чушь собачья ...
- Борис Михайлович, - спокойно, но без тени надежды начал я, - может,
вы и меня послушаете, хотя бы как автора.
Он положил перед собой чертежи к заявке, а я начал рассказывать суть
дела. Вайнштейн напряженно вслушивался в мои слова.
- Ну, тогда совсем другое дело, - вдруг протянул Вайнштейн, а то этот
Немировский такое наплел, что волосы встали дыбом. Редчайшей бестолковости
мужик! - добавил он, видимо не опасаясь, что я могу передать его слова. -
Мне все понятно, - продолжал Вайнштейн, - параметры, конечно, не подобраны,
но это детали. Интересная идея, но в нашем институте у вас все равно ничего
не получится. Вот, у нас есть Борисов - начальник отдела - ту же идею с
маховиком применил на экскаваторе, результат прекрасный, и что - внедрили?
Институт у нас - дерьмо, хотя, впрочем, вообще все - дерьмо, кроме,
разумеется, мочи! - добавил Вайнштейн.
Я с ужасом слушал крамольные речи Вайнштейна, хотя последняя фраза мне
понравилась. Как оказалось, это была его любимая присказка. А, забегая
вперед, скажу, что через несколько лет Вайнштейн станет моим лучшим другом,
можно даже сказать родственником, крайне много сделает для меня хорошего, и
дружили мы до самой его смерти. Что же касается Борисова, которого он
упомянул в разговоре, то и этот человек впоследствии сделает для меня много
хорошего, я стану его преемником по заведыванию кафедрой, и мы будем
дружить, опять же, до самой его смерти. Вот с какими людьми столкнула меня
судьба, только благодаря отказу по заявке на изобретение! "Благодарите
отказывающих вам", подделываясь под библейский стиль, советую я!
Но это еще далеко не все, что принес мне этот отказ! Вайнштейн
задумался, а потом медленно произнес:
- А пошел бы ты знаешь куда... - он помолчал, а я с огорчением спросил:
- Неужели, все туда же?
- Ха, ха, ха, - да нет, я не то имел в виду, пошел бы ты в ЦНИИС, они
реальными делами занимаются, им нужны земляные работы и хорошие машины для
этого. Он перешел со мной на "ты", и это было хорошим знаком.
- Позвони мне на днях, я разузнаю к кому лучше обратиться, - и
Вайнштейн написал на бумажке свой телефон. Визитные карточки были тогда,
пожалуй, только у партийных деятелей и академиков. Вайнштейн академиком не
был, а деятелем был скорее антипартийным. Во всяком случае, как выяснилось
потом, коммунистов мы ним любили почти одинаково.
Остаток дня я посвятил устройству в общежитие. В справочном бюро я
нашел адрес общежития МИИТа: 2-й Вышеславцев переулок, дом 17, в районе
станции метро "Новослободская". Это где такие красивые витражи, которые мне
удалось разглядеть еще в 1954 году, когда меня, полуслепого, мама отводила и
приводила в общежитие через станцию "Новослободская".
Найдя общежитие, я подрасспросил ребят, входящих и выходящих в заветные
двери - как "устроиться" сюда. И все в один голос сказали - иди к Немцову. Я
смело вошел в двери общежития, и когда вахтерша схватила меня за ворот,
удивленно сказал: "Я же к Немцову!". Вахтерша указала на дверь - вот здесь
сидит начальник!
Войдя в кабинет я увидел полного пожилого полного человека с густыми
седыми волосами, сидящего за столом в глубоком раздумьи.
- Здравствуйте! - вкрадчиво поздоровался я.
- Чего надо? - напрямую спросил Немцов.
- Коечку бы на месячишко! - проканючил я.
- Кто ты? - поинтересовался Немцов.
Я рассказал, как и было дело, дескать, заранее прибыл на Спартакиаду
профсоюзов, ищу, где бы остановиться.
- Тебе повезло, - проговорил Немцов, - в нашем общежитие как раз и
будут размещаться спортсмены. Но это - через месяц, не раньше. Я могу дать
тебе койку заранее, мне не жалко. А еще лучше, если ты мне подкинешь за это
рублей пятьдесят, - без обиняков закончил он.
Я с радостью отдал Немцову эти небольшие деньги (две бутылки водки,
если нужен эквивалент!), и прошел в комнату, где стояли три кровати, две из
которых были заняты. Хозяева в задумчивости сидели на своих кроватях.
- Гулиа! - представился я фамилией, решив, что в общежитии МИИТа так
лучше.
- Сурков! - представился один из них, коренастый крепыш.
- Кротов! - представился другой, высокий и худенький.
- Что грустите ребята? - спросил я.
- А ты что предложишь? - переспросили они.
Я, зная народный обычай обмывать новоселье, вынул из портфеля бутылочку
чачи. Сама бутылка была из-под "Боржоми", и это смутило соседей:
- Ты что, газводой решил обмыть койку? Не уписаться бы тебе ночью от
водички-то!
- Что вы, ребята, - чистейшая чача из Грузии, пятьдесят градусов!
Ребята встали.
- Пойдем отсюда, - предложил Сурков, - проверки бывают, сам знаешь,
какое время. Выйдем лучше наружу.
Я положил бутылку в карман, ребята взяли для закуски три куска рафинаду
из коробки, и мы вышли в скверик. Экспроприировав стакан с автомата по
отпуску газводы, мы засели в чащу кустов. Я открыл бутылку, налил Суркову.
- За знакомство! - предложил тост Сурков и выпил.
Следующий стакан я налил Кротову; тост был тем же.
Наконец, я налил себе. Стою так, с бутылкой в левой руке и со стаканом
- в правой, только собираюсь сказать тост, и вдруг появляются живые
"призраки" - милиционер и дружинник с красной повязкой.
- Ну что, распитие спиртных напитков в общественном месте, - отдав
честь, констатировал старшина. И спросил: - Штраф будем на месте платить или
пройдемте в отделение?
И тут я внезапно стал автором анекдота, который в те годы, годы
очередной борьбы с алкоголем, обошел всю страну:
- Да это же боржомчик, старшина, - сказал я, показывая на бутылку, -
попробуй, сам скажешь! - и я протянул ему стакан.
Старшина принял стакан, понюхал, медленно выпил содержимое, и, вернув
мне стакан, сказал дружиннику: - Действительно боржомчик! Пойдем отсюдова!
Через несколько дней я уже слышал эту историю от других людей, как
анекдот.
ЦНИИС
Позвонив через неделю на "Дукат", я поинтересовался, как идут дела с
"остановами". Молодой человек мрачно ответил, что мастера не хотят ставить
мои "остановы", а те, что установили на станках, оказались сломанными.
- Я мог бы назвать причину этого, но не по телефону, подытожил молодой
человек, - если подойдете на "Дукат", расскажу и отдам то, что осталось от
ваших "остановов".
Но я ответил, что причина мне известна, а девать искореженные
"остановы" мне некуда. Так я и не пошел на "Дукат". На этом работа моя в
области пагубной привычки человечества была закончена и больше не
возобновлялась.
Расстроенный неудачей, я позвонил Вайнштейну, и он назвал мне фамилию
человека, к которому надо было обратиться в ЦНИИСе. Это был Федоров Дмитрий
Иванович, заведующий лабораторией машин для земляных работ. Тогда еще
кандидат наук, сорока двух лет (Дмитрий Иванович был "ровесником Октября" -
он родился в 1917 году), заслуженный мастер спорта, бывший капитан сборной
страны по волейболу, Федоров слыл человеком прогрессивным. Вайнштейн знал
это и посоветовал мне подойти к Федорову без телефонного звонка, чтобы сразу
не "отфутболили".
- Пройдешь к нему, вход туда без пропуска, скажешь, что спустился с
Кавказских гор и хочешь поговорить с самим Федоровым - автором нового
экскаваторного ковша ...
- Неужели, это тот самый Федоров? - изумился я, - мы ковш Федорова
изучали на лекциях.
- Вот и скажи, что ты его считаешь гением, и поэтому обращаешься к
нему! А про то, что это я посоветовал - молчок! Понял? - закончил Вайнштейн.
Узнав как проехать в ЦНИИС, я немедленно отправился туда. Институт
находился в городе Бабушкине, тогда еще это Москвой не считалось. На
автобусе No 117, я от ВДНХ доехал до последней станции, где машина делала
круг, около маленького скверика с памятником Сталину в нем. Почему-то
скверик и памятник чем-то привлекали лосей, они часто лежали у постамента.
Народ как мог развлекался с животными - совали в них палки, сигареты, даже
водку наливали в бумажные стаканчики и протягивали зверям. Лоси только
храпели в ответ, иногда вскакивая на ноги и отпугивая любопытных. А когда в
1961 году памятник разрушили, лоси приходить перестали. И скверик
"обезлюдел".
Лежали лоси у памятника Сталину и тогда, когда я первый раз посетил
ЦНИИС. Я посчитал это хорошим знаком - Сталина я любил, а лосей - уважал.
Поэтому я решительно пошел к Федорову на четвертый этаж второго корпуса
ЦНИИСа, куда направили меня люди, развлекавшиеся с лосями у памятника.
Федорова в ЦНИИСе знали все. Я дошел до кабинета с надписью: "Зав.
лабораторией тов. Федоров Д.И." и решительно вошел в дверь. В кабинете,
вопреки моим ожиданиям, стояли два стола, за которыми сидели два человека.
Который из них - Федоров, я не знал. Поэтому я громким голосом и с
кавказским акцентом спросил:
Могу я видеть изобретателя "ковша Федорова" - Дмитрия Ивановича
Федорова?
Оба сотрудника вытаращили на меня глаза, как на диковинного зверя,
кенгуру какого-нибудь. Тот, стол которого был у окна, осторожно сказал:
- Ну, я - Федоров, - а вы кем будете?
Я подошел к столу Федорова. Мне бросилось в глаза, что памятник Сталину
и лоси вокруг него прекрасно видны из окна кабинета Федорова. Я осмелел и,
протянув руку, Федорову, представился:
- Гулиа!
Только намного позже я узнал, что грубо нарушил этикет - первым
протянув руку старшему, и более значительному человеку. А тогда я думал, что
это - знак верноподданничества и уважения.
Федоров встал - он был худощавым человеком высокого роста. Сощурив
глаза в хитрую и, казалось, язвительную улыбку, он быстро протянул мне свою
руку.
Здесь надо, забегая вперед, сказать, что у Федорова было необычное
рукопожатие - так называемое "федоровское". Потом уже я слышал, что об этом
знали все знакомые Федорова и подавали ему руку осторожно. Дмитрий Иванович
медленно, но с необычайной силой начинал сжимать ладонь здоровающегося с ним
человека, пока тот не взмолится, закричит или запрыгает. Наверное, поэтому
Федоров встал и подал мне руку с явным интересом.
Но подобная же привычка была и у меня - я натренировал свою кисть до
того, что ломал динамометры. Моим развлечением в Тбилиси было, подвыпив,
бродить с друзьями-штангистами по Плехановскому проспекту и подходить к
каждым весам, которые вместе с динамометрами ("силомерами") стояли там через
каждый квартал.
На всех этих весах была одинаковая и устрашающая надпись: "Медвесы". В
детстве я думал, что это какая-то страшная разновидность медведей, и боялся
подойти к весам. Но потом мне пояснили, что это сокращенно означает
"медицинские весы", и я перестал бояться весов.
Так вот, подойдя к очередным "медвесам", я, указывал на динамометры,
спрашивая:
- Сколько стоит?
- Пятьдесят копеек - один и рубль - оба! - отвечал "весовщик".
Динамометров было два - один кистевой, а другой - для становой силы. Я
платил рубль и тут же ломал оба динамометра, под хохот друзей и проклятия
весовщика. Конечно, тут нужна была и сила, но главное - умение. Беря
кистевой динамометр в ладонь, я безымянным пальцем незаметно отгибал набок
хилую стрелку с ее стойкой, а затем беспрепятственно сжимал динамометр до
поломки. Предельная сила, которую показывал прибор, была 90 килограммов, а
дальше стойка стрелки упиралась и не давала сжиматься прибору сильнее. Если
убрать стрелку со стойкой, то 100 килограммов уже разрушали прибор - он с
треском лопался. Но 100 килограммов - это для кисти очень много, лично я не
знал других людей, которые развивали бы такую силу.
Со становым динамометром было еще проще. Я не тянул рукоятку одними
руками, где я мог развить тягу около 200 килограммов, а клал ее на бедра
согнутых в коленях ног. После чего тянул рукоятку руками и отжимал ее вверх
бедрами, разгибая ноги.
Раньше, годах в 20-х прошлого века, такой прием среди штангистов,
назывался "староконтинентальным", так можно было подтянуть огромные тяжести.
Но позже этот прием запретили. Но "весовщик", разумеется, не знал этого, да
и ему все эти тонкости были ни к чему. Поэтому, развивая
"староконтинентальным" способом килограммов 400-500 тяги, я легко разгибал
цепочку динамометра, и она рвалась.
Постепенно весовщики стали меня узнавать и начинали орать, лишь только
наша веселая компания приближалась к "медвесам".
А теперь перейдем к немой сцене моего с Федоровым рукопожатия. Сам
Дмитрий Иванович и его сотрудник - Игорь Андреевич Недорезов (будущий мой
большой друг) не сомневались в его исходе. "Кавказский горец" должен был
запрыгать и заорать от боли: "Вах, вах, вах ..." (Бакс, бакс, бакс ...). Но
когда Федоров стал сжимать мою ладонь, я подумав, что в Москве так принято,
стал отвечать тем же. Дмитрий Иванович перестал улыбаться, и чувствовалось,
что он затрачивал на пожатие всю свою силу. Я отвечал ему адекватным
пожатием, причем, не меняя выражения лица. Пожать руку потенциальному
благодетелю сильнее я не решался и правильно сделал. Но я понял, что такое в
практике Федорова встречалось впервые. Он с достоинством убрал свою руку и
ласково предложил мне сесть.
Начало было успешным, и я, оставив свое "каказское" произношение,
рассказал Федорову и подсевшему к нам Недорезову суть своего изобретения.
Так, - произнес Федоров, - мы будем изготовлять это хозяйство ("так" и
"это хозяйство" - были любимыми словами Федорова).
- Какой скрепер вам нужен? - деловито спросил Федоров.
Я опешил от такого поворота событий и робко пролепетал:
- Да какой-нибудь самый маленький и дешевый!
Федоров рассмеялся.
- Я считаю, что тут лучше всего подойдет девятикубовый Д-374. В
Центрстроймеханизации есть такие, они дадут нам один. На нашем опытном
заводе мы откроем заказ. Чертежи-то у вас есть? - спросил Дмитрий Иванович.
Я покачал головой; в принципе "настоящие" чертежи для завода я и не
умел пока делать. Студенческие проекты и рабочая документация для завода -
вещи совершенно разные. Как пистолет и его муляж, к примеру.
- Я приехал в Москву на соревнования, и пока только ищу
заинтересованную организацию. Но чертежи будут, обязательно будут!
- Считайте, что вы нашли "заинтересованную организацию" - Федоров
усмехнулся, - делайте чертежи, если будут готовы даже через полгода, то это
ничего. Вы знаете, что такое рабочие чертежи?
Я закивал головой, хотя понятия не имел об этом. Тогда для меня главным
было не потерять доверия Федорова.
- А каким спортом вы занимаетесь? - поинтересовался Федоров.
- Я - штангист, мастер спорта. Приехал на Спартакиаду профсоюзов от
Грузии.
- Никогда бы не сказал, что вы - штангист! Вы же очень худы для
штангиста. По рукопожатию я понял, что вы - не простой человек. - Видите,
Игорь Андреевич, - обратился Дмитрий Иванович к Недорезову, - я же всегда
говорил, что у спортсмена все получается лучше, даже наука, даже
изобретательство! Студент с гор Кавказа - и такое гениальное предложение!
Только спортсмен мог додуматься до такого!
Игорь Андреевич кивал, улыбаясь. Чувствовалось, что разговор на эту
тему возникал у них не раз, и точка зрения Федорова здесь была ясна. На мое
счастье, я дал еще одно подтверждение этой точке зрения, и видимо, стал
симпатичен ему.
Договорились на том, что я готовлю за осень рабочие чертежи моего
устройства к скреперу Д-374, приезжаю весной в Москву, мы получаем скрепер,
завод изготавливает устройство, и мы монтируем его на скрепере. А потом
испытываем машину и ... Испытываем успешно - хорошо, а неуспешно - плохо.
Закончив разговор с Федоровым, я спустился на первый этаж в столовую. В
первый раз я зашел в столовую - мою будущую спасительницу - вечная ей
благодарность! В ней хлеб - черный и белый, а также горчица, стояли на
столах бесплатно. Бесплатным же был и горячий чай, без сахара, разумеется.
Вы когда-нибудь ели бутерброд, "черно-желто-белый"? Это толстый кусок
черного хлеба, намазанный горчицей с тонким куском белого хлеба сверху. И
душистый горячий грузинский чай, и все это бесплатно!
Но все это будет потом; а сейчас же я пообедал в столовой за деньги, не
забыв набрать бесплатного хлеба в портфель. Выйдя к памятнику Сталину, я
глубоко поклонился ему за поддержку и помощь, а лосей угостил бесплатным
хлебом. Не из рук, конечно, а бросая куски издалека. Лоси храпели и ели
бесплатный хлеб. На халяву, как говорят, и уксус сладок!
Адюльтер
Несмотря на небывалую удачу в ЦНИИСе, молодой организм требовал еще
кое-чего. Нет, это я не насчет выпивки. Выпивка была, настроение
поднималось, но куда его потом было девать? Помню и трудности, создаваемые
"властями" выпивкам в общественных местах. Эти трудности только
раззадоривали нас на поиски все новых средств конспирации. Были среди нас
очень осторожные ребята, которые заносили бутылку с собой в туалет и,
запираясь, выпивали там. Туалеты в Москве - конечно, не "азиатско-выгребной"
вариант, но все-таки как-то недостойно строителей коммунизма. За что
боролись?!
Поэтому наиболее решительные и остроумные предпочитали обманывать
власти по-хитрому: пить на виду и не попадаться.
Помню, завтракать ходили мы на фабрику-кухню при МИИТе. Это огромная
столовая самообслуживания, столы здесь стояли длинными рядами, а между рядов
ходили толстые столовские тетеньки - "проверяльщицы" в белых халатах. Так
вот задались мы целью выпить по стакану водки прямо на глазах у
"проверяльщиц". Купили "Горный дубняк" по двадцать шесть рублей за бутылку
(дешевле "Московской особой" и еще настоена на чем-то полезном, пьется
легко!), взяли салатики, хлеб и стаканы, но без чая. Только собрались с
духом - идет "проверяльщица". И тут меня осенило - "дубняк" был коньячного
цвета, как чай. Я быстро опустил ложку в стакан и со звоном стал размешивать
"дубняк", как чай, да еще и дуть на него, вроде чтобы охладить. Ребята
быстро переняли пример, нашлись и такие, которые даже наливали "дубняк" в
блюдце и хлебали из него, как горячий чай. Ужимки у нас были при этом
подходящие - попробуйте "хлебать" сорокаградусный "дубняк", особенно из
блюдца! Это потрудней, чем семидесятиградусный чай!
Но природа требовала не только водки, но и любви. И мы вышли на улицы,
кто куда. Мы с Сурковым, которого звали Толей, выбрали улицу Горького -
нынешнюю Тверскую - не на помойке же себя нашли! Престиж! Но престиж выходил
нам боком - нас "динамили" по-черному. По мордам нашим было видно, кто мы
такие. Сейчас такие называются "лохами", а тогда "телками" (не путать с
"телками", которых тогда еще не было!). Мы знакомились, приглашали девочек в
кафе или ресторан, выпивали, а когда уже собирались вместе уходить, они
выходили в туалет, чтобы "привести себя в порядок". При этом нередко
оставляли свои вещи - преимущественно, картонные коробки из-под обуви,
причем просили "приглядеть" за ними. Так мы и приглядывали, пока официанты
не поясняли "телкам" истинное положение вещей.
Взбешенные неудачами мы решили и сами отомстить "динамисткам". Набрали
взаймы у соседей самые лучшие костюмы, я даже надел тогда галстук-бабочку и
модную беретку. Решили изобразить студента-иностранца, прибывшего погостить
в Москву к советскому товарищу. Нашли красивую коробку из-под вазы,
поставили туда пустую бутылку из-под портвейна, перевязали ленточками и - на
Горький-стрит.
Говорил я тогда по-английски неплохо, недаром специально изучал. Сурков
отвечал мне по-русски, поясняя непонятные слова жестами. Заходили в модные
магазины, осматривали дорогие покупки. В магазине "Подарки", что почти на
углу Горького с Охотным рядом, приметили парочку, явно из команды "Динамо".
В руках у них была авоська с коробкой из-под обуви. Мы обратились к ним за
помощью в выборе подарка для моей английской тетушки. При этом Толя
всяческими жестами за моей спиной показывал девушкам, что хватит, дескать, и
вазы, а остаток лучше пропить в подходящем ресторане. Наивный английский
студент долго уговаривать себя не стал, и мы, перейдя Охотный ряд, дружной
компанией отправились в ресторан "Москва", что был на третьем этаже
одноименной гостиницы. Тем более, что я по "легенде", в этой гостинице и
остановился.
Надо сказать, что это было достаточно официальное заведение, в отличие,
например, от "Зимнего сада" на седьмом этаже, или совсем уж демократичного
кафе "Огни Москвы" на пятнадцатом. Но в два последних заведения вечером
попасть было невозможно, а в "Москве" постоянно были пустые столики.
Желающих слушать патриотические мелодии и вести себя "культурно" было
немного - в основном, посетители были приезжие.
Мы не стесняли себя в выборе закусок и выпивок, а под конец уже
договорились с девочками, как будем проходить в мой номер через коридорного
"цербера", отошли "разведать" обстановку. Я глупо порывался взять с собой
вазу, Толя пояснял мне, что лучше ее понесут девушки, так "натуральнее", и
мы, оставив вазу и, попросив беречь ее от ударов, отошли на "пять минут".
Покатываясь от хохота, мы спустились в метро и поехали на свою
"Новослободскую". Особенно развеселило Толю то, что я повесил на бутылку
из-под портвейна "этикетку" с надписью "Привет от игроков тбилисского
"Динамо"!"
Утолив жажду мести, мы решили искать счастье, не отходя далеко от дома,
то есть от общежития. Ведь в нашем же корпусе жили и студентки, но мы
почему-то считали их "честными" и не рассчитывали на быстрый результат. В
чем по неопытности, конечно же, ошиблись.
На следующий вечер Толя привел в нашу комнату двух знакомых ему девушек
с экономического факультета - Зину и Настю. Девушки отучились один год, а на
лето никуда из общежития не уехали. Они жили в далеком пригороде в
коммунальных квартирах - Зина с родителями, а Настя - одна. Где жила Зина, я
не запомнил, а Настя (которая предполагалась, как я понял, мне) жила в
Тучкове, под Можайском. Она была замужем, но мужа весной забрали в армию.
Вот и вся предыстория.
Мы выпили бутылочку портвейна прямо в комнате, а другую взяли с собой.
Гулять пошли в детский парк, что был в Марьиной роще недалеко от общежития.
Парк-то был уже закрыт, но в ограде имелся шикарный лаз, и мы конспиративно
проникли на детскую территорию. Катались там на качелях, бегали друг за
другом, потом Зина предложила все-таки выпить. Мы рассказали девочкам, как
"обманули" старшину с "боржомчиком", они, конечно же, смеялись. Я выбил
пробку из бутылки ударами по "казенной части", но ни стаканов, ни киосков с
газводой, где их можно было бы украсть, не наблюдалось. А из "горла" девушки
пить отказывались - некультурно.
И тут я предложил способ питья, приемлемый сразу по двум критериям - и
стакана не нужно, и в случае чего, девушек не обвинят в распитии спиртных
напитков в детском парке (даже подумать страшно!). Способ я показал прямо на
примере. Набрав из горлышка полный рот портвейна, я притянул к себе
ошалевшую от удивления Настю и в поцелуе упругой струей "передал" ей
половину набранного в рот вина. Сам я читал об этом у Мопассана, так
поступил один его герой со своей невестой, и я мечтал повторить его опыт. И
вот - довелось!
Настя, задыхаясь, наконец, оторвала свои губы от моих и, тяжело дыша,
долго смотрела мне в глаза. Сразу стало понятно, что Мопассана она не
читала, и видимо, ее муж тоже. Я на такое впечатление и не рассчитывал.
Глаза Насти в тот момент я и сейчас вижу перед собой - это были счастливые
глаза человека, сделавшего открытие. "Давай еще, я не успела распробовать!"
- потребовала Настя, и я под внимательные взгляды Зины и Толи медленно
повторил Мопассановский поцелуй.
Как вежливый кавалер, я предложил научить этому способу и Зину, но
когда она согласилась и уже подошла ко мне, в Толе вдруг взыграла ревность.
Он резко оттянул Зину назад, сказав, что эти варварские способы не для них,
и Зина выпьет, как положено, из "горла".
- Нечего тут свои бактерии людям передавать! - по-ученому подытожил
Толя.
Мы все трое бросились возражать, что в портвейне, дескать, бактерии
дохнут, и опять продемонстрировали с Настей этот кошмарный для бактерий
опыт. Наконец, разомлевший от выпитого, Сурков решился повторить пикантный
опыт. Но по неопытности, залил платье Зины красным портвейном. Оба
закашлялись, и мы били их по спинам кулаками.
Возвращались мы домой уже веселые. Новый способ питья, как оказалось,
пьянил вдвойне (советую попробовать, только не водкой!). Пока Толя и Зина,
чертыхаясь, пролезали в лаз, Настя посмотрела мне в глаза каким-то смущенным
взглядом и спросила:
- А у тебя хватит сил на последующие поцелуи, или ты их уже все
растратил?
Я не совсем понял намек Насти, а может, тут и никакого намека не было,
и жарко целуя ее, говорил:
Хватит, на всю жизнь хватит, на тебя и сил и поцелуев навсегда хватит!
Придя в общежитие, мы согнали заспавшегося "Крота" с постели.
- Погуляй, Крот, тут много коек свободных рядом! - по старой дружбе
прошептал Толя своему другу, и "Крот", вздохнув, взял простыню с подушкой и
вышел из комнаты.
Мы буквально ворвались в освободившуюся "обитель", и одежды полетели во
все стороны. Вот вам - "честные" студентки и "нечестные" динамистки с
"Горький-стрит"! Дома, дома у себя надо искать настоящую любовь, а не на
Бродвее! Про жену свою, надо сказать, я забыл тогда начисто. Видимо, как и
Настя про своего Сашу, который исполнял воинский долг перед Родиной в армии
где-то на Урале.
- Не спеши, я хочу, чтобы тебя хватило надолго! - вот последние слова
Насти, которые, я еще смог осмыслить. Слова, а главным образом, междометия
были и позже, но критического осмысления их уже не было. Да и надо ли было
их осмысливать?
Утром девочки, как сговорившись, проснулись ровно в шесть, быстро
оделись и ушли. На прощание Настя поцеловала меня и сказала:
- Твой друг знает, как меня найти. Если, конечно, ты захочешь этого!
Я как был лежа, схватил Настю и прижал к себе. Я готов был не отпускать
ее никогда, держать и держать вот так на себе до самой смерти, своей, по
крайней мере. Столько нового, неиспытанного счастья и за такой краткий
промежуток времени!
Когда Настя ушла, а я, потянувшись, решил поспать еще, мне в голову
пришла мысль, что это - моя первая измена жене, причем далеко не только
физическая. Я уже любил Настю, любил так, как может не очень-то
поднаторевший в любовных перипетиях "горец" полюбить настоящую русскую
девушку или молодую женщину. Может я в свои теперешние годы еще и не очень
опытный мужчина, может опыт еще прибавится (этак, годам к ста!). Но мне
кажется, что именно в русских женщинах есть загадочная смесь решительности,
безрассудства, прямота чувств, может даже и не очень серьезных, полной
самоотдачи в любви, без каких-либо гарантий на ее продолжение, не говоря уже
о сохранении пресловутой "верности". Вот в эту сладкую русскую западню любви
я попал тогда в первый раз!
- Дай Бог не последний! - чуть было не вырвалось у меня грешное
пожелание; я совсем выпустил из головы, что уже венчан, и что мысли такие
надо гнать из головы ... Чур меня, чур!
Изнасилование в прачечной
Наступило время спортивных сборов в Москве. Наша команда приехала, но
ее разместили в другом месте. А я, разумеется, никуда уходить и не
собирался. Мы хорошо устроились - выпроводили "Крота" в соседнюю комнату, а
Настя поменялась комнатой с соседкой Зины. Теперь на ночь Толя уходил к
Зине, а Настя приходила ко мне. Шел мой счастливейший медовый месяц.
К нам в общежитие поселили спортсменов, приехавших на Спартакиаду
профсоюзов. Пустующие комнаты заполнились, в общежитии стало людно, звучала
речь на языках народов СССР. В соседнюю комнату поселили трех спортсменок из
Армении - то ли толкательниц ядра, то ли метательниц диска. Огромные такие
тетки, килограммов по сто двадцать, несмотря на молодость. Глаза огромные,
черные, волосы курчавые, кожа смуглая.
- Вот с такими - не хотел бы оказаться в койке?- пошутил Толя, как
оказалось, достаточно пророчески. Теткам не сиделось у себя в комнате, они
то и дело топали в своих криво стоптанных шлепанцах на кухню и обратно,
громко разговаривая через весь коридор по-армянски:
- Че! Ха! Ахчик, ари естех! Инч бхавунэс? Глхт котрац!? - гремели
"мелодичные" армянские словечки из края в край этажа.
Как-то утром мы с Толей принимали душ в нашей "законной" мужской
душевой. И вдруг туда одна за другой вваливаются наши спортивные тетки
("телками" назвать их даже язык не поворачивается!) и на ломанном русском
говорят:
- Женски душевой весь польный, ти не протиф мы здесь моимся? - и
плотоядно хохочут - откажись, попробуй!
Мы с Толей забились в крайние кабинки, правда, кабинок, как таковых, и
не было, были только коротенькие перегородки, тетки же заняли всю середину.
Мы стояли под душем, глупо улыбались и не знали, как достойно исчезнуть.
А дамы не терялись. Намывшись, они стали бриться. Нет, не подумайте,
что они стали брить себе бороду и усы, хотя и это следовало бы сделать. Они
сперва стали брить себе ноги, на которых росла черная курчавая шевелюра.
Затем поднявшись повыше, они побрили поросшие черной проволочной щетиной
лобки, и ягодицы, на которых тоже курчавились волосы, правда пожиже, чем на
ногах. Такой же густоты волосы были и на животах. Наши с Толей взгляды
поднимались вверх вместе со станком безопасной бритвы, срезающей шерсть,
мохер или меринос (не знаю что ближе к истине!) с тел наших "граций". И,
наконец, мы увидели то, что перенести было невозможно - меж арбузных грудей
с темно-коричневыми, почти черными, сосками, свисала вьющаяся шевелюра,
напоминающая пейсы у ортодоксального иудея.
Мы прикрыли наши донельзя поникшие достоинства ладонями, и,
сгорбившись, под улюлюканье наших дюймовочек, выбежали в раздевалку. Наскоро
вытеревшись и сбросив с ног налипшую курчавую шевелюру (бежать-то
приходилось почти по ковру из бритых волос!), мы, дрожа то ли от холода, то
ли от животного ужаса, бросились к себе в комнату и заперли дверь.
- Неужели моя Настя и эти существа принадлежат к одному и тому же виду
- гомо сапиенс? - лихорадочно рассуждал я. Моя Настя, с тончайшей
беломраморной кожей на руках и ногах, сквозь которую, как через матовое
стекло, были видны голубые кровеносные жилки; жилки, которые я любил
прижимать пальцами, и кровь переставала по ним течь - они обесцвечивались,
пока я не убирал палец, и эти мериносовые, пардон, ляжки! Настя, которая,
вообще слова не могла произнести громко: она говорила с придыхом, почти
шепотом, чаще всего на ушко, например: - можно мне немножко побаловаться,
миленький? И эти оглушающие непонятные звуки: "Инч бхавунэс? Глхт котрац? -
которые издавали наши соседние "гомо сцапиенс". Да, да, именно "сцапиенс",
потому что, попадись мы им ненароком вечером в безлюдном месте, так сцапают,
что лужицы не останется! О, как в самом худшем виде оправдались мои
опасения!
После нашего позорного бегства из душевой, соседки просто начали
издеваться над нами. Подловят иной раз кого-нибудь из нас в коридоре, одна
спереди, другая сзади, и начинают сходиться, расставив руки. Глаза черные
горят, рты приоткрыты, сквозь крупные зубы слышится то ли смех, то ли
рычание. Рванешься вперед или назад - обязательно схватят и облапают вдвоем,
сладострасно приговаривая: "Иф, иф, иф ..." Тьфу, ты!
Мы - штангист, мастер спорта - я, и акробат-перворазрядник Толик,
чувствовали себя несчастными девственниками, попавшими в какое-нибудь
африканское племя. Бить по морде? Неудобно как-то, да и явно проигрышно.
Жаловаться Немцову - засмеют на всю жизнь. Оставалось запираться и не
попадаться, что мы пока и делали.
Вечерами, перед встречей с нашими девушками, мы с Толей обычно
принимали стимулирующий массаж в стиральных машинах. Поясняю. В подвале
общежития была студенческая прачечная с огромными стиральными машинами
активаторного типа. Это были баки из нержавейки с большую бочку величиной, в
боках которых вращался активатор - небольшой диск с гладкими выступами.
Вечером, когда прачечная почти всегда была свободна, мы запирали дверь на
щеколду, набирали в стиральные машины теплой воды, садились в них и включали
активатор. Вода приятно массировала кожу, разминая мышцы - лучше любой
джакузи!
Если сесть к активатору лицом, а правильнее - передом, то потоки воды
начинали активировать нам известно что, а там уже и до оргазма было
недалеко. Но последний нам не был нужен, даже вреден - можно было
опозориться ночью.
И еще один нюанс надо пояснить для полноты тех драматических событий,
которые уже нависали над нами. У меня в тумбочке была початая бутылочка с
зеленым ликером "Бенедиктин". Но бутылочка была с секретом - помните
"тинктуру кантаридис" из шпанских мушек, которая чуть ни стоила мне жизни?
Так вот, я добавил чуть-чуть этой настойки в ликер, и когда мы с Настей, уже
потушив свет, быстро выпивали по маленькой рюмочке "любовного напитка", ночь
наша после этого была активной, почти до членовредительства. Толя знал, что
в тумбочке у меня ликер, но не знал его секрета.
И вот однажды вечером (думаю, что это была пятница тринадцатое число!),
я налегке пошел в прачечную подготовить машину - вымыть ее, залить воду и
т.д. Толя должен был спуститься следом за мной. Я уже набрал воды, но Толи
все нет. Минут через десять вбегает Толя с полотенцами и рассказывает:
- Только я вышел из комнаты, наши тетки, уже поддатые, обступили меня и
затолкали обратно в комнату. "Где твой друг?" - говорят, "хатым с вамы
выпыт!" Я и объяснил, что мы должны белье постирать в прачечной, и что ты
уже ждешь меня там. "Тогда давай водка!" потребовали они. Я им и отдал твою
бутылочку ликера ... Толя замер, разглядев выражение моего лица.
- Я верну, ты не сердись ... - залепетал он, но я стремглав бросился к
двери.
- Бежим отсюда, они знают где мы! - закричал я, пытаясь выскочить вон.
Но было поздно.
Дверь распахнулась и наши три грации с постыдными улыбочками на
полуоткрытых красных губах, шатаясь, вошли в прачечную. Две прошли вперед, а
последняя заперла дверь на щеколду и часовым встала возле нее. Дамы, скинув
халаты, и оказавшись в одних стоптанных шлепанцах, привычно раздвинув руки,
двинулись на нас, как толстые привидения. Мы осмотрелись - помещение
подвальное, бежать некуда. Припертые к стенке, мы приняли бойцовскую стойку.
- Гаянэ, - обратилась одна из обнаженных дам к нашему часовому, - иды
аткрой двэр, крычи, зави помощ! Нас хатят износиловат!
- Че!!! ("Нет!!!") - завопил я Гаянэ, которая уже пошла отпирать
щеколду, - ари естех, ни бхави! ("иди сюда, не кричи!") Делайте - инч
узумес, лав? ("Что хотите! Договорились?") - кричал я на диком армянском. Я
представил себе, что будет, если нас поймают в подвале с этими голыми
чудовищами. Поверят ли нам, что жертвы насилия - мы, а не наоборот? Поэтому
я крикнул Толе, чтобы он не "ломался", а сам добровольно лег на стопку
сложенных занавесей в углу.
Шмотки скидавай! - приказала "моя" гигантша, а Толика его "пассия"
просто подхватила, как жена лилипута Качуринера (если помните эпопею с
лилипутами!), и поволокла в угол.
Я покорно скинул майку, тренировочные брючки, закрыл глаза, зажал зубы
и замер, лежа на спине. Я почувствовал, что на меня ложится что-то вроде
гигантской породистой свиноматки с колючими бедрами, икрами и животом
(небось, после того раза не брилась! - мелькнуло у меня в голове). Хуже
всего то, что "свиноматка" чуть не задушила меня своими арбузными грудями,
нависающими как раз над моими ртом и носом.
Я понял, что она пытается вставить мне в рот свой черный сосок, который
я хорошо запомнил с момента душа с бритьем. Я замотал головой, как уже
насытившийся молоком младенец, и моя гигантская "кормилица" прекратила эти
попытки. И тут меня буквально обжег липкий, засасывающий, пахнувший
бенедиктином и водкой, густой поцелуй, от которого я чуть не лишился
сознания. Я мычал, мотал головой, пытаясь высвободить губы из
высоковакуумного засоса. Моя насильница попыталась раздвинуть своим языком
мне зубы и просунуть его мне в рот. Но и этот маневр не вышел. Тогда она,
надавив на меня всей своей тяжестью, стала использовать меня по прямому
сексуальному назначению. Я знал, что если она не удовлетворится, то может
вытворить что угодно, и поэтому отчаянно помогал ей, мысленно представляя
себе Настю. Но эти два образа не "ложились" друг на друга, и я чувствовал,
что скоро стану недееспособным. Поэтому я собрал все силы и, как последняя
проститутка, имитировал оргазм.
Видимо это было сделано натурально, потому, что вскоре оргазм охватил и
ее. Удивительно только, что я остался жив от этих испытаний, и то, что на ее
вопли никто не прибежал. Моя насильница (подруги называли ее Ахчик, но это
могло быть и не именем, это слово по-армянски означает "девочка",
"девушка"), медленно сползла с меня, не забыв "отвесить" прощальный густой
поцелуй, и с рук на руки передала меня уже раздетой и готовенькой Гаянэ.
- Это несправедливо, - все возмущалось во мне, - а Толик? Почему мне -
две, а ему - одна? Но Толик с его соперницей сопели и ворочались в углу, и
видимо, не без взаимного удовольствия. К моему ужасу я оказался не готов к
сеансу с Гаянэ.
- Сейчас перевяжут шнурком, и тогда конец! - успел подумать я, но все
обошлось более гуманно. Гаянэ, более мелкая из своих гигантских подруг,
быстро восстановила мою потенцию оральными упражнениями, и началась моя
"вторая смена". Удивительно, а может и грешно, но акт с Гаянэ был мне менее
противен, чем первый. Она не душила меня своими сосками, не пыталась
протиснуть свой язык мне в рот, а совершала привычные и непринужденные
сексуальные движения, которые были мне близки и понятны. И случилось то,
чего я не мог никак ожидать - я изменил моей Насте - у меня произошел самый
натуральный оргазм! Гаянэ, видимо, не ожидала этого, но быстро подстроилась,
и, прежде, чем я окончательно лишился сил, успела удовлетвориться. Не так
громко и бурно, как Ахчик, но оргазм явно ощущался. Я даже ответил на ее
поцелуй.
Мои дамы растормошили Толикину партнершу, и они вместе быстро покинули
прачечную. Мы с Толиком, жалкие и "опущенные", сели в стиральную машину и
минут десять приходили в себя, успокаивая царапины и ссадины на своих телах.
Потом вытерлись, оделись, и понуро побрели в комнату Зины. Было около часу
ночи, но девушки не спали - не знали, что и подумать. Мы честно рассказали,
что с нами случилось. Опытная Зина быстро спросила:
- А они шнурком вам не перевязывали?
- Нет, - отвечали мы, пряча глаза, - мы старались сами, вас
представляли, - не соврали мы. - Иначе - шнурок, и конец нашему счастью,
если не всей жизни...
Всю ночь шло оперативное совещание. Девушки решили забрать нас на время
к себе по домам или устроить по знакомым, чтобы больше не подвергаться
насилию. А Немцову - написать заявление о безобразиях спортсменок из
такой-то комнаты, с требованием их выселить, и подписаться всем женским
коллективом общежития. Наглые "тетки" были уже поперек горла всем девушкам,
оставшимся на лето в общежитии.
Под утро мы с Толей сделали робкие попытки исполнить все-таки свой
мужской долг перед нашими возлюбленными. Удивительно, что они приняли наши
ухаживания, но еще удивительнее то, что все замечательно получилось.
Молодость!
Любовь и штанга
Нам было "приказано" покинуть нашу комнату, чтобы не подвергать себя
угрозе повторного изнасилования. Толика Зина устроила где-то у своих
родственников, а меня Настя забрала с собой в Тучково.
Она очень беспокоилась и переживала - что подумают соседи, ведь они
непременно узнают про мое пребывание у Насти. Выехав с Белорусского вокзала
на можайской электричке под вечер, мы прибыли в Тучково почти ночью. Погода
была на редкость теплой и Настя приняла решение провести первую ночь на
природе. Мы вышли на берег Москвы-реки, которая в Тучково еще не набрала
своей мощи, и устроились на бережке. По дороге Настя зашла домой и забрала
оттуда спальник. Мы наломали ветвей, устроили что-то вроде шалаша, постелили
спальник. На полянке перед шалашом разожгли костер. У нас были с собой
сардельки из фабрики-кухни и две бутылки дагестанского портвейна "Дербент".
Вечер получился незабываемым. Светила полная луна, отражаясь в речке.
На том берегу чернел хвойный лес, а на нашем - горел костер, на котором на
деревянных шампурах поджаривались сардельки. Пробки из бутылок я выбил
известным способом, а стаканы мы снова забыли. Пришлось вспомнить старый
мопассановский способ, который мы всячески модернизировали. Я то прекращал
"подачу" вина, и тогда Настя, почти как младенец из груди кормилицы,
пыталась высосать вожделенный портвейн, покусывая меня за губы; то вдруг
пускал вино такой сильной струйкой, что Настя начинала захлебываться и бить
меня по плечу.
Никогда ни один из шашлыков, которые мне довелось есть потом, начиная с
приготовленных в горах Абхазии, и кончая подаваемыми в лучших ресторанах
Москвы, не был так вкусен и желаем, как шашлык из сарделек у костра на
берегу Москвы-реки.
Закончив ужин, мы, как водится на Руси, малость попели хором. Потом я,
положил голову на колени сидящей Насти, и стал смотреть на всю эту прелесть
вокруг, стараясь запомнить на всю жизнь. И запомнил! Сколько было прекрасных
мгновений и после, но когда я хочу вообразить себе нечто, совершенно
волшебное и милое сердцу, то вспоминаю речку с отраженной в ней полной
Луной, мрачный и страшный лес на той стороне, а на этой - потухающий костер,
шалаш, и наклонившееся надо мной любимое лицо, ласковые светлые глаза и
свисающие на меня светлые волосы Насти.
И вдруг Настя тихо запела:
Зачем тебя я миленький (именно "миленький", а не "милый мой")
узна-а-а-ла!
Зачем ты мне ответил на любовь,
Уж лучше бы я горюшка не зна-а-а-ла,
Не билось бы мое сердечко вновь!
Я хорошо помнил эту песню, она мне нравилась, но никогда не подумал бы,
что эта мелодия и эти слова произведут тогда на меня такое сильное
впечатление. Настя пела тоненьким слабым голоском, часто делая паузы для
вдохов. Но только здесь, в самом центре России, на русской природе, в
типично русских обстоятельствах - "ворованная" у супругов любовь, отсутствие
удобств, недавнее мое унижение и совершенная неясность будущего нашей любви
- я, наверное, понял до конца весь пессимистический смысл этой песни.
Рыдания судорогой сдавили мне горло (лежа это особенно чувствуется!) и я
заплакал в голос, причитая, как старая бабка. Слезы струились как из
прохудившейся кружки, я не знал, когда это все прекратиться - такого срыва у
меня раньше не случалось. Настя сверху тоже поливала меня слезами, но лицо
ее улыбалось.
- Успокойся, миленький, не плачь, у нас все-все будет хорошо! Вот
увидишь! - пыталась утешить меня Настя.
- Ничего не будет хорошо,- ревя, как ребенок, отвечал я, - ничего у нас
не получится, и мы расстанемся плохо!
Конечно, я предвидел все, как оно и оказалось, в этом и сомневаться
было нечего. Настя была права только этой ночью, да и в ближайшие
неделю-другую. Потом приехала жена, была Спартакиада, а в конце августа, я,
украдкой попрощавшись с Настей, уехал с женой в Тбилиси. Когда мы прощались
с ней, я что-то ей говорил, а Настя отрешенно смотрела куда-то вниз. Под
самый конец разговора она подняла глаза на меня - в ее взгляде и улыбке
отразился приговор нашей любви. У меня похолодало на сердце, но я быстро
поцеловал Настю, и, не оглядываясь, пошел.
- Погоди, миленький, будет тебе ужо! - говорил ее взгляд. Я ссутулился,
опустил голову и побрел, куда надо было.
Сейчас, несмотря на прошедшие десятилетия, и на все плохое, что потом
произошло между нами, я так благодарен Насте за этот вечер и за эту ночь на
берегу Москвы-реки. Может из-за этого я так полюбил Россию, русскую природу,
русские речки и мою любимую Москву-реку. А возможно, и то трепетное
отношение к русской женщине - волшебнице, какое у меня осталось на всю жизнь
- все тоже благодаря этому вечеру, этой ночи, и этой песне.
Но настало утро, и нам надо было куда-то деваться. Мы выкупались,
позагорали немного, зашли в привокзальное кафе позавтракать. И Настя,
вздохнув, сказала:
- Что ж, пойдем домой, буду знакомить тебя с соседями!
Мы, по совету Насти, взяли в магазине две бутылки "Старки" (сосед,
оказывается, "Старку" любит, а одна - для нас с Настей), закуску какую-то, и
подошли к дому Насти. Я заметил и запомнил название улицы: "улица Любвина".
Да провалиться мне на этом месте, если я вру! Именно - Любвина! Не знаю, кем
был этот человек с такой замечательной фамилией, сохранилась ли эта улица и
ее название до сих пор, но более подходящего названия улицы для дома Насти и
выдумать было нельзя!
Это был дом, по-научному - "ряжевой конструкции" или, проще,
бревенчатой сруб с печным отоплением. У соседей было две комнаты, у Насти -
одна; кухня общая, "удобства" - во дворе. Соседи - муж и жена лет по сорока,
оказались людьми общительными; мы выпили на кухне, подружились, а сосед даже
сказал, что так и надо Сашке, за то, что пил и дрался с Настей. За это сосед
получил по лбу от жены, но Настя подтвердила, что так оно и было.
- А когда, провожала его в армию, то плакал и просил не изменять ему! -
улыбаясь, но как-то жестко сказала Настя. На этом разговор о Настином муже
прекратился, и мы, посидев еще немного за столом, ушли "к себе".
Так как мне через день надо было тренироваться, да и у Насти были дела
в Москве (практика в одном из вычислительных центров на проспекте Мира), мы
решили наезжать в Тучково эпизодически. В Москве мы устраивались в комнате у
Насти, приходя поздно вечером. В мою комнату Настя меня пустить не захотела.
Тренировался я в зале возле Курского вокзала, по другую его сторону от
центра. Тренером был очень известный в наших спортивных кругах Израиль
Бенцианович Механик, которого мы почему-то называли "дядя Лева". Надо
сказать, что ни любовь, ни пьянки не мешали мне тренироваться два-три раза в
неделю. О качестве и пользе этих тренировок можно было спорить, хотя бы
потому, что вес мой неуклонно падал, а должно было быть наоборот. Приехал я
в Москву весом в 63 килограмма, а к соревнованиям был всего 58. Впору было
согнать еще 2 килограмма и перейти в легчайший вес. Но я не стал этого
делать.
В это время члены грузинской сборной тренировались в курортном Боржоми,
нормально питались и отдыхали. Тренер сборной Дмитрий Иосифович Копцов
поставил меня вторым номером, он привез мне из Боржоми мериносовый
"олимпийский" спортивный костюм, мериносовую же "финку" - майку с трусами, в
которой выступают штангисты, кожаный широкий пояс и ботинки-штангетки. Кроме
того, он передал мне 700 рублей, вырученных за мои "боржомские" талоны на
питание, которые выдавались спортсменам. Московские талоны обеспечивали мне
питание в Москве.
В нашем же зале почему-то тренировались глухонемые спортсмены. Правда,
говорить-то они говорили, но очень странно. Был среди них один очень сильный
тяжеловес по имени Женя, весивший килограммов 160. Так, он цифру "сто сорок"
произносил как "то торок" - это был его любимый вес в рывке. Не слышал он,
как нам казалось, ничего.
И вот однажды в душевой, куда я с приятелем-спортсменом моего же веса,
зашел после тренировки, уже мылся наш глухонемой Женя. Мы с приятелем
заспорили, слышит он или нет. Я говорил, что немного должен слышать, иначе
бы не смог разговаривать. Приятель же утверждал, что он не слышит ничего. И
в подтверждение своих слов он стал сзади Жени и закричал: "Эй ты, глухая
тетеря!"
Женя спокойно пошел к выходу и запер дверь в душевую. Затем открыл
почему-то холодную воду в душе во весь напор. После этого он схватил нас,
как котят, за шеи обеими руками и подставил под ледяной душ. Подержав так с
полминуты, посмотрел нам прямо в глаза своими огромными, налитыми кровью
глазищами и спросил:
- Тватит или ечо?
- Тватит, тватит! - хором закричали мы, для наглядности кивая головами.
Женя, опять же за шеи, вывел нас за дверь душевой, вытолкнул голых в
коридор и, сказав: "Пододете!", запер дверь. Вот мы и ждали под смех
спортсменов, пока Женя не помоется и не выйдет из душевой. А тренер,
догадавшись в чем дело, серьезно сказал нам:
- Дразнили, наверное? Почему-то все, кому ни лень, дразнят этого Женю
за спиной. Хорошо, что не ударил, а то бы долго входили в форму!
Из этого происшествия мы сделали два вывода: что глухонемые все-таки
что-то слышат, может даже через пол, и что дразнить их не следует, потому,
что можно получить. Противостоять же спортсмену, который весит больше тебя
вдвое - безнадежное занятие. Здесь каждый килограмм играет большую роль,
фактически - во сколько раз тяжелее спортсмен, во столько же раз он и
сильнее.
Как-то после очередного пребывания в Тучково, я утром поехал по делам в
Москву. Позвонил дяде, а он пригласил зайти к нему пообедать. Я и зашел,
зная, что и обед и выпивка будут отменные. Ну, как положено, придя в гости и
поздоровавшись, отправился в "санузел" вымыть руки и "оправиться".
А надо вам сказать, что, боясь забеременеть, Настя требовала, чтобы я
предохранялся. Не зная, куда девать потом эти резинки, я заворачивал их в
носовой платок, надеясь при удобном случае избавиться от них, сохранив
единственный мой платок. Санузел был совмещенным, я вытряхнул лишние
предметы из платка в унитаз (совершив огромную ошибку!), и принялся стирать
платочек под краном. Спустил воду в унитазе раз, спустил два - "вещдоки" мои
не тонут!
Потом бывалые люди говорили мне, что их ни за что нельзя сбрасывать в
унитаз - не смоются. Но это потом, а теперь я не мог выйти из санузла. Дядя
уже стучал в дверь и спрашивал, не заснул ли я. Мне оставалось только
брезгливо засунуть руку в унитаз, снова отловить неугомонные резинки, помыть
их, сложить поплотнее и завернуть в туалетную бумагу. Потом уже на улице, я,
озираясь по сторонам, бросил этот пакет в урну. Сейчас, наверное, меня
посчитали бы за такое неадекватное поведение террористом и, схватив,
заставили бы вытащить пакет и показать, что в нем находится. Больше я так
неосмотрительно не поступал и вам не советую!
И еще один случай произошел у меня связанный с дядей и Настей. Как-то я
несколько дней не видел Настю, очень скучал по ней, тем более наступало
время соревнований, и ко мне завтра должна была приехать жена - "болеть" за
меня. Остановиться мы должны были у дяди, вот я и зашел к нему предупредить
обо все, а заодно и повидаться. А когда я уже собирался уходить, дядя
спросил, когда я вернусь. И узнав, что я собираюсь вернуться лишь завтра,
почему-то страшно разнервничался. Он обвинил меня в желании гульнуть перед
приездом жены и еще черт знает в чем. Но я обещал Насте приехать вечером и
обмануть ее я не мог. С другой стороны, дядя потребовал с меня честное
слово, что я сегодня же вернусь и переночую у него.
Я бегом бросился к такси и еле успел к поезду на Можайск. Когда я
приехал в Тучково был уже вечер. Я постучал в дверь, увидел счастливое лицо
Насти и сразу же ее огорошил:
Я должен сейчас же ехать обратно в Москву, я обещал дяде приехать
вечером, честное слово дал!
- Ты действительно дурак, или хитришь со мной? - спросила Настя. Но,
уже зная о моей педантичности, она с горечью констатировала: - Конечно же,
дурак! Мы что, так и не ляжем? - почти с гневом спросила она. И когда я
покачал головой, с истерическим интересом спросила:
- А какого ... тогда ты ехал сюда?
- Я ведь тебе слово дал вечером приехать!
Настя в сердцах захлопнула дверь, потом снова открыла ее и вслед мне
прокричала (я первый раз услышал, как кричит молчунья-Настя):
- Если не вернешься сейчас же, то пожалеешь об этом! Сильно пожалеешь!
- Настя была взбешена.
Полжизни я бы отдал за то, чтобы иметь возможность вернуться и остаться
с любимой женщиной на ночь. Но я ведь дал слово!
Я знаю, что и один процент нормальных людей не поверит в то, что я
все-таки уехал. Но, может, найдется из тысячи один такой же дурной педант, и
тогда он поймет меня! На всякий случай, я клянусь, что дело обстояло именно
так - я вернулся в Москву. И что ж, я был жестоко, но справедливо наказан.
Возвращался я поздно, спешил, бежал. К полуночи я уже звонил в дверь
дяде. Звонил минуту, другую. Наконец, заспанный дядя Жора открывает дверь и
с удивлением смотрит на меня:
- А ты же сказал, что не придешь ночью?
Я чуть не умер с досады.
- Я же слово дал, знал бы ты, чего мне стоило выполнить его! - чуть ни
со слезами причитал я.
- Подумаешь - слово! - зевая, проговорил дядя Жора, - твое слово:
захотел - дал, захотел - взял! Да кто вообще сейчас слово держит, ты что,
дурной? Или у вас в Тбилиси все слово держат?
Я был раздавлен - да, в Тбилиси не любят держать слово, и я мог бы этим
мотивировать, оставшись у Насти. Но не ехать же снова в Тучково - поездов
больше не было, да и пустила бы меня назад Настя после всего, что произошло
- неизвестно!
- А вдруг, она уже не одна? - от этой мысли я чуть не лишился
последнего ума, во всяком случае "крыша" съехала почти на три четверти.
Я зашел на кухню и слезно попросил у дядиной тещи, доброй женщины Марии
Павловны, которая проснулась и слушала, о чем мы говорили, водки. Мария
Павловна, тихо сунула мне в руку бутылку: "Водки нет, но возьми - это моя
чача!"
Я упросил Марию Павловну выпить со мной хоть наперсток, и, выпив за
разговором остальную часть бутылки, рассказал ей все, совершенно все. Мария
Павловна, где смеялась, где хмурилась, но под конец, подытожила:
- Если бы я не знала, что ты отличник, то решила бы, что ты - полный
дурак. Но так как дураки отличниками не бывают, значит - ты из прошлого
века. Или, - засмеялась она, ты - герой рассказа Аркадия Гайдара "Честное
слово". Но тогда ты - натуральный дурак, хотя и отличник!
Для тех, кто не читал рассказа Аркадия Гайдара - не путать с Егором
Гайдаром, его внуком - поясню, что там пионер дал какому-то хмырю слово
постоять на "вахте" и стоял так почти до ночи, пока его не освободил, якобы,
"старший по званию". Козьма Прутков писал и о другом примере подобной
педантичности, когда Жан-Жак Руссо дал слово аббату де Сугерию подождать
его, пока тот сходит по нужде, и так ждал три дня, пока не умер на этом же
месте от голода. В общем, оказывается, у меня были предшественники -
педанты! Я дополз до выделенной мне кровати и, не раздеваясь, заснул прямо
на одеяле.
Соревнования
Моя жена Лиля приехала поездом, я ее встречал (тогда было принято
давать телеграммы на почтовые отделения, прямо как во времена Конан Дойла).
Остановились мы сперва у дяди Жоры, а потом, узнав, что наших насильниц -
соседок отселили, я перевез ее в мою комнату в общежитие, сделав
соответствующий взнос Немцову. Лиля уже была беременна, но этого видно почти
не было, и выглядела она вполне нормальной женщиной. Оказавшись в комнате,
где бывала Настя, она тут же обнаружила ряд предметов, на которые я не
обратил бы внимания, выдающие былое присутствие в помещении женщины. Конечно
же, вся вина была возложена на Толика, благо он был далеко и не появлялся.
Про то, как нас "опустили" соседки, я тоже промолчал.
Тренер объявил мне место и время начала соревнований, к сожалению, я
уже и позабыл это место. Помню только, что ехать надо было далеко - сначала
на метро, потом на автобусе.
Команду полулегковесов построили по росту - и я, как всегда, оказался
самым высоким, чуть ли ни на голову выше следующего за мной спортсмена. Еще
бы - 58 килограммов при росте 172 сантиметра - это не параметры штангиста.
Средний рост хорошего штангиста-полулегковеса - примерно 155 сантиметров.
Все бы ничего, но мне полагалось в таком случае вести "парад", докладывать
что-то главному судье соревнований и т.д. Я наотрез отказался делать то,
чего совершенно не умел, и место ведущего тут же занял опытный Алексей
Вахонин, чемпион мира в легчайшем весе, уж точно на голову меньше меня
ростом. Почему Вахонину понадобилось переходить в невыгодный для него
полулегкий вес - осталось неизвестным, но он легко и непринужденно провел
всю "официальщину" за меня.
Соревнования по штанге, а тогда они проводились по классическому
троеборью - жим, рывок и толчок двумя руками, включали в себя по три подхода
к каждому движению. Максимальная пауза на отдых - 3 минуты. Вес можно было
только повышать от подхода к подходу, но если подход не выполнялся, то
давали повтор. Если в трех подходах вес не был зафиксирован, то спортсмен
получал нулевую оценку - "баранку" и фактически выбывал из соревнований.
Спортсмен выступал на тяжелом и крепком помосте, стянутом из поставленных на
ребро толстых досок длинными стальными болтами. Судили соревнования трое
судей - передний, боковой и главный. Каждый имел две лампочки - белую ("вес
взят") и красную ("попытка"). Итог подводил главный судья. Для разминки
выделялись специальные комнаты с помостами, куда пускались и тренеры. Вот,
пожалуй, и все.
Коротко о трех "движениях" спортсменов. Первым шел жим - самое силовое,
но и самое "кляузное" из движений. Судить его было очень трудно. По правилам
запрещалось почти все - поворачиваться, отклоняться, даже пошевелить ногой,
перекашивать штангу, как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости,
останавливать ее в движении и т.д. и т.п. Ну, скажите, каким прибором
уследить, перекашивается ли штанга? На сколько градусов она имеет право
перекашиваться? И так далее. Ясно, что все отдавалось на откуп судьям, и
часто происходили казусы - бывало, что у всех спортсменов "жим" переставали
"считать". Дескать, было отклонение назад. А можно ли вообще поднять штангу,
не отклоняясь? Нет, подбородок помешает! В общем, вся эта ахинея с жимом
окончилась в 1972 году, когда это движение отменили. Соревнования по штанге
стали неинтересными, сами спортсмены потеряли в объеме и силе плечевого
пояса и стали похожи (простите, коллеги!) на этакие бревнышки ("120-120-120"
- талию, где будем делать?"). А раньше штангисты, например, знаменитый Томми
Коно, выигрывали первенства и по красоте тела ("Мистер Универсул", "Мистер
Мир"), вместе с культуристами. Но что произошло, того не вернешь! Так вот у
меня как раз жим и был силен; не скажу, что я был этаким богатырем, но я
исполнял жим хитро, так, что судьи считали.
Рывок производился одним движением - штанга взмывала на вытянутые руки
спортсмена, который при этом подседал. Толчок выполнялся в два приема -
сперва штанга с пола переходила на грудь спортсмена, а затем, после короткой
передышки - на вытянутые руки над головой. Тоже, конечно, было много
"запретов", но хоть судить можно было почти объективно.
Перед соревнованиями проходило взвешивание. Обычно спортсмены "гоняли"
вес - до трех, четырех и даже пяти с лишним килограммов. Сбрасывали
штангисты вес перед соревнованиями, чтобы остаться в выгодной, более легкой
весовой категории. Организм обезвоживался до предела, движения замедлялись,
спортсмен напоминал засушенный фрукт. Помню, в такой период я случайно
порезал себе руку - кровь медленно выступала этакими шариками и тут же
застывала, как смола на сливе.
Но после взвешивания, если вес был "сдан", спортсмены начинали медленно
пить теплый чай с большим количеством глюкозы, меда и аскорбинки. Два-три
литра жидкости - и наш высохший "фрукт" разглаживался, веселел, приобретал
прыткость и силу - одним словом, был готов к "труду и обороне". Мне, к
сожалению, этого делать было не нужно - итак двух килограммов не хватало.
Начались выступления спортсменов. Мой коллега по команде - первый
номер, который тренировался "по системе", жил в Боржоми на сборах месяц, не
позволял себе ни водки, ни женщин, под присмотром строгого Копцова, окончил
жим на 80 килограммах, когда я еще и не начал подходы. Помню, что я начал
подходить последним, к весу 97, 5 кг. Выжав, я прибавил 5 кг, и к этому весу
уже никто другой не подходил. Выжав 102,5 кг, я оказался лидером. Я уже не
помню, почему так произошло - то ли команда наша шла не под первым номером,
то ли вес действительно был большим - на 7,5 кг выше нормы мастера спорта.
Хотел, было, подойти к 105 кг, но передумал - силы начали катастрофически
пропадать, сказывались все перечисленные излишества, плюс нервотрепка.
В рывке "первый номер" показал тоже 80 кг и тогда тренер полностью
переключился на меня - он и массировал мне руки и давал нюхать нашатырный
спирт. Стало понятно, что "первый номер" не тянет даже на зачетную норму.
Я начал рывок с веса 85 кг и два раза ронял его. Рывок - это не мое
движение - выбросишь штангу вверх и сидишь в подседе, как курица на насесте,
не ведая, что делается у тебя за головой. Вот штанга и падает. Назревала
явная баранка. Тут тренер применил "силовой" прием - начал кричать на меня:
я, дескать, и на сборы не поехал, и не жил вместе со всеми, пил и гулял - а
теперь, если "зачет" не сдам - "поговорим в другом месте"! Заявление
испугало меня, я не хотел терять реноме в институте. Сосредоточившись,
удержал над головой эти несчастные 85 килограммов. Теперь, чтобы попасть в
"зачет" мне хватало вытолкнуть всего 100 килограммов, то есть даже меньше
жима. Копцов назначил мне именно этот вес. Я оскорбился и хотел переменить
хотя бы на 110, но тренер доверительно сказал: "Дай мне "зачет", а потом иди
хоть на 140 и поднимай его староконтинентальным способом! Призового места ты
не займешь, а "зачет" мне позарез нужен!"
Поднимая эти, казалось бы, ничтожные 100 кг, я понял, насколько был
прав тренер: сил почти не было - наступала спортивная импотенция. Эти 100 кг
в толчке я поднял труднее, чем 102,5 жимом. Хотя в толчке нужно поднимать
процентов на 20-40 больше, чем в жиме. Я все-таки подошел на 110
килограммов, но это был не подход, а смех и слезы. Вес водил меня, как
пьяного, я чуть ни вышел за пределы помоста - боковой судья даже сорвался со
своего столика и отбежал подальше. Наконец, под смех зала, я остановился, и
вес засчитали. Чуть ни на карачках я отполз с помоста и тренер, подхватив
меня, отвел в разминочную.
- Молодец, заслуживаешь сто грамм! - одобрительно похлопывал он меня по
плечу и совал в нос его любимый нашатырный спирт.
- Сто грамм! - умоляющим тоном повторил я его последние слова, но
тренер замахал руками, - ты что, хочешь, чтобы нас дисквалифицировали!
Выходи в зал и там пусть кто хочет и дает тебе твои сто грамм - но только не
я!
Я выполз в зал, там меня встретила жена, а с ней и пришедшие болеть мои
приятели. Сто грамм и даже чуть больше нашлись; я выпил их с горячим чаем,
аскорбинкой и медом. Силы вернулись и я, казалось, готов был выступать
по-новой. Но меня увели из зала, я не смотрел дальнейших соревнований и не
участвовал в заключительном параде. Потом мне сказали, что в жиме я так и
остался первым, а по сумме троеборья вошел в десятку.
Бесплатный билет на поезд обратно мне полагался как участнику, у жены
обратный билет уже имелся. Осталось еще немного денег и талоны, что мы
благополучно и пропили. Накануне отъезда я разыскал Настю, поведал ей о моих
делах и стал прощаться.
- Я должен зимой приехать, я хочу видеть тебя, ты ведь простишь меня,
не правда ли? - скороговоркой высказал я, пытаясь заглянуть ей в глаза.
Настя отрешенно смотрела куда-то вниз и странно улыбалась. Подконец она
подняла глаза на меня, продолжая улыбаться одними губами. Но во взгляде ее,
как уже упоминал об этом, я прочел судьбу нашей любви, и она не показалась
мне оптимистичной.
Я быстро поцеловал ее, она не отворачивалась, но и не отвечала мне.
Отойдя на несколько шагов, я обернулся и увидел на лице Насти тот же взгляд
и ту же улыбку. Я ссутулился, опустил голову и пошел туда, куда надо было
идти ...
Зимний визит в Москву
Вернувшись в Тбилиси, я лихорадочно принялся за чертежи. Делать их я не
умел, как не умеет, пожалуй, даже самый лучший студент, не имевший дела с
реальным производством. Да и на кафедре мне не очень-то могли помочь -
производственников там не было. Я обложился справочниками и, как мог,
выполнял чертежи. Кафедра помогала мне хоть тем, что ставила отличные оценки
за то, что я фактически не сдавал.
Наступила осень, а затем и зима. В конце декабря у жены начались роды,
и 26 декабря она родила сына, которого в честь моего отца назвали
Владимиром. Потом уже я узнал, что нельзя называть ребенка в честь умершего,
а тем более, погибшего деда. Вроде, имя умершего будет довлеть над ним.
Ребенок еле выжил после родов; какое-то время в роддоме говорили, что мы
должны смириться с его потерей. Но ребенок выжил; правда, век его был
недолог - в 41 год он умер от инсульта. Владимир был дважды женат - первый
раз на польке, второй - на гречанке. От первого брака у него остались сын и
дочка - мои внук и внучка, которые теперь учатся и живут в Польше, и у
которых там уже родилась дочка - моя правнучка. Дожил-таки я до правнуков!
По научной линии сын не пошел, но получил инженерное образование. Его
"носило" по свету: он жил в Тбилиси, Тольятти, Курске, Сухуми, Москве,
Орехово-Зуеве (где и умер), а также в Германии, Австрии, Греции. У него были
большие склонности к изобразительному творчеству - он вырезал художественные
изделия из дерева, изготовлял ювелирные изделия из металлов, рисовал. Но
серьезно он ничем так и не занялся - постоянно менял места жительства и род
занятий. Но самое лучшее, что он сделал - оставил двоих детей, которые, дай
Бог, проживут лучшую жизнь возможно в стабильной и благополучной Европе, под
защитой Евросоюза и НАТО.
Надо сказать, что переход от холопского социализма к криминальному
капитализму у нас в стране сломал много судеб, особенно людей несильных
духом и излишне чувствительных. Но, безусловно, этот переход от совершенно
нереального, надуманного "царства небесного" на Земле, причем в отдельно
взятой стране, был необходим. Но "хотели - как лучше, а получилось - как
всегда", совсем как в крылатой фразе нашего бывшего премьера Черномырдина.
В январе я закончил чертежи, сделали, как было тогда положено, с них
кальки, с калек - светокопии - "синьки". Затем, выхлопотав себе командировку
по студенческой научной линии, я поехал недели на две в Москву. Первым делом
я зашел в общежитие МИИТа. Опять было каникулярное время (окончилась зимняя
сессия) и комнаты были свободны. "Мой друг" Немцов выделил мне койко-место
аж на две недели. Я помчался на четвертый этаж в комнату, где жили Зина с
Настей.
Стучу в дверь и чувствую, что стук сердца превосходит по громкости стук
в дверь. Зина оказалась дома, встретила она меня приветливо, но странно.
Рассказала, что Настя у себя в Тучково и если я хочу, то могу туда поехать.
- Если рискнешь! - добавила она. - А в чем риск-то? - поинтересовался я. - А
в том, что Настя - женщина свободная, имеет же она право завести кого хочет.
Но в Тучково, она, конечно, никого больше не пустит - пойдут разговоры! Да,
кстати, - продолжала Зина, - теперь я тоже женщина свободная - мы с Толей
разошлись! - Зина внимательно посмотрела на меня, и я ее взгляд понял.
У нас с ней с самого начала была взаимная симпатия, но я заглянул к
себе в душу и понял, что Настю я люблю, и поэтому не могу - даже не
морально, а чисто физически, не могу променять ее на другую. Даже
параллельно с ней не могу быть близким с другой женщиной. Жена - это как
сестра, мать, родственница - одним словом, а любимая женщина, причем
страстно любимая - это совершенно другая материя. Можно иметь жену и любимую
женщину, но иметь двух и более любимых женщин, а тем более одну любимую и
еще одну и более - обычных, нелюбимых - это не для пылкого юноши, которому
только исполнилось двадцать. Потом - в тридцать, сорок, пятьдесят - это
возможно, и, как показала жизнь, иногда даже нужно. Но, повторяю, не для
двадцатилетнего педанта, кандидата в герои рассказа Гайдара "Честное слово".
И я рванул в Тучково, захватив пару бутылок "Старки". Душа моя,
буквально, бежала впереди электрички, как я сам когда-то в детстве впереди
паровоза. Бегом я добрался от станции, до любимой улицы Любвина, нашел дом
Насти и позвонил в дверь с продранной черной дерматиновой обивкой, из-под
которой торчала серая вата. И - бывают же чудеса - дверь открыла сама Настя
в халатике на голое тело. Она быстро втянула меня внутрь дома и захлопнула
дверь.
- Ты? - совершенно искренне изумилась она, - откуда ты знаешь, что я
здесь? Как ты рискнул - а вдруг я не одна?
- Настя, я люблю тебя и полагаю, что моя любовь не позволит тебе
изменить мне! - патетически выпалил я совершенно глупую фразу.
- Не позволит, конечно, не позволит, - соглашалась Настя, снимая с меня
пальто. - Соседей нет дома, уехали на неделю - ты понимаешь, мы - одни!
Можем бегать голыми по всей квартире и делать что хотим! - пританцовывая
вокруг меня, говорила Настя. Она скинула халатик, и, взяв меня за плечи,
пыталась показать, как это мы будем бегать, в чем мать родила, по квартире.
Я вынул бутылки из портфеля с чертежами, поставил их на стол и принялся
энергично раздеваться.
В доме было хорошо натоплено, мы голяком сидели на общей кухне, пили
старку "за любовь" и закусывали квашеной капустой - единственным, что было
съедобного у Насти. Потом - в комнату Насти, на ее саму лучшую в мире
постель, с самыми лучшими в мире перинами и подушками.
- Настя, а я ведь без этих ... ну, резинок, одним словом, - пытался я
установить "формат" нашей встречи. Но Настя прикрыла мне рот ладонью и
только повторяла: "Молчи, молчи, молчи ...". И я благодарно целовал ее в
мягкую теплую ладонь...А теперь, когда все происходящее складывалось для
меня самым счастливым образом, поясню, почему все так получилось, и что
этому предшествовало. Все равно - все тайное становится явным, и оно стало
таковым из "показаний" Зины, самой Насти, Толика, еще кое-кого. И чего
тянуть резину - расскажу все, как было, прямо сейчас!
А было вот что. Вскоре после моего отъезда в Тбилиси Зина познакомила
Настю со своим приятелем, тоже студентом МИИТа - Шуриком, проживающим в том
же общежитии. Шурик - щуплый, прыщавый блондин, оперировавший, в основном,
зековской терминологией, но ничего общего с зеками не имевший. Трусоватый,
но бренчавший на гитаре, Шурик пришелся по сердцу Насте, испытывающей после
моего отъезда с женой определенный дискомфорт. Зина, видимо завидовавшая
нашей с Настей любви, сделала все, чтобы Настя сошлась с Шуриком. Толик
потом говорил мне, что Зина была недовольна таким раскладом, который у нас
получился. Она хотела бы (по словам Толика) быть со мной, а Толика передать
Насте. По ее словам, я тут же бросил бы жену и женился бы на ней; при этом
Зина говорила, что парень я "перспективный", и для такой "мямли", как Настя,
слишком хорош. На этой почве честный и прямой Толик разругался с Зиной, и
они расстались.
Шурик стал похаживать в комнату девушек и оставаться иногда на ночь с
Настей, что бесило Зину. Вот Зина и устроила перед каникулами скандал
Шурику, чтобы он искал другое место для интимных встреч. Настя во время их
ссоры помалкивала, скромно потупив глаза. Тогда Шурик, послав их обеих
подальше, отправился на каникулы на родину - в город Сасово Рязанской
области. А Настя, оставшись без кавалера, уехала грустить к себе в Тучково.
Шурика брать с собой она не решилась, да и ссора произошла раньше, чем она
успела бы предложить ему это. Вот на такой беспроигрышный для меня вариант,
я, сам того не подозревая, попал к Насте в Тучково.
Зима в Тучково - прелесть! Особенно если выбегать налегке из
натопленного дома только в соседний магазин и, тут же опрометью - обратно. И
все дни, и все ночи напролет - вместе! Зная при этом, что срок счастья -
всего каких-нибудь недели полторы. А там - полная неясность и почти никакой
перспективы... Но хоть полторы недели - но полностью наши!
Первую неделю мы действительно все 24 часа были вместе. Даже в магазин
налегке бегали вдвоем. Но в начале следующей недели я по утрам стал выезжать
в Москву, главным образом в ЦНИИС с чертежами. На Опытном заводе, куда
передали чертежи, конечно же, над моими "каракулями" посмеялись, но
заметили, что и из института не лучше приходят. Чертежи надо переделывать
под оборудование завода, под имеющиеся материалы, под заводские "традиции",
его "культуру" производства. Директор завода Нифонтов высказал мне свою
любимую присказку: "Давайте назовем кошку кошкой!", и заверил, что к лету
чертежи постараются откорректировать.
И еще одно важное дело было сделано - на Опытный завод перевезли
огромный скрепер Д-374. Но в связи с этим я дал, можно сказать, маху, и
помню свою оплошность по сей день.
Дмитрий Иванович Федоров договорился с начальником треста
"Центрстроймеханизация" Михаилом Васильевичем Тимашковым, что я заеду к ним
в трест к 11 часам утра, они соберут техническое совещание, и я расскажу,
что мы собираемся делать со скрепером и для чего. А потом выделенный скрепер
отбуксируют в ЦНИИС при моем участии.
Но я, провалявшись ("назовем кошку кошкой", как говаривал Нифонтов!)
лишний часок с Настей, опоздал на электричку; дальше был перерыв, и я прибыл
в трест только в два часа дня. Выговор, который устроил мне Тимашков, я
запомнил на всю жизнь:
- Вы, молодой человек, несостоятельны! Я собрал совещание, люди,
которые хотели послушать вас, ждали два часа и, разочарованные, ушли! Если
вы так будете себя вести в дальнейшем, то ничего путного в жизни не
добьетесь! Идите! - сказал он мне, не глядя в глаза, и добавил, - а скрепер
мы послали в ЦНИИС на Опытный завод, выделили тягач и послали! Стыдно вам! -
и Тимашков выпроводил меня, не пожав руки.
Спасибо ему за урок! И хоть на нашей любимой Родине быть точным не
"модно", теперь я лучше приду заранее (как мой дедушка на собрания!), но
совесть моя будет чиста, и никто не обвинит меня в несостоятельности!
Я приехал на Опытный завод и увидел мой красавец-скрепер с опущенным до
земли раскрытым ковшом, смотанными с лебедок канатами, валяющимися на снегу,
дышлом, уткнувшимся в сугроб. Прав был Вайнштейн - ведь "живого"-то скрепера
я до сих пор и не видел. Все чертежи да фотографии, а вот это железное
чудовище, у которого одно дышло весило 300 килограммов (я, под смех рабочих
завода, пытался вытащить его из сугроба вручную!), я видел впервые. Что-то
напомнило мне комбайн с копнителем, тоже прицепляемый к трактору, только в
десять раз массивнее, тяжелее и прочнее! Это был мой мощный друг, с которым
мы не расставались почти пять лет. Самые горестные и самые счастливые
моменты в моей жизни теперь будут связаны с моим любимым железным "мамонтом"
- скрепером Д-374, на который я собирался установить свой маховичный
"толкатель"!
Все хорошее быстро кончается и, вот наступил день моего отъезда в
Тбилиси. Настя проводила меня до электрички, мы долго целовались, прощаясь.
Она приглашала меня снова приехать и сказала, что будет ждать меня.
Печальная телепатия
В конце апреля 1960 года я собирался на тренировку, которая начиналась
около шести часов вечера. Чувствовал я себя хорошо, погода была отличная.
Апрель в Тбилиси превосходен - все цветет, город как будто обрызган духами,
яркое солнце, но еще нет жары. Я бросал тренировочные принадлежности в
чемоданчик - пояс, бандаж, штангетки, трико, как вдруг меня неожиданно
качнуло в сторону. Впечатление такое, как при землетрясении - пол уходит
из-под тебя. Я выправился, но снова и снова толчки в стороны - голова шла
кругом, равновесие было совершенно потеряно. Я ощупью добрался до тахты,
влез на нее и лег. Мама налила мне валерьянки - тогда от всего лечили
валерьянкой. Я чувствовал, как бешено колотится сердце, не хватает воздуха,
силы совершенно покинули меня - руки не мог оторвать от тахты.
Постепенно сердце успокоилось, дыхание нормализовалось, голова
перестала кружиться. Я легко привстал с тахты и прошелся по комнате - все
недомогание закончилось бесследно. У меня не осталось и сомнения - надо идти
на тренировку, как намечалось. Посмотрел на часы - пять минут шестого,
успеваю с запасом. Подсобрал вещи и пошел. Тренировка прошла хорошо, сил
было даже больше, чем обычно.
Около половины восьмого весело возвращаюсь домой - у мамы и бабушки
суровые лица. Бабушка протягивает мне телеграмму из Сухуми, я помню ее
наизусть: "Дорогие мои сегодня в пять часов скончался отец Дмитрий Иосифович
Гулиа - Жора".
Так вот, в чем дело, сразу подумал я - время моего приступа совпало с
временем смерти деда. Но почему только от смерти деда мне передался на
расстоянии такой мощный импульс? Ведь умирали же у меня и другие близкие
люди - и ничего! Мама умерла вообще в соседней комнате, почти в том же
возрасте, что и дедушка - никакой телепатии, утром заглядывая к ней в
комнату, я и поверить не мог, что ее уже нет в живых.
Я не специалист по телепатии, но уверен, что она в этот момент была -
поступил сильнейший сигнал от умирающего деда ко мне, и удивительно, что
только ко мне - ни у кого другого из близких родственников сходных ощущений
не возникло. Может быть потому, что мы с дедом были очень схожи и по
характеру, и по поведению, и по отношению к жизни?
Мы с мамой на следующий же день выехали в Сухуми и прибыли как раз к
панихиде, которая состоялась в Доме литератора. Меня, да и не только меня
одного, поразило, как выглядел дедушка - лицо розовое, ни одной морщинки,
как живой спящий человек. При том, что он болел диабетом почти сорок лет, а
под конец жизни, практически ослеп и оглох. Да и внешне выглядел он неважно
- совершенно высохший, бледный старик. А тут - помолодевший и румяный!
Бабушка никак не могла успокоиться - она говорила всем и каждому:
"Посмотрите на него, как он выглядит - ни одной морщинки!"
На следующий день гроб перенесли в здание театра им. Самсона Чанба, что
в центре Сухуми, на набережной Руставели. Два дня проходили панихиды в
здании театра, народ шел непрерывным потоком. Казалось, во всем Сухуми, во
всей Абхазии нет столько людей, сколько проходило мимо его гроба.
Характерно еще одно: хоронили деда в Сухуми, а ночевали мы с мамой, да
и все близкие родственники - в загородном доме в Агудзера. А по дороге мама
захотела купить цветы на похороны. И вот парадокс - в конце апреля, когда в
Абхазии цветет все, когда цветы можно собирать с любого куста, с любого
дерева - цветов в продаже не оказалось.
Вы что не знаете, где сегодня все цветы? - сурово спросила нас
продавщица, - все цветы сегодня у Дмитрия Гулиа, и ничего больше не
осталось!
Во время панихиды и митинга на центральной площади Сухуми вдруг
заморосил небольшой дождик. И люди мигом догадались снять с магазинной
витрины гнутое стекло и покрыть им открытый гроб.
Похоронили деда в саду филармонии в центре Сухуми. В подготовленной
бетонированной яме был заготовлен массивный железный ящик, погруженный в
расплавленный битум - гидроизоляцию. Гроб стали опускать в этот железный
ящик и обнаружили, что он не проходит по длине. Тут же отпилили в районе ног
небольшую полоску дерева, и гроб прошел в ящик. Железный ящик покрыли
железной же плитой и эту плиту несколько сварщиков приварили к ящику толстым
и плотным швом. А сверху уже закрытый ящик снова залили битумом, а сверху -
бетоном.
Бабушка при этом постоянно спрашивала у дяди Жоры - своего сына:
- Для чего это, Жорочка, для чего так сильно закрывают?
- Мама, это же на тысячелетия! - скороговоркой отвечал взволнованный
Жора.
Позже на могиле деда установили гранитный бюст. Дед изображен этаким
энергичным прямым красавцем-мужчиной в галстуке. А в жизни он был сутулым,
нерешительным в движениях, и в галстуке, я лично его никогда не видел.
Конечно, хорошо, что у народного поэта такой энергичный и жизнерадостный
вид. Как Гоголь на Гоголевском бульваре в Москве - веселый и жизнерадостный!
Но у Гоголя есть и другой памятник - в сквере на Арбате, более отражающий
его внутреннее состояние. Так и у моего деда есть памятник в Тбилиси в
районе Ортачала. Там дед сидит в кресле, у него задумчивый и сосредоточенный
вид. На мой взгляд, конечно, этот памятник больше похож на реального Дмитрия
Гулиа. Кстати, памятник цел, и слухи о том, что его снесли грузины во время
грузино-абхазской войны, не обоснованы.
Я помню "дедушку Дмитрия", когда он по утрам вставал с постели и, надев
пижаму, выходил со своей любимой палкой на застекленную веранду, где мы
обычно обедали. Эта веранда играла роль холла, где кто-нибудь постоянно
находился. Усы у деда утром хаотично торчали в разные стороны, и если он был
в плохом настроении, то громко говорил: "Кхм!" и, палкой или ногами,
расталкивал стулья, попадающиеся на его пути. Он шел к своему любимому
плетеному креслу на открытой части веранды, где виноградник особенно густо
обвивал перила, и казалось, что кресло подвешено на виноградной лозе. Там, в
этом кресле, дед сидел часами.
Если же настроение деда с утра было хорошим, то он, проходя по веранде,
затягивал абхазскую песню:
- "Оу райда, сиуа райда, оу!" - и так далее, или другую:
- "Оре раша, раша орера, оу!" - с соответствующим продолжением (если,
конечно, я правильно передал эти звуки в русской транскрипции).
Или, указывая на сливочное масло, которое обычно стояло в масленке на
холодильнике, спрашивал бабушку:
- Леля, это масло или сало?
- Масло, Дыма, масло! - начиная сердиться, отвечала бабушка. Она звук
"и" произносила твердо, и получалось что-то вроде: "Дыма".
- А где сало? - тем же тоном спрашивал дедушка.
- Нэту у нас сала, Дыма, нэту! - заводилась бабушка.
- Кхм! - произносил дед и шел дальше.
Эти вопросы я слышал каждый день. Видимо, дедушка их задавал
автоматически, думая совершенно о другом. А если он видел на веранде меня,
то заходил, с его точки зрения, незаметно сбоку, и быстро ухватывал меня за
шею крючковатой рукояткой своей палки. Затем притягивал меня этим "крючком"
к себе и, делая страшные глаза, произносил армянские слова: "Инч хабарес?
Глхт котрац!" (Искаженно по-армянски: "В чем дело? Голову разбил!"). Мне
кажется, что он и не вникал в суть произносимого. Ему или нравилась, или,
может, его раздражала сама музыка этих фраз; согласитесь, она необычна!
Утром каждый день приходила медсестра делать ему укол инсулина. Он
очень неохотно соглашался на укол, постоянно повторяя: "Кхм!". А если было
больно, то громко причитал: "Ай-яй-яй, ай-яй-яй!".
Дед очень не любил своей диабетической диеты, и когда представлялась
возможность, хватал запрещенный ему продукт, допустим, соленый огурец, и
пытался улизнуть от бабушки, по дороге съедая этот огурец.
Однажды я увидел деда, когда ему впервые показали электрическую бритву.
Он, сидя за столом перед зеркалом, долго рассматривал ее, то включая, то
выключая и приговаривал: "Придумают же такое, надо же!".
Обеды в доме готовились или на дровяной печке или на электроплитке.
Газа, разумеется, не было и в помине. И вот электроплитка как-то раз
перегорает. В сороковых-пятидесятых годах спирали у плиток были открытыми,
их свободно можно было вынимать. Перегоревшую плитку обычно выбрасывали и
покупали новую. Починять их никто не умел. А я взял и соединил концы
перегоревшей спирали, еще и, как следует, укоротив ее. Спираль, естественно,
накалилась на славу. И вот я слышу как-то вечером разговор деда с бабушкой.
- Леля, ты знаешь наш Нурик - гений!
- Почему, Дыма?
- Плитка сгорела, а он починил ее так, что она теперь огнем горит! Ты
понимаешь, Леля, на фабрике не могли так сделать, а ребенок починил - и
огнем горит!
Моей маме дедушка на полном серьезе рассказывал, что воробей, который
сейчас сидит на ветке - это его знакомый воробей.
- Ты понимаешь, Марго, я поехал отдыхать в Кисловодск, гляжу, а мой
воробей за мной прилетел и сидит на ветке возле меня!
Мама, конечно же, соглашались с ним, и ахала от удивления.
Я помню деда на праздновании его юбилея в Тбилиси в 1954 году, когда
ему исполнилось 80 лет. Чествование происходило в театре Руставели - главном
театре Тбилиси. Один из докладчиков, как и все, поздравил деда с юбилеем, а
потом и говорит:
- Дмитрий Иосифович, вам уже 80 лет, а вы все работаете и работаете!
Пожалейте себя, отдохните, поживите в свое удовольствие!
Как только дед услышал эти слова, то тут же без спроса и регламента,
вышел из президиума на трибуну к микрофону и громко сказал:
- Кхм! Если вы услышите, что Гулиа перестал работать, то знайте, что
Гулиа умер! Не прекращу я работать, и не уговаривайте! - он гневно стучал
палкой по полу, и стук этот громоподобно усиливался микрофоном.
Мы часто путешествовали на автомобиле по Абхазии с дедом, тетей
Татьяной (Татусей), и моим двоюродным братом Димой, который младше меня на 4
года. Дедушка знал много абхазских легенд, притч, поверий и т.д.
Проезжая как-то по шоссе между Гудаутами и Гагрой, он обратил внимание
на плоский камень-островок, находящийся довольно далеко от берега. Каждая
волна покрывала этот камень водой, и затем, когда она отходила, камень снова
обнажался. Таким образом, камень этот, как бы, то тонул, то выплывал. Этот
камень-остров имел свое название по-абхазски, что-то вроде "Камень Ахыц"
(опять я могу ошибаться в транскрипции!). И дедушка сказал, что есть в
Абхазии проклятие (а там любят проклинаться, мамалыгой их не корми!),
которое переводится на русский язык так: "Чтобы тебе оказаться на камне
Ахыц!" То есть, чтобы тебе постоянно тонуть и выплывать!
Какие-то легенды постоянно повторяют экскурсоводы по Абхазии, эти
легенды уже успели набить оскомину. Например, про озеро Рица: что горы
вокруг озера - это братья, сама Рица - сестра, а река Юпшара (страшная река
в страшном ущелье, избави Бог даже во сне увидеть!) - это разбойник, который
похитил Рицу. Но нужна богатая фантазия, чтобы эти все метаморфозы
представить себе. А про камень Ахыц никто из экскурсоводов не рассказывает -
а холодок по коже проходит. Не дай Бог очутиться на этом камне зимой, да еще
не умея плавать! Б-р-р!
Или, проезжая мимо какого-то селения, дедушка улыбнулся и рассказал
(рассказ в моем изложении):
"В этом селении была корчма. Мой отец Урыс однажды остановился здесь, и
у него ночью украли коня. Утром он созывает хозяев корчмы и заявляет им:
"Или верните мне коня, или я сделаю то, что сделал мой отец Тыкуа, когда
тридцать лет назад, в этой же корчме у него тоже украли коня!" Что такого
ужасного сделал Тыкуа, он не говорит, но клянется-божится, что непременно
сделает это. И как на грех, никто из стариков не помнит, чтобы тридцать лет
назад на корчму обрушились какие-нибудь страшные несчастья. Но любопытство
взяло верх над природной кавказской клейптофилией (не ищите в словарях, это
слово я только что придумал - "любовь к воровству" по-гречески!) и ему
вернули коня. Но вежливо попросили рассказать-таки, что же сделал его отец,
дед Дмитрия - Тыкуа, когда у него тридцать лет назад в этой корчме украли
коня.
- А ничего особенного, - ответил Урыс, вскакивая на своего коня, -
просто взвалил седло себе на шею и ушел пешком!
Ну все, заканчиваю повествование, вспоминая слова дедушки, обращенные к
молодым писателям Абхазии:
Пишите, пожалуйста, чуть короче. И чуть веселее ...
Летняя практика в ЦНИИСе
Май и июнь прошли в хлопотах - теперь мне нужно было сдавать "за двоих"
- задания, курсовые работы и проекты, лабораторки - жена сидела с ребенком.
И надо было обеспечивать отличные оценки для нас двоих, иначе - прощай
повышенная, да и вообще - стипендия! Постепенно у меня с женой появлялись
разногласия по разным вопросам, и ее любимым ответом на мои доводы были
слова: "Хорошо, тогда я брошу учебу!". Или поступком - например, разорванным
курсовым проектом. Проект-то был ее, но делал-то его - я! Почему-то я
считал, что брак - это на всю жизнь, и жена обязательно должна
соответствовать мужу по образованию, эрудиции, спортивным и ученым званиям и
т.д. Поэтому я и поднимал "уровень" жены во всех отношениях, преимущественно
насильно. Насильно заставлял учить предметы, насильно выводил на пробежки,
насильно учил английскому языку (немецкий, который она учила в группе, я
считал неперспективным).
Бабушка рассказывала, что это обучение моей жены английскому языку
напоминало ей то, как ее брат - "дядя Саша", ставший в нашей семье "притчей
во языцех", обучал свою мегрелку-жену - Надежду Гвитиевну Топурия, русскому
языку.
Легендарный дядя Саша, служивший при царе в полицейском управлении
детективом, прославился тем, что упустил уже пойманного им
большевика-террориста Камо. Дядя Саша выследил Камо и преследовал его по
бывшей Кирочной улице (там раньше была немецкая кирха) в Тбилиси. Камо,
почувствовав "хвост", зашел в часовню, где были выставлены гробы с
покойниками для последующего отпевания. Дядя Саша панически боялся
мертвецов, но по долгу службы зашел туда за Камо. Тот стал истово молиться,
дядя Саша, стоя в полутемной часовне рядом с Камо, последовал его примеру. И
вдруг, Камо медленно поворачивает к дяде Саше свое лицо, на котором
изобразил страшнейшую гримасу. Камо был мастер по таким "прикидам", он
несколько лет успешно изображал из себя сумасшедшего. Дядя Саша был очень
нервным и возбудимым человеком; увидев страшную "рожу" Камо, да еще в
часовне с гробами, он истошно закричал и выбежал вон. Когда же детектив
опомнился от ужаса и бросился обратно, Камо и след простыл. Все сыскное
отделение полиции смеялось над этим происшествием.
Дядя Саша женился несколько раз и все как-то случайно. Когда бабушка
спросила брата, почему он женился на мегрелке из деревни, которая не то, что
русского, грузинского языка не знала, да к тому же была старше него на 5
лет, тот отвечал:
- А кто же еще жениться на такой?
"Тетя Надя" пережила своего молодого мужа лет на 60 и умерла 105 лет от
роду, воспитав четверых детей от дяди Саши, дала им всем высшее образование.
Но возвратимся к тому, как дядя Саша все-таки учил свою мегрелку-жену
русскому языку. Будучи полицейским, он привязывал жену к дереву, и начинал
обучение русскому языку почему-то со слова "врач". Ну, какой мегрел сможет
произнести слово "врач"? Да он язык сломает при этом! Поэтому тетя Надя
произносила это слово как "рача".
- Ах, "рача", мегрельская рожа, я покажу тебе "рачу"! - орал дядя Саша
и кидал в жену всеми попавшимися под руку предметами: яблоками, бутылками,
тарелками, табуретом ...
- А ну, скажи, как положено - "врач"!
- "Рача!" - упрямо повторяла тетя Надя.
Не выдержав преподавательского труда, дядя Саша сбежал от тети Нади к
некоей Нюрке, с которой уехал куда-то в глубинку России, где и сгинул ...
Но я был прирожденным преподавателем - я выучил жену английскому лучше,
чем она знала немецкий, который изучала и в школе, и в ВУЗе. Я просто
прекратил говорить с ней по-русски... Но нервы-то тратились, и я все чаще
стремился уйти из дома куда-нибудь подальше. Мечтал, конечно, о Москве, о
Насте - днем, и ночью - во снах. Иногда называл жену Настей, ну и получал за
это. Никому не советую жениться на силовых спортсменках - штангистках,
боксерках и тому подобных. Напомню, что Лиля была спортивной гимнасткой, а
это тоже очень даже силовой вид спорта!
Но один важный вывод я при этом сделал - если одновременно
"встречаешься" с несколькими дамами, то позаботься, чтобы их звали
одинаково. Это же так легко сделать! Ну, не выбирай себе в подруги Гертруду,
Степаниду или Домну, а - Машу, Настю, Олю или Тамару. Кстати, забегая
вперед, доложу, что в годы моего сексуального расцвета имя "Тамара" было
очень популярно. И я избрал его в качестве эталонного. Многие годы подряд у
меня были одни только Тамары, и параллельно и последовательно. Друзья даже
прозвали меня "Тамароведом". Я даже и сейчас обвенчан с Тамарой.
Но это все пришло гораздо позже, а пока наступила летняя сессия, после
которой - летняя производственная практика в ЦНИИСе. И хотя ребят нашей
специальности и так на практику направляли в ЦНИИС, я, не рассчитывая на
случай, запасся соответствующим письмом оттуда. Жена же осталась на практике
в Тбилиси, поближе к дому.
Но, наконец, прошла сессия, все сдано на "отлично", и я еду в Москву!
Со мной вместе едут студенты - мои целинные приятели - "старик" Серож
Калашян, комсорг Левон Абрамян, веселый парень-музыкант Толик Лукьянов,
"Крисли" Сехниашвили - сын проректора, проводившего со мной собеседование.
Все мы направлены на летнюю практику в ЦНИИС, и нас впятером поселяют в
знакомое общежитие МИИТа в большую комнату на 2-м этаже.
Я в Тбилиси тайком откладывал деньги в "заначку", и по дороге в
общежитие зашел в ювелирный отдел Марьинского Мосторга и купил для Насти
обручальное кольцо.
Я едва дождался вечера и, увидев с улицы, что в заветной комнате
зажегся свет, бегом взлетел на четвертый этаж и, еле сдерживая удары сердца,
постучал в эту заветную комнату. Крик: "Да!". Открываю дверь - Настя с Зиной
сидят вдвоем и пьют чай с баранками.
Увидев меня, девушки и не приподнялись со своих мест, только как-то
странно переглянулись. Зина со словами "третий лишний" выпорхнула в коридор,
а я, поцеловав Настю, сел на ее место. Меня удивило, насколько холодной была
наша встреча. "Стыдится Зины, наверное", - подумал я и протянул Насте
коробку с кольцом.
Что это? - недоверчиво спросила она, - но раскрыв коробку даже ахнула.
Она быстро примерила кольцо, потом сняла его, посмотрела на внутреннюю
сторону, убедилась, что оно золотое, и снова надела его, любуясь обновкой.
Оно мое? - как-то загадочно спросила Настя, и, получив утвердительный
ответ, сказала, - мне оно так нравится, я не верну его тебе! - и продолжила,
- ты знаешь, я тебе изменила! Густо покраснев и потупив, как обычно, глаза,
она продолжила: - я познакомилась с парнем, который неженат, который никуда
не уезжает и который меня любит! Конечно, кольца золотые он мне не дарит, -
и Настя снова залюбовалась колечком на руке, - парень он простой, не
спортсмен, не изобретатель, но мне он нравится. Настя в упор посмотрела мне
в глаза, - и я хочу остаться с ним! Ты меня понял? - спросила Настя, видя,
что я продолжаю улыбаться, - ты ведь не бросишь из-за меня жену, а я не хочу
жить одна. С Сашей я все-таки разведусь, вот и выйду замуж за Шурика! А ты
езжай к своей жене, - вдруг распаляясь, стала повышать голос Настя.
Ничего не понимая, я встал и вышел из комнаты. У самых дверей стояла
Зина и "переживала". Она взяла меня за руки и, волнуясь, рассказала то, о
чем я уже упоминал ранее. Зина повторила, что она уже "свободная женщина", и
что я ей нравлюсь.
- Зина, ты тоже мне нравишься, но ведь Настю я люблю, ты знаешь, что
это такое? - шептал я ей, роняя слезы. Зина, видя мои слезы, заплакала сама.
- Хорошо, тогда я скажу тебе все, - вдруг решилась она, - Настя не
любит Шурика, а ты ей очень по сердцу, может она даже любит тебя. Но он
свободен, понимаешь, и намекает, что если Настя разведется, то он женится на
ней! Вот она и не знает, как поступать! Лучше синица в руках... Если ты
пообещаешь, что разведешься, то Настя снова будет твоей! - Видя, что я
замотал головой, Зина резко сказала: "А ты соври, ты что, с неба свалился?
Соври, как все мужики! Этот Шурик - никчемность, я его терпеть не могу! Зря
я вам с Настей воду замутила, хотела тебя закадрить, а ты какой-то
несовременный - заладил свое "люблю да люблю!" Решай - я тебе все
рассказала! - и Зина, пожав мне запястья, зашла в комнату.
Я не знал, куда и деваться. Стоять здесь перед закрытой дверью было
бессмысленно. Идти к себе в комнату и веселиться вместе с ребятами - не
хотелось. Что-то надо было решать, но что - непонятно. Я чувствовал, что
теряю что-то важное в жизни, но как поступать - не представлял себе.
Жизнь опять оказалась "богаче планов" - к дверям заветной комнаты
подошел нетвердой походкой худенький парень. Стукнув в дверь, он смело
открыл ее и вошел. Я понял, что это был Шурик, мой соперник. Кровь прилила
мне в голову, но войти в комнату я не решился. Но дверь опять открылась и из
комнаты резко вышла Зина. Увидев меня, она за руку, почти насильно, затащила
меня внутрь и сказала Насте:
- Разберитесь тут втроем, а я погуляю!
Настя сидела за столом, Шурик, развалился на ее койке. Было видно, что
он "подшофе". Невыразительное угреватое лицо, русые вьющиеся волосы с
"чубчиком". Соперник уставился на меня светлыми водянистыми глазами и
молчал. Настя сидела, по обыкновению опустив глаза. Я сел на стул Зины и
понял, что разговор надо начинать мне.
- Я так понимаю, что Шурик знает, кто я такой, кем прихожусь Насте, да
и я знаю про ваши дела. Я люблю Настю и хотел бы прожить с ней всю жизнь, -
Настя подняла глаза и посмотрела мне в лицо, - но и я, и Настя сейчас
находимся в браке с другими людьми. Но брак - государственный, а не
церковный - дело наживное. Его заключают и расторгают, если на это есть
серьезная причина.
- А мне и разводиться не надо, - с вызовом вымолвил Шурик, захочу -
хоть завтра женюсь!
- Не женишься ты завтра, Шурик, еще Насте надо разводится, а Саша может
развода и не дать. Армия - не причина для развода! Поэтому я, как человек не
чужой в этой компании, хочу поставить вопрос так - с кем из нас хотела бы
остаться Настя, если считать, что мы все - свободны, и оба хотим жениться на
Насте.
- А ты не москвич, ты не можешь жить здесь! - сдуру брякнул Шурик.
- И Сасово - не Москва, а к тому же, если я женюсь на Насте, то могу
жить там же, где живет моя жена!
- Я не позволю! - в Шурике вдруг заговорил пьяный мужчина, - я убью
тебя, и все дела!
- Руки коротки! - вдруг в сердцах сказала Шурику Настя. Я понял, что
Настя склоняется в мою сторону.
- А что, Шурик, ты смелый и решительный человек, но готов ли ты
действительно убить меня, рискуя, что и я буду обороняться? - остроумный
план уже созрел в моей голове, - ведь я человек неслабый, и потом - грузин,
а мы грузины, с финками ходим!
Шурик вскочил с кровати и замахал руками.
Было бы старое время, я вызвал бы тебя на дуэль и убил бы как собаку! -
махая перед собой руками, разглагольствовал Шурик, - да в тюрьму из-за
такого чмура идти неохота!
Настя смотрела на Шурика с нескрываемым презреньем.
Я встал и серьезно спросил Шурика:
- Так значит, если бы у тебя была возможность убить меня так, чтобы про
это никто никогда не узнал, но с равным риском, что убью тебя я, ты пошел бы
на это? - завлекал я Шурика в хитрые сети, но он не понимал этого.
- Конечно, но все равно - убью тебя я! - как-то быстро согласился
Шурик.
- Все, - подытожил я, - завтра я хочу предложить способ как одному из
нас остаться вдвоем с Настей, и чтобы все было тихо и по закону. Настя, это
и тебя касается, попроси, пожалуйста, Зину пойти погулять часа два, с семи
до девяти вечера, а я зайду сюда ровно в семь! - и я, вежливо поклонившись,
вышел.
- Лишь бы не сорвалось, лишь бы Шурик не передумал! - лихорадочно думал
я, идя в комнату к ребятам.
Когда я зашел к ним, выпивка "за приезд" уже кончилась. Но у меня в
чемодане, разумеется, была бутылочка отменной чачи. Ребята восприняли ее с
энтузиазмом, я налил чачи и предложил тост:
- За успех безнадежного дела!
Все выпили и похвалили мой тост - они такого не слыхали раньше. Я
сейчас уже не помню, слыхал ли я его сам, или экспромтом придумал, но
предложил такой тост в своей жизни впервые. Я-то уж знал, какое "безнадежное
дело" меня ожидало, и очень уж хотелось его осуществить