!

        Японская дуэль

     Назавтра с утра я поехал в  ЦНИИС чисто с формальной целью - отметился,
зашел к моим благодетелям -  Федорову и Недорезову (к счастью, оба оказались
в Москве). Заглянул я  и на Опытный завод,  убедился, что комплект  чертежей
готов и  нужен  только наряд-заказ  из  института  на изготовление  деталей.
Договорившись о  том, что серьезные дела начнутся завтра,  я  ушел из ЦНИИСа
пораньше.
     Я походил  по аптекам, приобрел кое-что, затем купил бутылку  "Старки",
бутылку шампанского, и пошел домой - в общежитие. Там я немного "поколдовал"
в  одиночестве  в  пустой  комнате,  а потом прилег отдохнуть.  К семи часам
вечера я цивильно оделся, взял с собой  портфель и, не  торопясь, поднялся в
знакомую - "заветную" комнату. Там уже сидели за столом Настя  и Шурик, лица
у них были серьезные.
     - Слава Богу, - подумал я, - они все восприняли всерьез!
     Я спокойно,  с  достоинством зашел, и попросил Настю запереть  дверь на
ключ, что она и сделала. Затем поставил на стол бутылку "Старки" и предложил
выпить за любовь, что и было выполнено с охотой.
     - Здесь присутствуют  два человека, которые любят одну и ту же женщину,
- дипломатично начал я, - но остаться с ней может только один (не современно
как-то,  но  происходило-то  это  в  1960  году!).  Другой должен  уйти, и я
предлагаю сделать это по-японски.
     Я попросил у Насти блюдечко, достал из  кармана  пробирку и  выкатил из
нее на блюдечко две серо-белые горошины.
     Одна  из  горошин  -  адреналин,   другая   -  "плацебо",   или  только
наполнитель, сахар, если  угодно - начал пояснять я. - Если принять горошину
адреналина, а это очень большая доза, но только обязательно нужно проглотить
ее, а  не  удерживать во  рту, - медленно  и выразительно  говорил  я, чтобы
"наживка" была заглотана, - то минут через пять кровяное давление поднимется
до невероятных величин,  и сосуды  мозга лопнут,  не  выдержав его.  Человек
сначала чувствует тяжесть  в голове, потом он ощущает там удары сердца,  как
молотком по наковальне, ну, а потом - летальный исход. Сразу  и без мучений.
Кому же попадет горошина из сахара - тот - счастливец, он будет мужем Насти.
Через час-полтора адреналин  в  организме  умершего разложится  на  уксусную
кислоту  и  углекислый  газ,  и  никакой  анализ  не  покажет  его.  Кстати,
надпочечные железы у  человека сами  вырабатывают адреналин, так  что сосуды
мозга могли лопнуть,  например, от стресса, вызвавшего  выброс  натурального
адреналина. Таким образом отвечать никто не будет - оставшийся в живых через
часик-другой вызывает скорую помощь, дескать, человеку стало плохо, думали -
просто заснул, а он - навеки!
     Я методично  вешал Насте  и Шурику "лапшу на уши", но лапша-то  таковой
была  лишь  наполовину.  Человек  без специального медицинского образования,
даже достаточно эрудированный, мог все воспринять серьезно и вполне поверить
легенде. Серьезный врач  или биохимик, конечно же, обнаружил  бы ляпсусы,  в
основном, намеренные, в моих разговорах.
     На самом  деле  обе горошины  были  изготовлены из нескольких  толченых
таблеток  нитроглицерина, свободно  продаваемого в аптеках,  и клея. Те, кто
пользуется или пользовался нитроглицерином, знает, какие неприятные ощущения
вызывает даже одна  таблетка в голове - кажется, что она должна  разорваться
от сильнейшей пульсации  крови. Но вреда  от  этого лекарства  нет никакого.
Таблетки сладковатые  на вкус  и действительно, они почти целиком состоят из
сахара - нитроглицерина там крохи.
     Я прогнозировал поведение  Шурика, следующим образом.  Мы  одновременно
берем  по  горошине  в  рот,  я тут же  глотаю ее, и  показываю пустой  рот.
Проглоченный  нитроглицерин  хоть   и  действует,  но  гораздо  слабее,  чем
спрятанный  под языком  или за щекой.  Шурик  осторожно  пробует горошину на
язык, чувствует сладость и полагает, что  ему попалась "плацебо". На  всякий
случай,  он  не  глотает горошину, а прячет ее под язык, чтобы она  не  была
видна при  открывании рта.  И тут-то нитроглицерин ударит  по Шурику во  всю
мощь трех  таблеток, слепленных в горошину. Минуты через три, когда горошина
рассосется и  выплюнуть  ее уже будет нельзя, начинаются "удары кувалдой" по
голове и сильнейший страх смерти для непосвященного. А  дальше я предполагал
действовать по обстоятельствам.
     Все  произошло  так,  как  и   планировалось.   Настя,  казалось,  была
шокирована  происходящим настолько, что раскрыв  рот и  вытаращив глаза, она
просто молча наблюдала за происходящим. "Старка"  придала Шурику уверенность
-  после  того,  как я,  морщась, как  бы  от  неприятного  вкуса  горошины,
проглотил ее,  он, прикоснувшись языком к ней, тут же запрятал  горошину под
язык  и  открыл рот для проверки. Я долго  заглядывал ему в горло, но  потом
признал, что все честно.
     Мы  с  Шуриком  уставились друг на  друга, ожидая исхода, а  Настя - со
страхом смотрела то на одного, то на другого. И тут я со злорадством увидел,
как расширяются от ужаса глаза Шурика.  Он хватается за голову, вскакивает с
места и начинает метаться по комнате.
     - Я, кажется, съел эту гадость! - стуча  зубами, говорит он мне, - что,
я умру сейчас? А если я откажусь от нее, - он пальцем указывает  на Настю, -
ты можешь спасти меня? Ну, сделай же что-нибудь!
     Я понял, что "кувалда" заколотила Шурика по голове. Он начал плеваться,
совал два пальца в рот, пытаясь вызвать  рвоту, но  ничего не получалось. Он
рухнул на колени передо мной и обнял меня за ноги.
     - Помоги, умоляю,  у тебя должно быть лекарство!  Рабом  твоим буду всю
жизнь, спаси! - Шурик бился в истерике. Вслед за ним рухнула на колени Настя
и принялась  умолять меня  спасти  Шурика, целовала мне  колени и гладила по
бедрам.
     Не помер бы от испуга, - подумал я, - бывает и так!
     -  Ну,  хорошо,  -  произнес  я, вставая,  - ты проиграл! - театральным
жестом я указал  пальцем на поверженного и  плачущего Шурика. -  Так неужели
тебе захочется жить, если я заберу себе Настю?
     -  Да, да, захочется, забирай  ее себе, только спаси меня как-нибудь! -
причитал  Шурик.  Опасаясь, что действие нитроглицерина может закончиться, я
быстро спросил у Насти:
     - Так ты - моя?
     Она быстро закивала,  не в силах  произнести  слова  от страха. Тогда я
достал из портфеля огромную трехграммовую  таблетку  чистой  аскорбинки  для
витаминизации пищи и протянул ее Шурику.
     Грызи и глотай ее быстрее - может ты и спасешься!
     Обезумевший  Шурик с  хрустом  принялся  жевать  эту кислейшую  в  мире
таблетку  и,  икая, заглатывал кашицу  аскорбиновой  кислоты.  Я  велел  ему
прилечь на кровать Зины (чтобы  вдруг  его не  вырвало  на теперь уже "нашу"
постель!), и глубоко дышать. Он  дышал и часто  икал от  ужасной  кислятины.
Настя  продолжала стоять  на коленях,  сжимая себе виски руками,  как  будто
голова  должна  была  расколоться  у нее  самой. Зрелище  было незабываемое,
Станиславский рыдал бы от восторга!
     Постепенно  Шурику стало  лучше,  я  налил ему  "Старки" и он, шатаясь,
вышел из  комнаты. Вся  сцена японский дуэли заняла около получаса.  У нас с
Настей осталось почти полтора часа до прихода Зины.
     Я поставил на стол  шампанское, мы выпили его  гранеными  стаканами;  я
слышал, как зубы Насти лязгали по стеклу  - ее охватила нервическая дрожь. Я
приказал  ей раздеться и лечь, чему она повиновалась, как  зомби.  Степенно,
как хозяин,  раздевшись, я  потушил свет и лег с Настей. Зубы ее  продолжали
стучать, пока я своими поцелуями не укротил эту дрожь.
     И  совсем  несвоевременно  я  стал размышлять  о том,  правильно  ли  я
поступил, так жестоко разыграв Шурика и Настю. Но потом решил, что если даже
поступил я  неправильно, то,  по  крайней мере,  на  всю  жизнь запомню  эту
маленькую, но насыщенную действием пьесу.
     А потом думать о  чем-то постороннем стало недосуг,  "все стало  вокруг
голубым и  прекрасным". До  прихода  Зины мы успели привести в порядок себя,
постели и комнату.
     - Шурик покинул  нас, -  грустно сообщил я вошедшей Зине. Она испытующе
посмотрела на Настю и поняла, что та не  в  себе.  Я  поцеловал Настю, потом
Зину и, довольный, пошел спать к себе.
     Утром  я  зашел  к своему  старому знакомому Немцову  и  "снял"  у него
по-дешевке отдельную  комнату в дальнем краю  общежития. Студенты  почти все
разъехались, а новой  Спартакиады  не  намечалось -  свободных  комнат  было
навалом. Мы  с Настей "переселились" туда. Зина так и не могла понять, в чем
было  дело. Она  решила, что я обещал  жениться на  Насте,  и та "бортанула"
Шурика. Потом Зина сообщила  Насте, что Шурик  срочно "снялся" с общежития и
уехал к себе в Сасово. Якобы, для "поправки здоровья".

        Дела заводские

     Благодаря заботам  Федорова  наряд-заказ  был  "выбит" и  направлен  на
Опытный  завод.   Федоров  лично  попросил   директора  Нифонотова  провести
изготовление деталей поскорее, пока я в Москве.  Но  чертежи - это планы,  а
жизнь - гораздо богаче всяческих планов.
     Редуктор,  который я  по  неопытности  заложил в чертежи,  достать было
невозможно,  решили закладывать в проект  то, что сможем достать.  С помощью
дяди  и  его  друга  -  главного   инженера  Московского  метростроя  Федора
Федоровича  Плюща, удалось  получить  (бесплатно!)  два  редуктора  РМ-350 и
перевезти их на Опытный завод.
     Потом  оказалось, что таких крупных зубчатых колес, которые заложены  в
проекте, нарезать на заводе  нельзя. И мы  (а  мы - это я и старшие инженеры
Перепонов и Бондарович, которых дал мне в помощь Федоров. Кстати Бондарович,
или просто  Боря, сейчас  зам. директора ЦНИИС) перелазили  все  свалки, все
заводы, на  которые  смогли пробраться,  в поисках нужных  зубчаток. Наконец
повезло - на  заводе "Серп и Молот" на свалке  утиля  мы обнаружили огромную
старую лебедку,  как  раз с такими колесами!  Радостные, заготовив письмо из
ЦНИИСа,  мы с  Перепоновым  бросились на  прием  к зам.директора  завода  по
фамилии  Григорьев.  Тот  внимательно   выслушал  наш  сбивчивый  рассказ  о
маховичном толкателе к скреперу, и о том, что на складе утиля завода имеются
чрезвычайно  нужные нам  зубчатки. Показывая  письмо  института, мы  просили
передать нам эти  колеса, конечно  же, с  оплатой,  как  за утиль. Григорьев
поднял  трубку телефона и позвонил, как мы поняли,  начальнику этого склада.
Обматюгав его,  Григорьев потребовал, чтобы он немедленно отправил под пресс
и в переплавку залежавшийся на складе утиль и не пускал на территорию склада
всяких сумасшедших изобретателей.
     Меня  поразило  коварство  этого  Григорьева,  я  вскочил,  намереваясь
напасть на  него,  но  Перепонов удержал меня,  схватил письмо из  ЦНИИСа и,
извинившись, вытащил меня вон из кабинета.
     - Мы где живем, ты знаешь? - тараща глаза,  спрашивал меня Перепонов, и
сам отвечал - в СССР. То, что нельзя взять законно, у нас воруют!
     Мы быстро,  пока  не  отреагировал  начальник склада, прошли обратно на
этот  огромный двор, забросанный железками, нашли нашу  лебедку и  отвинтили
две зубчатки, весом килограммов по 30 каждая. Гаечный ключ, к счастью, у нас
был с  собой. Потом подсунули эти колеса под помятые временем и  транспортом
складские  ворота, в  щель, в которую потом  выползли и сами. Подогнали  наш
ЦНИИСовский грузовик, на котором мы прибыли  на "Серп и Молот", погрузили  в
кузов ворованные колеса и благополучно уехали на Опытный завод.
     Теперь, когда я  проезжаю на электричке мимо завода "Серп и  Молот",  а
делаю я это часто по дороге на дачу, я  показываю этому зданию огромный нос,
и тихо говорю: "Привет  Григорьеву!" Пассажиры  думают, что я - ненормальный
ветеран прославленного завода.
     Основная проблема  была  с маховиком -  из чего  его  делать? Диаметром
около  метра,  в  полтонны весом  -  эту  деталь  можно было достать  только
готовой.  Вначале  у  меня  была  пагубная  идея  снять  маховик  с  большой
камнедробилки.  Но  там этот маховик  - чугунный, его могло, да  и не только
могло, а обязательно разорвало бы при раскрутке.
     Признаюсь в том, что студентом, даже будучи отличником, я совершенно не
понимал, почему при вращении  маховик  может  разорваться.  То  есть  был не
только  невеждой в этом вопросе, но и просто опасным невеждой. Удивительно и
то,  что,  едва  поняв,  какие  именно  силы все-таки разрывают маховик  при
вращении, я  придумал метод  прочностно-энергетического  расчета  маховиков,
которым с 60-х годов прошлого века, пользуются в мире все, кому надо считать
маховики. Сначала хоть ссылались на мои  статьи и книги по этому  вопросу, а
потом, решив, наверное, что  автор за  40  лет  отошел в небытие,  перестали
делать и это. Считаем же мы, например, валы на прочность, а кто придумал эти
формулы - не знаем. Однако, не сами же собой они  возникли? Но так как автор
расчета маховиков был очень  молод, то  и через 40 лет ему не так уж и много
лет, а он обижается, когда его формулами пользуются как своими, без ссылок.
     Но тогда, еще до создания метода  расчета, я заложил в проект  чугунный
маховик,  который,  разорвавшись,  уничтожил бы не  только саму  идею,  но и
кое-кого  из присутствующих.  Спас положение  тот же Нифонтов. Назвав "кошку
кошкой", он сказал мне, что не  гоже  из чугуна делать  скоростные маховики,
что "трещинка пойдет по ступичке и так дойдет до  края", разорвав маховик на
три части, которые разлетятся на километры. Потом, уже участвуя в испытаниях
маховиков на разрыв, я понял,  насколько прав был старый практик Нифонтов. И
вовремя принял  решение делать  маховик не из чугуна, а из прочнейшей стали,
используя  для  него...колесо  от  железнодорожного  вагона. Это - идеальный
маховик, такими я пользуюсь и по сей день.
     Но где его  взять,  причем  быстро? Используя  "метод  Перепонова",  мы
посадили в  кузов  грузовика человек  шесть ребят с завода, поехали  в район
вагоноремонтного завода им. Войтовича, что на шоссе Энтузиастов, и подобрали
пару-тройку  "плохо  лежащих"  колес поновее. Вся  трудность была в том, что
каждое  колесо  весило  350 килограммов  и для  подъема их  вручную  в кузов
автомобиля пришлось попотеть и проявить  смекалку. К тому же следить,  чтобы
нас  не  "засек" народный контроль. Но народу,  видимо,  было  наплевать  на
колеса  (которые,  кстати,  ст<b>о</b>ят  очень  дорого!).  Собравшиеся  вокруг нас
представители народа помогали нам, кто  советом, а кто и физически, похищать
"народные" колеса.
     Все было перевезено на  Опытный  завод, и работа  пошла. Я полагал, что
должен  был  присутствовать  при  изготовлении  каждой   важной  детали,  но
оказалось, что это только раздражает  рабочих-станочников. Маховик из колеса
должен был обтачивать на своем  огромном токарном станке ДИП-500,  пожилой и
опытный  токарь  Зяма  Литгостер.  Кто  сейчас   помнит,  что  такое  "ДИП"?
Оказывается, это -  "догнать  и  перегнать", Америку, конечно же! Вот  так и
назывались почти все наши токарные станки - "ДИП".
     Дядя Зяма тут  же прогнал меня  от  станка  и  сказал, что если  я хочу
помочь делу, то  лучше сбегал бы в магазин  за бутылкой. Пока я  бегал, Зяма
тайно от меня перевернул маховик, сняв его с прежней установки для  удобства
обработки,  чем сбил центровку. Из-за этого пришлось потом  отвозить маховик
для балансировки в  МИИТ, что оказалось еще труднее, чем обточить его. Лучше
бы я остался и настоял на обработке с одной установки! Поэтому я считаю, что
авторский надзор за изготовлением очень желателен, если даже станочник стар,
"мудер" и опытен!
     Но вот  все детали готовы;  наступило  время  сборки и  монтажа  их  на
скрепер.  Шел  август, времени до  отъезда осталось мало,  я спешил.  Сборку
поручили  опытному слесарю,  лет сорока пяти  - Сане Беляеву, ставшему потом
моим  приятелем (к  сожалению,  его  давно  нет с нами).  У  него  было  два
помощника - Генка и Колька, которые Саню совсем не боялись и его приказов не
выполняли.  А  Саня  боялся  бригадира  Журавлева  -  желчного  и  сердитого
человека, к тому же требовательного.
     Я пытался давать Сане  полезные советы по сборке, но  он под смех своих
подмастерьев,  заявил мне, что яйца курицу не учат,  и послал в  магазин для
ускорения  работы. Решив, что водка действительно  может ускорить работу, и,
не учтя печального опыта с Зямой, я сбегал-таки и принес две бутылки.
     Беляев был  несказанно рад  и  заверил, что один узел  будет собран уже
сегодня. Удовлетворенный этим, я отошел пообедать, а когда вернулся,  застал
у скрепера настоящее шоу. Санька Беляев, пьяный в дупель, сидел на табуретке
перед скрепером, держа в одной руке зубило, а в другой  - молоток. На голову
его до самой шеи была надвинута старая соломенная шляпа. Ничего  не  видя, а
возможно  и  не  соображая,  Саня отдавал распоряжения:  "Генка,  твою мать!
Колька, твою мать! Крутите  гайки под редуктором, так  вашу и  растак, а  то
Журавлеву скажу!"
     При этом Саня делал нелепые движения молотком и зубилом,  но инструмент
не отпускал. Народ ржал, а Коля и Гена подначивали Беляева:
     -  Саня,  а  ты  покажи,  как  крутить,  какой  ключ  брать?  Мы  же  -
бестолковые, не понимаем ни хрена!
     Вокруг скрепера стоял смех и мат-перемат. Я чуть ни плакал и решил, что
установку  так никогда и не  соберут.  Однако  собрали, но, во-первых  -  не
скоро, во-вторых -  некачественно, а в третьих - хорошо, что вообще собрали,
потому, что переделывали по несколько раз. Просто я  переживал, так  как еще
не знал наш отечественный стиль работы.

        Нескромный эксперимент и тайна комсорга

     Жили мы с Настей в нашей  общежитейской комнате. Она на лето устроилась
на подработку в тот же  вычислительный центр  на Проспекте  мира. Вечером мы
встречались, и, как законные  супруги,  шли в  "кафе-мороженое" или  ужинали
дома с портвейном.
     Почему-то  мне  так  полюбились  портвейны,  что  я  лет  до пятидесяти
употреблял, в основном, только их. Портвейн для меня был сопряжен с любовью,
причем  любовью тайной,  незаконной,  а поэтому желанной. А потом  тайная  и
незаконная любовь закончилась, и я, как законопослушный  гражданин,  перешел
на сухое  вино.  Водка и спирт приводили обычно к буйству,  я  их  боялся, а
коньяк, как мне казалось, пахнул клопами, и я его избегал. Я несколько раз в
жизни  сильно травился коньяком,  выпивая его чрезмерно много. А коньяк, или
виноградный самогон,  настоянный  на дубе -  это  яд  (я говорю  это  вполне
профессионально!),  и он  не  прощает перебора. Поэтому  к  коньяку  у  меня
идиосинкразия (русский язык надо  знать!), и если есть что-нибудь другое, то
я коньяк не пью.
     В конце августа,  когда студенты  уже стали  приезжать после  каникул и
заполнять общежитие,  мы с Настей лишились  нашей  комнатушки. Часто просить
Зину  о  "прогулке" было неудобно,  да  и потом мы  с  Настей  уже  привыкли
оставаться вместе ночами. Поэтому Настя решила на пару-тройку дней  уехать в
Иваново,  навестить свою маму, которая там  жила. К тому же у нее  наступили
"особые дни" и все обстоятельства были за поездку.
     Я снова переселился в свою большую комнату к ребятам, грустил вечерами,
не зная, куда себя девать. Заводить какие-либо знакомства было ни к чему,  и
я принимал участие в коллективных выпивках по вечерам среди своих в нашей же
комнате. Естественно,  разговоры у нас в мужском коллективе были  скоромные,
мы  обсуждали животрепещущие проблемы сексуального характера и сопутствующие
вопросы.  По   прежним   целинным   воспоминаниям   ребята   знали,  что   я
"самосовершенствовался"  по индийской методике,  повышая геометрию и силовые
характеристики того, что я назвал "хвостиком". И как-то сам  по  себе возник
спор,  может ли  мужчина подвесить на этом "хвостике" ведро  с водой. Нет не
так, как вы подумали - завязать "хвостик" узлом на ручке ведра  и  подвесить
его, как  на веревочке - так, оказывается, нельзя, и об этом известно еще со
времен целины.
     Был "у  нас  на целине"  шофер  - Васька  Пробейголова, веселый парень,
любимой  поговоркой  которого  была:  "Все  можно,  только  "хвостик"  узлом
завязать нельзя!". Мне запала в душу эта присказка и я, как человек склонный
к исследованиям, решил подтвердить или опровергнуть этот тезис.
     Теоретические  расчеты и  многочисленные эксперименты  (фу, как  вам не
совестно даже подумать такое! Конечно же, эксперименты на толстых веревках и
резиновых шлангах!) показали, что завязать  даже самый простой (не "морской"
или  "двойной"!)  узел  можно  только  тогда, когда длина  абсолютно гибкого
цилиндра  раз в  10  превышает  его  толщину.  Но  даже  самые  элементарные
анатомические  познания  свидетельствуют о том, что такого  соотношения  для
рассматриваемого  предмета   не  бывает.  Кроме   того,  в   предложении  об
"абсолютной гибкости" цилиндра есть определенная  натяжка, которая еще более
усугубляет выведенное соотношение. Поэтому "гипотеза Пробейголовы" оказалась
однозначно справедливой.
     Стало быть, речь идет о подвешивании ведра, не как на веревке, а как на
кронштейне, или если использовать отечественные термины -  на рычаге, болте,
костыле и  т.п.,  укрепленном  в  стене  под  небольшим углом (около  20°) к
горизонту. Тут возникает  новый вопрос, а на каком  расстоянии  от "заделки"
надо подвешивать это ведро? Ведь из сопромата известно, что момент растет по
мере  удаления  точки  подвеса  от  заделки.  Чувствуя,   что  дело  идет  к
эксперименту, спору  на  этот  счет,  и тому, что  мне никак не  остаться  в
стороне от  этого спора, я естественно,  высказал мнение, что  подвес должен
осуществляться  именно в  точке заделки. Там теоретически изгибающий  момент
равен  нулю и действует  только перерезывающая сила. Иначе задача становится
неопределенной, решение которой будет зависеть от выбора точки подвеса.
     Мои  предчувствия  не обманули  меня.  Мы  заключили  пари  - я  против
"старика" Калашяна - подвешу ли я, будем называть так, на своем "кронштейне"
ведро  воды в точке "заделки" этого кронштейна, с  выдержкой в  две секунды.
Как в соревнованиях по штанге. Приз -  две бутылки водки с распитием в нашем
же  коллективе.  Комсорг  Абрамян взял из  комсомольской  копилки,  куда  он
складывал взносы, шестьдесят  рублей, а Толик Лукьянов быстро принес  на эти
деньги две бутылки водки и буханку черного хлеба на закуску.
     Пока шли  приготовления, Левон и Крисли принесли из  общественной кухни
оцинкованное ведро с надписью масляной краской "кухня", наполненное водой по
каемочку,  после  чего  Левон  куда-то  изчез.  Серож  Калашян поставил  две
настольные  лампы  на  тумбочки  близ окна,  осветив  место  предполагаемого
эксперимента. Согласно  условиям эксперимента, руки  - у  меня за спиной,  а
Крисли  показывает  мне  фотографию   эротического  содержания   из  журнала
"Плейбой".  Помню,  это была фотография обнаженной Брижжит  Бардо конца 50-х
годов  в  коленно-локтевом  положении,  вид сбоку-сзади, голова повернута  в
профиль  к фотоаппарату. Мне очень  нравилась  Брижжит Бардо, а особенно эта
фотография; я уже два дня не встречался с  Настей, и результат не заставляет
себя ждать. Затем Толик наносит ручкой метку, куда вешать ведро, и  Крисли с
Серожем осторожно,  без динамики  вешают  ведро.  Считают:  "двадцать  один,
двадцать два", отмеривая секунды взмахами руки, и снимают ведро.
     Все  так  и   произошло;  ведро,  к   счастью,  не  упало;  его  сняли,
торжественно поставили на стол, за которым мы и распили  выигранные бутылки.
Рассчитаться  с Левоном  Абрамяном - комсоргом, должен  был  Серож Калашян -
"старик".  Меня несколько смутило отсутствие  комсорга  при  эксперименте  и
распитии, но Серож сказал, что комсоргу на таких сомнительных экспериментах,
а  особенно  на  распитии,  присутствовать  нежелательно.  Меня  это  только
обрадовало - делить две бутылки на четверых - понятно и привычно,  а вот как
мы поделили бы эти же две бутылки на пятерых - сложно сказать!
     Все было путем - поспорил, выиграл, выпил, но тайна исчезновения Левона
все-таки осталась. А ведь все тайное рано или поздно становится явным! Тайна
исчезновения комсорга Левона Абрамяна  открылась только через  двадцать  три
года - в 1983 году.
     Я, уже сорокатрехлетний профессор, доктор наук, еду с  циклом лекций от
общества  "Знание"  по  стране,  конкретно -  на юг России.  И  вот в городе
Ростове-на-Дону  мне забронировали в центральной  гостинице "Московская"  на
главной  улице  Ростова,  носившей  славное имя Энгельса (теперь  -  Большая
Садовая), трехкомнатный номер-"люкс". Я читал лекцию в конце рабочего дня на
каком-то транспортном  предприятии. Чемодан свой,  конечно же, с выпивкой на
вечер, я оставил в номере, а на лекцию отправился налегке.
     Лекция была в  актовом  зале  предприятия,  прошла  она, как  обычно, с
успехом, было много празднично  одетых людей, задавали вопросы по теме  и не
совсем, и  я уже,  собрав  свой  нехитрый реквизит, намеревался выходить  из
зала, как ко мне вдруг подошла стройная симпатичная женщина лет сорока.
     -  Профессор,  можно  мне  задать  вопрос  не совсем по теме?  - слегка
зардевшись, спросила она, - не жили ли  вы  в 60-м году в общежитии МИИТа на
Вышеславцевом?
     Я  с  интересом  посмотрел  на нее,  понял, что  не ошибся в оценке  ее
внешних  данных  -  румянец  еще более украшал  ее, -  и  ответил  еврейским
вопросом на вопрос:
     - А что?
     - Знаете, - она зарделась еще больше, - дело, конечно, прошлое, люди мы
уже взрослые, но я видела, как вы ведро с водой подвешивали ... на этом,  ну
вы понимаете, на чем?
     Я  поглядел  на  даму  с таким  выражением лица,  которое,  будь  рядом
Станиславский,  обязательно вошло бы в каталог мимики. Вроде  баб в  комнате
тогда не было, это что - мистика или розыгрыш?
     - Я  все объясню, -  продолжала дама,  - как-то вечером стучит к  нам в
комнату  на женском этаже ваш комсорг и быстро сообщает, что  если кто хочет
видеть, как "грузин" будет ведро подвешивать, ну, сами понимаете, на чем, то
быстро  -  в  Ленинскую  комнату!  Свет не  зажигать,  по  десять  рублей  -
скинуться!  Смотреть  в  окно  напротив!  И побежал дальше  звать  зрителей.
Набилось  в Ленинской комнате человек  двадцать, и все  было очень прекрасно
видно  - вы, наверное, специально подошли к окну и  хорошо  осветили  нужное
место!
     - Вот она, тайна комсорга! Вот какие они - все комсомольцы и коммунисты
- коварные и корыстные сволочи!  Ославили меня  на  всю страну,  да еще  200
рублей прикарманили! Заработали  на мне, вернее  на моей  части тела! На два
рыла, наверное, договорились поделить со "стариком"!
     Видя мое  искреннее смущение,  дама взяла мою ладонь в свои руки и, уже
не смущаясь, спросила:
     - Скажите,  профессор, а  вы могли бы  повторить этот опыт теперь,  ну,
скажем, сегодня? Без комсорга, разумеется?
     Прямой и открытый взгляд дамы привел меня в чувство.
     -  Сегодня?  Повторить?  Без  комсорга?  Да  с большим удовольствием! -
принял я вызов дамы, взял ее под руку и вышел с ней на улицу.
     Вскоре мы уже  были в моем "люксе" на улице  Энгельса.  Но  все попытки
найти  в  номере  ведро не  увенчались  успехом.  Пришлось прикладывать, как
говорят в сопромате, другие "эквивалентные" нагрузки. Но  мы,  как инженеры,
справились.
     Администрация  гостиницы уважала посетителей "люксов" и даже не послала
к нам  проверяльщицу к 11 вечера. И заготовленная красная "десятка" на  этот
случай, так и осталась лежать у меня в кармане.
     Утром  мы распрощались, поблагодарили друг друга за отлично проведенную
ночь,  и,  не  обмениваясь  адресами  и  телефонами,  расстались.  Я  поехал
объезжать дальше юг России с лекциями ...

        Конец любви

     Наступил конец августа - время  уезжать  домой  в Тбилиси.  Я  видел, с
какой  охотой готовились ребята к отъезду, и мне становилось еще тяжелее. Не
хотел я уезжать  домой,  хотя там была моя  семья, мой институт. Я успел так
полюбить  Москву, ее людей,  здешний  менталитет, легкость в  отношениях,  и
многое другое, чего  не  было в  Тбилиси.  Включая ЦНИИС  и моего  железного
"мамонта".  Была здесь  в  Москве и Настя, но именно перед  отъездом я ее  и
лишился. Не подумайте, как говорится, дурного,  с  нею ничего  страшного  не
случилось, скорее наоборот.
     Для  меня осталось  тайной, действительно  ли  Настя  поехала  к маме в
Иваново,  или в Рязанскую область, в  город  Сасово. Но,  прождав Настю три,
потом четыре и пять дней, я поднялся на четвертый этаж, спросить у  Зины, не
в курсе ли она дел Насти.
     Было часов семь  вечера, я вернулся с Опытного завода весь расстроенный
безалаберностью моих "мастеров". Стучу в  дверь  и вдруг слышу  голос Насти:
"Да!". Распахиваю дверь и вижу Настю и Шурика, сидящих на Настиной кровати в
обнимку. Я  не поверил глазам - как  так, я же победил  в японской дуэли! Не
вставая с койки, Настя тихо, но жестко сказала мне:
     Уходи  и не приходи сюда  больше! Между нами все  кончено! Мы с Шуриком
любим друг друга  и не хотим  тебя видеть! - Настя больше не опускала  глаз,
как обычно, а смотрела прямо и решительно. Я заметил, что кольца  на ее руке
не было.
     Убитый случившимся, я  вышел вон  и поплелся  к  себе.  Ребята отмечали
завтрашний отъезд домой. Я выпил с ними и, не  выдержав, все  рассказал  им.
Конечно же,  о моем "романе" с Настей знало почти все общежитие,  не то, что
свои ребята. Эмоциональный Крисли вскочил с места и вскричал:
     - На твоем месте я бы избил этого Шурика, да и Настю тоже! Вот суки!
     "Старик" Калашян был противоположного мнения.
     -  Тебе  завтра уезжать,  ну  побьешь ты  их  и  уедешь,  а  они  снова
встретятся! Плюй на это и езжай домой, у тебя же жена там!
     Но  выпитая водка не давала покоя. Я подал знак Крисли,  чтобы он вышел
со  мной.  Вместе  мы  поднялись  на четвертый этаж,  и  я громко постучал в
комнату. Никакого  ответа. Я прислушался - за дверью  послышалось шевеленье.
Нажал на дверь - она не подается. Я начал дубасить в  нее ногами, но  тут же
вышли соседи  напротив - две  знакомые девочки, и сурово пригрозили, что они
вызовут милицию. Все против меня!
     И  вдруг мне в голову  пришла пьяная мысль  - залезть  в комнату  через
окно.   Комната  Насти   была  крайней,   за  ней   шел  тупичок   коридора,
оканчивающийся окном.  Мы  с Крисли  подошли  к окну, я  высунулся  и оценил
ситуацию. Окна  в комнате Насти были открыты, карниз под окнами был широким,
но, к сожалению, чуть покатым наружу. Под  окнами  располагалась палатка для
приема стеклотары.
     Я  решился.  Вылез в  окно,  держась  за руку  Крисли, не  отпуская ее,
ухватился за подоконник Насти, и только после этого отпустил руку. И вдруг я
вижу Настю - она соскакивает с  кровати,  подбегает  к  окну и  со всей силы
пытается  его захлопнуть.  Лицо ее перекосилось от страха, она  все  давит и
давит на окно, расплющивая мне пальцы. Я посмотрел вниз - высота огромная, я
представил себе, как  загрохочет  разбитая стеклотара, если  я упаду  вниз и
пробью хилую пластиковую крышу палатки. А Настя все давит и давит на окно.
     -  Перестань давить, я  уйду!  - крикнул ей  я. Она приоткрыла окно, но
держала его обеими руками, чтобы  снова захлопнуть, если я попытаюсь залезть
внутрь. Шурика видно не было, забился в угол, наверное, чмур поганый!
     Я оторвал окровавленные пальцы от подоконника и, балансируя на карнизе,
схватил  протянутую мне  руку  Крисли.  Кое-как  влез  в  окно, и,  неуклюже
перевалившись, растянувшись на полу. Вставая, заметил, что  всю эту позорную
сцену  наблюдали девочки  из комнаты  напротив.  Я  шуганул  их, они тут  же
захлопнули дверь, и мы с Крисли шатаясь, пошли к себе. Я не удержался, чтобы
не пнуть ногой дверь Насти и не плюнуть на нее.
     Вот  как  закончилась  наша  любовь!  Говорил  же  я  ночью  на  берегу
Москвы-реки, что  все кончится, и кончится  плохо. А Настя, помню,  целовала
меня, утирала слезы и настаивала:
     -  Успокойся,  миленький, не  плачь, у  нас  все-все будет хорошо!  Вот
увидишь!
     - Вот и увидел!  - я посмотрел на свои окровавленные  с содранной кожей
пальцы и  решил - все равно хорошо, что не  грохнулся с четвертого этажа  на
палатку со стеклотарой!
     Удивительное, мистическое  совпадение  -  лет через десять после этого,
мой  знакомый  парень  с  нашего  двора  в Тбилиси, внук  домоуправа  Тамары
Ивановны, поступивший учиться в МИИТ и живший в том же общежитии, сорвался и
упал  как раз с того же карниза, совершая  тот же путь из окна, что  и я. Но
совсем не с той же целью - он выпил с товарищами, а закуски не хватило. А из
окна комнаты, которую когда-то занимали Настя с  Зиной, свешивалась авоська,
набитая всякими  вкусными  вещами. Правда, было не  лето,  а холодное  время
года, и удержаться  на  карнизе  было труднее.  Парень разбился  насмерть  -
палатку,  которая  могла  смягчить   удар,  к   тому  времени   уже  убрали.
Получило-таки окно-убийца свою жертву из Тбилиси, из того же самого двора!
     Нет  худа  без  добра  - тем более с легким  сердцем  я  уехал  домой с
приятелями,   и,  выпивая  с   ними  по  дороге,  со  смехом  вспоминал  мое
приключение. Только Крисли мрачнел и приговаривал, качая головой:
     - Окно захлопывала, сука! Наша грузинка никогда бы так не сделала!
     Я молчал  и  поддакивал, а  сам вспоминал,  что грузинка Медея (правда,
древняя грузинка!) не пожалела даже своих детей, зарезала их, чтобы досадить
своему любовнику Ясону! Попался бы ей этот Ясон на карнизе, она бы ему и шею
прихлопнула, а не только пальцы!
     В Тбилиси я  окунулся в привычный мир семьи, учебы и спорта. Настроение
подавленное,  на  душе -  пустота. Интересно,  что  любовь  к Насте  исчезла
мгновенно.  Вылезал я  из  окна  на  карниз пылко  и страстно влюбленным,  а
залезал обратно и растянулся на полу - уже нормальным человеком. Уже  так не
ждал поездки в Москву, хотя идеей своей горел, как и раньше.
     А к лету следующего 1961 года все "устаканилось" в моей душе, и я снова
официально  отправился на  производственную практику  в ЦНИИС, опять же,  по
вызову.  В  общежитие МИИТа я даже  не  стал  заходить,  чтобы  случайно  не
встретить  Настю  под  ручку  с  дебилом-Шуриком.  Явился  сразу же  к своим
благодетелям Федорову и Недорезову, и они устроили меня в  рабочее общежитие
ЦНИИС, которое народ называл - "Пожарка".
     Эх, "Пожарка"! Она мне и сейчас по ночам снится! Сколько с  ней связано
-   три   года,  проведенных   в  ней  были  самыми   концентрированными  по
впечатлениям, полученным от жизни. Там я понял цену человеческим отношениям,
познакомился с самыми различными судьбами, узнал дружбу и любовь, сам предал
и  то  и  другое, наконец,  сделал первые шаги  в науке  -  не за  ручку,  а
самостоятельно, падая, расшибаясь и поднимаясь снова!


        Часть 4. Наука и жизнь

     Вот  и  окончились  "университеты"  моего  друга,  будущего  профессора
механики. Но юность еще и не думала заканчиваться. Ведь согласно современным
понятиям,  юность  -  это  период между  отрочеством и  зрелостью.  А  когда
наступает зрелость? У иных она и вообще никогда не наступает - и живет такой
человек всю жизнь "незрелым". Судя по всему, нашего героя тоже пока рановато
считать зрелым. Зрелые люди солидны и таких "выкрутасов" не выделывают.
     Так что, остается пока  юность,  и не так уж она и плоха!  Но наступила
пора как-то  реализовывать знания,  полученные в "университетах" - знания  в
науке, общении с друзьями и коллегами, противоположным полом, а проще говоря
-  в любви. И лучше всего эти знания реализовывать, живя не  под крылышком у
родителей, а  в  общежитии,  обыкновенном  рабочем  общежитии  60  -х  годов
прошлого века, и не в самой столице, а в провинциальном подмосковном городке
Бабушкине. А  что касается  науки - то  и  здесь нашему  герою  повезет - он
поступит в  аспирантуру, где реализует свои  научные  знания. Таким образом,
учась в аспирантуре и живя в рабочем общежитии, он убъет сразу двух зайцев -
постигнет и науку и жизнь. Исходя из этого, новую часть нашего повествования
мы так и назовем - "Наука и жизнь", несколько опасаясь, что известный журнал
того же наименования сочтет это "заимствованием".
     Манеру изложения оставляем прежней, со  всей ответственностью, падающей
на самого героя, являющегося, как и раньше, рассказчиком.

        "Пожарка"

     "Пожарка" -  это  общежитие, под  которое  приспособили  здание  бывшей
пожарной  части,  даже  с  каланчой.  Первый  этаж  был занят  всевозможными
бухгалтериями  и канцеляриями, а второй этаж - рабочее общежитие. Коридорная
система - справа четыре комнаты и  туалет, а слева  -  пять комнат. В  самом
начале коридора у  входа с  лестницы - кухня  с угольной печью, которая весь
день топилась. На ней грелся бак с водой, и семейные готовили на ней еду. По
утрам  с  7 часов приходила сильная,  костлявая  и крикливая уборщица  Маша,
которая мыла полы во всех комнатах (кроме семейных).
     Комендантом общежития была "диктаторша" Татьяна Павловна Мазина  -  моя
будущая смертельная "врагиня".
     Вот в  это самое общежитие  по указанию  Федорова привела  меня Мазина,
выдала  белье, выделила койку  в предпоследней комнате  слева, где проживали
два  пенсионера - Баранов  Серафим Иванович, 1905  года рождения, и Рябоконь
Дмитрий Лукьянович, 1900 года  рождения. Третью койку занимал мужик, который
в общежитии был  только  прописан, а жил у  своей "бабы", четвертую же койку
выделили мне.
     Мазина  успела  предупредить   меня,  что   в  этой  комнате  протекает
постоянная  пьянка, и чтобы я поберегся. Когда я зашел в комнату, было часов
11 утра. Один из жильцов -  "визави"  с моей койкой - лежал, покрытый до шеи
простыней,  так что была  видна одна  лысая  голова; второй же - в  глубокой
задумчивости сидел у окна.
     Я  положил  белье  на  койку  и поздоровался.  Сидящий  у  окна  встал,
пошатываясь,  подошел  ко  мне,  церемонно  протянул  руку  и  представился:
"Баранов Серафим  Иванович  - "дядя  Сима"  -  восемьдесят  седьмой  апостол
Бахуса!" Я не понял и поинтересовался, официальная ли это его должность, или
общественная? "Официальная!" - строго заявил дядя Сима, но лежащий гражданин
заулыбался, замахал руками, и простонародным говорком сообщил:
     Врет все он, никакой он не апостол, а пенсионер обычный! Шутник только,
ты сам скоро поймешь! А я - Дмитрий Лукьянович, но рабочие зовут меня просто
"Лукьяныч".
     - Ты с Лукьянычем  будь осторожен, он полицаем работал у  немцев, это -
старый  бродяга!  -  и  дядя  Сима,  неожиданно  резво  подбежав  к  кровати
Лукьяныча,  сдернул  с него простыню.  Лукьяныч,  оказавшийся  под простыней
совершенно одетым, вскочил и, указывая на дядю Симу обеими руками, забубнил:
     - Вот дурной, пенсионер  - а  дурной, ну скажи,  какой я  полицай, ведь
война  давно  кончилась, я  пенсию  получаю, живу с  рабочими -  какой же  я
полицай?
     Дядя Сима  схватил Лукьяныча за толстые  щеки и затряс  его голову так,
что чуть не снес ее с шеи.
     - Вот дурной, - что рабочий, - и Лукьяныч указал на меня, - подумает, а
подумает, что ты с Кащенки!
     Тут они схватились врукопашную, но я растащил их, и высказал, как потом
оказалось, идиотскую мысль:
     - Вы, наверное, не завтракали, может я забегу в  магазин за тортом, чаю
попьем!
     Оба  моих  будущих  "сожителя" весело расхохотались. Серафим подошел ко
мне и спросил: "Как вас по имени - отчеству?"
     - Нурбей Владимирович! - простодушно отвечал я.
     Ну,  вот  что,  Нурий  Вольдемарович,  раз  пошла  такая  пьянка,  режь
последний огурец! - дядя Сима выложил  из кармана смятый рубль и  сказал:  -
добавь что-нибудь и принеси-ка лучше бутылку!
     Я от рубля отказался, сбегал  в магазин ("Пожарка"  располагалась точно
напротив Опытного завода, а магазин был рядом) и принес две бутылки "Особой"
по 2,87.
     Для тех, кто не шибко помнит историю родной  страны,  напоминаю,  что в
1961 году рубль стал сразу в 10 раз дороже. И  тут же появились анекдоты  на
эту тему, вот один из  них:  "Что можно было купить на старый рубль? Шиш!  А
что можно теперь купить на новый? В десять раз больше!"
     Оба  "сожителя" необычайно оживились - не ожидали, что  я принесу сразу
две бутылки и хорошей  водки. Лукьяныч достал из под кровати  кочан капусты,
дядя  Сима сбегал к семейным и  принес  полбуханки  черного  хлеба, а  также
поставил на стол  кастрюлю  ухи,  коробочку с  рафинадом и  интеллигентскими
щипчиками, расставил три граненых стакана.
     Наливал дядя Сима необычно - пока хватало  водки,  он наполнял стакан с
мениском. Брать надо было очень осторожно, чтобы не пролить.
     - Пусть на дне  наших стаканов  останется  столько капель,  сколько  мы
желаем друг  другу  зла! - провозгласил восемьдесят седьмой апостол Бахуса и
выпил стакан до дна.  Мы  последовали  его  примеру.  Закусывали  нарезанной
капустой, ухой, хлебом и четвертушечками рафинада.  Остаток дневного времени
прошел за пьяными разговорами.
     Учитывая,  что  дядя  Сима  и Лукьяныч - персонажы,  оказавшие  на  мое
мировоззрение  серьезное влияние,  коротенько  расскажу об  их прошлом. Дядя
Сима - в прошлом зав. лабораторией ЦНИИ МПС, понемножку  спился,  психически
заболел, прошел  курс  лечения  в  больнице  им.  Кащенко,  после  чего  был
отправлен на пенсию по здоровью -  450 рублей. У него никогда не было семьи,
видимо, не было и квартиры. Он так и остался жить в общежитии.
     Лукьяныч жил  на Украине,  во  время оккупации  действительно  пошел  в
полицаи; после войны отсидел,  сколько за это положено, и был  отправлен  на
строительные  работы   в  Москву.  Потом   получил   пенсию  -  265  рублей.
Подрабатывал  сторожем  на складе.  Жил в  общежитии, и хотя ему  предлагали
комнату в коммуналке, отказывался. "С рабочими веселее!" - было его доводом.
Жителей общежития он называл почему-то рабочими.
     Иногда, не чаще чем в две недели раз, Лукьяныча навещала его "пассия" -
Шурка,  совершенно спившаяся дама лет тридцати пяти.  Она жила с дочерью лет
десяти. Где-то работала и на  этой работе  потеряла  пальцы  на одной  руке.
Лукьяныч очень  дорожил  Шуркой и обычно  покупал ей "Столичную", а  себе  -
"Перцовую".  Выпивали, пели  немного, и  на ночь она  оставалась  с  ним  на
узенькой  общежитейской  кровати.  Вся  их  любовь  и  переговоры  при этом,
происходили в метре от меня:
     "Шурка,  давай!"  "Отстань  Митя,  ты  старый  и   противный!"  "А  как
"Столичную" пить - не  противный?" "Не  приду к  тебе больше!" и т.д. Но все
кончалось ритмичными поскрипываниями и посапываниями... Утром, часов в 7, до
прихода уборщицы Маши, Шурка уходила.
     Жизнь дядя Симы и Лукьяныча, а теперь и моя, в общежитии протекала так.
В теплое время года дядя Сима поутру закидывал в Яузу (она протекала рядом с
домом),  бредень  и  вытаскивал немного мелкой рыбешки. Из  нее  варили уху.
Зимой он  починял  часы,  в основном,  будильники, и  на  полученные  деньги
покупал дешевые продукты. Лукьяныч подрабатывал сторожем на овощных складах,
воровал  оттуда картофель, капусту и прочие  овощи.  Вы спросите - а  где же
водка, где самый насущный и самый дорогой продукт каждодневного потребления?
Сейчас вы все поймете.
     В  пять  часов вечера заканчивалась работа на Опытном  заводе  ЦНИИС  и
полигонах  ЦНИИ МПС  поблизости, да  и в самом  огромном ЦНИИСе. Дядя Сима к
этому времени подогревал  кастрюлю  с ухой и вареный  картофель в  мундирах,
Лукьяныч резал капусту, и все это добро ставилось на стол.
     Не проходило и пятнадцати минут после окончания  работы, как появлялись
первые посетители. Они несли с собой бутылки, а жаждали стаканов, называемых
"мерками", закуски и человеческого общения. Контингент был самый различный -
от доктора наук, старшего научного сотрудника (по кличке "профессор Фул"), и
главного  инженера  Опытного завода, до простых рабочих  и вообще  ханыг без
определенных занятий. У  многих  были семьи, благополучные и  не  очень, а у
иных - ничего.
     Один из  таких - у кого "ничего" -  Николай ("Колька") Ежов,  до  войны
имел  жену,  работавшую  научным сотрудником в  ЦНИИ МПС.  На  войне он  был
летчиком-истребителем, имел  много орденов и медалей. Живым вернулся к жене,
которая  уже имела любовника. Она  и  перехитрила Кольку - развелась с ним и
спихнула в  общежитие, якобы  для того, чтобы он  получил квартиру, а потом,
снова женившись на бывшей жене, объединился с ней. Но Колька так и остался в
общаге, спился и стал нашим посетителем.
     Люди  приходили,  торопливо вытаскивали  бутылку, Серафим разливал ее -
гостю,  себе  и,  понемногу  Лукьянычу  и  мне.  Гость  выпивал,  закусывал,
разговаривал с  Серафимом о жизни, со мной о науке, о Грузии, перебрасывался
парой шуток  с  Лукьянычем и спешил домой.  Были и такие,  которые  долго не
уходили и норовили выпить "дозу" у следующего посетителя. Но таких дядя Сима
не любил и спускал  их с лестницы -  все равно  завтра они были наши. Иногда
посетители валились  с ног; их Серафим складывал  на полу в комнате, а когда
те просыпались - выпроваживал вон.
     Часам к восьми-девяти посетители кончались, Серафим прибирал в комнате,
мы  чуть-чуть  добавляли  из оставшегося  от  гостей и ложились спать. Утром
Серафим опохмелялся и шел ловить рыбу. Лукьяныч и я не опохмелялись - первый
оставался  в постели до полудня, а второй -  бежал на Опытный завод собирать
свой скрепер.
     Так и жили. По выходным гостей не было, и мы с дядей  Симой с утра  шли
гулять на  Яузу - там был небольшой парк, состоящий из  двух  аллей - "аллеи
вздохов", где гуляли влюбленные, и  "аллеи пьяных" - где  выпивали. По какой
аллее  гуляли  мы  -  понятно.  Почти всегда к  нам присоединялся  сосед  по
общежитию -  Володя  Ломов. Он жил с женой Таней  и годовалым сыном Игорьком
напротив  нашей  комнаты через коридор.  Володя  говорил,  что он  - старший
научный  сотрудник,  кандидат  наук,  работает  в  ЦНИИ МПС  специалистом по
тепловозам. Он  называл несколько  книг  по  тепловозам, где он был автором.
Володя сильно заикался, и это звучало так:
     А вот, знаешь, есть учебник по  тепловозам,  а вот,  авторы,  значит  -
Петров, Чернышов и Ломов,  а ведь писал-то я,  и вот, я - последний автор, а
они - первые!
     Свое неважное  материальное положение, отсутствие квартиры и  последнее
место  в  авторстве книг Володя объяснял  исключительно своей скромностью  и
любовью к науке:
     -  А  вот, мне ничего, кроме науки,  не нужно! Танька ругается, а  я ей
говорю, а вот, тебе меня не понять - ты темнота, а мне главное - наука!
     Я  согласно  кивал,  потому  что поддерживал Володю  в его  убеждениях.
Серафим  не любил, когда  Володя  говорил  о науке,  он требовал краткости и
определенности - выпил, иди домой, или неси новую бутылку!
     Работа  на Опытном заводе, состоящая,  в  основном,  в принуждении моих
приятелей-слесарей  к  работе, требовала  больших сил и  нервов.  Кончалось,
обычно,  все тем, что  я сам брал  в руки  ключ, зубило, молоток или  другой
инструмент,  и работал  под  советы моих  приятелей. Не доверяли мне  только
сварку - ее имел право делать лишь специалист.
     К концу лета устройство было почти собрано и установлено в задней части
скрепера. Резиновые  колеса  мы  сняли,  а  вместо них  установили  огромные
стальные барабаны с зубцами, какие были на тракторах 20-х  годов, Фордзонах,
например. С такими колесами тяга развивалась побольше, чем с резиновыми. Эти
стальные колеса соединялись открытыми зубчатками  и редукторами с маховиком,
установленным на огромных  подшипниках. Но колеса были соединены с маховиком
не  постоянно  -  две  дисковые  электромагнитные  муфты  могли  по  желанию
соединять и разъединять их.
     Работать скрепер с моим устройством должен был так. По дороге к "забою"
тракторист включал  муфты, и маховик на холостом ходу скрепера разгонялся от
колес до 3000-3500 оборотов  в  минуту. Затем муфты отключались,  и  маховик
вращался  вхолостую.  Когда скрепер  входил  в  "забой"  и нужно было резать
грунт, набирая его в  ковш, трактор делал это  сперва "своими силами".  Ковш
медленно наполнялся менее,  чем  на  треть, а  трактор  начинал  "глохнуть".
Тут-то и  включал  тракторист муфты.  Задние  колеса начинали  вращаться  от
маховика и давали сперва 5-6, а  по мере наполнения  ковша грунтом, и  до 10
тонн  дополнительной  тяги.  Ковш  быстро  заполнялся  "с  шапкой"  и  муфты
отключались. Маховик, отдав энергию, медленно вращался  вхолостую. А потом -
опять разгон, вход в "забой", копание, набор ковша с помощью маховика. И так
всю смену!
     Конец августа.  Скрепер  практически  собран,  можно работать,  но  тут
возникает  целый  ряд проблем. Где работать -  во дворе  Опытного завода? Мы
находимся в  Москве, тут скреперами особенно  не покопаешь.  Нужен простор и
...  разрешение  на работы! Вокруг Москвы - или поля, засеянные  чем-нибудь,
леса, или дачи; все земли задействованы. Если поработает скрепер, он оставит
после  себя котлован, или,  по крайней  мере, длинную ложбину  - а кому  это
нужно?
     Второе - мы  не  просто  поработать хотим, а провести исследовательскую
работу. Нужны  датчики  - оборотов маховика, оборотов колеса, объема  и веса
грунта в ковше, силы тяги - отдельно трактора  и  отдельно стальных колес от
маховика. Записывать  показания этих датчиков нужно  на  осциллографе, с ним
нужна связь. Одним словом, нужна полевая лаборатория. По ходу скрепера нужно
брать  пробы  грунта,   покрывать   их  расплавленным  парафином,  чтобы  не
изменилась  влажность, постоянно измерять прочность  грунта  так  называемым
"ударником  ДОРНИИ"  и многое  другое. Поэтому было  принято  решение начать
испытания  скрепера следующим летом, а весной - оснастить машину датчиками и
другим исследовательским оборудованием. Если бы мы  начали это делать сейчас
же, то закончили  бы в октябре-ноябре, а в эти месяцы  скрепер не работает -
мокро, а на мокром и липком грунте копать нельзя. Тем более, нельзя работать
зимой, когда промерзший грунт тверже бетона. Мы потягали скрепер взад-вперед
по двору  завода  и  убедились, что  маховик  приводит  колеса, а те, в свою
очередь, разгоняют маховик. Затем затащили скрепер подальше, чтобы не мешал,
отцепили трактор (если быть точнее -  бульдозер  на  базе трактора  С-80), и
оставили  скрепер с  моим  устройством зимовать  под  снегом.  Я простодушно
думал, что его хоть под крышу заведут - заржавеет ведь, сложное оборудование
- открытые  зубчатки, муфты,  валы - но это были лишь  мечты.  Я набросил на
устройство толь, полиэтиленовые мешки, брезент, надеясь предохранить его  от
сырости.
     В конце августа, когда  мне нужно было  снова уезжать, я  попрощался со
скрепером,  обняв  его за  колеса, попрощался  с  дядей Симой,  Лукьянычем и
Володей,   пообещав   привезти   из   Тбилиси  чачи.   Попрощался   с  моими
благодетелями, которые были  довольны,  что  скрепер хоть  все-таки собрали.
Опять мне  не хотелось уезжать, хотя любви  больше  в Москве у меня не было,
если  не   считать   неодушевленный   скрепер,  конечно.   Но  именно   этот
неодушевленный предмет,  который был  для  меня "живее  всех живых",  мне не
хотелось оставлять одиноко мерзнуть под снегом!
     А  осенью произошло  событие,  которое совершенно  подорвало мое, и без
того пошатнувшееся после расстрела  в Тбилиси, отношение к советской власти.
В ночь с 31 октября на 1 ноября  1961 года, по решению хрущевского 22 съезда
партии,  из  Мавзолея было  вынесено  тело  Сталина. Спороли  ему на  кителе
генералиссимуса  (форма,  которую  он  никогда не носил  в  жизни!)  золотые
пуговицы, пришили латунные и похоронили под кремлевской стеной.
     Я, конечно, был этим событием  взбешен, строчил ответы Евтушенко на его
гадкий стишок "Наследники Сталина",  написанный по заказу  газеты  "Правда".
Ишь, какой "коммунист-правдист" отыскался! Всю жизнь  был диссидентом, а тут
захотелось  подлизнуть партии  анус да поглубже!  Вот и  получил  от  Никиты
Сергеевича его  большевистскую благодарность! А  сейчас я очень доволен, что
тело моего  любимого вождя, православного человека с церковным образованием,
восстановившего патриархат и возобновившего нормальный диалог с церковью, не
выставлено напоказ,  как в витрине магазина! Вот лежит один, достойный этого
бесстыдного  эксгибиционизма  (русский  язык  надо  знать!),   и  душа   его
неприкаянная носится, не дает нам стать нормальным народом, и хватит! Может,
наступит день, когда мы закопаем эту мумию, признаем, что столько лет дурили
по-черному, и станем нормальным народом, как, например, немцы! Но пока этого
дня не видно!
     И мне так захотелось смыться куда-нибудь за  рубеж, настолько опротивел
этот хрущевский  "волюнтаризм" и одурение  страны,  так хорошо показанные  в
потрясающем фильме "Тридцать три", что я даже стал искать такую возможность.
Но не нашел, может быть и к счастью!

        Пьем по критерию и по меркам

     И вот я снова в Москве, на сей раз надолго -  на преддипломной практике
- это  весь весенний семестр!  Бегу сразу  на Опытный завод  проведать моего
"мамонта". "Мамонт", как и подобает северному чудовищу, весь в снегу; вокруг
него  разбросаны куски  толя и полиэтилена, брезента нет - или ветром сдуло,
или, что вероятнее,  сперли. Все металлические части  в ржавчине  и грязи; я
как мог, счистил снег и прикрыл механизм, чем нашел.
     Перейдя дорогу  - улицу Ивовую,  зашел в "Пожарку". Серафим, Лукьяныч и
моя койка  -  на месте,  никого не  подселили.  Затем  зашел в  лабораторию.
Федоров был в командировке, а Игорь Недорезов, исполнявший его  обязанности,
встретил  меня очень радушно. Между  нами начало  завязываться нечто теплое,
перешедшее потом в  многолетнюю дружбу. Игорь  Андреевич официально  объявил
мне, что он временно на период практики, оформляет меня на работу в качестве
старшего мастера, и теперь я  не только буду получать зарплату, но и законно
занимать  койко-место в  "Пожарке". Я  отдал  честь  и отрапортовал:  "Служу
ЦНИИСу!".
     Началось оснащение скрепера датчиками и  измерительной аппаратурой.  На
очищенную  и  обезжиренную поверхность осей скрепера десятками  наклеивались
тензодатчики   -   основные   и  компенсирующие;   на   колеса   и   маховик
устанавливались  датчики оборотов. Колеса крутились  медленно  и на  них  мы
ставили  обычные  "чиркалки",  а  на  маховик  -  тахогенератор  с  ременным
приводом. На дышло поставили специальную месдозу для измерения силы тяги. До
самого июня шло это оснащение скрепера.
     А жизнь в "Пожарке" протекала своим чередом.  Правда, были и изменения.
Мазина пожаловалась в ЦНИИС на  наших  многочисленных  посетителей, и  новый
зам. директора по хозяйственно-административной части (мы  называли кратко -
"зампохач")  Чусов,   поставил   на  входе   в  "Пожарку"  дежурного.  Поток
посетителей резко  упал, остались  лишь самые верные, или кому терять реноме
было уже не опасно. Возник  винно-водочный дефицит, который надо было как-то
пополнять.
     Прежде всего,  я  как человек ученый, особенно в глазах "рабочих"  т.е.
жителей общежития,  решил  уточнить,  какой  же  напиток  покупать  наиболее
выгодно. По  этому поводу  в  общежитии шли  нескончаемые споры  -  Лукьяныч
говорил,  что выгоднее всего "Перцовка" за 2,20, хотя  она  и  30  градусов,
слесарь  Жора  утверждал,  что  выгоднее  всего  сорокоградусная  водка типа
"Калгановка",  "Зубровка" или "Горный дубняк"  по  2,65. Володя  Ломов,  как
"кандидат наук", утверждал, что выгоднее  всего армянский портвейн  "Лучший"
по 2,30, но объемом  0,75 и крепостью 18 градусов. Серафим  Иванович смотрел
на эти споры скептически и считал их беспочвенными, так как нет объективного
критерия выгодности.
     И  я,   поработав   головой,  вывел   этот  критерий   -   им  оказался
"грамм-градус-копейка", который  в  "Пожарке" в мою честь  назвали "Гул"-ом.
Чтобы получить этот критерий, надо  было массу напитка в граммах умножить на
его крепость  в  градусах и поделить  на  стоимость  в  копейках.  Чем  выше
значение критерия, тем выгоднее покупать напиток.
     Расчеты  показали  удивительные  вещи.  Взятая  за  эталон  "Московская
Особая" за 2,87, имела критерий  500х40:  287, т.е. почти 70 Гул'ов; "Горный
дубняк", "Зубровка", "Калгановка"  -  75 Гул'ов;  "Перцовка" - 68 Гул'ов, то
есть она  невыгоднее  даже "Особой"! Портвейны "Альб  де  Десерт", "Альб  де
Масе" и  "Анапа" (500х17:127)  -  67 Гул'ов,  т.е. эти  дешевые  портвейны -
невыгодны, это  сенсация! Володин выбор - портвейн "Лучший", оказался совсем
не  лучшим,  а пожалуй, худшим - 58  Гул'ов.  Но чемпионом оказался  красный
молдавский портвейн  "Буджакский" (750х19:167) -  аж 85 Гул'ов! Тогда еще не
было  таких шедевров,  как "Солнцедар"  или  плодово-выгодное  "Биле Мицне",
которое еще называли, наверное, из-за вкуса, "Биомицином"; появились они лет
через десять. Но, уверяю вас, выше "Буджанского" им бы не возвыситься!
     Протестировали   даже   пиво   -   самое   дешевое   разливное-бочковое
"Жигулевское",  оказалось по  Гул'ам  равным "Буджакскому". Стало быть, пить
пиво за 22 копейки кружка - выгодно. Но сколько же его надо выпить? И потом,
разливное пиво  явно  разбавлено, да его  и  недоливают.  А бутылочное имело
всего 50 Гул'ов, т.е. было явно невыгодным!
     Введение нового  критерия произвело такой переполох в  умах  "рабочих",
что некоторые из  них почти  свихнулись  (по  современному -  у  них  "крыша
съехала") - рушились их представления о самом главном  в жизни. Слесарь Жора
даже порывался избить меня за этот  критерий.  Но я заметил ему, что изобьет
он меня или даже убьет, критерий все равно останется! Все уже знают про него
и  будут  вычислять даже  без меня.  На  что  Жора  высказал великую  мысль,
достойную нашего менталитета:
     - Вас  - ученых еще до рождения убивать надо, чтобы не  успели нагадить
народу!
     Но инициатива наказуема, и из-за моего критерия больше всех пострадал я
сам.  Убедившись,  что  красный портвейн  "Буджакский" - самый  выгодный,  и
опасаясь,  что его могут раскупить,  я на весь свой  аванс старшего мастера,
накупил  этого вина и  запрятал  в платяной шкаф.  Бутылок 20  притащил,  не
меньше, по  85 Гул'ов, думал, хватит на месячишко. Но "гул" шел по общежитию
всего  один  день,  гульбище  и  гулянка  тоже.  Вот  сколько  хороших  слов
происходят  от  моей  фамилии!  Вылакали  соседи по  общаге  мой  "выгодный"
портвейн  одномоментно,  и я  сам  угощал  им  "рабочих",  после  того,  как
"пропустил"  бутылки  две   сам.  Пили   за  новый   критерий,  за  великого
ученого-спиртоведа, за  Молдавию  - родину самого выгодного вина. На халяву,
говорят,  и  уксус сладок!  Выпили  столько, что  и тошнило  многих красным.
Сперва  испугались, думали, что кровь горлом  пошла. Но потом вспомнили, что
пили красное, и успокоились.
     Я  же  сделал для  себя  важный  вывод  - нельзя покупать  сразу  много
спиртного,  а только  по мере расходования.  Вы  видели  когда-нибудь, чтобы
ханыги-алкаши,  которые  тусуются возле винных магазинов, сразу покупали  бы
много? Нет, они роются  по карманам,  достают мелочь, считают, роняют монеты
на снег, потом набирают нужную сумму и  покупают бутылку. Выпьют на  троих и
начинают  снова  шарить  по  карманам,  и ведь  наскребают-таки!  И  так  по
нескольку раз! Значит, деньги  у них исходно были,  ведь не  выросли же  они
сами в карманах. Но  не купили  они, к примеру, сразу три бутылки, чтобы  не
разливать по капле каждую  по трем стаканам, а  гордо и независимо выпить из
горла каждый - свою! Ханыги - люди опытные, они-то в своем деле соображают!
     И еще одно полезное нововведение было сделано в питейную практику нашей
комнаты. На сей раз - секретное. Так как число наших посетителей с бутылками
резко уменьшилось,  то  нужно  было  подумывать  об  увеличении  "налога"  с
посетителей.  Для  этого  я принес из  лаборатории стеклянную  мензурку,  на
которую нанес стеклографом черточки с надписями: "на двоих", "на троих", "на
четверых" и т.д.
     Допустим,  приходят   к   Серафиму  или   ко   мне  двое   с  бутылкой.
Договариваемся делить  "на троих":  переливаем  в стакан одному - раз, потом
другому - два, а остаток - себе в железную  кружку.  Но черточки-то я провел
чуть ниже реальных значений объемов, поэтому остаток оказывался больше,  чем
по расчету.  Особенно большой выигрыш  был, когда приходилось делить бутылку
на много доз. Свою кружку делящий до конца не выпивал,  а сливал в "общак" -
на "черный день".
     Особенно хорошо это получалось у дяди Симы. Он на корню пресекал всякое
недоверие посетителей, а если те артачились, привычно спускал их с лестницы.
Так что,  на ухудшение  условий существования мы отвечали  привычкой русской
смекалкой и сноровкой.




        О выгодах спорта и споров

     Но, тем не менее, о новых пополнениях  спиртного думать было нужно, что
мы все  свободное время  и делали. Помог, как обычно, случай. Как-то заказал
Серафиму починить свой будильник начальник  конструкторского  бюро отделения
ЦНИИС Федор Иванович Зайцев - фигура  колоритная.  Участник войны, 1909 года
рождения, с орденами  и медалями, он имел высокий  рост и еще более  высокий
вес - явно выше  центнера. Ходил он  гордо  выпятив  грудь, имея  на это все
основания  -  начальник  КБ,  фронтовик  и  самый   сильный  человек  нашего
институтского  городка.  52  года -  расцвет мужской силы,  он был  завидным
женихом, но таким и остался, потому, что хоть и любил женщин, но  жениться и
терять свободу не хотел.
     Меня  заинтересовало,  почему  он считался  самым  сильным  человеком в
городке. На это Серафим пояснил, что у него дома  есть тяжелая штанга, и  он
ее, к  ужасу соседей (квартира у него была  коммунальная), иногда поднимает.
Ужасало соседей  не  то,  что он ее поднимал, а то,  что  она иногда падала,
сотрясая весь дом до фундамента. Узнав про штангу, я потерял покой и упросил
Серафима  "свести"  меня с  Зайцевым, желательно у  него дома.  Случай такой
представился - Серафим  договорился  занести готовый будильник Зайцеву прямо
на дом.
     Пошли  втроем - Серафим, Володя  Ломов и я. Зайцев  был явно  недоволен
большим количеством  гостей. Так бутылку - плату за  будильник -  распили бы
вдвоем, а так - волей-неволей приходилось делиться. Серафим  познакомил меня
с  Зайцевым, я  рассказал ему,  чем занимаюсь  в ЦНИИСе. Зайцев  слышал  про
"чудо-скрепер", и сразу зауважал меня, как изобретателя.
     Но душа моя рвалась  к штанге и я,  наконец, увидел ее. В  углу комнаты
лежал    самодельный   спортивный    снаряд,    достаточно   профессионально
изготовленный.  Федор  Иванович,  заметив   мой   интерес,  рассказал,   что
сконструировал штангу сам, изготовили  ее на Опытном заводе,  и весит она до
105 килограммов.
     Но поднимаю я килограммов  пятьдесят-шестьдесят, -  пояснил Зайцев, - а
больше боюсь: упадет. Соседи загрызут!
     По  дороге  я  намекнул  Серафиму, что  хочу  "сразиться" по  штанге  с
Зайцевым на бутылку. Серафим не одобрил моего намерения - он не знал про мое
спортивное прошлое, а  фигура Зайцева внушала ему уважение. Но  ради бутылки
(безразлично с чьей она будет стороны!) он решил подыграть мне.
     Я  подошел к штанге - там было килограммов  пятьдесят, неумело подобрал
ее  с пола. Сказал,  что  она  легкая, и ее  поднять  -  раз плюнуть. Зайцев
подошел к штанге,  важно поднял ее на  грудь  и  выжал.  Я понял, что больше
шестидесяти ему не поднять, и стал рваться в бой.
     -  Молодой  человек,  вы  можете  получить  грыжу,  ведь  вы никогда не
поднимали  штанги,  -  убеждал  меня Зайцев, - да и  по фигуре вы худенький,
субтильный ...
     -  Это я-то  "субтильный"? - рассвирепел  я и предложил Зайцеву обидный
спор  на  бутылку  -  кто  больше   выжмет.  При  этом  вытащил  из  кармана
трехрублевку и выложил ее на стол.  Зайцев покачал  головой и осудил меня за
такую  безрассудность - спорить на  жим,  с  ним, с  самим  Зайцевым - самым
сильным человеком  городка?  Недальновидно! Но  вызов принял.  Немалую  роль
сыграл  здесь  Серафим,  подзадоривший  Зайцева,  что какой-то  "субтильный"
мальчишка смеет спорить с ним, самим Зайцевым ...
     Он выжал пятьдесят пять килограммов, затем взял на грудь шестьдесят, но
выжать не смог. Он мял себе мышцы на  руках, сетовал, что "пошел на вес" без
разминки, что дал втянуть себя в авантюру. Он даже не ожидал, что я  подойду
к шестидесяти  килограммам  и пытался не позволить  мне это сделать.  Бедный
Федор Иванович боялся, что вес меня "сломает". Серафим и Володя взялись меня
страховать, и Зайцев уступил.
     Я,  призвав  всю  свою фантазию, как  можно  только  непрофессиональнее
взвалил штангу  себе на грудь, и,  боясь рассмеяться,  с колоссальным трудом
выжал ее. Зайцев был поражен. Этого он никак не ожидал.
     - Чем  вы берете вес? - Зайцев недоуменно пожимал плечами, - ведь у вас
же нет мышц! И он попытался пощупать  мои бицепсы,  но я уклонился, опасаясь
разоблачения.
     - Не люблю,  когда мужики лапают, не принято у нас на Кавказе! - соврал
я. Что принято на Кавказе, я уже хорошо знал!
     Зайцев выложил  свой трояк,  Володя  побежал в магазин, прихватив и мою
бумажку. Протесты  не  помогли  -  "за  подыгрывание и  страховку" -  шепнул
Володя,  и  через несколько минут  уже прибежал  обратно  с  двумя бутылками
"Старки". Двадцать четыре копейки он добавил от себя! Невероятная щедрость!
     Трех бутылок -  одной - за будильник,  другой - выигранной, и третьей -
за "страховку", вполне хватило для дружеского застолья. Федор Иванович любил
закуски, и  они у него  всегда водились - сыр,  колбаса,  икра  баклажанная,
"Лечо" - все это для нас было лакомством.
     -  Чем  вы берете такой  вес? -  повторял Зайцев мне свой  вопрос, и  я
отвечал ему:
     - Головой надо работать, головой! - отвечал я и постукивал себя по лбу.
Все смеялись.
     Подвыпив,  Зайцев обещал потренироваться  и взять  у  меня  реванш.  Он
сказал,  что  не  уступит  свое  звание  "самого сильного  человека городка"
субтильному, хоть и умному юноше. Я понял, что еще несколько бутылок, причем
с хорошей закуской - наши!
     Замечательная русская черта - отыгрываться. Как  говорится в пословице:
"Не  за  то отец  сына бил,  что играл,  а за то, что отыгрывался". Так вот,
многоопытный Зайцев несколько  раз  присылал  мне вызовы  на  поединок,  и я
всегда  выигрывал  с  минимальным  перевесом, выжимал  решающий вес с  таким
трудом,  с  такими  мучениями, что под конец не  выдержал.  Когда количество
побед перевалило за пять, мне стало стыдно, и, невзирая на протесты Серафима
и Володи, я набрал на штангу  полный вес 105 килограммов,  взял на грудь и с
легким толчком сделал "швунг". Неспециалист не отличит его от жима, и "самый
сильный человек городка" был повержен - физически, а главное - морально.
     Он никак не  мог  представить себе,  что  я - мастер  спорта по штанге,
почти кандидат на мировой рекорд в жиме. Да я и не рекламировал себя ни ему,
ни  Серафиму.  Пусть  думают,  что  я  "головой работаю", применяю  какую-то
неведомую теорию для поднятия тяжестей.
     Больше Зайцева побеждать было нельзя, но я  снял эскизы с его штанги и,
пользуясь  связями Серафима, Зайцева и своими,  изготовил на  Опытном заводе
еще одну штангу. Для  наших целей -  оздоровления пьющего мужского населения
"Пожарки".
     Штангу  поставили  в  нашей  комнате,  и  пошли  соревнования с мужским
населением общежития. Никто в мою силу  не верил, шли сплошные отыгрывания и
реванши.  Слесарь Жора отыгрывался аж  семь раз, но так ничего и не понял. Я
просто  отказался больше с  ним  соревноваться -  посоветовал тренироваться.
Раскрыть свои возможности перед  всем  обманутым  общежитием было бы слишком
опасно - побьют ведь!
     Скоро  весь  "бюджет  надувательства"   в  общежитии  закончился  и  мы
принялись  искать "внешнюю клиентуру". Ее, в  основном,  поставлял  Серафим.
Где-то  по своим  старым  каналам связи,  он  выискивал слегка  подвыпивших,
здоровых  телом  мужиков  и  затаскивал  их  под  тем  или  иным предлогом в
"Пожарку". А там - штанга, якобы оставшаяся  от четвертого жильца в комнате.
Серафим имитировал страстное желание поднять хоть какой-то вес, но у него не
получалось. "Здоровые телом" мужики авторитетно показывали ему, как это надо
делать, а  я,  обычно  лежа  на  своей койке,  оценивал  силовые возможности
мужиков. После чего вставал и, якобы  с  подпития, предлагал  поднять  одной
рукой   столько  же,  сколько  поднимет  "здоровый  телом"  мужик  -  двумя.
Предложение, надо сказать, обидное,  особенно  от "субтильного" юноши.  Меня
пытались отговорить,  советовали  лучше поиграть в шахматы,  но я распалялся
все больше. Серафим и Лукьяныч подыгрывали мне, и спор завязывался.
     Я  и "здоровый  телом"  выкладывали по трояку. Серафим  накрывал деньги
шляпой, и начинались силовые упражнения. Мужики обычно  поднимали пятьдесят,
от  силы  шестьдесят килограммов, а  я  знал, что  могу  свободно вытолкнуть
правой  рукой  65-70  килограммов.  И  это  -  немного,  рекорды в  моем  же
полулегком весе доходили до 100  килограммов. Правда,  это  движение  уже не
входило  в троеборье; раньше существовало "пятиборье"  - с  рывком и толчком
одной рукой, но его в 50-х годах отменили.
     Так или иначе, я побеждал в споре, причем "рекордный"  вес  поднимал  с
имитацией невероятного  труда  и  напряжения.  Ошарашенный  "здоровый телом"
мужик  проигрывал, но  делал все возможное,  чтобы, во-первых, отыграться, а
во-вторых -  вовлечь в спор  других  своих  знакомых. Знакомые здоровяки, по
идее  проигравшего,  могли или  выиграть,  или  проиграть мне,  а "доза"  от
поставленной  водки все равно  доставалась "посреднику".  Выигрывал, конечно
же, я, потому что профессионалов среди приглашенных не бывало.
     А если бы такой вдруг появился, я бы  его сразу же "вычислил" и не стал
бы  спорить, сославшись, например,  на болезнь.  Но постепенно иссякли и эти
"клиенты", ведь  городок наш был так мал.  Я вел  учет выигранным  бутылкам,
"чиркая"  острым  напильником  по  грифу  штанги  после   каждого  выигрыша.
"Зарубок" на грифе оказалось 173!
     Надо было подумывать о других способах изымания выпивки с населения.  И
новое решение было найдено.
     Тогда в начале  60-х годов  магнитофоны были  еще  в  новинку, особенно
среди не шибко "современного" населения нашего общежития и  городка в целом.
Я  купил  недорого  в  комиссионном  магазине  магнитофон  "Днепр"  и быстро
приспособил его для изымания бутылок с населения.
     Магнитофон   был  спрятан  в  тумбочке,  а  микрофон  закамуфлирован  в
настольной  лампе.  Одновременно  с   включением  этой  лампы,  включался  и
магнитофон,  настроенный  на  запись.  Когда  приходил   очередной  солидный
"клиент"  к  Серафиму  на  выпивку,  я  ввязывался в  разговор  и  предлагал
очередной анекдот про Хрущева (тогда эти анекдоты ходили сотнями). Например,
что купил Хрущев  на  базаре поросенка и  несет домой,  завернув  в  детское
одеяльце, чтобы  скрыть  покупку. Встречается знакомая,  спрашивает,  что  в
руках.  А  Хрущев  отвечает:  "Это  сынок  родился, несу  с роддома домой!".
Знакомая откидывает край одеяльца и говорит: "Весь в папу!" Ха-ха-ха!
     "Клиент" тоже вспоминает анекдот про  Хрущева, например, что на обеде у
индийского премьер-министра  Неру, Хрущев украл серебряную ложку и спрятал в
карман. А Булганин (с  которым  Хрущев первое  время  всегда ездил  вместе),
заметив  это, говорит: "Господа, я покажу вам  русский фокус. Вот я  беру со
стола и кладу себе  в карман серебряную ложку, фокус-покус, и  достаю  ее из
кармана Никиты Сергеевича!" Ха-ха-ха!
     Но  перед анекдотом "клиента" я успеваю  включить лампу  на тумбочке, и
весь текст записывался на ленте  магнитофона.  Отогнав ленту  обратно, я даю
"клиенту" возможность выслушать его анекдот. "Клиент" сереет лицом и просит:
"Сотри!". Серафим  смотрит  на часы  и  деловито  предлагает:  "до  закрытия
магазина осталось  больше часа.  Давай, беги  за бутылкой,  а  потом  сотрем
вместе". "Клиент"  сорвавшись  с места, убегал и вскоре  прибегал обратно  с
бутылкой, а нередко и с другим "клиентом-анекдотистом". Если сам "вляпался",
то  почему бы  и не подставить другого. Выпивать-то все равно вместе! Сейчас
трудно  представить  себе,  что  за  подобный  анекдот можно  было  запросто
"вылететь" с работы, а коммунисту - из партии тоже.
     Но постепенно стала исчезать и  эта  клиентура. К  нам в комнату  стали
опасаться заходить. Но мы  не "потерялись" и на этот раз. Прихватив бутылку,
мы с Серафимом заходили куда-нибудь в чужую компанию, "на огонек". Послушаем
у дверей, если  в  комнате громкие полупьяные разговоры, мы стучим в дверь -
просим спички  там, или  соли. Хозяева наливают,  мы вынимаем свою бутылку и
пошло-поехало. А потом  я  начинаю показывать фокусы. Например, разворачиваю
платок  и  прошу  положить  на  его   середину  сложенную  в  несколько  раз
трехрублевку.  Засучив  рукава,  я  под   пристальными  взглядами  компании,
сворачиваю  платок "котомкой", на дне которого лежит  денежка,  и  предлагаю
пощупать,   там  ли  она.  Все  щупают,   засовывая  руку  в  "котомку",   и
подтверждают, что, дескать, денежка там. Последним, засовывает руку Серафим,
долго  копается, придирчиво  ищет  бумажку, сперва не находит  ее, но  потом
вынужденно  соглашается,  что  она  там.  При  этом,  конечно  же, незаметно
забирает ее себе в кулак.
     Фокус-покус! -  и я, встряхивая платком, показываю, что он пуст. Пьяная
компания  взволнована,  она  просит  повторить  фокус.  Они следят  за моими
руками,  чуть  ли  ни придерживая их своими. Больше  всех  обвиняет  меня  в
шулерстве  Серафим - он  долго  копается, никак  не  может  найти  бумажку в
платке,  гневно  сердится  на меня, но  чуть  ли ни  с  посторонней помощью,
находит ее и,  конечно же, забирает.  "Фокус-покус!" - и платок  снова пуст.
Мне  проверяют карманы, залезают,  чуть ли ни в трусы,  но  трешки-то у меня
нет!
     Или еще один, более интеллектуальный фокус. Вроде,  я могу по отпечатку
пальцев тут же найти "хозяина" этих отпечатков. Но тоже за трояк.
     Делалось  это  так.  На  небольшое  зеркальце  клалась трехрублевка,  и
кто-нибудь  из  присутствующих должен  был  взять ее, оставив  на  зеркальце
отпечаток любого пальца. Меня, конечно, на  это время  выводили из комнаты и
следили, чтобы я не подглядывал.  Когда дело было  сделано, меня вызывали, я
быстро  глядел на отпечаток и  тут же стирал его платком.  Потом  каждому из
присутствующих  предлагал  оставить  свой отпечаток,  но  так,  чтобы  он не
налезал  на чужой. Потом рассматривал эти  отпечатки  "оптом"  и указывал на
того,  кто взял  трояк.  Однажды  в  такой  компании  случайно присутствовал
следователь-криминалист,  так  он  чуть  с ума не сошел.  Говорил,  что  я -
уникум, что  меня  надо  брать  в МУР  и  платить бешеные  деньги  за  такое
мастерство.
     Но скромно  признаюсь, что  в дактилоскопии я был совершенным профаном,
просто  Серафим,  оставляя  свой отпечаток на зеркале, указывал  пальцем  на
того, кто взял трояк ...

        Из ВУЗа - в аспирантуру

     В конце мая мне пришлось оставить мой приятнейший научно-питейный образ
жизни,  так гармонично сочетавший  науку,  спорт,  шулерство  и пьянство,  и
отправиться в Тбилиси на защиту дипломного проекта. Кое-какие чертежи я взял
с Опытного завода, кое-что доделал, а самое  главное - изготовил действующую
модель скрепера. Из механизма больших настенных часов я приготовил редуктор,
тихоходный   вал  соединил  с   осью  колес  от  игрушечного   грузовика,  а
быстроходный  -  оставил  свободным.  На  него  я  надевал  крыльчатку, если
имитировал  обычную  машину, и свинцовый диск, если имитировал мой привод  с
маховиком.   Осталось  спаять  из  белой   жести   ковш  скрепера  и  другую
"фурнитуру", чтобы сделать модель похожей на оригинал.
     И вот на защите диплома, рассказав про скрепер по чертежам, я ставлю на
стол модель скрепера, а перед ней  на другом конце стола - пятикилограммовую
гирю от домашних весов. Завожу ключом пружинку,  ставлю на быстроходный  вал
крыльчатку, и  отпускаю  машину.  Скрепер с тихим урчаньем двигается к гире,
но, упершись в нее,  останавливается,  как и  было намечено. А теперь, снова
отведя модель на исходную позицию и заведя пружину, я ставлю на быстроходный
вал  свинцовый  маховик. Почувствовав  свободу,  игрушечный  скрепер  сперва
движется  медленно, разгоняя  быстроходным  валом маховик, а  затем уверенно
"прет" на гирю. Упершись в нее носовой частью, скрепер, влекомый разогнанным
маховиком,  весь  как-то  собирается,  тужится,  и  пробуксовывая  колесами,
медленно  тащит перед собой  гирю.  Доведя ее  до  края  стола, скрепер,  не
задумываясь, сталкивает с грохотом гирю на пол.
     В аудитории аплодируют - принцип работы  маховичного  устройства поняли
все, включая председателя экзаменационной комиссии, который обычно тихо спал
на защитах. Разумеется, оценка диплома была отличной. Жена получила такую же
оценку; тема  ее диплома была такой  же,  что и у меня - вариант маховичного
толкателя к тому же скреперу.
     В   те  годы   после   окончания  ВУЗа   следовало  идти  работать   по
"направлению". Раз проучился бесплатно - иди  работать,  куда  направят  - в
любой район нашего большого Союза, хоть на Чукотку.
     Известен анекдотичный случай распределения на мехмате МГУ. Выпускники -
мехматовцы,  обычно  называемые механиками,  в  обыденном  понятии  - чистые
математики. И распределили  их по институтам  Академии наук.  А  тут  в  МГУ
явился  с   визитом  Хрущев   и   заявил,   что   механики  должны  работать
механизаторами  в  колхозах, а не "греться" в московских  институтах. И весь
выпуск "механиков" был  направлен в  колхозы.  А выпускники  - молотилки  от
веялки  отличить не  могут, для  них  самое "приземленное"  в механике - это
уравнения Лагранжа 2-го рода.
     Так вот, жена  моя получила свободное  распределение (из-за малолетнего
ребенка),  а  меня  направили  в  марганцовую  шахту  Чиатурского  района  в
болотистой  глуши Западной Грузии. На этих  вреднейших шахтах только  зеки и
работали. Там после пяти  лет работы -  эмфизема легких и хан<b>а</b> тебе (кто  не
понимает  слово  "хана",  поясняю - это  абзац,  амба и  т.д. до  буквы "я",
русский язык богат  синонимами!). А тупые дети артельщиков, заплатив взятки,
получали  направления  в Москву, Ригу,  Ленинград, Киев, разве  только не  в
Рио-де Жанейро.
     Но   жена,   походив   в   Министерство  образования  Грузинской   ССР,
добилась-таки моего "освобождения" от шахты, и я отправился в Москву сдавать
экзамены в аспирантуру,  как  об  этом я  договорился  с моими благодетелями
Федоровым  и  Недорезовым.  Скрепер-то  надо  было  доделывать,  денег  было
ухлопано много...
     И вот  в начале сентября  я снова  в  Москве.  Благодаря опубликованным
трудам   -  авторскому  свидетельству,  статье   в  журнале,  и  ходатайству
благодетелей, мне разрешили поступать в аспирантуру без  обязательного стажа
работы в течение двух лет.
     Советская власть считала,  что молодой специалист после окончания  ВУЗа
должен проработать 2 года в колхозе механизатором, или  на Красном  Богатыре
мастером цеха, забыть всю науку, кроме мата,  а потом  спокойно поступать  в
аспирантуру  -  научный  успех  будет обеспечен!  Ну,  а  мне  -  в  порядке
исключения, разрешили-таки учиться дальше.
     Что  ж,  сдал  я  специальность;  экзамены  принимали  сами  Федоров  и
Недорезов, вопросы задавали про скрепер, а я  серьезно на них отвечал, благо
чувствовал  я  скрепер  всеми  частями  своего  тела, более  всего  спиной -
тяжеловаты были его детали, особенно дышло!
     Английский сдал легко  и непринужденно  - сказались занятия,  которые я
давал жене.  А  вот с  историей КПСС,  которую тоже  надо  было сдавать  при
поступлении в аспирантуру, вышла заминка.
     Не буду обсуждать,  на  какого хрена  история  отдельно  взятой  партии
аспиранту  по техническим  специальностям, а скажу  только, что у меня тогда
начал  завязываться роман с девушкой по имени Валя. И мы с большой компанией
товарищей затеяли поход в лес на  субботу-воскресенье с ночевкой в палатках.
Валька должна была идти со мной "в паре".
     Но что-то изменилось, я  так  и не  понял что, и вместо одной Вальки, в
поход пошла другая -  ее подруга. Подошла  так  просто  ко мне и говорит: "Я
вместо  Вальки такой-то, зовут меня тоже  Валей, не ошибешься".  Критический
осмотр показал, что вторая Валька  была существенно хуже первой, но выбирать
не  приходилось, и я согласился на замену. Тем  более, выпивки брали с собой
достаточно. Взял я с собой и  толстый синий фолиант - историю КПСС, будь она
неладна - в понедельник с утра назначен последний экзамен.
     Весело  так  гуляли,  выпили малость, нашли под вечер  полянку, разбили
палатки. Мы с  Валей любовно ставили наше "гнездышко", укладывали в нем  два
матраса,  подмигивая  друг другу,  дескать,  два может и не  понадобится. На
полянке  горел  большой  костер, мы выпили,  закусили, пожелали  друг  другу
спокойной ночи;  Валя  заранее  залезла в  палатку  стелить  постели,  я  же
задержался минут на десять с  ребятами - надо же было допить, что оставалось
- водка-то до утра выдохнется!
     Залезаю, как хозяин, в палатку, а там на "моем"  матрасе лежит какой-то
тип, которого я и не замечал раньше. Рослый  мальчик  лет пятнадцати, чей-то
сынок, почему-то лег не со своими родителями, а полез в палатку к Вальке. На
мой недоуменный взгляд она ответила, что мальчику спать негде, и она пустила
его "к нам". Еще Валька  заметила,  что мы поместимся  и втроем, а  мальчика
(который был повыше меня!) положим в середине.
     Я заключил, что все происходит к лучшему. Молча достал том Истории КПСС
и сел  к костру. Всю ночь  я пробыл дежурным у  костра, подбрасывая палки (в
костер, разумеется!) и "запоем" читал про  историю "нашей  любимой  партии".
Утром я немного поспал в палатке, свободной от Вальки и "недоросля", и опять
продолжил чтение моего "бестселлера".
     Валька снова липла ко мне, но я молча отстранил ее,  благо поутру я еще
раз ее осмотрел  попристальнее и  покритичнее. Нет, спасибо недорослю, иначе
бы  я себя совершенно  перестал  бы уважать!  Да и  столько водки  у  нас не
нашлось бы!
     Роль этой второй Вальки в походе я до сих пор так и не понял; пусть это
так  и  останется малоинтересной загадкой навсегда.  Днем мы возвратились  к
себе  в  городок.  Я окончательно  дочитал учебник и понял, что  без ночного
бдения, я его бы так и не осилил.
     На экзамене  я получил по  истории  КПСС "четверку", первую за пять лет
учебы. Преподаватель, толстенький весельчак, все  время пытался узнавать мое
собственное  мнение  о  событиях  в  истории партии.  А на мои ответы  давал
язвительные  комментарии: "Ваше  мнение  совпадает с  точкой зрения  фракции
меньшевиков",  "так  думали  оппортунисты", и т.д. Я  не выдержал и напрямую
спросил, что он собирается мне поставить.
     "Хорошо", наверное, - нерешительно ответил преподаватель, -  с тройкой,
а  тем более с  двойкой  вас  не  возьмут в  аспирантуру!  Молодец - хоть  и
коммунист, но оказался порядочным человеком!
     Да что  я  ополчился так  против коммунистов?  Мой кумир -  Сталин, был
коммунистом, талантливейший организатор, спасший страну от  атомной агрессии
США  -  нарком  Берия, внучатым  племянником которому я  прихожусь, тоже был
коммунистом. Мои благодетели - Федоров и Недорезов - тоже были коммунистами,
причем Федоров уже потом долгое время был  парторгом ЦНИИСа. Мои отец и мать
были коммунистами.  Комендант  общежития  МИИТа  - взяточник Немцов  -  тоже
коммунист,  причем убежденный, мы как-то беседовали с ним об этом.  Парторги
институтов,  где я работал, тоже  были  приятными людьми и собутыльниками  -
часто моими друзьями. Так  что грех ругать  всех коммунистов подряд, они все
поодиночке, в  общем  - люди  нормальные,  а  вот  когда вместе  соберутся и
голосовать начнут - нет хуже сволочей!
     В результате я получил две "пятерки" и одну "четверку", и  был принят в
аспирантуру.  Учеба  начиналась  с января уже 1963  года, так что оставалось
месяца три  для  устройства на работу.  И мне  надо было  срочно  уезжать  в
Тбилиси и устраиваться на постоянную  работу с окладом не менее 100 рублей в
месяц. Поясню, почему.
     Так как  меня приняли в  аспирантуру в  виде  исключения  без трудового
стажа, стипендию мне, вроде бы, и не  полагалось выплачивать. В Положении об
аспирантуре  было сказано, что  стипендия  назначалась в размерах  последней
заработной платы, но не свыше  100  рублей в месяц.  А так как  я еще  нигде
постоянно не работал,  то и последняя зарплата равна нулю рублей. А в Москве
я не  мог  устроиться  на работу,  нужна "прописка",  а  у меня  была только
тбилисская. Надеюсь,  что  слово  "прописка"  еще  знакомо бывшим  советским
людям?
     Итак, я  уже в Тбилиси и  лихорадочно  ищу работу. Кинулся на  знакомую
табачную фабрику, но получил "от ворот поворот". Им еще нового "останова" не
хватало!   И   я    устроился   по   объявлению    "Организации    требуются
инженеры-конструкторы" на почтовый ящик No 66.

        В почтовом ящике

     Не подумайте, что это какое-нибудь почтовое отделение, где нужно стоять
с  высунутым  языком,  ожидая,  что  кто-нибудь захочет  приклеить  марку  и
воспользуется его  влажной  поверхностью. Нет, это  была  серьезная  военная
организация,  где  разрабатывались  телетайпы для армии. А чтобы не выдавать
секрета, организация  называлась  "Почтовый ящик". Таких "ящиков" по  стране
были  тысячи, и все  знали, чем  в них  занимаются. Спросишь,  бывало:  "Как
пройти к почтовому ящику No31?" А тебе отвечают: "Это что, к авиазаводу?"  И
т.д.
     Начальник  отдела,  куда я устраивался,  по  фамилии  Мхитаров,  хитрый
армянин, тщательно выведывал  у меня, почему  я не поехал  по распределению.
Ответ выглядел  убедительно: "А  кому  охота  в  марганцовую  шахту лезть?".
Диплом  был  "красный" - с  отличием,  и  Мхитаров  взял меня, но  осторожно
назначил зарплату всего в 80 рублей.
     "Проявишь себя - повысим!" - резюмировал он.
     Я  соглашался  - выбора-то не  было!  80 рублей - это  около 25 бутылок
водки,  то  есть  что-то  около  80  долларов  получалось  по  покупательной
способности. Но  мне нужно было 100 рублей, и я начал "проявлять себя", хотя
мне и предложили месячишко осмотреться и привыкнуть.
     Я спустился в цех и осмотрел производство, поговорил с мастерами. Узнал
у Мхитарова о недостатках изделия. Тот стал перечислять их, но потом пытливо
посмотрел на меня и спросил:
     "Хочешь задачу, которую никто  не может решить, даже я сам? Решишь, тут
же на сто рублей переведу. Не можем аппарат на госиспытания  выставить из-за
этого!".
     И он рассказал мне о самом крупном пороке тбилисского телетайпа. Дело в
том,  что  телетайп  печатал  по  принципу  печатной  машинки,  там  так  же
протягивалась  красящая  лента, причем протягивалась она ненормально быстро.
Привод был  от  единственного торчащего  поблизости  вала,  на  который  был
насажен  кулачок-эксцентрик, как  на распределительном валу  двигателя, если
так  понятнее. А толкал этот  кулачок рычаг с маленьким роликом, раза в  три
меньше  по  размерам,  чем  сам  кулачок.  Толкнет  -  лента протянется;  но
толкал-то  он  очень часто,  так  как вал  вращался быстро.  А  понизить его
обороты не было  никакой возможности - не ставить же редуктор,  там места не
было вообще никакого.  Да  и  новых  деталей не  добавишь -  их номенклатуру
нельзя увеличивать. Вот как  хочешь,  так  и  крутись,  а обеспечь  скорость
протяжки ленты  в  2-3 раза  медленнее,  не добавляя  ничего!  "Это  задачка
потрудней теоремы Ферма!" - глубокомысленно заметил Мхитаров.
     У меня мелькнула остроумная идея, но я все-таки переспросил Мхитарова:
     - Точно дадите сто рублей в месяц, если докажу эту теорему Ферма?
     Честное слово, при свидетелях говорю! - и он, подозвав  к себе ведущего
конструктора Хагагордяна и старшего инженера Тертеряна, еще раз пообещал мне
прибавку при них.
     Надо сказать, что в отделе, где начальником был Мхитаров, инженеры были
все  армяне.  Не  всем  это  нравилось,  например, начальнику предприятия  -
грузину Нижарадзе,  да и самим работникам это  было не по  душе. Нет, не то,
что все вокруг были армяне, а то, что они сами были этой национальности.
     Дело в том, что родившиеся и выросшие в Тбилиси армяне (а их было более
половины  всего населения Тбилиси  тех  годов) считали  себя  грузинами,  но
фамилия-то  выдавала  их  происхождение. Сколько я  знал  людей  по  фамилии
Мхитаришвили, Тертерашвили, Саркисашвили  и  других,  фамилии которых  имели
армянский корень и грузинское окончание. Тот же  Мхитаров - это Мхитарян, но
переделанный  под   русского,   если   переделывать  под  грузина   -  будет
Мхитаришвили. Тертерян - от армянского слова "Тертер" - "священник"; фамилия
Тертерашвили  нереальна,  как,  например,  "Рабинов". Рабин,  раввин  -  это
еврейский  священник, русское окончание "ов" к  нему так  же  нелепо, как  и
грузинское "швили" к армянскому священнику - "тертеру".
     Наш старший инженер Тертерян, как выпивал, плакал и жаловался, что жить
не может с такой фамилией - даже грузинское окончание не поможет!
     - А ты женись  на грузинке и возьми ее  фамилию,  так ведь разрешено! -
как-то посоветовал ему я.
     Бедный Тертерян был поражен легкостью разрешения этой проблемы. Он даже
поцеловал меня за  мудрый совет и  налил стакан водки. Так вот, я представил
Мхитарову такое доказательство "теоремы Ферма", что он тоже расцеловал меня,
правда,  стакана не  налил. Но тут  же попросил  написать  меня заявление  о
прибавке зарплаты и завизировал его.
     В  чем  же   заключалось  доказательство  "теоремы  Ферма"?  Я   просто
переставил  местами  кулачок и ролик: маленький  ролик я  надел на приводной
вал, а  кулачок - на  рычаг. Ролик  должен  был сделать около трех оборотов,
пока  кулачок обернется  один  раз  и  толкнет рычаг,  протягивающий  ленту.
Скорость  ленты  убавилась  втрое.  Такого  решения, когда  ведущим является
ролик, а ведомым - кулачок, не описано ни в каких справочниках по кулачковым
передачам - вот конструкторы и не знали, как поступать.
     Новый вариант лентопротяжки был тут же  изготовлен, и телетайп пошел на
госиспытания в модернезированном виде. А Мхитаров еще раз сделал мне  доброе
дело, выручил в серьезной ситуации.
     Как-то  мне понадобились латунные прутки определенного диаметра,  но  я
нигде их не мог достать. А  на работе, то есть в п/я 66, такие были. Вынести
что-нибудь из военной организации - уголовное дело.  Но я решился - просунул
себе  в брюки и  под пиджак два прутка, концы  вставил под носки в  туфли  и
пошел в конце  рабочего  дня на проходную. Шел, правда, не очень нормально -
ноги-то не сгибались! И вот меня по дороге догоняет Мхитаров, дружески берет
под руку  и чувствует - под пиджаком пруток. Пощупал с другого бока - другой
пруток.
     Ты что, в тюрьму захотел? - бледнея, спросил меня  Мхитаров, но так как
дело было уже в  проходной  и  нас  толкали  сзади,  взял меня за  локоть и,
подталкивая, провел через проходную.
     Его знали  все  вахтеры и отдали  под козырек.  Уже  на  улице Мхитаров
серьезно предупредил меня, чтобы это было в последний раз. По  крайней мере,
в данной организации.
     Кроме   лентопротяжки    я    сделал   еще   несколько   более   мелких
усовершенствований  в  конструкцию  телетайпа   -  уменьшил  маховый  момент
фрикционной  муфты,  перенес  в  удобное  место стробоскопические  метки для
определения  скорости ее  вращения,  не  буду  перечислять  больше,  так что
разницу в окладе, я, думаю, окупил.
     Но  после достижения  своей  цели - ста  рублей в месяц, охота к работе
прошла. И я стал  делать другие изобретения, за которые Мхитаров меня  бы не
похвалил. Прежде всего, я изобрел  "мхитароскоп". В  бюро, где я сидел, было
еще человек  пятнадцать конструкторов  среднего звена. Работать они не очень
любили,  но  в  картишки перекинуться на  работе, были  непрочь.  А  женщины
предпочитали вязать  спицами.  Я  же  делал  эскизы не совсем  относящиеся к
телетайпу, а скорее  к скреперу.  Но хитрый Мхитаров обычно  тихо крался  по
коридору, а  затем стремглав  врывался в  дверь нашего бюро, ловя  нерадивых
сотрудников за посторонними занятиями. Выставить же дежурного за дверь мы не
могли - нас тут же разоблачили бы.
     Но под  потолком бюро  было маленькое вентиляционное отверстие,  куда я
вставил старое зеркало заднего вида от автомобиля, без металлической оправы,
разумеется. Выделялся дежурный, который из  комнаты снизу смотрел в зеркало,
названное "мхитароскопом", и видел все, что происходило в коридоре.
     Забавно было наблюдать, как Мхитаров на цыпочках крался вдоль коридора,
а потом врывался в комнату, где все были заняты своими прямыми делами. Дошло
до  того,  что он вызвал меня  к себе в  кабинет и расспросил, что  бы такое
могло значить. И  я, не смущаясь, поведал ему, что предупредил  сотрудников,
которые  занимались посторонними делами: дескать,  я все расскажу Мхитарову,
так как многим обязан ему и, кроме того, болею за свою организацию.
     Мхитаров  как-то  недоверчиво посмотрел на меня,  похлопал по плечу,  и
сказал:
     - Скоро у нас в бюро появится новый ведущий инженер!
     - Благодарю за доверие, - отвечал я, скромно потупясь.
     Наступил  декабрь, скоро мне нужно было увольняться  и ехать в Москву в
аспирантуру. Мне было стыдно перед Мхитаровым, но я успокаивал себя тем, что
кое-что  все-таки  сделал  для  предприятия.  И  для  трудящихся  -  изобрел
"мхитароскоп".
     Но еще одно полезное для трудящихся дело я успел-таки сделать в п/я 66.
Кто не знает, что такое табельная система пропусков, поясню, что в проходной
у нас  висел  плоский  ящик  с пронумерованными  крючками в нем.  Приходя на
работу, мы вешали свой табельный номерок на нужный крючок и проходили. А в 8
часов утра ящик запирался сетчатой  крышкой на  замок. Раньше в  крышке было
стекло, но  его  разбили,  пришлось  заменить  металлической  сеткой,  через
которую было  видно,  чьи крючки  пустые.  Но опоздавшие  отгибали крышку  и
все-таки вешали свои номерки, несмотря на истошные крики табельщицы Этери.
     И  вот,  наступил  черный  день  для  трудящихся  п/я  66.  В проходной
установили автомат, куда мы должны были совать специальные картонки, и он на
них проставлял  время: если до  8  часов  - синими чернилами, а опоздавшим -
красными. После этого трудящийся проходил во внутренний двор проходной.
     Народ взвыл - обмануть  или уговорить автомат было невозможно. И народ,
в лице своего представителя Тертеряна,  обратился  ко  мне, как к  народному
умельцу,  с просьбой - испортить автомат. Проходя через него, я заметил, что
сверху  на  коробе  автомата имеются  вентиляционные отверстия,  видимо, для
охлаждения электрической аппаратуры.
     План  был готов. Наутро в  проходной стихийно  возник затор - у кого-то
застревала  карточка  или  не нравилось время, пробитое на  ней,  но так или
иначе  Этери была втянута  в  полемику с  сотрудниками  нашего  бюро.  А тем
временем  я  незаметно  залил  в  вентиляционные  отверстия  пузырек  серной
кислоты, не забыв  вытереть  тряпкой пролитые  капли. Дело  было  сделано  -
автомат перестал работать навсегда!
     А  под  самый  Новый  Год я  сильно простудился  и  заболел.  Мне  дали
бюллетень,  и  мое заявление  об  уходе с работы в  связи с  поступлением  в
аспирантуру отнесла  в  отдел кадров  жена,  вместе  с  копией  извещения  о
поступлении. С работы  меня  освободили,  и у  меня на руках  была  трудовая
книжка со справкой о размере получаемой зарплаты.
     Ребята из бюро рассказывали  мне,  что Мхитаров в связи  с  моим уходом
устроил  собрание в бюро  и сказал, что надо  внимательнее присматриваться к
поступающим на работу - для чего  они идут работать в наш почтовый  ящик.  И
все возмущался:
     - Надо же - грузин, а нас, армян, перехитрил!

        Влюбленный грузчик

     К середине  января я снова в моей  любимой "Пожарке", но  уже  в другой
комнате -  вместе с тремя аспирантами. Так получилось, и видимо не случайно,
что мы  все  четверо оказались  выпускниками  одного и  того  же института в
Тбилиси,  только  мои коллеги были  старше меня. Вадим  Корольков был  самым
старшим - ему было под  тридцать пять - предельный возраст для поступления в
дневную  аспирантуру;  двое других - Володя  Кафка и Хазрет Шазо (кабардинец
по-национальности)  -  помоложе,  но  тоже существенно  старше  меня. Ведь я
поступал без трудового стажа!
     Нам было что вспомнить - Тбилиси,  институт,  преподавателей;  в случае
чего  мы могли  поговорить и  по-грузински. К  слову  замечу,  что  аспирант
следующего  года  приема  -  Саша   Лисицын,  тоже  был  выпускником  нашего
института;  он быстро  стал директором крупнейшего научно-исследовательского
института ВНИИЖТа, при котором и была наша аспирантура. К сожалению, его уже
нет с нами.
     С моими друзьями - Серафимом, Володей  Ломовым, Лукьянычем, я  связи не
терял, часто заходил к ним в гости. Штангу я перетащил в свою новую комнату,
но  обыграть  кого-нибудь  уже  почти  не удавалось  -  все  обо  всем  были
наслышаны.  Я  продолжел  по  утрам  ходить  на  Опытный завод,  а  потом  в
лабораторию.  Кроме того, посещал занятия по английскому языку  и философии,
необходимые для сдачи кандидатского минимума.
     С выпивкой дела  стали  похуже. Коллеги-аспиранты были по моим понятиям
трезвенниками, а в комнату  Серафима каждый раз заходить было неудобно. Зато
я сблизился с Володей Ломовым, тоже не  дураком выпить, а, к тому же, каждый
вечер мы ходили "кадрить" девушек в парк города Бабушкина.
     Ездили мы на электричке - "трехвагонке", которую уже ликвидировали. Она
соединяла станции Лосиноостровская  и Бескудниково.  Нам со станции Институт
Пути до Лосинки  ехать  было  недалеко  - всего четыре  километра, но  поезд
тащился минут десять, с промежуточной станцией Дзержинская, которую называли
обычно Облаевкой, потому, что там поезд облаивали десятки бродячих собак.
     Успехов  на женском  фронте  у нас почти  не было, потому, что мы перед
заходом в  парк обычно "брали на  грудь",  и дело  кончалось  либо  дракой у
танцплощадки,  либо сном на скамейке с последующим ночным возвращением домой
"по шпалам". Володя  жил  в своей  комнате  с  женой Таней и маленьким сыном
Игорьком. Таня не жаловала меня, как очередного друга-алкаша ее мужа. К тому
же мы тащили из дома закуску, которой нам обычно нехватало.
     И вдруг  мне неожиданно повезло.  Утром, идя на Опытный завод, я всегда
проходил мимо магазина типа сельмага, где продавалось почти все - начиная от
водки и заканчивая посудой и телогрейками. И однажды вижу - внизу у магазина
стоит грузовик ГАЗ-51, груженый ящиками с водкой и консервами, а вокруг него
бегает запыхавшаяся молодая женщина. Она рванулась ко мне и просит:
     Парень,  помоги  разгрузить  машину,  хорошо  заплачу,  грузчик  запил,
собака!
     Я  никуда не спешил  и перетащил ящики в магазин.  Женщина, оказавшаяся
директором магазина - Валей, как она сама представилась, дала мне за это две
бутылки "Московской  особой",  и  попросила иногда помогать ей. Раза  два  в
неделю  по утрам приходит машина и каждый  раз  - трудности  с разгрузкой  -
грузчика не найдешь.  На  полную ставку  брать  -  работы не найдется, а  на
эпизодическую никто не соглашается.
     Я  подумал и согласился. "За" было несколько доводов - во-первых, труда
мне это не  составляло, и я никуда особенно не спешил по утрам.  Во-вторых -
две  бутылки водки  бесплатно  на  улице  не  валяются. А еще эта  Валя  мне
понравилась - интересная крепышка-блондинка,  смотрит  прямо  в  глаза, да и
говорит без экивоков. Называет кошку кошкой, как говорит директор Нифонтов.
     Валя попросила меня только отдавать  ей бутылочный "бой", желательно  с
пробкой; пробки в ту пору были алюминиевыми колпачками.
     - Ты пробку-то не срывай, а покрути немного и она сама спадет. А потом,
как  выпил, разбей бутылку, а пробку надень  на  горлышко  и  завальцуй хоть
ключом или ножичком! - учила она меня. -  А я спишу бутылки как транспортный
"бой". И тебе будет хорошо - и мне!
     Как-то Валя  спросила меня, почему  я живу  в "Пожарке"  и чем, вообще,
занимаюсь. Я  и объяснил  ей,  как мог, что  учусь, дескать,  в аспирантуре,
науку делаю, а через три года защищу диссертацию и буду кандидатом наук.
     -  Врешь ты  все, -  прямо заявила  Валя,  - если ты  ученый, то почему
ладони  как  у  слесаря,  да  и сила  такая,  что  машину  за  десять  минут
разгружаешь?
     - Да  потому,  что  я - спортсмен-штангист, повезло  вам с грузчиком! -
смеясь, ответил я.
     - И сколько ты  будешь получать, когда защитишь свою диссертацию? - без
обиняков спросила Валя.
     - Ну,  смотря, кем работать буду. Зав. лабораторией, например, в ЦНИИСе
четыреста рублей получает.
     Валя  аж  присвистнула,  заметив,  что  эта зарплата  побольше,  чем  у
министра, опять обвинив меня во лжи.
     - Валя,  - говорю я ей,  - телефон у вас  в  кабинете, наверное,  есть,
позвоните в  отдел кадров  ЦНИИСа  и  спросите,  кем числится у них  Гулиа и
сколько получает кандидат наук!
     -  Слушай,  Гули<b>я</b>  (с  ударением  на  "я"), -  как-то  вдруг  задумчиво
проговорила Валя, зашел бы ты ко мне в магазин после работы, часов в восемь.
У  меня кое-какие  шмотки есть, отдам  по своей цене!  -  она  показала  мне
окошечко с решеткой, куда надо постучать, чтобы она вышла и открыла магазин.
     Мы  до семи  работаем,  но  тут  до  полвосьмого продавцы крутятся, а к
восьми никого не будет. Заходи!
     Я  еле дождался этих восьми часов, и парадно  одетый, даже в  галстуке,
постучал  в  окошечко.  Занавеска  приоткрылась, мелькнуло  Валино  лицо,  и
занавеска прикрылась снова. Я пошел ко входу  в магазин.  Валя отперла замки
изнутри,  пустила  меня и замкнула двери снова.  Она  была красиво приодета,
накрашена и сильно надушена. Запах духов меня всегда брал за живое, а сейчас
- в пустом темном магазине с красивой женщиной рядом - особенно.
     Валя  провела  меня  в  подсобку в  подвальном  этаже.  Открыла  обитую
оцинкованным железом дверь  и зажгла  свет.  Комнатка напоминала  склад - на
полу стояли ящики с дефицитными  напитками  - коньяком, "Охотничей"  водкой,
"Московской  особой"  8-го  цеха (так  называемой "Кремлевской"),  баночками
икры,  крабами, печенью трески. Из фруктов я заметил ананасы и плоды  манго.
На стенах  висели дубленки,  и в  полиэтиленовых мешочках - меховые шапки. Я
смотрел на все это, как в музее.
     Валя подала  мне синтетический (кажется трикотиновый)  пуловер красного
цвета и белую нейлоновую рубашку. Это в магазинах найти было трудно.
     - Деньги после отдашь, когда примеришь, - заявила она, - а сейчас давай
обмоем и  твои  обновки,  и знакомство.  Ведь  ты  меня  до сих пор на  "вы"
называешь! Что я - старуха, что ли? Мне всего двадцать пять лет!
     Я попытался, было,  сказать, что  не привык "тыкать" директорам,  что я
исправлюсь, но она открыла уже початую бутылку коньяка и разлила по рюмкам.
     - Давай выпьем  на "брудершафт", чтобы мы были друг с другом на "ты"! И
даже  тогда, когда ты будешь кандидатом наук, -  добавила она. Мы чокнулись,
скрестились  руками и выпили. Потом, как положено, поцеловались. Я  з