аметил,
что  поцелуй ее,  был отнюдь  не  дружеским.  Мы выпили еще,  и еще  раз  на
брудершафт, сильно задержавшись в поцелуе.  Я обнял Валю и, заметив  в  углу
комнаты какие-то ткани на полу, поволок ее туда.
     - Ты  что, ты  что, - смеясь, говорила Валя -  туда нельзя, ты же  меня
изваляешь всю - это мешки!
     Валя  быстро  освободилась  из  моих  объятий,  погасила большой  свет,
оставив лампочку аварийного освещения. Потом, взяв  меня за руку, подвела  к
письменному  столу  у стены, стала лицом к нему и наклонилась, положив локти
на стол. Я стоял позади нее, ничего не понимая. Тогда она, тихо похохатывая,
задрала себе юбку сзади и приспустила трусы.
     - Теперь догадался? - проворковала она, обернувшись.
     К  своему  стыду,  догадался  я  только  сейчас.   Мой  небольшой  опыт
сексуальной жизни не включал в себя такой удобной, естественной и практичной
позы.  В какой-то из "самиздатовских"  книг по сексу еще в детстве я прочел,
что  единственно  правильной  позой  при совокуплении является  такая, когда
"женщина лежит  на спине, а мужчина - на ней,  обернувшись  к ней лицом. Все
остальные  позы - скотские и содомические".  Ну, жена -  ладно, она девушкой
была, это я  ее должен  был учить, но Настя - неужели она тоже не знала этих
милых,  прекрасных  и  удобных  "содомических"  поз!  Темнота,  я  темнота -
двенадцать часов ночи - как любил говорить Лукьяныч!
     Валя оказалась  женщиной, что надо.  Да,  до директоров всем нам только
расти и расти! Так просто директорами, особенно магазинов не становятся! Тут
нужна сноровка, ум, и главное - решительность и самостоятельность. Слюнтяи и
интеллигенты директорами магазинов не бывают!
     Я  был наверху блаженства.  Такая  умная, в  меру  страстная  и удобная
женщина   мне  встретилась  впервые.  С  ней  было  легко;  что-то   решать,
предпринимать и думать  было не обязательно.  Тебе  всегда выдавалась  самая
правильная в мире инструкция, как поступать.
     Две  секунды, два  движения  - и  Валя снова одета и в порядке.  Даже я
отстал в приведении себя в нормальный вид.
     - В девять машина придет,  тебе уходить надо, - целуя  меня, прошептала
Валя, - я тебя выпущу. - Шмотки не забудь, - напомнила она, и вывела меня за
дверь магазина. - Я тебя позову сама! - напоследок сказала Валя.
     Я  зашел за  угол  "Пожарки"  и стал  наблюдать  за входом в магазин. В
девять часов, действительно, приехала машина - ГАЗик, который тогда называли
"козлом", с  военными номерами. Валя вынесла из магазина две полные  тяжелые
сумки и передала их кому-то в машине. Затем села рядом с водителем и "козел"
отъехал.
     Два раза в неделю Валя по  утрам звала меня на разгрузку машины. Те  же
два-три бутылки в  обмен на "бой". Никакого намека на  былую близость  - я с
ней опять на "вы". Только перед расставанием, передавая бутылки, Валя одними
губами шептала: "В восемь постучишь в окошко!", и тут же заходила в магазин.
Так   продолжалось  до  самой  весны,  до   таяния   снегов,  прилета  птиц,
подснежников,  фиалок,  ландышей  и сирени.  И  в одну из интимных встреч  в
подсобке,  когда  у  нас  оставалось  до  девяти  еще полчаса, Валя  затеяла
неожиданный разговор.
     - Ты, я вижу,  человек неженатый, - она хихикнула, -  кольца нет,  да и
опыта тоже  никакого. А  ведь рано  или  поздно жениться-то надо!  Я тоже  -
незамужняя, никто пока  замуж не позвал. Да и я себя на помойке-то не нашла,
за всякого  охломона не  пойду. А вот ты мне -  по сердцу пришелся! Ты  - не
наглый, умный,  что  тебе говоришь,  то  ты и делаешь!  Не  глядишь, чего-бы
хапнуть на халяву!  Мы были бы отличной семьей - всем на зависть. Ну, будешь
ты  получать свои  четыреста  - но  ведь  и все. А у  меня  всегда будет еще
"кое-что", и не меньше. Вот так будем жить - и Валя оттопырила вверх большой
палец сжатой  в  кулак левой руки, а пальцами правой сделала такое движение,
как будто посыпает солью кончик этого оттопыренного пальца.
     Я такой жест видел впервые, видимо он означал, "очень, очень, хорошо!".
     - Что скажешь? - Валя вопросительно посмотрела на меня.
     Что мне  было ей сказать?  Я  блудливо водил глазами "долу", не в силах
взглянуть  ей  прямо  в  лицо,  как это делала она, и  говорил, что надо  бы
закончить учебу, защитить диссертацию, а какой я сейчас жених со ста рублями
в месяц?
     -  Все понятно! -  сказала Валя  и выпроводила  меня из  магазина,  как
обычно.
     Но тщетно я ждал  по утрам ее озорного  крика: - Гули<b>я</b>, Гули<b>я</b>! - она не
звала  меня  больше. Я проследил,  кто же  разгружает ей машину по утрам,  и
увидел большого полного "дядю" в  кепке.  Видел я, как  она передала ему две
бутылки водки, и он  ушел.  А  вечером машина  пришла уже  не в девять,  а в
восемь часов. Водитель заглушил двигатель, погасил огни, и, заперев  дверцу,
постучал  в  заветное окошко в  магазине. Через  минуту Валя отперла  двери,
пустила его внутрь, и, оглянувшись по сторонам, заперла двери снова.
     Я постоял немного и пошел к себе в комнату.
     -  Что-то ты сегодня рановатого, да  и грустный какой-то! - оторвавшись
от  работы,  подозрительно проговорил  Вадим. Я  только вздохнул в ответ,  и
пошел в комнату Серафима, где раздавались громкие пьяные разговоры ...


        Невинные развлечения

     Жизнь в общежитии  шла своим чередом. Напротив "Пожарки" через переулок
(рядом  с  Валиным  магазином) освободилось маленькое одноэтажное здание,  и
туда  решили переселить аспирантов  и  научных сотрудников ЦНИИС,  оставив в
"Пожарке"  только  рабочих и, частично, инженеров.  Но я  и Вадим отказались
переезжать, и нам оставили комнату на двоих.
     Освободилась  всего  одна  комната,  куда  заселили  молодого  инженера
Валерку Кривого (это его фамилия), и странного типа по имени Иван  Семенович
(иначе  его пока никто не называл).  Ивану Семеновичу было лет сорок, он был
маленького  роста  с  большой  треугольной  головой  и  тонкой,  с  запястье
толщиной,  шеей.  Глаза  у  Ивана   Семеновича  были   белые,  водянистые  и
выпученные, как  у рака,  зато голос был  зычный  и  басовитый.  Он когда-то
безуспешно учился в аспирантуре и остался работать  инженером. С  ним  часто
случались  анекдотические  происшествия,  и  после одного из них  он получил
прозвище, заменившее ему имя.
     Почему-то  Иван Семенович часто ходил  в  бывшую  Ленинскую  библиотеку
что-то читать. И рассказал нам, за рюмкой, конечно, что в него там влюбилась
красавица - дочь директора этой библиотеки.
     - А разве в меня  можно  не влюбиться, - на полном  серьезе  говорил он
нам,  - у  меня такая эрудиция, такая интеллигентная  внешность, такие умные
глаза ...
     - Про  глаза молчал бы, к<b>а</b>зел!  - заметил ему слесарь Жора,  взбешенный
самодовольством Ивана Семеновича.
     И  вот  захотела  эта  дочка  познакомить  свою  маму,  со  слов  Ивана
Семеновича, как раз директора знаменитой библиотеки, с нашим героем.
     - Я гордо так независимо захожу в кабинет директора, представляюсь  ей,
- рассказывает Иван Семенович, - а она как глянет на меня,  и, чуть не падая
со стула, говорит: "Да вы же монстр, Иван Семенович!".
     -  Теперь  вы  знаете, кто я - я  монстр,  монстр! -  гордо кричал Иван
Семенович, расплескивая вино из рюмки.
     - К<b>а</b>зел ты, а не монстр! - обиженно сказал Жора и, плюнув на пол, вышел
из комнаты.
     Тогда слово "монстр" было всем в новинку. Иван Семенович  понял его как
"донжуан, супермен", и страшно гордился, повторяя  каждому и  всякому: "Я  -
монстр, монстр!".
     Мы с  Валеркой  Кривым  специально взяли  из библиотеки  том  какого-то
словаря  и дали всем прочесть:  "Монстр - урод, чудовище", и что-то там еще.
Написали  это  крупно на листе бумаги,  дали ссылку на словарь и повесили на
стенку. Иван Семенович  прочел это объявление, погрустнел,  и  что-то в  нем
надломилось.  Он перестал горлопанить своим обычно бравурным  голосом, начал
изъясняться  тихо и  как-то виновато.  Но прозвище  "Ванька-монстр"  к  нему
прилипло навечно, а "Иван-Семеныча" забыли напрочь ...
     Так  вот,  этот  "Ванька-монстр"  приводил  иногда в  свою  с  Валеркой
комнату, донельзя падших, пьяных и старых проституток с  Казанского вокзала.
Видимо, обычные женщины, кроме разве только дочек директоров государственных
библиотек, брезговали им. Валерке приходилось выходить  погулять, это ему не
нравилось,  да и  вшей, по-научному  - педикулеза, боялся. И  придумали мы с
ним, как проучить нашего "монстрика".
     Мой магнитофон "Днепр", который уже долго простаивал  без дела,  сыграл
здесь  свою  роль. Валерка поставил его под кровать Ваньки-монстра, когда он
привел  очередное страшилище с Казанского. Дескать, переодеться  надо  перед
"прогулкой"  и тому  подобное.  И  включил  магнитофон  на  запись  на малой
скорости, чтобы надольше хватило.
     Через  час  "монстр" обычно выпроваживал свою  "пассию", провожая ее до
автобуса. Мы же перетаскивали магнитофон ко мне в комнату и монтировали одну
продолжительную запись. Потом носили магнитофон с этой записью по  комнатам,
где народ выпивал, и нам за это наливали тоже.
     - Ты моя первая любовь, ты мое  первое чувство! - отчетливо можно  было
разобрать басок Ваньки-монстра.
     - Мм-хррр-мать! - слышался ответ его "пассии".
     Народ  хохотал  до колик.  А  как-то  и сам  Ванька-монстр  услышал эту
запись.  Вскоре  после  этого  он переселился в  другое  общежитие, а  потом
женился на  совсем старой татарке,  но и она  его  бросила.  Потом следы его
затерялись совсем.
     С  Ваньки-монстра  мы  переключились  на  местного  полусумашедшего  по
прозвищу "Фидель  Кастро".  У него было еще одно прозвище, но об этом в свое
время. Фидель Кастро ходил в кирзовых  сапогах, носил военные френч и брюки,
а также большую бороду, отчего и получил свое прозвище. Он часами просиживал
в столовой ЦНИИС, беря бесплатно стакан за стаканом несладкого чая.  Возьмет
в  рот  глоток  чая и  полощет, полощет  им  зубы,  уставившись  неподвижным
взглядом куда-нибудь в стенку, и потом уже проглотит...
     "Вождю кубинской революции"  было  под тридцать лет,  родом он  был  из
деревни Медведково. В те годы  в  пяти минутах ходьбы от нашего современного
городка  была  настоящая  деревня,  с  печным  отоплением деревянных  домов,
выгребными ямами и прочими  атрибутами деревенской жизни  где-то в глубинке.
Даже  остановка  автобуса  No61  у  нашего  городка  по-старинке  называлась
"деревня Медведково".
     Успехом у  девок наш Фидель не пользовался по причине слабого ума, хотя
он и сочинял стишки. Вот один из них:
     Цветет сирень, идет весна,
     и молодежи не до сна!


     Сам слышал, как он его на улице зевакам декламировал.
     И  вот  Фидель  стал  присматриваться  к  деревенским козочкам,  причем
пользовался  он,  в отличие от девок,  у  них  успехом.  Выдумал он  и  свою
технологию секса с ними, он рассказывал о ней так:
     Ставишь сапоги  на землю носками к себе,  а  козу-то задними ногами - в
голенища, сам наступаешь на носки, чтобы коза-то ножками не сучила, а руками
- за  рога... До чего ж  хорошо, до чего ж хорошо! - эмоционально  вспоминал
Фидель.
     Но  однажды  вышел  прокол. То ли напугал козу кто-то, то  ли очень  уж
захорошело Фиделю, но "склещился"  он  с  козой как.  Что  там произошло  по
медицинской линии -  не  знаю,  но расцепиться  не могут,  как собаки  после
полового акта. Коза орет,  Фидель матюгается, народ вокруг хохочет. Наконец,
вызвали скорую помощь и увезли их,  накрыв брезентом.  Потом  появились-таки
опять в  деревне  и Фидель, и коза. Только  Фидель с этого дня  для  жителей
деревни  утратил  свое революционное  имя и стал  "Козьим хахелем". Ну,  а в
городке,  где жили люди поинтеллигентней, продолжали его звать Фиделем, хотя
новое прозвище знали все.
     А на  соседней улице жила дебильная  девушка лет двадцати. Не  знаю  уж
точно степени ее дебильности - олигофрения ли,  или  полный идиотизм  ли, но
телом она была дородна, играла с малыми детьми, всегда была перевозбуждена и
громко кричала. И  решили мы подарить счастье секса и ей и бедному "козодою"
Фиделю. Инициатором затеи был Серафим.
     Заранее   пригласили  Фиделя,  налили  ему  стакан  и   дали  подробный
инструктаж поведения. Затем конфетами подманили девку и завели ее в комнату,
где  сидел бородатый  Фидель, которого она уже должна  была знать.  Рыбак-то
рыбака видит издалека! Раговорили их, тихо вышли из комнаты и заперли дверь.
Стоим под дверью, хихикаем, строим догадки.
     Минут через десять  в  дверь изнутри начали долбать, что коза копытами.
Отперли дверь,  оттуда  с ревом  выбежала девка,  а  за  нею вышел довольный
улыбающийся Фидель - он же козий угодник:
     -  До  чего же  хорошо,  до чего  же хорошо! - не  перестовал повторять
молодой любовник, уходя, повидимому, в столовую полоскать зубы чаем...
     Мы решили, что из этой парочки, в принципе, вышла бы неплохая советская
семья, но уж очень трудна и неблагодарна была бы роль сватов...
     И еще одна шалость,  на сей  раз совершенно  невинная и ненаказуемая. В
ЦНИИСе  я  подружился  с  одним  бывшим аспирантом,  который  потом каким-то
образом  женился  на  англичанке  и  уехал  за  кордон.  Имущество  свое  он
распродал, но оставалось  у него нечто такое, что и выбрасывать было жалко и
продавать  опасно. А это "нечто"  было надувной резиновой бабой, нивесть как
попавшей  из-за кордона к  моему  другу.  Сам хозяин говорил, что его друг -
дипломат привез для смеха и подарил ему.  Муляж женщины верой-правдой служил
ему женой  вплоть  до законного брака с  англичанкой,  а теперь надлежало им
расстаться. Ну, хозяин  и подарил ее мне,  будучи уверен, что я не разболтаю
секрета, по крайней мере, до его отъезда.
     -  Дарю,  -  говорит,  -  именно  тебе,  потому, что  уверен  -  ты как
джентельмен не  будешь  над ней издеваться,  а используешь по делу, честно и
без особого разврату...
     Чтож, я обещал, что особого разврата не будет, сложил бабу, завернул ее
в куртку и принес домой.  Спросят: откуда - что я скажу?  Да  и потом пойдет
слух по аспирантуре - еще выгонят.  Поэтому пользовался  я моей бабой только
когда  был  уверен, что Вадим ушел  надолго.  Кроме уборщицы, никто  комнату
отпирать не мог. Да и уборщица Маша уже относилась ко мне иначе.
     Должен сказать, что  у меня был старый большой пневматический пистолет,
которым  я  иногда  забавлялся.  Позже  я  его  переделал  под  однозарядный
мелкокалиберный, а еще позже продал Вадиму. А пока он у меня лежал в тумбе.
     Как-то  я  забыл его спрятать  на ночь  и он  остался  лежать  на  моей
тумбочке. А тут с утра заходит крикливая Маша и начинает шуровать шваброй по
ножкам кроватей. Я лежу, притворяюсь крепко спящим. Маша  заметила пистолет,
перестала  махать  шваброй,  спрашивает у  Вадима,  что,  дескать, это?  Она
уважала Вадима, считалась с  ним, так  как он был уже  "в годах" и  не такой
охломон, как я. И тут Вадим проявил талант артиста.
     - Тсс, Маша! - он приставил палец к губам, - подойди сюда,  тебе  лучше
знать обо всем,  чтобы не проколоться. Как ты  думаешь, кто он такой? Почему
ему все с рук сходит? Почему его ЦНИИСовское начальство само сюда подселило?
Так  знай,  что он  - оперативный сотрудник  КГБ, капитан, но в штатском. Он
слушает, кто что говорит и записывает. Магнитофон у него видела? То-то же! А
вчера  он  ночью  с  задания  пришел,  уставший, говорит,  что  пару шпионов
пристрелить пришлось. Почистил, смазал  пистолет, и  вот забыл на  тумбочке.
Принял  снотворное,  так  до полудня  спать будет. Ты Маша,  по  утрам лучше
дергай за дверь,  если  открыта - заходи, убирай,  а если заперта,  лучше не
беспокой его, пусть  отдыхает. Чего тебе хорошую работу терять? Вот Володя и
Хазрет узнали про все  и тут же смотались. А я - его старый друг, он меня не
трогает...
     Спасибо Вадиму, теперь Маша не шваркает шваброй по ножкам кроватей,  не
заходит  утром, пока я  сплю, да и здороваться стала совсем  по-другому -  с
поклоном. А я, как ни в чем не бывало, нет, нет, да и спрошу ее:
     - Ну, как, Маша, что говорят в конторе? Жрать-то ведь нечего, ничего не
купишь в магазинах, не так ли? И сверлю ее глазами.
     -  Нет,  что  вы  (на "вы"  перешла,  подхалимка!),  это  все временные
трудности, мы властям нашим верим и любим их!
     Да и Вадим остался не в накладе - он тоже любил по утрам поспать.
     Итак, возвращаюсь к  моей надувной подруге,  которую назвал  я ласковым
именем "Муся".  Сперва я пользовался ею просто из любопытства. Надувал ее то
сильнее, то  слабее, исследовал все ее  явные  и скрытые  возможности.  Надо
отдать должное создателям этой прелести  - потрудились  они наславу и знание
вопроса проявили изрядное.
     Теперь  продают каких-то надувных уродин - от взгляда на них импотентом
можно заделаться. А моя Муся была  красавицей - все было продумано, все было
натурально - ни швов не видно, ни клапанов. Максимум  натуральности - каждый
пальчик отдельно, кожа - бархатистая, как настоящая. Краски, правда, кое-где
пооблезли,  на  сосках,   например.  Чувствовалось,  что   они  раньше  были
коричневыми, а теперь облезли до белизны. Сосал, что ли, их ее бывший "муж"?
Ротик  приоткрыт  чуть-чуть, не разинут  настеж, как у  современных чучел. И
зубки белые (мягкие, правда!), чуть-чуть виднеются.  Глазки  полузакрыты, не
смотрят нагло прямо в рот! Ну, прямо не кукла, а Мона-Лиза!
     Постепенно я стал чувствовать к Мусе привязанность, разговаривал с ней,
а за лето успел даже полюбить ее.  Да, да, как настоящую женщину. Даже лучше
- молчаливую,  скромную,  покорную, верную!  Возвращаясь  домой,  я  тут  же
нащупывал ее в тумбочке. Надувая, придирчиво осматривал ее и  принюхивался -
не прикасался ли к ней кто другой. Понемногу я прекратил заниматься с  Мусей
излишествами,  ну  разве только  по  сильной  пьяни. Нежно целовал ее  после
надувания, ласкал, как живую бабу.
     Наступила  на  меня  болезнь,  называемая  "пигмалионизмом",  по  имени
скульптора  Пигмалиона, влюбишегося в свое создание. Да я уже  и на живых-то
баб перестал смотреть, быстрее бы домой, к моей родной Мусе. Теперь я понял,
почему сейчас таких уродин надувных выпускают - чтобы не влюблялись!
     Чувствую,  что  крыша  моя едет,  причем  с  ускорением. Подарить  Мусю
другому - никогда! Чтобы  ее  коснулась рука, или  (о, ужас!),  какая-нибудь
другая часть тела чужого человека!
     И решил я  ее "убить". Пусть  ни мне,  ни другому! А оставаться с ней -
тоже невозможно, с ума схожу, в натуре! Надул я ее, поцеловал во все любимые
места, попросил прощения, и  ножом кухонным - пырь,  пырь!  Муся засвистела,
задергалась,  сникла  и  опала. Я завернул ее в  газеты,  и,  озираясь,  как
натуральный убийца, вынес "тело" на кухню. Там никого не было, угольная печь
пылала.
     "Крематорий!"  - грустно  улыбнулся я и засунул свернутое тельце убитой
Муси в дверцу печи. Печь заполыхала,  разнесся  запах горелой резины. В моей
душе творилось что-то  ненормальное  - я плакал, как по человеку, а ведь, по
сути, горела-то резиновая камера.
     А скульптура Галатеи - не кусок камня  ли? А человек - не химические ли
элементы, собранные в известной пропорции? Если же главное - душа, то почему
она не может быть в статуе, картине, кукле? Так как в то время я был гораздо
менее  подкован в этих вопросах, чем сейчас, то не нашел ничего лучшего, чем
пойти в магазин, купить бутылку и нажраться - напиться, то есть.
     Магия Муси  прошла быстро,  но  даже сейчас, когда вспоминаю эти "пырь,
пырь!"  ножом,  этот сист воздуха и  полузакрытые, укоризненные глаза  Муси,
волосы на теле шевелятся.



        Неудачные испытания и удачная встреча

     К  лету  ЦНИИСу  удалось  договориться   с  Лосиноостровским  кирпичным
заводом, что был на территории современного района Медведково, об испытаниях
на его территории  нашего  скрепера. Грунт  был  глинистый,  он  должен  был
заполнять ковш толстой "сливной" стружкой.
     Заказав  тягач с  трейлером, мы  вывезли на  полигон  скрепер  вместе с
бульдозером. Выгрузили в "чистом поле", вернее  глиняном  карьере, проверили
лебедки, дернули разок  - маховик крутится,  и оставили,  прикрыв  датчики и
провода  к  ним картонками.  К  датчикам, а  их было не менее двадцати,  шли
разноцветные  тонкие  провода,  которые  с   одной  стороны  припаивались  к
тоненьким выходным концам  датчиков, а с другой стороны - к клеммам крупного
разъема   типа  "мама-папа".  Проводки  по   дороге  к  центральному  пульту
сплетались в толстую разноцветную "косу",  на конце которой находилась часть
разъема "мама".  "Папа" находился на той части  пульта, где были осцилограф,
усилитель,  перьевые самописцы, и другие приборы. Эту часть мы не привозили,
она   была  в  передвижной  полевой  лаборатории,  иначе  говоря,   в  будке
специального автомобиля.
     И  вот  назавтра  мы  с  прибористами и  трактористами  едем  к  нашему
"мамонту", чтобы начать его испытания, и видим картину, от которой меня чуть
кондратий не хватил. Прежде всего, отсутствовал  бульдозер -  его, попросту,
украли.  Бульдозер -  дефицитная машина, его  могли  увезти в область, и там
работать, как на своем. Ищи-свищи тогда! Подойдя к скреперу, мы увидели, что
толстая разноцветная "коса" валяется  вместе  с  "мамой" на земле, вытянутая
каким-то паразитом и вандалом  из датчиков. Все кропотливо  припаянные концы
оборваны, и снова припаять к ним ничего нельзя - нужно клеить новые датчики.
Одним словом - амба, абзац и т.д., до ханы - конец, одним словом. Конец всем
трудам и испытаниям, этим летом, по крайней мере.
     Траурной  процессией мы возвращались в ЦНИИС. У Федорова  аж желваки по
скулам заходили от ярости.
     - Сволочи! - мрачно процедил он
     -  Кто? - упавшим голосом спросил я, думая, что это и про меня. Я готов
был заплакать.
     - Да нет, Нурибей (так меня почему-то называли Федоров и Недорезов), не
вы, а эти вандалы - сволочи, попались бы они мне...
     - Достукался, горец! - ядовито прошипел мне зам. начальника отделения -
"завхоз"  Пшерадовский Казимир Янович,  - будем  открывать уголовное дельце!
Это он пугал меня  - я  потом узнал, что он был не таким уж вредным мужиком,
но "завхоз" - должность обязывает быть таким, иначе все разворуют.
     К счастью, бульдозер  через  неделю нашелся, его  "похитили"  работники
кирпичного завода, чтобы выполнить план  по глине. А чего машине простаивать
без дела? Косу вытянули тоже они, просто из любопытства. Так из  любопытства
разбойники режут людям животы - посмотреть, что там внутри!
     Наконец без энтузиазма  и веселья, мы перетащили  скрепер с бульдозером
обратно  на  Опытный  завод  для  доработки, но  никто не  горел желанием ее
начинать. К тому же пошли затяжные дожди,  так и перешедшие  в снег. Скрепер
был брошен на дворе завода, и о нем забыли.
     Придется, Нурибей, осень и зиму  затратить на теорию, -  успокоил  меня
Федоров, - а весной начнем снова шевелиться со скрепером.
     И   я   взялся   за   теорию.  Я  ходил  в   Государственную  публичную
научно-техническую  библиотеку  (ГПНТБ),  что  на  Кузнецком мосту.  Там был
свободный доступ к технической  литературе и я, по примеру великого Эдисона,
стал  читать  книги  "метрами". Начал с  буквы "А" - авиация, автоматические
устройства, автомобили,  и так до "Я" - ядерный реактор и яшма - ее отделка,
и т.д.
     Я  ходил  в библиотеку каждое утро, как когда-то в почтовый ящик  66, и
просматривал,   отрывочно   конспектируя,   почти  по  четверти  метра  книг
ежедневно. Учитывая, что общая длина  полок свободного  доступа  была  около
пятидесяти метров,  и что  некоторые книги  я все-таки  пропускал, к весне я
стал совершенно иным человеком в плане технической эрудиции.
     На этом чтении "метрами" я,  наверное, и надорвал  свою память, которой
сейчас нет  совершенно  -  я  каждый  раз  забываю  номер  своего  домашнего
телефона, не говоря уже о мобильнике (не понимаю даже, как  его вообще можно
запомнить!).
     Но  тогда  я  стал  настоящей ходячей технической  энциклопедией. Скажу
больше  -  если кто-нибудь думает, что читать  метрами  -  это скучно, то он
здорово  ошибается.  Скучно  изучать,  допустим,  один  и  тот   же  предмет
постоянно. А, изучив авиацию, перейти к автоматике, а затем к автомобилям  -
это же здорово! Каждый  день - несколько новых  тем, причем, начиная каждую,
узнаешь  каким  же ты был  невеждой  в этом  вопросе еще вчера! Всем молодым
людям  советую читать книги метрами, заручившись знакомством в  какой-нибудь
хорошей библиотеке. Результатом будете довольны! В частности, именно  в этот
период  я  пришел  к  идее  супермаховика,  изобрел  дискретный  вариатор  и
разработал прочностно-энергетический  расчет  маховиков, которым горжусь  до
сих пор.
     Разработал-то я его почти  в юности, а сейчас, когда читаю о нем лекцию
студентам, повторяя ее каждый год уже более трети века, регулярно сбиваюсь и
начинаю рыться в  конспектах. Сердобольные студенты подсказывают  мне  вывод
формул  и участливо  ругают "ученого гуся", создавшего такие трудные выводы.
Только  к  экзаменам,  узнав  из  учебника,  кто  был этим  "ученым  гусем",
удивляются, как можно забыть собственные же выводы.
     -  Попейте  с мое! - так и хочется  ответить им, но я  все  ссылаюсь на
возраст.
     Не повезло мне этим летом  в испытаниях -  повезло в любви. Возвращаясь
из  библиотеки, я встретился  в самом центре Москвы - на Кузнецком  мосту, с
яркой и бросающейся в глаза  девушкой.  Она была в  брючках,  почти  мужском
пиджаке   с  галстуком,  небрежно   повязанном   на  тонкой  шейке,  берете,
нахлобученом на бок. Она на ходу ела мороженое, держа его  в одной руке, а в
другой  -  достаточно тяжелый портфель.  Мороженое  капало,  и  девушка едва
уворачивалась, чтоб не запачкать костюм.
     Can  I  help  you?   ("Могу  я  помочь   вам?")  -   желая   показаться
джентельменом, высказал я,  а мне в ответ посыпался целый  каскад английских
фраз,  и  девушка передала мне  свой портфель. Оказывается, я  напоролся  на
преподавательницу  английского языка с филологического факультета  (филфака)
МГУ, что на Моховой. И хотел поразить ее моей английской фразой!
     Она  шла как раз на работу,  и я  проводил ее. Мы  прошли мимо Большого
театра,  перешли Пушкинскую (Б.Дмитровку), затем Горького (Тверскую),  вышли
на Манежную площадь, на Моховую, и оказались у филфака. Я  спросил, наконец,
у девушки, как ее зовут, а она вытянула ко мне шею, сделала страшные глаза и
сказала:
     -  Царица  Тамара!  - после  чего  взяла у  меня портфель и  исчезла за
дверьми здания. Ни телефона, ни встречи!
     - Ну, ничего, - думаю я, - если она идет к занятиям, то в это же  время
я ее встречу, если не завтра, то, по крайней мере, ровно через неделю.
     Вызывающий  внешний  вид,  свобода  поведения,  английский  с  оттенком
"американизмов" - да еще в начале 60-х годов - все  это поразило меня. И имя
Тамара.  Какая-то  новая  музыка  этого  имени  затронула  мне  душу.  Когда
посторонняя женщина Тамара - наш управдом в Тбилиси, например,  это одно.  А
когда  твоя  новая  знакомая  - Тамара, да  еще  царица - это "совсем другая
разница"! Итак, сегодня вечером я выпью за знакомство с Тамарой!

        Роковой клуб мукомола


     Однако,  сколько  я ни просиживал  на скамеечке  в  скверике у  входа в
здание филфака, Тамару  я  никак  не мог  подловить. А  заходить  внутрь,  и
расспрашивать мне было неудобно - ни фамилии ее не знаю, ни должности.
     И в  этот  период  я как-то вечером,  разгуливая с Володей Ломовым близ
нашего  родного  Ярославского  вокзала  и периодически  выпивая  портвейн  в
закоулках, попал с ним под дождь. Был конец сентября, дождь  был холодный  и
противный,  и  мы,  взяв  еще  бутылку,  нашли спасение  от  дождя  в  клубе
работников мукомольной промышленности, или чего-то вроде этого, а в народе -
просто клубе мукомола. В кинозале клуба шел какой-то мультфильм и  мы, купив
дешевые билеты, сели на свои места  в полупустом зале, и продолжали попивать
портвейн из горлышка под мельтешение мультперсонажей.
     Вдруг, откуда не возьмись  (судьба, наверное!), на стул впереди Володи,
в темноте села  некая опоздавшая полная  девушка в сером  плаще. А Володя-то
успел вытянуть  ноги  и положить их  на передний стул, так что девушка села,
как раз  на ноги Володи,  хотя места  рядом и были свободны.  Крики и ругань
Володи заглушили  блекотанье мультипликационных  зайцев  и  уточек,  девушка
пыталась  отвечать,   но  на  другое  место  не  переходила.  В  результате,
совершенно пьяного Володю вывели работники клуба, а  я, притаившись, остался
и просидел до конца фильма.
     Дождь на улице  прошел и, выйдя  наружу,  я  тотчас же  отыскал  полную
девушку  в сером  плаще, из-за  которой вывели  моего друга.  Догнав  ее,  я
вступил в разговор.
     - Девушка, вот  из-за вас  моего друга выгнали из зала, а он так  хотел
посмотреть этот фильм!
     -  А пусть он ноги  на  чужие места  не  протягивает, мультфильм,  ему,
видите  ли,  посмотреть надо!  Место для выпивки искал и  все!  А я от дождя
спасалась...
     Так,  слово  за слово, мы познакомились. Жила девушка рядом, в  большом
доме на Верхне-Красносельской  улице. За время, пока  я провожал ее до дома,
она беспрерывно разговаривала, почти не давая мне вставить слова. Похожа она
была на совушку - круглое лицо, большие круглые очень светлые глаза, светлые
волосы,  комплекция -  полноватая.  Сказала,  что  работает  замом  главного
бухгалтера где-то на заводе, хорошо зарабатывает, незамужем, и если у меня к
ней серьезные намерения, то мы можем начать встречаться. И зовут ее Аней.
     Я все напрашивался к  ней в гости, но Аня подобные претензии  пресекла,
заявив,  что  мы еще недостаточно знакомы  для  таких  визитов  на ночь.  Но
телефон оставила.
     Домой я возвращался по шпалам, так  как последняя трехвагонка уже ушла.
Дождь возобновился, я пришел в общежитие поздно и весь промокший, чем вызвал
ворчание уже спавшего Вадима. Я решил, что познакомился  с Аней зря, так как
был увлечен Тамарой и наметил найти ее,  во что бы то ни стало. Поэтому стал
предлагать  кандидатуру  Ани (за бутылку, конечно!) прежде всего,  Вадиму, у
которого  "дамы"  не  было.  Но  он,  узнав,  что  Аня  очень  разговорчива,
знакомиться отказался. Но Володя Ломов, которому я предложил это знакомство,
тут же согласился.
     - Вот, а вот я, и врежу ей, значит, за то, что она ноги мне отдавила! -
оживился  Володя, - а что разговорчивая, то это вот, надо,  значит, чтобы ее
слушали,  а  я слушать-то, значит,  и не буду! Замуж хочет - вот сучка, надо
же, и  получает  хорошо - вот  здорово! Женюсь и  все!  -  громко  рассуждал
Володя. - Танька со  мной, значит,  разводится, сучка. Она  еще увидит,  как
жить без мужа, - Володя явно нервничал.
     Я  внимательно  посмотрел на него, вспомнил Таню  с ее соблазнительными
формами,  и  сообразил,  что  такая  перспектива  мне  на  руку.  Я  замечал
заинтересованные взгляды Тани, обращенные на меня во время случайных встреч,
и  понял, что  не будь  у  нее  мужа  -  моего  друга, между  нами  могли бы
завязаться теплые отношения.
     Володя этим же вечером при  мне  позвонил Ане,  напомнил ей, что  с ней
говорит "а вот,  человек с отдавленными ею же, понимаешь,  ногами...", что я
заболел,  и, передав  ему телефон  Ани, попросил  развлечь ее  на время моей
болезни. Аня сразу же согласилась на встречу ("вот сучка!" - отвернувшись от
трубки, комментировал мне  ее поведение Володя), он приоделся и пошел к ней,
а домой на ночь уже не вернулся.
     А  назавтра  он сообщил  мне, что в  первый  же вечер предложил руку  и
сердце Ане. И остался на ночь, как жених.
     - Она богата, как тысяча чертей, понимаешь, - делился со мной Володя, -
нет, если ты жалеешь, что передал ее мне - бери обратно. А так - вот Танька,
я вижу, что она тебе нравится, можешь подменить меня - не обижусь! Все равно
скоро развод!
     -  И Аня так быстро согласилась? -  удивился я, - она же тебя  не знает
совсем?
     - А чем я плох? - улыбался Володя,  - и собой хорош,  и вот,  опять же,
кандидат наук...
     Но "кандидатство"  его  с  треском  провалилось. Как-то  при  очередной
пьянке в  присутствии дяди Симы,  я спросил у  Володи какой-то специфический
вопрос по тепловозам - по их электроприводу. Я увидел, как дядя Сима пытался
перевести разговор в другое русло, но Володя успел ответить:
     - А вот, если рогалики-то опустить, почему бы и нет...
     -  Какие  рогалики, ты  что -  пантограф  имеешь  в  виду? -  изумленно
переспросил я.
     - Да, а вот у нас -  специалистов, он попросту  рогаликом называется, -
бормотал Володя.
     Какой  рогалик  у  тепловоза,  ты что  рехнулся?  - возмутился  я,  - у
тепловоза свой двигатель, он не питается от сети!
     Серафим скорчил гримасу и принялся  выталкивать Володю в дверь. Но я не
отставал:
     - Погоди, погоди, ты же автор учебника по тепловозам, кандидат наук!
     Володя, приговаривая только: "А вот!" - вылетел в дверь, а я возмущенно
спросил у дяди Симы:
     - Так кем же работает Володя?
     Серафим выразил на лице крайнюю степень досады и тихо прошептал мне:
     - Лаборант он, восемь  классов окончил, а техникум - техникум не сумел!
Какой он к черту - кандидат наук! Болтун!
     Володя  с "грохотом" свалился в моих глазах с высоченного пьедестала, и
я стал кое-что понимать.  Почему они с Таней так бедно живут, хотя Таня сама
- крановщица,  получает немало.  Почему с ним в общежитии почти не считались
соседи,  даже  слесарь  Жора  держался  с  ним этаким  начальником.  Почему,
наконец,  Таня так легко  пошла  на  развод  с ним.  Оказывается,  он врун и
пустомеля с красивой внешностью. А я-то так внимательно прислушивался к  его
советам! Хорошего же женишка  я "подсуропил"  Ане -  она,  небось,  всей его
болтовне поверила!
     Но  хоть мне и нравилась Таня, а Тамару я решил, во что бы то  ни стало
разыскать. Найду,  получится  у  нас любовь -  хорошо. Не выйдет с Тамарой -
через коридор  комната Тани, сама же все вечера на кухне топчется - подходи,
заговаривай, кадрись!

        Тамара первая

     Я  гладко  побрился,  приоделся,  надел  галстук   и  после  работы   в
бибилиотеке, со страхом  зашел в здание  университета на Моховой и спросил у
ребят,  где филфак. Узнав,  что он  на  втором  этаже,  я  поднялся  и  стал
заглядывать  по  аудиториям.  Меня окликнула  проходящая мимо  седая,  очень
интеллигентного вида пожилая женщина с властным взглядом.
     - Вы ищете кого-нибудь, молодой человек?
     -  Да, -  смутился  я,  - ищу  преподавательницу  английского  по имени
Тамара.
     - Фамилия-то хоть ее вам известна? - спросила дама.
     - Нет, но она такая, экстравагантного вида, одним словом, - пробормотал
я, - и попытался жестами изобразить манеры моей знакомой.
     - Ах,  все понятно,  -  рассмеялась дама,  -  это,  наверняка,  Томочка
Грубер! Больше таких, - и она повторила мои жесты, - у нас нет.
     Дама повела меня по коридорам, заглядывая в аудитории. Заглянув  в одну
маленькую комнатку,  где сидело-то всего человек  пять, она поздоровалась  с
преподавателем, и, прикрыв дверь, сказала мне:
     - Вот  здесь  та, кого вы ищете. Подождите звонка  и  встречайтесь.  Но
Тамара отпустила студентов еще до звонка.
     - Господи, это вы? - изумилась она, - как же  вы меня нашли? Неужели вы
зашли к Ахмановой и стали обо мне спрашивать?
     Я  решил разыгрывать  из  себя влюбленного с  первого  взгляда  юношу и
говорить  соответствующие  фразы.  А дама, которая  искала для  меня Тамару,
оказалась  деканом -  Ольгой  Ахмановой,  или "Ахманихой", как  ее  прозвали
студенты  и  молодые  преподаватели.  Ахманова   -  составитель  и  редактор
английских словарей, многие из которых мне были хорошо известны.
     Мне показалось,  что Тамаре очень льстило  мое романтическое поведение.
Занятия  ее  закончились, и  неожиданно она  предложила  проводить ее. Одета
Тамара  была  уже  по-другому,  но тоже  достаточно  экстравагантно. Зеленый
длинный плащ,  зеленый  же  берет,  красные туфли  на  высоких  каблуках.  Я
заметил, что у нее зеленые глаза и очень темные волосы, может даже крашеные.
Она разговаривала достаточно громко и как-то восторженно.
     Мы подошли к дому рядом с аптекой на улице Арбат.
     - Здесь живут мои родители - пояснила Тамара, - а знаешь что (мы быстро
перешли на "ты"),  зайдем  на минутку, я тебя  с ними  познакомлю, и тут  же
выйдем.  Я  кое-что  передам маме,  и  все дела. Только  можно  я  буду тебя
называть "Ник", а то имя у тебя какое-то вычурное.
     - Не съедят же меня ее родители, - подумал я и согласился.
     Мы  зашли  в дом  с шикарным старинным  подъездом, поднялись  на второй
этаж,  и Тамара позвонила. Дверь открыла моложавая женщина, очень похожая на
Тамару, только полнее. Она удивленно посмотрела на меня, а Тамара  сразу  же
представила меня: - это  Ник, племянник  нашего декана Ахмановой, мы идем по
университетским делам, но решили по дороге зайти к вам.
     Я зашел в квартиру и поразился ее роскоши, я  раньше в таких  квартирах
не бывал. Даже прекрасная квартира моего дяди - известного писателя, не была
так  богато  и  со  вкусом  обставлена. Неожиданно в  холл  зашел мужчина  в
клетчатом пиджаке (оказавшемся пижамой)  и галстуке.  Он  поцеловал Тамару и
пожал мне руку, представившись: - Грубер!
     Я назвал  свою фамилию; Грубер наморщил лоб  и сказал: - Где-то слышал,
ваша фамилия мне знакома!
     Потом я  узнал,  что отец  Тамары  был начальником Главного  управления
какого-то военного министерства. Взгляд у него  был, я бы сказал, сверлящим.
Он посмотрел на меня еще  раз  и вспомнил: - Друг  моего  коллеги профессора
Севрука имеет такую фамилию - Гулиа.
     Я  заулыбался и  пояснил: - Доменик Доменикович  Севрук  - большой друг
моего дяди,  и я  сам хорошо знаком с профессором, даже бывал у него дома  в
Химках.
     То, что  я близко знаю  Севрука  -  фактически одного  из  заместителей
знаменитого   Королева,  человека  чрезвычайно  влиятельного,  произвело  на
Грубера  самое  положительное  впечатление.  Он  заулыбался, серые глаза его
стали теплыми, но он все-таки спросил:
     - А вы дома у него были по делу или просто так?
     -  Я докладывал ему мои  предложения по бортовому источнику  питания на
основе супермаховиков - не соврал я.
     - А вы знаете, что французы...- осторожно начал он.
     -  Фирма  Аэроспасьяль,  - продолжил я  мысль, -  но  там  супермаховик
другого типа.
     Сказалось-таки чтение книг метрами, я стал настоящим всезнайкой! Грубер
был поражен, мама Тамары - Марина Георгиевна тоже.
     - Вот, молодежь нынешняя, совсем не туда смотрит, не тем занимается, но
хорошо, что есть такие молодые люди, как вы, Ник, которые занимаются  делами
и прославят нашу Родину! - с  этими словами Грубер налил в маленькие рюмочки
виски и, чокнувшись со мной и своей женой, выпил. Тамаре не налил - отцом он
был строгим.
     Мы  распрощались и  ушли. Тамара  была в  восхищении -  ее отец,  столь
критично  относящийся к молодежи, оказался довольным  мною. А уж  мама - так
все вокруг меня и носилась.
     - Вот с каким парнем меня судьба свела, - задумчиво произнесла она, все
так нереально, так в  жизни  не бывает. К чему бы  это? -  Тамара чего-то не
договаривала.
     Так  мы дошли  до площади Революции и, почему-то, завернули направо, на
лестницу,  которая  перешла  в узкий проход.  Я  решил,  что мы  выходим  на
Никольскую  улицу  (бывш.  25  Октября),  но прямо  посреди  прохода, Тамара
остановилась и сказала:
     - Мы  пришли, здесь я  живу,  - и показала на дом слева, прямо напротив
мастерской по  изготовлению  ключей. Я  никогда не  думал, что в  этом узком
проходе может быть жилой дом, ведь это почти Кремль!
     Чтож, раз  довел до дому, так  заходи  - гостем  будешь!  -  пригласила
Тамара.  Мы поднялись  на второй  этаж,  нависавший над самым проходом. Люди
проходили прямо под квартирой, их всех можно было рассмотреть в лицо.
     Тамара задернула  окно  плотной  портьерой и только после этого  зажгла
свет.  Квартира  была  маленькой, но двухкомнатной, со странной планировкой.
Повидимому,  она  перепланировалась под контуры  старого  дома. Мебели  было
мало,  зато стены увешаны картинами, большей  частью любительскими.  Полка с
книгами, в основном, на английском языке, виднелись и словари. Диван-кровать
и  рядом  - модный тогда торшер. Прихожей почти не было. Тамара отнесла наши
плащи в большую кладовку, примыкающую к спальне.
     - Квартиру  снимает для меня отец, чтобы я не мельтешила перед ним и не
мешала работать. Да и маме так удобнее. Плохо только, что у нее есть ключ от
этой квартиры, и она может прийти когда угодно.
     Тамара  зашла  на кухню,  принесла  бутылку мадеры  и  яблоки.  Стаканы
почему-то поставила чайные в подстаканниках. Видно было, что она "не в своей
тарелке". Я  тоже сидел напряженно, не зная  "программы" вечера. А ведь было
уже около десяти часов.
     Тамара налила  вина  в  стаканы,  чокнулась  со  мной  подстаканником и
выпила.  Я очень любил,  да и  сейчас люблю  мадеру  -  крепкое, чаще  всего
девятнадцатиградусное  вино  с уверенным, надежным  вкусом. Выпили  и  молча
смотрим друг на друга.
     -  Ник,  знаешь, я  ведь замуж  выхожу, - вдруг  напряженно  произнесла
Тамара и криво  улыбнулась. Но  жениха своего  не  люблю, хотя  он  и  очень
правильный человек. Он - холодный, и глаза  у него, как у рыбы. Ему тридцать
пять  лет, он - старший научный сотрудник, работает  в "закрытом" институте.
Даже не знаю, чем он занимается. Познакомились у подруги на дне рождения, он
меня проводил до дома. Не вошел, хотя я его и приглашала. Потом встретились,
пошли в театр.  А по дороге  из театра  он сделал  мне  предложение.  Я даже
привела его к родителям познакомить. Маме он вроде бы понравился, но  отцу -
нет, - "неживой он  какой-то",  - только и сказал отец.  А отец хорошо знает
жизнь и разбирается в людях.
     Я  вспомнил  сверлящий  взгляд  "патера  Грубера", поначалу, и  теплый,
восхищенный - потом, и подумал, что "патер" не так уж и хорошо разбирается в
людях. Почему-то мне захотелось его так называть - "патер Грубер"!
     -  А ведь ты  ему так понравился,  с  первого  взгляда!  -  казалось, с
сожалением сказала  Тамара, - и мне тоже, с трудом выдавила она, - и тоже  с
первого взгляда."Can  I hеlp you?" - только успел сказать ты, а я уже любила
тебя. Специально не дала тебе телефона,  ни к чему это, думаю,  расстались -
вот  хорошо, ничего  не будет смущать меня перед замужеством. И  - на тебе -
разыскал!  Что же  мне теперь делать? -  Тамара  уже  выпила стакана полтора
мадеры и, грустно улыбаясь, смотрела мне в глаза.
     - Димой его зовут, - предвосхитила она мой вопрос, - сюда он никогда не
заходил.  Живет  с мамой в Черемушках,  хочет,  чтобы я туда переехала после
замужества.  А  эту  квартирку,  которую  я  так  люблю, советует  оставить,
перестать  снимать,  то  есть.  Близки  мы  с  ним не  были -  только  после
замужества это  положено, говорит. А  вдруг - он или я -  ненормальные,  что
тогда?  Заявление уже подали, свадьба через  две недели, в ресторане "Прага"
хотим отметить. Дима уже договаривается об этом.
     Я сидел, не в  состоянии вставить ни слова. Только подливал себе мадеру
из стакана.
     Я тебя  понимаю, - так же грустно  продолжала Тамара, -  может  быть ты
меня  и любишь, как говоришь, но ты  был бы ненастоящим,  фальшивым мужиком,
если бы сказал: "Тамара, бросай Диму, выходи за меня!". Во-первых, ты совсем
не знаешь меня, может я и ненормальная. Во-вторых, ты  живешь на стипендию в
сто рублей, а я получаю еще меньше - ведь я работаю на полставки. Что, будем
сидеть на шее у "патера", как ты его называешь? Стыдно. Хотя, я чувствую, он
был бы рад  этому, денег  у него хватает. Но ты гордый, и не пойдешь на это.
Грузчиком ты  работать не будешь, ты  слишком любишь  свою науку, да и много
грузчиком не заработаешь.
     Я  вспомнил,  как  работал грузчиком у Вали.  Хорошо, что Тамара  знает
только  о моей аспирантуре  и о спорте, а больше ни о  чем. Особенно о  моей
семье в Тбилиси. А то бы не сидеть мне здесь!
     -  А  сделаю  я  вот  что!  -  решительно  сказала  Тамара,  подошла  к
дивану-кровати и начала стелить ее, - сделаю  я тебя своим  любовником, и не
буду чувствовать себя  жертвой. Почему я должна потерять человека,  которого
так сразу полюбила, которого судьба мне так неожиданно подарила!  Но  и мужа
иметь, в принципе, нужно, тем более, что он  - правильный и хороший человек.
Ну, давай, допивай свой стакан, и, как говорят "у койку!".
     Я не  дал себя дважды уговаривать. Не знаю, нужно ли описывать эту нашу
ночь  в   самом  центре  Москвы,   в  самой  уютной   квартирке,   с   самой
экстравагантной женщиной в моей жизни.
     Не так уж велик мой опыт сексуальной жизни, скорее очень уж мал, но мне
показалось, что Тамара -  необыкновенная женщина, ненормальная, как она сама
выражалась.  Она,  если  и  удовлетворялась  любовью, то  на  очень короткий
период, и требовала постоянных повторов. Желание у нее было постоянно, и сил
для нее нужно было иметь много.
     Мы стали встречаться почти каждый день, в основном, у нее. Но, несмотря
на осеннюю  погоду, мы  могли экстренно,  прямо после университета выехать в
парк или ближайший пригород и там "пристроиться" друг к другу. У Тамары была
еще  одна,  на  сей  раз физиологическая  особенность -  мы  могли  свободно
заниматься нашими  делами,  просто  стоя лицом  друг к  другу. Запахнемся  в
широкий  плащ или пальто, обнимемся и легко, особенно, если на ней были юбка
или платье, "любили" друг друга. Никому и  в  голову не  могло прийти ничего
криминального, если только не присматриваться.
     Однажды  сильный  дождь застал нас у  Ярославского  вокзала, откуда  мы
хотели  отъехать  в  пригород на электричке, все для  тех  же  целей. Народу
набилось  под каменной  крышей  входа  в метро -  тьма.  Мы  со всех  сторон
оказались  сдавлены  народом.  А  Тамаре -  невтерпеж.  Чтож,  обнялись  мы,
запахнул  я  ее в  свой широкий плащ, и  занялись "делом". Люди вокруг  сами
толкали  нас, сообщая  необходимые  движения. Ну, ойкнула она  подконец, как
будто кто-то на ногу наступил, и все дела.
     Даже в "альма-матер", родном университете в ложе темного актового зала,
и то пробовали. В пустой курилке того же университета - то же самое.
     - Ну и сняли же мы  с тобой стружку! - любила говорить после очередного
подвига Тамара.
     Однажды мы заскочили под вечер в парк Горького, ищем укромное местечко,
взяли  круто налево к Ленинскому проспекту  и  увидели прямо в парке пустое,
уединенное здание, отгороженное забором без  дверей. Мы  -  шмыг туда, и уже
было,  пристроились,  как в глаза бросилась  надпись: "Морг". Мы - стремглав
оттуда.  Видимо,  это  здание  относилось  к  градским  больницам, что  были
неподалеку, но как могло  оказаться, что такое специфическое здание никак не
отгорожено от парка - непонятно!
     Наступил день свадьбы. Тамара сказала,  что видимо, после ресторана она
поедет к Диме  домой, но жить там не будет.  Попытается  уговорить  его, что
будет приезжать сюда  несколько раз в неделю. Дескать, пишет диссертацию,  и
пару-тройку дней в  неделю ей  нужно  побыть  в  одиночестве для  работы.  И
действительно, Тамара на кафедре была оформлена соискателем у Ахмановой.
     Это было в конце октября.  Я не знал,  куда девать себя. Вадим уехал по
делам в Тбилиси,  и я был в комнате один. Я  ходил  по комнате общежития, по
коридору.  Водка была, но пить почему-то не мог - не лезла в  горло. Я знал,
что Тамара любит меня,  но ведь спать-то  в  первую брачную ночь она будет с
Димой, то есть  с мужем.  Я отчетливо представлял себе  весь этот процесс, и
мне было не по себе.
     В комнатах  общежития шла  обычная  пьянка. Неожиданно,  вваливается  в
комнату  мой приятель  Толя Кириллов (сыгравший роковую  роль в  гибели дяди
Симы  через несколько лет,  и  сам  погибший вскоре),  выпивший, с  красивой
молоденькой  девушкой  под руку.  Девушка была  яркой  блондинкой в  красном
коротеньком пальтишке, отороченном белым мехом - настоящая Снегурочка.
     - Познакомься  - Кастуся!  - представил ее  Толя, - а это - наш будущий
профессор, а, кроме того - самый сильный человек городка, и он постукал меня
в грудь кулаком. А затем отозвал в сторону и попросил: "Будь другом, пусти в
комнату на полчасика! Я знаю, что Вадим в командировке - ты один, пусти!".
     Я пустил  "влюбленных" на  мою койку, а  сам сел на стол для  глажки  в
коридоре. Нет-нет, но надеялся, что зазвонит телефон в торце  коридора, и  я
услышу голос Тамары. Ну, просто так может спросит,  - живой ли ты еще? Или -
"люблю  только тебя!  Завтра  увидимся!"  Но  телефон хоть и  звонил, но все
пьяным голосом, и все не про мою честь.
     Наконец, Толя вышел  из комнаты, закурил  и тихо говорит мне:  "Заходи,
Кастуся ждет тебя. Понравился ты ей. Необычный парень, говорит, непохожий на
вас всех. Позови, - говорит, - хочу с ним быть!".
     Я  улыбнулся Толе  и  покачал головой. Тот посмотрел  на меня,  как  на
идиота.
     - Не могу, Толя, Конечно, мне она очень понравилась, но я люблю другую!
Пусть не обижается!
     А сейчас я думаю - жаль, наверное, что не зашел к красивой Кастусе. Тем
более - "угощали"!
     Прошел день, звонка нет. У Тамары в квартире телефона не было. Я оделся
и  поехал в центр. Был поздний вечер, когда я подошел  к  проходу со стороны
Никольской. Зайдя в проход, я увидел задернутые шторы на окне, а сквозь щели
- лучи света. Дома кто-то был. Зайти? А вдруг она с мужем? Притвориться, что
ошибся квартирой? Не навредить бы! Я простоял  всю ночь в проходе под окном.
Попрыгаю, согреюсь немного, и стою, не отводя глаз от окна.
     Как  милиция  не  взяла  меня  - не  знаю.  Но  ни один  милиционер  не
встретился.  А темных  углов в проходе было тогда -  полно! Свет  в  комнате
погас часов в  двенадцать. Часов в семь утра стало с  трудом светать. Я,  не
отрываясь, смотрел  в окно. Димы я в  лицо не знал, он меня - тем более, так
что встретить его я не боялся.
     Девять  часов утра.  Штора распахивается, и я вижу Тамару в халатике. А
главное,  и  она  видит  меня, почти  превратившегося в барельеф. Она  машет
руками, заходи мол,  скорее! Я, как  голодный кот на  кормежку,  взбежал  по
лестнице и вошел в открытую дверь.
     Ёлки-палки,  откуда  ты здесь? -  удивлялась еще  не отшедшая  ото  сна
Тамара.
     Я с вечера стою под твоим окном! - почти потеряв голос, отвечаю я.
     -  Бедный Ромео! -  Тамара  приласкала меня,  угостила  уже разрезанным
ананасом и налила ликера "Роза"  в рюмочку. Я жадно накинул на фрукту, выпил
ликера и много стаканов воды. Затем опять  ликера.  Тамара  рассказала,  что
бракосочетание и свадьба прошли нормально. Что  она первую  ночь  провела  в
квартире Димы в Черемушках на улице Гаррибальди.
     - Вы трахались? - давясь ананасом, прохрипел я.
     Тамара зарделась.
     - Давай  договоримся, о некоторых вещах не спрашивать! Не твое дело! Он
мне муж, в конце концов! А ты кто?
     Я почувствовал, что  вся, какая еще у меня  осталась, кровь,  прилила к
голове и  в  глаза.  Ярость затмила зрение, и,  пережевывая обжигающий  губы
ананас, я потянулся к ножу,  которым  этот ананас  резали. Нож был  с острым
концом и с деревянной рукояткой. Я замер, капли ананасового  сока капали  из
полуоткрытого рта, правая рука остановилась на полдороге к ножу.  Тамара все
поняла  и  застыла на  месте. Она поступила правильно. Если  бы она кинулась
убегать  или, наоборот  бросилась на меня,  чтобы защититься,  я обязательно
зарезал бы ее.  Бессоная,  сумашедшая  ночь,  вся в дурных мыслях,  нарушила
стабильность моей и без того слабой психики.
     Я с  минуту сидел так, потом  медленно убрал  руку назад и прикрыл рот.
Выпил  ликеру еще, и  просто сказал  Тамаре:  "Ложись!" Она покорно и быстро
исполнила просьбу. Но  сколько мы ни мучились, ничего не вышло. Первый раз в
жизни я потерпел фиаско. И хоть очень, невообразимо хотелось спать, я собрал
все оставшиеся силы и стал собираться домой.
     - Сегодня  я тоже буду ночевать  здесь,  я взяла  у мужа "отгул" на два
дня, - быстро сообщила мне Тамара, - приходи вечером, прямо звони в дверь.
     К одиннадцати часам я был в общежитии, заперся в комнате, спал  до семи
вечера,  потом  поел,  что  нашел,  и   поехал  к  Тамаре.  Все  прошло  без
приключений,  дома  была она  одна,  мы  немедленно  бросились  в  постель и
неистово  занялись  тем, к чему так стремились оба. Ночь прошла достойно, мы
подошли к своим лучшим результатам. Часам к шести мы забылись и заснули. А в
восемь часов нас разбудили частые звонки в дверь.
     - Это Дима,  мы пропали! - причитала Тамара, засталкивая меня в чулан и
забрасывая туда мою одежду. Я едва  успел надеть там, в темноте,  трусы. Тут
дверь открыли ключами, и по голосам я понял, что пришла Марина Георгиевна.
     - Где Ник? - кричала она, я выследила  его, он вечером  зашел к тебе, я
не  спала всю ночь,  а сейчас проверю квартиру.  Он  здесь,  я это чувствую!
Распахнулась дверь в ванную, туалет, и, наконец, дверь чулана. Чуть не падая
от сердечной недостаточности, я поздоровался с обомлевшей мамашей.
     - Good morning, mammy! - и сделал попытку улыбнуться.
     - Волк! Ник, вы - волк! (хорошо  хоть, что не "монстр"!) - Вы забрались
в наш  дом, чтобы погубить нас! - патетически  восклицала Марина Георгиевна.
Если бы папа узнал об этом, он бы умер от огорчения!
     Я с ужасом представил себе разъяренного "патера Грубера" и порадовался,
что навестил нас не он. Я уныло вышел из чулана и стал одеваться.
     -  Ты хоть отвернулась  бы!  - заметила, внимательно  смотрящей на меня
маме, Тамара, но получила пощечину.
     Одевшись, я сел за стол, где уже сидели мать с дочерью.
     - Чай подавать? - съязвила Тамара, но мама сухо сказала: "Да".
     - Что  будем делать? - деловито спросила Марина Георгиевна, прихлебывая
чайку, - я, конечно же, все скажу Диме.
     -  Ты не  такая дура, -  не  боясь  пощечины,  скзала  Тамара, -  ты не
сделаешь вреда своей дочери.
     Хорошо, - неожиданно согласилась Марина Георгиевна, - но могу ли я быть
уверена, что вы больше встречаться не будете?
     - Нет! - тихо, но уверенно, сказал я. - Но сюда я больше не  приду. Даю
слово. Иначе меня здесь от страха кондратий хватит.
     Марина  Георгиевна  неожиданно  рассмеялась.  - Спасибо  скажи,  -  она
обратилась ко мне на  "ты",  что я хоть в  дверь позвонила, - а то бы бегали
голыми, как в дурдоме, - нервически хохотала Тамарина мама.
     -  А честнее  -  все  сказать Диме, развестись с ним,  и пожениться вам
по-человечески. Тогда  валяйтесь  в  постели  по-закону,  хоть  весь день! -
добавила она.
     Мы вышли  из  дома втроем,  как порядочная  семья.  Я обогнал женщин со
стороны Тамары, быстро поцеловал ее в щечку и шепнул: "Звони!"
     Мы продолжали  встречаться, но уже не так  комфортно.  На природе  было
холодно. Иногда  я упрашивал Вадима не  приходить, допустим, часов  до шести
вечера.
     - На  мою кровать не ложитесь! - мрачно  предупреждал каждый  раз он  и
уходил.
     Чтобы  не было  разговоров,  Тамара надевала свой  "мужской" костюм,  я
сворачивал ее женское пальто, клал в сумку, и давал ей свои пальто с шапкой,
а сам шел в плаще. Так мы заходили  в  "Пожарку",  а  в запертой комнате уже
разбирались, кто мужчина, а кто женщина.
     Как-то  при  выходе из общежития  нас  встретили  мои  приятели, видные
ребята.  Мы  разговорились,  и  Тамара,  забыв,  что  она  "мужчина",  стала
кокетничать перед ними. Ребята удивленно посмотрели на нее, а потом заметили
мне: "Ты что, на педиков переключился?"
     Шла середина декабря. Как-то  договорившись с Вадимом, я уже подходил к
"Пожарке" с Тамарой в моем пальто. Я увидел, что  у окна нашей комнаты стоит
Вадим и смотрит на улицу. Увидев нас, он жестами  приказал нам остановиться.
Мы  так и  сделали. Вадим  быстро  сошел  вниз и, поздоровавшись  с Тамарой,
коротко сказал мне по-грузински: - Шени цоли мовида! (Твоя жена приехала!).
     Я  почти в  шоке повернулся на  180 градусов и  кинулся  бежать  прочь.
Ничего не понимая, Тамара бросилась за мной. Совершенно  ничего не  понимая,
за нами с лаем бросилась знакомая дворовая собака.  Наконец,  отбежав метров
на сто, я отдышался и смог ответить на настойчивые вопросы Тамары.
     - Я виноват перед  тобой - я  женат. Жена приехала и находится сейчас в
моей комнате. Это мне сказал по-грузински Вадим!
     Тамара быстро отвесила мне пощечину, и я почему-то сказал ей "спасибо".
Она пошла к остановке автобуса, а я - в "Пожарку" к жене. Вскоре жена увезла
меня в Тбилиси  на встречу Нового года,  но до этого еще произошли  события,
достаточно новые для меня.
     В  феврале, когда я  приехал обратно, зашел на филфак и застал  прямо в
коридоре  Тамару,  разговаривавшую  с  двумя очень красивыми  девушками.  Мы
кивнули  друг другу, и я стал ждать конца разговора. Наконец девушки ушли, а
Тамара  сказала  мне:  "Та,  которая  блондинка  -  это  Белла, у которой мы
познакомились с  Димой;  та,  которая с темными волосами - это  Галя, внучка
твоего любимого Сталина". Видя, что  я встрепенулся, Тамара  заметила: "Я не
позволю тебе, жалкому женатику, даже подойти к хорошей девушке. Забудь!".
     А затем, взглянув мне в глаза,  Тамара  продолжила: - ты, как  скорпион
при  пожаре,  ужалил  сам себя,  и теперь тебе  -  конец.  В моих глазах, по
крайней мере. Встреч больше  не будет! А сейчас пойдем в "Москву" на 15 этаж
и отметим наш развод!
     Мы поднялись туда; в кафе "Огни Москвы", почти не было посетителей.  Мы
пили портвейн "777". Я уверял Тамару,  что "безумно"  люблю ее, и даже делал
попытки перелезть  через  ограду на балконе, чтобы броситься  вниз (сетки на
балконе  тогда не было). Но Тамара  сказала: "Бросайся, если хочешь, чтобы я
поверила тебе, что ты любишь меня "без ума"!"
     Я  был  повержен. Тогда  я  взял  ручку  и написал Тамаре  на  салфетке
прощальное   стихотворение,   которое  сочинил  заранее,  предчувствуя  наше
расставание.
     Стихотворение было в стиле Руставели:

     Я уйду по доброй воле,
     Осознав свое паденье,
     Я тебе не нужен боле -
     Не помогут ухищренья!

     Тщетно я спасти пытаюсь
     Чувство, мертвое от яда -
     Что погибло, не рождаясь,
     То спасать уже не надо!

     Я ж уйду по доброй воле,
     Буду маяться по свету,
     И на крик душевной боли
     Не найду ни в ком ответу!

     Тамара прочла стихотворение,  оно ей понравилось; она заметила, что оно
похоже на стихи Шота Руставели.
     Чтож,  Шота, попрощайся со  своей любимой царицей  Тамарой и больше  на
моем пути не попадайся!
     Мы поцеловались и разошлись.


        Белая горячка и голодные пиры

     Как я  уже  говорил,  в середине декабря  жена увезла  меня  в Тбилиси.
Во-первых, Новый Год  приближался,  и она  хотела встретить его  со мной.  А
во-вторых, обнаружилась причина и посущественней.
     Дело  в  том, что "разоблачение" меня  в квартире  Тамары, а  главное -
внезапный  приезд  жены  и  мой  позорный  разрыв  с  любимой женщиной,  так
подействовали на мою психику, что  я перестал спать. Вадим милостиво уступил
нам комнату,  перебравшись  в  другое  - "культурное"  общежитие, куда ранее
перешли жить наши аспиранты, где так и остался в дальнейшем.
     Но, несмотря на комфорт, сон ко мне не шел.  Я был слишком возбужден, в
голову лезли нездоровые мысли; я лежал с открытыми глазами  и мучился. Потом
решил встать и хоть почитать что-нибудь.  Выпил  кофе,  чтобы  взбодриться и
позаниматься "теорией" до утра.
     День прошел как-то сумбурно  - я с утра сбегал  за выпивкой, познакомил
жену с Серафимом и Лукьянычем; мы погуляли  немного по заснеженному городку,
а вечером выпили снова. Чтобы заснуть, я выпил, как следует. Но сон снова не
шел ко мне.
     Тогда  я поднажал на  кофе, чтобы добиться какой-нибудь определенности.
Но так как после кофе я протрезвел полностью, то опять  принялся за водку. И
к своему ужасу  заметил, что не пьянею. Я выпил все, что было, но в голове -
хрустальная  чистота. И я стал понимать, что это  все не просто так, а  меня
травят.  Подсыпают, подливают мне в кофе и в  водку какую-то отраву, а потом
исчезают. Выбегают  из комнаты,  как тени  и ходят под окном.  Ждут, когда я
отвернусь  или  выйду  в  туалет,  чтобы снова  забежать ко  мне  и  сделать
подлость. Ну, погодите, я вам покажу!
     Был уже восьмой час утра.  В окно было видно,  как по снегу  в сумерках
пробежали какие-то серые тени;  они  иногда оборачивались и злобно скалились
на меня.
     Обложили кругом, сволочи! - подумал я, и осторожно, чтобы  не разбудить
жену,  достал из тумбочки огромный воздушный  пистолет, уже  переделанный на
гладкоствольный мелкокалиберный. Положив на подоконник коробку с  патронами,
я  вставил  один из них в ствол, закрыл  затвор и, открыв окно, прицелился в
одну  из  теней на  улице. Гулко прозвучал выстрел. Тень  молча рванулась  и
исчезла. Я перезарядил пистолет и выстрелил в другую тень, которая безмолвно
ускользнула.
     -  Вот, гады, пуля не берет -  значит нечистые! - мелькнуло в голове, -
что же  делать?  Обернувшись,  я  увидел бледное  лицо жены позади себя, а в
глубине комнаты, прямо на нашей кровати, я заметил нечто такое, чего не могу
забыть  и по  сей день. Это  нечто (или некто)  был  коротышкой, похожим  на
большое толстое полено,  стоявшее на кровати в изголовьи. Полено было как-бы
обтянуто  черной  замшей,  мягкой и  нежной, а в  верхней  части  его горели
зеленым  фосфористым   светом  большие  глаза.   Глаза  были   спокойными  и
уверенными, и сам "он" стоял твердо, как забетонированный столб.
     - А вот и "главный"!  - покрывшись холодным потом, подумал  я, и, глядя
"главному"  в глаза,  не  раздумывая,  выстрелил  в  него.  "Главный"  и  не
пошевелился.
     Тогда я в ужасе швырнул в него пистолет и со зверинным ревом кинулся на
него. Я кусал  его, рвал  его на части,  а он  спокойно и уверенно продолжал
смотреть мне  в глаза. В  комнате  вдруг зажгли свет, и  я почувствовал, что
меня крепко держат  за  руки.  Я  рванулся, куснул  кого-то,  а потом  вдруг
увидел,  что меня держат соседи  по  общежитию. Лиля трясла меня за плечи  и
что-то кричала, вся в слезах.
     Увидев, что  я  пришел в  себя,  меня отпустили.  Я  сел  на  кровать и
оглянулся на изголовье. Там было пусто.
     - А где Главный? - спросил я
     Меня снова схватили. Так продержали меня, уже сколько, не помню. Кто-то
успел  вызвать  скорую  помощь,  как я понял,  с психиатрическим  уклоном. В
комнату вошли два здоровых мужика в белых халатах,  сделали мне укол в вену.
Я не сопротивлялся,  так как начал понимать неадекватность своего поведения.
Вкололи мне, как я узнал позже, аминазин.
     С этим препаратом я  еще встретился и гораздо позже, но действие его  я
никогда не забуду. При полном сознании, я почти не мог шевелиться. Состояние
было,  как  у животного, тигра,  там,  или  медведя,  в которого  стрельнули
обездвиживающей пулей; по крайней мере, как это показывали по телевизору.
     Мужики подхватили меня под руки и снесли вниз. Усадили, вернее, уложили
в машину типа УАЗика,  жену посадили рядом, и мы поехали. Минут через  сорок
(я понял, что мы ехали не в Москву, а в пригород), меня выволокли и затащили
в красное кирпичное двухэтажное здание. Немного посидели в коридоре и завели
в комнату врача.
     К тому времени  я уже  соображать начал хорошо, но двигался с трудом. С
врачом старался говорить с юмором: перепили,  дескать,  и  я  решил попугать
друзей игрушечным пистолетом. А соседи приняли всерьез, ворвались в комнату,
схватили и ребят этих вызвали.
     - Ну, виноват, я, но не в тюрьму же сажать из-за этого! - заключил я.
     За хулиганство можно  и в  тюрьму, - устало ответил врач и проверил мои
реакции.
     - Что это мне вкололи ребята? - успел спросить я врача, - сильная вещь,
первый раз встречаю!
     Будешь  буянить,  встретишь  еще  раз!  - ответил врач,  и  взглянул  в
какую-то бумажку, сказал: "Аминазин, три кубика двух с половиной процентного
раствора с глюкозой - внутривенно!".
     - А - а, ответил я, - запомню, может, пригодится!
     Меня отпустили  под честное слово жены, что она первое время не оставит
меня одного. Она ответила, что сегодня же отвезет меня домой в Тбилиси.
     - Вот так будет лучше! - с облегчением сказал врач.
     Лиля остановила такси и отвезла меня в  "Пожарку".  Собрала  вещи, и мы
поехали  на Курский  вокзал. Долго стояли  в  очереди,  но сумели-таки взять
билеты  на  вечерний поезд  на  Тбилиси -  продали разбронированные  билеты.
Стоили тогда билеты сущий пустяк, сейчас электрички дороже!
     Ехали  в плацкартном вагоне,  я преимущественно спал, отсыпаясь  за две
бессонные ночи.
     Про случай  со  мной договорились никому не говорить;  я понял и хорошо
запомнил,  что  же  это  такое  - "белая  горячка",  никому  не  советую, ею
"болеть"!
     Тбилиси  встретил  нас  новогодними  хлопотами.  Надо  сказать, что эти
хлопоты были обоснованными - есть было  нечего, а стало быть,  и  закусывать
нечем на  встрече Нового Года. В Москве особых изменений в продовольственном
вопросе я не заметил, да мне было  и не до этого - любовь не давала замечать
ничего вокруг. А в Тбилиси я воочию увидел, что такое  голод, да, да, голод,
как, например, в 1946 году и ранее.
     В  самом  конце   1963   года,  да  и  в  первой  половине  следующего,
продовольственные магазины были практически пусты. Особенно волновало  народ
отсутствие хлеба  - в Грузии, да и вообще на Кавказе, хлеб едят килограммами
- это вам не Германия! В остальном выручал рынок или "базар" по-местному, но
цены были заоблачными. Но  хлеба и на базаре не было -  продавали кукурузный
"мчади" (пресные лепешки), но хлеба они населению не заменяли.
     Новый Год  договорились встречать с однокурсниками на квартире у одного
из товарищей.  Вино,  чачу,  зелень, лобио,  пхали (простите за  неприличное
название - это всего лишь зеленый кашеобразный острый салат),  хули (еще раз
простите, но  это  сильно  наперченный салат  из  вареной свеклы), и  другие
разносолы  (не буду  перечислять, чтобы  больше не извиняться!)  привезли из
деревень.  Кур  (по-местному  "курей")  и   другое  мясо  купили  на   рынке
("базаре").
     Нам  же  с женой  дали  самое  серьезное  задание -  достать  хлеб.  Мы
устроились в засаде у одной из булочных, по-местному "пурни",  и стали ждать
машину с  хлебом,  которая должна  была  по  "секретным" сведениям подъехать
вечером 31 декабря.
     Наконец,  показалась машина. Вот где  спорт-то пригодился.  Расталкивая
голодных людей  локтями, я как  гиббон, вскарабкался  в кузов  и стал кидать
большие "бублики" хлеба (а  только такой и  выпускался  то  время в Тбилиси)
Лиле. Та нанизывала этот хлеб на руку,  отражая попытки отнять, или  хотя бы
куснуть дефицитное лакомство. Вся операция заняла секунды,  иначе бы  Лилю с
хлебом  растерзала  толпа.  Я выскочил из кузова и по головам  спустился  на
землю. Об оплате за хлеб не шло и речи.
     Редко такие приезды машин с  хлебом оканчивались без летального исхода.
Вот и на этот раз, как мы узнали  позже, два пожилых человека были затоптаны
насмерть в давке у машины.
     Это  в  годы-то   Хрущевской  "оттепели",   после   победы  в   Великой
Отечественной войне, после  изобилия 1952-56  годов,  погибнуть  в  давке за
хлебом  перед самым Новым Годом! Нет, все-таки "боюсь  я данайцев, даже дары
приносящих!",  как  говорил  старик  Лаокоон  перед  тем,  как его  с семьей
задушили  два питона. Поэтому и голосую теперь за кого  угодно, только не за
коммунистов!
     Чтож,  встреча Нового 1964 Года прошла весело. Пили наиболее популярное
в  восточной  Грузии вино "Саперави",  известное  тем,  что оно окрашивает в
красный  цвет даже стаканы.  Виноград "Саперави" в отличие  от многих других
сортов  красного винограда, имеет  окрашенную  в  красно-черный цвет мякоть.
Ведь я не открою, наверное, секрета, если скажу, что не только розовое, но и
многие  сорта  белого вина  готовят из красного  винограда. Но у тех  сортов
винограда только кожица - красная, а мякоть - белая или розовая.
     Пили также  чачу,  приготовленную  перегонкой  из  отжатого винограда -
шкурок, косточек  - сброженных  без  сахара.  Ели  салаты  с вышеупомянутыми
неприличными  названиями, без которых не обходится ни  один грузинский стол.
Острый  перечный  вкус  этим  салатам  придает особая  "дьявольская"  смесь,
жертвой которой я когда-то чуть ни стал.
     Очищенные грецкие орехи  перемалывают  (хотя  бы в мясорубке) с  особым
страшно  горьким  мелким   перцем,  похожим   на  черешню.  По-болгарски  он
называется  "люта  чушка",  а  по-грузински, как  и обычный горький перец  -
"цицаки".
     За  день-два  этот  перец "выдавливает" из  орехов  масло, как  уверяют
специалисты,  "своей  горечью".  Так  вот, это  масло капают, буквально одну
каплю на блюдо пхали или хули, чтобы эти блюда европеец уже точно не смог бы
съесть. Грузины  там,  абхазы, испанцы,  и особенно корейцы, еще смогут есть
такие горькие салаты, а жители "культурных" стран с умеренным климатом - "ни
в жисть"!
     Однажды я, по-ошибке, утром "хватанул"  глоток такого масла из стакана,
приняв  его  за  лимонад.  Горло "замкнулось" тут же, я  задыхался,  выпучив
глаза. Хорошо, люди поняли,  в чем дело, и  залили мне в  рот чачи  - вода в
таких случаях может только навредить.
     Были хорошие кавказкие тосты  - за Новый  Год,  за  присутствующих,  за
хозяев,  за  родителей,  детей,  братьев  и  сестер,  других  более  дальних
родственников, за их друзей и их "кетилеби"  (буквально - "хороших", видимо,
приятелей или тех, кто им приятен, что ли).
     В общем, доходили и до таких тостов, где буквально, признаются в вечной
дружбе и любви к человеку, но  при этом просят назвать свое имя, так как его
просто еще не знают.
     Мои  "патентованные"  тосты "за любовь  до брака, в браке, после брака,
вместо   брака,  и  за  любовь  к  трем  апельсинам!",  а  также  "за  успех
безнадежного  дела!"  понятны не были, восприняты они  были  с настороженным
молчанием, и только уже при расставании один из гостей, спросил меня:
     - Зачэм пыт за дэло, катори безнадиожни?
     На что я ему ответил в его же манере:
     - А зачэм пыт за дэло, катори и бэз этого выгорит?
     - Пачему выгарит, пажар, что ли?
     Я  кивнул, что действительно это тост про пожар, захватил со стола, как
старый еврей, "кусок пирога для тети Брони,  которая не смогла прийти", и мы
с женой уже под утро пошли домой.
     Моя поездка в Тбилиси была примечательна вот этой встречей Нового Года,
и еще тем, что 15 сентября  этого же года родился мой младший сын Леван. Его
мама еще намучается со мной, будучи беременной, об этом я отдельно расскажу.
     Я  ожидал,  что мой сын станет ученым,  спортсменом, писателем, поэтом,
журналистом,  художником  или полицейским, наконец,  повторит  специальность
кого-нибудь  из родственников.  Но  если  бы  мне  позволили назвать миллион
специальностей,  я бы назвал весь миллион, остановившись  на  специалисте по
внеземным цивилизациям  или переводчике  с  суахили,  но  не  назвал  бы его
реальной  специальности. А  стал  он...мастером по  изготовлению  бильярдных
столов, этаким бильярдным Страдивари.
     Но  я,  с  моей  дотошностью,  все-таки  отыскал  его  предка,  который
занимался почти тем же. Это был мой прадедушка - отец моей бабушки - Георгий
Гигаури,  мебельный фабрикант, несостоявшийся "поставщик его  императорского
высочества". Тот самый, которого так подвел князь Ольденбург, забраковав его
огромную  партию  мебели.  Возможно,  среди  этой мебели были  и  бильярдные
столы...
     В феврале я снова  приехал в Москву и  простился в кафе "Огни Москвы" с
Тамарой. А в конце апреля с двоюродным  братом Димой поехал на  празднование
Пасхи в Рязань к родственникам. Это были родственники Марии  Павловны - тещи
моего дяди, а следоватльно и наши.
     Рассказываю  про это путешествие,  чтобы показать, как голодала  в 1963
-1964  годах вся Россия,  а не только Грузия, которую, может статься, Хрущев
хотел  наказать,  как родину Сталина.  Но за  что же  было наказывать родину
Есенина, да и всю Россию, за исключением, пожалуй, только Москвы?
     Ничего не  подозревая,  мы с  братом выехали в Рязань,  не взяв с собой
никаких припасов. Поселились в центральной гостинице  и тут же познакомились
с двумя девицами, тоже  по  их словам, приехавшими из Москвы на празднование
Пасхи. Они  остановились в номере  этажом  выше нас. Договорившись  отметить
встречу у нас в номере (чтобы не повторять московских ошибок с ресторанами и
с  игроками  "Динамо"),  мы  спустились  в  магазин,  чтобы взять  выпивку и
закуску.
     В пустых магазинах  на нас посмотрели, как на провокаторов. Мы кинулись
в гостиничный ресторан и смогли взять там лишь  несколько бутылок залежалого
ликера "Роза", несколько  порций "мяса  кита тушеного"  и  несколько  кусков
хлеба нарезанного, ярко желтого цвета, крошившегося в руках.
     И мы  с девушками  пили за знакомство липкий сладкий ликер, заедали его
пахнущим  рыбой,  несъедобным мясом кита (не путать  с  кетой!)  и  крошками
желтого, похожего на кукурузную лепешку, хлеба.
     Мы быстро захмелели. Девушка брата  (а мы сразу же их  "поделили"  - он
выбрал себе полную, я - худенькую, поинтеллигентней!), быстро "свалилась", и
мы ее положили спать на софу. "Моя" оказалась выносливее и "злее". Мы допили
все, что  было,  а  затем она  попросила  меня  проводить  ее  наверх,  в их
"девичий" номер. Чтобы, по ее словам, не устраивать "групповухи". Я проводил
подругу наверх. Ее, конечно, вело, но номер  открыть  мы  сумели.  Она  едва
добежала  до   кровати,  кинулась   в   нее,   и   ...   похвасталась,   чем
пила-закусывала.
     Признаюсь, что тогда я и  сам был близок к  этому. Я постоял  над телом
"отрубившейся"  девушки,  несколько минут, соображая, исполнять ли  мне свой
мужской долг, или нет. Потом  решил, что если бы мы только пили ликер, я бы,
пожалуй,  этот  долг  исполнил  бы.  Но мясо кита,  так  напоминавшее старую
говядину, притом пахнущую рыбой, живописными кусочками лежавшее на подушке в
розовом ликерном "соусе", отбило у меня всякую мысль о сексе.
     Я вышел из  номера, и, не заперев двери,  бегом спустился вниз. Хорошо,
что  дверь  была не  закрыта, и я успел в  туалет. Поэтому я ни перед кем не
успел похвастаться своей трапезой. Дима спал на  своей кровати, подружка его
- на софе. Я растолкал ее и попросил пройти наверх, присмотреть за товаркой,
чтобы та не задохнулась.
     Мы  спали до вечера,  а  утром в  субботу  в  канун  Пасхи, собрались к
родственникам. Перед уходом нас  все-таки  навестили "подружки" и  попросили
денег  "в  долг".  Мы  ответили,  что-то  вроде  "сами  побираемся", и пошли
встречать Пасху.
     Вот так  мы вели себя в Страстную пятницу!  Ничего про все это я больше
не скажу  и говорить не хочу. Но одну мысль все-таки выскажу - такому народу
(как мы с братом, разумеется, никого  еще я не имею в виду!) - так  и  надо!
Такую  жизнь,  такого  Хрущева, таких баб,  такую  выпивку  и такую закуску!
Кушайте, как говориться, на здоровье, и не жалуйтесь!

        Противный Вася и приятная Таня

     Между  приездом из Тбилиси  и  поезкой  на Пасху в  Рязань, как  я  уже
гворил, произошла размолвка между мной и  Тамарой. Или, короче, я получил по
заслугам и  опять  остался "холостым". И, как я предполагал, наступило время
заняться Таней - женой моего друга Володи.
     Но на этом пути мне встретились два обстоятельства - хорошее  и плохое.
За время моего пребывания  в Тбилиси Таня, как и  преполагалось, развелась с
мужем - это хорошо. Володя так и жил у Ани и в общежити не появлялся.
     А  плохо то, что "свято место пусто не бывает"  - у Тани завелся ухажер
из  числа  "салажат" - аспирантов  нового  призыва -  некто Уткин.  Он жил в
комнате  с  Васей  Жижкиным  -  инженером-исследователем   с  математическим
уклоном, человеком очень высокомерным, моим вечным оппонентом. Мы с Жижкиным
сходились только  в  одном  -  оба были  не дураки выпить. Но в  остальном -
сплошной антагонизм.
     Вася был худ, немощен, хотя и задирист. Он еще тогда терпеть не мог лиц
кавказских  национальностей, к которым причислял и меня. Ну, а лично меня он
ненавидел не  только из-за этого. Причины были, и  о них я еще расскажу. Вот
из-за этой-то ненависти, он, этот Кощей-Вася, заметив, что я  неравнодушен к
Тане,  а  она ко мне, надумал опередить  меня. Он успел познакомить  Таню со
своим "сожителем" по комнате Уткиным (имя его  я  позабыл).  Лично он сам не
стал на моем пути, так как  вероятность успеха была близка к нулю. Дамы  его
не   жаловали   из-за   непонятности   его   разговоров   с   математической
терминологией, "теловычитания", и неимоверной заносчивости.
     Когда  у меня появилась штанга, я, как и всем, предложил Васе поспорить
со мной с хорошей форой в его пользу.  Но тот отказался, мотивируя  тем, что
только тупые  и  умственно  отсталые люди могут поднимать тяжести.  А умные,
дескать, занимаются  соответствующими видами спорта,  например, шахматами. У
Васи был первый разряд по шахматам, а я не знал даже,  да и сейчас  не  знаю
названия фигур. Но в детстве мне  как  фокус кто-то  показал  так называемый
"детский мат", и я решил попытать счастья в споре с Васей.
     Вынесли  шахматы,  поставили  на  стол  для глажки, кинули жребий,  мне
выпало  играть  белыми. Мы  стали расставлять фигуры,  причем  я механически
повторял все  действия  Васи. Получилось, что  короли у нас стояли  по одной
линии - видимо, так правильно. Я, помня, чему меня  учили в детстве, сыграл:
первый  ход  -  обычный: пешка е2-е4. Жижкин - как  и положено  разрядникам,
сыграл  тоже  королевской пешкой. Затем я вторым  ходом выдвинул офицера или
слона (не знаю, как он там правильно  называется!)  на с4.  Жижкин  выдвинул
своего коня.  Третьим  ходом я выдвинул  королеву  (или ферзя)  на  h5. Вася
задумался и  почему-то выдвинул далеко своего правого офицера (или слона). Я
заранее торжествовал - Вася был обречен, но пока не понимал этого.
     - Вася,  - вкрадчиво  спросил я,  - а  что я  тебе  буду  должен,  если
проиграю?
     - У нас тариф единый - бутылка! - не задумываясь, выпалил Вася.
     - Тогда беги за бутылкой - ты проиграл! - громовым голосом провозгласил
я и поразил ферзем (или  королевой) его пешку f7, - мат тебе, Вася!  Детский
мат от тупого силовика, кавказца, первый  раз  взявшего в руки шахматы! Если
не веришь, что тебе мат, я могу доказать это матом - скаламбурил я.
     Среди болельщиков стоял гомерический хохот.  Жижкин сидел в шоке  -  он
мог "убить"  моего ферзя  королем,  но становился под  удар  офицера!  Такую
досаду  и ярость  я видел у него  впервые. Он побледнел и чуть ни кинулся на
меня с кулаками.
     - Вася, что я вижу, -  с удивлением спросил  я,  - ты  собираешься бить
тупого силовика? И надеешься, что ты не рассмешишь публику?
     - Гони трояк! - загудели болельщики.
     Жижкин забежал  в свою  комнату, выбросил оттуда скомканный трояк и тут
же захлопнул дверь. Перворазряднику - и так попасться на детский мат!
     Кто-то  из болельщиков сбегал за бутылкой, и мы пили ее прямо на  столе
для глажки, выкрикивая оскорбления  в  адрес проигравшего,  даже пинали  его
дверь ногами. Вдруг дверь рывком распахнулась и показался Жижикин, на нем не
было лица, а на том чего не было, блестели слезы ярости.
     - Реванш, я требую реванша! - орал он срывающимся голосом.
     - Во-первых, после детского мата реванша не бывает - это на всю жизнь -
посмотри правила. Во-вторых, потренируйся в шашки, а шахматы даже в руки  не
бери! Чмур позорный! - шикнул на него я, и Жижкин пропал.
     Прошло время, Жижкин успокоился и уже не требовал реванша.  Но,  тем не
менее, постоянно говорил о превосходстве математики над другими науками.
     А  как раз  в то время  -  что-то с ранней весны 1964 года -  на первом
этаже  нашей "Пожарки" стали устанавливать большую вычислительную машину для
ЦНИИС. Так как она должна  была излучать  сильное электромагнитное поле,  от
которого на  втором этаже даже ножи вставали "дыбом", то аспирантов до конца
года должны были переселить в другие общежития,  а старым  и семейным - дать
комнаты в квартирах.
     Так вот, уже зная о том, что машина может "в  лоб" решать самые сложные
дифференциальные уравнения,  я  возражал Жижкину,  что  с  появлением  машин
кончается  время  "чистых"  математиков,  и их  место  займут  прграммисты и
операторы.
     Но  он  все  же  настаивал  на  преимуществах  математического  ума   и
подкидывал нам "технарям" задачки из "Живой  математики" Перельмана, которые
я  тут же решал,  изучив в детстве эту книгу почти наизусть. И тогда я решил
"подкинуть"  самому  Васе  на  спор  математическую игру,  которую  узнал от
массовика-затейника в санатории в Новом Афоне еще в 1948 году.
     Играют двое  -  один  называет цифру, другой  прибавляет к ней число от
единицы  до  десяти и называет готовую сумму, затем  это же делает  первый и
т.д.  Тот,  кто первым  назовет цифру 100 -  выигрывает. Казалось бы  - игра
примитивная, да, оказалось, не совсем.
     Вася  смекнул, что эта игра как раз для  него, и  согласился. Собрались
вечерком  на   кухне,  поспорили  на  бутылку.   По  трояку   взяли  с   нас
предварительно, чтобы  потом вернуть  выигравшему.  Начали играть  пока  для
ознакомления. Жижкин  назвал  число  -  37;  я  говорю  следующее  -  45,  и
практически выигрываю, так как  что бы ни прибавлял Жижкин к этому числу (от
1 до 10!), следующим  я назову  только 56, и т.д.  - 67, 78, 89 - т.е. чтобы
втрое число было больше первого на единицу. А после 89  соперник мог назвать
только  число  от 90 до 99 - и в любом  случае я называю  100. Вася вынес из
комнаты листок бумаги и быстро составил  последовательность  от  обратного -
89,  78,  67 ... и так до 12. Следовательно,  кто  первым  назовет 12, тот и
выиграл. Он еще раз проверил свои выкладки и смело сказал мне: - Начинай, но
чтобы первое число было меньше десяти!
     - Но такого в условии не было! - деланно возмутился я.
     - А тогда я спорить не буду! - твердо стоял на своем Вася, заглядывая в
свою шпаргалку.
     -  Тогда  спор  на  две  бутылки!   -   потребовал  я,   поддерживаемый
болельщиками.
     - А  хоть на сколько!  - хвастливо заявил Вася, - все равно  побежишь в
магазин ты. Я понял алгоритм твоей примитивной задачки!
     - Тогда  слушайте  все,  - значительно произнес я,  -  называю цифру  -
"единица"!
     Жижкин взглянул на свой лист и стал что-то лихорадочно вычислять. Потом
густо покраснел и неуверенно сказал:
     - Единицу - нельзя!
     - Почему? - возмутились все, - разве это больше десяти?
     Жижкин  швырнул  в нас  карандашом,  скомкал бумажку,  и, обозвав  всех
тупарями, чуть ни плача забежал к себе в комнату, заперев за собой дверь.
     Народ явно не понимал  в чем дело. Я подобрал бумажку, брошенную Васей,
и прочел  по  ней весь ряд  чисел, которые надо было говорить:  89, 78, 67 и
т.д. - до 12. То есть, каждое последнее число было меньше предыдущего на 11.
А последнее число - 1, он проставить не догадался. Но если я назвал единицу,
то, что бы  ни прибавлял Жижкин,  следующей я назову 12,  и пошло-поехало до
100. Вот он и рассвирепел на свою же детскую ошибку.
     Мы  стали трясти  дверь и  требовать:  "Васька, математик херов,  давай
вторую трешку, а то дверь высадим! Ты народу обещал!"
     Вася  подсунул под дверь вторую  трешку, но пить с  нами - "тупарями" -
отказался.  Нам же лучше - больше останется! Естественно Жижкин возненавидел
меня всеми фибрами своей математической души и назло мне  познакомил Таню со
своим соседом Уткиным.
     Уткин  был  полным  невысоким   парнем  в   очках,   типичным  школьным
отличником, даже стриженым под "полубокс".  Он по вечерам заходил в  гости к
Тане "на чай", причем действительно на чай, выпивкой там и не пахло.
     Я "подловил" Таню на кухне и завел разговор - "про это, да про то". Она
призналась, что Уткин - для нее  как подружка,  "толку" от него  нет, только
время тянет. Я все понял и пообещал зайти в гости вечером.
     Сказано - сделано, часов в 10 вечера, когда сын  Тани Игорек должен был
уже спать, я положил в  портфель бутылку модного тогда портвейна "777", свой
огромный черный пистолет  и постучал к Тане.  Дверь  была  не заперта,  и  я
вошел.  Таня с Уткиным сидели за  столом  и пили чай вприкуску.  Я присел за
стол со стороны Тани и поставил бутылку.
     - Мы не пьем! - серьезно сказал Уткин и насупился.
     - А мы пьем! - неожиданно ответила Таня и  засмеялась. Уткин откланялся
и вышел.
     Мы весело  разлили вино по стаканам  и чокнулись. И вдруг  в незапертую
дверь  просунулась  круглая   физиономия   Уткина,  проговорившая,  что  это
невежливо врываться  в чужую  комнату,  где  люди  беседуют...Точно,  Жижкин
накрутил ему хвоста и послал мешать нам. Тогда я расстегнул портфель и вынул
черный пистолет, о  котором в общежитии все знали и помнили еще с моей белой
горячки в декабре.
     Круглая  физиономия исчезла,  и  я  по-хозяйски  запер  дверь.  Выпили,
поговорили о жизни, о Володе, о нас двоих. Я погасил  свет (чтобы  в окно не
заглядывали с  улицы!) и стал валить Таню на  кровать. В комнате  стояли две
узенькие общежитейские кровати, придвинутые друг  к другу. На  той,  которая
ближе к стене, уже спал Игорек. Так что, валить надо было осторожно.
     На Тане  был мой любимый бежевый сарафан, обтянутый до предела. Ни одна
частичка  ладного привлекательного  тела  Тани  в нем  не скрывалась. Я стал
нащупывать  молнию,  чтобы расстегнуть ее.  Но это мне не удалось, а сарафан
сидел,  как влитый. Удалось лишь немного приподнять  юбку, а под ней - конец
всему! - были плавки обтянутые еще сильнее сарафана, и  застежек  никаких не
нащупывалось. Тщетно я провозился,  лежа на бывшей жене друга, да еще она  и
приговаривала, правда со смехом:
     - Уступи тут вам, все общежитие будет завтра знать!
     Или:
     - Трахаться - смеяться, а аборт делать - плакать!
     Я понял, что сегодня не выйдет ничего, "путем", по крайней мере, встал,
поцеловал Таню и вышел.
     А назавтра Таня -  была сама внимательность. Пригласила на утренний чай
(действительно  чай!),  посидели, поговорили  "за  жизнь".  Она  подготовила
Игорька в детский сад - мальчик ко мне хорошо относился, как к другу отца, и
не хотел уходить. А, уходя с Игорьком, Таня тихо сказала мне:
     - Ты не обижайся, заходи вечером!
     Я не обиделся и зашел. Таня  была в халатике; он, правда, не шел ей так
же как  сарафан, но был, видимо, уместнее на сегодня. Выпили, погасили свет,
и я легко повалил  Таню на кровать. Игорек недовольно засопел и повернулся к
стенке.  Расстегнув халат, я  стал  искать  рукой ненавистные плавки, но  не
находил  их.  "В  чем дело?" -  не мог понять я.  Жижкин был  где-то прав  -
математик  бы сразу догадался, а тупарь-силовик  - нет. Плавок-то  не  было!
Таня завлекательно похохатывала, пока я тщетно искал их. А потом!
     Потом было то, за что  я привязался к Тане так,  как  к никому  до нее.
Кроме упругого, сильного,  ладного тела, у нее был такой азарт, самозабвение
что-ли, врожденная любовь  к мужику и мужскому телу,  восхищение им в полном
"формате", что не  "упасть в любовь"  (как  говорят  англичане) к  Тане было
просто нельзя.
     Игорек просыпался несколько раз и сквозь сон недовольно ворчал:
     - Нурик, перестань толкать маму, зачем ты бьешь ее?
     На  что мы шепотом отвечали,  что  это  ему только показалось, мы лежим
мирно, и вообще, любим друг друга ...

        В русской армии говорим по-русски

     В  Политехническом ВУЗе, который я закончил, была военная кафедра,  нас
учили  на  саперов,  но  лагерей  мы  не  прошли  -  Хрущев  начал  всеобщее
разоружение страны. Так я и остался - не офицер, но и не солдат. А тут мною,
как всегда невовремя, заинтересовался Московский военный комиссариат. Пришла
повестка, и слова "будете подвергнуты насильственному приводу", содержащиеся
в  ней,  повергли  меня в панику.  Надо было  спасать себя  - "спасаться". Я
запасся справкой  из аспирантуры, но, не доверяя Вооруженным  Силам, я решил
не быть  годным к службе в  них еще и  по здоровью. И  был прав, потому что,
оказывается, забирали на офицерскую службу, и аспирантура бы не помогла.
     Апеллировать я мог  на  глаза: левый  -  1,5, правый - 3, но  это  было
слишком мало, и, кроме этого, на кровяное давление. Когда я активно выступал
как штангист, систолическое давление крови доходило у меня до 150 мм. Но это
тоже не ахти сколько.
     Поэтому я, выбросив первую повестку, чуть не сказал  "стал  ждать"  - с
ужасом стал ожидать вторую,  а пока купил очки со стеклами минус 11 диоптрий
и тонометр - аппарат для измерения давления.
     Очки  в  мнус  11 диоптрий я стал носить  постоянно,  пугая  окружающих
толстенными стеклами - решил привыкнуть  к ним. Достал таблицу  для проверки
зрения - эту "Ш Б, м н к ..." и так далее до микроскопических букв, и выучил
ее   наизусть.   Изучил   по   медицинской  энциклопедии   проверку   миопии
(близорукости) по световому пятну на глазном дне.
     С тонометром ничего путного не выходило, пока я  не понял принципа  его
действия. Надувная шина-подушка сжимает артерии  до тех  пор, пока  кровь не
остановится в артерии руки,  а затем  снижаем давление, пока кровь не сможет
"пробить"  это  давление. Тогда появляются  первые  "тоны" в  фонендоскопе и
первые удары  пульса на руке.  А до  этого я, к своему удивлению,  обнаружил
полное отсутствие пульса на руке, как будто сердце и не билось.
     - А  зачем резиновая подушка, -  подумал  я,  - когда  у  меня  имеются
достаточно  сильные  мышечные  "подушки"  -  мышцы-антагонисты: двуглавая  и
трехглавая (бицепсы и трицепсы), которые при желании зажмут артерию так, что
крови нипочем не пробиться.
     Я попробовал измерять себе давление без надувной резновой шины-подушки,
невидимо "включая" мышцы-антогонисты и пульс, а стало быть, и давление стало
пропадать  начисто. Таким образом, я  мог снизить себе  давление до  любого,
почти смертельного значения, например, до 70 на 40.
     Накачивает,  скажем,  врач  шину,  а  я  параллельно  "включаю"  мышцы.
Начинает врач  выпускать воздух,  а я -  отпускать  мыщцы так, что при 70 мм
ртутного столба появляются первые  удары, а при 40 мм - затухают. Человека с
таким давлением надо не в армию отправлять, а в реанимацию.
     А глаза я натренировал так, что только при стеклах минус 11-12 диоптрий
начинал едва  видеть первую и  вторую  строчку  выученной наизусть  таблицы.
Тогда врач пускал мне в зрачок свет и говорил: "Смотрите вдаль".
     Хр<b>е</b>на!  -  про  себя  отвечал  ему  я,  и огромным усилием воли начинал
рассматривать ободок лупы у самого моего  носа.  Глазные мышцы работали  как
мои трицепсы и  делали хрусталик как можно более выпуклым. Пятно на сетчатке
расплывалось - налицо сильнейшая миопия.
     А  до  осмотра я  подготавливал  врачей  соответствующим анамнезом  или
беседой о хилости своего здоровья.
     С каждым годом близорукость все усиливается, книги у самого носа читаю!
Вот что ученье со мной сделало! - это я окулисту.
     - Хожу  как  во сне, засыпаю на ходу, а если жарко  или воздух сперт  -
падаю в обморок! - симулировал я сильнейшую гипотонию терапевту.
     Врачам надоело со мной мучиться, и они признали меня негодным к военной
службе. Выдали мне документы на руки и сказали: - "Неси в военкомат сам!".
     - А если я потеряю? - наивно спросил я.
     - Да ты скорее голову потеряешь, чем эти документы! Они для тебя дороже
золота - это твое освобождение от армии! - посмеялись врачи.
     Я донес документы до военкомата в целости и сохранности. Только едва не
валясь с ног - я не пропустил ни одной пивной по дороге до военкомата.
     Я не стал делать  из моих методов секрета и  научил им всех страждущих,
которых считал достойными избежать военной службы. И эти  мои методы помогли
почти всем, кого я им  обучил.  Прослеживая будущее этих  людей, я убедился,
что не  зря  давал свои советы  - избавясь от армии,  они  стали достойными,
где-то  даже  известными  людьми,  приносящими  пользу  людям и без  военной
службы. А за советы - простите, но ведь  тогда  у нас  была  страна сплошных
Советов!
     Но  на три дня лагерной военной подготовки или  "сборов"  меня все-таки
взяли. Вместе с такими же  "инвалидами",  как  и я. Эти три дня беспробудной
пьянки  забыть будет  трудно. Помню только, что я, в очках со стеклами минус
11, постоянно спрашивал у офицера, обучавшего нас обращению с противогазом:
     - Товарищ майор,  а очки куда надевать - поверх или подниз противогаза?
У меня, видите ли, стекла минус 11, я  ничего без очков не вижу. А  поверх -
очки не лезут, подниз  - не помещаются! Боюсь, я без очков по своим стрелять
начну!
     Бедный майор потел и краснел, но ничего ответить не мог,  кроме одного:
"В уставе не записано!".
     Но я не отставал:
     - А если не записано, то, что мне - по своим, что ли, стрелять?
     Смеялись  так,  как на концертах Райкина, даже  больше.  Я не  понимаю,
почему такой "выгодный" сюжет прошел мимо наших юмористов?
     И еще - в лагерях я  поверил в принципиальность нашего офицерства. Дело
в  том,   что  там  я  познакомился   с  коллегой  по  "сборам",   армянином
по-национальности. Он узнал, что наш командир - майор, тоже армянин. И решил
уйти в город в увольнение без очереди.
     Вот смотри, - говорил  он мне,  - я обращусь  к нему по-армянски, и  он
отпустит меня.
     - Ахпер майор!  - отдавая честь майору, заорал мой коллега по-армянски,
что означало:  "Товарищ  майор!". Дальше  должна  была  следовать просьба об
увольнительной.   Но  майор   не  дал  ему   закончить.  С   невозмутимостью
какого-нибудь  индейца Виниту,  и, не отдавая  чести, он произнес на ломаном
русском языке (ибо другого он не знал!):
     - Руским  хармим  гаварим па  руским!  -  что  должно было означать: "В
русской армии говорим по-русски!".
     Спасибо тебе, безвестный товарищ  майор, за принципиальность, и  за то,
что не пустил своего изворотливого  соотечественника в увольнение! Больше бы
таких принципиальных офицеров в "руским хармим"!
     Я  с нетерпением ждал моего возвращения в "Пожарку". А вдруг Таня уйдет
куда-нибудь "налево".  Я почему-то постоянно стал ревновать Таню, что раньше
у меня замечалось только эпизодически, вспышками.
     Зная как она любит мужика, я нет-нет, да и представлял ее с другим. Мне
трудно это  вообразить себе  сейчас, но говорю по памяти - это невыносимо! В
этот раз  все окончилось  благополучно,  но были моменты, когда только чудом
дело завершалось без кровопролития.
     У меня была своя комната (которую  Вадим покинул еще до нового года), а
Игорька, видя такой расклад  дела, забрала  к  себе Танина  тетка Марина. По
счастью  она  работала в  том  же детском саду, куда ходил  мальчик. Мы были
предоставлены себе и пользовались этим сполна.
     В теплую погоду - это уже в мае-июне, ходили на пруд на Яузе, что был в
сотне  метров от дома. Купались,  выпивали,  наслаждались  созерцанием  друг
друга в купальных  костюмах. Потом бежали домой, запирались на  полчасика, и
передохнув - снова на пруд.
     Иногда почему-то Таня уводила меня не домой, а в  заброшенный яблоневый
сад неподалеку. Мы  стелили там  наш половичок и занимались  тем  же, что  и
дома. Таня смотрела своими светло-голубыми глазами в небо,  они сливались по
цвету с весенним небом, и  улыбаясь,  пела песню яблоне, что росла над нами,
признаваясь ей в любви... Неужели это действительно было когда-то?
     Я был бы неблагодарным, человеком, если  бы не  упомянул об успехах еще
на одном фронте, пожалуй, важнейшем -  научном.  За  февраль-март-апрель  мы
подготовили скрепер к испытаниям снова. "Косу" и все мало-мальски заметные и
ценные вещи  сделали съемными, датчики закамуфлировали грязными  бинтами  на
клею.  Бульдозер чаще  всего  отгоняли  домой -  до полигона было километров
пять-семь, и бульдозер  проходил их  своим  ходом  меньше,  чем  за  час.  В
середине мая мы начали серьезные испытания.

        Испытания

     По утрам, часов в 9, мы - инженер-тензометрист Коля Шацкий,  инженер по
оборудованию  Леша  Пономарев,  техник-тензометрист Володя Козлов,  водитель
Равиль  Ралдугин  и  я, садились  в автолабораторию и выезжали на полигон  к
скреперу. Чаще всего мы оставляли бульдозер в сцепке со скрепером, и тогда с
нами вместе ехал тракторист - Юрий Маслов. Из всех поименованных я был самым
младшим  по возрасту, и самая тяжелая физическая работа доставалась мне. Тем
более, я был самым заинтересованным в испытаниях.
     В первый день мы, довольно быстро подключив все датчики к осциллографу,
сделали пять-шесть <b>е</b>здок с копанием грунта.
     Скрепер  шел вхолостую,  разгоняя  маховик и  волоча  за собой  кабель,
шедший в  автолабораторию.  Мы постоянно перебрасывали кабель, чтобы тот  не
попал под  гусеницы трактора. Затем скрепер становился на исходную позицию и
по  сигналу начинал  копать. Ковш  опускался, трактор тянул его, и срезаемый
грунт  медленно  заполнял  полость ковша.  Когда  сил  трактора  переставало
хватать,  задние колеса скрепера,  приводимые от маховика, начинали  толкать
машину сзади - это было видно по проскальзыванию этих колес.
     Наконец, заполненый ковш  выглублялся, двигатель трактора убыстрял свое
тарахтение, и  скрепер отъезжал в  сторону для разгрузки ковша. Задняя часть
ковша поднималась, и грунт высыпался, разравниваясь  ножами в передней части
ковша.
     Все  прошло, как по-писаному,  мы, довольные ворзвращались  домой, везя
несколько рулонов,  записанных осциллографом  на специальной фотографической
бумаге. Это были самые главные документы испытаний. Проезжая мимо гастронома
шофер сбавил ход.
     - Что, обмывать будем? - спросил меня старший по испытаниям - Леша.
     - Да  ну,  - окончим испытания, а затем  оптом и обмоем,  - ответил  я,
наученный горьким опытом заводских обмывок.
     Наутро,  уже  в  автолаборатории ребята сообщили мне, что  фотобумага с
осциллограммами не проявилась. Они  даже  показывали мне рулоны снежно-белой
бумаги без единой линии на ней.
     - Лампа,  что ли отключилась в  осциллографе, не шлейфы же  все  вместе
сорвались? - удивлялся Коля Шацкий.
     Я  сделал  для  себя  важный  вывод  -  успешные испытания  надо всегда
обмывать с первого же  дня. Мы стали заезжать  в магазин прямо с утра, и все
осциллограммы начали проявляться. Более того, ребята открыли мне секрет, как
без всяких испытаний получить документ - осциллограмму.
     Тензодатчик наклеивается  на металлическую линейку  и  через  усилитель
подключается к  осциллографу. Автор, диссертант, в общем - человек, жаждущий
документа, рисует на бумаге, какой график ему нужен и ставит  бутылку. Любой
из нас,  а под конец  своего обучения в аспирантуре  я это делал бойче всех,
берет  в руки линейку и,  наблюдая  за световым зайчиком от шлейфа, сгибая и
разгибая  эту  линейку,  строит   в  точности  такой   график,  какой  нужен
диссертанту.
     Я лично так  помог десяткам аспирантов, в основном, из южных республик.
Но сам от такой помощи отказался - мои графики и так получались отличными.
     Кроме  осциллограмм нужно было брать  пробы  грунта по ходу  его  среза
ножом скрепера для  последующего анализа в лаборатории.  Не менее  20 проб с
каждого  забоя -  срезанного  участка  грунта. Беда в  том,  что  пробу эту,
берущуюся  забиваемой трубкой и называемую керном, нужно было парафинировать
- опускать в расплавленный тут же в полевых условиях парафин, чтобы грунт не
высох, т.е. сохранил исходную влажность.
     Когда  я увидел этот керн -  диаметром около 3-4  сантиметров  и длиной
сантиметров  в  20,  то ассоциативно представил  себе, что нам  нужно делать
вместо этого нудного парафинирования. Мы  сели в автолабораторию и поехали к
ближайшей аптеке. Там  я купил  сто пачек презервативов, взяв чек при  этом.
Презервативы  идеально накатывались на керн. Конец мы перевязывали ниткой, и
наш  керн  надежно  предохранялся от высыхания.  Трудозатраты  уменьшились в
десятки раз. Но появились и трудности.
     Первые  -  пустяковые  -  в  аптеке.   На  третий  или  четвертый  день
женщина-провизор отказалась отпускать мне презервативы.
     - Это какое-то  жульничество, - жаловалась она  заведующему. Продает он
их, что  ли? Ведь по  сто пачек берет - это двести штук, он за ночь, что ли,
их всех использует?
     Но я  возражал, что,  дескать, я - грузин, человек темпераментный, да и
на всю семью беру,  так что нам  этого скорее мало, чем много. Да  и  рвутся
изделия, сами, небось, знаете, как. А  чтобы доказать,  что  я не спекулирую
презервативами, я надрывал пакетики, делая товар непродаваемым.
     Трудности  посерьезнее  были  в лаборатории,  куда мы сдавали  грунт на
анализ. И  хоть вынимать керн грунта из презерватива было  несравнимо легче,
чем  очищать  его  от  парафина,  работницы  лаборатории  брали  наши  керны
недоверчиво: а где, дескать, гарантия, что презервативы-то не использованые?
Тогда я показывал сотню пустых пакетиков и чек от покупки сегодняшним днем -
мы не успели бы использовать их при всей грузинской темпераментности.
     А  третья   трудность  оказалась   самой  серьезной.  Чеки  от  покупки
презервативов  мы  включили  в отчет по испытаниям в  местной командировке и
сдали в бухгалтерию  с  другими документами.  Через  несколько дней  главный
бухгалтер  Архинчеев,  пожилой мужчина  чукотской  внешности, докладывал  на
техническом  совете ЦНИИС,  что  он  отказывается  оплачивать  по  чекам  за
презервативы: "Трамвайные билеты я оплачиваю, билеты в баню -  тоже, мало ли
что  еще  я  должен оплачивать,  но  презервативы - никогда! Чтобы за  ихний
разврат  государство платило, я не допущу!" И никакие доводы не помогали. Ну
и выписали  нам  премию за эти презервативы и за  находчивость,  и  на  этом
презервативная эпопея закончилась.
     Сняли мы и  фильм по испытаниям  скрепера - полную часть - 10  минут на
пленке нормальной  ширины.  Не забудьте про этот  фильм  - я с  его  помощью
произвел социологический эксперимент.
     Мы  испытывали  скрепер  целый  июль.   Сделали   столько   ездок,  что
осциллографной   бумаги  не  хватило.  А   подконец   выезжали  просто   для
удовольствия - брали с собой выпивку, закуску, и устраивались на природе - в
рабочее-то время.  Тут  было несколько курьезов - чего  только ни  случается
спьяну.
     Жара, солнце палит, просыпаюсь, чтобы  выпить пива, и вижу - наш  шофер
Ралдугин, прячась  от  солнца, заснул  прямо  под  тяжеленным  ножом-отвалом
бульдозера. Ну, ослабни тормоз в лебедке,  или кто-нибудь  по ошибке потянет
не тот рычаг в кабине, - нож упадет, как в гильотине, и у нас сразу окажется
два  Ралдугина, но  ни одного шофера! Матюгаясь  на весь полигон, я за  ноги
вытащил  рассерженного  Ралдугина  из-под  занесенного   над   ним  тяжелого
ножа-отвала бульдозера.
     Опять же  по-пьянке, мы разогнали трактор до недозволенной для маховика
скорости и вдруг - резкий хлопок, и  со свистом в разные стороны разлетаются
осколки. Я уже подумал, что маховик, не приведи Бог, разорвало. А оказалось,
что разорвало более слабые обоймы электромагнитных муфт сцепления. Не ранило
и не убило никого, но осколки на четверть метра вошли в плот