сь! - выпроводил нас Авель.
     Я добился, чего хотел и  весело шел рядом с Гераклом. Тот аж лопался от
злобы.
     -  Иуда ты, а не друг, после  этого! - громко уже  во дворе при зеваках
заявил мне Геракл.
     -  Тамбовский  волк  тебе  друг, а  не  я!  - почти  криком ответил  я,
провоцируя  ссору  при народе. Собралось во  дворе  уже почти пол-института,
даже любопытные курды стали заглядывать:  что это  "наука" так орет  друг на
друга.  Децибеллы нашей  ругани все нарастали, как вдруг  Геракл использовал
неспортивный прием.
     -  Хорошо, пусть нас двоих уволят, я хоть шофером устроюсь  работать, а
ты - слепой очкарик, тебя даже шофером не возьмут! - сморозил явную глупость
Геракл. Как говорят, "на свою же голову".
     Я рассвирепел, и вдруг наступило уже  привычное для меня в этих случаях
потемнение в  глазах и головокружение. Почувствовав себя где-то в стороне  и
выше от толпы, я увидел себя и Геракла в ее центре. И я услышал исходящие от
моей фигуры незнакомые слова, отчетливо сказанные чужим голосом:
     - Я уволюсь  раньше тебя; тебя же уволят  через  три месяца после меня.
Шофером ты работать не сможешь, так как потеряешь глаз!
     Постепенно  я вошел  в свое тело,  народ вокруг  нас  безмолвствовал. Я
повернулся  и  молча  прошел  через расступившуюся толпу. Маникашвили, также
молча, ушел  в  другую сторону.  Я  вспомнил все  предыдущие  случаи с таким
необычным  моим состоянием. Детский сад,  которому я посулил пожар - сгорел.
На целине я пообещал снег и потерю урожая с увольнением за это Тугая - и это
исполнилось. Разозлившись почему-то  на Танин цех,  я пожелал взрыва и схода
крана с  рельсов - так все и вышло. Пообещал бывшему любовнику Тани - Витьке
скорую тюрьму, и это сбылось! Это необычное  состояние всегда сопровождалось
чужим  голосом  и словами, головокружением и потемнением в глазах,  а  также
иногда я начинал  ощущать себя где-то в стороне от места событий и  смотреть
на происходящее со стороны.
     Назавтра  я  пришел на работу  вовремя, чтобы не было причин писать  на
меня докладную. Лиля дома ругала меня за ссору с Гераклом, но я отмалчивался
и не рассказывал ей истинную подоплеку событий. Она всегда  говорила со мной
громко,  и как  человек говорящий  громко, всегда  слышала только себя. Моей
хитрой  интриги  она  не поняла бы  и могла все расстроить. Я зря старался -
Геракл  запил.  Едва держась  на ногах,  он пришел к обеду и заснул, положив
голову на стол.
     Авель перевел меня  в отдел теории машин, руководил которым доктор наук
профессор Хвингия  Михаил Владимирович,  настоящий  ученый-теоретик из школы
профессора С. Д. Пономарева в  МВТУ. Хвингия  согласился взять меня на ту же
должность вместе с тематикой.  На  ее  продолжении, именно с  моим участием,
настаивал академик Трили.
     С умным  человеком всегда легко договориться (если, конечно,  ты сам не
дурак!) и  мы поладили  с  Михаилом Владимировичем. С Гераклом мы вначале не
здоровались, а потом, попав на какую-то общую пьянку, помирились.
     - Кто старое помянет,  тому глаз вон, - вдруг сказал тогда Геракл и сам
испугался своих слов. Да и мне стало как то не по себе.
     - Какие глупые русские поговорки! - фыркнул Геракл.
     - И жестокие! - добавил я.
     В отделе Хвингия  были  интересные  люди, из которых я особенно  хорошо
запомнил Аллочку Багдоеву - умную, высоконравственную и красивую девушку, за
которой я пытался  приударять,  и парня  -  Валеру Сванидзе. Алла  теперь  -
доктор наук,  известная ученая, а Валера - кандидат наук, живет в Москве, мы
с ним дружим и иногда "моржуемся" вместе зимой.
     А в начале июня мне пришла из ВАК открытка, что меня утвердили в ученой
степени кандидата наук.  Сыграл ли  здесь свою противоестественную  "благую"
роль  двойник  Мефистофеля-Березовского - Натаныч, или  Домбровского совесть
заела (что маловероятно!),  но утвердила-таки меня эта страшная комиссия.  А
тут представилась командировка в Москву, и  на  сей раз, мы поехали вдвоем с
моим новым начальником.
     Устроились в гостинице "Урал" в двухместном номере. Я тут  же побежал в
Минвуз, и по паспорту получил мой диплом кандидата наук. Корочки покупать не
стал - так носить удобнее и меньше места занимает.
     Таня снова работала  в утро, я вечером созвонился  с  ней и уговорил ее
приехать  к  нам в гостиницу.  К ее приезду мы с Хвингией были  уже  хороши.
Михаил Владимирович, человек  очень строгих нравов,  признался  мне, что так
сильно выпил впервые.
     Был уже первый час  ночи, когда мы стали выяснять, как  быть  с  Таней.
Почему-то  к  нам не зашла "проверяльщица" в  11 вечера, и мы потеряли  счет
времени. К Тане было  ехать  уже поздно, да и я был сильно  "выпимши". Мы  с
Таней стали ложиться вместе, но Хвингия запротестовал:
     - А если придут проверять, а ты лежишь с женщиной? - сурово спросил он,
и предложил лечь к нему в постель.
     - А если придут  проверять, а я лежу  с мужиком, это лучше? - парировал
я.
     В результате, Хвингия заснул на  своей постели,  а мы с Таней на своей.
Утром все-таки  нас заметили дежурные и пожурили. Но мне было все равно, так
как я ушел жить к Тане, а Хвингия остался один. Ему  очень понравилась Таня,
и он назвал меня аморальным типом, за то, что я "обманываю" и жену и Таню.
     Как мне рассказывали общие  знакомые, Михаила  Владимировича уже  нет в
живых. Он стал академиком Грузии, но жуликом так и не смог стать. Поэтому, в
трудные  для Грузии 90-е  годы, он  умер, почти что  от голода  и недостатка
лечения. Так, по крайней мере,  мне рассказали, а как было взаправду, я и не
знаю.
     Ну,  а  пока,  вернувшись в Тбилиси  с  победой,  я  получил  должность
старшего научного  сотрудника  с зарплатой  210  рублей. Должность была пока
установлена по директорскому приказу, а по  конкурсу меня так  и не выбрали.
Но об этом отдельно.

        Международный съезд в Сухуми

     В  июле  1966 года  состоялся  международный  съезд  по теории  машин и
механизмов в столице Абхазии  - Сухуми. Героем съезда  был его организатор и
душа  - академик  Иван  Иванович  Артоболевский, фактический создатель  этой
науки. Открытие  съезда проходило в красивом и по архитектуре, а особенно по
местоположению, Институте Субтропиков. Он возвышался на горке, между морем и
облаками,   и  Иван   Иванович,   стоя   на  возвышенном  плацу,  окруженный
рукоплещущей  толпой, поднимал  руки над своей львиной головой,  и,  глядя в
небо, потрясал ими. Поистине  фантастическое зрелище - фигура Артоболевского
с  поднятыми  руками,  как  бы повисала  между небом и морем на фоне  пальм,
эвкалиптов и цветущих  олеандр  на  горке.  Это был  звездный час  маститого
ученого,  всемирное   признание  созданной  им   науки,  да   еще  в  месте,
напоминающем древнегреческий Олипм.
     От нашего  института  на  съезд  поехало все  руководство  во  главе  с
академиком Трили, а также -  Хвингия, Маникашвили и  я.  Я написал доклад по
теории и испытаниям гибридной силовой установки,  изготовил демонстрационные
плакаты, но делать доклад поручили начальнику отдела - Маникашвили.
     Геракл,  с  пренебрежительным видом  спросил  у меня  пару  вопросов по
плакатам, в частности, про длинную формулу с интегралом. Он любил шутить: "В
дифференциалах я еще разбираюсь, а в интегралах - ни  черта!". Имелся в виду
дифференциал  автомобильный,  а  не  математический, в  чем,  собственно,  и
состояла шутка.  На плакате же был  изображен  так  называемый эллиптический
интеграл, и Геракл несколько раз повторил это название, чтобы не забыть.
     Я развесил  плакаты  совсем  не в последовательности изложения доклада,
причем плакат  с эллиптическим интегралом повесил  первым. В  этом  была моя
маленькая шутка, превратившаяся в большой конфуз для Геракла.
     Доклады  проходили в  большом  актовом  зале.  Трили  хотел  "поразить"
международную  общественность  эффектной  теоретической  работой,  давшей  и
практический "выход", что бывает нечасто. Авель Габашвили,  Хвингия и я сели
в первом ряду и приготовились слушать. Вел собрание академик Трили, сидевший
в Президиуме.
     Наконец объявили  наш доклад  и Маникашвили с пренебрежительной улыбкой
маститого "мэтра" вышел на трибуну. Вышел - и стушевался.  Он не знал с чего
начать. Долго топтался  у плакатов,  повернувшись спиной к залу,  и, видимо,
вспомнив  что-то,  обернулся  к  нам  лицом, посеревшим  от ужаса. Он  обвел
указкой длинную  формулу на  плакате и  прерывающимся  голосом проговорил  в
микрофон:  "Эллиптический интеграл!".  Зал  замер от неожиданности,  и  было
слышно, как переводчик перевел для кого-то эту фразу на английский.
     - Идиот! - уже без стеснения, громко проговорил сидевший со мной Авель.
Он  обменялся  взглядами с обеспокоенным  Тицианом  в  Президиуме  и  указал
пальцем на меня.
     -  Прошу  прощения   у  уважаемого  собрания,   но  ввиду   недомогания
докладчика, мы просим выступить молодого кандидата наук Нурбея Гулиа, автора
устройства, о котором идет речь в докладе! -  сообщил  в  микрофон Трили,  и
Геракл, пошатываясь, сошел с трибуны. Сел  он, почему-то, на мое место. Было
видно, как Авель отодвинулся от него, как от зачумленного.
     Я  с  удовольствием доложил  о  моем  устройстве,  упирая не столько на
теорию,  сколько на его практическую эффективность. Мне  надо было, в первую
очередь,  дать  его  рекламу  на  заграницу.  Но  я  зря  старался.  В  зале
присутствовали только теоретики, и основные вопросы ко  мне  были по методам
составления и решения дифференциальных уравнений движения агрегата и по тому
же злосчастному эллиптическому интегралу.
     - Ну, что, разметал бисер не перед тем контингентом? - проворчал Авель,
когда я, потеснив Геракла, сел на свое место. Это же теоретики, им наплевать
на твою экономию бензина. Лишь бы эллиптический интеграл решить побыстрее!
     Вечером  должен  был состояться, как  нам  его назвали  "а ля фуршет" в
ресторане "Амра", что по  абхазски означает "Солнце".  Ресторан располагался
на  бывшем причале, выходящем далеко в  море.  Академики  и иностранцы  были
приглашены  в особый  зал  с  сидячими местами,  а  нас,  включая и дирекцию
института, запустили в общий зал.
     Я  до сих пор побаиваюсь слова "фуршет"  после  того, что довелось  мне
увидеть в ресторане  "Амра". Солидные  деды и тетки, уж не менее профессоров
рангом,  расталкивая  друг  друга,  бросились  к  столу.  Наметанным  глазом
мгновенно определялись  самые дорогие напитки, в основном, марочные коньяки,
разливались в стаканы, которые тут же залпом опустошались. О закуске речи не
шло  -  нужно  было  сперва  расправиться  с  дорогими   напитками,  которые
закончились  мгновенно.  Потом  уже  стали уничтожаться  закуски  в  той  же
последовательности - бутерброды  с  черной, потом с красной икрой,  балык из
семги, форели и так далее. Всякие там салаты и винегреты остались  на потом,
когда стали уже доставать бутылки, принесенные за пазухой.
     Мы, как  зачарованные, смотрели на эту  поспешно  пьющую и жующую толпу
ученых, как в фильме, прокрученном с повышенной скоростью. Нечто подобное  я
видел  в  фильмах с участием Чарли Чаплина. Пожилые люди,  изголодавшиеся за
годы  индустриализации и коллективизации,  войны,  вечного "дефицита", забыв
все свои ученые степени и звания, накинулись на "халявные" еду и питье...
     Мы,  не  притронувшись  ни  к  чему  (да нам и  не дала бы это  сделать
обезумевшая  толпа!),  пошли  в  соседний  ресторанчик  "Диоскурия", где  мы
спокойно поужинали, вволю попив белого "Псоу" и розового "Лыхны" - абхазские
сладковатые слабенькие вина.
     После окончания съезда нас - представителей Тбилиси и некоторых,  уж не
знаю  по каким  критериям выбранных,  российских ученых, пригласили  в  дом,
вернее  во двор,  кого-то  из  местных  ученых.  Там  был  накрыт  настоящий
абхазский  стол  с  местным тамадой.  Правда,  его  быстро сменил  блестящий
эрудит-ученый  и  писатель,  сотрудник  московского  института Машиноведения
(ИМАШ),  профессор Арон  Ефимович  Кобринский. Позже Арон  Ефимович уедет  в
Израиль  и  умрет в США, а пока он,  брызжа сверкающим юмором,  провозглашал
свои тосты.
     Юмор  Кобринского  был  хоть  и  блестящим, но злым,  и  я,  набравшись
наглости, стал понемногу поддевать мэтра.  Затем  ко мне подсел профессор из
Ленинграда Владимир Калинин, тоже посчитавший нужным "повозражать" тамаде. К
нам  присоединился  и   Константин  Васильевич  Фролов,   нынешний  директор
Института Машиноведения,  вице-президент РАН, академик, а тогда  еще молодой
кандидат наук, и мы втроем организовали "оппозицию" Арону Ефимовичу.
     Но поистине  "смертельный"  удар  ему нанес,  как ни удивительно, Авель
Габашвили, тоже недовольный "шуточками" Кобринского. Под конец ужина тамаде,
по  кавказскому  обычаю, преподнесли голову  жареного поросенка, лежащего  в
центре стола.  По  обычаю  же, тамада  должен был  поцеловать эту  голову  в
пятачок. Странный,  но общеизвестный обычай, и Арон ничего не мог поделать -
пришлось еврею поцеловать поросячий пятачок. "Мерзость  это для  вас!" - так
поучал Моисей в своем пятикнижьи  евреев общению со свинским родом. И когда,
превозмогая  "мерзость",  Арон  все-таки целовал  поросенка в пятачок, Авель
громко выкрикнул: "Горько!".
     Арон  отбросил  поросячью  голову,  и,  обернувшись  в сторону выкрика,
яростно спросил: "Кто?".  Но  в ответ  раздались лишь  аплодисменты и  смех.
Пришлось  ему тоже  улыбаться и  превратить все в  шутку. Но обиженный Арон,
потом  долго  спрашивал  у  всех  знакомых,  включая  и  меня:  "Ты  крикнул
"горько?". Ответ  был, разумеется, отрицательным.  А Авеля  он и не спросил,
так как был с ним незнаком.
     Ночевал я на даче у  дяди в Агудзерах. Институт Субтропиков был как раз
на полдороги  между Сухуми и  Агудзерами. А наше  начальство - Тициан Трили,
Авель Габашвили  и  Геракл Маникашвили ночевали  на  бывшей даче  Сталина  в
Синопе. Демократичный Хвингия  ночевал вместе  с рядовыми участниками съезда
на турбазе в Сухуми, а Самсончик  Блиадзе  сразу  же уехал назад  в Тбилиси,
чтобы совсем не "обезглавить" институт.
     Я восхищенно ходил  по скрипучим  полам дачи, тем самым полам,  которых
касались "азиатские" сапоги самого  Сталина.  Дача  была на  горе, на  самом
верху знаменитого  Синопского дендрария.  Старый служащий  дачи  рассказывал
нам,  как Сталин приезжал сюда с Валерией Барсовой,  с  которой  был  близок
последние годы жизни. Сталин, по привычке зарабатывался далеко за полночь, а
Барсова в своей  комнате с роялем, маялась на диване, не считая этичным лечь
спать одной. А Сталин выходил к ней в комнату, и, указывая трубкой на диван,
говорил своей Валерии:
     - А вы ложитесь, товарищ Барсова, ложитесь!
     Странно - называл любимую  женщину на "вы",  да еще это ужасное слово -
"товарищ". Но и  себя самого он тоже  называл не  "я", а - "товарищ Сталин".
Да,  великие  люди  редко бывали  без  странностей,  если,  конечно,  верить
рассказам этого старого  служащего. Правда, он заверял,  что  сведения,  уже
после  смерти Сталина, им были получены  от охраны, денно и нощно  незаметно
наблюдавшей за вождем.
     Барсова (настоящая фамилия - Владимирова) была  1892 года рождения,  то
есть на 14 лет младше Сталина, если считать от реального его года рождения -
1878. Умерла  она в  1967 году, на 14 лет же  пережив  вождя  - близкого  ей
человека.

        Падение Геракла


     Вернувшись со съезда, Маникашвили решил показать перед всем институтом,
что  он и  без меня будет успешно продолжать работу над гибридом. У меня был
свой  "шпион"  в  отделе  Мобильных машин  - жена Лиля, которая  по  вечерам
рассказывала  мне  о  новых   "подвигах  Геракла"  -   Геракла  Маникашвили,
разумеется, а не мифологического богатыря!
     Геракл  устроил  общее собрание  сотрудников  отдела,  нацелил всех  на
работу по "гибриду". Всем сотрудникам, в  том числе и моей  жене, он поручил
разработать новый механизм вариатора.  Я  позволю себе в двух словах описать
этот очень простой механизм, и те изменения, которые Геракл собирался в него
внести. Чтобы  маразм моего  бывшего  начальника предстал  бы  во  всем  его
величии.
     Мой   вариатор,    названный   экспертами    по    ошибке    машинистки
"мезан-приводом", представлял собой крупную магнитофонную кассету, в которой
вместо  пластмассовой ленты,  была  лента  стальная.  Из  которой, например,
делают лезвия  безопасных бритв.  Шириной она была  5 сантиметров, а диаметр
мотков - до 30 сантиметров.
     Сперва  с  большим  мотком  соединялся маховик,  а  с  малым  -  колеса
автомобиля,  через   привод,  разумеется.  Лента  быстро,  секунд  за  пять,
перематывалась с большого мотка на малый, разгоняя  маховик примерно до 6-ти
тысяч оборотов в минуту и доводя колеса автомобиля почти до остановки.
     А  затем,  для  разгона   автомобиля  (внимание,  вот  в  чем  хитрость
изобретателя!) кассета  всего лишь  переворачивалась  на  180 градусов,  так
чтобы  мотки оставались на своих местах,  но намотка меняла  бы направление.
Тогда,  маховик и колеса  автомобиля  соединялись  с  теми  же  мотками,  но
намотанными в другом направлении.  Маховик быстро  перематывал ленту снова с
большого  мотка  на  малый, тормозясь  сам, и  разгоняя  автомобиль. Никаких
подготовительных операций!
     Вот  почему  профессор  Фалькевич  назвал  это  "изящным  решением",  а
эксперты  не смогли отыскать  такого  механизма  во  всей  мировой патентной
литературе. И выдали патент на это решение.
     Геракл  решил "обойти" мой  патент и добиться того  же  эффекта  другим
способом, получив на это свой  патент. После торможения автомобиля и разгона
маховика, всю  ленту, по его замыслу, нужно  было перемотать  назад, а затем
снова вперед, но наматывая уже в другом направлении. Но все,  кто знает, как
устроен магнитофон,  понимают, что при  перемотке ленту надо подтормаживать,
иначе она просто  хаотически размотается и будет  вылезать наружу. Для этого
Маникашвили поставил на оба мотка по тормозу.
     Больше года  было  затрачено на  изготовление этого вариатора,  который
стал в три  раза  больше прежнего.  Были сделаны мощные  ременные приводы от
двигателя автомобиля, как  на оба мотка  ленты, так и на маховик.  Последнее
было  вызвано  тем,  что он  во  время манипуляций  с  лентой  сильно  терял
скорость.   Хитрый  Геракл   намеревался   "исподтишка"  разгонять   маховик
двигателем.
     Перед   самым  Новым  1968  годом   приготовления  были   закончены,  и
Маникашвили  решил  продемонстрировать автомобиль с новым  гибридом.  Позвал
Тициана Трили и все руководство института. Любопытных набился целый двор.
     Испытывать автомобиль решили по прежней схеме - выезд со двора на улицу
Зои Рухадзе, разгон автомобиля, торможение маховиком во дворе и во  дворе же
разгон автомобиля  тем же маховиком. Словом,  как  полтора года назад в моих
опытах перед Трили и Янте. Декабрь в Тбилиси был достаточно теплым и сухим -
ни снега,  ни дождя. Инженеры,  положите,  пожалуйста, таблетку валидола под
язык, сейчас я буду рассказывать, как сработало это чудо технической мысли!
     Рассказываю со  слов жены,  а также Хвингия, так как я в это время  был
уже далеко от Тбилиси. Я строил для вас коммунизм в городе Тольятти на Волге
- автомобильной столице России. Как я там  оказался - сказ впереди, а пока -
про испытания "гибрида  Маникашвили",  прозванного научным  людом  института
"Гераклоидом"
     За рулем несчастного УАЗика, превращенного в "Гераклоид" был все тот же
Жюль. В моем кресле прикрепленном к  кабине  задом наперед, сидел... нет, не
Маникашвили, ему начальственная солидность  не  позволяла этого сделать. Там
восседал  Виктор  Иванович Бут - высокий жилистый старец с  совершенно лысой
блестящей  головой  на длинной шее.  Внешне  "Гераклоид" напоминал  огромную
сноповязалку - во все стороны к механизму гибрида шли длинные мощные  ремни,
перекинутые через огромные шкивы  со спицами. К креслу Бута шли  уже  не два
рычага - торможения и разгона, а целых семь.
     Увидев это чудо, выехавшее на середину двора, народ загоготал, а Тициан
Трили нахмурился и стал ждать исхода  испытаний. Мне  было непонятно, почему
Геракл,  достаточно  взрослый  и  опытный   человек,  стал  испытывать  свой
"Гераклоид" на ходу, сразу перед академиком, руководством и народом. Нет бы,
испытать заранее втихаря, а потом уже демонстрировать народу. Но, во-первых,
в Грузии втихаря ничего не сделаешь, вокруг полно зевак. А во-вторых, Геракл
был  коммунистом, а  коммунисты  имеют порочную привычку все приурочивать  к
знаменательным датам. И Геракл спешил провести испытания к Новому Году, а не
после него.
     Двигатель взревел  и "Гераклоид", разогнавшись, выехал со двора. Минуты
две он объезжал здание под восхищенные крики живущих рядом с трассой курдов,
и  вот это чудо въезжает во двор. Бут дергает рычаг торможения, и автомобиль
действительно  плавно остановился,  разогнав, как  положено, маховик.  Народ
зааплодировал.
     Но  осталась еще самая мелочь - разгон  автомобиля, для чего собственно
весь гибрид и создавался. Прежде чем дернуть рукоятку перемотки ленты, умный
Бут крикнул  народу:  "Всем уйти с  плоскости вращения!". Люди подогадливей,
быстро отогнали народ  с тех мест,  куда  могли  полететь  осколки в  случае
аварии; мудрое начальство само заранее отошло с этой опасной плоскости.
     Тогда Бут  начал первую  перемотку ленты. Двигатель  автомобиля натужно
ревел,  перематывая сотни  метров ленты; тормоз мотка сперва задымил,  а под
конец засветился темно-малиновым накалом.  Шум стоял как в  цеху  на ткацкой
фабрике.  Остановив ленту,  Бут  начал ее обратную  перемотку.  Снова  завыл
двигатель,  захлопала  лента,  заскрежетал и  накалился  второй  тормоз. Это
значит, что стоять  перед светофором, да и где угодно, автомобиль должен был
не  менее  семи минут - столько времени нужно было для перевода механизма от
положения  торможения до разгона.  В моем варианте переворот кассеты занимал
всего около секунды. О расходе топлива  на эти перемотки, я уже и не говорю,
чтобы не прослезиться!
     Однако маховик за это время здорово замедлил свое вращение. "Лихач" Бут
решил  подразогнать его, и дернул рычаг подразгона.  Снова взвыл двигатель и
маховик начал набирать обороты, что было заметно по все увеличивающемуся его
свисту.  По-видимому, Бут  перебрал  оборотов, потому,  что,  когда он  стал
дергать рычаг разгона автомобиля, моток  соединился с  маховиком,  а  привод
автомобиля - нет. Зубья шестерен  не входили в зацепление на такой скорости,
трещали,  а не сцеплялись.  А  моток ленты,  соединенный с мощным маховиком,
доведенным  до  семи-восьми тысяч оборотов в  минуту, мгновенно  перемотался
вхолостую и, конечно же, вырвал конец ленты со второго вала.
     Вот  тут-то началась  настоящая  пулеметная  очередь! Оборванный  конец
ленты  с  бешено  вращающегося  мотка  при  каждом обороте  ударялся о  раму
автомобиля  и оторванным  "кинжалом",  размером с  лезвие большого кухонного
ножа, летел в плоскости вращения мотка в стену института. Таких "кинжалов" в
секунду  вылетало свыше  ста штук (шесть тысяч оборотов  в минуту - это  сто
оборотов в  секунду; один оборот - один кинжал), и за несколько  секунд весь
моток  ленты  превратился в  сотни  кинжалов,  воткнувшихся,  как гвозди  из
строительного пистолета в штукатурку институтской  стены.  Народ с воем стал
разбегаться - кто куда. Ситуация напоминала расстрел демонстрации 9 мая 1956
года - та же пулеметная очередь, те же вопли  толпы. К счастью, все обошлось
без трупов - умный Бут успел предупредить народ.
     Сам Бут, услышав пулеметную  очередь,  молниеносно отстегнул ремень  и,
прикрывая лысую голову руками, ретировался прочь. Жюль,  выскочив из кабины,
метнулся в другую сторону. Несколько секунд ужаса - и все стихло, слышен был
только рокот и тихий свист маховика, израсходовавшего часть своей энергии на
"кинжалообразование".  Участок   стены   института,  площадью   с  маленькую
комнатку,  напоминал  огромную жесткую  металлическую  щетку -  он был густо
утыкан "кинжалами" - погуще в центре и пореже на окраинах. По  этой  картине
можно было изучать кривую "нормального распределения Гаусса".
     Руководство, стоящее по обе стороны от Трили, ошалело  глядело на него,
как будто виновником "торжества" был не  Геракл,  а именно  он  - Трили. Сам
Геракл в  шоке стоял с открытым ртом, глядя куда-то в пространство. Наконец,
Трили пришел в себя и взглянул на утыканную "кинжалами" стену. На секунду он
закрыл  глаза ладонью, видимо представив себе людей, стоящих на  этом месте.
Это был бы  конец всему, конец полный, "амба", как говорят  в  народе! Резко
повернувшись,  Трили пошел ко входу в главное здание института.  Руководство
заспешило за ним.
     - Маникашвили и Бут - в кабинете Самсона! - с удовольствием скаламбурил
Авель Габашвили, догоняя своих коллег.
     Все  собрались в кабинете  директора  -  Самсона Блиадзе.  Трили  сел в
голове  длинного  стола,  покрытого,   как  и  положено,  зеленой   суконной
скатертью. Над его головой висел портрет Ленина с открытым ртом сжимающего в
вытянутой руке  свою скомканную кепку, как задушенную  птицу.  Видимо, вождь
произносил пламенную речь о необходимости отстрела реакционных ученых.  Если
таких, как Геракл Маникашвили, то вождь был, безусловно, прав.
     Я не  скажу,  что Трили был мрачнее тучи, не хочу использовать набивший
оскомину штамп. Но, тем не менее, это было так. Батони Тициан подождал, пока
все  рассядутся по  местам, и молча, сорвав свои очки с носа, швырнул  их по
столу туда, где на самом краю друг перед другом сидели бледные Маникашвили и
Бут. Самсончик вскочил с места и засеменил к остановившимся в своем движении
очкам; подобрав  их, он осторожно понес  очки хозяину, и в поклоне подал  их
Трили. Тот  молча взял  очки  и снова без  разговоров зашвырнул их  туда же.
Самсончик бросился  доставлять их обратно. Так очки проделали свой путь туда
и обратно несколько раз.
     Кто-то вспомнил, что Трили так швырял очки еще один  раз - когда снимал
начальника  отдела,  устроившего по  пьянке  пожар  в  служебном  помещении.
Начальника  сняли  и отдали под  суд  - он "достал" всех  своими  пьянками и
безобразиями.  Кого  будут снимать  сегодня  -  всем  было ясно.  Наконец  к
академику вернулся дар речи.
     -  Ну  что, батоно  Геракл,  доигрался?  -  задал  риторический  вопрос
академик. - Выжил талантливого человека, так  что он вообще уехал из Грузии,
и  мы его потеряли. За год ты не  смог даже повторить его опыт, имея готовую
установку!  Чем ты думал, когда создавал этого урода? Ведь  у тебя был целый
отдел в подчинении!
     - Не было у меня никакого отдела, это не отдел, а сборище тупиц!
     - Ах, у тэбэ нэ было атдэла? И нэ будэт! - закричал  Трили, от волнения
не сдержав сильный грузинский акцент.
     - Пиши по собственному желанию,  если не хочешь по  статье! Уходи, куда
хочешь, чтобы  только ноги твоей у меня  в институте  не  было! Говорят,  ты
хотел поработать шофером? - съязвил Трили, - скатертью дорога!
     Геракл, встал из-за стола и вышел, хлопнув дверью.  За ним нерешительно
засеменил Бут. У двери  он  обернулся, поклонился и, сказав  "до  свидания",
вышел, тихо затворив за собой дверь.
     Я  знал,  что Геракл страдает придурью, но что до такой  степени  -  не
думал. Как же  еще оценить  его поведение после ухода из института?  Геракл,
после изгнания из института, устроился мелким чиновником  в Комитет по науке
Грузии (был такой  "младший  брат" Госкомитета  СССР по науке  и технике). И
первым делом  он вызвал  с отчетом об академической науке ... самого  Трили!
Это  стало анекдотом - сотрудники института только  и  говорили друг  другу:
"слышал новый анекдот - Маникашвили вызвал к себе Трили!".
     И чтож, Трили пришел и спокойно доложил об успехах академической науки.
Но перед уходом на доклад, он  позвонил своему  другу, Председателю Комитета
по науке и сказал: - Васо (Вано, Сандро и т.д.), дорогой, сделай так,  чтобы
этого идиота Маникашвили в твоем Комитете не было!
     И не  стало  Геракла в  Комитете; но доклад Трили  он выслушать  все же
успел...

        Прощание с Тбилиси

     Лето в  Тбилиси  ужасное! В  Ашхабаде  из-за сухого  воздуха  жара в 50
градусов воспринимается легче, чем  Тбилисские "влажные" 35 градусов. Жена с
детьми отдыхала в горном Коджори, я же сидя на работе, писал "докторскую".
     Я  сидел перед вентилятором,  периодически поливая его лопасти водой из
бутылки, и когда шквал  брызг прекращался, снова доставал рукопись  и писал.
За время  пребывания в Тбилиси я проделал много теоретической работы - домой
идти  не  хотелось, нередко я оставался в институте и на ночь. Договаривался
со сторожем, забегал в магазин, брал бутылку  портвейна, два плавленых сырка
"Дружба" и "французскую" булку.
     Часов  до  11 вечера я  работал  - писал теорию, обрабатывал  материалы
испытаний  автомобиля  -  лент  с  записями от  "пятого  колеса"  и  прибора
"путь-время-скорость" у меня  было предостаточно. А в 11 я надувал резиновый
матрац и такую же подушку, которые хранил у себя под столом, и гасил свет.
     В сумерках, нарушаемых  только  фарами проезжающих по улице Зои Рухадзе
редких автомобилей и  загадочным сиянием  Луны,  столь  яркой на юге,  я пил
портвейн  и  закусывал.  Налив  стакан,  я  символически  чокался  с  Таней,
улыбающееся лицо которой вырисовывалось передо мной в лунном свете. И только
проезжающий,  подчас,  автомобиль  светом  своих  фар  давал мне понять, что
передо мной - пустота.
     Выпив  вино и порядком захмелев (0,75 портвейна градусов  по 18-19), я,
улыбаясь,  ложился  на матрац и засыпал,  прижимая к  груди упругую надувную
подушку, шепотом повторяя: "Таня, Таня!"
     К 9 часам  утра, когда теоретически должны были приходить сотрудники, я
уже  был умыт и выбрит. С помощью кипятильника приготовлял себе чай и съедал
остатки сыра  и французской  булки. Ни  Хвингия, ни  молодежь,  работающая в
отделе, не знала  о моем ночном пребывании. Лиле я говорил правду - что пишу
докторскую,  а дома  кавказские шум и гам мне мешают. Но просил об  этом  не
распространяться среди сотрудников.
     Иногда я после работы приходил домой и уж лучше бы этого не делал, хотя
чему быть - того не миновать.  Ведь оставались  еще субботы  и  воскресенья,
когда  я хоть и вынужденно, но должен был находиться дома.  И вот в  один из
таких дней, когда я был дома, случилась беда.
     В квартире (в наших двух комнатах) стоял постоянный кавказский крик: то
дети "воевали" друг с  другом, то не хотели есть, а их заставляли. Понять не
могу, почему  детей  насильно заставляют есть,  ведь  еда эта идет совсем не
туда, куда надо. Неужели здоровый ребенок позволит себе умереть с голоду? Да
он живьем съест все,  что движется вокруг, но только если голоден. А если он
сыт,  а  вокруг сырая, одуряющая жара,  то полезет ли ему  в рот бутерброд с
толстым слоем масла и жирный сладкий гоголь-моголь?
     А у бабушки существовал свой метод принуждения детей к еде, который был
испытан  еще  на  мне.  Она  с  криком бросалась к хлипким и  низким перилам
веранды и делала вид, что бросается из окна вниз.
     - Кушай,  или я  выкинусь из окна! - кричала она, и, перегнувшись через
перила,  ждала, когда  ребенок, давясь, заглотает последнюю  ложку или кусок
ненавистной еды, и только после этого слезала с перил.
     Я  в  кошмарных  снах  видел  эту имитацию прыжка в окно, да  и  сейчас
нет-нет,  да приснится такой сон.  Я  возненавидел лакейское слово "кушать",
взятое как будто из лексикона персонажей Зощенковских коммуналок.
     - Спасибо, я  "накушался"!  -  так  и хочется ответить  на  случающееся
иногда приглашение "покушать".
     Так вот однажды бабушка, в  очередной  раз  заставляя  своих  правнуков
"покушать", слишком уж  перевалилась  через  перила. Я  с ужасом увидел, как
ноги ее оторвались от пола и повисли в воздухе. Уж лучше меня не было  дома,
или я  замешкался бы, спасая ее от падения! Все случилось бы гораздо быстрее
и  без мучений! Но я мгновенно подскочил к перилам  и втащил  бабушку внутрь
веранды. Разумеется, от  ужаса всего происходящего, я  сделал  это  довольно
резко, и бабушка, упав на пол рядом с перилами, стала кричать,  не давая  до
себя дотронуться.
     Скорая помощь забрала  мою  бабушку  в больницу,  а вскоре  ее привезли
обратно и  сказали, что  таких  больных там  не держат. У нее  перелом шейки
бедра на фоне сильнейшего остеопороза, о котором никто ничего  не знал, и ей
оставалось  только лежать до конца жизни.  А конец  этот, как  заявил  врач,
наступит  через  несколько месяцев. Вот и говорю -  уж лучше бы  я  не успел
схватить ее и стащить на веранду! Когда был бы б<b>о</b>льший грех с моей стороны -
не знаю, но мучений для всех  и для нее самой  было бы меньше, если бы  я не
успел.
     Жить  дома стало совсем невмоготу - ко всему имеющемуся, добавилась эта
неизлечимая болезнь бабушки. А к тому же еще долго болела,  а потом и умерла
наша  безногая соседка Вера  Николаевна. Мама нашла  где-то закон,  что если
освобождается комната в коммуналке, и у проживающей  там семьи есть право на
улучшение  жилищных условий (простите за эти мерзкие совдеповские термины!),
то  комната  достается  этой  семье.  Это подтвердил и адвокат, с которым мы
посоветовались.
     А вскоре к нам  пришел в гости "гонец" из райисполкома - за взяткой. Он
без обиняков заявил нам, что  если мы заплатим  ему тысячу  рублей (всего-то
тысячу  - заработок провинциальной проститутки Любы  за неделю!), то комната
достанется нам. А  если нет, то тогда вселят жильцов. Таких денег у нас, при
всем желании не было, и мы  ответили отказом. "Гонец", паскудно улыбнувшись,
ушел.
     Мы,   не  теряя  времени,  подали   в  суд.   Взяли  адвоката,  который
гарантировал выигрыш, то есть присуждение спорной комнаты нам.
     -  Вас шесть  человек, в том числе двое маленьких детей, один  кандидат
наук, и еще лежачий  больной  -  инвалид  первой группы - это дело  решиться
автоматически!
     Но "народный" суд отклонил наш иск. Мы подали  кассацию в Верховный Суд
Грузии. И Верховный Суд признал  наше безусловное право. Судья сказал  даже,
что ему непонятно, почему районный суд отклонил  иск -  только один кандидат
наук, по законам тех  лет,  имел право даже на неоплачиваемую дополнительную
площадь 20 кв. м.
     - Поздравляем  вас! -  сказал мне  судья,  приходите  завтра  утром  за
решением суда.
     Вечером мы  "отметили" наш выигрыш, а  утром я пошел за решением. Но ни
судья, ни  делопроизводители, не захотели  даже видеть меня. Наконец, ко мне
вышел прокурор, который был вчера на суде.
     - Молодой человек, я вам сочувствую,  но ничего не выходит! На суде был
представитель Исполкома,  а сегодня  утром  позвонили  из  Райкома Партии  и
сказали  судье,  чтобы он  их  квартирами  не распоряжался.  Если  не  хочет
положить партбилет! Вот почему он  к  вам не вышел - ему нечего сказать! Все
утро  он  матюгался после этого звонка. Такие  у нас права!  - развел руками
прокурор.
     Я  вышел  из  суда в мерзчайшем  настроении.  Пришел  домой  и  сообщил
новость.
     -  Спасибо Партии  за  это! - съязвил я маме,  и  она в первый раз  мне
ничего на это не ответила.
     Тогда мы нашли  "полувыход"  из  положения.  После  смерти  моего  деда
Александра в 1963 году, его вдова - "тетя" Нэлли осталась жить в их комнате.
Так  вот,   эту  комнату  она  сдала  в  Исполком,  чтобы  ее  переселили  в
освободившееся  помещение  в  нашей  квартире.   И  тетя   Нелли  до   конца
присматривала за бабушкой, до самой ее смерти в июле 1967 года. Вот судьба -
бабушка сосватала тетю Нелли за своего бывшего мужа, и у нее на руках умерли
и мой дед, и моя бабушка!
     А весной  1967 года меня должны  были избирать  по конкурсу на старшего
научного сотрудника, а я был оформлен лишь "по приказу". Я не придавал этому
избранию никакого значения, полагая, что оно пройдет автоматически. Но нет -
в  отдел  после  Ученого  Совета  пришел  Хвингия и  сообщил  мне,  что  моя
кандидатура не прошла.
     - Что это означает? - поинтересовался я.
     - А то, что  пока ты остаешься работать  по  приказу, но в  любое время
тебя  могут приказом же уволить. А если  бы избрали по конкурсу, то пять лет
тебя тронуть не могли.
     Но интересно то, что в конце декабря  1967 года избранного  по конкурсу
начальника отдела Геракла Маникашвили, как миленького, в одночасье уволили с
работы по собственному желанию!
     И я  благодарю судьбу,  которая отнеслась так благосклонно  ко мне, что
устроила  все 33  несчастья  именно в  Тбилиси: "прокатили" с квартирой,  не
избрали по конкурсу.  Казалось бы, судьба сама выталкивала меня из Тбилиси -
уезжай, уезжай, тебе здесь не место! А я еще чего-то раздумывал!
     Но решающий шаг в моем "изгнании" из Тбилиси сделал сам академик Трили.
К лету 1967 года я завершил-таки написание моей докторской диссертации.  Под
видом  отчета  я оформил ее отпечатку на  машинке, изготовление фотографий и
переплет за счет  института. Получилось около 600 страниц - это был перебор,
но в любой момент можно было "лишние" страницы перевести в приложение.
     Печатных трудов  в это время у  меня было  около  ста. Была и теория, а
главное - был эксперимент - скрепер из кандидатской диссертации и грузовик с
гибридом.  А, кроме  того, именно в  период работы в  Тбилиси,  мне  удалось
изготовить  и  успешно  испытать  в  Москве  в  институте ЦНИИТмаш несколько
супермаховиков. Заявку  на  это изобретение  я подал  еще в  мае  1964 года,
опередив на несколько месяцев первую зарубежную заявку на супермаховик.
     Одним словом, это была полноценная законченная докторская  диссертация,
и я  ее принес академику Трили в одно из  его посещений института. Я положил
этот толстенный фолиант перед академиком, и в изысканных выражениях попросил
"моего  руководителя,  столь  много  сделавшего  для  меня", найти  время  и
просмотреть  эту  работу на предмет защиты  ее на  Ученом Совете в Грузии. Я
приоткрыл  обложку и показал  написанные  на  титуле  слова  "Диссертация на
соискание  ученой  степени  доктора  технических  наук"  и  далее   "Научный
консультант - академик Трили Т.Т."
     Батони Тициан не дотронулся до фолианта. Я заметил, что он даже спрятал
руки подальше, чтобы ненароком не притронуться к  нему.  Словно фолиант, как
криминальные  деньги,   был   припудрен   специальным  красителем  (кажется,
родамином), для обнаружения лица, взявшего их.
     -  Зачем  тебе  докторская, ты  ведь уже кандидат! -  наивно  улыбаясь,
спросил Трили.
     Я захлопнул фолиант и положил его к  себе в портфель. Все! Мне в Грузии
делать  нечего,  надо  "рвать  когти",  пока  не  поздно,  пока  не устроили
какой-нибудь провокации, чтобы уволить по статье или сделать другую гадость.
     Среди  "гадостей",  которые  мне  делали,  уже  была  такая  иезуитская
штуковина, о которой сегодня молодежь и подозревать не может. И которая была
одним   из  "шедевров"   совдеповского  давления  на  ученых,  а  в   Грузии
(подозреваю,  что  и  в  других  местах с  аналогичным  менталитетом).  Этот
"шедевр" применяли и для пополнения списка трудов тупых научных начальников.
     Эта  штуковина  называлась "акт экспертизы-рецензии". Допустим, написал
молодой  или  старый,  но невнимательный  научный  сотрудник книгу,  статью,
заявку на изобретение. Но  чтобы их подать, соответственно, в  издательство,
журнал или Комитет по  делам Изобретений, нужен был упомянутый "акт", о том,
что материал не  содержит  государственных  тайн и действительно принадлежит
автору, то есть, не украден у другого  лица. А подписывала этот акт комиссия
во  главе  с  кем-нибудь из  руководства института, университета или другого
предприятия, где работал автор.
     Так   вот,   почти  все   мои  статьи   и   изобретения   эта  комиссия
"заворачивала", пока я не приписывал впереди кого-нибудь из руководства, как
минимум,  Геракла.  Мне  приходилось  изыскивать  невероятные  приемы, чтобы
опубликовывать свои  материалы. Не буду их описывать, они не будут адекватно
восприняты нормальными современными  людьми, а людям из  прошлого они сейчас
не  пригодятся.  Так  что  каждая  моя  статья  или заявка  на  изобретение,
сделанная в НИИММПМ, давались мне не только умом, но и "кровью".
     Поэтому в августе, когда похороны  бабушки были уже позади, и  наступил
отпуск,  я,  забрав с собой  свой фолиант,  необходимые  документы,  сел  на
самолет  и  полетел  в город  Тольятти -  "пробраз города  коммунистического
будущего", как писали о нем в газетах.
     Я нашел в газете "Молодежь Грузии", рекламку, где писалось, что молодой
Тольяттинский  политехнический   институт,  заинтересованный  в  привлечении
научно-педагогических кадров, принимает на работу с предоставлением квартир,
лиц с учеными степенями и званиями.
     Тольятти  - это город молодых,  Тольятти  - это  будущая  автомобильная
столица  страны, Тольятти  -  это великая  русская  река  Волга, наконец.  А
главное, Тольятти - это Россия, где перед тем, как тебя соберутся давить, ты
хоть успеешь пискнуть. А в Грузии - и пискнуть не успеешь! Это слова Михаила
Владимировича Хвингия, человека долго жившего и в России и в Грузии, доктора
наук, профессора. А профессорам надо верить!
     Из аэропорта Курумоч я на такси быстро добрался прямо до Тольяттинского
политехнического института,  который располагался  рядом с  автостанцией, на
улице Белорусской 14.
     Институт  был открыт  и  я,  разузнав,  что  где,  поднялся  в приемную
ректора.  На мое счастье сам  ректор оказался на месте. Я попросил секретаря
доложить о посетителе - кандидате наук из Тбилиси, который хочет поступить в
институт  на  работу. Ректор, грузный  мужчина лет  пятидесяти,  сам, широко
расставляя  ноги,  вышел  из  кабинета  мне  навстречу  и  пригласил  войти,
постоянно повторяя:
     - Милости прошу, милости прошу!
     Я  успел  прочесть  на  табличке, что  ректора  зовут  Абрам  Семенович
Рубинштейн.  Это  несколько озадачило меня - впервые  мне встретился  ректор
российского  ВУЗа -  явный  и  не  закамуфлированный  еврей. Дело  было  при
Брежневе,  и  еврей  - на  такой  высокой административной и  педагогической
должности - это что-то новое и необыкновенное.
     Я  показал  Абраму Семеновичу  мой  фолиант,  который  он перелистал  с
большим интересом.
     - Да  это сплошная теоретическая механика! - заметил он, - знаете, - он
почему-то перешел  почти  на шепот,  - сейчас у  меня кафедрой теоретической
механики заведует человек вообще без ученой степени,  он оформлен по приказу
(мне это было знакомо!). Пол годика ознакомьтесь с педагогической работой на
кафедре  в должности доцента, - ведь вы никогда не работали в ВУЗах, - а там
- на заведующего!  У нас в Тольятти,  все быстро! - улыбнулся "дядя Абраша",
как я его сразу прозвал про  себя. - Квартиру дадим возле соснового  бора, в
километре - пляж  на  Волге,  в  десяти  минутах  хода  - институт! Зарплата
хорошая, по НИСу  можете  подрабатывать  -  четыреста рублей,  как  минимум!
Милости прошу!
     Ректор  забронировал  номер  в  гостинице,  выделил  мне  автомобиль  и
приказал водителю показать мне город. Наутро  была  назначена новая встреча,
где я должен был сделать окончательный выбор.
     Водитель первым делом свозил  меня на пляж. Прекрасный песчаный пляж на
Жигулевском водохранилище - "Жигулевское  море". На той  стороне  живописные
горы  - Жигули. По пляжу бродят прекраснотелые загорелые блондинки-волжанки,
от взгляда  на которых вскипает  кровь южанина.  Затем  стройплощадка нового
автозавода.  Огромная  территория,  где   сотни   копров  забивают  в  песок
железобетонные сваи. Здесь будет завод-гигант!
     И напоследок - институтские  жилые дома,  белокаменные  девятиэтажки на
самой опушке  соснового  бора.  Сосны  -  хоть  сейчас  на мачты - прямые  и
высокие!
     Показав все эти прелести Тольятти, водитель завез меня в гостиницу, где
я  без  волокиты  оформился в  забронированный  прекрасный  номер.  Я  выпил
заготовленный портвейн, закусил  фруктами и  принял горячую ванну.  Из крана
шла горячая вода - это тебе не Тбилиси, где и холодной-то не дождешься!
     Утром я с удовольствием написал  заявление с просьбой допустить меня  к
конкурсу на замещение вакантной должности доцента по  кафедре "Теоретическая
механика". Представил копию диплома кандидата наук.
     - С характеристикой  заминка... - витиевато начал я, но  "дядя  Абраша"
перебил меня.  - Не  беспокойтесь, я все понимаю! Ну,  кто захочет, чтобы от
него  уходил хороший  сотрудник -  вот и  не дают характеристику, - вздохнул
ректор, - поэтому мы принимаем документы и без этого.
     Ректор  с интересом рассмотрел мой паспорт, нашел место  где фигурирует
знаменитый  "пятый пункт",  и облегченно вздохнул: "Слава богу!" Заметив мой
интерес, он продолжил:
     - Слава  богу,  что  вы не еврей, а ведь внешне так  похожи! За каждого
нового еврея мне  делают кровопускание  в Горкоме. Устроили здесь  синагогу,
говорят! Действительно, у нас перебор евреев, а ведь на все есть свои квоты.
И чего они только  сбегаются сюда - ума не приложу, может потому, что ректор
- еврей? И "дядя Абраша" хитро улыбнулся мне, даже подмигнув...
     Мы  расстались  почти  по-дружески. Ректор обещал  немедленно  сообщить
телеграммой результаты конкурса.
     -  Милости  прошу, милости прошу! - с этими словами он проводил меня до
двери, энергично пожимая мне обе руки.
     А в сентябре мне пришла телеграмма из Тольятти: "Вы избраны по конкурсу
на  вакантную должность доцента кафедры теоретической  механики тчк сообщите
приезд тчк проректор Подейко".
     Надо  было готовиться к  отъезду. Ехать решил  я один, а  когда  получу
квартиру, "выпишу" семью. На работе сказал,  что  еду  строить  автозавод  в
Тольятти, чтобы не подбросили "подлянки" в Политехнический.
     Я подал  заявление  об увольнении с шестого октября -  как раз  в  день
моего рождения. На месяц меня имели право задержать на работе, но получилось
все  иначе.  Видимо, директор или Авель  сообщили Трили, так  как  он срочно
вызвал  меня  к себе  в Президиум  Академии.  Я никогда не видел  его  таким
сердитым.
     - Ты что дурака валяешь, корчишь из себя обиженного! - почти кричал  на
меня  Трили. -  Прикажу, как миленькие проведут  тебя по конкурсу. Чего тебе
здесь не хватает? Завод захотелось строить в этой России, на колбасе и водке
жить?
     Я не  совсем понял эту последнюю фразу -  "на колбасе и водке жить".  А
здесь  я что,  на  икре  паюсной  и на шампанском живу?  Но я промолчал,  и,
улыбаясь, заметил, что решил участвовать в стройке коммунизма, и ему, Трили,
как  коммунисту, должно быть близко  это и понятно.  Трили аж рот раскрыл от
моего лицемерия, но сказать ничего не решился. Мы попрощались, и я ушел.
     В последний рабочий  день 6 октября я пришел  на работу ровно в 9 утра,
чтобы не было  повода подловить меня за опоздание. Но  я  не узнал отдела. В
большой комнате стоял празднично  накрытый стол, на котором были расставлены
грузинские  яства  и возвышался  бочонок  вина. Пораженный  этим событием  я
спросил, по какому это поводу:
     - По твоему поводу! - был ответ Хвингия.
     Аллочка Багдоева,  много лет спустя рассказала мне, что я, посмотрев на
этот стол, покачал головой и философски заметил:
     - Эх, при жизни бы так!
     Но я сам этой моей реплики не помню. Потом  я забрал  трудовую книжку и
другие документы, и снова  пришел  в  отдел. Были  тосты за мой успех, за то
чтобы "обо мне было слышно", а Хвингия  пожелал,  чтобы в России мой  "писк"
был бы услышан, если меня надумают-таки "давить".
     По грузинскому обычаю после поедания вареной телячьей лопатки - "бечи",
на этой плоской  кости, как  на доске, каждый написал свое пожелание. Я  эту
"бечи" возил с  собой повсюду,  где  пришлось  жить,  и  часто  рассматривал
пожелания. Особенно понравилось мне: "Помни Грузию -  мать твою!" Кто писал,
не знаю, но видимо, искренне.
     Что ж, буду помнить Грузию, навек не забуду - твою мать!

        Глава 5. Тольятти, Тольятти ...

     Итак, мой друг и наш герой  успел унести  таки ноги с грозного Кавказа,
где его могли "задавить" так, чтобы он  и пискнуть не успел. Теперь он навек
не забудет Грузию (твою мать!). А в городе "коммунистического будущего" его,
конечно же, ждали с распростертыми объятиями, с отеческой заботой  ректора -
"дяди Абраши". И романтические волжанки подбрасывали в воздух свои чепчики в
ожидании кавказского донжуана!
     "Размечтался,  маразматик!"   -  пользуясь  лексиконом   нашего  героя,
констатирую я истинное положение вещей.  В городе на Волге моего друга  ждут
обманы  и  разочарования,  чуть  не доведшие его  до суицида,  предательства
товарища и любимой женщины, собственные малодушие и слабость.  Нет,  были  и
приятные  моменты, например,  научные  успехи, а  особенно  -  любовь  самой
красивой и "правильной" женщины в его жизни. И это немалого стоит!
     Но пусть об этом расскажет сам герой, ему-то виднее...

        Веселенькое начало


     - Тольятти, Тольятти, в тайге и на Арбате -
     Тебя я не забуду никогда!
     Это  слова из гимна  городу, сочиненные, кажется,  сыном ректора Левой,
моим будущим  студентом-отличником и хорошим парнем. Действительно, Тольятти
я не забуду никогда - почти три года, проведенные в этом городе,  были ярким
этапом моей  жизни. Я впервые  столкнулся с совершенной самостоятельностью в
жизни. В Тбилиси была семья,  с ее мнением приходилось считаться, было много
знакомых, родственников  и товарищей. В конце концов, я первые  лет двадцать
моей жизни непрерывно прожил там, худо-бедно, но знал законы тамошней жизни,
местный менталитет.  В  Москве  рядом  были  мои  благодетели  -  Федоров  и
Недорезов,  уберегавшие  меня  от очень  непродуманных  поступков, была  моя
любимая Таня, наконец, там жил мой дядя.
     А здесь - все ново! Начиная с самого города, который частично, построен
на  территории  бывшего  Ставрополя  на  Волге,  большей частью затопленного
Жигулевским водохранилищем. Если переплывать водохранилище на катере, то под
водой,  как  в  сказочной  Винетте,  были видны  затопленные  дома  и другие
постройки. Мне казалось, что я видел даже затопленную церковь.
     В  Тольятти  постоянно  дули  ветры,  часто  несущие  с  собой пыль,  и
сторожилы шутили: "Раньше был Ставропыль, а теперь -  Пыльятти!". Совершенно
неожиданно  может  разразиться гроза с ураганными порывами  ветра, страшными
молниями и градом, а через полчаса - снова светит Солнце.
     Новое,   странное  название  города,  российского   и   не  маленького,
названного в  честь итальянского коммуниста Пальмиро  Тольятти.  Может из-за
того,  что  завод  большей  частью  был  куплен  у  итальянцев?  Но  ведь  у
итальянцев-капиталистов,  а  не  голодранцев-коммунистов; вот и  назвали бы,
например, в честь основателя концерна "Фиат" - Аньели. А то, ни с того, ни с
сего  - Тольятти! В Италии  его  почти  никто не знает, а тут огромный город
имени   неизвестного   дяди  с  трудновыговариваемой  фамилией.   Нет,  пора
переименовывать!
     Новым и  совершенно неожиданным оказалось у меня  и  местожительство  -
поселили меня  в  отдельной комнате,  как ни странно, женского студенческого
общежития. В других  общежитиях  свободных комнат не оказалось.  Комната моя
была на втором этаже двухэтажного деревянного дома, так называемого  барака.
В коридоре, на  кухне,  в холле у  телевизора - одни девицы. Вроде бы, это и
хорошо, но это - студентки, а на студенток - табу!
     Заходил я на кафедру, познакомился с заведующим - пожилым человеком без
ученой степени со странной фамилией - Стукачев. Звали  его Михаилом Ильичом.
Остальные  преподаватели  тоже  были  без  ученых  степеней,  кроме  одного,
прибывшего прямо к началу занятий - в конце августа.
     Прибыл  он из Еревана и фамилию имел тоже странную - Поносян,  Григорий
Арамович.  Панасян, Полосян, Погосян - слышал,  а  вот  Поносян - нет. Может
быть,  при  регистрации  рождения где-нибудь в  глубинке, ошиблись буквой. В
школе,   наверное,  "Поносом"  дразнили.  А  может,  по-армянски  это  очень
благозвучная фамилия; "Серун",  например, (или  "Серум")  -  по-армянски это
"любовь", а по-нашему - черт знает что!
     Так  этот  Поносян  имел  степень  кандидата  наук, работал доцентом  в
каком-то  ВУЗе Еревана, и  как он  признался  мне,  приехал из-за  квартиры.
Григорий Арамович был лет на пять старше меня, полный, сутулый,  с грустными
черными глазами, в  которых  отражалась  вековая  скорбь  вечно  угнетенного
армянского народа.
     Он был очень обрадован, что я тоже с Кавказа: - родная душа, - говорит,
-  будет  с  кем  поговорить!   И  тихо  предупредил:  -  со  Стукачевым  не
откровенничай, он оправдывает свою фамилию!
     Стукачев  собрал  лекторов  кафедры  и  предложил  поделиться  со  мной
"нагрузкой". Лекторы мялись, не желая  отдавать своих "потоков", а  поручить
вести  за кем-то  из неостепененных преподавателей  семинары, кандидату наук
было неэтично.  А  Поносян  предложил  вообще не  загружать меня  до  весны,
дескать, пусть новенький освоится, подготовит свой курс лекций, и так далее.
На зарплате же это не отражалось - тогда все получали ставку,  независимо от
нагрузки.
     На том и порешили,  и я был очень рад этому - не надо было готовиться к
занятиям. Так  и "болтался" по общежитию, по городу, начал  тренироваться  в
зале  штанги  при  институте.  Поносян  жил  в  другом  -  преподавательском
общежитии, расположенном далеко, а мое, фактически, было во дворе института.
     Но  день  ото  дня  мне становилось все  скучнее и  скучнее. Ни  одного
приятеля, а  главное  -  приятельницы!  И  начал  я потихонечку  попивать  в
одиночку,  дальше  - больше.  Вот так, начиная с утра, наливал себе в стакан
грамм сто водочки и  шел на кухню жарить яичницу. В столовую или  ресторан в
Тольятти  тех лет не пробьешься -  километровые очереди. Сижу в своей келье,
слушаю, как мимо  моей комнаты ходят  студентки, а шлепанцы их - "хлоп-хлоп"
по голым  пяткам. Я аж  дверь  запирал, чтобы  ненароком  не  выскочить,  не
схватить  какую-нибудь  из  тех  "голопятых",  да  затащить   в  комнату   и
изнасиловать. А там - хоть трава не расти! И наливал новую "дозу" в стакан.
     Заканчивался октябрь, в Тольятти уже несколько раз шел снежок, но таял.
Дул  ледяной  пронизывающий ветер.  Я надевал  свое  "комиссарское"  кожаное
пальто, которое мне купила в Москве Таня.
     Последний раз я ехал в Тольятти через Москву. Пару дней провел с Таней,
рассказал ей об изменениях в  моей жизни. Она  посмотрев, как  я  был  одет,
немедленно  повела  меня  в  комиссионный магазин  и  купила длинное  черное
кожаное  пальто  с  меховой подстежкой, которую  можно было  и  снимать. Это
пальто застегивалось  на  металлические пуговицы, а кроме них был  и широкий
пояс  с металлической  же  пряжкой.  Купила  она  мне  также черную  меховую
"ушанку"  с  кожаным  верхом и  опускающимся  передом, и черные  кожаные  же
перчатки.
     -  На  Волге  бывают  сильнейшие морозы с  ветром -  дыхание  Сибири! -
пояснила Таня,  - мигом в ледышку  превратишься! Конечно же, деньги я выслал
Тане сразу,  как только получил "подъемные". Когда я надевал всю эту "кожу",
то  становился похож  на  комиссара  времен гражданской войны. Пальто  имело
огромные холщевые  внутренние карманы, в каждом из которых помещалось по три
поллитры. Находка,  а  не пальто!  Пропал бы я  без него, первой же зимой  -
холода зашкаливали за сорок три градуса, а при  этом еще и сильный ветер. Но
наступления зимы  я,  возможно, и  не  дождался  бы,  не  будь этого пальто,
купленного мне любящей и любимой душой.
     Наконец  выпал устойчивый  снег. Из моего окна,  выходящего  на  запад,
открывался вид на шоссе и бескрайнее поле. Очередной день  мой прошел  в тех
же мучениях  сексуальной и  трудовой  недостаточности, что и раньше. Часам к
четырем я выпил настолько сильно, что заснул. Проснулся я на закате, чего не
пожелаю  даже врагу,  даже Гераклу  Маникашвили или Домбровскому (а их  в те
годы я считал главными своими  врагами!). Народная мудрость говорит, что сон
на закате приводит к страшнейшей депрессии при пробуждении.
     Так  случилось  и  со  мной. Меня разбудил  луч заходящего  за  снежный
горизонт  огромного  красного  солнца.  Я  понял,  что  наступил   вечер,  а
перспектив - никаких. Пить водку не хотелось, я был сыт ею по горло. Впереди
- пустота, черная дыра, сплошная энтропия!
     Я  привстал с  постели, случайно потянув за собой  простыню.  Обнажился
край  грязно-серого  матраса с  огромной  иссиня-черной печатью  "ТФКПИ".  Я
догадался, что  это  "Тольяттинский  филиал  Куйбышевского  политехнического
института" - матрас  был старый, еще тех  времен,  когда наш Политехнический
был филиалом.
     - Ну и занесло же меня! - с ужасом подумал я и похолодел от этой мысли.
- Москва, Тбилиси, теперь вот этот филиал... А дальше что? Дальше - ничего!
     Я резко поднял голову и оглядел верх комнаты. Над окном с  видом на уже
зашедшее  солнце проходила  труба  водяного отопления.  Я выдернул из  моего
пальто кожаный пояс, просунул его конец в пряжку, образовав подобие петли, и
забрался  на  подоконник.  С этой  высоты я  увидел  самый  верхний  краешек
заходящего за снежный горизонт Солнца.
     -  Успеть, успеть! - забеспокоился я,  и,  лихорадочно стал  завязывать
узлом конец пояса  на горячей  железной  трубе. -  Успеть, пока не  зашло! -
бессвязно бормотал я, спешно просовывая голову в петлю.  - Успеть!  -  как в
бреду проговорил я, прыгая с подоконника.
     Рывок за шею, затем - темнота в глазах, и вот я уже ощущаю себя лежащим
на  полу  с петлей на шее. Я взглянул  на трубу -  на ней торчал, завязанный
узлом конец пояса. Порвался, порвался Танин пояс, не дал мне повисеть вволю!
Я  встал  на колени и повернул  петлю на шее  оборванным концом вперед. Пояс
лопнул по косому шву; было  заметно, что он сшит из  мелких кусочков  кожи и
играл лишь декоративную роль. Воспользуйся я брючным ремнем, вынули бы  меня
из петли еще не скоро...
     Резкий стук в дверь прервал мои мысли;  я, пошатываясь, подошел к двери
и  отпер ее  ключом, торчащим из замка. В  дверях стоял  незнакомый  молодой
человек интеллигентной наружности.
     Меня зовут  Геной,  я  живу  в комнате  под вами. У вас  падало  на пол
что-нибудь тяжелое? Гена взглянул на мой оригинальный галстук, на оборванный
кусок пояса  на  трубе и все понял. Он вошел  в  комнату и затворил за собой
дверь.
     - Вы разрешите мне пригласить вас к  нам на чай? Я живу с женой Леной и
сейчас  у нас в гостях еще  одна  дама. Уверен,  что вам  сейчас  необходимо
развеяться. Только, пожалуйста, снимите этот ваш ужасный галстук!
     Глупо улыбаясь, я снял "галстук", бросил его на койку и пошел за Геной.
По  дороге  Гена сообщил  мне,  что  он  меня  знает - что я новый доцент  с
теоретической  механики, и что  дама, которая  у  них в гостях, тоже живет в
нашем общежитии - она доцент с кафедры химии.
     Мы зашли в комнату Гены, где за столом пили чай две женщины - одной лет
двадцать, другой лет на десять больше. Я представился дамам  и сказал, что у
меня со стены свалилась тяжелая полка с книгами и чуть было не зашибла меня.
     - Я  -  Лена,  -  сообщила  молодая  женщина,  работаю  на "Иностранных
языках",  а  это - и она кивнула  на женщину постарше - Наташа Летунова, она
работает вместе с моим мужем на "Химии".
     - Выпейте чаю! - предложила она.
     - А как насчет водки, у меня есть бутылочка? - осторожно спросил я.
     Лена  замотала головой,  а Наташа заинтересованно  посмотрела  на  меня
огромными голубыми глазами и ответила неожиданной фразой:
     С большим и толстым удовольствием!
     Голос  у  Наташи  был  низкий  и  хрипловатый.  Мы  встретились  с  ней
взглядами,  и я  понял, что она - наш человек! Я сбегал наверх за бутылкой и
"мухой" спустился вниз. Лена  достала из  шкафа  два яблока и  нарезала  их;
поставила три рюмки - мне с Наташей и Гене, сама она не пила совсем.
     - Давайте  выпьем,  мой  любимый  тост  - за жизнь! -  предложил  я,  -
по-еврейски это звучит так - "лыхайм!".
     Гена  внимательно  посмотрел на меня, хитро улыбнулся и пригубил рюмку.
Наташа  выпила залпом;  я медленно и с  удовольствием отхлебывал  водку -  в
голове у меня был ураган. Лена захлопала в ладоши и спросила,  не еврей ли я
(потом я узнал, что она сама - еврейка)?
     - Учусь этому! - загадочно ответил я.
     Гена весь вечер допивал свою рюмку, а остальное выпили мы с Наташей. По
ее  реакции  на   знакомство   со  мной,  я  понял,   что  "встретились  два
одиночества". Она стала называть меня "Нур<b>и</b>", а я, ее -  "Н<b>а</b>той". Вскоре она
захотела  спать и  попросила  проводить  ее; я  заметил, что  Наташу  сильно
"вело".
     Провожать  оказалось  недалеко  -  она  жила  на  первом этаже в  конце
коридора. Наташа  отперла  дверь,  и, отворив ее, быстро протолкнула  меня в
комнату,  видимо, чтобы  не заметили  студентки. Затем она заперла дверь уже
изнутри, но свет  зажигать не  стала. Достаточно света  проникало через  два
окна,  завешанные  газетами.  Наташа  без  обиняков  обняла меня  за  шею  и
поволокла  к  постели,  которая  уже была  разобрана. Все  это казалось  мне
какой-то  фантастикой или сном, но я  решил, что так, видимо,  это  и должно
быть - судьба!
     - Делай со мной, что хочешь, но только обещай, что не будешь звать меня
замуж!  -  прошептала мне  прямо  в  ухо  Наташа,  когда мы  уже  фактически
выполняли супружеские обязанности.
     - Торжественно клянусь - не буду! - прерывисто дыша, обещал я.
     Интуитивно  я  почувствовал, что уже скоро  Наташа  собирается нарушить
тишину и прикрыл ей рот ладонью. Звуки получились сильно приглушенными.
     - Проклятые  студенты! - успела только, задыхаясь,  прошептать  Наташа,
как ей пришлось "глушить" уже меня.
     И вот мы как рыбы, вытащенные из воды, лежа на спинах, пытаемся дышать,
беззвучно открывая рты. Студенты, вернее, студентки не дремлют! Им интересно
все, чем занимаются их доценты! В голове моей все постепенно "устаканилось".
     - Да, висеть бы мне  сейчас с вываленным набок языком, не порвись пояс!
-  не давала мне  покоя  эта  одна-единственная  мысль.  -  Никаких суицидов
больше, что бы ни случилось! - поклялся я сам себе. Заклялась,  как говорят,
свинья на помойку не ходить!

        Предательства


     Время от времени я  заходил-таки  на  кафедру, чтобы сотрудники меня не
забывали.   Кроме  преподавателей  на  кафедре  работали  три  лаборанта   -
женщина-секретарь, жена  доцента с соседней кафедры, а также  двое  мужчин -
безногий ветеран войны Менадр Евстратович Олеандров (Поносян постоянно путал
и  называл  его  "Олеандр  Менандрович"), и молодой, чрезвычайно  мрачный  и
молчаливый парень - Коля Мокин - пришедший только что после армии.
     Когда  на  кафедре  было много сотрудников,  я  веселил их  анекдотами,
которых  помнил  множество.  Народ  хохотал, только один  Коля  Мокин  сидел
молчаливый   и  мрачный,   даже  не  улыбался,   хотя  анекдоты  внимательно
выслушивал. Но вот я перешел к анекдотам на армейскую тематику.  Рассказываю
один  из  них:  "Солдат,   слушающий  анекдот,  смеется   три  раза:   когда
рассказывают,  когда  поясняют,  и  когда доходит.  Офицер смеется два раза:
когда поясняют  и  когда  доходит. Генерал смеется  только  один раз:  когда
поясняют - до него не доходит!".
     Ну, все  посмеялись, а Коля все  сидит мрачный, сдвинув густые брови, о
чем-то  думает. Прошло  минут пять, все  уже забыли  об  анекдоте, как вдруг
стены кафедры  сотряс  громкий  смех Коли,  чего раньше от него никто  и  не
слышал.
     -  Ха, ха, ха! -  громко смеялся  Коля,  а  потом,  закончив  смеяться,
отчетливо сказал: - Да, Нурбей Владимирович, вы не лишены чувства юмора!
     На  этот раз стены кафедры  сотряс  коллективный гомерический смех всех
сотрудников,  длившийся так долго, что  к нам в  дверь стали заглядывать  из
коридора. Когда я уходил,  Григорий  Арамович,  провожая меня до  вестибюля,
сказал напоследок:
     - Как весело с  тобой, будто  находишься  в  родном Ереване! Зашел бы в
гости, так хочется выпить с кавказским человеком!
     Мне и самому  хотелось  выпить с коллективом  - Абросимовы (это  Гена и
Лена)  почти не  пили, а  вдвоем с Наташей  пьянствовать скучно,  хотя  мы и
делали  это  каждый день.  И я  спросил у  Поносяна, можно  ли  мне прийти с
подругой из нашего же ВУЗа, на что получил резко положительный ответ.  Когда
я сообщил  Наташе,  что мы приглашены к Поносяну в  гости,  она отнеслась  к
этому настороженно.
     - Ты  хорошо  его  знаешь,  ведь  к выпивке  у  нас в  институте особое
отношение - почти сухой закон?
     Я  слышал,  что  "дядя  Абраша"  нетерпимо  относится  к  пьянству,  на
партсобрании  разбирали даже чье-то "персональное дело" за выпивку - об этом
гласило объявление  в вестибюле.  Но  мы  ведь  идем  к  кавказцу,  почти  к
родственнику!
     Заложив  три   поллитровки  в  карман  кожаного  пальто,  подпоясавшись
отремонтированным поясом, и взяв под руку мою Наташу, я отправился в гости к
Поносяну. Он жил, как я уже говорил, в  преподавательском общежитии, но  как
оказалось,  в  одной  комнате  с  другим  доцентом,  молодым  и  общительным
Гавриловым с кафедры философии.
     Мы  перезнакомились  друг  с другом, я вытащил  три  бутылки  из одного
кармана,  что поразило хозяев, и мы начали выпивать. Почему-то Поносян после
первой же рюмки  пить  отказался  - привык,  говорит,  к  вину,  да и вообще
сегодня печень побаливает. Наташу  это опять  же насторожило, но я шепнул ее
на ухо: - больше останется!
     Пили, в основном, я с Гавриловым, да и Наташа - чуть-чуть. Как поется в
песне, "выпили мы пива, а потом  -  по  сто, а затем начали -  про это и про
то!" Коснулись  мы того,  что в институте - одни евреи. Поносян заметил, что
почти все заведующие кафедрами - евреи, что нам  здесь  ничего не светит; он
сам,  например,  собирается получить  квартиру и  снова  тут же вернуться  в
Ереван.
     -  Так что, если ты собираешься  получить  кафедру,  -  забудь об этом,
найдут какого-нибудь еврея! - доверительно сказал мне Поносян.
     - А как же Абрам обещал мне через полгодика? - возмутился я.
     - Да он всем обещает, и мне обещал то же самое! - признался Поносян.
     И тут меня понесло -  я и так, и этак поносил ректора, а за  ним и всех
институтских евреев. Даже затронул  ректорскую маму,  чего, правда,  сам  не
помню.
     - А  какой он развратник - ты себе не представляешь! - добавил Поносян.
-  Был, понимаешь,  в  санатории в Кисловодске, да  не  один,  а  с  молодой
любовницей - вот с их кафедры, - и Гриша указал на Гаврилова. Тот засмеялся:
     - Ну и шутник же ты, Гриша, да ей еще тридцати нет, не верю!
     - У  меня  доказательства  есть  -  фотографии!  В  том  санатории  мой
двоюродный брат работает, вот  он  их и сфотографировал  на память. А  потом
фотки  эти  мне  передал,  узнав,  где  я работаю.  - Если  будут  обижать -
покажешь, - говорит!
     Но  когда  Гаврилов  посерьезнел, Гриша  рассмеялся и  превратил  все в
шутку.
     Выпил я у  Поносяна  сильно - Наташа  еле  довела меня домой и положила
спать в моей комнате - в таком  состоянии я был ей  бесполезен. Студенток мы
не стеснялись, все  уже были в курсе наших дел. Я спал часов до одиннадцати,
пока в комнату ни постучала дежурная и ни сообщила, что меня срочно вызывают
к ректору. Не предполагая  ничего  плохого, я быстро оделся  и через полчаса
был уже в приемной. Ректору доложили, и я зашел.
     - Разговор будет плохой,  - сразу предупредил меня Абрам, - знайте, что
у нас  городок  очень  маленький,  а  институт  еще  меньше!  Вчера  вы  при
сотрудниках института ругали меня матерно и ругали всех евреев - что плохого
я или другие евреи вам сделали? Ведете развратный образ жизни, пьянствуете -
и это при студентах  в общежитии. А нагрузки почему  себе не взяли  - так вы
приобретаете   преподавательский   опыт?   Я  недоволен  вами  -  немедленно
исправляйтесь, если хотите вообще у нас работать!
     Вышел  я от  ректора так,  как будто меня окатили  -  нет,  не холодной
водой, а ушатом дерьма. Кто  донес? Наташе же это самой не выгодно. Поносяну
- тоже, ведь мы ректора ругали вместе. - Гаврилов! -  мелькнула  мысль, - он
коммунист, на кафедре  философии все коммунисты; он не ругал ни ректора,  ни
евреев. Как бы он не сказал ректору про фотографии, что у Гриши!
     Я немедленно разыскал Поносяна, для этого мне пришлось даже его вызвать
с занятий, и рассказал ему о происшедшем.
     - Точно - Гаврилов!  - поддакнул  мне  Григорий, - ведь они на  кафедре
философии все  "сексоты".  Секретные сотрудники  - расшифровал он это слово,
видя  мое недоумение.  А с фотографиями -  это  я  пошутил, ты сам  смотри -
никому про это!
     Наташе я рассказал про визит к ректору уже после работы, она была очень
раздосадована.
     - Ну,  все, теперь мы  оба у начальства на крючке! Не хотела туда идти,
чего ты и меня потащил? Теперь  тебе никогда не  получить кафедру,  а  мне -
должности зам. декана по  воспитательной работе. Хотела подработать немного!
Уверена - донес Поносян! Морда у него отвратительная,  не выпил ни капли, да
и заинтересован он,  чтобы  ты кафедру не получил. Он на место зав. кафедрой
метит!
     Я решил,  что и это  логично, но прямых  доказательств  нет. Надо  быть
крайне осторожным со всеми, хотя чего уж осторожничать, когда все  потеряно!
Я уже хотел, было отметить мою неудачу дома, но Наташа меня попросила:
     - Сделай  мне приятное, зайди со мной к одному знакомому, он в соседнем
доме живет. Он -  шофер-таксист. Недавно он меня с Курумоча бесплатно довез.
Летала в  Казань, еще до знакомства  с тобой,  а  по дороге назад у  меня из
кармана кошелек сперли, так он довез меня бесплатно домой. Правда, я обещала
занести ему деньги, даже паспорт  показывала,  где  живу, оказалось, что  мы
соседи.
     -  Посидим полчасика, выпьем, отдам ему деньги,  поблагодарю,  и  домой
пойдем. Только  не вздумай ревновать  - ему пятьдесят  с лишним лет,  мужлан
такой малограмотный - сам увидишь!
     Взяли пару бутылок водки, Наташа перевела меня  через двор, и позвонила
в дверь, крыльцо,  которого выходило почти на угол нашего дома. Дверь открыл
хмурый мужик в тулупе, оказавшийся тем самым водителем.
     - Дмитрий Васильевич, вот я и нашла вас! А вы, наверное, решили, что  я
забыла  про должок! - Наташа вошла  в  дом, ведя  меня за  собой.  В комнате
оказалось очень холодно - отопление было печное, а печь - нетопленой.  Кроме
холода в комнате был страшный беспорядок, бардак, что называется.  На газете
на  столе  - недоеденная селедка и полкирпича  черного хлеба. Мы,  не снимая
верхней  одежды, присели за стол, я  вынул бутылки. Хозяин оживился,  сбегал
куда-то, принес охапку дров. Помимо стенной  печи, в комнате стояла жестяная
печка-буржуйка, дымовая труба  от которой шла прямо в  верхнюю часть стенной
печи.
     Печка  загудела, в комнате  сразу  же  стало тепло.  Мы  сняли пальто и
положили рядом  с собой. Дмитрий Васильевич тоже снял свой тулуп и принес из
сеней  пару  селедок,  стал их  чистить.  Я  заметил, что у него не  хватает
верхних фаланг нескольких пальцев на руке, а  где эти фаланги  имелись,  был
несмываемый "траур" под ногтями. Все это было  так противно, что  я только и
стал  дожидаться  конца  этого  визита.  Мы  выпили  по  первой,  мне  после
вчерашнего стало тошно, и я больше не притрагивался к водке. Наташа и  шофер
продолжали пить; Наташа оживилась, стала отпускать какие-то сальные шуточки.
     Если хотите увидеть  людей  в самом  гадком  свете, то при коллективной
пьянке сами воздержитесь, не пейте, и вам будет до тошноты противно смотреть
на пьющих и слушать их бред. Если,  конечно, они не английские лорды. Наташа
и  Дмитрий  Васильевич лордами не  были,  и мне стало  гадко. Я начал  звать
Наташу домой, мотивируя тем, что мне жарко (а в комнате действительно  стало
как в бане -  тепло  и сыро).  Она  посоветовала  мне одеться и подождать во
дворе.
     - Я за тобой - мухой! - заявила она и поцеловала меня в щеку.
     Я  оделся  и  вышел. Подождал с  четверть часа, разозлившись,  вернулся
назад. Но  дверь  оказалась запертой.  Тогда  я стал звонить,  дверь, ворча,
отворил  Дмитрий  Васильевич - босиком,  в майке  и  кальсонах.  Кинувшись в
комнату,  я  увидел  Наташу, лежащую  в койке под  одеялом; лицо  у нее было
багровым и в пятнах.
     -  Дмитрий  Васильевич,  - прогнусавила она,  -  выгоните  его, он  мне
надоел!
     - Ну,  что, - спросил  меня этот монстр в кальсонах, - сами  уйдем, или
сделаем, как они велели?
     Я повернулся и, не ощущая ничего, вышел во двор. Полная Луна сияла, как
холодное  Солнце,  освещая снег.  Вокруг была смертельная  красота.  Глубоко
проваливаясь  в сугробы, я шел "напрямки" ко входу в общежитие  и удивлялся,
как это земля не разверзнется  подо мной, и я  не провалюсь в Тартарары. Что
это все  означает  - спасение  мое  из петли,  внезапное  любовное  счастье,
неожиданное предательство сотрудника, и конец карьеры? И далее - неслыханное
по цинизму  предательство  любимой  женщины!  Не  слишком  ли  частая  смена
декораций, дальше, как будто, некуда...
     Но я,  как обычно,  ошибся, дальше было куда... Зайдя в комнату  Наташи
(ключи  были  у  меня),  и погасив  свет, я  лег в  ее  постель.  Постель не
менялась, наверное, никогда; простыня была местами  необычно накрахмаленной;
в комнате стоял устойчивый запах застарелого секса. Понюхав подушку, глубоко
втянув  носом  воздух,  я  почувствовал  после  прогулки   по  чистейшему  и
лунно-морозному  воздуху, что от подушки  приторно  сладко  запахло Наташей.
Подумав немного, я  снова сладострастно  понюхал  подушку и заснул, обняв  и
прижав ее к лицу. Проснулся я от стука в дверь. Ключ был вставлен  в замок и
торчал с моей стороны.
     - Кто там? - ошалело спросил я и понял, что уже утро.
     - Нури, прости, это я! - жалобным баском пропела лисица-Наташа.
     Отворив дверь,  я увидел несчастных,  дрожащих с похмелья, Наташу и  ее
монстра-приятеля. Они вошли, и Дмитрий Васильевич заспешил обратно.
     -  Я проводил их,  чтобы ничего по дороге с ними не случилось! Простите
нас, чего по пьянке не бывает! - стуча зубами, просипел Васильич.
     - Одну минуточку! - бросил я ему и приказал Наташе, - раздевайся, и - в
койку!
     Она, дрожа от тремора, принялась быстро раздеваться, и я не отставал от
нее. Раздевшись,  она - худющая и  сутулая, бессильно повалилась на койку. Я
лег на нее,  покрыв своим  телом,  и  тогда  уже спросил  ошеломленного этим
зрелищем Васильича.
     - Что, выйдешь сам, или помочь?
     Тот  нелепо  затопал сапогами, завертелся, видимо забыв,  где  выход и,
наконец, вышел вон. Я запер за ним дверь и приступил к экзекуции Наташи...
     А через три  дня...Чтобы было понятно, и в  тоже время, чтобы  обойтись
без обыденщины, расскажу анекдот в тему, причем в двух сериях.
     Над Африкой,  районом, где проживали  дикие племена,  разбился самолет.
Все погибли, осталась в живых одна стюардесса,  которую взял своей очередной
женой вождь местного племени. Конец первой серии.
     Вторая  серия. Через три  дня  вождь собирает своих воинов и спрашивает
их:
     - О,  мои  храбрые  воины,  помните, как  в  позапрошлом году  крокодил
откусил мне ногу, плакал ли я тогда?
     - О, великий вождь, ты не плакал тогда! - отвечали воины.
     -  А когда  в  прошлом году  тяжеленный бегемот наступил мне  на живот,
плакал ли я тогда?
     - О, великий вождь, ты не плакал и тогда! - отвечали воины.
     - А теперь я плачу, плачу, когда писаю!
     Теперь ясно, что со мной  случилось через три дня?  Если  не  ясно,  то
дополняю сказанное еще одним анекдотом.
     - Все течет, все меняется! - сказал философ.
     -  Все  течет,  но  ничего   не  меняется!  -  возразил  больной  одной
неприличной болезнью, называемой "гусарским насморком",  "путешественником",
"триппером", "гонорреей" и мало ли еще как...
     Одним словом, мне не  хватило всех бед, которые со мной приключились, и
я получил в наследство от Дмитрия Васильевича этот  гусарский насморк,  будь
он неладен (и Васильич,  и насморк!).  Хотел, было, набить  Натахе  лицо, но
пожалел - своя, все-таки...



        Дальнейшие приключения

     И  вдруг...наконец,  должно  же  нам  хоть  в  чем-то повезти  - Наташе
объявили,  что  ей выделили  квартиру  и  нужно  срочно,  за  день  или  два
заселяться.  Квартира  была  двухкомнатной  с   одной  проходной   комнатой,
совмещенными  удобствами  и  крохотной  кухней  в  пятиэтажной  "хрущебе" на
последнем этаже. Но считалось, что и это отлично.
     Перевозить  было  практически  нечего,  вся обстановка  в  комнате была
"казенной", но была одна  загвоздка. Наташа никак не могла найти слов, чтобы
сказать  мне  об  этой  загвоздке.  Но, наконец,  нашла  слова, и вот в  чем
оказалось дело.
     Будучи  дамой  ленивой,  Наташа не выходила вечером,  ночью  и утром  в
туалет, который находился в конце коридора, делала  свои  дела (естественно,
не  очень  серьезные!) в  комнате  в  баночки.  Баночки  затем  сливались  в
трехлитровые   баллоны  из-под  сока;  они   закупоривались  полиэтиленовыми
крышками и хранились  под  кроватью и  в  шкафу. Баллонов  было  таких около
двадцати, и их надо  было  ликвидировать, чтобы "сдать" комнату  и  получить
разрешение на въезд в квартиру.
     Но как эти баллоны с желтоватой жидкостью пронести незаметно через весь
коридор, чтобы  пронырливые студентки  ничего  не  заметили?  Я  на  минутку
задумался  и  нашел-таки  решение.  Мне его  подсказала  загадка, которую  я
немедленно загадал Наташе.
     - Наташа, а у какой нации есть такая фамилия - Мачабели?
     - Да грузинская  это фамилия, такой писатель был или артист, не знаю, -
без энтузиазма ответила Наташа.
     - А фамилия Мачасини - это у какой нации?
     - Итальянская она, а в чем дело?
     - А  дело,  моя дорогая,  в том, что была "моча  бели",  а теперь будет
"моча сини", и ни один студент не догадается! Беги за чернилами!
     Наташа  "мухой"  слетала  в  институт и принесла пузырьков десять синих
чернил для авторучек  с  кафедры.  Мы  откупоривали  баллоны,  заливали туда
пузырьки чернил,  а потом несли баллоны  с темно-синей  жидкостью  сливать в
туалет.  Студентки таращили  глаза, но  ничего понять  не могли. Наташа сама
призналась одной  из них,  что красила постельное белье в синий  цвет -  так
сейчас модно - а теперь сливает отработанную краску.
     Так  или  иначе,  комнату  мы сдали,  положили жалкие пожитки Наташи  в
чемодан и принесли его в квартиру, которая была неподалеку. Вторым рейсом мы
зашли в  спортмагазин и купили  надувной матрас с подушками. По дороге взяли
выпивку  и  закуску.  Отметили  вселение, надули  матрас  и  заснули. Ночью,
потихоньку сталкивали друг друга с узенького матраса, так как вдвоем на него
не помещались. Назавтра пришлось покупать еще один.
     Начало моей "течки" совпало с нашим вселением на новую квартиру. О том,
чтобы лечить позорную  болезнь  в городском диспансере, даже  и разговора не
могло быть.  Как говорил  мне  наш ректор,  Тольятти -  городок маленький, и
назавтра  все "интересненькое"  будет  известно повсеместно. Поэтому  Наташа
позвонила в родной  город Казань и переговорила со своей знакомой медсестрой
о нашей обоюдной проблеме.
     - Миллион бициллина в  мышцу сейчас и сто тысяч - через месяц. По пачке
тетрациклина  и  норсульфазола в день в течение  недели. От выпивки в период
лечения воздержаться! - пробубнила мне Наташа советы медсестры.
     Мы дружно посмеялись над последним советом "ученой" медсестры, но шприц
и пузырьки с бициллином купили. Уколов, естественно, никто из  нас делать не
умел,  знали  только, что  их  делают в  ягодицу. Прокипятили  шприц  (тогда
одноразовых не  было!),  положили  его  на блюдечко  остывать,  а  сами  для
храбрости "приняли". От страха нас бил колотун, уколов мы оба очень боялись,
тем более от таких непрофессиональных "медиков".
     Я раскрыл  пузырек  с бициллином,  это  оказался  порошок. Как  же  его
колоть, если он порошок? Решили  разбавить  кипяченой  водой.  Высыпали  два
миллиона единиц бициллина на блюдце (а это оказались все десять пузырьков!),
разбавили рюмкой  воды и  размешали ложкой.  Получилась каша. Налить  больше
воды - тогда в шприц не поместится. А так - эта каша и не засасывается!
     Вынул я поршень из шприца и ложкой заложил туда кашеобразный  бициллин.
Затем вставил поршень, надел  иглу и  приказал Наташе: - Ложись!  Да не так,
перевернись на живот, я же укол делать буду, а не то, что ты подумала!
     Она заверещала, и, дрожа  всем телом, стащила с себя  трусы и  легла на
матрас лицом вниз.
     Резким  движением я  воткнул иглу в ягодицу и начал давить  на поршень.
Лекарство не шло через  иглу!  Наташа начала издавать  стоны, совсем как при
половом акте. Я  пристыдил ее:  она  замолкла,  положив себе в рот пальцы  и
прикусив  их.  Взяв шприц левой  рукой,  я  со всех  сил  надавил на поршень
правой. Наташа взвизгнула, кончик шприца  выскочил из иглы и лечебная "каша"
брызнула во все стороны. Мы все оказались, как в известке.
     Тогда я  вынул иглу  из  ягодицы моей пациентки.  Чтобы успокоиться, мы
выпили еще, и на сегодня опыты решили прекратить.  Даже мыться от "известки"
не  стали - отложили на утро. Легли сперва на  один матрас, сделали  "дело",
потом я перелег на свой. Снились кошмары.
     А  назавтра у меня был интересный день  - доклад на  расширенном Ученом
Совете о  моей  диссертационной работе. Расскажу  поподробнее.  Желая как-то
реабилитировать себя,  я как-то  зашел  к ректору  и попросил  его  устроить
"слушание" моей докторской диссертации на Ученом  Совете института. Конечно,
диссертационного (специализированного) Совета у нас не было, но,  во-первых,
я  получил  бы  выписку  об  апробации  работы, а во-вторых,  общественность
института  узнала  бы, что я не только  пьяница и развратник, но  и "большой
русский ученый".
     А ректор предложил  мне  доложить  работу на так называемом расширенном
заседании Совета - в актовом зале с приглашением всех желающих. Фолиант  мой
отдали  на рецензию  "внутреннему" оппоненту,  заведующему  кафедрой "Теория
машин  и механизмов"  -  Жоресу  Самойловичу  Равве, наиболее "продвинутому"
ученому института в технических науках.  Плакаты  для доклада  у меня были -
частично из Грузии, а частично изготовленные здесь между выпивками.
     И вот мой доклад должен был состояться именно завтра в 16<sup>00</sup>,
когда  утренние занятия будут уже закончены. Крупное объявление было заранее
вывешено в вестибюле. Наташа помогла мне собрать плакаты и донести их в двух
рулонах до института - листов-то было около сорока.
     Но  это  была не  основная трудность, я  бы  даже  сказал, проблема.  А
проблема состояла в моей болезни, именно в том, что "все текло, но ничего не
менялось". Недостаточно  опытная в  этих делах Наташа, даже посоветовала мне
воспользоваться презервативом,  но  я  с  гневом  отверг  эту  глупую  идею.
Представляете себе, если эта штука, наполнившись,  слетит со своего места  и
выпадет  наружу  через  брюки прямо  на пол!  Это перед  залом! Вот  и будет
причина устроить  следующий суицид!  Решил  надеть несколько  пар трусов,  а
сверху - тугие плавки и спортивные шаровары. Авось пронесет!
     Мы с Колей Мокиным развесили плакаты по стенам, а тем  временем  народа
собрался полный зал. Такого аншлага я не ожидал!  В  зале были представители
даже  кафедр, далеких  от технических  наук.  Видел и моих  коллег  по  залу
штанги, даже видел ту  даму с кафедры философии, которую  Поносян связывал с
отдыхом ректора  в  Кисловодске.  А  Лена Абросимова привела свою  подругу с
кафедры -  Тамару,  яркую  красавицу  с иссиня-черными  волосами и  голубыми
глазами.
     Дело в  том, что Тольятти тех лет был городком в глухой провинции, куда
даже железная  дорога не  подходила. И  любое событие,  приезд  даже  самого
"замшелого" артиста из Москвы, вызывали громадный интерес и аншлаги.
     Помню, мы с Наташей еле  достали билеты в  наш Дом Культуры, где должен
был выступать какой-то  никому не известный певец из Москвы. Народ  толпился
даже в проходах, не говоря  уже об откидных местах и балконе. Но мы сидели в
первых рядах - билеты ведь взяли по блату. А певец-то вышел весь пьяненький,
пускал петухов, а в довершении всего свалился в оркестровую яму. Мы его всем
залом  тащили оттуда, даже я участвовал в этом - помогал "выкатывать" его из
ямы снова на сцену. Дело-то для штангиста привычное!
     А тут, вроде, пока не  пьян и петухов не пускаю, свой же сотрудник, и -
"большая наука".  Дурная слава о моей личной жизни только подогрела  интерес
публики.
     Первым выступил ректор. Он говорил о том, что  наш  институт становится
все более привлекательным  для ученых со всей  страны. И  скоро у нас  будут
свои доктора наук, а один из будущих докторов наук, - и он указал на меня, -
сделает сегодня нам сообщение о своей работе.
     Я  был  в ударе.  Во-первых,  нужно  было реабилитировать себя в глазах
общественности,  да  и  перед  ректором. Во-вторых, Наташа сидела  в  первых
рядах, и мне  хотелось показать себя и перед ней. А в-третьих,  я неожиданно
заметил,  что  все  время  смотрю  на подругу  Лены Абросимовой -  красавицу
Тамару, просто не  могу отвести от нее глаз, да и она смотрит на меня весело
и заинтересованно.
     Говорить на публику я уже умел и  любил. Не залезая в дебри,  популярно
рассказал о том,  что хватит  уже  создавать машины, которые  расходуют  все
больше энергии, загрязняют атмосферу, увеличивают энтропию. Слово "энтропия"
вызвало легкий  вздох аудитории! Скажут  ли  нам потомки "спасибо",  если мы
ставим  на  автомобили  тормоза,  которые "губят"  энергию,  с  таким трудом
выработанную двигателем, переводя ее в  тепло? А  ведь  эта энергия могла бы
еще не раз быть повторно использованной. Человечество сделало громадные шаги
вперед,   когда   научилось   сохранять  впрок  -   "консервировать"   пищу,
"консервировать" деньги в банках, и предстоит сделать еще более значительный
шаг, научившись  "консервировать"  вырабатываемую энергию в  накопителях.  А
пока мы "уничтожаем" почти всю энергию прямо в момент ее выработки! Затем  я
рассказывал о примерах использования накопленной энергии  в моей работе -  о
супермаховиках, их магнитной подвеске, скрепере, гибриде на автомобиле и так
далее.
     -   Вот  к  таким  работам,  которые   позволят  сохранить  и  повторно
использовать самое ценное,  что есть у нас в жизни - энергию, я и отношу мою
работу.  Не  снизить, поскольку  это  невозможно,  а хотя бы  замедлить рост
"царицы тьмы"  -  энтропии -  вот цель, которую я  поставил в моей  скромной
работе!  - так  закончил я  выступление,  которое  почему-то вызвало  в зале
аплодисменты.
     Не привыкшая к  научным докладам аудитория, отреагировала как на доклад
о политике партии.
     - Прошу задавать вопросы! - провозгласил регламентную фразу ректор.
     Но желающих задать  вопрос не  было. Я позабыл, что  докладчики  обычно
раздают  знакомым  листочки  с  вопросами,  на  которые  заранее  заготовлен
"хороший" ответ, и не предусмотрел этого. А вопросы должны быть обязательно.
Положение спасла Наташа. Химик  по  образованию, она мало разбиралась в теме
доклада.  Но  она  спросила  о  химическом  составе  магнитов  для  подвески
маховиков.
     - Больно они сильные у вас, что-то я о таких и не слыхала!
     Я с  удовольствием ответил, что наука  сейчас сделала большой прорыв  в
создании сплавов для постоянных магнитов,  используя редкоземельные металлы.
- Представьте себе, - говорю, - что есть сплавы для очень сильных  магнитов,
которые целиком состоят из неферромагнитных компонентов!
     - Фантастика! - своим низким голосом с места провозгласила Наташа.
     - Знал бы зал, в каком непрезентабельном положении я делаю этот доклад,
и какова заслуга в этом той, что задала мне первый  вопрос! - с  содроганием
подумал я, и почувствовал, что "брони" моей хватит не более, чем на час.
     С легкой руки Наташи  валом  посыпались вопросы. Даже  Тамара,  подруга
Лены, и та задала соответствующий ее специальности, очень умный вопрос:
     -  Вы  не  сказали,  есть  ли  какие-нибудь  аналоги  вашей  работы   в
зарубежной, в частности, английской литературе?
     Голос Тамары  оказался  очень высоким  и нежным,  он  произвел  на меня
весьма сексуальное впечатление.
     -  Надо же,  - подумал я, - брюнетка, а с таким нежным голосом!  Точно,
красит волосы! Но на вопрос ответил.
     Затем  выступил  оппонент  Равва.  Он,  почему-то  с  глубоким вздохом,
сказал,  что  это  -  почти готовая  докторская  диссертация. Тема  -  очень
актуальная, есть и теория и эксперимент, а публикаций - море.
     - Надо, -  говорит, - защищать  работу "по системе бикицер",  и никаких
гвоздей!
     Равва не смог даже здесь  удержаться  от  своей любимой  присказки: "по
системе   бикицер",  на  которую  живо  отреагировала  большая  часть  зала.
"Бикицер" - на идиш - это быстрее, скорее. Ректор "дядя Абраша" закусил губу
и  неодобрительно  покачал головой.  Видимо,  Равву  ожидал  разнос  за  его
"сионистское" высказывание.
     На этом мероприятие было  закончено, зал опять аплодировал. Я с помощью
Мокина собрал  плакаты.  Он  отнес их на  кафедру, а я  побежал домой менять
"броню". Наташа  заспешила на почту,  звонить медсестре. Вскоре  она  пришла
домой,  поставила на стол бутылку водки и положила стопку пузырьков и ампул.
Мы выпили по полстакана, и Наташа взяла слово:
     - Слушай меня внимательно,  - и она достала бумажку с записанным на ней
пояснением.  - Каждый пузырек порошка  заливается  ампулой  новокаина, и, не
снимая пробки, а через нее; точно  так же раствор набирается в шприц! Понял,
чтобы кашу на блюдце не устраивал!
     Меня поразило то, что, выходит, и уколов надо делать  по пять  каждому,
так  как  в шприц  больше  одной ампулы не влезало.  Но, что  поделаешь,  за
удовольствие  надо  платить! Я  залил  новокаин  в пузырьки  и набрал первый
шприц.  Наташа  от страха  заметалась  по комнате, а  потом предложила  лечь
первым мне.
     -  Ты  уже колол первым, так вот что вышло! -  привела она убедительный
довод, и я лег на матрас "кверху попой".
     За такие  уколы,  что делала  Наташа, надо  убивать не раздумывая.  Она
прикасалась  иглой  к коже,  а  затем, сопя  носом и  по-собачьи повизгивая,
медленно заталкивала ее в ягодицу.  Потом несколько минут вливала содержимое
шприца внутрь моего тела.
     - Мать твою, а побыстрее нельзя? - вскипел я.
     - Маму не трогай, а то и вообще не буду колоть!- парировала Наташа, и я
пожалел о сказанном. Наташа ведь была круглой сиротой.
     "Я не мамкина дочь, я не папкина дочь,
     Меня курица снесла, я на улице росла!"
     Эту незатейливую песенку, часто пела выпившая Наташа, пританцовывая при
этом.
     -  Нур<b>и</b>, пожалей  меня!  -  обычно просила  она после этой песенки, и я
тащил ее на матрас "жалеть".
     Я вытерпел  все пять садистических уколов и приготовился колоть Наташу.
Но не тут-то было! Она с визгом бросилась бегать по комнате, угрожая позвать
соседей, если  я  не  отстану. Увидев  воочию, что такое  укол,  она наотрез
отказалась колоться.
     Я решил сначала, что хрен с ней,  а потом, подумал хорошенько, и понял,
что тогда я не смогу "спать" с ней - опять заражусь!
     В ярости я  догнал Наташу и врезал ей в глаз. Она упала и молча закрыла
лицо руками. Видать, доставалось раньше от мужиков! Я перевернул ее и быстро
вколол все  пять уколов. Затем, мы  допили бутылку и  легли,  как обычно,  с
последующим моим переходом с одного матраса на другой.



        Фрукты с неприличным названием

     Проснулся я в дурном  расположении духа.  Тело ломило, тошнило. Видимо,
сказывалась  огромная доза сильного  антибиотика, да еще  под водку.  А мы с
Наташей,  дипломированные  ученые,  поверили  по  телефону,  да  еще  кому -
медсестре. Скажи  она  не миллион, а  пять миллионов, так  и  вкололи бы все
пять! Даже в энциклопедию не  заглянули, или в  справочник какой.  Темнота -
двенадцать часов ночи, а не доценты!
     Я  посмотрел на спящую рядом  на своем матрасе  Наташу  и заметил у нее
огромный  "фингал" под глазом. Господи, да это же  я ее вчера "учил"! А жива
ли она вообще? Я потряс ее за плечо, и она, сморщив нос, застонала:
     - Нур<b>и</b>, мне так плохо, Нур<b>и</b>, что ты вчера со мной сделал?
     -  Что сделал, что сделал?  Уколы сделал, а потом то, что обычно! Ты же
сама говорила: "делай со мной, что хочешь, только замуж не зови!" - вспомнил
я. - А кстати, почему замуж не звать, ты что, обет безбрачия дала?
     - Да  замужем я уже, потому и не надо еще раз звать. Не разрешено у нас
в СССР многомужество!
     - Вот тебе и "новости дня"!  -  подумал я, и привстал  с  матраса.  - А
почему я до сих пор не знаю об этом?
     - Теперь  и  узнал,  а  раньше все  было недосуг  рассказывать. Сам  бы
догадался - с чего мне вдруг двухкомнатную квартиру дали?
     - И где же твой муж - в тюрьме сидит?
     - Почти, - спокойно ответила Наташа, он -  военный, майор, в Белоруссии
служит, иногда наезжает. Я ему уже звонила, адрес сказала.
     Я, как ошпаренный, вскочил с матраса  и стал спешно одеваться. А вдруг,
как сейчас приедет, телефона-то в квартире нет, он и предупредить не успеет.
Заявится с пистолетом, и поминай, как звали!
     - Да не бойся ты, трус, еще импотентом заделаешься! - успокоила Наташа,
- я ему сама раз в неделю звоню, если надумает приехать, сообщит.
     Наташа, пошатываясь,  встала и пошла в наш совмещенный  санузел. Оттуда
раздался ее протяжный жалобный стон. "Фингал разглядела, не иначе" - решил я
и оказался прав.
     - Как я на работу пойду, ты что позволяешь себе! - заявила она мне свои
претензии.
     - Ты же сама заявила: "делай со мной, что хочешь..." Я же замуж тебя не
звал - а остальное все можно!
     Мы договорились, что я  попрошу Гену  или Лену Абросимовых позвонить на
кафедру химии  и  сказать,  что Наташа заболела. А сам спустился вниз,  взял
пакет лекарств  (тетрациклин с норсульфазолом), кое-что поесть и бутылку  на
вечер.  Занес  все это на треклятый пятый этаж без лифта  и пошел на кафедру
забрать мои плакаты,  а  заодно узнать о  реакции сотрудников на доклад.  Но
никто  ничего не  сказал -  ни Михаил Ильич Стукачев,  ни Гриша Поносян, как
будто  ничего и не произошло. Все  спешили  по своим  делам, я  только успел
напомнить  Стукачеву,  чтобы  мне  не  забыли на весенний  семестр  нагрузку
предусмотреть.
     Михаил  Ильич как-то  загадочно улыбнулся  и ответил,  что  он  поручил
распределять нагрузку Поносяну, так чтобы я к нему и обращался.  Эта новость
заинтересовала меня, и я  дождался Гришу  с занятий.  Отвел его в  сторону и
спросил:
     - Это почему ты вместо "Стукача" нагрузку распределяешь?
     Гриша как-то  забегал глазами,  а потом,  посмотрев  мне  прямо в лицо,
рассказал:
     - Ректору пришел циркуляр из Министерства, что если на кафедрах имеются
доценты,  чтобы заведующими не держать неостепененных и без  звания. Ты  еще
пока не имеешь  аттестат доцента, да  и не преподавал  никогда в жизни!  Вот
ректор и принял  решение назначить меня и.о. зав. кафедрой вместо "Стукача".
А  будет объявлен конкурс - если хочешь, подавай на него, мне  это место сто
лет не нужно! Но я и тебе этого не советую, лучше получи квартиру  - и снова
в Тбилиси! Здесь жить нельзя - одни зеки и проходимцы!
     Насчет  зеков  Гриша был  прав  - строительство  завода  осуществлялось
именно их силами. Не проходило и дня, чтобы не разнесся  слух о каком-нибудь
новом  преступлении,  совершенном  зеком.  Говорили,  что  зеки  в  Тольятти
находятся "на  химии", я не  очень  понимал  смысл этого слова, но постоянно
дразнил Наташу, что она тоже "на химии".
     Да и по  поводу проходимцев Григорий тоже был прав. Ну кто приедет жить
и работать в Тольятти, кроме  тех редких, кого послала Партия или Комсомол"?
Карьеристы,  люди,  скомпрометировавшие  себя на  прежнем месте, неудачники,
квартирные "махинаторы", наподобие  Григория. Да он и не  скрывал этого. А я
чем лучше? Неудачник по прежней работе и местожительству. Идиот, променявший
Москву на мифическую мафиозную "родину". Так что, кроме зеков и проходимцев,
в Тольятти жили еще и  идиоты,  уж один, по  крайней мере,  и это  город  не
украшало!
     Я  буду  несправедлив  по отношению к Тольятти, если не упомяну  еще об
одной  группе населения прибывавшего в этот  город -  это романтики.  Мне бы
очень хотелось и себя причислить  к этой категории, но совесть не позволяла.
А вот Абросимовы, например, романтики - им  и квартира  не светила, они были
неостепененными. Подруга Лены -  Тамара, как я понял, тоже была из их числа.
Бросила  Москву,  уехала  от зажиточных  родителей  строить  новую  жизнь  и
получить практику языка, напрямую общаясь с "натуральными"  иностранцами. Да
за такую "практику" светил срок!
     Я  позвонил  Лене  и  попросил  сообщить   "на  химию"  про  Наташу,  и
расстроенный предстоящим назначением Григория на  "мое" место, пришел домой.
Наташа была уже  хороша -  за день выпила почти  всю бутылку, пришлось нести
новую.
     Я  все  разговоры переводил  на мужа Наташи.  Оказалось,  что его зовут
Игорем,  ему тридцать пять  лет,  служит он под  моим  "любимым"  Могилевом.
Насчет пистолета Наташа ничего определенного не сказала, но  припомнила, что
видела кобуру с "чем-то" у мужа в ящике стола.
     - Дался он тебе, - с досадой заметила Наташа, - еще накликаешь!
     За всю свою жизнь я убедился, что слова, пожелания, мысли, проклятия  и
прочие "нематериальные"  субстанции, могут материализоваться, если страстно,
пристально  или  со страхом, то  есть весьма  эмоционально о них думать  или
говорить. Чтобы материализовалось что-нибудь хорошее - я что-то не припомню,
а вот проклятия и прочая гадость - пожалуйста! Пример не заставил себя долго
ждать.
     Перед сном, уже, наклюкавшись, как следует, мы с Наташей решили принять
ванну. Мы  оба были худенькими и легко уместились туда вдвоем. Теплая вода с
пенным  "бадузаном" (тогда  был  такой  шампунь  для ванн),  привела  нас  в
восторг, и  мы  даже были близки к тому, чтобы прямо  в воде заняться  своим
любимым делом. Наташа во все горло пела: "О, море в  Гаграх..." и плескалась
водой, как вдруг в дверь позвонили.
     - Это, наверное,  соседи,  - решила  она  и, накинув халатик  прямо  на
мокрое тело, и не раздумывая, открыла дверь.
     Я беззаботно  плескался  в ванной, и, услышав  несколько коротких фраз,
которыми перебросилась Наташа с человеком за дверью, не  придал им значения.
Наконец  я  услышал  громко  сказанную  фразу  Наташи:  "Ты  пьян,  убирайся
отсюда!", и стук захлопнувшейся двери.
     Наташа  показалась в ванной, опять голая, и вся  в  слезах: "О, море  в
Гаграх..." - кричала она, перебивая плач,  и  попыталась,  было,  даже опять
влезть в ванну,  но повернув ко мне заплаканное лицо с огромным фингалом под
глазом, прорыдала:
     - Нур<b>и</b>, мы пропали, это приехал Игорь!
     Я, как дрессированный дельфин, так и вылетел из  ванны в  воздух. Еще в
полете, я услышал  частые звонки и стук ногами  в дверь. В панике я вбежал в
комнату и стал дергать дверь балкона. Но, во-первых, она намертво примерзла,
а во-вторых, я вспомнил, что это пятый этаж. С лихорадочной быстротой я стал
одеваться,   надел   даже  свое  кожаное  пальто   со  злосчастным   поясом,
шапку-ушанку и сел на стул, зажав уши руками, чтобы не слышать  этих ужасных
звонков в дверь.  Припомнив случай, когда  меня "подловила" мать  московской
Тамары, я констатировал, что это были "цветочки".  "Ягодки", может быть даже
свинцовые  и выпущенные из огнестрельного оружия, придется пожинать, видимо,
сейчас.
     Наташа  заперла  дверь  на  цепочку,   заметив  при  этом,  что  звонки
прекратились. Я  отпустил  руки от  ушей - звонков,  действительно больше не
было.
     - Ушел, гад, - удовлетворенно констатировала Наташа, но преждевременно.
Вдруг раздались стуки в пол, то есть в потолок нижней квартиры.
     - Он зашел к Корнеевым, - поняла Наташа, -  они открыли ему и впустили.
Эти  гады  ненавидят  меня,  они  уже  жаловались  на  наши  с тобой  ночные
"концерты" (что-то не помню о чем это?), они все расскажут и ему!
     Видимо, Игорь стучал шваброй по потолку. Неожиданно рассвирепев, Наташа
стала в ответ топать  ногами.  Стуки затихли. Тогда Наташа, что-то вспомнив,
отбила ногой в пол четкий, знакомый большинству  русских мотив: "А иди ты на
хер!"
     Посыл был  понят,  и  в ответ в пол  опять  затарахтели. После полуночи
стуки затихли,  казалось, что все устаканилось. Несмотря  на  призывы Наташи
раздеться  и бурной любовью  выразить "гадам" свое презрение, я так  и сидел
одетым часов до двух ночи  на  стуле, а потом так же одетым прилег.  В шесть
часов утра я встал,  Наташу разбудить мне так и не  удалось, она не открывая
глаз, стала пинаться ногами. Тогда  я бесшумно открыл дверь  и, выглянув  на
лестницу, посмотрел вниз  - там было пусто. Тихо захлопнув дверь, я как кот,
мягкими  прыжками,  в секунду  спустился  на  два этажа.  Начиная с третьего
этажа,  я  шел спокойно,  а  уж  из  подъезда  вышел вальяжно, гордо,  и  не
торопясь.  Попробуй,   докажи,   откуда  я!  И  подняв  воротник  пальто,  я
прогулочным шагом двинулся к общежитию.
     В дверь общежития пришлось стучать довольно долго - дежурная тетя  Маша
спала  и  никого не ожидала в гости полседьмого утра. Извинившись, я наврал:
"Только что из аэропорта!" - и прошел к себе на второй этаж. Вот откуда меня
уж никто не выгонит! Хорошо дома!
     Днем я несколько раз заходил на кафедру химии и все-таки застал Наташу.
Она  была в  огромных солнцезащитных  очках,  не  очень-то скрывавших  густо
напудренный фингал. "Дермаколов" тогда у нас еще не было!
     - Все о'кей! - жизнерадостно воскликнула она. - Утром он снова позвонил
в дверь, и я  открыла.  Первым делом он спросил про фингал,  а затем уже про
то, почему я его не пустила. Я  и ответила, что приняла его за пьяного, хотя
и сама  была выпивши. Он простил меня, и  мы даже немного  поддали  с  утра.
Приехал он всего на один день, вечером уезжает. Заскочил сюда он нелегально,
его послали в командировку  в Свердловск поездом, а он быстро  самолетом - и
сюда. Боюсь, как бы не заразить его, придется  напоить до поросячьего визга,
чтобы не приставал. Мы-то уже свои, зараза к заразе не пристает! - успокоила
она меня.
     Мне ничего не оставалось, как поститься этой  ночью и принимать пачками
тетрациклин с норсульфазолом. Весь вечер я просидел у Абросимовых, они никак
не могли  понять, почему я  не у  Наташи.  Я придумывал  всякие небылицы,  -
устал, дескать, надоело, надо же и у себя дома побыть. Лена хитро улыбнулась
мне  -  подумала, наверное, что-то про "критические"  дни. Как  будто мы  по
пьянке их замечали!
     Гене  пришла  из  Баку  (его  родины) посылка  с фруктами,  называемыми
"фей-хоа". Я очень любил эти  фрукты еще  по Грузии и ел их с удовольствием.
Гена  мне  и надавал  с  собой  этих, снаружи зеленых,  а  внутри красных, с
сильным запахом йода фруктов,  вкус  которых описать трудно. Фрукты были уже
немного  перезрелые  и  мягкие,  полежавшие, наверное,  изрядно  в ящике при
пересылке.
     А поздно вечером в об