щежитие прибежала Наташа, заскочила к Абросимовым,
где тут же  и рассказала,  что муж приезжал. Лена, укоризненно посмотрела на
меня;  Абросимовы  ведь  про мужа  знали, в  отличие  от  меня.  Мы  забрали
"фей-хоа" с собой, по дороге захватили выпивку, закуску и потопали  на пятый
этаж обмывать отъезд мужа.
     - Не дала ему! -  хвасталась  Наташа, - напоила в усмерть и он почти не
приставал. А потом - в Курумоч!
     Мы  постелили  на  матрасы  чистые простыни  и спешно легли "спать".  Я
изрядно (за пропущенную ночь) задержался  на матрасе Наташи и уже за полночь
перебрался на свой.
     Утром,  часов в семь,  меня разбудили вздохи и причитания Наташи. Горел
свет,  Наташа стояла  на  коленях над своим  матрасом  и плакала,  почему-то
разглаживая простыню руками.
     Я  вскочил  и увидел, что простыня на  том самом месте, как говорят, "в
эпицентре  событий", была  вся  в  каких-то багровых  пятнах  с  фиолетовыми
каемками, пахнущими больницей.
     - Ты  дала ему! - вскричал я, схватив даму  за горло,  -  а  меня опять
обманула! Вот он  тебя и заразил какой-то страшной болезнью, а самое худшее,
что ты успела заразить и меня! Теперь бициллином не отделаешься!
     Наташа  с  рыданиями  призналась,  что,  конечно  же  "дала"  ему,  муж
все-таки, а обманула, чтобы не нервировать меня.
     -  Что  теперь  делать,  что  теперь  делать!  -  причитала  несчастная
обманщица в отчаянии. Да  и я был недалек от  этого - не хватало только этой
новой "могилевской" болезни, которую принес из этого города "наш муж" Игорь.
До  меня,  кажется,  стал  доходить тайный  и  ужасный  смысл названия этого
города...
     Я снял  простыню, чтобы посмотреть пятна,  "на просвет" и  обомлел:  на
матрасе  лежали раздавленные в  блин мои любимые фрукты - "фей-хоа"! Видимо,
вечером я их второпях положил на Наташин матрас, а  она, не заметив  зеленых
фруктов на фоне зеленого  же матраса,  накрыла их  простыней.  И  тут  мы их
размолотили в блин в наших любовных схватках!
     -  Наташа, а ведь  бутылка с тебя! - сказал я плачущей леди  загадочным
тоном. Леди повернула ко мне  удивленное,  заплаканное, с фингалом лицо, а я
поднес к  ее  носу  раздавленные фрукты с непривычным запахом и для русского
уха названием.
     - Ети твою мать! - только и сумела произнести моя прекрасная леди.
     - Маму не трогай! - пригрозил я ей, и послал ее, радостную, в магазин -
за бутылкой.
     С  тех  пор непривычное для русского слуха название  этой  экзотической
фрукты стало для меня еще и неприличным...

        Счастливая новогодняя ночь

     Эффект двойной удачи - избавления от мужа и неизвестной болезни, поверг
меня с Наташей  в эйфорию, а она, в свою очередь, в  загул. Мы и так вели не
особенно  скромный  образ  жизни,  а  теперь  и  вовсе  перестали  стыдиться
общественности. Ходили на виду у всех  в  ресторан  "Утес", имевший в городе
дурную  славу,  напивались  там до чертиков,  а  по ночам  бегали в  этот же
"Утес", где у сторожихи Гали можно было  купить пол-литра "Российской"  за 5
рублей (вместо 3,62 в магазине).
     Но неумолимо приближался Новый 1968 год. Про студентов мы (я то ничего,
у меня занятий не было, а вот Наташа была задействована в учебном процессе!)
совсем уже позабыли, как вдруг часов 9 утра в дверь опять зазвонили.
     Наташа  вскочила с матраса и, подбежав к двери,  грозно спросила: "Кого
носит в такую рань?".
     Я не  слышал,  что  ей  ответили, но в  комнату  она  вбежала  резво  и
приказала: -  Матрасы - в ту комнату, сам  тоже! Забыла про  зачет,  который
назначен на 8 часов утра! Студенты приперлись!
     Я  "мухой" оказался с нашими матрасами и подушками в маленькой комнате,
туда  же  полетели пустые  бутылки  и  остатки  закуски,  после  чего  дверь
закрылась.  По своеобразному гулу я понял, что  в большую  проходную комнату
запустили группу.  Платье и белье Наташи валялись на ее матрасе, и я  понял,
что она  принимает студентов в тонком, старом и рваненьком халатике на голое
тело! Хотя бы волосы в порядок привела, а то шиньон ведь на боку висит!
     - Все заполните зачетки, чтобы мне осталось только подписать! - услышал
я голос Наташи,  не пришедшей еще  в  себя после вчерашнего. Студенты, сопя,
принялись  заполнять:  "Химия - Летунова -  зачтено -  29.12.67", после чего
доценту Летуновой, то есть Наташе  оставалось только  расписаться. Ведомость
предусмотрительные студенты тоже принесли с собой. Наверное, лаборант помог,
так бы не дали.
     За десять минут с группой было покончено. Студенты  говорили "спасибо",
и  по одному  выходили на лестницу.  Покончив  с группой, Наташа,  улыбаясь,
вошла в маленькую комнату. Шиньон,  как я  и предвидел, был на  боку. Наташа
повалилась на  матрас  и покрылась  нашим  общежитейским ("реквизированным",
т.е. украденным) одеялом с головой. Мы проспали  еще часика два, после  чего
отправились на улицу в поисках пива.
     В  Тольятти, городе в  Жигулях, где  к  историческому заводу, начавшему
выпуск знаменитого  "Жигулевского" ходил городской автобус No 104, пива днем
с  огнем не отыщешь!  Совдеповский  парадокс, который  я называю "шахтинским
синдромом".  Побывав  как-то  зимой  в  командировке  в  городе  Шахты,  где
терриконы стоят прямо в  городской черте, я замерз в номере  гостиницы. И на
мой вопрос - в чем дело? - администратор ответил: "Угля  нет!" А уголь можно
приносить прямо с улицы ведрами!
     Но дело не в шахтинском синдроме,  а в том, что я уже начинал спиваться
и  понимал это.  Наташа  - героиня!  Я встретился с ней через  четверть века
после описываемых событий, и она была жива-здорова, даже продолжала работать
доцентом. Правда, уже не в Тольятти. Но,  как минимум, пара мужиков живших с
ней после меня, померли от пьянства и такой жизни. Помер бы и я, если бы...
     Если бы ни  прибежал, запыхавшись, утром  31 декабря к нам в  "берлогу"
Гена Абросимов, и ни поставил бы меня в известность, что приехала моя жена и
ждет меня у Лены.
     - Я сказал, что ты в институте, и что я приведу тебя!
     - А я как, что я останусь на Новый Год одна! - захныкала Наташа.
     Гена сказал мне: "Иди домой, а я с ней разберусь!".
     Я "по-армейски" быстренько оделся и  трусцой  побежал в общежитие. Лиля
еле  узнала меня. Кожаного пальто и  шапки  она не  видела вообще,  а, кроме
того, я уже с неделю не брился и оброс симпатичной черной бородой.
     - Это ты? - только и спросила изумленная Лиля.
     -  Бороду  отпускаю! -  ответил  я и,  будучи  человеком  исключительно
правдивым, так и поступил.
     Начиная с  этого дня, я носил  бороду в течение тридцати с лишним  лет.
Потом я  сбрил ее  "под ноль", как  и волосы, хотя всегда носил  длинную, до
плеч, прическу.  Так  я почти в пятьдесят лет  коренным образом изменил свой
имидж. А что меня побудило к этому - расскажу после.
     Я  привел  Лилю  в мою  комнату, и она, конечно  же, сразу  поняла, что
комната нежилая. Все  покрыто слоем пыли, но были и  другие, понятные только
женщинам  и  разведчикам  признаки.  Вытряхнув  простыню  и  одеяло, я после
недолгих  расспросов,  положил  жену  отдыхать, а сам пошел делать закупки к
встрече Нового Года в комнате общежития.
     К вечеру в моей комнате уже был поставлен большой стол, составленный из
моего  столика,  двух тумбочек  и большого  листа  текстолита.  Его  покрыли
бумажной  скатертью,  поставили  пять приборов -  что-то от Лены  с Геной, а
что-то купили.  Было шампанское, вино из Грузии, коньяк и водка. Даже "елка"
- маленькая сосна, вырубленная мной в бору,  метров за двести  от общежития,
тоже была.
     Деньги  мне  платили, по  моему  понятию,  огромные  - за  что  только,
непонятно.  Портят людей "халявные", не заработанные ими деньги,  вот и меня
за пару месяцев без работы,  эти деньги чуть не сгубили. Если бы их не было,
то я  разгружал  бы  уголь или перетаскивал мясные  туши, а не бросился бы в
пьянство и разврат.
     Но вернемся к Новому Году: пять приборов - это для меня с Лилей, Гены с
Леной  и  ее  пятнадцатилетней  сестры,  приехавшей  из  Саратова  навестить
родственников.  Но пришлось  поставить и  шестой  прибор - к Лене  заявилась
"подшофе" Наташа и попросила не  бросать  ее  одну. Чтож, нас демонстративно
познакомили Абросимовы - меня назвали Нурбеем Владимировичем, как положено -
доцент  с кафедры "Теоретическая  механика". Наташа  назвала  себя, протянув
руку для пожатия.
     Сели за стол, налили шампанского, маленький сетевой репродуктор верещал
-  то из Москвы, то из Куйбышева, то  из Тольятти. Наконец, пробили  куранты
все-таки из Москвы, мы весело  чокнулись и выпили, я стал открывать штопором
бутылки с вином. Наташу вдруг "потянуло" на поэзию:
     - Воткнем же штопор в упругость пробки,
     Пусть взгляды женщин не будут робки!
     - продекламировала  она, немножко  гнусаво. И вдруг  обратилась ко мне:
"Нур<b>и</b>",  -  с  просьбой  налить  там чего-то. Лиля  мигом стрельнула  в  нее
глазами, Лена толкнула ее под столом ногой.
     Я удивленно спросил: - Вы меня?
     Та  стала лепетать о  том, что у нее в Казани был  знакомый Нурбей, так
его все  называли Нур<b>и</b>, и так далее...Но  "слежка"  за  нашим поведением уже
началась.  Все  это  не  скрылось  от  малолетней  сестры  Лены,  которая  с
нескрываемым   любопытством   наблюдала   за   словами,   многозначительными
взглядами,  толчками  ногой,  и другими  полными тайного  смысла  действиями
взрослых.
     И вдруг из репродуктора  донеслась неизвестная доселе  песня  - "С чего
начинается  Родина..." Надо  сказать,  что песня эта  и на выдержанных людей
производила сильное впечатление, а тут мы все выпившие, удаленные от любимой
"малой" родины.  Кто  от  Москвы, кто от Тбилиси, кто  от Казани, кто-то  от
Саратова,  к тому же, некоторые были уже с изрядно подпорченными нервами. И,
не  выдержав  нервного,  и  мало  еще   какого  напряжения,   Наташа  громко
разрыдалась.  Лена бросилась ее успокаивать, а  Лиля, все  поняв,  бросилась
энергично царапать мне лицо, успев порядком его изуродовать!
     Гена  стал  удерживать  ее  за  руки.  Положение  было критическое.  Но
"спасла" его малолетняя  сестра Лены. Вскочив со  стула с заплаканным лицом,
она патетически обратилась к присутствующим:
     - Послушайте, взрослые, я ничего не понимаю, объясните мне, пожалуйста,
кто здесь кого любит?
     Этот  слезный  детский  призыв  поставил нас на место:  мы  все  дружно
расхохотались  и продолжили  выпивать, простив всем  все  и забыв обо  всем,
кроме Нового Года. Под утро пьяненькую Наташу забрали Гена с Леной.  Как они
улеглись там вчетвером - остается загадкой. Я предложил, правда, "разбиться"
на  тройки, и  оставить  Наташу у нас, но не  понимающая тольяттинских шуток
Лиля, опять показала, было, когти...
     Наконец, проводив гостей, мы с женой улеглись на узенькой общежитейской
кровати,  и,  согласно  брачному  кодексу,  я  должен  был  исполнить   свои
супружеские обязанности. Но я их все не исполнял.  На вопрос жены о причинах
моего  воздержания, я не скрывая, сообщил, что  боюсь заразить ее, не будучи
уверен в своей "стерильности". Лиля пристально посмотрела на меня, и поняла,
что перед ней стояла  альтернатива  - либо снова вцепиться  мне в лицо, либо
примириться с реальностью. Но, подумав, решила:
     - А,  черт  с  ним, давай! -  махнула  она  рукой,  и  я понял это, как
руководство к действию.
     Назавтра я купил в аптеке еще триста тысяч  единиц бициллина, новокаин,
шприц, и Лиля сама вколола мне лекарство, правда, несколько преждевременно.


        Тбилисские морозы

     Мы  договорились  вместе поехать в  Тбилиси. Лиля  рассказала  мне  про
увольнение Геракла и высказала мысль, что надо бы встретиться с Трили, может
он предложит мне отдел, освободившийся "из-под" Геракла. На фоне моих неудач
в Тольятти, я счел это предложение дельным. Официально попросил отгул в счет
предстоящего  отпуска,  и  до  начала  нового семестра -  7  февраля, я  был
свободен.
     Поехали  мы  через  Москву  поездом:  было  решено  проверить  меня  на
"стерильность"  в  большом  городе  у платного  врача.  А такого я знал,  по
крайней мере, по табличке,  вывешенной на бывшей  улице Кирова  (Мясницкой),
напротив   своеобразного  здания   ЦСУ,  построенного  по  проекту  великого
Корбюзье. Табличка гласила - "Д-р Альф, венерические заболевания".
     Приехав  в Москву, мы  сразу же зашли  на Мясницкую, и я, отпустив Лилю
погулять,  не  без  трепета  зашел к  доктору. Альф  принимал прямо  в своей
квартире, ассистировали ему две женщины - пожилая и молодая, думаю, что  это
были жена  и дочь.  Очереди  не  было, и я  сразу  прошел в  кабинет. Доктор
оказался  худющим стариком  лет под восемьдесят,  почти  слепым, но страшным
матюгальщиком. Пациентов своих он называл на "ты", и говорил с ними сплошным
матом, видимо те лучшего обращения и не заслуживали.
     Я обрисовал ему симптомы моей болезни, но он прервал меня, как только я
начал.
     - Все ясно - гоноррея! Лечился ли как нибудь?
     Я, смакую подробности, описал,  как мы  сперва разводили бициллин водой
из  чайника на  блюдечке, а  получившуюся  кашу  пытались  вколоть в "мягкое
место". Ну, и как потом все-таки вкололи миллион бициллина с новокаином, под
обильный гарнир водки. Ну, и про заключительный укол в триста тысяч.
     Доктор Альф прерывал мой рассказ такими матерными  восклицаниями, что в
комнату даже  заглянула пожилая женщина и спросила, все  ли в порядке.  Альф
отдышался  и констатировал: "в  общем,  все  правильно,  хотя  могли  оба  и
подохнуть!"
     - Завтра с  ночи  задержи  мочу,  а  утром  пораньше  приезжай ко  мне.
Постарайся водку не пить или пить поменьше!
     Остановились мы с Лилей у дяди - он поместил нас в своей художественной
мастерской,  которую  ему недавно выделили. Это была маленькая однокомнатная
квартира  гостиничного типа,  без кухни, но  с туалетом и  умывальником. Там
оказалось очень удобно, так как мы были одни.
     Водку я все равно выпил, но мочу задержал. Утром,  часов в восемь, едва
удерживаясь от "протекания",  я  сел  в такси и примчался к Альфу. На каждом
ухабе,  не  в силах удержать,  часть мочи я  все-таки  терял. Сдерживаясь из
последних  сил,  я поднялся-таки к Альфу  и позвонил в квартиру.  Дверь  мне
открыли, но к своему  ужасу,  я увидел в коридоре  очередь из трех  человек.
Понимая, что не удержу своей ноши, я попросил доложить, что пришел больной с
переполненным мочевым пузырем.
     Альф принял меня без очереди. Подвел к умывальнику и приказал наполнить
по очереди три пробирки - в начале, в середине, и в конце процесса. Кажется,
до  этого он  сделал  мне  массаж  предстательной  железы,  надев  резиновый
напаличник и приговаривая: "Это моя работа!".
     Альф выписал мне направление в лабораторию (которая почему-то оказалась
на  первом этаже прямо в доме,  где  жил  доктор), сослепу переходя ручкой с
бланка на клеенчатую скатерть стола. А я в это время поинтересовался, почему
он просит больных помочиться в умывальник, хотя рядом стоял унитаз.
     - Ты что, с деревни приехал?  - Альф даже оторвался  от писанины, - где
ты видел,  чтобы мужики в  унитаз  писали? Если есть  умывальник,  то мужик,
если, конечно, он не дурной, всегда писает  туда. Во-первых, не обмочит  все
вокруг, а во-вторых, тут же подмоется, не отходя от "кассы"!
     Альф вручил  мне три  пробирки,  направление, взял деньги (не помню уже
сколько, но немного), и сказал:
     - Если все в порядке - иди  домой и впредь веди себя умнее, если нет  -
зайдешь ко мне снова!
     Ёжась от  стыда, я  понес пробирки в лабораторию. Подойдя к окошечку, я
не обнаружил там приемщицы, и робко, жалобным голосом попросил позвать ее.
     -  Маня, тебя тут опять сифилитик от Альфа спрашивает! - с нескрываемым
презрением прокричала, кажется, уборщица.
     Не торопясь и изобразив губами "куриную гузку", Маня брезгливо  приняла
у меня пробирки и направление.
     - Завтра  зайдите за результатом! - бросила  она мне, и уже обращаясь к
товаркам, продолжила -  этот Альф совсем ослеп  от  старости - гляди, как он
заполнил направление!
     Весь день  я нервничал, даже пошли в кино, чтобы отвлечься,  а  вечером
зашли к дяде. Я рассказал ему о том, какова жизнь в Тольятти, как там хорошо
и перспективно. Чувствуя, что я привираю, дядя ворчливо спросил, ужалив меня
в самое сердце:
     - Следующим, какой город будет - может Сыктывкар?
     Утром  я,  дрожа от нетерпения,  зашел  в  лабораторию  и  назвал  свою
фамилию, прибавив: "от Альфа".
     Маня вынесла результат анализа  и передала бумажку мне в  руки, как мне
показалось, с уважением:
     -  Гонококков  не обнаружено! - доброжелательно сказала она. Я  бережно
принял от нее бумажку, вежливо поблагодарил, и, выпячивая грудь от гордости,
вышел из лаборатории.
     -  А  ну, попробуйте  назвать меня сифилитиком,  и узнаете, что я еще и
мастер спорта по штанге! - бросал я немой  вызов  прохожим, но они бежали по
своим делам, не обращая  на  меня никакого внимания. Справку  же я заботливо
сложил в паспорт, чтобы не потерять.
     Вечером того же дня мы выехали в  Тбилиси.  А, уже подъезжая  туда,  мы
были поражены, как видами из окон, так и разговорами, что в Восточной Грузии
небывалые морозы.  Ночью было  22 градуса, такого не помнит никто! В городе,
где преимущественно  печное отопление, а топлива-то и в  помине нет! Это вам
не Шахты, где уголь рассыпан по улицам, а в домах все равно мороз!
     Электропровода,  не   рассчитанные  на  такие   морозы,   порвались  от
перенатяжения.  Вода  в  трубах замерзла и разорвала их. Дома  температура в
комнатах - минус 5 градусов!
     Я  сбегал в керосиновую лавку  и принес два бидона керосина. Достали из
подвала старую печку-"буржуйку", вывели трубу в вентиляционный люк, и топили
"буржуйку"  керосином,  сидя  все время перед печкой и заливая  туда керосин
кружкой  по мере выгорания. Детей  отправили к  родителям  жены -  у них был
собственный дом на окраине Тбилиси, с печью и дровами.
     Днем я все-таки сбегал к Трили на прием.
     -  Ра  гатсухебс,  бичо?  ("Что беспокоит,  мальчик?")  - псевдоласково
спросил он меня при встрече.
     Я  рассказал,  что,  приехав в Тбилиси  на несколько  дней, не  мог  не
нанести визита вежливости своему учителю...
     Трили без  интереса выслушал меня, задал для приличия еще пару вопросов
бытового  плана, спросил про погоду в Тольятти. Я, не без ехидства, отвечал,
что погода и температура там  - такие же, как сейчас в Тбилиси. Но  в  домах
почему-то тепло и идет горячая вода.
     Так мы расстались  и больше не виделись. Потом  я узнал,  что как Трили
рассчитывал,  так  и  вышло. На  очередных  выборах  его  забаллотировали  в
вице-президенты,  и  он, как и предполагал, вернулся в  институт директором.
"Малахольный" Самсончик  получил  пинок под зад,  Авель остался заместителем
директора.  Умер Тициан Тицианович  вовремя, не  дожив до  войны, разрушения
экономики и науки Грузии.
     Пару слов о моем приятеле Маникашвили. После того,  как его уволили уже
из Комитета  по науке,  он опять запил и  загулял. Вот тут-то сбылась вторая
часть моего проклятья, которое слышали десятки людей. Первая его часть, если
помните, состояла в том, что Геракла выгонят с работы через три месяца после
моего  ухода  из института  -  и  это  сбылось даже на  десять  дней  раньше
предсказанного.  Вторая  же  часть  заключалась  в том,  что  Геракл  должен
"потерять" один глаз после того, как его выгонят с работы.
     И вот, в  пьяной драке  во время загула, Геракл  и "потерял" один глаз.
Ну, не в буквальном смысле слова "потерял" - выпал он, скажем так, сам собой
из глазницы,  и  поминай, как  звали,  а  выбили ему  его  приятели-драчуны.
Пришлось  вставлять  стеклянный.  Научный  коллектив  НИИММПМ  был  в шоке -
проклятия  опального абхаза сбываются, надо спасать Геракла - бывший "свой",
все-таки!
     И  вот  несколько  человек  из института приезжают в  Тольятти (это уже
поздней весной 1968 года). Находят меня в Политехническом  и зовут  выпить -
давно, мол, не виделись, приехали, дескать, по делам на  строящийся  завод и
нашли  тебя.  А  выражения лиц  у всех  - странные. Ну,  пошел  я  с  ними в
гостиницу, выпили немного, а они как хором вскричат:
     - Слуши, прасти Геракли, сними с него твои проклиати!
     И рассказали о  последовательном  исполнении проклятий.  Я  пытаюсь все
обратить в шутку - не выходит: "сними, да сними с него проклиати!".
     Ну, тогда я, как бы всерьез, сделав  страшное лицо и подняв руку вверх,
провозгласил:  "Снимаю  мое проклятие! Больше  Геракла  не будут выгонять  с
работы, если только не на пенсию, и больше не будет он "терять" своего,  уже
единственного глаза!".
     Компания осталась довольной, и мы, выпив еще, расстались.
     И,  надо  бы  сказать  о  последней  моей  встрече с  Гераклом, которая
состоялась в середине 80-х годов в Сухуми.
     Я каждое лето навещал свою  маму, которая в 80-х годах переехала жить в
Сухуми. Помню, я очень тосковал и скучал в этом городе. Приятелей у меня там
не  было,  подруг  тоже. Вот  и  бродил  вечерами  по  набережной Руставели,
бесцельно  рассматривая  прохожих.  И  вдруг  среди  толпы я  замечаю  моего
"заклятого друга" Геракла. Весь  седой, обрюзгший пожилой человек, но как  я
могу  забыть его - он мой благодетель - из-за него  я  так удачно  уехал  из
Грузии.
     Я  уже жил  и  работал  в  Москве  и  благодаря  участию  в  популярной
телепередаче  "Это вы можете" меня узнавали не только на улицах Москвы, но и
в  неосвещенных  общественных  туалетах Сухуми. Поясняю  - захожу  как-то  в
сухумский туалет, а  там кромешная  темнота. Ну, я  и матюгнулся  изощренно,
пытаясь  пристроиться  к  стенке.  А тут  голос  от кого-то, сидящего сбоку:
"Профессор  Гулиа, передача  "Это  вы можете", узнал по голосу!".  Я  так  и
рванул из туалета, даже не выполнив до конца своего дела.
     - Батоно Геракл, - неуверенно позвал я, - ты ли это?
     Он узнал меня, несмотря  на бороду,  мы  обнялись, и я  пригласил его к
себе  домой - выпить  за встречу. Жила мама  почти прямо  у моря, пять минут
хода от  набережной. Мы зашли ко мне, мама  была хорошо знакома с Гераклом -
мы часто выпивали у  меня дома в  Тбилиси. Она быстро  организовала закуску,
чача была, и  мы выпили с  Гераклом основательно.  А он  все старался у меня
выпытать, знаю ли я про то, что он одноглазый.
     - Посмотри мне в лицо, - говорит, - находишь ли ты в нем изменения?
     Глаз  стеклянный  так и смотрит вбок, но я  делаю  вид, что не  замечаю
этого.
     - Да поседел сильно, - говорю я, - а больше ничего не замечаю!
     Он начинает плести  что-то про КГБ, дескать, охотились за ним, пытались
убить  -  базу подводит под отсутствие глаза, стыдно ему, что в пьяной драке
выбили.  Ну  и решил я  над ним подшутить по  сценарию грузинского  писателя
Нодара Думбадзе.
     Мама постелила Гераклу постель в свободной  комнате, он ложится, сильно
выпивши, а я ему чашку с водой приношу.
     - Я не пью воды ночью! - гордо отказывается от чашки Геракл.
     - Да нет,  батоно Геракл, это чтобы глаз положить! А то опять потеряешь
и скажешь, что Нурбей виноват!
     Что с ним было - это и истерика и  неистовство  вместе! Я же поддаю ему
под  дых,  и  приговариваю: "Не  делай гадости людям -  глаза будут  целее!"
Поддаю по ребрам: "Не присваивай чужой работы - ребра будут целее!" Наконец,
положил  его, побитого,  на постель,  и он  заснул. Утром же  я  сделал  вид
обиженного:
     - Ну и драчун  же ты, батоно Геракл! Никак не мог тебя  спать уложить -
то  ты под дых мне дашь, то  кулаком по ребрам - раньше ты, выпивши, смирнее
был. Пришлось тебя силой укладывать! А про  глаз - ни слова! Поднялся бедный
побитый Геракл  с постели, налил я нам по рюмочке опохмелиться, и расстались
мы. Даже не знаю, жив ли он сейчас или нет.
     В  конце января я вылетел самолетом в Тольятти,  твердо решив закончить
беспутную жизнь и завоевать себе  утерянное реноме. Поэтому с Наташей я и не
встретился.  По правде говоря, перестала она меня интересовать как  женщина.
Возвращаясь в Тольятти,  я поймал себя на том, что  все чаще думаю о подруге
Лены - "иностранке" Тамаре. То ли потому, что у меня уже  была  "англичанка"
Тамара, и любовь  с  ней прекратилась  на  полпути,  не получив  логического
завершения.  То  ли потому, что имя  "Тамара" уже начало производить на меня
свое  магическое  действие,  продолжающееся  всю  жизнь.  То  ли дали  знать
реальная красота  и женственность Тамары, мимо которых пройти было уж  никак
нельзя...

        Встреча с идеалом

     На кафедре  я  переписал свое расписание занятий - у меня был  огромный
поток,   что-то  около  восьми  групп  или  двухсот  человек  автомобильного
факультета  и   несколько   групп  семинаров.  Седьмого   февраля  кончились
студенческие каникулы  и начались занятия. Я  стал  готовиться к лекциям и с
ужасом понял, что не могу  запомнить наизусть выводы  всех формул. Поэтому я
писал для себя сокращенный  конспект с формулами, куда решил заглядывать  во
время чтения лекций.
     Меня  вдохновлял при  этом  анекдотичный случай,  происшедший в военном
учебном  заведении - Академии  бронетанковых войск им. Сталина (теперь имени
кого-то  другого) в  50-х годах прошлого века. Вновь  назначенный  начальник
академии,  маршал  бронетанковых   войск  Бабаджанян  Амазасп  Христофорович
посещает  лекции  преподавателей.  И один  из  них  -  опытный профессор (по
академическим канонам  - старший преподаватель), решил  "выпендриться" перед
маршалом,  и  блестяще  прочел  трудную  лекцию, ни  разу  не  заглядывая  в
конспект. После лекции его тут же вызвал маршал и учинил разнос:
     - Что написано в объявлении на аудитории:  "Лекцию читает преподаватель
такой-то".  А  вы что делали - говорили наизусть?  Выговор вам за это, и  на
будущее приказываю - лекции читать, а не выдумывать отсебятины<b>!</b>
     Вот если кто-нибудь меня спросит, почему я заглядываю в  конспект, то я
ему  и  отвечу,  что  лекцию  положено   читать,  а  не   говорить  наизусть
"отсебятину". Так, дескать, еще маршал Бабаджанян велел.
     Наташа,  видимо, не знала о  моем приезде  и  не  объявлялась.  Зато  я
попросил Лену познакомить меня с Тамарой:  "Хочу начать  новую -  культурную
жизнь  и  общаться  с культурными людьми!". Лена напомнила  мне о том, что я
женат, но познакомить согласилась.
     - Тем более, что Тамара постоянно интересуется  тобой и  спрашивает про
тебя. Твой "союз" с Летуновой просто бесит ее: - Такой человек, - говорит, -
и связался с этой пьянчужкой!
     И вот  однажды Лена находит  меня на  кафедре и  радостно сообщает, что
сегодня Тамара  после занятий  зайдет к ней с Геной в гости. Я купил бутылку
шампанского, подровнял перед зеркалом  бороду, надел костюм с галстуком. Как
раз сегодня было 23 февраля - мужской праздник, который пока еще выходным не
назначался.  Лена  дала мне условный знак  - удар по  батарее отопления, и я
спустился вниз.
     Тамара уже сидела  за столом и с любопытством глядела  на меня. Я знал,
что она преподает немецкий, и, поклонившись, сказал:
     - Гутэн абент! ("Добрый вечер!").
     Тамара широко раскрыв глаза, быстро спросила:
     - Шпрэхен зи дойч? ("Вы говорите по-немецки?").
     Я,  улыбнувшись, не  очень  интеллигентно  ответил  просто  "найн". Все
засмеялись,  и первый  барьер на пути знакомства был преодолен. Я рассказал,
что  приехал  сюда  из-за  ссоры  с  начальником,   а,  кроме  того,   из-за
невосприятия  кавказского  климата.  -  Морального, -  добавил я, когда  все
сделали удивленные глаза.
     Тамара,  с  необычным отчеством - Яновна, поведала, что  она из Москвы,
окончила институт Иностранный языков, всегда хотела преподавать в ВУЗе, но в
Москве  этого  не получилось. Отец  предлагал  работать у него  в  "почтовом
ящике" (директором которого он был) переводчиком, а  это неинтересно. Вот  и
прочла,  дескать,  в  газете  объявление  про  наш институт,  где дали сразу
должность старшего преподавателя.
     Я смотрел на Тамару и пытался найти хотя бы один изъян в ее лице - и не
смог. Зубы - жемчужные, ровные. Дождался,  пока она встанет, осмотрел фигуру
и понял - такого не бывает. Если она живой человек, то  должен  же быть хоть
один недостаток - но я его не находил. Забегая вперед, скажу, что я не нашел
ни одного  изъяна и тогда, когда увидел  ее без одежды.  Ну, хотя бы  лишняя
складка на животе или волоски на ногах! Нет,  нет и нет  - эталон красоты, и
все тут! Правда, эталон по тем годам.
     Сейчас эталон - это рост 185  сантиметров при весе 55 килограммов. В те
же годы это считалось бы просто уродством. Я знал девушку примерно такого же
роста,  весом  даже  больше,  которая  уже в  начале  80-х  годов,  чуть  не
повесилась из-за своего роста - над ней все смеялись! Рост у  Тамары был 170
сантиметров, а вес 60 килограммов; она была спортивна,  имела первые разряды
по плаванию и прыжкам в воду.
     Но не только  внешность ее была идеальна. За весь вечер я  не обнаружил
ни одного искажения ею русского языка, ни  одного нарушения правил поведения
за столом  (локти на  столе, нож в левой руке и т.д.), чем часто грешил сам.
"Идеальной" была у нее и  фамилия - Галицкая. Судя по внешности и поведению,
она происходила именно  из рода  князей Галицких, а не  из семьи крепостных,
принявших фамилию своего  хозяина. А  то много таких Трубецких, Шереметевых,
Строгановых,  которые "ни ступить,  ни молвить не умеют",  да и по внешности
даже вечером от троглодита не отличишь.
     Я уже стал  подумывать, о том, что она  - инопланетянка, выполненная по
идеальным  эталонам человека  и заброшенная  в наш Тольятти  для вхождения в
контакт  со  строителями  коммунизма.  Но  потом узнал, что  она  критически
относится и к нашей Партии, и к Комсомолу. И уже потом я узнал,  наконец, об
ее единственном физическом изъяне - ей когда-то делали операцию аппендицита.
И у нее на соответствующем месте был небольшой  шрамчик, между прочим, очень
даже симпатичный.  Кроме того,  я узнал,  вернее,  догадался,  что  волосы в
жгучий черный цвет она красит, так как "в натуре" Тамара - блондинка. Но все
эти знания пришли ко мне только в свое время.
     Мы быстро перешли  на "ты", и  когда я провожал ее до  дома (общежития,
где она жила в комнате вдвоем с другой девушкой), в темном подъезде я сделал
попытку ее поцеловать. Но она ловко и не обидно для  меня, увернулась, делая
"страшные" глаза, и уже называя на меня "вы":
     - Не спешите, Нурбей Владимирович, не опережайте события!
     На этом оптимистичном для меня заявлении последовало расставание.  Мы с
Тамарой  стали  встречаться,  чаще  всего  для лыжных  прогулок  по  лесу. Я
практически не умел ходить на  лыжах, еще  хуже,  если это  можно  было себе
представить, - кататься на  коньках. Тамара учила  меня и тому и другому. Мы
проходили довольно большие расстояния по лыжне на узенькой  лесной тропинке.
А  когда уставали, падали  прямо  в  глубокий снег  на  спину, и лежали так,
подставляя  лицо  яркому  солнцу.  Вот  тут-то, вдоволь  налюбовавшись лицом
Тамары  с закрытыми глазами и ярко освещенным солнцем, я тихо приблизился  к
ее губам и поцеловал свой "идеал". Тамара с деланным испугом широко раскрыла
глаза, потом, улыбнувшись, снова закрыла их и сделала вид, что она ничего не
видит и не замечает. Так наши лыжные прогулки приобрели сексуальный оттенок.
     Обучение катанию на коньках носило тоже некоторый сексуальный характер.
Тамара медленно  двигалась на  коньках  впереди меня, но спиной вперед. Я же
всеми силами старался догнать ее -  ведь  она "плыла"  всего на каких-нибудь
полшага впереди,  вытянув ко мне губы  для  предполагаемого поцелуя.  Я, как
краб,  перевернутый  на  спину,  сучил всеми  конечностями,  передвигаясь  с
ничтожной скоростью. И когда я уже  изнемогал от  физического и психического
перенапряжения, Тамара позволяла себя догнать и прикоснуться к ее губам. Все
мои попытки  присосаться  к ним так, чтобы и отодрать было нельзя, кончались
псевдострогим взглядом и переходом на "вы".
     Тамара  заведовала  в  институте  лингафонным кабинетом. Там  студенты,
надев наушники, слушали через магнитофон правильное произношение. В кабинете
было много электронной техники, и даже стоял вожделенный для меня объемистый
пузырек  со  спиртом,  якобы для протирки электрических контактов. Мы обычно
заходили  в этот кабинет после лыжных прогулок, переодевались, снимали лыжи,
и шли сдавать на кафедру физкультуры, где их получали под документы.
     И вот в конце февраля наступило одно солнечное и радостное воскресенье,
когда мы, почему-то оба в очень приподнятом настроении в очередной раз пошли
на  лыжную  прогулку.  Мы чаще обычного падали  на спину, целовались, делали
вид, что боремся, катаясь по  снегу.  Неожиданно  быстро закончив  прогулку,
Тамара, как обычно впереди меня на лыжне, спешно направилась к  институту. Я
- за  ней. Там  мы  быстро  прошли  к кабинету, сняли  лыжи, и я уже,  было,
прихватив обе пары, направился сдавать их.
     Но  Тамара опередила меня, и, зайдя  вперед, заперла  дверь кабинета на
ключ  изнутри.  Я в  недоумении  остановился.  Тогда она достала пузырек  со
спиртом, две пробирки (из которых, видимо, и пили этот спирт мастера, вместо
протирки   контактов!),  наполнила  их,  и   одну  протянула  мне.  Я,   как
загипнотизированный,  взял  ее.  Тамара чокнулась  со  мной  и,  удивительно
сексуально  подмигнув мне своим голубым глазом,  выпила спирт.  Как зомби, я
опрокинул  свою  пробирку, и стал ждать дальнейшего развития событий. Тамара
стала стягивать  вверх  свой лыжный свитер, и я сделал то  же  самое. Потом,
когда  она сняла свои теплые лыжные шаровары, я понемногу стал  догадываться
обо всем.
     Еще  не веря  в саму  возможность  происходящего, я суетливо заспешил и
разделся даже раньше,  чем было нужно.  Потом она аккуратно  постелила  нашу
одежду  на пол в  закуток  кабинета и  легла на нее,  глядя  на  меня широко
раскрытыми  глазами.  Быстро,  чтобы не  исчезла  эта  волшебная  феерия,  я
повалился  на свой  "идеал", и часто целуя ее, без каких-либо прелюдий, стал
спешно исполнять свои мужские обязанности.
     -  Не  спеши!  -  целуя  меня,  уговаривала   Тамара,  -  здесь  мы   в
безопасности, не бойся!
     Но я боялся не столько того, что  кто-то войдет, а почему-то не верил в
происходящее, и спешил,  чтобы  вдруг все  это внезапно не прекратилось. То,
чего опасалась  Тамара, все-таки произошло и очень быстро. Тогда она сильно,
почти по-мужски обняла меня за спину и серьезно сказала:
     - Теперь не уйдешь, пока и  мне  не станет хорошо! Проштрафился, теперь
отрабатывай! - И  она стала энергично помогать мне "отрабатывать". Скоро все
пришло  в   норму,  и  "процесс  пошел",  только  гораздо   спокойнее.   Нам
"захорошело" практически одновременно.
     У идеала все должно быть идеально. Скажите, видели ли вы когда-нибудь у
кошки  хоть одно некрасивое, неэстетичное движение или нелепую позу?  Нет, у
этого животного все получается красиво! Есть  женщины, которые непроизвольно
делают мученическое лицо, когда им "хорошеет", иногда дико закатывают глаза,
громко кричат, и так далее, не мне вам об этом говорить! Но столь идеального
конца   этого  прекрасного   процесса  я  больше  ни  у  кого  не  наблюдал.
Полузакрытые  глаза, рот в  сладострастной улыбке,  подбородок задран,  и  -
легкие  стоны,  столь  сексуальные и  зовущие, что я чуть было  не пошел  на
"третий круг". Но - строгие глаза, легкий шлепок по спине, и с  переходом на
"вы":
     - Вы не перетрудитесь, майн лииб?
     Я, чуть приподняв голову, стал сверху смотреть в  глаза Тамаре. В них я
увидел    спокойствие,    удовлетворенность   текущим   моментом,   какую-то
незыблемость,  вечность,  что ли, нашего бытия,  всю историю человечества от
первого грехопадения в раю, до нынешнего - в лингафонном кабинете.
     Вдруг  какое-то беспокойство подернуло  ясные  голубые  глаза,  и  губы
Тамары прошептали: "Ихь лиибе дихь, фергессе ду  мир нихьт!" ("Я люблю тебя,
не забывай меня!").
     Боже, до чего  ж красив немецкий язык! Никогда  не  думал,  что  я буду
упиваться  его  верной  и надежной красотой! Ихь  лиибе дихь! - это  твердо,
надежно,  навечно,  это - до  гроба!  Это  вам не "Ай  лав  ю!"  -  игривое,
несерьезное,  полушутливое,   краткосрочное!   Правда,   когда   эти   слова
произносила  другая  Тамара,  Тамара-англичанка,  тогда   и   они  выглядели
посолиднее!
     Я многократно "сканировал" лицо Тамары.  Сверху  вниз и слева  направо,
переходя  взглядом  по  ее  лбу,  бровям,   глазам,  щекам  и  носу,  губам,
подбородку. Запоминал навсегда этот венец  совершенства, чтобы тогда,  когда
вереница любимых образов замелькает  передо мной в последний раз, я сумел бы
разглядеть этот образ получше...
     Вот уже треть века, как мы расстались, и  она живет в Германии в городе
Дрездене,  выйдя  замуж  за   немца.   Мы   с  ней  изредка,  очень  изредка
переписываемся  общими  фразами. Но я ни  разу  не  позвонил ей и не  заехал
повидать  ее, хотя многократно проезжал Дрезден и знал ее адрес. И друг мой,
с которым  мы  обычно  по делам проезжаем Дрезден по  дороге из Ганновера  в
Циттау, зная причину моего волнения, предлагал мне заехать экспромтом  к ней
в  гости.  Но  я не мог  - мне было бы  страшно увидеть  ее другой, услышать
другой голос - ведь я знаю, что делают годы с людьми! А я хотел сохранить ее
образ   хотя   бы  для   "последнего   мельканья"   именно  таким,  каким  я
"отсканировал" его там - на  фоне наших лыжных костюмов постеленных  на полу
закутка лингафонного кабинета!
     Мы вышли  из дверей института и не знали куда идти. Расстаться  и пойти
каждый к  себе домой мы не  могли. Ко мне в комнату Тамара зайти отказалась.
Она знала, что там бывали Наташа и Лиля, ей почему-то претило зайти туда, и,
видимо, лечь на ту же постель. Поэтому она, была-не была, повела меня к себе
в  общежитие.  Мы  взяли по дороге  что  выпить  и чем закусить (помню банку
огромных черных маслин!), и смело зашли в общежитие.
     В  комнате  Тамары  была  соседка;  она,  сидя  за единственным столом,
готовилась  к  занятиям.  Соседка  преподавала физику,  и  звали  ее  Людой.
Чувствовалось, что она слышала про меня, так как удивлена не была. Мы выпили
вместе  по  рюмке,  потом  Люда  засобиралась  по  делам.  Тамара  вышла  ее
провожать, и до меня донеслись  слова Люды:  "Два  часа вам хватит?"  Тамара
заперла за ней дверь.
     Тамара поставила  на  стол фасонную  цветную  свечу  (я  впервые  такую
видел), погасила свет, и красиво сервировала стол, как это  можно было  себе
представить  в  комнате  общежития.  Когда  ритуал питья  и  закусывания был
закончен (а  это произошло довольно  быстро), Тамара, отгородившись от  меня
дверцей  шкафа,  разделась и надела праздничное кружевное белье. В  нем  она
легла в постель. У  меня кружевного белья  не было, и  я  лег,  в  чем  мать
родила. Она задула свечу, и мы снова  оказались в непосредственной близости.
Только в  постели  она позволила мне снять с  себя белье (кажется,  это  был
пеньюар, хотя я в этих предметах мало смыслю!), и перейти к прелюдии.
     В отличие от кабинетной встречи, прелюдия имела место, и место это было
- что надо! Никогда раньше не занимался этими прелюдиями и полностью осознаю
свою в этом ошибку!
     Через два часа мы, уже одетые и спокойные, сидели за столом и вяло пили
чай. Дверь не была заперта, но Люда все равно предупредительно  постучала  в
нее. Люда с  виду  была  простоватой  женщиной лет  тридцати;  она  работала
старшим  преподавателем  и  готовила  диссертацию,  связанную  с  трением  в
вакууме. Мы  разговорились с ней, и я предложил  ей поставить эксперимент по
разделению различных  видов потерь энергии при вращении тел.  Это дало бы ей
новый материал по диссертации, а я мог бы получить практический результат.
     Дело  в  том,  что   я  еще  в  ЦНИИСе  разработал  магнитную  подвеску
вращающихся тел и запатентовал ее (получил авторское свидетельство). Ко  мне
как-то  обратился Ленинградский  электромеханический завод (ЛЭМЗ) с просьбой
внедрить эту магнитную  подвеску на электросчетчиках -  там вращающийся диск
сильно  изнашивал  опоры.  А  на  кафедре  физики  у  Люды  было  помещение,
вакуум-насосы, маленькие кольцевые магниты.
     Люда заинтересовалась  предложением и согласилась поработать со мной по
науке. Ну, и, разумеется, мне было удобнее заходить к Тамаре в гости -  Люда
и для меня стала "своим" человеком.
     Мы с Тамарой стали неразлучны,  и всюду  ходили вместе.  Про  нас  даже
шутили в институте:  "Мы  с Тамарой ходим  парой". Я  заметил  ряд  черточек
характера Тамары, которые считал очень ценными для человека, и это утвердило
во мне  былую приверженность тем  же принципам.  Она  было до  педантичности
точна.  Мы однажды назначили  встречу на скамейке у гастронома в  пять часов
вечера. Я пришел даже заранее,  но, как в Тольятти часто случается, внезапно
началась гроза. Я заскочил в гастроном, и решил, что Тамара сделает  так же.
Но в магазине, я ее не увидел,  а когда минут через десять гроза прошла, и я
вышел  на  улицу,  то  к своему  удивлению  увидел  Тамару всю промокшую  на
скамейке. Она с презрением посмотрела на меня и спросила:
     - Где и на который час мы назначили встречу?
     Как  я ни оправдывался, какие ни  приводил  доводы, она все повторяла и
повторяла  свой вопрос,  пока я не попросил прощения и не обещал: "Больше не
повториться!". И я до сих пор остаюсь верен этому обещанию, правда, уже не с
ней.
     И еще один случай - как-то я обещал Тамаре проделать некоторую работу и
не успел закончить ее к сроку. Она мне выговорила, как мальчишке: "Не можешь
выполнить  -  не обещай!".  Я  решил  "отомстить"  ей,  и как-то  "подсунул"
тоненький  проспект фирмы на немецком языке.  Попросил  перевести за  вечер,
хотя бы вчерне. Там было страницы четыре с графиками, и Тамара обещала утром
часам к  одиннадцати  принести  перевод  на кафедру. А  проспект  изобиловал
такими терминами по  магнетизму,  что  его и  по-русски-то неспециалисту  не
понять.
     Заранее  предвещая победу, я  прихожу  точно  к  одиннадцати  часам  на
кафедру к Тамаре и вижу ее за своим столом, утомленную и злую. Она брезгливо
протянула мне проспект с вложенным туда переводом и сказала, что так как она
работала  всю ночь и  устала, то  наша сегодняшняя  встреча отменяется.  Еле
уговорил ее  не  "казнить" меня столь жестоко! Я гордился этими чертами моей
Тамары,  но,  по правде говоря, стал  ее  немного побаиваться. Что  не так -
разнос неминуем!
     С  этой  точностью,  пунктуальностью,  педантизмом  и   аристократизмом
совершенно не вязалась другая черта ее характера, даже не знаю, имеет ли она
определенное название. Вот идем мы по улице: например, встретив у общежития,
я ее провожаю до института. И  вдруг она останавливается  и, вся зардевшись,
говорит: "Я больше не могу! Придумай что-нибудь!" Я, уже понимая, о чем речь
идет, предлагаю  ей  пойти обратно  в общежитие, но  она отказывается: "Люда
дома,  а  мы  ее уже вечером отправляли гулять!". Предлагаю  зайти ко мне  в
комнату, но и это ее не устраивает - эта постель, видите ли, "видела" других
женщин! Да я уже несколько раз менял белье, но это для нее не довод.
     И мы бросаемся во дворы искать погреба с незапертым входом, и  там, под
капающим потолком, рискуя каждую секунду увидеть хозяина с ведром  картошки,
стоя, по быстрому делаем свое дело. Но моменты были незабываемые - например,
если капало сильно, то я накидывал Тамаре на голову свой пиджак!
     А  однажды, когда мы такого погреба не нашли,  она  просто потребовала,
чтобы мы зашли в старый двухэтажный дом. Поднявшись на второй этаж, я должен
был стучать в дверь, и, если откроют, то спросить, живут ли здесь Петровы, и
уйти. А если никого нет дома, то мы взламываем дверь, и "по быстрому" делаем
свое дело. Я аж  побледнел от страха, что мне придется сейчас выбивать чужую
дверь, но, видя глаза Тамары,  я понимал, что сейчас буду делать это. Спасла
положение железная лестница  на чердак и незапертый  люк. Там оказалось даже
лучше,  чем в погребе - по крайней мере, с крыши  не  капало. "Если спросят,
что мы делали на чердаке, говори -  пожарная инспекция!" - шепнула мне перед
выходом Тамара. Но никто ничего не спросил.
     Просто   удивительно,  что  некоторое   подобие   такого   сексуального
нетерпения, я наблюдал только у Тамар - преподавательниц иностранных языков;
у других Тамар ничего подобного не замечалось...
     Но все о Тамарах, да о  Тамарах... А как же Наташа  Летунова, что  она,
так  и  не  встретилась  больше на  жизненном  пути  Нурбея Гулиа?  Да  нет,
встретилась, но в  своем обычном амплуа. Так, мельком, мы, конечно, виделись
и  в  институте  и   на  улице.  Кивали  друг   другу,  здоровались,  но  не
останавливались.  А тут  вдруг на  улице  подбегает  ко мне  сзади Наташа, и
прикрывает глаза ладонями.
     - Тамара? - не сомневаясь ни на йоту, спрашиваю я.
     - Тебе все Тамару подавай, а Наташа не подойдет?  - без тени грусти или
аналогичного чувства,  проговорила смеющаяся Наташа, уже "подшофе". - Я тебе
все прощаю, -  великодушно сообщила Наташа, - ты  променял меня на достойную
кандидатуру, она - первая красавица в нашем городе,  и мне не стыдно за твой
выбор. Я  вынуждена отступить перед более  сильной соперницей!  -  напыщенно
проговорила Наташа. А потом запросто добавила:
     - Зайдем ко мне, выпьем на дорогу, я улетаю до осени в Казань, устроила
себе туда "повышение квалификации". Если не веришь - вот билет!
     Я  внимательно осмотрел билет на самолет до Казани, вылет из Курумоча в
19<sup>30</sup>. До Курумоча  часа полтора, очереди и прочее  - еще час,  то
есть в пять часов вечера уже надо  выходить из дома.  А  сейчас  - три;  ну,
думаю, можно зайти по старой памяти, тем более до дома недалеко.
     Взяли  чего надо,  поднялись.  В квартире  изменения  минимальные, даже
матрасы, и те лежат на полу.
     - Ну, Нурбей,  держись,  помни,  что  ты любишь  самую красивую девушку
города,  не  опозорься, -  убеждаю  я сам  себя,  -  может,  Наташа  затеяла
провокацию!
     Но  провокацией  тут и  не  пахло, а пахло тривиальной пьянкой.  Выпили
бутылку, закуски  почти нет, Наташа только рукой махнула. Я же гордо показал
ей свою  справку,  которую  хранил  в  паспорте.  Она  потянулась за  второй
бутылкой,  я ее пытался  ей не  давать, но Наташа послала  меня подальше,  и
отпила еще. Я же ко второй  бутылке не  прикасался. Время - половина пятого.
Наташа положила голову  на стол; я приподнимаю  ее,  мну уши (так  поступают
обычно для отрезвления), обдуваю газетой.
     - Сейчас пойду, Нури, только дай на дорогу в туалет зайти! - взмолилась
она.  Я и дал. Проходит четверть  часа, она не  выходит. Стучу, зову  -  нет
реакции.  Ну,  думаю,  криминалом  попахивает!  Ногой вышибаю  дверь  -  моя
"бывшая" сидит на унитазе со  спущенными  трусами и  ...  спит!  Да, да -  с
храпом!  Трясу  за  плечи, приподнимаю,  - никакой реакции,  только  шепотом
послала меня на три буквы.
     Что ж, я и оставил  ее  досиживать.  Написал  "объяснительную записку",
оставил на  столе и  вышел,  захлопнув за собой дверь.  Конечно  же, она  на
самолет опоздала. Но вылетела на следующий день. Подумаешь, всего делов-то!



        Дела околонаучные


     Заручившись  поддержкой  Люды,  а  главное,   ее  заведующего  кафедрой
Александра Дмитриевича Каратаева, я заключил  хозяйственный договор с ЛЭМЗом
на модернизацию электросчетчиков. Стоимость договора  - десять тысяч рублей,
да  еще  они  дали для опытов три  счетчика. Перечислили аванс -  две тысячи
пятьсот рублей. И дело пошло.
     Все  свободное от занятий дневное время я  проводил  на кафедре физики,
работая в лаборатории. Люда, у которой было много "производственных" связей,
помогала  в  изготовлении  деталей.  Магниты  было  очень  хрупкими   -  они
изготовлялись   из   феррита   бария;   обрабатывались  лишь   шлифовкой   и
электроискровым способом.
     Три подвески дисков счетчиков были  изготовлены меньше, чем  за  месяц.
Сопротивление  вращению  уменьшилось раз  в десять. Еще  бы  - опоры  в виде
иголок (кернов) едва  касались своих  гнезд и не несли никаких нагрузок. Всю
тяжесть диска воспринимали силы отталкивания магнитов.
     Но такие счетчики с магнитной разгрузкой давно существовали за рубежом,
были  на них и патенты. Поэтому  я решил,  "подстраховаться" и запатентовать
нашу  схему.  Была  добавлена  "подкладка"  под  нижний неподвижный  магнит,
изготовленная из биметаллической ленты (в духовках газовых плит такая  лента
в термометре).  При  нагревании счетчика  в работе подъемная  сила  магнитов
чуть-чуть падает, а биметаллическая подкладка также  чуть-чуть  приподнимает
нижний магнит. В результате диск остается на своем месте.
     Около месяца счетчики "крутились"  на кафедре, измеряя  расход энергии,
параллельно  с  эталонным  измерителем  мощности  с  записью ее на  ленту во
времени. В результате и счетчики, и запись на ленте показывали одно и тоже -
работу в  киловатт-часах. Два  счетчика были с  магнитной  подвеской, один -
стандартный.
     Не  нужно  быть Эдисоном,  чтобы  догадаться, какие  счетчики  работали
точнее - чем  меньше  потерь на трение, тем точнее работа. А за время работы
приборов мы помещали  один из  счетчиков с подвеской  в вакуум  под  колокол
насоса,  устраняя и  потери на  сопротивление воздуха, что  пригодилось  для
диссертации  Люды.  Таким образом,  она  мое пребывание  в общежитии  только
приветствовала, правда вместе с ней самой.
     Тамара даже мрачно  шутила, что она сама здесь "третья - лишняя", и нам
с Людой  надо бы  сойтись из-за "производственной необходимости". Тогда Люда
быстро смотрела на часы и тихо спрашивала  Тамару: "Ну что, как обычно?" - и
уходила.
     Опыта  работы по хоздоговорам  у меня не  было, и ЛЭМЗ "надул"  нас.  Я
отвез счетчики  и оставил  их  там, вместо того, чтобы вызвать представителя
завода и  зафиксировать  точную  работу  счетчиков. Или,  по  крайней  мере,
запломбировать счетчики и испытать их на заводе в моем присутствии. Завод же
счетчики забрал, а деньги переслать отказался, мотивируя тем, что счетчики с
подвеской (то есть почти  без потерь на  трение!)  работают менее точно, чем
обычные.  Это,  конечно  же,  абсурд,  но  денежки-то  завод  все  равно  не
перечислил!
     Имея  счетчики  в  своем  распоряжении,  я  детально  разобрался  в  их
устройстве.  В  результате  чего  придумал,  как,  не  прикасаясь  к  самому
счетчику, а лишь включая в штепсель особое  несложное устройство,  замедлять
вращение диска,  останавливать его, и даже крутить назад. Когда  завод,  как
сейчас говорят, "кинул" нас, я опубликовал схему моего устройства  в журнале
"Юный техник", имевшем тогда огромный тираж. Под псевдонимом "монтер Иванов"
я рассказал, что  изобрел  "вечный  двигатель".  Который,  якобы,  позволяет
"качать"  электроны из Земли  и  выдавать энергию в сеть.  Статью шутки ради
опубликовали,  эта шутка была  правильно  понята, и схема пошла  "по  рукам"
многочисленных "монтеров Ивановых".
     Даже двадцать лет спустя, я уже в Москве встретил мастера, продававшего
мое устройство. Надо сказать,  что к  нему  даже  стояла небольшая  очередь,
желающих  купить "вечный  двигатель"! Я  познакомился  с  мастером, и честно
признался,  что  это я, под  псевдонимом "монтер  Иванов" опубликовал  схему
продаваемого им  прибора. Он,  улыбаясь,  вынул из ящика стола старый журнал
"Юный техник" и показал мне статью.
     - Если это  действительно вы опубликовали, то большое вам спасибо! Я на
этих приборах зарабатываю намного больше,  чем по основному месту  работы! -
признался мастер.
     ЛЭМЗ не разорился, на что я  легкомысленно рассчитывал. Думаю, что если
бы  такое  произошло  в  стране,  где  электроэнергия  хоть  кому-то,  кроме
"народа", принадлежит, и эта энергия имеет  реальную  стоимость, моя  статья
должна была  бы тут же разорить производителей электросчетчиков, позволяющих
себя "дурить". Но и сейчас ЛЭМЗ, да и  другие заводы, правда, не причинившие
мне  вреда,  продолжают выпускать  счетчики, которые  способен обмануть даже
юный техник.
     А ведь я,  если честно признаться, придумал и то,  как "нейтрализовать"
действие  своего устройства. Я даже написал  в ЛЭМЗ письмо,  с  предложением
купить схему моего "нейтрализатора", если имеют  место  попытки "управления"
поведением счетчика. Но мне ответили, что выпускаемые ЛЭМЗом электросчетчики
отвечают  всем  требованиям   соответствующего   ГОСТа,   и   ни   в   каких
усовершенствованиях  не  нуждаются. Правда, это было  году  в  1969, то есть
задолго до организации РАО ЕЭС и торжества капитализма в России.
     Потерпев фиаско на электросчетчиках,  но  не  на всей  моей  "науке", я
решил претворить свою  идею автомобильного "гибрида" на  автобусах,  где это
было  необходимо  в  первую  очередь.  Так как  ближе всего  от Тольятти был
Павловский автобусный завод, я решил туда съездить в командировку.
     Долетев  из Курумоча  до  тогдашнего  Горького  (Нижнего  Новгорода), я
пересел  на пригородный  автобус  и отправился  в город  Павлово-на-Оке, где
производят всем известные ПАЗы.
     Дорога - хуже я не видел, асфальт весь в дырках и  ямах, покрыт толстым
слоем  жидкой  грязи,  хотя  дело было  что-то  в  мае.  По  дороге  автобус
остановился  в  городке  Ворсма,  где  был  завод  по изготовлению  ножей  и
хирургического инструмента. Наш автобус окружили колоритные дяди и, как дамы
легкого поведения, распахнули перед нами борта своих пиджаков и плащей.
     Я сперва  не  понял этого  жеста,  а,  приглядевшись, увидел,  что  вся
внутренняя  поверхность   этих  бортов  увешена...  ножами.  Ножи  кухонные,
охотничьи,  финки с  лезвием, вылетающим и вперед и вбок. Я  и  сам когда-то
сделал для  себя огромный  нож, с  вылетающим вбок  лезвием -  но здесь была
совсем  другая  работа!  Ножи  сверкали  хромом   и  цветным  пластиком.  Не
удержавшись, я купил за 8 рублей нож  с вылетающим вперед  лезвием; такого у
меня раньше не было.
     Наконец, под вечер я  добрался  до  Павлово. И опять  же  меня  поразил
"шахтинский   синдром".  В  городе,  производившим   автобусов  больше,  чем
где-нибудь в стране, курсировали несколько  "развалюшек", переполненных так,
что люди  висели на всем, на чем висеть было и можно, и нельзя. Повис и я со
своим  портфелем  и  доехал  до  центра  города,  рассчитывая  устроиться  в
гостиницу.  Но  гостиница  была  переполнена до боли  знакомыми мне смуглыми
гражданами с усиками  и в кепках.  Что они такой массой делали  в  Павлово -
один Аллах знает!
     Мне дали адресок  бабки, которая  за рубль сдает койку на ночь. И опять
путешествие  на совершенно разваленном ПАЗике  по дороге,  где должен был бы
застрять и вездеход, на окраину города, где я едва нашел дом этой бабки. Дом
был сельского  типа, с  участком  земли,  и  на этом  участке вместо теплицы
стояла огромная палатка,  то ли самодельная,  то ли военного  образца. Бабка
завела  меня  в  палатку, где  уже  стояло штук  двадцать  раскладушек  -  и
застеленных, и  пустых.  Под  крышей палатки  горела стоваттная лампочка, не
выключаемая и на ночь. Бабка получила с меня рубль и  выдала белье: серое, в
дырках с большими штампами;  плоскую  грязную подушку и байковое одеяло тоже
со штампом.
     Я поинтересовался у этой  бабки, где можно поблизости перекусить - ведь
я целый  день не ел. Бабка  с удовольствием ответила,  что нигде: во-первых,
потому, что  мы находимся в пригороде, где магазинов нет; во-вторых, потому,
что  и  в городе в магазинах тоже  ничего,  кроме  хлеба, нет,  и  тот  весь
расходится утром. Вареную колбасу и российский сыр  выдают по килограмму два
раза в год по специальным талонам. Талоны же дают только работающим, и то по
рекомендации парткомов. В столовых  - только пиво и никакой еды. О ресторане
у бабки сведений нет.
     Я с  ужасом слушал  бабку, и  честно говоря, не  верил ей. Жить в таких
условиях просто нельзя,  а  при этом  еще и выпускать автобусов  больше, чем
где-либо в другом месте в стране - это из области фантастики! Так я и заснул
голодный и прямо под стоваттной лампой, а утром - прямиком на завод.
     Созвонившись с главным  конструктором по фамилии Жбанников, я прошел на
завод  и встретился  с  ним -  молодым обходительным  человеком. Я  не  смог
удержаться от вопроса,  касающегося питания населения. Жбанников вздохнул  и
подтвердил почти все, сказанное бабкой.
     - Как же  вы физически выживаете? - ужаснулся я. - Кто как, - уклончиво
отвечал Жбанников, -  ведь  есть еще и  рынок,  спекулянты  всякие... Но  вы
можете пообедать в заводской столовой, там кое-что есть.
     К моим деловым предложениям по "гибриду" Жбанников отнесся скептически.
На ПАЗах мало  свободного места для размещения гибрида. Да и силовой агрегат
приходит готовым. На знакомый мне ЛиАЗ он тоже не советовал обращаться - там
внедряют  гидромеханическую  трансмиссию, и им больше ни до чего дела нет. А
вот во Львов он посоветовал съездить  - там головное  КБ по автобусам, и все
новые разработки проходят через них.
     Я  все-таки зашел  в  заводскую  столовую,  где  меня  накормили жидким
супчиком  без мяса,  котлетами  из хлеба  с сильным  запахом рыбы  и  мутным
компотом, но уже со слабым запахом рыбы.
     Выйдя с  территории  завода,  я  заспешил на  автостанцию.  При  полном
отсутствии  закуски водка все-таки продавалась, и количество  пьяных  с утра
было огромным. Кое-как я купил билет до Горького, но до отправления автобуса
оставалось больше часа. Пища с рыбным запахом дала себя знать, и я заметался
в  поисках  туалета. Мне  указали  на  какую-то дверь без  надписи в  здании
автостанции. Зайдя туда, я  обнаружил темный, узкий, длинный - метров в пять
- проход, в  конце которого на возвышенности, как трон, красовался  огромный
унитаз. Дверь была без  запоров - ни крючка, ни щеколды - одна ручка,  чтобы
хоть прикрыть дверь.
     Не  успел я "орликом"  взлететь на унитаз,  как  дверь  распахнулась, и
пьяный мужик, на ходу расстегивая ширинку, попер прямо на меня. Я соскочил с
"трона", и, толкая  мужика в грудь,  задним ходом вышиб его  наружу, заметив
при этом, что глаза его были закрыты. Только я снова добрался до унитаза, та
же сцена повторилась. Положение было почти безнадежным.
     Но меня спасла  природная изобретательность. Я вышел из туалета и  стал
искать веревку, проволоку, цепь или  что-то вроде этого.  В мусорной куче  я
обнаружил грязнющую, но  еще  прочную  веревку  достаточной длины.  Привязав
веревку  к ручке двери изнутри, я уселся на унитаз, держа в  руке ее  конец.
Только  я решил,  что туалетный вопрос  улажен,  как  снова слетел с унитаза
носом вниз.  Дверь  рывком открылась,  и очередной пьяный  пролез  в проход,
расстегивая ширинку.
     Я  рассвирепел.  Придерживая  падающие брюки  одной  рукой, я вышвырнул
незваного посетителя  наружу, и, выйдя с ним  вместе, ногой  сшиб  ручку  на
двери туалета снаружи. Потом зашел, захлопнул дверь, и  крепко держа веревку
в  руке,  наконец,  воспользовался  унитазом.  Так  что,  если вам  пришлось
побывать  в те годы в туалете на Павловском автовокзале, и вы видели длинную
веревку,  привязанную к  ручке  двери,  а тем более воспользовались  ею  для
защиты от назойливых посетителей - знайте, что это мое изобретение!
     Из Горького поездом добрался до Москвы,  чтобы встретиться там с Таней.
Она  все еще ждала  меня,  и я видел, как рада она была моему  приезду.  Как
понять женскую душу? Правда, я убеждал  Таню, что у меня  "никого нет", и  я
занят только работой.
     В сравнении с Тамарой Таня,  конечно же, проигрывала, и это не могло не
сказаться на страстности нашей встречи. Но Таню я тоже любил, просто  любовь
к красавице-Тамаре чуть-чуть ослабила влечение к Тане. Но Таню,  как и Лилю,
я считал своими, близкими людьми, женами, что  ли. Ну, а Тамару - последней,
любимой  женой.  Вот  такая азиатская  ситуация  получалась,  при  всей моей
нелюбви к Азии и азиатскому менталитету.
     Во Львов я полетел самолетом.  Конечно же, я, как почти все, побаивался
самолетов, но в этом рейсе я наблюдал  просто панический страх перед полетом
у моего соседа по креслу. Самолет был КБ Антонова - "АН", кажется "АН-12". Я
сидел   у  иллюминатора,   сосед   -   рядом.   При  взлете  он,   тщательно
пристегнувшись,  прикрыл глаза руками и дрожал крупной дрожью, как собака от
холода.  Когда самолет оторвался  от  взлетной  полосы  и  шасси  с  треском
убралось, сосед ожил. Он даже шутил и съел свой обед.
     Но при подлете к Львову  с  ним стало твориться нечто невообразимое. Он
чуть не залез под кресло, если это можно  было только себе представить.  Его
трясло, он, не стесняясь, стонал, как  беременная женщина,  закатывал глаза.
Мы со стюардессой чуть ли ни силой его пристегнули, и он, повиснув на ремне,
перегнулся  вперед, снова  прикрыв  себе глаза. С виду  это был  мужчина лет
пятидесяти, еврейской внешности.
     Когда самолет приземлился, но еще не остановился, сосед, потеснив меня,
прильнул  к  иллюминатору, и  с  паническим выражением лица  смотрел куда-то
вниз. И только  тогда,  когда самолет  остановился,  он откинулся на  спинку
кресла и выдохнул, казалось бы, кубометр воздуха.
     - Молодой человек, вы не  думайте, что  я  сумасшедший! Мы, то есть наш
завод, эти  "АНы" и выпускает. На них летать нельзя -  это гробы с крыльями!
Вы увидите, скоро они начнут падать массами. Это я вам говорю - не последний
специалист на заводе! - прошептал сосед мне на ухо.
     Фамилии своей и должности  он не назвал, но костюм на нем был красивый,
дорогой, а  на  лацкане  пиджака какой-то значок  с  изображением "пузатого"
самолета. Действительно, вскоре после  нашего  разговора, через полгода, что
ли, эти "АНы" стали падать, после чего их сняли с полетов.
     Во Львове я двумя автобусами добрался до Львовского автобусного  завода
- ЛАЗа, на территории которого и  находилось Головное КБ по автобусам. Улица
Стрыйская, где размещался завод, была почти на краю города.
     Меня принял начальник КБ  -  Карп  Миронович  Атоян,  высокий  красивый
армянин.  На  беседу  он   позвал  своего  заместителя   Рябова  и  опытного
специалиста Нагорняка. Я рассказал об опытах по "гибриду" на УАЗике, показал
фотографии. Будучи  специалистами, собеседники тут же поняли меня, мы прошли
в цех и осмотрели моторный отсек автобуса ЛАЗ-695. Справа от  двигателя было
предостаточно места для размещения "гибрида".
     - Сдается  мне, что мы залезаем в будущее  лет на пятьдесят вперед, - с
улыбкой  произнес Атоян, - но больно уж  интересно посмотреть  на "гибрид" в
работе! Что ж, старенький 695-ый  у нас есть, берите чертежи  автобуса,  его
данные. Нам нужно  изделие в металле, установленное на автобусе. Сколько вам
нужно времени и денег?
     -  Проектирование и рабочие чертежи  -  год;  изготовление и  стендовые
испытания - тоже  год;  установка на  автобус и испытания всей машины -  еще
год.  Оплата по процентовкам - по тридцати  тысяч рублей в  год; аванс -  25
процентов  от  годовой  оплаты;   в  конце   каждого  года  отчет  -   бойко
распланировал я.
     Вообще, это была  чистой воды авантюра. У  меня не было никакого  КБ  в
Тольятти.  За  год даже в  профессиональном  КБ не  изготовить  технического
проекта  и  рабочей документации  на сложное изделие,  включающее совершенно
новые  элементы  -  скоростной  маховик,  дискретный  вариатор,  редуктор  с
карданом  к  заднему  мосту.  Я понятия  не  имел,  кто  сможет  в  Тольятти
изготовить  такое чудо! А где стенд для его испытаний и помещение для этого?
Я уже не говорю об испытаниях всего автобуса. Сейчас меня охватывает ужас от
этого  объема  работ, который  я  тогда и  не представлял  себе!  И за такие
ничтожные деньги -  ведь  на  подобные работы в США  будут  тратить  десятки
миллионов долларов в год!
     Ну,  а какова альтернатива? Вообще не начинать такой работы? Ведь ясно,
что  никакой головной институт,  тот же  НАМИ, никогда не включил бы себе  в
план подобной  фантастики! Но говорят, что  "смелость города берет". Договор
был подписан, и я "королем" возвращался в Тольятти.


        Находки и потери

     Наступило лето - период сессии в  институте, а затем и отпусков. Работу
с ГСКБ - а именно так называлось Львовское КБ, я решил начать с  сентября. А
тут прямо с начала июня мне стали поступать тревожные сигналы от моих родных
и друзей.
     Первое  письмо  пришло  из  Тбилиси  от  Лили.  Оказывается,  к  нашему
домуправу  Тамаре Ивановне приходил человек из  КГБ и  расспрашивал обо  мне
странные, с  точки  зрения  домуправа,  вещи.  Люблю  ли  я деньги,  женщин,
выпивку, правильно ли сексуально ориентирован?
     Тамара Ивановна  отвечала,  что деньги  я не  люблю,  иначе бы  занялся
спекуляцией  в Тбилиси,  а не уехал строить  коммунизм в Тольятти; из женщин
люблю только свою жену,  а  выпиваю ровно столько, сколько и должен выпивать
грузин. А то, что я не  педераст, она,  Тамара Ивановна, ручается головой. А
еще  Тамара Ивановна добавила, что если нужно, то она  может указать,  кто у
нас  во  дворе  педерасты.  Но  другие  педерасты  почему то агента  КГБ  не
заинтересовали.
     Он  взял  слово  с домуправа, что  она оставит их разговор  в тайне, но
только он вышел за ворота, Тамара Ивановна прокричала через весь двор:
     - Марго, Марго! - и когда мама выглянула в окно, так же громко сообщила
ей, -  сейчас  приходил агент НКВД (она еще  не  привыкла  к так знакомой  и
любимой нами аббревиатуре  - КГБ) и интересовался Нуриком. Спускайся ко мне,
все расскажу!
     Второе письмо пришло  от  Тани. Оказывается и в  общежитие,  где я жил,
тоже приходил агент  КГБ и задавал  те же вопросы Лукьянычу, и уже выпившим,
Саиду и Моте (Жижкин притворился спящим и от ответов самоустранился). Соседи
сказали, что деньги я люблю - а  кто  же их не любит? Баб тоже - а кто же их
не любит? Водку тоже - а  кто же  ее не любит? Насчет сексуальной ориентации
они ничего не поняли, но  когда прозвучало  слово "пидорась"  (так  они  его
услышали),  то  соседи  это слово восприняли как  мат, и со  словами "сам ты
пидорась" избили агента и  вышвырнули его вон. А потом ребята позвонили Тане
и все ей рассказали.
     -  Берегись КГБ,  -  писала мне Таня, -  эти черти кого  хочут засадят,
держись от них за километр! - переживала она.
     Посоветовавшись с Тамарой, я  зашел  в институтский  отдел  кадров, где
было  еще  две комнаты с  надписями  "Первый отдел" и "Второй отдел". Первый
отдел  мне  показался надежнее, и я заглянул туда. За столом у окна лицом ко
мне сидел мужчина в штатском с военной выправкой, а  по бокам комнаты лицами
к  стенам  сидели  за  своими  столами  две  дамы.  Я  подошел  к мужчине  и
представился.  Он встал  и, протянув мне руку,  сказал: "Капитан Кузнецов!".
Только я  начал говорить с ним по существу, как  капитан хорошо поставленным
голосом приказал  своим  дамам:  "Всем  прошу  покинуть  помещение!", и дамы
четко, по-военному, чуть ли ни строем вышли из комнаты.
     На мой рассказ  капитан  отреагировал  спокойно и попросил пару дней на
консультации. Я вышел от него с сознанием выполненного долга.  Через два дня
я нашел на своем столе на кафедре записку, что меня ждут в Первом отделе.
     После  обычного приказа своим дамам,  капитан Кузнецов посоветовал  мне
зайти в городской отдел КГБ к капитану Неронову, который в курсе дела и ждет
меня. Листок с адресом, номером комнаты и телефоном Неронова был вручен мне.
     -  Неронов,  Неронов,   -  фамилия  интересная,  -  подумал   я,  -  не
соответствовала бы она и привычкам капитана! "Знаковая" фамилия, как сказали
бы  сейчас.  Неронов  оказался  мужчиной  совершенно  ординарной  внешности,
встретив которого на  улице, никогда не  узнаешь -  таких тысячи. Но военная
выправка  при  штатском костюме была.  После  рукопожатия,  Неронов  закурил
сигарету и предложил мне: "Садитесь, курите!"
     - Все, сейчас вербовать будут, - подумал я и не ошибся.
     -  Биография  у вас чистая, - медленно  начал Неронов, -  извините,  но
пришлось вас проверить по прежним адресам местожительства. Город у нас такой
- много иностранцев! А  среди них... - Неронов выразительно помолчал, - сами
понимаете, вы человек ученый! Они охотно общаются с нашими молодыми учеными,
и что скрывать, пытаются их вербовать...
     Я  внимательно слушал, не отводя глаз от  капитана  Неронова. "Вот он -
агент КГБ, такой,  как  в  детективах описан,  и  в фильмах показан!  Сейчас
предложит  сотрудничать  -  дешево не сдамся!" - решил я.  И  действительно,
предложение о  сотрудничестве поступило.  Входить в контакт с иностранцами и
доносить, если что...
     Надо сказать, меня и  самого  интересовали иностранцы. Они жили в новой
гостинице "Волга",  (или  "Волна",  я уже  позабыл!), мимо  которой я, идя в
общежитие к  Тамаре, проходил, и  видел  их  живые,  выразительные  лица  за
стеклами  ресторана на  первом этаже.  На столах - Мартини,  Чинзано,  и все
такое импортное. "Простых" наших, туда не пускали, а ведь так хотелось!
     И я,  согласившись с Нероновым,  что действительно  оградить  страну от
происков империалистов  надо, высказал свое  видение вопроса. Где вступать с
иностранцами в контакт? Не в  женском же общежитии, где я живу. И не в нашей
институтской столовой, где очередь на час.
     - А  вот если бы у  меня  был пропуск в ресторан "Волга" на два лица, -
вкрадчиво предложил  я, - и оплаченные посещения в нем, то очень  даже можно
было  бы войти в  контакт!  Я сносно  говорю по-английски,  "второе лицо"  -
по-немецки, и думаю, что мы могли бы оказать посильную помощь...
     Я  уже мечтал  о том,  как мы  с  Тамарой познакомимся  с  какой-нибудь
заграничной парой, договоримся с ней, что якобы они вербуют нас, а  мы - их,
и пьем-гуляем за счет спецслужб! Мечта моя, наверное, так явно проступала на
моем  лице, что Неронов  разочарованно поднялся со  своего стула, пожал  мне
руку и сказал:
     - Хорошо, мы подумаем, и если что - найдем вас!
     - Приятно было познакомиться, - угодливо проговорил  я, и  добавил, - а
за  того вашего агента, которого  мои приятели  побили, вы  уж,  пожалуйста,
простите!  Парни необразованные,  простые - а он "пидорась",  да "пидорась".
Обидно показалось!
     - Если он  дурак,  то  поделом  ему!  - уже раздражаясь,  металлическим
голосом закончил разговор Неронов.
     -  Дурак он  или сволочь? -  наверное, размышлял  Неронов  после  моего
ухода, - кандидат наук, ученый - значит не дурак. Остается одно - сволочь!
     - Дурак ты, а еще кандидат наук! - вспылила  Тамара, когда  я рассказал
ей о моем предложении Неронову. - И не мечтай,  что я с тобой буду вербовать
иностранцев! А узнаю, что ты этим занимаешься - брошу тебя тут же!
     Что  ж,  сигнала от Неронова  так и  не поступило. А  бросила меня  моя
Тамара все равно, этим же летом.  Потому, что не могла не  бросить. Но могла
ли она  представить себе, как ей повезло в  жизни, что она это сделала -  не
знаю, скорее всего, нет.
     А случилось  вот  что. Выделили мне квартиру -  трехкомнатную  в  новом
девятиэтажном доме, как раз рядом с гостиницей "Волга" (или "Волна), где так
много незавербованных  иностранцев. Четвертый этаж, вид с лоджии на сосновый
бор.  Пройдешь по бору около километра -  пляж,  берег Жигулевского моря.  В
плавках можно из  дома выйти, что  мы потом  и и делали. А зимой - прямо  на
лыжах - и в бор, на лыжные тропы, где гуляли когда-то мы с Тамарой...
     Так вот, нужно  было срочно давать ответ - беру я  квартиру, или нет. А
Лиля  велела  мне  самому ничего  не брать, потому что надуют,  и  требовала
вызвать ее.  Ну, думаю,  приедет, даст  согласие, и уедет.  А нам с  Тамарой
будет в новой квартире раздолье.
     Но видимо,  в  своих оценках обо мне, как личности, правы оказались оба
"оценщика"  -  и  Неронов, и Тамара.  Хочу еще  раз предупредить  неопытных:
ученая степень не  гарантирует того, что ее обладатель не дурак, а увлечение
Гете, Кантом  (с  его  "нравственным  законом  внутри него"!) и  Ницше -  не
гарантирует того, что знаток и почитатель этих гениев - не сволочь!
     Я  дал телеграмму в Тбилиси, и  послезавтра Лиля  была уже в  Тольятти.
Квартира  ей  понравилась, и я  согласился  ее взять, но  Лиля затеяла в ней
ремонт. Обои, видите ли, не те, сантехника плохая, окна в  щелях! Наташа, не
раздумывая, въехала в  новую  квартиру, хотя  там  и обои с сантехникой были
хуже, да и щели шире...
     Одним словом, не могли мы больше встречаться с Тамарой. Мне-то легче, я
мог запить, чего  не  могла себе позволить Тамара. Но  потом почти месяц она
ходила в больших темных очках. Люда укоризненно говорила мне, что она плачет
по ночам, глаза все красные - вот и носит очки.
     - Люда, - спрашивал я соседку Тамары, - ты умная, ты всю нашу с Тамарой
историю знаешь. Скажи, что мне делать, как  поступить? Мне ничего путного  в
голову не приходит!
     Люда только опускала глаза и тихо отвечала: "Не знаю".
     Оставив  Лилю разбираться  с  ее ремонтом,  я,  уже в отпуске, уехал на
месяц  в  Москву  к Тане.  А  официально  -  консультироваться по докторской
диссертации.  Справедливости  ради надо  сказать,  что и это  последнее тоже
имело место.
     Еще на съезде механиков в 1966 году я познакомился с известным ученым в
очень   близкой   мне  области  знаний  -  динамики  роторов   (маховики   и
супермаховики  -  это  и  есть по-научному "роторы")  профессором Бессоновым
Аркадием Петровичем из института Машиноведения (ИМАШ) Академии наук СССР.  К
нему только поступил в аспирантуру талантливый молодой человек (ровно на год
младше меня), которому  руководитель еще  не выбрал  тему. Аркадий  Петрович
загорелся  идеей  дать  своему  аспиранту  тему  по  супермаховикам,  причем
переменного момента инерции.
     Надо  сказать,  что   тематика  эта  -  очень  сложная,  я  бы  сказал,
головоломная,  мало  кому понятная.  Эксперименты  с  фотографированием  при
стробоскопическом освещении (попросту, как  бы при "остановленном"  вспышкой
молнии процессе  перемотки гибкой ленты) в таком супермаховике, показали ряд
совершенно необъяснимых явлений. Лента то начинала  загибаться  в  петлю, то
вообще  складывалась и  начинала  наматываться  в  другом  направлении.  Эти
эксперименты я провел в Тбилиси еще в 1966 году, но не смог дать им научного
объяснения и отложил фотографии в "долгий ящик".
     И  Бессонов  предложил своему  аспиранту  разобраться  в этом  явлении,
теоретически  исследовать  его. Естественно, в один из ближайших приездов  в
Москву, я встретился с этим аспирантом. Но при первой встрече я не поверил в
то, что аспирант так уж талантлив, как об этом говорил Бессонов.
     Фамилия  аспиранта была странная - Балжи, звали  Моисей Юрьевич. Однако
все  товарищи  называли  его   Моней,  и   я  стал  звать  его  так  же.  По
национальности Моня был карайлар, это маленькая народность, всего около трех
тысяч человек,  проживающая  в  Крыму,  Литве  и Польше.  Их иногда  считают
евреями, но сами они отрицают это, но при этом приводят доводы мало понятные
для  большинства неевреев. Моня  был  хорошего роста,  достаточно интересен,
волосы  имел густые  и  рыжие,  ну  и  кожа  на  лице  была  соответствующая
ярко-рыжим людям.  Голубые  глаза  были всегда  широко раскрыты,  они обычно
бегали туда-сюда, но иногда взгляд его  надолго останавливался непонятно  на
чем, и все присутствующие  начинали  смотреть  в ту же сторону.  А  там была
стена или  вообще неизвестно что. Одевался он всегда  очень просто и  как-то
неряшливо, не придавая одежде никакого значения.
     Вот  этому  аспиранту  Моне  я  и  рассказывал  о  таинственной  задаче
перемотки ленты в супермаховике, в то время, как он смотрел то в окно, то на
потолок. Но часто переспрашивал, казалось бы, о совершенно ненужных вещах. Я
уехал, будучи уверенным, что потерял время зря. Но в следующий  же  приезд в
Москву, позвонив Бессонову, узнал, что Моня задачу мою решил, и что мне надо
встретиться  с  ним.  При   этом  Аркадий   Петрович  подчеркнул,  что   эта
интереснейшая  задача динамики  роторов  вполне может составить кандидатскую
диссертацию Мони.
     Помещалась  лаборатория  Бессонова  в старинном  готическом  здании  на
бывшей  улице   Грибоедова,   в  центре  Москвы.   Здание  странное,  полное
таинственных загадок. Чего стоит хотя  бы то,  что среди научных лабораторий
на двери  одной из  комнат  была  надпись: "Квартира. Частная собственность.
Просьба  предварять  ваш визит  звонком". Оказывается,  еще  Ленин  в  своей
записке Совнаркому "подарил" эту комнату  некоей знакомой молодой художнице,
а  потом она с мужем и семьей жила там  аж до построения коммунизма в  нашей
стране.
     Лаборатория  Бессонова  входила   в  отдел  академика  Ивана  Ивановича
Артоболевского,  и  все  это   размещалось  на  самом  верхнем  пятом  этаже
готического  здания,  причем  высота  пятого  этажа был  равна  современному
девятому,  не меньше. Моня принял меня, загадочно улыбаясь;  он нарисовал на
листе бумаги странные завитушки и спросил:
     - У вас в эксперименте такого не получалось?
     Я достал мои  фотографии и  поразился почти полному сходству завитушек,
нарисованных Моней  и линий,  изображавших ленту на фотографиях.  Труднейшая
задача  динамики  была  Моней  разрешена.  Наступил период  нашего  с  Моней
теснейшего  сотрудничества и  дружбы на четверть  века, после чего он  исчез
неизвестно куда.
     В середине девяностых он, уже известный ученый, доктор наук, профессор,
заведующий кафедрой,  вдруг  одномоментно  бросил  науку,  кафедру,  занялся
бизнесом и ... пропал. То мы виделись с ним каждый день, жили - то я у него,
то он у меня, делили и хлеб, и водку, и многое другое, и вдруг - Моня исчез.
Пришел  как-то ко мне,  сказал, что бросил  науку,  что я буду ругать его за
это, и  поэтому он ... исчезает с моего поля зрения. Я счел это за очередной
бред  гения, но он  перестал  звонить  сам, а на мои  звонки в его квартиру,
молодой мужской голос  сперва  просил представиться, а  затем  отвечал,  что
господина Балжи нет, и по этому телефону его не бывает.
     -  Послушай  ты, пидор!  - как-то  спьяну  заметил  я  наглому молодому
человеку, - передай Моне, что звонил такой-то, и чтобы он немедленно  дал  о
себе знать, иначе подключу органы! Усек, салага! - серьезно добавил я, забыв
расшифровать какие именно органы я собираюсь подключить.
     Но  это  все  будет через  четверть века, а  пока  я  поехал  в  Москву
консультировать Моню по его кандидатской  диссертации  и консультироваться с
ним же по  моей докторской.  Лиля хорошо знала Моню,  он  и в Тбилиси  к нам
приезжал, и в Москве мы часто виделись вместе. Поэтому она хоть и знала, что
я жить буду у Тани, но также знала, что и наука тоже будет продвигаться.
     Целый месяц снова  в Москве с  Таней - это подарок  жизни! Мы ходили на
водохранилища купаться,  гуляли  по  ВДНХ и Ботаническому саду, развлекались
тем, что  бросали кусочки  "сухого льда", взятого у мороженщицы, в бутылку с
портвейном и получали "крепкое шампанское".
     Когда  же  я  вспоминал Тамару  и ее образ,  тот  самый, который  я так
тщательно запоминал для дня смерти, этот образ, хоть и несколько заранее, но
являлся мне. Я гнал его, и чем мог  пытался  заслонить его  - наукой, вином,
любовью  с  Таней.  Ну, испорчу я себе  настроение,  а  толку-то?  Приеду  в
Тольятти, разберемся!
     Но  разобрались  и  без  меня.   Тамара  как-то  вклинилась  в   состав
туристической группы в ГДР, может даже переводчицей, и в Дрездене нашла себе
...  мужа.  Сперва   не  мужа,  конечно,  а  "друга",  но  очень  скоро  они
зарегистрировали  свой брак, и  Тамара  уехала в  Дрезден.  Повезло немчуре,
такую  красавицу  отхватил! Да что красавицу - это только  малая  толика  ее
достоинств!  Тамара оставила мне свой немецкий адрес и  телефон, сказав, что
мужа зовут  Фриц.  Не знаю, помнит ли кто-нибудь сейчас, но во время войны и
долго еще  после  нее немцев уничижительно  называли  "фрицами".  Как  армян
сейчас "хачиками".
     - За фрица пошла, за фрица пошла - задразнил ее я, на что она взглянула
на меня чужими ледяными глазами и змеиным шепотом спросила:
     - Ты думаешь,  у тебя  имя благозвучнее?  - и  добавила, -  если будешь
писать, не упоминай о глупостях, а если будешь звонить, не пей перед этим!
     Что ж, я не позвонил к ней ни разу,  а если  и писал, то без глупостей.
Будучи в  Дрездене, я как-то зашел в кафе, но не  выпить, а, пардон,  совсем
наоборот. И  вижу, что  туалетного  кассира нет,  а  деньги  все  бросают  в
пластмассовую  миску. Народу было  мало,  дай, думаю, ссыплю денежки  себе в
карман, Германия не обеднеет! Но потом пристыдил себя за свои "совдеповские"
мысли и решил, по крайней мере, не платить - все равно никто не видит.
     Вышел  из туалета  гоголем, подошел  к выходу  из  кафе  - а  дверь  не
открывается! Дергаю за ручку, чуть не отрывая ее - тот же результат. Неужели
у них, если  за  туалет не заплатил,  дверь из кафе не  выпустит! - холодея,
подумал я. Быстро вернулся, дрожащими руками бросил аж пол евро в  миску и -
обратно. Вижу - в кафе кто-то заходит. Я - бегом к двери, подхватываю, чтобы
не захлопнулась, и выхожу. Потом мне объяснили, что рукоятку надо было не на
себя дергать, а чуть сдвинуть - дверь и раздвинется сама автоматически.
     А я уже  представил себе ироническое лицо Тамары  -  дескать, не будешь
больше хулиганить у нас в Дрездене, чай не у Пронькиных! Так-то, майн лииб!



        Веселая квартира


     В  середине  августа  я  вернулся в Тольятти.  Квартира была  готова  к
обитанию, но  Лилю надо было куда-то пристраивать  на  работу.  К  тому же с
сентября  нужно  было уже начинать работы  по  Львовской теме,  а Лиля  была
конструктором с опытом. Опыт, правда, был отрицательный - кавказский, но все
же  опыт.  Лиля  быстро смоталась туда-сюда, уволилась  в Тбилиси,  привезла
трудовую книжку. Моя  мама и  тетя  Нелли  остались  с  детьми, их решили не
срывать со школы.  При наличии денег  этот  вопрос был  разрешимым. Лилю "по
быстрому" устроили на кафедру сопромата  ассистентом, я взял ее на Львовскую
тему конструктором. Сам как руководитель темы получал добавочные 120 рублей,
а мы оба  в сумме  получали под семьсот рублей, что для нас  было  немыслимо
много. Поэтому маме отсылали достаточно.
     Труднее было найти штатного конструктора,  но Жорес Равва "уступил" мне
своего конструктора Иру. Ректорат выделил нам комнату в соседнем корпусе, мы
поставили  туда  кульманы.   О  персональных  компьютерах  тогда  слыхом  не
слыхивали, но нас вполне устраивали и кульманы.
     Я делал расчеты и эскизы, женщины переносили  это все  на чертежи. Лиля
сразу  же  подружилась  на  своей кафедре с  ассистентом  Тамарой - "молодым
специалистом" из Кемерово. Ей было лет двадцать пять, она была того же роста
и комплекции, как и Лиля - рост 160 см, а вес 55  кг, она тоже была крашеной
блондинкой и носила очки. Разница была разве только в цвете глаз - у  Лили -
светло-карие,  а  у Тамары - серые. Фамилия  Тамары-подруги  была странной -
Заец (да, да, не Заяц, а именно Заец!), да и отчество не лучше - Евграфовна.
Сибирь, что поделаешь!  Тамара была незамужем,  и жила в  общежитии, кстати,
том же, где когда-то жила и моя Тамара. Так что про меня она знала, пожалуй,
все, и, конечно же, рассказала Лиле. Выпить и поболтать Тамара была непрочь,
так  что сперва она засиживалась у  нас допоздна, а потом стала оставаться и
на ночь.
     Мебели у нас было мало. Спальня и  мой кабинет выходили в большой холл,
где  мы  выпивали и смотрели телевизор. Кровать мы  купили огромной  ширины,
почти во всю комнату, а для Тамары поставили в холле раскладушку.
     Сперва я хотел приспособить Тамару  для  конструкторской работы, но она
оказалась бестолковой. Учила только студентов решать задачки по сопромату, и
то "безо всякого удовольствия". Но поболтать, посплетничать,  пойти погулять
втроем  -  всегда пожалуйста. Казалось,  мужики ее вообще не интересовали, а
вполне устраивала дружба с Лилей.
     - От этой пьяни  только дурную болезнь подхватишь, - так отзывалась она
о тольяттинских донжуанах, - а еще и сопрут, что плохо лежит!
     Я вначале пытался  избавиться от Тамары, она меня раздражала постоянной
болтовней и сплетнями, но потом привык к  ней  и даже скучал, если почему-то
ее вечером не было. Найти себе подружку на стороне при жене было практически
невозможно  -  в  Тольятти  все  знали  друг  друга, да  и  я  был  еще  под
впечатлением от моей, уехавшей к фрицам, красавицы-Тамары. Ну, а раз в месяц
я  обязательно ездил в Москву на два-три рабочих  дня  с захватом субботы  и
воскресенья. Тема  своя у меня была, деньги на  командировки тоже, и наша  с
Моней наука шла высокими темпами. А останавливался я у Тани; таким образом -
любовь у нас вновь стала регулярной, да и деньги появились, что немаловажно.
     Каждый квартал нужно  было  ездить подписывать процентовку во Львов,  а
мне  этого  страшно  не  хотелось. Поездом  долго,  а самолетом  быстро,  но
страшно. Вот и решил я посылать туда Лилю, как моего зама. Сам я в это время
уехать в Москву не мог, так как остановилась бы работа в нашем маленьком КБ.
     И вот рано утром Лиля должна ехать  в Курумоч, а вечером  мы выпили  по
этому случаю. Лиля и говорит Тамаре:
     - Ты, пожалуйста, не оставляй  его одного здесь - это такой кобель, что
тут же кого-нибудь приведет, или сам туда завалится! Чтобы все вечера и ночи
был дома, а ты потом мне все расскажешь!
     Я  попытался огрызнуться,  но обе очкастые  как накинутся на  меня, и я
решил не связываться. А  потом подумал, что  хоть  по  вечерам  будет с  кем
выпить  и поговорить. Как я уже  говорил, заводить любовницу в Тольятти я не
хотел, но  то, чтобы закадрить Тамару,  мне  и в голову не приходило.  Я  ее
рассматривал как преданную подругу и  шпионку Лили.  Да и похожа она была на
жену так, что я ее считал, как бы, дубликатом Лили. Утром часов в семь, Лиля
была уже готова и  собрана в поездку.  Мы  с  Тамарой  проверили  ее билеты,
финансовые документы, паспорт, и Лиля уехала, пока на лифте.
     Я тут же  зашел в туалет, потом  в душ,  а  Тамара осталась  мотаться в
холле.  Выйдя  из  ванной,  я  зашел  к  себе  в  спальню, и  так  как  было
воскресенье, надеялся  поспать  еще часок-другой.  Нырнув под  одеяло,  я  с
ужасом заметил, что  я в  кровати  не один. Первой мыслью было то, что Лиля,
решив меня почему-то разыграть, вернулась, а пока я мылся, легла в койку.  Я
приоткрыл  одеяло  и, к своему  удивлению,  увидел,  что  это  была  Тамара.
Полностью раздетая, она лежала на боку и со страхом смотрела на меня.
     - Ты что здесь делаешь? - с перепугу спросил я.
     - Лежу, а ты что думал? - тихо ответила она.
     До меня все очень медленно доходит. Может она хочет спровоцировать меня
на  приставание, а потом  доложит Лиле?  -  была первая мысль.  - Но я  могу
сказать Лиле, что я просто перепутал ее с ней - вот и... - эта глупая вторая
мысль оборвалась на полпути, и я решил больше не думать.  Раз  баба в койке,
надо  действовать,  а  не  думать.  И  я  приступил к  действиям без  всяких
прелюдий.
     Тамара  в постели вела себя  вяло,  просто подчиняясь  мне  и никак  не
выражая  своих  чувств,  своего  отношения  к  происходящему,  что  ли.   Мы
попробовали и так, и этак, вроде бы все ей знакомо, но эмоций я  не заметил.
Я тоже решил особенно не расслабляться, и сдержал  судорожные звуки, которые
обычно  сопровождали у меня окончание тайма,  гейма, или может,  правильнее,
раунда.  Я откинулся, сдавленно  дыша. Тамара лежала неподвижно, с интересом
глядя на меня.
     - Тебе  понравилось? - вдруг  неожиданно спросил она. У  нее  был такой
виноватый и жалобный взгляд, что я придвинулся поближе и поцеловал ее.
     - Могу повторить, если хочешь, - предложил я.
     Она  тихо кивнула. Желание  дамы - для меня закон! Мне  показалось, что
Тамара немного освоилась,  и  даже  украдкой стала  помогать  мне. Полежав и
отдохнув после второго раунда, я решил спросить ее:
     - Тамара, честно, к чему ты все это придумала?
     Ничего не ответив, Тамара повернулась к стенке, и через некоторое время
я понял, что она тихо плачет...
     - Тома, Томуля,  Томуленька,  -  неожиданно  выпалил  я целую  вереницу
нежных имен, - я не  хотел тебя обидеть, но согласись, твое поведение  очень
необычно.  То  ты ругаешь всех  мужиков и  обещаешь Лиле следить, чтобы я не
изменял ей. А то сама  ложишься со мной в койку, причем я чувствую, что тебе
никакого удовольствия  от  этого нет. Я хочу понять, что  тобой руководит  в
твоем поступке! Тамара снова  повернулась  ко мне, и  вот что она поведала о
своей жизни.
     -  В  Кемерово  меня,  18  летнюю  студентку  грубо  изнасиловал  мамин
сожитель,  бывший зек,  мерзкий мужичонка  лет  пятидесяти.  Пригрозил,  что
убьет,  если проболтаюсь маме.  Пришлось мне  перейти  жить  в  общежитие. В
институте на первом курсе  стала встречаться  с парнем, тоже  студентом.  Он
требовал близости, а я не могла - эта близость была противна мне до тошноты.
Наконец,  уступила, еле сдерживаясь  от  позывов  рвоты.  Конечно  же, такая
девушка его  не  устроила,  и  он  бросил меня сразу.  Бросил,  чтобы  через
несколько дней снова найти меня, и грубо,  с матом,  обозвав сукой, заявить,
что подхватил от меня "дурную" болезнь. Он сказал, что в вендиспансере знают
мои координаты, и  если  я сама не явлюсь, меня будут  искать, чуть ли ни  с
собаками.
     -  Больше  месяца   я  ходила  в  вендиспансер,  делала  уколы.  Ты  не
представляешь  себе, какое  это унижение!  (- Уж конечно,  не представляю! -
подумал я).  После курса  лечения - так  называемая провокация,  тебя  вроде
снова заражают, я так это поняла. Начинает трясти всю, температура, тошнота!
У меня совсем отбило охоту к близости с вашим полом. А на четвертом курсе не
удержалась - на производственной практике познакомилась с молодым  инженером
и около месяца встречалась с ним. Он мне понравился и внешне, и как человек.
Но  неизбежность  полового акта с ним повергла  меня в смятение. Наконец, на
одной  из  встреч  я сильно выпила, и  он  взял  меня почти в отключке.  Так
повторилось  несколько раз,  после  чего он  меня тоже бросил, кому же нужна
такая? Но бросил беременной, я тогда не  умела предохраняться, да  и  как  в
пьяном  виде  это  правильно  сделать?  Сделала  аборт,  ты  -  мужчина,  не
представляешь какая  это травма - и физическая, и моральная!  После этого  я
вашего брата на дух не подпускаю, и Лиля это знает, я ей все рассказала...
     - Послушай, а как же я? - последовал мой недоуменный вопрос.
     -  Я к тебе привыкла, ты для меня уже стал своим.  Я не боялась, что ты
изнасилуешь меня, и  даже  просто  будешь приставать.  Я поняла, что если не
приучусь к половому акту с тобой,  другого  случая  может  и не встретиться.
Какой мужик будет  жить месяцами со мной  в  одной квартире, чтобы я  успела
привыкнуть к нему? И  я  заметила,  что мне с тобой было нормально, а второй
раз - даже хорошо. Конечно, я боялась, что такая холодная женщина может тебе
не понравиться, и поэтому спросила, понравилось ли тебе. Я очень люблю Лилю,
- поспешно  добавила она, - и на тебя совершенно не претендую. Но ведь ей не
повредит, если  в ее отсутствие я немного, - она замялась, - потренируюсь  с
тобой?
     -  Ладно,  - согласился  я, -  тренируйся на  здоровье,  но  как  будем
поступать, чтобы не "залететь"?
     И я тут вспомнил, что Лиля делала один или два аборта, пока мы не стали
использовать  разные  контрацептивы - контрацептин,  никосептин, а  если  уж
"залетали" - микрофоллин форте, синестрол...С Таней  была та же история. Как
не  забеременели  остальные  - ума  не  приложу!  Тогда же ни  спиралей,  ни
гормональных препаратов у нас и в помине не было.
     - Сейчас период не опасный, у меня только кончились месячные, - скромно
призналась Тамара.  А  там -  почитаю  чего надо, да  и ты  подскажешь... Ты
простишь меня, что я тебя совратила?
     - Я  то  прощу,  а вот Лиле будем признаваться, или  как? - вопросом на
вопрос ответил я.
     - Давай "или как", - подумав, решила Тамара, - если  она поссорится  со
мной, да  и  с  тобой я не смогу  встречаться, то  повешусь! Мне  же от тебя
ничего не нужно...
     - Кроме тренерской работы! - подначил я ее.
     Тамара  засмеялась и стала  в  шутку  "нападать" на  меня,  даже сумела
"оседлать" меня, лежащего. "Это  что-то новое, надо потренировать ее и так",
- решил я, и мы претворили это решение в жизнь.
     Тамара  все больше раскрепощалась  и каждый раз вела себя все активнее.
Воскресенье мы провели  в  непрерывных тренировках,  и  так притомились, что
ночь проспали как брат с сестрой. Несколько  дней командировки Лили были для
нас  "медовыми".  Во  вторник  пришла  телеграмма  из  Львова:  "Процентовку
подписала буду среду вечером целую Лиля".
     - Ты посмотри, - заметил я Тамаре, -  ведь  не является внезапно, чтобы
проверить,  и даже предупреждает! Хотя  о чем  тут предупреждать, когда сама
велела тебе оставаться со мной!
     В среду мы встретили Лилю накрытым столом. Она прежде  расцеловалась  с
Тамарой, а потом уже со мной. Тамара доложила, что эксцессов не было, только
пил  побольше. Я  огрызнулся на  нее  и назвал  Бенкендорфом,  имея в  виду,
наверное, что я - Пушкин.
     Так  и  жили мы полтора года с лишним до  середины 1970.  Это, пожалуй,
было самое спокойный в личной  жизни и продуктивный в науке период у меня. Я
часто ездил в Москву, встречался с Таней и "делал  науку" с Моней, мирно жил
с женой в Тольятти и там делал "чудо техники"  для автобуса, а также активно
вел студенческую  научную  работу,  а  в  свободное от других занятий время,
"тренировал" Тамару.
     Тренировки происходили,  в основном,  дома  в  отсутствие  Лили.  Кроме
занятий, она должна была  работать в КБ, то есть уходила с утра, а приходила
после занятий, которые часто  бывали  и вечерами. Мы с Тамарой обязаны  были
присутствовать только  на  занятиях,  что было  достаточно  редко, а в  КБ я
только забегал, проверяя,  работают  ли Лиля  с  Ирой,  и  давал им полезные
советы. Так что времени на "тренировки" хватало.
     Изголовье  нашей  огромной  кровати было у  окна, выходящего на  прямую
асфальтовую  дорожку к  крыльцу  дома.  Так  что  минуты три мы могли видеть
любого,  приближающегося к нашему крыльцу  человека.  Я  вспомнил  юношеские
опыты по "мхитароскопу", в нужные моменты подвешивал соответствующее зеркало
на окно, и мы оба, попеременно или вместе, заглядывали в него. Это, конечно,
было не очень комфортно, но  пикантности прибавляло. Правда, это зеркало нам
по делу так и не понадобилось, Лиля ни разу не вовремя домой не пришла.
     К весне 1970 года Тамара была уже нормальной женщиной. Конечно, страсти
Тамар-"иностранок"  или  Тани,  у  нее так и  не  появилось,  но реакция  на
близость с мужчиной была вполне адекватной.  Как рассказывали злые языки про
Екатерину Вторую, она в слове из трех букв -  "еще" допускала четыре ошибки,
выписывая его  как "ишчо". Но Тамаре  писать это слово не приходилось, а вот
произносила она его достаточно часто, и  именно  "ишчо",  подражая,  видимо,
императрице.
     Нашу веселую тольяттинскую квартиру я всегда  вспоминаю с удовольствием
-  в  ней всегда  было  много солнца, любви  и  согласия! Но  обстоятельства
сложились так, что я понял - мне надо навострять из Тольятти лыжи.

        Исповедь старого стукача

     В осеннем  семестре вместе с  Лилей в  наш институт  поступили  люди, с
которыми судьба очень  сблизила  меня, как минимум, лет на десять. Первый из
них -  это Роман Федорович Горин, 1935 года рождения, защитил кандидатскую в
Московском Горном  институте,  работал в  Норильске на  знаменитом комбинате
имени Завенягина,  откуда  и  приехал  в  Тольятти.  Он  поступил на кафедру
теоретической механики;  член Партии, женат, жена Тоня - дама весьма крепкая
и полная, убежденный член Партии. Двое маленьких детей - девочек.
     Роман Федорович любил рассказывать о своей норильской жизни. Здесь были
истории о потопах в шахте, о страшных трагедиях, разыгрывавшихся в непростых
условиях Заполярного  Севера. Но мне почему-то  запомнился рассказ об  одном
партийно-производственном   совещании   на   комбинате,   о   котором  Роман
рассказывал часто, с удовольствием и с немалой долей артистизма.
     -  Идет совещание,  каждый  начальник высказывается о  своих наболевших
проблемах. И вдруг,  распаленный речами своих  коллег, к  микрофону  выходит
субтильный   старичок   -  начальник   газомерной   службы  комбината  имени
Завенягина. С  козлиной  бородкой,  похожий на "дедушку Калинина", начальник
газомерной службы сразу "взял быка за рога".
     -  У нас,  товарищи,  наших  газомерщиц часто используют  не по  своему
прямому  назначению  (часто  этих девушек  - газомерщиц заставляли прибирать
помещения  и выполнять другую  несвойственную им  работу). А надо, товарищи,
чтобы  наших газомерщиц мы использовали, товарищи, только  по своему прямому
назначению!
     "Товарищи"   гоготали   в    зале,    свистели   и   аплодировали.    А
старичок-газомерщик никак не мог взять в толк, почему люди смеются на призыв
использовать наших газомерщиц только по их прямому назначению!
     Тогда же на нашу  кафедру поступила  ассистент Кирпичникова  Галя, 1940
года рождения,  приехавшая из Новокузнецка.  Не замужем, но  ребенка  имела;
девочка осталась с бабушкой в Новокузнецке.
     На  ту  же  кафедру приехала  работать ассистентом  по распределению из
Курска,  23-х летняя выпускница Курского Политехнического  института -  Лида
Войтенко со своим мужем Сашей, который устроился работать на стройку ВАЗа. У
них был маленький ребенок - сын Дима.
     Роман Горин был не дурак выпить, и мы с ним быстро сблизились. Квартиру
Гориным дали  моментально,  они  и приехали-то,  собственно, прямо на  новую
квартиру. С  Тоней у  меня сразу установились  напряженные отношения  -  она
считала, что я спаиваю Романа, хотя дело обстояло как раз наоборот. Да и сам
Роман  имел с  женой  достаточно неадекватные отношения - то был  заботлив и
предупредителен,  а  то  надолго  исчезал  из  дома.  Галя   опытным  чутьем
определила потенциального кандидата на развод с  последующим новым браком, и
"положила глаз" на Романа. Тому Галя тоже понравилась.
     Таким образом, у нас с Лилей и Тамарой появились новые друзья - Роман с
Галей,  которые  быстро стали  любовниками, а также  Лида  с Сашей.  В нашей
квартире поставили телефон, очень облегчивший жизнь, особенно мне с Тамарой.
Теперь Лиля каждый раз, выходя из института, звонила  домой, и мы с  Тамарой
делали так же. Лиля посчитала,  что Тамаре спать на раскладушке  неудобно, и
"перевела" ее  на нашу  необъятную койку, выделив ей место с краю. Мое место
было у стены. Лиля спала посередине. Так что, если  мне  надо было в туалет,
или куда еще, то мне приходилось перелезать через Лилю и Тамару. Но я терпел
это.
     Главной причиной  перехода  Тамары  к  нам  явился  телевизор.  Мы  его
поставили в ногах кровати, и  вначале Тамара приходила просто посмотреть его
вечером. При этом она ложилась на свое последующее "законное" место. Так как
мы часто  выпивали  в постели, то  Тамара  столь же часто  засыпала на своем
месте,  а  потом  ночью  или  под  утро,  выключив  мелькающий  и  свистящий
телевизор, отправлялась к себе на раскладушку. Теперь же все равно телевизор
выключала  она,  на правах крайней, но уже шла не в холл, а ложилась  в нашу
общую койку.
     Если  нам  с Лилей  после  телепередачи  приходило  что-нибудь путное в
голову, то она запросто говорила  Тамаре,  чтобы  та шла помыться в  ванную.
Потом она же вызывала ее из ванной  назад. А часто Тамара на  ее приглашение
помыться  отвечала, что она спит, ничего не  видит, ничего не слышит,  и для
верности  затыкала  уши  ватой.  Что ж,  так было  даже  пикантнее,  и  Лиля
перестала отсылать  Тамару мыться. Зато, когда Лиля утром уходила на работу,
Тамаре  уже  не  надо  было   перебираться  из  холла  в  спальню,  а   лишь
передвинуться  на  середину   постели.  То   же  самое,  правда,  в   другом
направлении, предстояло проделать и мне.
     Так  вот,  одним  из первых,  к  нам  по телефону часов  в пять  вечера
позвонил - не поверите - Михаил Ильич Стукачев, и попросил у меня аудиенции.
Мы с ним последнее время почти не общались, так как заведующим кафедрой стал
Поносян. И вдруг - просьба о встрече. При этом Михаил Ильич спросил, есть ли
у нас магнитофон,  потому,  что  у него, по  его словам, имеются  интересные
записи.  Магнитофон у  нас был,  и я  даже иногда  разыгрывал с его  помощью
шуточки,  наподобие  московских  общежитейских.  Но  мы  с Лилей решили, что
Стукачев  пьян, иначе  для чего  он  упомянул  о каких-то  записях.  Плясать
камаринского, что ли,  под эти  записи  решил?  Мы  ответили, что магнитофон
имеется, но у нас в гостях Горин, Кирпичникова и Войтенко с его же кафедры.
     - О, это очень хорошо! - каким-то странным задыхающимся  голосом сказал
Стукачев и повесил трубку.
     Мы посмеялись,  но когда пришел Стукачев,  нам стало не до смеха. Время
было холодное,  что-то двадцатые числа  декабря, он  зашел в шубе, принеся с
собой целое облако пара. И прямо у порога упал на  колени - как  был в шубе,
так и упал. Правда, снял шапку.
     - Простите старого подлеца, старого стукача! - причитал он и бил лбом в
пол.
     Мы все подняли Ильича (так покороче  и поконкретнее!) с колен, сняли  с
него шубу и усадили на кресло. Ильич отдышался, и, обещая быть правдивым как
на духу,  начал  свою исповедь,  обращаясь ко мне.  Лиля, Горин, Галя и Лида
сидели вокруг меня, Тамара вышла в спальню и включила телевизор.
     -  Когда вы пришли к нам на  кафедру, все уже знали,  что ректор обещал
через  полгода сделать вас заведующим. Мы совершенно вас не  знали, слышали,
что  у  вас  готовая  докторская  и вы  шибко  грамотный.  Помните, вы часто
встречались и разговаривали с Поносяном? Вот он и сказал мне, что попытается
выведать у вас о ваших планах на будущее - свое и кафедры. А как-то утром он
забегает ко мне в кабинет, глаза черные вытаращил, - дело, - говорит, - есть
важное, выведал,  -  говорит,- я у  него,  этого негодяя  все его  планы!  И
посоветовал  запереть  дверь  в  кабинет,   чтобы  случайные  посетители  не
помешали. Я чувствую, что сообщит он мне что-то  важное, а потом,  думаю, от
своих слов откажется, и решил - дай, запишу его слова на пленку, чтобы потом
не  отпирался.  А  у  меня  настольная  лампа  в  кабинете  заблокирована  с
магнитофоном, уж простите старого стукача, жизнь такая!
     - Надо же, как у меня в общежитии - догадливый стукачок! - подумал я.
     - Вот включаю  я эту лампу и слушаю его,  переспрашивая, чтобы погромче
говорил и повторял. Вы позволите поставить бобину с лентой?
     Я подготовил магнитофон к работе на воспроизведение на низкой скорости,
как и была записана бобина  (тогда еще  кассетные  магнитофоны  у нас были в
редкость,  преобладали  магнитофоны  с  лентой на катушке  или бобине, как в
фильмах про Штирлица). Поставил  бобину  и нажал на клавишу. Качество записи
было,  конечно, не студийное,  но все  слова были понятны.  Несколько  мешал
сильный кавказский акцент Поносяна, усилившийся, видимо от волнения. Реплики
Ильича вообще  были слышны отлично. Загробный тембр голоса Поносяна усиливал
мрачное