окон всех  соседей, непонятно почему молчащих  и с дичайшими
выражениями  лиц,  Валя от изумления остановилась на  самом  опасном  месте.
Соседи в панике молча замахали ей руками,  а  она  ничего не  понимая, стала
озираться  вокруг. Наконец,  увидела что-то нависшее  над ней и сделала пару
шагов вперед. И тут же руки Вовы разжались, и он, молча, рухнул вниз.
     Вах!  -  одновременно произнесли  десятки губ, и  это  громовое  "Вах!"
совпало  с ударом  тела о  землю.  Вова пролетел  в метре  от Вали; падал он
вертикально, и  тело  его  отскочило,  наверное, на метр вверх после удара о
землю. У кого нашлись силы  и  мужество  подойти  поближе  (я  испугался это
сделать), увидели, что Вова лежал на боку, дышал равномерно, казалось  даже,
что спал. А на нижней половине его лица,  висела, простите, сопля, наверное,
в килограмм весом.  Вышибло ее при падении, а высморкаться заранее в висячем
положении, у него не было никакой возможности!
     Вова выжил, сломал только ноги. Месяца  через три он уже бодро ходил на
костылях,  а через  четыре, вместе  с дружками, привел  с  вокзала  приезжую
девушку  и  изнасиловал  ее.  Она там пыталась  снять  квартиру,  ну Вова  и
предложил ее свою. Сделку  обмыли, но пошли чуть  дальше.  Насилие  это было
столь неприкрытым  и громким, что страстные крики  слышал весь дом.  Девушка
была явно пьяна и неадекватно оценивала обстановку. Насытившись сами, Вова и
дружки "угостили"  бабой приличного человека -  соседа,  инженера  Сергея, у
которого  жена  и  дочь  уехали  на отдых. Польстился  Серега на бесплатное,
забыв, где бывает бесплатный сыр ...
     А наутро девушка, опохмелившись у  Вовы, зашла  в милицию и заявила  об
изнасиловании. Инженера посадили на шесть лет, жена с ним разошлась  тут же.
На сколько посадили Вову, я не знаю, помню только, что он умер в тюрьме года
через три после осуждения.
     Обиднее всего  то,  что именно этого Вову обычно приводила  мне  мама в
пример: "Посмотри на Вову ..."  До изнасилования и тюрьмы, конечно. Я сперва
не понимал, чем же так славен был  Вова, что его  мне в  пример  приводят. А
потом  понял  -  человек  столько  пил,  упал  с высоты  пятиэтажного  дома,
переломал  себе кости, и только выйдя  из  больницы ... изнасиловал женщину,
щедро угостив при этом и инженера! Завидное  жизнелюбие, здоровье и щедрость
- вот каким качествам надо бы поучиться у Вовы!

        Батоно Нури

     Осенью 1954 года мне исполнилось пятнадцать лет,  но я выглядел гораздо
старше своего возраста. Бриться я начал с двенадцати лет, так  что щетина на
щеках и усы,  которые я носил, выдавали уже не мальчика, но мужа. В эти годы
я уже достиг  полного  своего роста - 172  см  и  тогда был  одним  из самых
высоких  в  классе.  Это  потом многие товарищи догнали  и  перегнали меня в
росте. Знаменитый  баскетболист Угрехелидзе по прозвищу "Птица" ростом в два
с лишним  метра,  учился со мной в одном классе, и  тогда был гораздо меньше
меня ростом.
     Несмотря на высокий, не по возрасту рост, и даже вполне "взрослые" усы,
одна  детская привычка у  меня оставалась - мне было очень трудно вставать с
постели  по утрам.  Пробуждался  я  легко,  даже от  звонка  будильника,  но
оторваться от постели  не мог никак. Понимая, что вставать  вовремя все-таки
надо,  я  придумал  ряд  ухищрений,  которые  хочу описать,  может,  кому  и
пригодится.
     В то время таймеров еще не было, по крайней мере, в открытой продаже, и
мне пришлось приготовить его самому  из будильника. В  час икс, чаще всего в
семь утра,  будильник-таймер  замыкал  контакты сирены,  похищенной  мной из
бывшего  бомбоубежища. Сирена будила всех соседей, но поднять меня с постели
она так и не смогла.
     Тогда я устроил сооружение  посложнее. К матрацу я пришил два оголенных
гибких телефонных  кабеля, к  которым  подсоединил провода от  автомобильной
катушки зажигания. Одновременно с ревом сирены меня через простыню  начинали
"жалить"  искры,  напряжением  в пятнадцать  тысяч  вольт.  "Укусы"  эти  от
автомобильной  свечи  зажигания   были  не   смертельны,  но  интересующимся
рекомендую  попробовать. Мало не покажется! Но и  от этих  укусов я научился
уворачиваться.
     Тогда я решился на последний шаг - к потолку я подвесил мощную пружину,
которую,  растягивая  вечером,  цеплял к  своему одеялу. Пружина  стояла  на
зацепке,  управляемой   небольшим  электромагнитом.  Теперь  одновременно  с
военно-воздушной  тревогой  сирены  и   пыткой  высоковольтным  напряжением,
добавлялось срывание с меня одеяла и взмывание его к потолку.  Но и с этим я
научился  бороться - за минуту до воя сирены я судорожно цеплялся за одеяло,
и мощная пружина  подтягивала меня вместе с одеялом.  Так я и висел невысоко
над постелью, качаясь как маятник, вместе с одеялом. Хорошо  хоть  то, что я
уже становился недосягаем для искр.
     Следующими мероприятиями я уже видел опрокидывание  кровати и обливание
меня  с потолка ведром воды.  Но  потом решил вставать  утром одним  усилием
воли, убрав  все навороты. Соседи,  наконец, спокойно вздохнули  и перестали
видеть военно-воздушные сны.
     Благодаря упорным  занятиям  штангой,  я  имел  крепкое телосложение  и
недюжинную  силу.  И этого-то "богатыря" продолжали "по инерции" задевать  и
оскорблять,  а  иногда  позволяли себе и  ударить, некоторые одноклассники с
совершенно жалкими возможностями.
     Меня  буквально  поразил  такой случай.  Учился  у  нас в классе  некто
Апресян  -  мальчик,  переболевший  в  детстве  полиомиэлитом,  по  существу
инвалид. Ходил он без костылей, но еле держался  на ногах. И этот инвалид на
общем фоне издевательств надо мной, как-то подходит ко  мне, и чуть ни падая
при этом, отвешивает пощечину! Отвечать, я естественно, не стал.
     Пылу агрессивных одноклассников немного  поубавилось после одного урока
физкультуры. Обычно на этих уроках  класс выводили  во  двор,  давали мяч  и
мальчики  играли в "лело" -  игру  без правил  и, мне  кажется, без  смысла.
Просто  гоняли мяч  руками и  ногами.  Я в  этих  играх не  участвовал; надо
сказать,  что и всю  последующую  жизнь не умел и  не  любил играть с мячом.
Каждый раз,  когда я вижу  игры с  мячом, то вспоминаю это  ужасное  "лело",
тупые,  одичавшие  лица  игроков  с  безумными глазами,  и  мое  вынужденное
простаивание в закутке двора вместе с  девочками, которые, как и я, в "лело"
не играли.
     Эта игра была очень удобна для учителя физкультуры дяди Серго, который,
сидя на стуле, похрапывал при  этом. Дядя Серго был "фронтовик", ему  многое
прощали, даже то, что он приходил на занятия "подшофе".
     Однажды  был  сильный  дождь и  нас, вместо игры  в  "лело",  повели  в
спортзал,  где  был  турник. Дядя Серго  приказал  нам отжиматься от  пола и
подтягиваться на турнике,  а сам  ставил отметки в журнал.  Я со злорадством
наблюдал нелепые позы, в которых корчились  ребята, пытаясь отжаться от пола
и особенно - подтянуться на руках!  По обыкновению, я стоял в стороне, и все
решили, что  я, как и при игре в мяч, не  участвую в соревновании. Но  когда
мне  уже ставили прочерк в  журнале, я вышел и отжался от пола 50 раз.  Дядя
Серго даже  сбился со счета. А подтягиваться я стал не на  двух, а на  одной
руке  - два раза - на правой и два раза - на левой. Дядя Серго аж протрезвел
от удивления. Узнав,  что я  занимаюсь штангой, дядя Серго,  обнял  меня  за
плечи, и громко  сообщил всему классу,  что он "знает" олимпийского чемпиона
по штанге 1952 года в Хельсинки, Рафаэля Чимишкяна. На это я заметил, что мы
с "Рафиком" тренируемся  в одном  зале, и я  даже  бываю у него дома. Дома у
него я  действительно один раз был, когда дядя  Федул  попросил меня  срочно
сбегать к нему и  передать какой-то документ,  касающийся квартиры. Чемпиону
дали отдельную квартиру только  после  того, как к нему должна была приехать
финская журналистка и написать о нем очерк.
     Дядя Серго многозначительно поднял руку и объявил классу:
     - Вот он - друг знаменитого  Рафаэля Чимишкяна и скоро  он  сам  станет
чемпионом!
     Учился у нас в классе один, не  побоюсь этого слова, омерзительный тип,
второгодник  и  двоечник,  некто  Гришик  Геворкян.  Маленький,  сутулый, со
стариковским  землистым  лицом и  гадкими  злыми  глазами,  он был  "грозой"
класса. Поговаривали,  что он -  вор и носит с  собой нож,  и тому подобное,
поэтому  с  ним не связывались. Он мог любого, а тем более меня, без причины
задеть, обругать и ударить.
     Так вот этот  Геворкян приходился каким-то родственником Ванику  - сыну
Минаса.  А о  моей  любви, к сожалению безответной,  к  Фаине, во дворе было
хорошо известно. Да это просто бросалось в глаза каждому: я ее часто отзывал
в  сторону,  упрекал, просил  о  встрече.  Ей  надоело  все  это, и она даже
перестала  пользоваться моей помощью в учебе.  Тогда я  стал ее прогонять со
двора:  вроде  бы,  она  мешает мне  тренироваться,  что  тут не  место  для
девчонок, и  так  далее.  Дошло до того, что я  обвинил  ее в  приставании к
Томасу, а она с гримасой ненависти  ответила мне  по-грузински: "Сазизгаро!"
(Мерзкий, ненавистный!). Мы  поссорились.  Я, хоть  и продолжал гонять ее со
двора, страшно переживал и плакал по ночам в подушку - "мою подружку", а она
стала ходить домой  к Томасу, откуда я ее выгнать не мог. Бить же Томаса  не
имело  никакого  смысла,  так  как  было  заметно,  что  он на  нее никак не
реагирует, видимо, возраст не позволял.
     И вот в  разгар моей печальной  любви,  слух о  ней дошел от  Ваника  к
Гришику.  И однажды  произошел  случай,  конфликт,  наконец, изменивший  мой
печальный статус в классе.
     Как-то  сразу  после  занятий, в  коридоре подошел  ко  мне этот "карла
злобный" Гришик Геворкян,  и бессовестно  глядя  на меня своими  преступными
глазами, неожиданно сказал:
     - Я твою Фаину "трахал"!
     Несколько секунд я был в шоке. Я никак не мог даже представить себе имя
"Фаина" - имя моей Лауры,  моей Беатриче,  моей  Манон,  наконец, в  мерзких
черных губах этого урода. А смысл того,  что он сказал,  был просто вне моих
сдерживающих возможностей. И  я решился на революцию,  пересмотр  всех  моих
взаимоотношений в классе.
     Я уперся спиной о стену и, поджав ногу, нанес сильнейший  удар обидчику
в живот. Геворкян отлетел и шмякнулся в противоположную стену коридора, осев
на пол. Потом я схватил его за ворот и волоком затащил в  класс,  в  котором
еще  находились ребята. Девочки  с визгом  выбежали в  коридор,  а  мальчики
окружили  меня  с моей  ношей. Я  спокойно  поглядел на  всех и  внушительно
спросил, указывая на Гришика:
     Видите это вонючее собачье дерьмо? "Народ" согласно закивал.
     Вот  так будет впредь с каждым, кто чем-нибудь затронет меня! Я все эти
годы  хотел с  вами  обходиться  по-культурному,  но  вы не достойны  этого.
Слышите  вы, "ослиные хвостики"? (я назвал это по-армянски -  "эшипоч"). Ты,
слышишь, Гарибян, сука позорная? - и я  отвесил затрещину Гарибяну,  который
часто  без всякой причины  давал  мне  таковые. Щека его  покраснела,  но он
стоял, не пытаясь даже отойти.
     А  ты  Саркисян, драчмейстер вонючий, помнишь, как ты онанировал мне  в
портфель?  - удар коленом  в пах,  и  мерзкий "драчмейстер", корчась, прилег
рядом с Геворкяном.
     Все  слышали,  что мне надоело вас  терпеть! - я перешел на крик. -  Не
понравится мне что-нибудь - убью!  -  и я пнул ногой тело Гришика Геворкяна,
которое начало было шевелиться. Шальная мысль пришла мне в голову.
     И называть меня впредь будете только "батоно Нури" (господин Нури), как
принято в Грузии. Мы в Грузии живем, вы понимаете это, д<b>е</b>рьма собачьи?
     Несколько  человек  из  присутствующих согласно  закивали  -  это  были
грузины по-национальности. Неожиданно для себя я избрал правильную  тактику:
будучи в душе  русским  шовинистом, но,  живя  в Грузии  и  имея  грузинскую
фамилию,  я  взял  на вооружение неслабый грузинский  национализм. К  слову,
скажу,  что  "грузин" - это название собирательное. Грузинская нация состоит
из  огромного  числа мелких  национальностей,  нередко  имеющих  свой язык -
сванов,  мегрелов,  гурийцев,   рачинцев,   лечхумцев,  месхов,  кахетинцев,
карталинцев,   мохевов,  хевсуров,   аджарцев  ...  не  надоело?  Я  мог  бы
перечислять  еще.  Только  немногочиленные  карталинцы  могут  считать  себя
этнически  "чистыми"  грузинами.  А вот, например,  многочисленные, умные, а
где-то и страшные, мегрелы, иногда не причисляют себя к грузинам. У них свой
язык. Как, собственно и абхазы.  Но в те годы,  о которых я рассказываю, все
эти народности проходили как "грузины".
     А  кто не будет меня так называть -  поплатится! - и с этими словами  я
вышел, спокойно пройдя сквозь раздвинувшийся круг.



        Репрессии

     Назавтра, придя  в  школу, я невозмутимо сел  на свое место. До  начала
урока оставалось минут пять. Сосед мой  по парте - Вазакашвили, по  прозвищу
"Бидза"  ("Дядя"),  никогда  не  обижал  меня,  даже защищал  от  назойливых
приставаний одноклассников. "Дядей" его назвали потому, что он несколько раз
оставался на второй год  и был значительно старше других ребят. Я давал  ему
списывать, а он защищал меня - получался своеобразный "симбиоз".
     Привет, Бидза! - нарочито громко поздоровался я с ним.
     Салами,  батоно  Нури!  -  вытаращив  глаза,  выученно  отвечал  он  на
приветствие.
     Я встал  со  своей парты  и начал обходить  ряды,  здороваясь  со всеми
мальчиками. Отвечали  мне кто как. Кто  называл меня "Нурбей", кто "Курдгел"
("Кролик"  по-грузински  - это  была  моя "кличка", по-видимому, из-за  моей
былой  беззащитности), а  кто,  как положено -  "батоно  Нури".  Последним я
кивал,  а первым спокойно  сообщал: "Запомню!" Девочки испуганно смотрели на
меня, не понимая, что происходит.
     Напоследок я подошел к Геворкяну:
     Привет,  Эшипоч! - громко поздоровался  я  с ним. Серое лицо  Геворкяна
передернулось.  Очень  уж было обидно получить  "ослиного  члена" перед всем
классом. И от кого -  от вчерашнего робкого  "Курдгела"! Но  Гришик  опустил
глаза и ответил:
     Здравствуй, батоно Нури!
     На  перемене  я  поочередно   отзывал  в  сторону  того,  кому  говорил
"запомню", и, вывернув ему руку, либо схватив за горло, спрашивал:
     Ну, как меня зовут?
     Если  получал  нужный  ответ,  то отпускал  его, а тем, кто отказывался
называть меня  господином, я быстрым движением  шлепал левой рукой  по  лбу,
приговаривая:
     Теперь твой номер - шестьсот три!
     "Шлепнутые" шарахались  от меня, смотрели как на чокнутого. Иногда даже
пытались кинуться на меня. Но я все предвидел и  применял к ним один из трех
разученных мной  приемов  самбо.  Левую  ногу я ставил сбоку от правой  ноги
противника и сильно  бил правой  рукой  по его левой щеке.  Ударенный тут же
падал  вправо. Если ноги у противника  были расставлены,  я протягивал в его
сторону свою левую руку, как бы пытаясь толкнуть его. Противник инстинктивно
захватывал мою руку за запястье. Если он хватал левой рукой, то я, придержав
его  захват своей правой, локтем левой руки, надавливал  сверху на его левую
руку. Если  же тот  хватал правой  рукой,  то я,  опять-таки,  придержав его
захват, клал ладонь своей  левой руки на его правую сверху и давил на нее. В
обоих случаях противник с криком приседал и продолжал сидеть и кричать, пока
я не отпускал его со словами:
     - Запомни, теперь твой номер - шестьсот три!
     Назавтра, придя в школу, я  прямо в вестибюле  увидел  группу ребят  из
моего класса, большинство из которых были с родителями. Они о  чем-то громко
и возмущенно говорили с директором школы по  фамилии Квилитая. Ребята стояли
в надвинутых на лоб кепках. Директор Квилитая, по национальности мегрел, был
человеком буйного нрава и очень крикливым.  Про него  ученики даже  сочинили
стишок:
     Наш директор Квилитая,
     С кабинета выбегая,
     На всех накричая,
     И обратно забегая!
     Увидев меня, толпа подняла страшный  гомон, родители указывали на  меня
пальцем директору:
     - Вот он, это он!
     Директор сделал  такие страшные глаза, что будь поблизости  зеркало, он
сам бы их перепугался. По-русски директор говорил плохо, но зато громко.
     - Гулиа,  заходи  ко мне  в кабинет!  А  твоей маме я уже  позвонил  на
работу!  Сейчас ты получишь, все чего заслуживаешь! - и  он затолкал меня  в
свой  кабинет,  который находился тут  же, на  первом  этаже у  вестибюля. -
Чорохчян, заходи ты тоже, позвал он одного из ребят с нахлобученной шапкой.
     Директор  сел  в  свое  кресло,  а я и Чорохчян стояли  напротив  него.
Чорохчян снял кепку, и я увидел на его  лбу  большие цифры "603". Цифры были
похожи на родимые пятна - такие же темно-коричневые и неровные.
     - Что такое "603"? - завопил директор, дико вращая глазами.
     - Трехзначная цифра! - невозмутимо ответил я.
     Директор подскочил аж до потолка.
     - Чорохчян, пошел отсюда! - приказал он, и когда тот вышел, стал вопить
не своим голосом. - Ты меня за кого считаешь, по твоему я не знаю, что цифра
"603" читается как слово "боз", что по-армянски значит: "Сука, проститутка?"
     -  Сулико Ефремович (так  звали  нашего директора),  а  почему я должен
знать по-армянски? Я  - мегрел! -  с гордостью  произнес я, -  и  армянского
знать не обязан!
     Квилитая  знал,  что  фамилия у меня мегрельская, часто  мегрелы, долго
живущие  в Абхазии, начинают  считать  себя абхазами.  Фамилия "Гулиа" очень
часто встречается  в Мегрелии  (Западная Грузия). Директор сам, по-видимому,
недолюбливал  армян, и  сейчас  сидел,  вытаращив глаза и недоумевая, ругать
меня или хвалить.
     - Почему  ты требовал, чтобы тебя  называли "батоно Нури"? - спросил он
сначала тихо, а  потом  опять переходя на крик  -  господ у нас с 17-го года
нет!
     - Прежде всего, Сулико Ефремович, "батоно" - это общепринятое обращение
у  нас, грузин, а мы  живем все-таки  в  Грузии.  А, кроме  того, мое  имя в
переводе с турецкого  означает  "Господин Нур"; "бей" - это то же самое, что
"батоно" по-грузински - "господин".  Я и хотел, чтобы они называли меня моим
именем, но на грузинский  манер, -  я смотрел на директора честными наивными
глазами.
     - Чем  ты писал цифры у них на лбу? - уже спокойно  и даже  с интересом
спросил он.
     -  Да не писал я  ничего, весь класс  свидетель. Я шлепал их по  лбу  и
называл цифру.  А  потом она уже сама появлялась у них на лбу.  Я читал, что
это может быть из-за внушения. Вот у Бехтерева...
     - Тави даманебе  ("не морочь мне голову") со своим Бехтеревым, что я их
родителям должен говорить?
     - Правду,  только  правду,  - поспешно  ответил я, - что это бывает  от
внушения, просто у меня большие способности к внушению!
     - Я это  сам вижу! - почти весело сказал директор и  добавил,  - иди на
урок и больше никому ничего не внушай!
     Я вышел,  а  директор пригласил к себе столпившихся у дверей родителей.
Думаю, что про Бехтерева они вспоминали не единожды ...
     А  в  действительности  мне  помогла химия.  Купив  в аптеке  несколько
ляписных карандашей - средства  для  прижигания бородавок -  я их растолок и
приготовил крепкий раствор. Этим-то раствором  я незаметно смазывал печать -
резиновую пластинку с наклеенными на  нее матерчатыми цифрами. И прихлопывал
моих  оппонентов  по лбу этой  печатью. Ляпис  "проявлялся" через  несколько
часов, вероятнее всего ночью; держались эти цифры,  или вернее буквы, недели
две.  Так что, времени на то, чтобы познать свою принадлежность, у носителей
этих знаков было предостаточно!
     Дома мне попало от мамы, которой директор успел  позвонить на кафедру и
сообщить,  все, что думал обо мне еще до  нашего разговора. Сулико Ефремович
до директорства был доцентом института, где работала мама, и даже был знаком
с ней.
     Тебя не  приняли в комсомол, тебя выгонят из  школы, у тебя все не так,
как у  людей, ты - ненормальный! - причитала мама, - посмотри на Ваника, как
он помогает маме ...
     Этого я не вытерпел.  Это "посмотри на ..." я  слышал часто, и смотреть
мне предлагалось на личностей, подражать которым мне совсем  не  хотелось. И
главное - стоило маме предложить мне посмотреть на кого-нибудь,  как  пример
для подражания тут же проявлял себя во всей красе.
     Посмотри на Вову ... - и Вова вскоре  попадает в тюрьму; -  посмотри на
Гогу ... - и Гога  оказывается педерастом (случай, надо сказать, нередкий на
Кавказе);  -  посмотри  на Кукури (есть и такое имя в Грузии!), и несчастный
дебил Кукури остается на второй год.
     Ванику это  "посмотри  на  ..." тоже  даром  не  прошло. Вскоре  он был
скомпроментирован перед  соседями тем же манером, что и  Гога. Но  об этом я
скажу  еще отдельно, так как история эта рикошетом, но очень чувствительным,
задела и меня.
     Мама,  - сказал я  решительно, - из-за  твоих советов меня  били и надо
мной  издевались и в детском саду  и  в школе; из-за твоих советов я казался
ненормальным всем товарищам; своими постоянно мокрыми  брюками я тоже обязан
твоим советам. Хватит, теперь я попробую пожить своим умом, что сочту нужным
-  бить, кого  надо,  матюгаться  прямо на  улице -  все буду делать и  буду
отвечать за свои поступки ...
     Вот  за  это Фаина  любит не тебя, а  Томаса,  и  такого  тебя никто не
полюбит ...
     Это было запрещенным приемом; ударить маму я не мог, но и стерпеть этих
слов - тоже. Все помутилось у меня в голове, и я рухнул в обморок.
     Раньше  со  мной  этого не  случалось.  Когда  я  пришел в  себя,  мама
извинилась, чего тоже раньше не было.
     Обозленный  своим положением брошенного ухажера, я вымещал свою злобу в
классе.  Так как там остались еще "непокорные", я применял к ним комплексную
методику  -  то у них неожиданно загорался  портфель, то их  одежда начинала
невыносимо вонять  -  это от сернистого натрия,  вылитого на сиденье  парты.
Очень успешным оказалось использование  серной кислоты  - даже следов ее  на
парте  было  достаточно, чтобы во время  глажки на  одежде  появлялись сотни
дырок.
     Но  самым устрашающим оказался  взрыв в туалете. Как я  уже рассказывал
про  это  самое  замечательное помещение  в  школе,  оно было  построено  на
азиатский  манер  -  дырка  и  два  кирпича  по сторонам.  Упомянутая  дырка
оканчивалась  этаким  раструбом наверху, видимо, чтобы  не промахнуться  при
пользовании. Эти раструбы на нашем первом этаже были заполнены вонючей жижой
почти до верха.
     Я  набил порохом  четыре пузырька  из-под лекарств, завел  в пробку  по
бикфордову  шнуру.  К  каждому  из  пузырьков, по числу очков в  туалете,  я
привязал  тяжелый груз  - большую  гайку,  камень и т.д. Дождавшись когда  в
туалете  не  было  посетителей, я быстро  "прикурил" от сигареты  все четыре
шнура  и бросил по пузырьку в каждый раструб. После  чего спокойно вышел  из
туалета.  Секунд через  двадцать  раздались четыре  взрыва,  вернее даже  не
взрыва,  а  всплеска  огромной силы,  после  чего последовали странные звуки
сильного дождя или даже града.
     Я заглянул  в туалет уже тогда, когда там раздались  крики удивления  и
ужаса забежавших туда учеников.  Картинка была  еще та - весь потолок был  в
дерьме и  жижа продолжала капать оттуда  крупными  фрагментами. Я представил
себе, как взорвавшиеся пузырьки с порохом, развив огромное давление, вышибли
жидкие "пробки" вверх, мощными фонтанами,  ударившими в потолок. Замечу, что
если бы это был не порох, а обычная взрывчатка, то, скорее всего,  разорвало
бы  трубопровод  в  месте  взрыва.  Как  это  бывает  с  пушкой, где  снаряд
взрывается,  не успев вылететь  из ствола. А порох превратил канализационную
трубу в подобие пушки, выстрелившей своим биологическим снарядом в потолок.
     Все догадывались, что это затея моя, но  доказательств не было.  Сейчас
бы  в  эпоху  терроризма,  исследовали бы  все  дерьмо, но нашли бы  обрывки
бикфордовых шнуров и осколки пузырьков. Назвали бы это "самодельным взрывным
устройством" и непременно  разыскали бы автора. А тогда просто вымыли туалет
шлангом, и посчитали, что это из-за засора в канализации.
     К  слову,  туалеты  прочистились  замечательно!  Взрывом,   как  мощным
вантузом их прочистило так, что до окончания школы я уже засоров не замечал.
Безусловно,  в классе этот случай среди  учеников  обсуждался.  Все невольно
посматривали  на  меня.  Но  я,  не принимая намеков  на  свой счет, заметил
просто, что если бы во время взрыва кто-нибудь находился бы в туалете, а тем
более, пользовался бы им, то он уже не отмылся бы никогда.
     Надо сказать,  что я был перепуган масштабами этого взрыва и  решил мои
безобразия прекратить. К тому  же, в классе не осталось ни одного смельчака,
который бы решился теперь обратиться ко мне иначе, чем  "батоно". А я сделал
вывод, что сила - это лучший  способ борьбы с непокорным  народом. Особенно,
не успевшим вкусить демократии.



        Расстрел

     Тем временем наступил  1956 год, последний для почти тысячи студентов и
школьников Тбилиси. Я был в самом центре тогдашних событий марта 1956 года в
столице  Грузии. Меня до  сих  поражает умалчивание  этих страшных событий в
центральной  прессе.  Про  Новочеркасск, Познань, Будапешт, Прагу -  пишут и
даже  по телевидению показывают.  Про  Тбилиси конца  прошлого  века,  когда
советские войска забили саперными  лопатками несколько женщин и  стариков  -
тоже.  А  про  то,  когда  около  восьмисот (это  самые усредненные  данные)
человек, в  основном  молодежи, были  расстреляны,  задавлены  и утоплены  в
центре  Тбилиси -  упорно  умалчивают даже  сейчас. При том,  как грузинские
газеты  уже с конца  80-х годов  (т.е. еще  в СССР!) открыто посвящали этому
событию огромные статьи.
     Я  начну  рассказ  об  этом  событии  издалека  -  с   описания   жизни
обыкновенного тбилисского юноши, родившегося  и воспитанного в годы  "культа
личности".  Юноша,  который  до  этих  дней  воспринимал  любовь  "партии  и
правительства"   к   своему  народу   всерьез,  сталкивается   с  чудовищным
предательством - и взрывается.
     У  меня в детстве был целый иконостас портретов Сталина, я  обращался к
нему  утром и вечером. Как  я  теперь понимаю,  молился. Правда,  молился  и
Боженьке, но потом просил за это прощения у Сталина.
     И вот  в 1952 году я узнал, что Сталин приедет  в Тбилиси.  Как  должен
поступить сын, когда приезжает отец? Я так и поступил - пошел встречать отца
на вокзал. Взяв, естественно, с собой свой фотоаппарат "Комсомолец".
     Я думал, это будет бронепоезд, с красными флагами. Но  сталинский вагон
оказался обычным с виду; проводник распахнул двери, протер тряпкой поручни и
отодвинулся куда-то вглубь  вагона. Сердце мое заколотилось.  В  проеме  под
аплодисменты показался Сталин.  Я  почему-то думал, что  Сталин  -  молодой,
высокий и энергичный, а увидел полноватого, рябого  старика в белом кителе с
брюшком  и усталым  взглядом. Видимо, дорога утомила  старика. Это  было мое
первое потрясение. Второе не заставило себя ждать.
     Старик устало помахал рукой толпе, а потом сделал то, чего я  никак  не
ожидал увидеть. Вместо того, чтобы  молодцевато, как  и подобает Вождю  Всех
Пролетариев  Мира,  выскочить  из вагона,  гордо  подняв  голову, он  вдруг,
медленно топчась на месте, повернулся к  публике  спиной, и,  выпятив вперед
зад  в белых брюках, стал неторопливо и аккуратно спускаться по лестнице  на
низкий  перрон, держась  за протертые  проводником поручни. Я протиснулся со
своим "Комсомольцем" поближе и, дождавшись пока Сталин глянет в мою сторону,
щелкнул.
     Фотография  получилась.  Я берег ее всю жизнь, перевозил с  квартиры на
квартиру и  из  города  в  город.  Снимок изрядно  пожелтел,  видимо,  я, по
пионерской  неопытности  недодержал его в ванночке с  закрепителем. А потом,
когда я уже окончательно осел на своей квартире в районе "Автозаводской", он
пропал. Я перерыл все до последней бумажки. Но Сталин покинул меня.
     Сталин и сопровождающие вышли на привокзальную  площадь, но ни  в какие
машины  не  сели,  а просто  и демократично, как  и подобает  Вождям в самой
демократичной  и свободной солнечной  стране, прошли пешком  один квартал по
улице Челюскинцев (ныне  Вокзальной). И лишь потом сели в авто. Я поехал  за
ними  на  троллейбусе, потому что знал,  куда поедет  Вождь.  Это знал  весь
Тбилиси  -  он направится  во  дворец бывшего наместника генерал-губернатора
Воронцова-Дашкова, переделанный большевиками во дворец пионеров.
     Еще из троллейбуса я увидел  толпу мальчишек,  прилипших к ограде сада,
куда выходил фасад дворца.  И я  тоже протиснулся к ней. Сталин находился от
меня в метрах пятидесяти, не далее. Позже, повзрослев,  я дивился, почему не
было никакой охраны - ведь через  эту решетку ограды любой мог  выстрелить в
товарища Сталина и убить его!  Например, я. Никто никого не обыскивал. Толпа
стояла перед решеткой и глазела. А за решеткой был Сталин.
     Он сидел  на скамеечке и беседовал с  людьми. Рядом, ничуть не  обращая
внимания  на   самого  Сталина,  садовник   в  белом  переднике  и  картузе,
невозмутимо поливал  сад из шланга. Вдруг  Сталин  что-то сказал окружающим,
после чего один  из присутствующих бегом  удалился.  Видимо, Сталин попросил
воды. Но  вождь не  стал  дожидаться  посланца,  он  просто  пальцем поманил
садовника, взял у него резиновый шланг и, налив себе в ладонь воды, выпил ее
прямо  из  горсти. Вскоре прибежал  человек с подносом в  руках,  на котором
стояли бутылка "Боржоми" и бокал. Но Сталин только отмахнулся от него.
     5  марта 1953  года  Сталин  умер.  Что  было  тогда  в России,  хорошо
известно:  плакали даже дети  репрессированных.  Ну,  а Грузия - она  просто
потонула в  слезах.  Моя  бабушка  сказала: "Теперь  брат  на  брата пойдет,
пропадет страна!"  А поэт Иосиф Нонешвили писал, что если бы солнце погасло,
то мы бы не так горевали - ведь  оно светило  не только хорошим, но и плохим
людям, ну а Сталин, как известно, светил только хорошим.
     Народ на стихийных  сходках предлагал всю страну или,  по меньшей мере,
Грузию назвать именем вождя (ну, как Колумбию - именем открывателя Америки),
а  первым секретарем  сделать сына Сталина - Василия  или, "на  худой конец,
Лаврентия Берия, тоже грузина, как-никак".
     А  потом,  в  начале  1956  года,  случился  роковой  ХХ съезд  партии.
Потрясенная  Грузия  узнала,  что Анастас  Микоян  выступил  с разоблачением
культа личности Вождя.
     И  тогда Грузия стала ждать печальную  дату  - 5  марта, чтобы еще  раз
убедиться: великая катастрофа случилась. Наступило 5 марта.  Все газеты были
раскуплены.  Люди  передавали  их друг другу  и возмущенно  качали головами:
"Вах!  Вах! Ны одын  слова нэ напысалы  про дэн  смэрты Важдя!".  Как  будто
Сталина  и  не  существовало!  Это  было  невыносимо,  и  население  Грузии,
ососбенно молодежь, взорвалась.
     Придя утром 6 марта на занятия в школу, я обнаружил учеников и учителей
во главе  с директором, на улице перед школой.  Никто,  похоже, не собирался
заходить в здание. Завхоз молча с мрачным  видом  выносил со склада портреты
Вождей -  Ленина, Сталина, Маленкова,  Молотова  ... Хрущев и Анастас Микоян
были тут же с  гневом  отвергнуты  и  затоптаны школьниками. Мы намеревались
идти  с портретами и  лозунгом:  "Ленин-Сталин!" к Дому  правительства.  Это
решение возникло как-то внезапно и сразу во всех головах одновременно. Никто
даже ничего не обсуждал.
     Старшеклассники  остановили  пару грузовиков,  и  мы быстро  залезли  в
кузов.  Ехать было  куда  интереснее, чем  идти. Оказалось,  что мы со своей
школьной идеей были  неодиноки -  по дороге  было много  таких грузовиков со
школьниками.  Было  достаточно  и  пеших  демонстрантов.  Подъезжая к центру
города  -  улице  Руставели,  где   и  находился  Дом  правительства,  -  мы
выкрикивали  наши  лозунги  и  боролись  с  попытками  некоторых  двоечников
крикнуть нецензурщину в адрес строгих учителей.
     Возле  Дома  правительства  нас  всех  встретил какой-то  дядя и, махая
руками, торжественно пообещал, что завтра газеты напечатают про Сталина все,
что  надо.  И  удовлетворенные  демонстранты  разъехались:  завтра  напишут,
наконец, что 5 марта три года назад умер Сталин!
     8 марта было устроено грандиозное представление на центральной  площади
города -  площади Ленина. Но мы помнили,  как называлась раньше эта площадь.
Люди мрачно шутили, что в Москве даже Институт Стали переименован в Институт
Лени ...
     На площади по кругу разъезжала черная открытая машина "ЗиС", в  которой
находились  актеры,  наряженные  как  Ленин и  Сталин.  Это  был  тбилисский
народный обычай - на  всех демонстрациях  и  торжественных  мероприятиях два
актера, любимые народом, наряженные  в вождей, ездили по площади на "ЗиСе" с
одной и  той  же  мизансценой. Стоящий  "Сталин"  широким  жестом  показывал
сидящему  "Ленину" на ликующий народ  вокруг. "Ленин" одобрительно улыбался,
похлопывая "Сталина" по талии и жал ему руку. Толпа ликовала.
     Кстати, тот дядя, у Дома правительства, сдержал свое слово - тбилисские
газеты вышли с громадными  портретами  Сталина  и хвалебными статьями о нем.
Казалось, ничего не предвещало трагедии. Но наступило 9 марта 1956 года ...
     Не  знаю почему, но  представлением и газетами, властям успокоить народ
не   удалось.   И  на   следующий   после  торжественных  мероприятий  день,
демонстранты, в  числе которых был, разумеется,  и я, подошли  к Дому связи,
располагавшемуся  поблизости от Дома  правительства, и многотысячной  толпой
стали напротив него. У входа в Дом связи находилась вооруженная охрана.
     Не помню уже, по какой причине у "инициативной группы" в толпе возникло
желание дать  телеграмму  Молотову. Кажется,  хотели поздравить  его с  днем
рождения,  который  был 9 марта. От толпы отделились четыре человека  - двое
юношей и две девушки, подошли к охране. И их тут же схватили, выкрутили руки
и завели  в дом. Толпа бросилась через  улицу на выручку...  А из  окон Дома
связи вдруг заработали пулеметы.
     Дальнейшая картина  преследует  меня всю жизнь.  Вокруг  начали  падать
люди. Первые  мгновения  они  почему-то  падали молча, я  не  слышал никаких
криков, только треск пулеметов. Потом вдруг один  из пулеметов перенес огонь
на  огромный платан, росший напротив  Дома связи, по-моему, он  и сейчас там
стоит.  На дереве, естественно, сидели мальчишки.  Мертвые дети посыпались с
дерева, как спелые яблоки с яблони. С тяжелым стуком ...
     И  тут молчание прервалось,  и раздался многотысячный вопль толпы.  Все
кинулись  кто куда  -  в  переулки, укрытия, но пулеметы  продолжали  косить
убегающих  людей.  Рядом со мной  замертво упал сын  бывшего директора нашей
школы -  мой  ровесник.  Я  заметался и  вдруг увидел перед собой  небольшой
памятник писателю Эгнате Ниношвили.  Я бросился туда и спрятался  за  спиной
писателя,  лицо и грудь которого  тут же покрылись  оспинами от пуль. Затем,
когда пулеметчик перенес огонь куда-то вправо, я бросился бежать по скверу.
     По дороге домой я увидел, как танки давят толпу на мосте через Куру.  В
середине  моста  была  воющая  толпа,  а  с  двух  сторон ее  теснили танки.
Обезумевшие люди  кидались  с огромной  высоты  в  ночную реку.  В  эту ночь
погибло около  восьмисот демонстрантов. Трупы погибших, в основном, юношей и
девушек,  еще  три  дня  потом вылавливали  ниже по течению  Куры. Некоторых
вылавливали  аж в Азербайджане.  На  многих  телах,  кроме  пулевых,  были и
колотые - штыковые ранения.
     Дворами я добрался до дому и, не раздеваясь,  лег спать. И только тут я
обнаружил,  что  ранен:  в  ботинке хлюпала  кровь, и  я  вылил ее как воду.
Штанина была вся в крови и прострелена насквозь. Я даже маме не сказал,  что
ранен. Осмотрел рану - кость не задета. Перемотал  ногу, чем попало, спрятал
штаны, и как ни в чем не бывало, утром пошел в школу. Кстати, рана эта потом
долго гноилась.
     Но только я высунул нос из ворот, как тут же наткнулся на танк, стоящий
прямо  перед  нашим  домом  на  улице.  Страшно  перепугавшись (арестовывать
приехали!!!),  я взлетел на свой третий этаж  и  забился  в  чулан. Переждав
некоторое время, я понял, что танк, видимо, приехал не за мной, а  за кем-то
другим, и вышел из дома.
     Проходя мимо  больницы  на  улице Плеханова, я увидел странную картину:
деревья  перед окнами больницы были сплошь увешаны окровавленными бинтами, А
пожарные,  приставив  лестницы,  снимали  их,  матерясь.  Оказалось, раненые
сорвали  свои  окровавленные  бинты,  выбросили  их   из  окон   больницы  и
разбежались, боясь, что всех раненых арестуют как участников беспорядков
     Однако арестов,  судов  и  расстрелов,  как потом  в  Новочеркасске,  в
Тбилиси не последовало.  По крайней мере, никого из моих знакомых  не взяли.
Видимо, власти посчитали, что "и так хорошо".
     В 1989  году я с моей будущей женой Тамарой,  побывал в Тбилиси и пошел
на место расстрела -  поклониться писателю, защитившему меня своей  каменной
грудью. На памятнике до сих пор видны  оспинки от пуль.  Прохожие улыбались,
наверное, принимая меня за почитателя таланта Эгнате Ниношвили, произведения
которого я, к своему стыду, так и не удосужился прочитать ...

        Суицид

     Но кланялся  я памятнику после,  сейчас  у  меня голова  шла  кругом  -
рушились все устои. Нас расстреливали правительственные войска только за то,
что мы выступали за советскую власть. Мы же выступили "за", а не "против"?
     Беспокоила  меня и  рана,  которая стала нагнаиваться.  Кость  не  была
задета,  но рана  все расползалась  и кожа  вокруг нее краснела. К  врачам я
обратиться боялся  -  еще арестуют. Я даже перестал  тренироваться -  болела
нога. С Фаиной нет никаких контактов - она  меня явно  избегала. Один Владик
был  со  мной рядом,  он  постоянно приходил  ко мне и проводил со  мной все
свободное время.  Я и  в школу  перестал ходить:  узнают  о  моем  ранении -
донесут куда надо.
     И  за  время  вынужденного безделья мне в голову пришла мысль,  которую
назвать умной никак было нельзя. У меня было  несколько негативов на пленке,
где я тайно фотографировал Фаину. Один раз я  даже сумел сфотографировать ее
в ванной, где она купалась. Мне это чуть  не стоило жизни  -  я  по стене  с
железного балкона  дополз, цепляясь за  выбитые кирпичи и остатки  креплений
бывшей  лестницы, до окна в ее  ванную на втором этаже.  В нашем доме ванные
были совмещены с туалетом и имели  большое окно во двор.  Летом  соседи чаще
всего ставили на подоконник ванной ведра  с водой, вода грелась на солнце, и
этой водой они купались, поливая себя шайками.  В одно из таких купаний я  и
сфотографировал Фаину в обнаженном виде. Она  орала  и пыталась  облить меня
водой, но родителям не сказала.
     Так вот, имея этот негатив, я несколько раз фотографировал себя в своей
ванной  в подходящих позах и без одежды. Позы должны были подходить к той, в
которой сфотографирована была Фаина. Затем из готовых и крупных фотографий я
сделал  монтаж и сфотографировал его  снова. Проявив  пленку, обнаружил, что
работа  вышла  на славу -  монтаж  удался.  Я  выбирал  вечер,  когда  смогу
запереться на кухне и изготовить позитивы.
     Тем  временем  Владик  принес мне  жестяную  баночку  из-под  вазелина,
наполненную какой-то желтой мазью. Это была пенициллиновая мазь -  чудо того
времени,  которую притащила из госпиталя  мать Владика, Люба, работавшая там
медсестрой. Несколько побаиваясь, я смазал мою рану этой мазью, израсходовав
ее почти всю. А баночку  выбросил в мусорное  ведро. Положил на  рану сверху
марлю и перебинтовал ногу.
     А утром  -  вы можете мне не поверить,  но  почти  вся рана  затянулась
тоненькой розовой пленкой. Только в самом углу  рана  продолжала гноиться. Я
рассыпал  по полу мусорное ведро, которое, к  счастью, не выкинули, разыскал
жестяную баночку, тщательно  собрал  остатки мази и намазал ее на  гноящийся
угол раны. И к  утру зажил и этот кусочек  раны! В то время микробы, еще  не
вкусившие пенициллина, погибали от  него все и  разом!  Владик был счастлив,
что  помог  мне;  странно, что меня  даже  не удивляла его  привязанность  и
постоянная,  нежная  забота.  Я  считал,  что  все  так  и  должно быть,  не
задумываясь - почему.
     А в один из вечеров я  велел Владику  уходить  домой, так как собирался
печатать заветные фотографии. Владик буквально со слезами  на глазах упросил
меня  взять его с  собой  и показать, как это делается. Меня смущала  только
конспиративность в отношении "криминальных" фотографий  - Владик знал о том,
что я люблю Фаину, и я задумал испытать на нем впечатление от монтажа.
     Итак, мы с Владиком в запертой и затемненной кухне; перед нами ванночки
с  проявителем,  ведро  с  водой  для  промывания  фотографий.  На  столе  -
увеличитель и  красный фонарь. Сейчас, когда фотографии заказывают в ателье,
эта  картина  кажется  диким  атавизмом,  но  именно   так  и  изготовлялись
фотографии в то время. Особенно "криминальные".
     Я  подложил  под  красное  изображение бумагу  и  откинул  светофильтр.
Сосчитав, до скольких положено,  я  утопил  бумагу  в проявителе,  придвинув
красный фонарь, и с  замиранием сердца стал ждать  результата. Обняв меня за
спину, Владик  тоже напряженно смотрел в ванночку. И, наконец, появилось, на
глазах  темнея, заветное изображение: обнаженная  Фаина, стоящая по колено в
ванной, а сзади я, обнимаю ее руками за талию, высовываясь сбоку. Лица у нас
оскаленные - то ли в улыбке, то ли в экстазе.
     Владик аж раскрыл рот от неожиданности:
     Так ты ее трахал?  - страшным  шепотом  спросил  он  меня, отпустив мою
спину и заглядывая прямо в глаза.
     А  что,  не видно,  что  ли? - уклончиво  ответил я,  отводя  глаза  от
пристального взгляда Владика.
     А  она,  сучка, говорила мне, что у  нее с  тобой ничего не  было!  Все
девчонки  -  суки!  И  на что она тебе нужна?  - горячо  говорил  Владик,  -
во-первых,  она еврейка,  а  они все  хитрые  и продажные; во-вторых  -  она
бессовестно кадрит  Томаса, а он плевать на нее хотел! Да  она  -  лихорадка
тропическая!  -  употребил он в  сердцах термин, вероятно  заимствованный от
матери-медсестры.
     Ну, а тебе, собственно, что  за дело? - удивился я, - ну, может и сука,
может и лихорадка, а тебе-то что?
     Даже при свете красного фонаря мне показалось, что Владик побледнел.
     - Мне - что за дело? Мне -  что за  дело? -  дважды повторил он и вдруг
решительно сказал тем же страшным шепотом: - А то, что я люблю тебя, ты, что
не видишь? И  я не отдам  тебя всякой  сучке! Ты  женишься на мне, может, не
открыто, не для всех - а тайно, только для нас!
     Владик  стал хватать меня за плечи, пытаясь  поцеловать. Я был выбит из
колеи,  ничего  не  понимая,  я таращился на  Владика,  увертываясь  от  его
поцелуев.
     А  ну-ка  дай  себя  поцеловать! И  сам  поцелуй меня!  -  так  властно
потребовал Владик, что я невольно пригнулся, подставив ему свое лицо. До сих
пор  не знаю,  целовала ли меня  за  всю жизнь, жизнь  долгую  и  отнюдь  не
монашескую,  какая-нибудь  женщина  так  искренне, так  страстно  и  с таким
страхом, что все вот-вот кончится!
     За этими  внезапными поцелуями  я  и не заметил, как руки Владика стали
шарить меня совсем  не там, где положено. Это меня сразу отрезвило - мальчик
то несовершеннолетний!  В нашем дворе ничего не скроешь (хорошо, что я тогда
понял эту очевидную  истину!).  Все  дойдет  до  Фаины, и тогда вообще конец
всему! Голова  у  меня  уже кружилась, но  я  нашел силы оттолкнуть Владика,
успокоить его, и отпечатать несколько фотографий. Чтобы никто посторонний не
увидел, я их тут же отглянцевал и спрятал. Владика просил  об этом никому не
рассказывать.  С  совершенно одуревшей головой, я проводил Владика до дверей
кухни и, поцеловав, отпустил домой. Сам же остался прибирать на кухне.
     Никогда, наверное, у меня не было таких сумбурных снов, как в эту ночь.
Я видел, как я в  цветущих кустах целую Сашу, и ее лицо вдруг превращается в
лицо Владика.  Я продолжаю целовать это  лицо  и страстно  говорю: "Я  люблю
тебя,  я  женюсь  на  тебе!"  Проснувшись,  я  поразился,  насколько  Владик
действительно похож на  Сашу, на повзрослевшую девочку Сашу.  Как только это
сходство не бросилось мне в глаза раньше! И тут же, заснув, вижу разъяренное
лицо Фаины, кричащее мне: "Сазизгаро!" ("Мерзкий!").
     Назавтра  утром я пошел в школу и никаких новостей  не заметил. Учителя
даже  не  спросили, почему  я  не  ходил. У  всех  лица  были  испуганные  и
замкнутые;  никто ничего лишнего не  спрашивал. Молодая красивая учительница
грузинского   языка,  Нателла   Артемьевна  -   персонаж   моих  сексуальных
сновидений, тихо сказала классу, что оказывается, на демонстрации убили сына
нашего бывшего директора. Новый директор - Квилитая ходил мрачнее тучи.
     А  дома  меня  ожидал  сюрприз,  предсказанный  последним  сном.  Фаина
встретила меня  у лестницы, не дав подняться домой. Она с улыбкой пригласила
меня погулять во дворе. Надежда уже стала просыпаться в моей душе, как вдруг
Фаина повернула ко мне свое искаженное злобой лицо, и, кривя рот, спросила:
     Так мы с тобой трахались в ванной? И даже фотографировались при этом? -
Она достала экземпляр злосчастной фотографии и разорвала у меня перед носом.
-  Да  кто  с  тобой, уродом, вообще  станет  трахаться, может только  педик
какой-нибудь!  Ко  мне  не  подходи больше и  не  разговаривай,  а  покажешь
кому-нибудь  эту  гадкую фотографию  -  все скажу  отцу, тогда ты пропал!  И
скривив  лицо,  как  в  моем  сне,  Фаина прямо глядя  на меня,  прошептала:
"Сазизгаро!", добавив по-русски: "Подонок!". В продолжение этого разговора я
несколько  раз заметил,  что Владик крутился где-то  рядом. Как только Фаина
отошла в сторону, ее место занял Владик.
     Нурик, прости, я стянул у тебя фотографию и проговорился,  прости меня,
если можешь! Я не хотел, так получилось! - канючил Владик.
     В  моей душе  с Владиком было  покончено. Как нелепо,  что в результате
страдает тот, кто  любит, а человек, которого любят, швыряется этой любовью,
так  как  будто ему тут же  предложат что-то еще  лучшее.  Но тогда это  был
первый (но  не последний!) подобный случай  в моей жизни, и  я  злым шепотом
ответил Владику:
     Фаина  сказала, что со мной может трахаться только педик! Ты, наверное,
и есть этот педик! Не смеешь больше подходить ко мне, подонок!
     И я ушел от Владика, который остался стоять с поникшей головой.
     Недели две я был, как говорят, в прострации. Спасали только тренировки,
и я не вылезал из зала. Я стал отдавать себе отчет,  что зря обидел Владика,
мне  было очень тоскливо без него. Некому,  совершенно  некому  было  излить
душу. За  эти  два года  я, что ни говори, тоже привязался к  нему.  Мне так
захотелось возобновить отношения с Владиком, что я  стал  подумывать, как бы
"подкатить" к нему и обернуть все шуткой.
     Но жизнь, как говорил, Отец народов, оказалась богаче всяческих планов.
Как-то, возвращаясь со  школы, я заметил во дворе  толпу соседей,  в  центре
которой стояли дядя Минас, Люсик и мама Владика - Люба. Люба что-то  кричала
Минасу, соседи гомонили,  а затем она, размахивая руками, быстро ушла к себе
"на тот двор".
     А твой  друг Владик педерастом оказался! - почти радостно сообщила  мне
мама. - Застукали их во дворовом туалете с Ваником! Подумать только - Ваник,
такой хороший мальчик, и -  на тебе! Это Владик сам его соблазнил! Кстати, у
тебя, случайно, ничего с ним не было? А то он так липнул к тебе!
     Я тихо покачал головой, давая понять,  что  ничего у меня с Владиком не
было, может, к  сожалению! Потом  зашел  на кухню, заперся, сел на  табурет.
Умных мыслей  не было - перед  глазами стоял только  грязный, в луже дерьма,
дворовый  туалет,  ненавистный Ваник, и  несчастный,  брошенный мной Владик.
Чистый,  красивый ребенок, не виноватый  в  том, что  в  его душе проснулось
чувство  именно  ко  мне.  И  как  раз тогда, когда моя душа  была закрыта к
чувству от кого бы то ни было, кроме Фаины. Все - ничего  и никого больше не
будет, дальше - одиночество!
     Я открыл потайной  ящичек,  где  у  меня  лежали  яды  -  порошок опия,
цанистый калий, кантаридин. Улыбнувшись себе, я выбрал кантаридин - любовный
напиток. Раз решился на смерть от любви, пей любовный напиток - и подыхай!
     Налил полстакана воды, накапал туда  десять капель настойки. Вода стала
мутной, как молоко. И я чуть  ни  рассмеялся  -  вот  педант - отмерил точно
смертельную  дозу,  как  будто больше - повредит!  Я  опрокинул весь пузырек
настойки в стакан и залпом выпил его.
     Затем отпер двери кухни, вышел на веранду и стал безучастно смотреть во
двор. В окне  второго этажа  я  сразу заметил золотые  волосы Фаины, которая
смотрела в  окна квартиры Томаса. Соседи  во дворе не расходились, продолжая
обсуждать злободневную тему: грехопадение дворовых мальчишек.
     Вдруг голова моя пошла кругом, резко заболел живот, и я упал на пол:
     - Мама, - тихо прошептали губы, - я умираю!

        Больница

     На мое счастье мама услышала звук падающего тела и вышла на веранду.
     Ну и умирай! - услышал я слова наклонившейся  надо  мной мамы: - опять,
небось, фокусы твои! Фаину увидел в окне, или что еще?
     Но тут страшная отрыжка выдавила  у меня изо рта кровавую пену.  Резь в
животе  была  невыносимой.  Мама  испугалась, стала трясти  меня  за  плечи,
непрерывно спрашивая: "Что с тобой, что с тобой?"
     Мама, я принял яд! - пытаясь изобразить улыбку, проговорил я.
     Мама панически закричала, из комнаты выбежала бабушка
     Зови Нателлу, срочно зови Нателлу! - закричала  она маме, и  обе  стали
кричать в открытое окно: "Нателла, Нателла!"
     Нателла - это мама Томаса, врач по образованию, правда,  никогда еще по
специальности не  работавшая. Но  она хоть что-то может посоветовать, к тому
же у них телефон. У нас своего телефона не  было, чтобы самим вызвать скорую
помощь. Да приедет ли она  - еще большой  вопрос. Машина скорой помощи тогда
была почти  автобусом  - огромная неповоротливая с большим  красным крестом.
Приезд ее  был  настоящим  событием. Нателла  оказалась  дома.  Эта  молодая
красивая женщина проявила большое участие и  смекалку. Переговоры с Нателлой
велись  с  третьего  этажа на  первый,  при участии всех высыпавших  на свои
веранды соседей. Узнав, что я принял яд, Нателла сразу же закричала:
     - Марго, узнай, что и сколько он принял!
     Тинктура  кантаридис  ординариум, грамм  двадцать,  -  в полуобморочном
состоянии проговорил я. Мне пришлось несколько  раз повторить это  название,
пока  мама  криком  не  сообщила  это  Нателле. Та побежала  звонить  своему
знакомому профессору-терапепевту.
     Тем временем, на крик и гомон соседей вышла из своей квартиры управдом,
или  как ее называла бабушка,  "вахтер" - Тамара Ивановна Цагарели, властная
женщина под два метра ростом, о которой я уже рассказывал.
     Марго, -  закричала она снизу маме, - к Лине приехал любовник на машине
(во дворе  стоял  "Москвич-401"), сейчас я  его позову,  а ты  быстро выводи
мальчика во двор!
     Мама и бабушка  подхватили  меня под руки и стали спускать  по лестнице
под  испуганные  взгляды  соседей.  Я так хотел, чтобы на  втором  этаже нам
встретилась Фаина, но она не вышла на лестницу.
     Дело  плохо, -  мрачно сказала Нателла маме уже  во дворе,  - профессор
спросил: "И он еще жив?" Я ведь назвала ему яд и его количество!
     Растерянный любовник  нашей  соседки Лины  уже  стоял  около  машины, и
Тамара Ивановна с  деловым видом поясняла ему обстановку. Мама со  мной села
на заднее  сиденье, Тамара Ивановна -  рядом с водителем. Минут через десять
мы  были уже у  ворот больницы "Скорой  помощи", находящейся  поблизости  от
нашего дома.
     Тамара Ивановна была рождена  распорядителем - она шла впереди, и перед
ней  раскрывались все  двери.  Позади  ковылял я, поддерживаемый  мамой.  Не
прошло и получаса с момента приема яда, как я был уже у врача.
     Меня посадили на табурет, покрытый клеенкой,  под  ноги  поставили таз.
Врач, похожий на военного фельдшера,  принес огромный чайник с теплой водой,
налил в стакан и протянул мне: - Пей!
     У меня  все  болело  внутри, и я  замотал головой. Врач показал мне  на
толстый шланг, висящий на стене, и сказал:
     - Не будешь пить - сейчас засунем в горло шланг, и будем наливать! Жить
хочешь - выпьешь!
     Я  пересилил себя и  стал давиться водой. Не  успевал я проглотить один
стакан, врач наливал второй. Рвота  не заставила  себя ждать,  таз понемногу
наполнялся.
     Затем врач выпроводил в соседнюю комнату маму и Тамару Ивановну  и снял
со стены шланг.  Оказывается, он предназначался для той процедуры, которая в
старые  времена называлась "катаклизмой". Я уже перестал замечать боль, стыд
и прочие мелочи; мне казалось, что через меня,  как через  засоренную трубу,
пропустили  целый  водопад воды,  и я не знал, остались ли  еще при мне хоть
какие-нибудь внутренности.
     С меня  сняли мою промокшую насквозь  одежду, надели серо-бежевый халат
огромного  размера  и повели  по больничному  коридору.  Врач  отпер  ключом
какую-то  комнату, завел меня  туда, и, указав на койку, приказал:  "Ложись,
отдыхай!" - и снова запер за собой дверь. На маленьком окне комнаты я увидел
решетку.  Коек в  комнате было три,  на  одной из  них  лежал  мальчик моего
возраста, а третья была свободной.
     Славик!  - представился  мне  мальчик и  продолжил, - ты  находишься  в
палате для самоубийц. Здесь нет поясов, веревок, острых и тяжелых предметов.
Обед будут давать, если, конечно, он тебе положен, прямо сюда, но про ножи и
вилки - забудь!
     И Славик рассказал про свое злоключение.
     В  кинотеатрах Тбилиси тогда  шел  знаменитый  фильм: "Фанфан-тюльпан".
Там, если  помните,  главного героя, которого играл знаменитый Жерар Филипп,
вешают на ветке дерева, которая ломается, и герой остается жив. После  этого
фильма десятки  ребят  Тбилиси  повторили  подвиг  Жерара  Филиппа,  и  лишь
некоторые  остались живы.  К последним  относился и  мой сосед  по палате  -
Славик. Он с друзьями, играя Фанфана-Тюльпана,  повесился на  ветке, которая
показалась  ему недостаточно прочной. Но  знаний  сопромата у Славика  и его
друзей оказалось недостаточно, и ветка упорно  не хотела ломаться.  Товарищи
сперва  тянули  агонизирующего Славика  за ноги,  пытаясь  все-таки победить
ветку,  но  вовремя  поняли,  что  только усугубляют  положение.  Тогда они,
используя табурет, с которого вешался Славик, добрались до  ветки,  пригнули
ее к земле,  и освободили шею  Славика из петли. Тот,  конечно, был  уже без
сознания,  но вовремя подбежали взрослые и  спасли его. Славик  показал  мне
красно-синюю полоску на шее:
     -  Вот  и держат  меня здесь как какого-нибудь малахольного,  все из-за
этой полосы. Выходит, самоубийца!
     Я  в  ответ  что-то  пробормотал  про  крысиный яд, но все мои  секреты
раскрыла лечащий  врач по фамилии  Горгадзе. Она вошла  в комнату и спросила
по-грузински:
     Ак кантаридини вин далия? ("Кто здесь выпил кантаридин?").
     Мэ! ("Я") - как мне показалось, радостно ответил я, и привстал с койки.
     - Ты что, сумашедший?  - переходя на русский язык, продолжала Горгадзе,
- ты не знаешь, что от этого можно умереть? Откуда он у тебя?
     Я  подробно  рассказал  технологию приготовления  этого  яда в домашних
условиях.
     Что, девочек хотел соблазнять?  - допытывалась врачиха,  так  зачем сам
выпил?  Себя хотел  возбудить, что ли?  С потенцией плохо  или с  головой? И
добавила:
     Твое счастье, что так много выпил. Жидкость обожгла слизистую пищевода,
а также желудка,  и начались сильные боли. Вот тебя и привезли сюда, промыли
и прочистили. А выпил бы двадцать капель, болей не было бы, и яд всосался бы
в организм. Тогда  - конец!  Ну, а  теперь только будешь импотентом до конца
жизни! - и, увидев мой испуг, успокоила, - шучу, шучу!
     Мне сделали несколько уколов и перевели в общую палату.
     А  ты, Демонфор, будешь  лежать  здесь, пока  синяк не шее не  пройдет!
Нельзя тебя в таком виде  в  нормальной  палате держать.  Придет  комиссия -
сразу увидит, что повешенный!
     Надо же,  - подумал я,  - в тбилисской больнице  - де-Монфор! - и сразу
позавидовал его фамилии. Я хорошо помнил по истории графа Симона де-Монфора,
основателя  первого парламента Англии,  фактического  диктатора  страны в 13
веке. Вот бы мне такую фамилию! Но тогда имя пришлось бы менять -  не  может
быть де-Монфор и Нурбей!
     И тут я вспомнил, что крестили-то меня именем "Николай"!  Еще до школы,
лет  в пять,  бабушка повела меня  в Дидубийскую церковь крестить.  Тайно от
мамы - она же  была членом партии и против  этих "отсталых обрядов". Бабушка
подобрала  мне крестных отца и мать и повела в церковь. Я  смутно помню  всю
процедуру  своего крещения, только  врезался  в  память  эпизод,  когда  поп
произнес имя "Николай". Бабушка засуетилась, стала совать попу в карман рясы
красную  тридцатирублевку  (была,  оказывается,  и  такая!) и  подсказывать:
"Нурбей, Нурбей"!
     Но поп сверкнул на нее глазами и твердо произнес: - "Николай"!
     Нашла тоже, какую купюру  совать попу  - <b>тридцать</b> рублей,  ведь это так
напоминает <b>тридцать</b> серебреников! Да  еще советского кроваво-красного цвета!
Но  поп  не  предал  устоев  православной  церкви, а  то  был  бы  я  сейчас
православным Нурбеем! Кошмар!
     А сейчас  - в  миру -  Нурбей, а крещен - Николаем. И венчаться с таким
именем  можно и  отпевать!  И к  фамилиям знаменитым подходит - граф  Никол<b>я</b>
де-Монфор, барон Клаус фон-Шлиппенбах или князь  Николоз Бараташвили! Меня с
детства привлекали звучные, благородные фамилии.
     Но  я отвлекся от темы.  Полежал я  в больнице  еще  дней  пять -  были
сильные рези  в животе, а когда они прошли, меня выпустили.  Стыдно мне было
возвращаться домой, когда все знали, что я принял яд. Соседи отводили глаза,
когда встречались со мной, очень немногие спрашивали, как здоровье.  Я узнал
неприятную новость - Владик с матерью Любой бросили свою комнату и переехали
жить куда-то в другое место, куда - не знал никто.
     В школе привыкли к моим пропускам занятий и только облегчено  вздыхали.
Постепенно я пустил среди соседей легенду о том, что проглотил яд случайно.
     - Пахнет спиртом, -  забиваю я им баки, - я  и выпил, думал  - настойка
какая-нибудь. Оказалась - отрава!
     Сказанное  было  полуправдой,  потому,   что  такое   вполне  могло  бы
случиться. К тому времени я уже сам готовил  хороший спирт и на  его  основе
делал различные  напитки: ром, ликеры, настойки.  И даже нелегально продавал
кое-что  из этого.  Появилась  нужда в деньгах,  а возможности заработать их
законно  не  было. В то  время детский труд был запрещен. Вот  и приходилось
приторговывать напитками. В Грузии это было  не в новинку. Рынок ломился  от
дешевой чачи. Можно было зайти в любой двор, в том числе и  наш, и спросить,
кто  торгует  чачей. Но  народу чача уже приелась,  а попробовать  необычные
напитки - ром,  ликер "тархун", или такую экзотику,  как  "гремучий студень"
или "любовный напиток", всем хотелось.



        Дела дрожжевые

     Как-то бабушка принесла домой банку свежих дрожжей, пивзавод был рядом,
и там почти бесплатно -  пять  копеек за ведро - отдавали эти  дрожжи. Как я
понял, дрожжи эти были побочным продуктом при  производстве пива. Люди брали
эти  дрожжи для разных целей  - кому-то они помогали избавиться от прыщей (в
дрожжах  много  рибофлавина - витамина  В2),  другим помогали пополнеть.  Не
удивляйтесь,  тогда  для моды  не  худели,  а полнели. Осенью, после летнего
отдыха люди спрашивали друг друга:
     - Вы насколько поправились?
     "Поправиться" - это сейчас означает "опохмелиться"; тогда это  означало
"пополнеть".  Люди  были  настолько  истощены,  что  полнота,  как  сейчас у
некоторых африканских племен, считалась признаком красоты.
     Мужчина полный, красивый ... - часто слышал я в разговорах соседок.
     Итак, литровая  банка дрожжей  была  передо  мной.  Сверху  образовался
достаточный слой прозрачного  пива. Я попробовал и решил, что по вкусу - это
почти  настоящее  пиво,  только очень  уж горькое. На ведро литра два такого
пива  можно нацедить. Два литра  пива за  5 копеек - это уже  неплохо. Чтобы
сделать вкус этого пива менее  горьким, я насыпал  в него немного  сахарного
песка. И -  о чудо!  -  пиво  "закипело", стало  мутным,  пошла  пена вверх,
переливаясь через край банки. Я оставил его  отстаиваться на ночь, а  утром,
когда попробовал его,  мне показалось, что я пью  вино  -  настолько крепким
оказалось   это  пиво.   Оказывается,   я  "открыл  для   себя"   древнейший
биологический процесс  - брожение. Теперь уже я сам пошел на пивзавод и взял
целое ведро дрожжей.  Я подсып<b>а</b>л  в  это  ведро понемногу сахарного  песка и
дожидался конца  "кипения"  жидкости.  Наконец,  настал такой момент,  когда
добавка  сахара  уже  не  приводила   к  брожению,  а  жидкость  становилась
сладковатой на вкус.
     Заметил я и  еще одну особенность этой жидкости - я быстро пьянел, если
даже выпивал только  один  стакан. Слышал я, что из  такой  спиртосодержащей
жидкости-браги,  получают  чачу  методом  перегонки.  Как химик-самоучка,  я
быстро  освоил  этот  процесс,  и  стал  делать из  браги достаточно крепкие
напитки. После второй-третьей  перегонки водка  получалась крепче чачи и без
запаха дрожжей.
     Так  постепенно  я пришел к  получению  спирта-сырца в полупромышленных
количествах, с использованием в качестве емкости уже известного медного бака
в ванной.  Холодная вода по  ночам начинала подниматься до  нашего  третьего
этажа, что нужно было  для охлаждения пара при перегонке. Неделю я сбраживал
брагу,  а  в субботу, когда Рива сидела в комнате и не  имела  права  ничего
делать (как ортодоксальная иудаистка - тогда это было ее новым увлечением!),
я с  вечера  начинал  гнать водку. Из  ста  литров браги получалось  до трех
четвертных бутылей отличного восьмидесятиградусного спирта.
     Ортодоксальный иудаизм Ривы, начавшийся  с приобретением  христианского
имени "Римма", был мне весьма на руку. Всю субботу она почти не  выходила из
своей  комнаты,  а если уж выходила, то только бессильно повесив  руки вдоль
туловища и с печальным образом вековой еврейской  тоски. "Нурик, зажги свет,
Нурик, потуши свет, Нурик, подай воды!" - только и произносила она умирающим
голосом,  и какое ей дело было  до моей браги в медном  баке. "Субботу отдай
Богу!" - эту еврейскую доминанту Рива  теперь соблюдала жестко, и плевать ей
было на мою брагу и водку.
     Я понемногу попивал этот спирт, но мысль моя была  занята  возможностью
его сбыта.  Своих  денег у меня не было, а у мамы  и бабушки если их и можно
было выпросить, то очень мало.
     И я  начал экспериментировать.  Настаивал на этом  спирту все известные
мне травы, делал из них смеси, пробовал и давал пробовать "людям".  Из всего
многообразия напитков успехом пользовались два: ром и  ликер "Тархун". Ром я
приготовлял таким способом: грел  сахар на огне в половнике  до  плавления и
последующего потемнения. Сахар превращался в  карамель, я грел  дальше, пока
карамель не начинала кипеть с сильным  бульканьем. Пары карамели чаще  всего
загорались,  я  гасил пламя и  выливал темно-коричневую  густую  жидкость  в
спирт. Добавлял кипяченой воды и доводил крепость до 50<sup>°</sup>. В таком
виде я и продавал ром. Подбирал по дворам бутылки, мыл их, разливал туда ром
и перевязывал горлышко полиэтиленом. Продавал я  ром чуть подешевле  чачи, и
люди брали этот деликатесный напиток, который не  стыдно было даже понести с
собой в гости. Чача же считалась  уделом  алкашей.  Помню, "пол-литра"  чачи
стоила около пятнадцати рублей, а  я свой  ром продавал по  десяти. Сахарный
песок в  Тбилиси (продукты там были дешевле, чем, например, в Москве,  - так
называемый "ценовой пояс" был другим)  неочищенный, желтого цвета, килограмм
стоил  60  копеек  и  80  копеек  -  рафинированный.  Из  килограмма  сахара
получались две пол-литры рома. Прибыль составляла более ста процентов.
     Ликер  "Тархун"  получился уникально вкусным напитком. На  80 градусном
спирту я настаивал траву тархун (эстрагон), в Грузии  очень распространенную
и  дешевую.  Затем  разбавлял до 45  градусов  и добавлял сахар  "по вкусу".
Получался   зеленый  напиток  дивного  вкуса  и  запаха.  Позже  я  встречал
"фабричный" ликер  "Тархун". Не  могу понять, чем  так  можно было испортить
напиток, чтобы  превратить его в густую,  маслянистую,  пахнущую  глицерином
отвратительную жидкость, да еще запредельной стоимости.
     - Будь проще, - говорил Лев Толстой, - и к тебе люди потянутся!
     Мой  "Тархун"  был  проще  фабричного, и к нему действительно  тянулись
люди, хотя  продавал  я  его по  20 рублей за  бутылку. Водка в Грузии тогда
стоила  22 рубля  простая  ("Хлебная") и 25 рублей  - "Столичная".  Но разве
можно    было    сравнивать    мой   деликатесный   зеленый    "Тархун"    с
"рабоче-крестьянской" водкой! В то  время принести  с  собой водку  в  гости
считалось оскорбительным для хозяев. А ром, ликер - пожалуйста!
     И  еще одну  уникальную  находку  сделал  я  в  своих экспериментах  по
напиткам.  Я  попробовал  приготовить  мармелад, но не на  воде,  а  на моем
спирту. Желатин,  агар-агар,  восьмидесятиградусный спирт, любой сироп - все
это  нагревается   на  огне,  но  не  до  кипения,  выдерживается,  а  затем
разливается по формочкам  и охлаждается.  Потом готовые "конфеты" обсыпаются
сахарной пудрой, чтобы не слипались.
     Назвал  этот  продукт я "гремучим студнем", как  когда-то  Нобель  свой
динамит. По  вкусу это  был обычный мармелад, только  чуть  более  "острого"
привкуса. Но после двух-трех конфет человек  пьянел,  как  от стакана водки.
Чем это было  вызвано, я  так  и  не  понял  - то  ли  компоненты  мармелада
усиливают  действие  алкоголя, то ли  конфета рассасывалась медленно и лучше
усваивалась. "Гремучий  студень" очень пригодился  мне уже гораздо позже, во
время  Горбачевско-Лигачевского  сухого  закона.  Я  безбоязненно носил  эти
"конфеты"  даже на кафедру, и  с чаем они "врезали" не хуже, чем  водка.  Но
наладить   производство  "гремучего   студня"   уже   тогда,   несмотря   на
многочисленные предложения открыть  "гремучий" кооператив,  я не решился.  А
то, глядишь заделался бы вторым Березовским, только по "гремучей" линии! Так
вот, возвращаясь к детству, могу сказать, что в  последних классах школы я в
деньгах не нуждался.
     Прозвище мое из "Курдгела" ("Кролика") изменилось на "Химика".
     Возьмем у Химика бутылку "коричневой" и бутылку "зеленой"! - можно было
услышать в определенных кругах  населения нашего  микрорайона. Так почему-то
прозвали соответственно, мой ром и мой тархун. "Микрорайон", или по местному
"убан"  наш  назывался "Клароцеткинский",  по  названию  известной улицы им.
Клары Цеткин, бывшей Елизаветинской, где я жил.
     Но занятие торговлей мне не  понравилось, даже несмотря на доходы. Дело
в том, что торговля портит людей, занимающихся ею -  "торгашей". Я  заметил,
что, продавая  напитки, готов  был заработать даже на товарищах, что  деньги
начинали становиться главным в жизни. И я бросил это "нечистое" занятие.
     И вспомню  еще одно актуальное  применение дрожжей, которое я им нашел.
Дело в том, что наш туалет во дворе не давал мне покоя. Меня даже не столько
беспокоил запах, к которому я уже привык; это грязное сооружение с выгребной
ямой похоронило легенду о чистой любви, которую хоть кто-то ко мне питал. Со
временем я  очень сожалел, что так обидел Владика, и невольно толкнул его на
непростительный протестный поступок. Я очень  скучал по нему, но сделать уже
ничего было нельзя - я даже не знал, где он теперь живет.
     Я бы  мог поджечь или взорвать туалет,  но за  это  могли  бы  серьезно
наказать.  Поэтому я  избрал  другой путь  - я решил утопить ненавистное мне
место в дерьме. Летним вечерком я как-то вылил в выгребную  яму туалета  два
ведра свежайших дрожжей. Через пару дней полдвора было уже  залито пенящимся
дерьмом, а яма все продолжала и продолжала бродить ...
     Но хоть я  и думал, что больше  никогда не увижу Владика, это оказалось
не  так.  Уже  после окончания института,  я  как-то  вечером возвращался  с
тренировки  и вдруг близ моего дома дорогу мне  преградил улыбающийся гигант
под два метра ростом и килограмм на 120 весом, спортивного  сложения. Гигант
не давал мне пройти и все улыбался. Я уже решил, что сейчас будут меня бить,
но он произнес:
     - Что, Нурик, не узнаешь меня?
     Боже, да ведь  это Владик!  Только по озорным голубым глазам  я и узнал
своего изгнанного друга детства. Мощный  торс, ноги как тумбы,  толстая шея,
круглые щеки и сломанный  нос - все это было чужое.  А  вот  глаза  -  свои,
родные!
     - Владик, "твою мать", ты ли это? Тебя не узнать!
     -  Маму не трогай! -  со  смехом ответил  Владик, -  вот я  стал таким.
Мастер спорта, чемпион Грузии по боксу в тяжелом  весе! А  к спорту ты  меня
приобщил, - добавил Владик.
     Мы оба  одновременно вздохнули, и видимо, подумали об одном и  том же -
до чего  же мы были близки когда-то  и  насколько  чужими стали  друг  другу
сейчас.  Я  никакими  ухищрениями  фантазии  не  мог  бы  представить  этого
Гаргантюа,  нежно и страстно целующего  меня  и просящего: "женись на мне!".
Владик, видимо, понял мои мысли и подал руку.
     -  Ну,  пока, рад  был видеть тебя! -  Он хотел сказать еще  что-то, но
только махнул рукой.
     - И я тоже,  Владик!  - ответил  я,  и мы разошлись. Он  не оставил  ни
адреса,  ни  телефона,  не дал никакого  намека  на  возможную встречу.  Что
прошло, то прошло ...

        Выпускной вечер и экзамены

     Наконец,  подошла к концу школа. Противоречивые чувства оставила  она у
меня. Хотя я "свой позор сумел искупить", но, как говорят, "осадок остался".
Нет тех слез  умиления, которые проступают  у некоторых  при воспоминании  о
школе. В последнее время я общался почти только с вновь  пришедшими  к нам в
11  класс  из других школ  Зурабом Асатиани и Женей Фрайбергом.  Учились они
посредственно, но они  не были свидетелями моего позорного прошлого. Для них
я был штангистом-перворазрядником  и  отличником  учебы,  то есть  человеком
уважаемым.
     Я сам первый подошел к Зурабу и сказал:
     - Приветствую, князь! - я знал, что его фамилия - княжеская.
     - Приветствую вас! - напыщенно ответил мне князь и продолжил, - я знаю,
что вы потомок великого Дмитрия Гулиа, вы - уважаемый человек!
     Я намекнул  ему,  что дедушка  мой по  материнской линии  был графом, и
после  этого  Зураб  называл   меня   только  графом.  К  нам  присоединился
"новенький" Женя Фрайберг, которого мы, не сговариваясь, назвали  "бароном".
Так  мы и встречались обычно втроем, разговаривая на "вы" и  с произнесением
титулов, как в каком-нибудь рыцарском романе:
     - Приветствую вас, граф!
     - Мое почтение, князь!
     Мы рады вас видеть, барон!
     К остальным одноклассникам  мы относились снисходительно и высокомерно,
безусловно,  не  на  "вы".  От  них  же требовали  непременного "батоно",  а
желательно и произнесение титула. И  Зураб и Женя были  рослыми, физически и
духом  крепкими ребятами.  Мы  могли дать отпор  любому непослушанию.  Между
собой мы  называли  других  одноклассников  "глехи",  что  переводится  как,
"простонародье", "крестьяне".
     Учителя  чувствовали  такую  дискриминацию,  знали  наши  "титулы",  но
тушевались и не вмешивались. Только Шуандер как-то издевательски произнес:
     - А ну-ка вызовем мы к доске  нашего графа, пусть  он расскажет нам про
подвиги грузинских князей! - но тут же осекся, заметив мой вызывающий прямой
взгляд ему в глаза. Он понял, что я могу отказаться от роли его помощника, и
у него будут проблемы с "Историей Грузии". А может, он вспомнил про йодистый
азот и звуки: "Бах!" и "тах-тах - тах  - тах!", которые могут повториться. И
если потом  он и называл меня графом, то  казалось, что  это было совершенно
серьезно.
     Может,  мой  "титул"  оказал  свое  влияние на тройку  по  конституции,
которую он мне поставил при пересдаче; но скорее тут был один расчетец ...
     Вспоминается  еще   случай  с  учительницей-словестницей   -  Викторией
Сергеевной.  Как-то она рассказывала  нам про поступок советского машиниста,
которого фашисты силой заставили вести поезд с их солдатами и  танками  куда
им надо было. Так вот, желая  устроить  аварию, машинист  выбросился на ходу
поезда. Это был эпизод из какого-то патриотического произведения, которое мы
"проходили". Виктория Сергеевна спрашивает класс:
     - Машинист выбросился из поезда, что должно случиться с поездом? - и не
слыша  ответа,  пояснила  -  поезд  после  этого сойдет  с  рельсов и  будет
крушение. Ведь машинист должен  постоянно  "рулить" поезд,  чтобы его колеса
шли по рельсам!
     Класс  замер,  ведь  даже двоечники понимали,  что  "рулить",  колесами
паровоза, да  и  всего  поезда не под силу никакому машинисту. Колеса поезда
просто не поворачиваются. Но как  же тогда  поезд действительно удерживается
на рельсах и не сходит вбок на поворотах? И я  поднял руку. Встав, я пояснил
словеснице, что поезд без машиниста не сойдет с рельсов, потому, что у колес
по бокам  есть  реборды, которые и удерживают  их на рельсе.  И  не  "рулит"
машинист поездом, потому что, во-первых, там нет руля,  а во-вторых,  колеса
не могут повернуться - они закреплены на осях жестко.
     Все наш  "граф" знает!  - презрительно  сказала на весь  класс Виктория
Сергеевна, - даже паровозы. Лучше бы вел себя поскромнее!
     А вскоре после этого была контрольная - сочинение на свободную  тему. Я
выбрал  тему по своему любимому "Фаусту" Гете. Изучал снова это произведение
по подстрочному переводу, который имелся в нашей домашней библиотеке,  чтобы
не  упустить  какую-нибудь  "тонкость" на  немецком  языке. В  результате  -
четверка, несмотря на отсутствие грамматических ошибок.
     -  Тема  эта  неактуальна,  - пояснила Виктория  Сергеевна,  -  "Фауст"
устарел для советского человека, это тебе не "Как закалялась сталь"! Молодцы
ребята и девочки, которые выбрали эту тему!
     Учителя, будьте же принципиальны, ведь ученики вырастут и все  вспомнят
про вас!
     На экзаменах я не стал "выпендриваться" и сдал все на пятерки.
     Наступил  выпускной  вечер.  Это был не  бал,  как  теперь это  вошло в
традицию, а ужин с обильной выпивкой, что было предпочтительнее для учителей
и  родителей.  Активисты-родители  собрали  с  нас  деньги  и  устроили ужин
отдельно для нашего класса  в  доме напротив школы,  принадлежащем  вместе с
садом одному из родителей наших учеников. Большой  стол был поставлен в саду
под виноградником, на котором закрепили электролампочки.
     Бочка с вином стояла в сарае, и вино  носили  на  стол, набирая  его  в
кувшины. Пригласили  учителей,  которые вели у  нас занятия последние  годы,
конечно  же,  классного  руководителя,  активистов-родителей,  и  одного  из
завучей, который оказался уже достаточно пьян.
     Первый тост  предоставили завучу  Баграту Сократовичу,  как начальнику.
Завуч был огромен, толст, со зверским выражением лица, и прозвище ему было -
Геринг. Глаза его  постоянно были  налиты кровью, особенно, когда выпьет, то
есть и сейчас. Он поднялся, чуть не опрокинув стол, и медленно, значительным
голосом произнес тост, но совсем не тот, что от него ждали.
     -  Сегодня  вы  получили  эту  грязную бумажку,  - сказал  он  с  таким
презрительным   выражением  лица,  что  в  мимике  ему  бы  позавидовал  сам
Станиславский,  - но не думайте, что вы с этой бумажкой  умнее, чем были без
нее.  Какими дураками вы были,  такими и останетесь!  За исключением, может,
трех-четырех, - исправился завуч, поняв, что перегнул  палку. - Главное, как
вы себя покажете в жизни, чего добьетесь.  И не надейтесь,  что  эта грязная
бумажка  (он,  видимо,  имел в виду  аттестат), вам поможет стать достойными
людьми!
     И  Геринг, испив огромный бокал, грузно сел на свой табурет. За  столом
установилась  гробовая  тишина. Только  классный  руководитель,  учительница
английского  языка Эсфирь Давыдовна,  робко высказала мнение, что уважаемого
батоно  Баграта надо понимать  иносказательно,  что он хотел сказать  совсем
другое ...
     Тут  я  почувствовал,  что наступило  время моего высказывания о школе,
больше я это  не сумею  сделать  при всех присутствующих лицах. Я поднялся с
бокалом и громким, авторитетным голосом ("граф", все-таки!) произнес:
     - Я уже не ученик, и от уважаемых учителей и завуча больше не завишу. И
поэтому не сочтите за лесть то, что я скажу!
     Разволновавшиеся, было, учителя, успокоились, услышав слова о  лести. -
Не дождетесь!
     - Я считаю, что уважаемый Баграт Сократович, как всегда,  прав. Недаром
он поставлен начальником и лучше других  знает и людей и учебный процесс,  -
Геринг поважнел так, что стал похож на  потолстевшего Гитлера, - я  расскажу
про  мою  грязную  бумажку, то есть  аттестат.  У  меня все пятерки,  но  по
Конституции СССР - тройка! Шуандер опустил глаза, утопив свой взгляд в вине.
-  Может ли такой ученик  иметь  почти все пятерки, справедливо  ли это? Как
можно  не зная  Конституции  СССР, даже не сумев ее пересдать в одиннадцатом
классе, получить пятерки по  всем остальным предметам? Это  аполитично,  тем
более, все  знали, что мои предки были  графами  - эксплуататорами народа! Я
считаю,  что аттестат  мой - это несправедливая  грязная  бумажка.  Но,  как
пожелал наш  батоно Баграт,  я постараюсь и с  этой  грязной  бумажкой стать
достойным человеком. Спасибо ему за теплые напутственные слова! - и я, стоя,
выпил  свой  бокал.  Нектаром показалось  мне это кислое вино  "Саперави", я
сумел высказать то, что я о них думаю, о моих наставниках. Могу считать себя
отмщенным, как граф (надо же - и он граф, хотя и "липовый"!) Монте-Кристо.
     Тосты,   которые   следовали   после   моего,  показались  мне   жалким
блекотаньем, я их слушать не стал, и мы - князь Асатиани, барон Фрайберг и я
- захватив с  собой закуски,  отправились в сарай, поближе к бочке  с вином.
Препятствовать  этому никто не стал, более  того, как мне показалось, что за
столом облегченно вздохнули.
     - Что с этими "глехами" сидеть, недостойно нас это, -  заметил князь, и
мы одобрительно закивали, -  тем более, здесь ближе к первоисточнику! - и он
указал на бочку.
     Скоро к нам присоединился  и  Геринг,  настоящей фамилией которого была
Мегвинет-ухуцеси, что означает должность царского виночерпия, это бузусловно
княжеская фамилия. Геринг  заслуживал  своей фамилии  - мне  кажется, что он
один мог бы выпить целую бочку.
     - Ребята, я вам так скажу, - продолжил он в сарае, - я хоть и грузин  и
предки мои для Грузии немало сделали, не оставайтесь здесь, уезжайте лучше в
Россию, там воздух чище, там дышать легче.  А лучше  - бегите, если сможете,
за границу - в Европу, Америку,  Австралию -  там настоящая жизнь.  У  нас в
Грузии сейчас гниение, а не жизнь! - И Геринг, могучий Геринг, заплакал ...
     Тогда я  подумал,  что  он преувеличивает.  Но наступит время, когда  я
пойму, насколько он был прав, и буду благодарен за совет  - бежать в Россию.
За границу я не ушел - но туда уехали мои ученики.  Я  "прирос" к России,  -
"отечества и дым мне сладок и приятен"!
     Под утро я,  шатаясь, дошел  домой. Меня проводили князь и барон, более
устойчивые к вину. Геринг так и заснул в обнимку с  бочкой, и поднять его не
было никаких сил.
     - Все, - подумал я дома, - со школой покончено, нужно срочно стряхивать
с  себя старую кожу, как это делают змеи. Сейчас говорят - "изменить имидж".
Чтобы со всем старым было покончено, чтобы начать новую свежую жизнь!
     Я  выбросил мои  стиляжьи "тряпки",  подстригся  под "полубокс",  сбрил
идиотские  усики.  Без волос,  усиков  и  глупой, уродующей одежды, я  стал,
наконец, похож на спортсмена-силовика.
     - Фу, - брезгливо заметила мама, - у тебя шея толще, чем голова!
     - Ничего, ответил я, - не шея на голове держится, а голова на шее!
     Я  надел трикотажную  рубашку  - "бобочку",  черные  стандартные брюки,
спортивные ботинки-штангетки. Часы надел, как люди, на левую  руку.  В таком
виде  я и  пошел на собеседование к  проректору Сехнишвили,  который  сделал
тогда какую-то отметку напротив моей фамилии.
     Вступительных экзаменов было целых пять.  Я получил  по  первым четырем
пятерки  и  без страха пошел  на последний  экзамен по  математике  (устно).
Всегда имея пятерки по математике, я не очень ее боялся, тем более по физике
получил пять с двумя плюсами.
     Но молодой преподаватель, который  потом  вел у нас математику и всегда
ставил мне "отлично", на сей раз почему-то "заартачился", стал говорить, что
я не понимаю мною же написанного, и уже ставил "удовлетворительно". Тогда я,
как меня учили бывалые люди, громко и серьезно потребовал:
     - Я требую проэкзаменовать себя на комиссии, я имею право на это!
     Преподаватель стушевался, стал перебирать какие-то бумаги и заглядывать
в них. Затем, неожиданно пошел на попятную и спросил:
     А какую же оценку вы хотите?
     - Только  "отлично", как я и  получил  по  всем  остальным предметам! -
твердо и, глядя в глаза преподавателю, ответил я.
     - Хорошо, хорошо, будет вам  "отлично", - и преподаватель проставил мне
в лист эту оценку.
     Что сыграло  свою роль в такой метаморфозе  математика, не знаю.  Может
быть,  мои  отличные оценки  по  предыдущим  экзаменам,  или уверенность,  с
которой я  потребовал  комиссию.  А может  быть и  тот значок, что проставил
проректор около моей фамилии на собеседовании ...

        Летние испытания

     Я хоть и изменил имидж, прошлое пока преследовало меня. После экзаменов
я, как обычно, поехал на отдых в Сухуми, на сей раз  всего недели на  две  -
больше времени  не оставалось. Взял  с собой резиновые  эспандеры, чтобы  не
потерять спортивную форму.
     Весь день я проводил на пляже, то плавая, то  делая "стойку" на  руках,
то занимаясь с эспандерами. К тому времени я имел вполне спортивную фигуру -
мышцы,  какие только  можно  было  "накачать" без  анаболических  стероидов,
которых  тогда не знали. У меня не было  ни  капли жира  под кожей - по  мне
можно было изучать  анатомию, и тонкая  "осиная" талия  - 56  сантиметров  в
обхвате. Как-то  на  пляже ко мне  подошел фотограф  и  предложил  бесплатно
сфотографировать меня:
     -  Три штука  - тебе, один  большой штука -  мне, на выставка! Идет?  -
предложил фотограф.
     Он  поставил меня в позу  культуриста  с  согнутыми  в локтях руками  и
сжатыми кулаками, щелкнул несколько раз затвором.
     Назавтра, идя на пляж, я увидел на  доске  с фотографиями  свой большой
портрет.  Фотография получилась наславу -  я  никогда не думал, что  выгляжу
столь  внушительно, "Рисующий" солнечный свет подчеркивал рельефность  мышц.
Фотограф  сдержал  свое  обещание  и дал  мне три фотографии  9х12, одна  из
которых сохранилась у  меня  до сих пор. Когда  у  меня плохое настроение, я
иногда смотрю  на эту фотографию  - красивое  телосложение, рельефные мышцы,
гордое надменное выражение  лица супермена! После этой фотографии мне  лучше
было не глядеть сейчас на себя в  зеркало  -  откуда  взялся  этот  "дед"  с
желчным лицом и мешками "хорошо прожитых лет" под глазами?
     После выставления моей фотографии  на пляжной доске, мои акции на пляже
серьезно   выросли.  Утром  же  ко  мне   подошла   симпатичная,  невысокая,
спортивного вида девушка.
     -  Я  -  акробатка  первого  разряда,  зовут  меня  Нина, представилась
девушка, - я москвичка,  учусь в  МАИ  на четвертом  курсе, -  добавила она,
знакомясь.
     - А я штангист того же разряда, и только что поступил в Политехнический
в Тбилиси, - представился я, вставая.
     Нина была  поражена,  узнав, что  мне  всего  семнадцать  лет, она была
уверена, что  мне лет  двадцать пять, не  меньше. Мне всегда давали  возраст
больше реального, даже сейчас ...
     Нина предложила мне "выжать" ее на вытянутых руках, ну, а она попробует
сделать на моих руках "стойку".
     -  Только  сам  держи мое  равновесие,  я  этого  сделать  не  смогу  -
предупредила она. Нина весила  не  более  пятидесяти  килограммов,  это была
"пушинка"  для меня.  Я  поднял  ее  на вытянутые  руки,  и  Нина  медленно,
по-силовому,  вышла  в стойку.  Пляж зааплодировал. Мы постепенно  усложняли
нашу  программу, превратив  наше пребывание на  пляже в шоу  для отдыхающих.
Когда силовые упражнения надоедали, мы отправлялись плавать, плавали часами.
     Плавая с Ниной, я заметил, что она заигрывает со  мной, щупает  меня за
бока и ноги, обнимает за спину и приказывает "буксировать" ее. Она нравилась
мне, но я боялся  ее. Боялся, что прояви я какую-нибудь инициативу, она, как
Фаина, обзовет меня подонком. Поэтому после пляжа я отправлялся прямо домой,
не  реагируя  на  предложения  Нины  встретиться  вечером  на  танцплощадке.
Танцплощадки я боялся как огня - я не умел танцевать и боялся опозориться.
     Так  подошло время моего отъезда домой - билет был уже куплен. Но когда
я сообщил Нине о том, что завтра уезжаю, она повела себя неадекватно.
     -  Как уезжаешь, значит, я  с тобой потеряла  целую  неделю! -  сердито
сказала она и  даже  привстала с песка,  -  я думала,  что ты  так осторожно
кадришь меня, а тебе,  выходит,  вовсе не нужна женщина!  Давай пройдемся! -
предложила она.
     Мы вышли в тенистую аллею, где почти не было народа.
     -  Что же ты так подвел меня,  ведь я рассчитывала, что ты пробудешь до
конца августа и мы успеем, - она замялась, - пожить вместе, как люди! Ну, ты
даешь! - возмущенно закончила она.
     Вдруг она неожиданно обернулась и спросила:
     - Завтра, а когда?
     Я понял, что она спрашивает про отъезд, и ответил:
     - Поздно вечером, около двенадцати ночи.
     - Тогда мы успеем! -  быстро проговорила Нина, и, нагнув мою  голову  к
себе, поцеловала в губы.
     Я вспомнил порывистые и страстные поцелуи  Владика, но это было  совсем
другое. Нина втянула мои губы в свои и  начала водить по ним языком, пытаясь
раздвинуть  губы и  проникнуть в рот. Я, не  понимая  этой "техники", плотно
сжал губы и даже стал отталкиваться от нее.
     Нина отодвинула свое лицо и посмотрела на меня серьезными глазами.
     - Ты что, нецелованный? - с жалостью спросила  она. Я ответил уклончиво
- и  да  мол, и  нет.  Мне, конечно же,  стыдно было признаться, что  я  сам
целовал  только девочку  в  раннем детстве, и  уже потом меня самого целовал
несовершеннолетний мальчишка.
     - Да  ты, никак, гомосексуалист! - вдруг  сообразила  Нина, -  у вас на
Кавказе  много  таких! Скажи, ты с мужиками  трахался? - заглядывая в глаза,
спрашивала Нина. Я почему-то густо покраснел и опустил голову.
     Нет, ты ошибаешься, я не гомосексуал, я хорошо знаю, что это  такое!  -
пытаясь  оправдаться,  использовал  я  устаревший термин,  знакомый  мне  по
"Мужчине и женщине".
     "Лист"! - жестко  добавила Нина, -  Гомосексуалист,  или педераст, если
тебе  так понятнее! -  Господи, думала, что нашла здорового мужика, а  нашла
подружку!  Слушай, подружка, не  подходи ко  мне больше,  хорошо!  А  других
девушек, которые будут к тебе подкатывать, впредь предупреждай, что ты не по
их части! Так будет честнее, чем морочить им голову не по  делу! Она отошла,
оглядела меня на прощание и сказала:
     - Надо  же,  дал Бог такое тело педику! А я-то,  дура, потеряла столько
времени на юге!
     Мы расстались. Я  пошел домой, заперся  там в библиотеке и  стал читать
энциклопедию про гомосексуалов - а вдруг Нина  и  впрямь права. Ночью я даже
всплакнул - что-то мне не везет с женским полом. Чем-то я не такой, не пойму
только чем.
     А  назавтра,  в  день  отъезда,  мне,  оказывается,  было  подготовлено
испытание на  "вшивость". Утром я пошел на Сухумский "медицинский" пляж, где
купаются  голыми.  Не  путать  с  нудистским пляжем - на  медицинском голыми
купаются только однополые - мужчины на  одном пляже, а женщины -  на другом.
Между  этими пляжами  стояла  деревянная  стенка  со  множеством  отверстий,
проделанных с  мужской стороны, и  заткнутых  ватой - с женской. Я решил еще
раз посмотреть, отличаюсь ли я чем-нибудь от других голых мужчин.
     Я разделся, оставил свою одежду в шкафчике и вышел на пляж,  в чем мать
родила. Впервые я показался в общественном месте в таком виде. С интересом я
стал осматривать  голых  мужчин и нашел,  что большинство  из них здорово от
меня  отличались.  Тонкорукие  и  тонконогие   пузатые   фигуры   с  висячим
микроскопическим "хвостиком" производили каррикатурное впечатление. Я-то  из
голых мужчин  видел  только моих коллег-штангистов в душевой. На медицинском
пляже я здорово разочаровался в мужчинах.
     Лег на песок, подставив  спину  солнцу. Почувствовал  под собой теплый,
ласковый песок. Эрекция не заставила себя долго  ждать, а вот конца ее я так
и не дождался. Теплый песок  щекотал определенные нервные окончания, и кровь
все приливала и приливала куда надо, повышая давление до критического ...
     Спина начала уже было подгорать, перевернуться нельзя - я не заметил на
пляже ни одного  мужчину с моим  состоянием "хвостика". А вдруг это  страшно
неприлично, или за это могут публично осрамить  или  арестовать? И  я  решил
спасаться в  воде. Развернувшись  в сторону моря  головой,  я медленно,  как
морская черепаха,  пополз  к морю. Оглянувшись назад, я с ужасом увидел, как
позади  меня остается глубокая борозда, как  после  плуга.  Возле  берега  я
вскочил и стремглав бросился в спасительное море.
     От прохладной воды  эрекция быстро прошла, но я хотел,  чтобы свидетели
моего бегства успели уйти  с пляжа. Около часа я плавал  туда-сюда, заплывая
на женскую территорию моря. Но она не  была огорожена, море  было общим, и я
без  опасения  проплывал мимо купающихся  женщин, белые ягодицы которых были
хорошо видны сверху.  Не  удовлетворяясь увиденным сверху,  я подныривал под
плывущих  женщин, разглядывая их снизу. Но  без маски  или специальных очков
разглядеть что-либо отчетливо не удавалось.
     Наконец,  я  закончил  свое  сексуальное плаванье  и  вышел  на  берег.
Проклятая  борозда еще оставалась на песке, и я стал ногами  засыпать  ее. И
тут вдруг, как Мефистофель явился  моему любимому  Фаусту, мне явился  некий
улыбающийся человек лет тридцати пяти. Он подошел ко мне, заботливо взял под
локоть и сказал:
     Боже мой,  вы  живы и целы!  А я  уже думал, что  вы утонули! Ну, разве
можно столько плавать, вы же переохладитесь! Я на вас сразу обратил внимание
- у  вас  такая  красивая  фигура!  Нет,  чтобы не простудиться  надо выпить
немного.  Позвольте  пригласить  вас в  эту забегаловку  на пляже!  -  и  он
уважительно повлек меня к киоску на пляже,  возле которого стояло  несколько
столиков под зонтиками. Выпить меня не надо  было уговаривать, это  - всегда
пожалуйста!
     -  Вот, наконец, встречаю порядочного интеллигентного  человека. Точно,
благородного происхождения! А то одни "глехи" вокруг! - думал я, идя с новым
знакомым к киоску. Меня удивило, что продавец поздоровался с моим спутником:
"Салами, Миша!", и, не ожидая  заказа,  подал ему бутылку вина  "Салхино"  с
двумя  стаканами.  Я  никогда не  пил "Салхино",  но знал,  что  оно  всегда
завоевывает "Гран-При" на выставках.
     - За знакомство! - сказал мой новый приятель и чокнулся со мной, - меня
зовут  Миша, можешь  называть меня по имени  и на  "ты", я  еще  молодой!  -
засмеялся он.
     -  А я - Николай! -  назвал я себя,  считая неуместным произносить свое
турецкое имя.
     - Ника, значит! - Можно я буду называть тебя "Ника"? - спросил Миша.
     Я  знал,  что в Грузии Николаев так чаще всего и  зовут;  правда, чисто
по-грузински -  "Нико",  но  культурные  обрусевшие грузины так и произносят
"Ника". Я пригубил "Салхино" и был поражен его вкусом и запахом. "Салхино" -
красное вино ликерного типа, очень сладкое, такое и не пьют в Грузии. Но его
вкус и запах  - это сказка,  сладкая, душистая сказка! Это нектар, амврозия,
наших  богов -  обязательно попробуйте настоящее "Салхино", если  вы еще  не
пили его!
     От  бутылки  слегка крепленого  "Салхино"  приятно  закружилась голова,
захотелось  отдыхать в  тени и беседовать с приятным человеком. Воспоминания
от Нины исчезли, как будто ее и не было.
     -  Ника,  давай пойдем  в баню  и  смоем этот  песок, соль, пот и  тому
подобное. А потом зайдем  в ресторан и выпьем. Я тебя приглашаю! - предложил
Миша,  и я, естественно,  согласился.  Мы  вышли  на улицу,  Миша  остановил
машину, мы сели.
     - К центральным баням! - сказал Миша водителю.
     - Ты был когда-нибудь в этих банях? -  спросил Миша, на  что я ответил,
что еще ни в каких банях вообще не был и моюсь дома.
     Миша  рассмеялся  и  заметил, что  бани не  только  для того, чтобы там
мыться.  Я  не  понял,  чем  еще  можно  там  заниматься,  а водитель громко
рассмеялся.  Вскоре мы подъехали к  незнакомому  мне  зданию сухумской бани,
вышли, и водитель пожелал нам успехов.
     В бане Миша уверенно повел меня куда-то по коридорам, пока мы не пришли
к двери с красными плюшевыми портьерами.
     -  Это "люкс", - сказал мне Миша и подошел к дежурному в белом  халате.
Тот поздоровался с Мишей и согласно кивнул на его короткие слова.
     - Пошли!  - как-то  поспешно повел меня  Миша, и  мы зашли в номер, где
была большая ванна, душ, каменное ложе,  видимо  для  массажа, раздевалка, и
маленькая  комната  отдыха  со  столом,  стульями  и  койкой.  Мы  не успели
раздеться, как  в дверь постучали, и вошел дежурный в  халате,  неся в руках
поднос с бутылкой того же "Салхино" и парой крупных красивых персиков.
     Мы быстро выпили по стаканчику вина и пошли в  душевую. Я заметил,  что
движения у Миши стали какими-то нервными и поспешными,  он был серьезен. Мне
же было хорошо и я улыбался.
     - Давай, сперва я  потру  тебе спину,  а потом ты мне!  - скороговоркой
предложил Миша.  Мне не очень хотелось мыться  с  мочалкой, но я согласился.
Миша поставил меня к стенке, велел опереться на нее руками,  и быстро протер
мне спину мыльной мочалкой.
     - Теперь  ты меня! - как-то нервно  сказал Миша, вручил  мне намыленную
мочалку, а  сам уперся руками в каменное ложе, и, согнувшись в три погибели,
подставил мне спину. Я начал мылить ему спину, подражая его движениям.
     - Плечи, плечи! - попросил Миша, и я потянулся мочалкой к его плечам.
     Вдруг он неожиданно  обхватил меня правой рукой сзади за талию и прижал
к себе. Неожиданно  я  ткнулся "причинным" местом в его  ягодицы, и  эрекция
возникла  почти мгновенно.  Я пытался  отодвинуться  назад, но  Миша  упорно
прижимал меня к себе.
     Голова моя пошла кругом,  но я  тут  же  понял все. Миша - педик! Как я
только сразу  не догадался!  Так вот  о  чем говорила и Фаина  и  Нина!  Вот
оказывается, моя участь и судьба - педики!
     - Нет, шалишь! - подумал я и оттолкнулся от Миши.
     Миша обернулся, и я увидел его совершенно безумное лицо.
     Ника, Никуша, прошу, не  гони, трахни меня, никто никогда  не узнает! -
Миша лихорадочно пытался схватить меня за "хвостик", но я увертывался.
     - Так ты - гомосексуал? - задал я ему, казалось бы, совершенно ненужный
вопрос.
     - А как ты думаешь? -  нервно сказал Миша, - как Чайковский, Чабукиани,
половина всех артистов и даже Ленин. Чем,  думаешь,  занимался он в шалаше с
Зиновьевым? Ничего  плохого  в  этом  нет,  повторяю, никто  не  узнает, а я
заплачу тебе! Хорошо заплачу!
     -  Пора  сматывать  удочки, -  подумал я и  даже  не  смыв  мыла,  стал
экстренно одеваться.
     Миша с мыльной спиной стал хватать меня за руки и угрожать:
     - Сейчас  позову  дежурного и  скажу, что  ты хотел  меня изнасиловать!
Знаешь такую статью - 121-ю - "Мужеложство"? В тюрьме будешь сидеть! - пугал
он меня, сам не веря в свои угрозы.
     -  Дурень  ты, Миша!  - сознавая  свое  превосходство в силе,  спокойно
сказал  я ему,  -  я  несовершеннолетний,  хотя  и  выгляжу старше, у меня и
паспорта-то нет! Статью  назвать?  -  спросил я  его,  и, одевшись, вышел из
номера. Миша, голый с падающей со спины пеной, стоял неподвижно, как вросший
в пол.
     В  коридоре ко  мне подошел дежурный.  Видя  мой рассвирепевший вид, он
спросил: "Что ничего не вышло?"
     -  А что должно было выйти? Вы знаете этого человека? - приступился я к
нему.
     -  Кто  же в  Сухуми не  знает Мишку-пидора,  небось, он тебя  на пляже
"снял"?  - ответил  дежурный, - он почти  каждый день приводит нового. Но он
богатый и очень опасный человек, если вы поссорились - берегись!
     - Молодец я, что не назвал ему фамилии и города, где живу! - подумал я,
- наконец, начал умнеть!
     Я вышел  из  бани и поспешил домой. А вечером  поезд уже  мчал  меня  в
Тбилиси,  изрядно  поумневшего  и  набравшегося  опыта.  Жаль,  но  марочное
"Салхино" я с тех пор пить не могу. Мне теперь  кажется, что этот  приторный
вкус и запах по душе только сексуальным извращенцам.





        Глава 2. Его университеты

     Великий  пролетарский  писатель   Максим  Горький  не  вправе  на  меня
обижаться  за  подражательство.  Может показаться,  что  названия моих  глав
несколько  напоминают  горьковские  -  "Детство",  там,  или  "Отрочество  с
Юностью". Но только  не название этой главы - у него "Мои университеты", а у
меня  "Его университеты". Потому, что он писал  про себя,  а  я  - про моего
друга  профессора  Нурбея  Гулиа,  как вы, наверное, убедились, "великого  и
ужасного".  Непонятно   только,   как   после   такого   тяжелого   детства,
скандально-унизительного  отрочества и мстительно-высокомерной  юности,  мой
друг   смог   стать   прогрессивным  ученым-демократом   и,   где-то,   даже
гуманитарием! А произошло это потому, что правильной жизни  его научили "его
университеты". "Университетами"  для  него  были: ВУЗ, в  котором он учился,
целина,  которую  он "поднимал", семья, которой  он слишком рано  обзавелся,
спорт, по которому нанесли смертельные  удары вышеупомянутые целина и семья.
Поступлением  в  аспирантуру  заканчивается  период  "его  университетов"  и
начинается новый этап  его  жизни.  Но  не  будем слишком забегать вперед  и
изложим все по порядку, причем в прежней манере рассказа моего героя о самом
себе.

        Студент первых курсов

     Когда я силюсь вспомнить, чем  же  примечательны были мои первые годы в
Политехническом, то, прежде  всего на ум приходит спорт,  потом  женитьба, и
только после всего этого - учеба.
     Учеба не требовала от меня никаких усилий. Почти все предметы, я изучал
с  интересом и  поэтому  легко,  а "Историю  КПСС", которая  не вызывала  ни
малейшего  интереса, я сумел вызубрить наизусть. Память в молодые  годы была
"еще та".
     Я знал, что стипендию мне дадут только в случае исключительно  отличных
оценок в сессии, и поэтому именно их я и получал. Дело  в том, что стипендию
у  нас давали  только  в  том  случае, если  доход  на  каждого  члена семьи
получался менее 300 рублей. Мама моя - ассистент ВУЗа, получала 1050 рублей,
бабушка - 360 рублей пенсии, и  на троих получалось  аж под  пятьсот рублей.
Только  в случае одних  пятерок в  сессию  мне полагалась стипендия,  причем
повышенная.  Мои  шикарно одетые и разъезжающие на своих машинах  сокурсники
приносили   справки    о    нищенских    доходах   родителей-артельщиков   и
"забронировали" себе стипендию  при любых оценках. Ну, кто дал бы  справку о
его доходах подпольному  цеховику, спекулянту, мошеннику и.т.д.!  А работать
тогда должны были  все - иначе ты тунеядец. Вот и приносили справки о работе
на полставки сторожем, дворником и тому подобное.
     За  всю учебу  в  ВУЗе  я  не  получил ни одной четверки, еще бы -  без
стипендии  мне  пришлось  бы  переходить  на  вечернее  отделение,  чего  не
хотелось. А повышенная стипендия  - 550 рублей тогда была  примерно равна 60
долларам,  и при тогдашних ценах (красная  икра -  35 рублей  за  килограмм,
столичная водка -  25 рублей за бутылку, проезд  на  трамвае  - 20 копеек  и
т.д.) на  нее вполне  можно было прожить. Тем более  икру я не  ел - она мне
опротивела  еще в  детстве,  водку  готовил  сам, а за  трамвай платил не 20
копеек, а 3 копейки.
     Дело в том, что монеты достоинством в двадцать копеек  и в  три копейки
имели  точно одинаковые  диаметры  и реверс  (то, что всю  жизнь  называлось
"орлом"). И  только  аверс  (где  написано достоинство монеты) и  цвет  были
разными.
     Я  достал немного  ртути (в то время ее  можно  было  похитить  даже  в
ВУЗовской  химлаборатории) и амальгамировал трехкопеечные монеты. То есть, я
натирал их  тряпочкой с ртутью, и монеты приобретали серебристый цвет.  Если
такую монету показать "орлом", то  никакого отличия  от двадцатикопеечной не
было. В трамвае я показывал народу такую монетку орлом и бросал ее в  кассу,
а потом уж отрывал билет.
     О вреде ртути  тогда не говорили -  это  сейчас поднимают страшный шум,
если вдруг в еде находят хоть капельку ртути. Авторитетно заявляю  всем, что
при приеме внутрь ртуть не токсична! Дышать ее парами не ст<b>о</b>ит, а глотать  -
пожалуйста, сколько влезет!
     У  нас на "том дворе" жил бывший "зек" - Рафик, который на зоне работал
на  ртутных  приисках.  Так  вот  эту ртуть на  работе он  каждый  день  пил
килограммами,  а,  приходя  домой,  переворачивался  вверх  ногами и выливал
содержимое  в таз.  Потом он продавал ртуть скупщикам, которые перепродавали
ее  частным  зубным врачам. В  те годы были очень  распространены  медные  и
серебрянные пломбы,  материал (амальгама),  для которых  готовится на ртути.
Две медные пломбы, поставленные мне более полувека назад, прекрасно держатся
у меня в зубах и сейчас,  а  каков век  пломб  нынешних -  вы сами прекрасно
знаете.
     Монета,  натертая   ртутью,  недолго  оставалась  серебристой  -  ртуть
выдыхалась  и золотистый цвет возвращался.  Поэтому у меня в  комнате стояло
блюдце со ртутью и монетами, плавающими в ней как кусочки дерева или пробки.
Я их время  от времени переворачивал, чтобы амальгамировать обе стороны. Как
мы все не поумирали от этого сам не понимаю! Наверное, на Кавказе даже ртуть
была поддельной!
     А  если  серьезно  -  то  не  повторяйте  этого  опыта  сами.  Я думаю,
изобретатель ртутного барометра Торричелли умер молодым, как раз из-за целых
корыт со  ртутью, которые стояли открытыми у него в  лаборатории. Это видно,
хотя бы из рисунков, изображавших этого ученого в своей лаборатории.
     Так вот, возвращаясь к начальным годам в ВУЗе, я первым делом вспоминаю
тренировки.   У  нас  в  Политехническом  был  хороший  зал  штанги,  где  я
тренировался  три-четыре  раза  в  неделю. Но первые годы продолжал ходить в
прежний зал на стадионе "Динамо",  к  которому  привык, да и с товарищами не
хотелось расставаться. У нас образовалась теплая группа товарищей,  шуточным
девизом которой был: "Поднимем штангу на должную высоту!".
     Иосиф Шивц почему-то ушел с тренерской работы, и у нас появился молодой
симпатичный   тренер  Роберт,  которого  мы  все  очень  полюбили.  Мы  даже
стихотворение такое придумали в подражание Маяковскому:
     Да будь я евреем преклонных годов,
     И то без сомнений и ропота,
     Я штангу бы поднял только за то,
     Чтобы порадовать Роберта!

     А Роберту очень нравился мой жи