком круге  лиц. Как-то еду в
поезде в Москву,  а  со  мной в  купе какой-то начальник  с  Аккумуляторного
завода.  В  лицо  знаком, наверное,  встречались  на  каком-нибудь городском
"активе".
     - Чем занимаетесь? - спросил я попутчика после формального знакомства.
     -  Да все сплетничаем,  - уныло  ответил  он, чем  еще  в Курске  можно
заниматься?
     - И о чем же сплетничаете? - поинтересовался я.
     -  Да  все  о вас, Нурбей  Владимирович, - честно признался попутчик, -
больше интересных тем и нет!
     - Вот скукотища-то! - подумал я с тайным удовлетворением.
     Более   того,  эти   сплетни  приобретали   не   только  надуманный   и
фантастический  характер, но  и физически влияли на судьбу людей, достаточно
далеких мне.
     Секретаршей у  меня одн