м веяло  от них.  Их  лица, полускрытые  шлемами, ничего  не  выражали.
Удостоив  миссис Пампкинс одним-единственным взглядом,  Охотники отвернулись
от  нее  и,  казалось, перестали замечать  ее  присутствие.  Миссис Пампкинс
каким-то  шестым  чувством поняла, что  они не причинят ей вреда, и перевела
дух. Сегодня Дикая Охота искала другую добычу.
     По молчаливому знаку одного из Охотников черные собаки, каждая ростом с
теленка,  окружили  Бубаха  тесным  кольцом  и свирепо  уставились  на  него
горящими  глазами. Бубах,  увидев это, пронзительно закричал,  задыхаясь  от
страха:
     --  Хозяйка! Скорей! Сотвори молитву! Только это может спасти меня! ОНИ
не выносят святых слов  молитвы!  Я не могу помолиться сам, так  помолись за
меня! Во имя всего добра, что я тебе сделал, заклинаю, помолись и спаси меня
от НИХ!
     Он  стонал  и  плакал,  но   миссис  Пампкинс,  поджав  губы,  молчала,
бесчувственная к его мольбам. Наконец она небрежно бросила:
     -- Как же, стану я молиться за тварь, не  признающую Христа  и лишенную
бессмертной души! Мне нет дела до тебя! Спасайся как знаешь!
     И едва она проговорила эти  жестокие слова,  Охотник  взмахнул рукой, и
псы,  кровожадно  рыча,  набросились  на   Бубаха.  Несчастный  Бубах  издал
душераздирающий вопль и начал было отбиваться  от  собак, -- но где ему было
справиться с такой свирепой сворой! В одно мгновение собаки разорвали его на
клочки и сожрали. Охотники бесстрастно наблюдали за кровавым пиром, а миссис
Пампкинс, которой вдруг стало очень худо, не выдержала и  отвернулась. Когда
с Бубахом было покончено, один из  Охотников вскинул рог и протрубил сигнал,
собирая  свору. В  зловещем  молчании Охотники развернули коней и  поскакали
прочь, за ними по пятам бежали собаки.
     Едва топот копыт Дикой Охоты стих вдали, миссис  Пампкинс в изнеможении
присела на  крыльцо. Нечего говорить, зрелище кровавой расправы потрясло ее,
хоть ей и  не было жаль  Бубаха. Напротив,  жестокая скупердяйка радовалась,
что  больше не нужно  будет  транжирить  на него сливки. Ей  и в  голову  не
приходило, что Бубах вдесятеро отрабатывал свое пропитание. Немного  придя в
себя, миссис Пампкинс взглянула на то  место,  где псы растерзали Бубаха, --
лишь несколько пятен крови выдавали, что здесь случилось. Подумав, она смыла
кровь водой  и  отправилась  спать.  Всю  ночь ей снились черные  всадники и
собаки с горящими глазами и вздыбленной шерстью.
     Не прошло и нескольких дней, как миссис Пампкинс пришлось скрепя сердце
признать, что  Бубах  немало делал для  нее.  Как  она ни старалась, как  ни
металась, у нее не было сил все успеть. Разросшееся хозяйство и дюжина коров
были  не по  плечу одной женщине, даже  такой упрямой. Можно  было, конечно,
нанять  пару  работников,  тем  более  что деньги  на  это были.  Но  миссис
Пампкинс, привыкшая к одиночеству  и ценившая его превыше всего, не желала и
думать об этом. К тому же вместе с Бубахом пропал и чудесный рецепт масла, и
вскоре  англичанка  растеряла  почти всех покупателей.  Деньги  стремительно
таяли, несколько  коров  пали от какой-то непонятной  болезни. Вскоре миссис
Пампкинс пришлось продать и лошадь, и двуколку, и шелковые платья, а в стаде
ее осталось,  как до Бубаха,  всего три  коровы. Теперь она  снова  ходила в
церковь пешком, а лицо ее  стало еще надменнее и суровее. Даже те, кто жалел
миссис Пампкинс,  не  смели сказать ей ни слова  в утешение, так неприступна
она  была.  Многие  же потирали  руки,  узнав  о  несчастьях  англичанки,  и
говорили, что  справедливость наконец восторжествовала. Но все эти несчастья
были только началом расплаты!
     Ровно через год после гибели Бубаха,  в такой же осенний вечер накануне
Дня Всех Святых, миссис Пампкинс допоздна хлопотала по хозяйству и закончила
все  дела только когда совсем  стемнело. Она  собиралась  уже идти  ложиться
спать, как вдруг до нее донеслись далекие звуки рога и собачий лай. Внезапно
поднявшийся ледяной ветер чуть  не сбил женщину с ног. Растерянная,  немного
испуганная, миссис  Пампкинс подняла  глаза  -- и  увидела  на гребне  холма
очертания  двух  всадников  и  своры  псов. Вот когда  англичанка испугалась
по-настоящему.  Не было  и тени сомнения -- Дикая  Охота  преследовала новую
жертву.
     В слепом  ужасе  миссис Пампкинс  бросилась  к  дому. Она захлопнула за
собой  дверь, задвинула все засовы, закрыла и  заперла ставни.  Только тогда
она почувствовала себя  в  безопасности и немного успокоилась. Присев у едва
тлеющего очага,  миссис Пампкинс стала прислушиваться к звукам,  доносящимся
снаружи.
     Сначала  ничего  не было  слышно  --  лишь ветер завывал  да  испуганно
стучало сердце. Потом раздался дробный  топот копыт, он  все приближался,  и
вот Охотники, как  и год назад, во весь опор влетели  во  двор  хутора. "Они
пришли за мной! -- пронеслось в голове у англичанки. -- Какое счастье, что я
успела спрятаться в доме! Они  не посмеют войти  сюда!"  Несколько секунд во
дворе  было  тихо, лишь  собаки  визжали  и поскуливали  перед дверью. Вдруг
послышались медленные, тяжелые шаги. Кто-то подошел к двери. Миссис Пампкинс
замерла, боясь пошевельнуться. Она надеялась, что Охотник, увидев, что дверь
заперта, повернется и уйдет,  но жестоко просчиталась.  Дверь  задрожала под
могучими  ударами  кулака  в стальной  перчатке и,  не  выдержав,  слетела с
петель.  Миссис  Пампкинс  пронзительно  закричала:  на пороге,  в окружении
огромных псов, стоял Охотник в черном плаще и рогатом шлеме.
     Лицо  Охотника,  когда он  увидел  миссис  Пампкинс, осталось  таким же
бесстрастным.  Он  сделал несколько шагов вперед, небрежно взмахнул рукой --
и,  по его  знаку, собаки в  одно мгновение окружили миссис  Пампкинс тесным
кольцом.  Их  ощеренные морды с горящими глазами  оказались  так  близко  от
англичанки,   что  она  едва  не  потеряла  сознание   от  ужаса.  Но  вдруг
спасительная мысль явилась  ей: "Молитва!  Я должна помолиться!  Это  спасет
меня, заставит  их  убраться отсюда!" Миссис Пампкинс  рухнула на  колени и,
глядя прямо в жуткое лицо Охотника, начала читать "Отче наш".
     Она ждала, что, услышав святые слова молитвы, он отшатнется  и бросится
прочь, в преисподнюю, откуда  в недобрый час явился.  Но Охотник все  так же
стоял, скрестив руки  на груди, и суровым, немигающим  взглядом смотрел ей в
глаза.  Миссис  Пампкинс  осеклась  на  полуслове  и замолчала,  не в  силах
постигнуть, что же  случилось. На лбу ее выступили  крупные капли пота,  она
беспомощно  глядела  на  Охотника,  как  кролик  на  удава.  И  тут  Охотник
заговорил.
     -- Не поможет! -- глухо произнес он, и в голосе его не было насмешки --
скорее печаль.
     --  Почему? --  непослушными  губами пробормотала  похолодевшая  миссис
Пампкинс.
     -- Не  поможет! -- повторил Охотник громко. -- Молитва не поможет тому,
кто предал!
     И, сказав так, он подал  собакам знак. Злобно рыча,  псы набросились на
миссис Пампкинс, и через пару минут от нее осталось не больше, чем год назад
от Бубаха, -- только пятна крови на полу.
     Когда собаки  покончили с англичанкой,  Охотник  подозвал их,  медленно
вышел  во двор и вскочил  в  седло. Всадники вонзили шпоры  в  бока коней, и
Дикая Охота унеслась прочь.
     Весть  о страшной гибели  миссис Пампкинс  распространилась  по  округе
быстрее пожара.  Невозможно  описать  тот ужас, который охватил людей, когда
стало известно, что англичанка нашла смерть от  Дикой  Охоты.  Один фермер в
тот  вечер возвращался домой мимо  хутора, и едва  не умер со  страха, когда
мимо него, подобно вихрю, проскакала призрачная кавалькада. Но  хуже  всего,
что  не осталось даже тела, чтобы похоронить его по христианскому обряду, --
ничего, кроме пятен крови и обрывков коричневого платья.
     Но скажите, было ли это слишком жестокой карой за предательство?

     * * *

     -- Нет, кара была  не  слишком сурова! --  твердо сказал Всевышний.  --
Какой мерой мерите, такой и вам отмерится. И, Я думаю, ты знаешь это не хуже
Меня. Потому ты и трепещешь.
     -- И Тебе совсем не жаль ее?! -- воскликнул я. -- Пусть миссис Пампкинс
была алчной и черствой -- кто знает, что сделало ее такой?
     Взгляд Небесного Отца смягчился. Он сказал:
     --  Возлюбленный  сын  мой, нет  такого  негодяя и грешника, который не
вызывал   бы  во  Мне  жалости!  Но   жалость  и   милосердие   не  отменяют
справедливости. Быть может,  Я простил  бы  миссис  Пампкинс  --  да,  Я  бы
наверняка так  и сделал, -- но прежде она  должна была получить воздаяние по
делам своим. Большинство людей только таким путем приходят к раскаянью.
     Его  доводы  были безупречны,  но  что-то мешало мне принять  их.  И  я
спросил:
     -- А как быть, если ни в чем не повинный человек испытывает невыносимые
страдания? Где же здесь справедливость?
     -- Мне кажется, ты  спрашиваешь не просто так, -- проницательно заметил
Господь. -- Какая еще история пришла тебе на ум?
     -- Да,  мне  действительно вспомнилась одна история; она куда  страшней
той, что Ты только что услышал.
     -- И в ней, должно быть,  речь идет  о страданьях ни в чем не повинного
человека? Так расскажи Мне эту историю, а  Я попытаюсь ответить,  есть ли  в
ней справедливость.
     --  Хорошо, -- кивнул я. -- Мне бы очень хотелось  услышать,  что Ты об
этом скажешь.

        История о перерождении

        I

     Конунг Альфдуин правил на севере, в Эденрике. Был он владыкой сильным и
справедливым, магия  и  науки в  его  времена  расцвели  пышно,  как никогда
доселе. У  Альфдуина  был единственный  сын Вульфгар, которого он любил  так
сильно, как только может отец любить свое дитя. И Вульфгар был достоин такой
любви. Во  всем  королевстве не  было  юноши столь  смелого, благородного  и
образованного.  Он  бегло  говорил на  семи  языках,  был сведущ  в  военном
искусстве и никогда не отступал  в бою. Со старшими Вульфгар был почтителен,
с бедными -- милостив,  с врагами  --  неумолим. Роста он был невысокого, но
сложен на диво,  а лицом чист и светел.  Не только конунг  -- все в Эденрике
любили Вульфгара и каждый день благодарили  Господа за то,  что когда-нибудь
этот безупречный юноша будет править страной.
     Среди  советников Альфдуина  были мудрецы и  маги  со всех краев земли.
Один из  них, по имени Мамбрес, знаниями затмевал прочих. Конунг доверял ему
как  самому  себе, он  же отплатил  владыке черным  предательством. Замыслил
Мамбрес извести правителя злой магией, а после смерти его захватить  престол
и править самому. Но  Господь не дал свершиться  подлому  делу: Альфдуин был
предупрежден, а Мамбрес -- схвачен.
     Когда привели Мамбреса пред очи конунга, он каялся  и  рыдал, но в душе
лелеял  мысли  о  мести. Альфдуин  поначалу  хотел  воздать  заговорщику  по
заслугам --  снять голову с плеч. Но потом сердце  его тронули лживые  слезы
Мамбреса, и он не стал казнить чародея -- лишь отправил в изгнание.  И много
горя вышло из этого.
     Едва  Мамбрес  покинул Эденрик,  как отбросил  притворство и  прислал к
конунгу гонца с дерзким письмом,  в  котором клялся извести  и  Альфдуина, и
весь  род его. "Ты был так глуп, -- писал чародей, -- что не  принял  легкую
смерть из моих рук, и так самонадеян, что  дал мне  уйти.  То, что я готовлю
тебе ныне, будет хуже смерти. Надеюсь, это известие лишит тебя сна!"
     Получив письмо Мамбреса, конунг стал проклинать  свое мягкосердечие, но
то, что сделано, уже не воротишь. Он послал верных людей  по  следу чародея,
чтобы те  нашли и убили  его. Но Мамбрес словно провалился сквозь  землю,  и
никто не знал, где его  искать.  Тогда конунг  удвоил стражу в  своем замке,
приказал тщательно  проверять  всю  пищу и  одежду  и  неусыпно  следить  за
чужеземцами. Да только знал Альфдуин, что от чародейства так не спасешься, и
неспокойно было у него на душе.
     Несколько  лет прошли беспечально, и конунг стал уже думать, что угрозы
Мамбреса были лишь пустой похвальбой. И тогда нагрянула беда.
        II

     Однажды рано  утром из опочивальни сына Альфдуина донесся ужасный крик.
Сбежавшиеся стражники и челядинцы нашли Вульфгара на полу. Обеими  руками он
сжимал босую  ногу,  из  которой торчал  длинный черный  шип,  и  кричал так
страшно,  словно  с  него заживо сдирали  кожу.  Послали за  лекарями,  и те
поспешили явиться. В несколько мгновений шип был извлечен из ноги Вульфгара,
и  крики его наконец смолкли. Тем  временем подоспел встревоженный конунг и,
узнав в чем дело, рассердился на сына.
     --  Ответь мне,  Вульфгар, -- проговорил он сурово, --  когда ты  успел
стать таким  неженкой? Разве этому учили тебя? Ты  воин,  и должен безмолвно
переносить и большие страдания, чем крохотная колючка в ноге!
     Вульфгар  был бледен,  лоб  его покрывали капельки  пота,  а  в  глазах
плескался ужас.
     --  Есть  вещи,  которые человек  вынести не  в  силах, --  еле  слышно
произнес он. -- Когда проклятый шип вонзился мне в ногу, я почувствовал, что
душа выходит из меня вместе с криком,
     и сейчас внутри меня какая-то странная пустота...
     От этих слов Альфдуину стало не по  себе. Он вопросительно посмотрел на
лекарей, но те лишь недоуменно пожали плечами.
     -- Шип  самый обычный,  -- сказал  один из них. -- В горах полно такого
колючего кустарника. И он не отравлен, насколько я вижу.
     -- Как он мог попасть сюда? -- спросил конунг.
     --  О,  тысячей  способов! Например, упал с чьего-нибудь  плаща.  Можно
гадать целый день, но так и не найти причину!
     -- Ну что же...  Позаботьтесь как следует о ранке, а колючку дайте мне.
Я  хочу сохранить ее. А ты,  -- обратился король  к сыну, --  как чувствуешь
себя сейчас?
     --  Уже лучше, отец, -- ответил Вульфгар  с усталой улыбкой. -- Прости,
что причинил тебе столько беспокойства.
     Альфдуин  кивнул,  потрепал юношу по плечу и, осторожно взяв шип  двумя
пальцами, отправился  к себе. Он долго  рассматривал шип со всех  сторон, но
так и  не  заметил  ничего подозрительного.  Конунг  вздохнул  и хотел  было
выкинуть колючку в окно, но в последний  миг передумал, завернул  в шелковый
плат и спрятал в потайной ларец.
        III

     Через неделю от ранки на ноге  Вульфгара не осталось и следа, да только
с  этой  самой ногой не все было  ладно. Ноготь на большом пальце  почернел,
стал твердым, как сталь, и  начал расти прямо на  глазах. Уже не ноготь  это
был, а коготь. Лекари попытались его  срезать -- но лишь напрасно обломали о
черный коготь все свои ножи и щипцы.
     Но не это было самым  странным. Куда больше удивляло и удручало другое.
С того  дня, как шип вонзился  в ногу Вульфгара, нрав юноши стал меняться, и
не к лучшему. Прежде сдержанный
     и спокойный, он теперь  выходил из себя  от  всякой мелочи  и  принялся
срывать  дурное настроение на слугах. Грубые окрики, ругань и тычки Вульфгар
раздавал направо и налево, без тени причины. Казалось, ему нравится видеть в
глазах челяди страх и обиду.
     Вульфгар  всегда был похвально  умерен  в  еде и питье, теперь же почти
целый день он проводил  за столом, забросив  ради  пьянства и  обжорства все
прежние занятия. Ел он жадно, разрывал мясо руками, так что подлива летела в
стороны, с урчанием обсасывал  кости, и требовал еще и  еще. А вина Вульфгар
каждый день поглощал столько, сколько раньше не выпивал и за месяц. С каждым
днем лицо его все  больше краснело, глаза мутнели,  тело теряло стройность и
расплывалось.
     А однажды к конунгу пришел  Ингельд, старший  тюремщик,  и рассказал  о
странном  и  зловещем.  Вульфгар  каждый  день  стал  являться  в  тюрьму  и
приказывал, чтобы его пустили посмотреть на пытки. Никто не решился отказать
сыну владыки.  Но при  виде крови и страданий в  глазах Вульфгара разгорался
такой  жестокий  огонь,  и   он  так  настойчиво  требовал,  чтоб  пытка  не
прекращалась, хоть
     в том  и  не  было нужды,  что  даже  палачам  становилось  не по себе.
Ингельду все это очень не понравилось. Он не знал, что  делать, и решил  обо
всем доложить конунгу.
     Альфдуин  немедленно  послал  за  сыном.  Тот  явился,  по  обыкновению
осоловевший  от вина, на ходу  дожевывая  какой-то кусок. При виде  старшего
тюремщика он недобро нахмурился.
     -- Расскажи  мне, сын мой, для  чего  ты ходишь смотреть  на пытки?  --
строго спросил конунг.
     Вульфгар криво ухмыльнулся и дерзко ответил:
     -- Меня это забавляет! Мне нравится  смотреть,  как  мерзавцам  пускают
кровь!
     --  Но  разве пристало тебе развлекаться видом страданий? -- воскликнул
Альфдуин, едва сдерживая гнев.
     --  А почему бы и нет? Мои развлечения никого не касаются!  -- нахально
заявил Вульфгар и добавил, с угрозой глядя на тюремщика:
     -- И тебя тоже, ябедник! Мы с тобой еще потолкуем...
     -- Не сметь! -- оборвал его конунг. -- Не сметь угрожать верному слуге!
Ты забыл, сын мой, кто здесь приказывает?!
     Вульфгар испуганно  съежился,  но  глаза его стали  еще злей.  Альфдуин
смотрел  и не верил: это ли его  любимый сын? Где  его благородство, где, на
худой конец, его отвага? Откуда в нем эта отвратительная трусливая злоба?
     -- Отныне я  запрещаю  тебе  присутствовать при  пытках,  --  отчеканил
конунг,  пристально глядя Вульфгару в  лицо.  -- Я  запрещаю  тебе и  близко
подходить к тюрьме. Если я услышу, что ты снова угрожаешь Ингельду  -- пеняй
на себя! А теперь прочь с моих глаз!
     Видно  было,  что  Вульфгара  распирает  от  злобы, но  он  не  решился
возразить,  молча  отвесил неуклюжий  поклон и  вышел. Конунг  повернулся  к
Ингельду:
     --  Ты  проследишь,  чтобы  мой  приказ был выполнен. Но  сохрани все в
тайне. И не  забудь дать  мне знать,  если Вульфгар снова осмелится угрожать
тебе или показывать свой дурной нрав!
     Когда тюремщик удалился, Альфдуин долго  еще сидел,  глядя в пустоту, и
еле слышно бормотал:
     -- Я не узнаю своего сына! Боже, боже, что с моим мальчиком?!
        IV

     Спустя  несколько дней к конунгу прибежал посланник от лекарей  и  стал
умолять поспешить  в  покои наследника. Там  Альфдуина  уже ждали.  Вульфгар
сидел  на постели, лицо  его было мертвенно-белым от ужаса, а вокруг  тесным
кольцом   стояли   шестеро   лекарей.   Они   молчали   и  выглядели   очень
встревоженными.
     -- Что случилось?  -- требовательно спросил  конунг,  поглубже  спрятав
страх.
     -- Болезнь вашего сына пошла еще дальше, -- ответил один из лекарей. --
Вот, взгляните...
     Альфдуин посмотрел и тихо застонал. Все ногти на  правой ноге Вульфгара
стали черными и  удлинились, а вокруг тут и  там  пробивались мелкие зеленые
чешуйки, подобные змеиным.
     -- Это случилось в одну ночь! Еще вчера был черным только один  ноготь!
-- жалобно всхлипнул Вульфгар и тут же исступленно закричал на лекарей:
     -- Сделайте же что-нибудь! Что вы стоите, как пни!
     Лекари стали успокаивать юношу, а Лондин, старейший и мудрейший из них,
незаметно отвел конунга в сторону.
     -- Господин мой,  --  сокрушенно произнес он, --  покарайте  нас!  Мы и
знать не знали, что так будет!
     --  К чему все это, Лондин? -- устало ответил Альфдуин. -- Скажи лучше,
в чем причина этого жуткого недуга?
     -- Увы, мы не знаем причины болезни. Ни один из нас даже не слышал ни о
чем подобном.
     -- Но есть же у вас хотя бы догадки!
     -- Да,  повелитель.  Во-первых, мы думаем, что болезнь вызвана  магией.
Во-вторых, нам кажется неслучайным, что поражена ею та самая нога, в которую
не так давно вонзился шип.
     -- Ты хочешь сказать?.. Да, я понимаю...
     -- Позовите магов, мой повелитель.  Они  могут знать то, чего не  знаем
мы.
        V

     Альфдуин  послал  за магами.  При  дворе  их  было четверо,  не  считая
учеников, и все они тут же явились. Каждый долго осматривал Вульфгара, после
чего на  юношу  наложили  чары сна  и покоя, чтобы  он отдохнул от волнений.
Посовещавшись, маги объявили конунгу, что  сомненья нет -- в тело наследника
через ногу  вошло  некое зло.  Прежде чем сказать  что-то  еще, они захотели
увидеть шип. Альфдуин  со всеми предосторожностями достал колючку из ларца и
передал чародеям. Те по очереди разглядывали ее, посыпали разными порошками,
загадочно размахивали руками и бормотали что-то под  нос.  Конунг  терпеливо
ждал. Покончив наконец со всем этим, маги снова посовещались,  и один из них
от имени всех изрек следующее:
     -- Безусловно, на колючке остались следы того же зла,  что  проникло  в
тело  Вульфгара.  Шип был отравлен  -- не  ядом, но  магией. Ни один из нас,
однако, так и не смог определить, какое же заклинание было наложено  на шип.
Не  можем  мы и  с уверенностью  сказать,  кто сотворил чары. Но, по  нашему
скромному  мнению, подозревать следует в первую очередь Мамбреса. Как маг он
не  имеет  себе  равных,  а  его  злоба и  ненависть к роду  Альфдуина  всем
известна. Таким образом, здесь мы имеем и мотив, и возможность...
     --  Достопочтенные чародеи,  -- перебил его конунг, -- благодарю, но не
виновник  гнусного  дела нужен мне  сейчас. Для этого у нас еще будет время.
Скажите лучше, можно ли чем-то помочь моему сыну?
     Маг развел руками:
     --  Когда не  знаешь причину, как можно влиять  на  следствия?  Нам  не
известно,   как   действует  заклинание,  и   если  мы   попытаемся  вслепую
противостоять  такой сильной магии... никто  не скажет, что может произойти.
Риск слишком велик, а надежда на успех ничтожна.
     Лицо Альфдуина окаменело:
     -- Иными словами, достопочтенные маги, вы умываете руки?
     -- О  нет,  повелитель. Но  прежде, чем что-то  делать, мы должны более
тщательно  изучить  этот  шип,  просмотреть  древние  книги,  понаблюдать за
течением болезни. Отныне все наше время будет посвящено этому. И если только
есть средство помочь наследнику, мы его найдем.
     -- Но сколько времени уйдет у вас на... подготовку?
     Чародеи смущенно  пожали  плечами. Кто  мог что-то предсказать в  таком
непростом  деле?  Они даже не знали, по силам ли им эта задача, лишь обещали
сделать все, что возможно. И конунгу пришлось довольствоваться смутной тенью
надежды.
     Усталым жестом он отпустил  магов  и  лекарей  и,  оставшись наедине  с
сыном,  присел  у изголовья постели.  Вульфгар спал,  лицо его было тихим  и
спокойным, светлые кудри разметались по  подушке.  Отец долго всматривался в
бесконечно  дорогое лицо, с болью в душе подмечая  тот  отпечаток,  что  уже
оставил на нем недуг.
     Он понимал, что следы  эти остались не только на  теле, но и в душе его
сына.  Жестокость,  трусость,  неумеренность не  были  присущи  Вульфгару от
природы,  -- лишь вызваны в нем чьей-то недоброй волей. Конунг обещал самому
себе быть впредь снисходительным к сыну, несчастной жертве вражьей  злобы. С
трепетом размышляя о  будущем, он попытался представить, что ждет Вульфгара.
И, вспомнив  о  страшных посулах  Мамбреса, впервые по-настоящему испугался.
Сердце Мамбреса было чернее самого мрака. Он был  не из тех, кто способен на
милосердие и прощение. Выждав удобный момент, он без единого колебания нанес
удар, и не конунгу, а его ни в чем не повинному сыну -- злодей знал, что так
будет куда больнее! В тот миг Альфдуин  не сомневался,  что во  всем виновен
Мамбрес. И  он похолодел, ибо не в силах был даже помыслить, какую кошмарную
участь  приготовил Вульфгару лютый  враг. Да, это  могло быть  куда страшнее
смерти!
        VI

     Тоскливой чередой шли дни. Вульфгару становилось хуже и хуже. Все ногти
на  его правой  ноге превратились в  зловещие  черные  когти.  Ступня сплошь
поросла тусклой зеленой чешуей  и так увеличилась и искривилась, что прежняя
обувь никак не налезала. Теперь  Вульфгару приходилось на правой ноге носить
уродливый сапог, огромный и причудливый. С каждым днем зло в нем пробиралось
все дальше --  вот уже голень  начала  покрываться чешуей, а затем  и бедро.
Больно было смотреть, как наследник ковыляет по замку, неуклюже  прихрамывая
и волоча за собой искалеченную ногу. Но конунгу еще больнее было  то,  что с
каждым днем возлюбленный сын его все меньше походил на себя.
     С тех пор как Вульфгару  запретили любоваться пытками, он  стал  каждый
день покидать  замок  и  искать  развлечений в городе. Вскоре он  сошелся  с
отъявленными  негодяями  и головорезами; по каждому давно плакала веревка. С
ними он дни и ночи напролет бражничал в мерзостных  притонах, где процветали
порок и разврат. А тем временем в народе о Вульфгаре поползли недобрые слухи
и сплетни.
     Альфдуин пытался отговорить сына от столь недостойного поведения, но, в
жалости своей, был слишком  мягок  там, где  следовало  приказывать.  Добрые
увещевания были для  Вульфгара пустым звуком,  -- он лишь смеялся над ними и
еще  больше  наглел.  Уже  мало  было ему только  пьянствовать  и буянить  в
компании подонков, он втайне жаждал других развлечений.
     Как ни бились  лекари и  маги, сколько бессонных ночей ни проводили над
книгами -- все напрасно. По-прежнему не  знали они, что за болезнь вселилась
в наследника и как ее излечить.
     А злой  недуг не медлил. Прошел всего месяц, и на левой ноге Вульфгара,
доселе здоровой, появился первый черный коготь. Альфдуин предвидел,  что так
будет, но боль его от этого не становилась слабей.
     Недаром  говорят:  беда  не  приходит  одна.  Все новые  беды,  подобно
зловещим  черным воронам, слетались  в  Эденрик. В  темных закоулках столицы
стали находить  трупы женщин и  детей. У несчастных были  переломаны руки  и
ноги,  вспороты  животы,  перерезано  горло.  Тела  были  так  истерзаны   и
изувечены, что казались сплошной кровавой раной, и становилось их все больше
и  больше. Ужас и боль расползлись по городу;  с  наступлением  темноты люди
боялись даже  выглянуть на улицу. Но  это не  помогало -- почти каждое  утро
находили труп  новой  жертвы,  а  иногда и не один.  Стражники,  оставив все
прочие дела, снова и снова  прочесывали город в поисках ненавистного  убийцы
-- все тщетно.
        VII

     Как-то  ночью  стражники,  обходившие в  тысячный  раз  самые  темные и
зловещие трущобы, услыхали неподалеку  истошные женские вопли. Бросившись на
крик, они стремглав вбежали  в мрачный узкий  переулок  и застали там жуткую
картину. На земле,  в луже  собственной  крови,  билась в предсмертных муках
истерзанная женщина. Над ней стоял  некто,  с ног  до  головы  закутанный  в
черный плащ, и  спокойно, невозмутимо  наблюдал за страданиями своей жертвы.
Он был так захвачен кровавым зрелищем, что не замечал стражников, пока те не
подобрались к нему вплотную.
     Тяжелая рука десятника опустилась на плечо убийцы:
     --  Ты  арестован!  И  не  пытайся  сопротивляться -- каждый  из нас  с
радостью прикончит тебя, проклятый ублюдок!
     Человек в плаще вздрогнул всем телом и неловко  попытался вырваться, но
услышал звон стали и трусливо затих. Десятник приказал:
     -- Ну-ка, мечи в ножны! Возьмем его живым -- зачем лишать народ радости
полюбоваться  на казнь? И засветите фонарь. Нужно взглянуть, что за птицу мы
поймали!
     При этих  словах  пленник  неожиданно захихикал.  Едва  фонарь зажегся,
стражники  в  ужасе отпрянули:  перед ними, с подлой ухмылкой на лице, стоял
Вульфгар, сын Альфдуина, наследник Эденрика.
     -- Что, все еще хотите прикончить меня? -- спросил он с издевкой.
     Стражники остолбенели.  Больше всего им хотелось в  этот  миг оказаться
где-нибудь как можно дальше. Один лишь  десятник, человек бывалый,  сохранил
спокойствие. Его рука по-прежнему держала Вульфгара железной хваткой.
     -- И что с того, что он -- сын конунга? -- сурово спросил  десятник. --
Он  -- убийца! Его руки в крови, да что там --  он столько крови пролил, что
мог  бы  в ней искупаться! Вот  тело ни в чем не повинной жертвы прямо у его
ног! Что же -- вы, может, хотите отпустить его?
     Вульфгар  было  встрепенулся,  но  стражники,  уже  опомнившись,  вновь
окружили его тесным кольцом.
     --  Так-то  лучше,  --  мрачно  кивнул  десятник.  --  Мы  свой  приказ
выполнили.  Теперь  отведем  его  в замок,  и  пусть  с этим  гнусным  делом
разбираются другие. Ну, пошли!
     Посреди ночи конунга разбудил растерянный, испуганный начальник стражи.
Трепеща и неловко запинаясь, он поведал, что кровавый убийца пойман на месте
преступленья,  поведал  и  то,  кем  оказался  злодей.  Весть  эта  пронзила
Альфдуина жгучей, нестерпимой  болью,  но,  помня о  своем  долге правителя,
внешне он остался спокоен. Не медля ни минуты вскочил он с постели, оделся и
приказал привести преступника.
     Когда Вульфгара ввели, Альфдуин велел страже подождать за дверью.
     --  Владыка, --  попытался  возразить начальник  стражи,  --  наш  долг
повелевает охранять тебя!
     -- Ничего, -- отрезал конунг, -- я справлюсь и  сам. У меня есть меч, а
он безоружен.
     Помедлив немного, стражники поклонились и вышли, оставив отца наедине с
сыном, конунга наедине с убийцей.
        VIII

     Альфдуин  долго всматривался в лицо сына, впервые в  жизни не зная, что
ему сказать. Он страдал безмерно, так, словно сам был повинен в убийствах --
не предотвратил, не углядел,  как далеко  зашла подлая болезнь. Вульфгар  же
отвечал на этот  взгляд отца наглым безразличием -- так был уверен, что  тот
ничего  ему не сделает. Наконец, Альфдуин справился  со  своей  болью и тихо
спросил:
     -- Сын мой, прошу тебя, скажи, почему ты убил стольких людей?
     --  Ради  удовольствия,  конечно!  --  оскалился  Вульфгар  в  свирепой
ухмылке.
     -- Как ты можешь  говорить такие страшные слова! -- взмолился Альфдуин.
-- Разве ты не понимаешь...
     -- Нет, это ты ничего не понимаешь! -- рявкнул Вульфгар, словно потерял
терпение. -- Эта жажда крови, она исходит изнутри, из самых глубин сердца, и
унять ее  невозможно! Она  неистребима!  Она сильнее голода, сильнее похоти,
сильнее всего на свете! Я не могу сопротивляться зову своей природы!
     -- Но раньше твоя природа  не была столь кровожадна, -- горько возразил
конунг.
     Вульфгар одним прыжком оказался прямо перед ним, и  Альфдуин отшатнулся
при виде его бешеной злобы.
     -- Это тебя мне следует благодарить, отец мой,  -- сквозь зубы процедил
Вульфгар.  --  Тебя  и  твоего  прежнего  дружка,  Мамбреса, которого  ты не
удосужился вовремя убить. Я  расспрашивал магов; сначала они  отпирались, но
потом, когда  я  их  как  следует  припугнул,  все мне рассказали. О шипе, о
неведомом яде и о том, кто, скорее всего, был тому причиной. Это  из-за тебя
я стал таким, отец мой! Себя и вини, не меня!
     -- Уже много  лет я каждый  день  казню себя за  неуместную мягкость  к
Мамбресу, -- невыразимо печально промолвил Альфдуин. --  Но то, что сделано,
не исправишь. Скажи лучше, что делать мне с тобой?
     Этот вопрос озадачил Вульфгара.
     --  Как  --  что?  Ведь  я  -- твой  единственный  наследник!  Конечно,
простить! Иначе кому ты оставишь престол?
     Конунг пристально рассматривал его. Ни тени раскаянья.
     -- Один раз я простил негодяя, и  сам видишь,  что  из этого вышло,  --
медленно  проговорил Альфдуин,  и каждое его  слово падало так,  словно было
свинцовым. -- Стоит ли повторять ошибку?
     Вульфгар  забеспокоился,  почувствовав, что  угодил в ловушку. Вся  его
наглость тут же улетучилась, сменившись трусливым заискиваньем.
     --  Но, отец мой...  --  пролепетал  он.  --  Повелитель...  Неужто  ты
собираешься казнить меня, как того хотят презренные смерды?..
     Конунг молчал. Вульфгар пал перед ним на колени и залился слезами:
     --  О,  пощади, пощади меня!  Не  отнимай  у меня  жизнь,  что  даровал
когда-то! Клянусь, это не будет ошибкой! Ведь я  -- не бесчестный Мамбрес, я
-- твой родной сын! Я стану таким, каким ты  захочешь, буду подчиняться тебе
во всем!
     Он с  надеждой заглядывал  в глаза  отца, но  лицо Альфдуина окаменело.
Тихо, но твердо конунг произнес:
     -- Как могу  я  тебе верить? Ты же сам недавно сказал,  что твоя  жажда
крови неистребима...
     Вульфгар  пронзительно  вскрикнул  и  забился  у  ног  отца.  Голос его
срывался, и он, сквозь рыдания, твердил лишь одно слово:
     -- Пощады!.. Пощады!..
     Альфдуин почувствовал, что сердце его сейчас разорвется.  Боль, гнев  и
жалость  к сыну душили его.  О,  Мамбрес  заставил  его  до дна осушить чашу
страданий!
     --  Встань! -- приказал он Вульфгару. -- Я пощажу тебя -- ибо знаю, что
не  ты, а чудовищная  болезнь повинна в  преступлениях. Но,  памятуя о твоей
ненасытной жажде крови, отныне я сделаю все, чтобы помешать тебе  убивать! Я
запрещаю  тебе  покидать замок, а в покоях твоих день  и ночь будет дежурить
стража. Так, под арестом, ты и будешь жить до тех пор, пока лекари и маги не
найдут способ излечить твой недуг!
     Притихший Вульфгар поднял голову и еле слышно спросил:
     -- А если средства от моей болезни нет? Что же, я всю жизнь просижу под
замком?
     -- Не стоит думать о худшем, сын мой, -- мягко ответил Альфдуин.
     Вульфгар кивнул. Помолчав с полминуты, он заговорил, и  голос  его  был
голосом прежнего Вульфгара:
     --  Клянусь,  я  сделаю  все,  чтобы  выполнить твою волю  и  заслужить
прощение! Еще посмотрим, кто сильней -- я или злые чары Мамбреса!
        IX

     Народ жаждал казни Вульфгара. Узнав, что конунг пощадил его, люди стали
роптать. "Когда-нибудь он  станет властвовать над нами! --  говорили многие.
-- Он, жестокий и  подлый злодей, кровавый убийца! Но пусть не надеется,  мы
не  потерпим его на троне!"  И, хоть до  бунта пока не  дошло,  гнев тлел  в
народе подобно углям, готовым вот-вот разгореться.
     А Вульфгар  день и ночь сидел в своих покоях под неусыпной охраной. Как
ни старался  он  не уступать проклятой болезни, она то  и дело  напоминала о
себе вспышками  бешенства. И тогда Вульфгар забывал обо всем, кроме безумной
ненависти;  казалось ему, что наказание чересчур  сурово, что отец лишил его
всех радостей жизни. Несчастный то кидался на стражников, то рыдал и каялся.
Уже  и  вторая  нога его  покрылась  чешуей по самое бедро, стала  такой  же
уродливой и  кривой. А маги и лекари  по-прежнему тщетно искали средство  от
недуга.
     Когда прошел  месяц  с  тех  пор,  как  раскрылись  кровавые  злодеяния
Вульфгара, ко двору явился  чужеземный купец  и  вручил Альфдуину  глумливое
послание от Мамбреса.
     "Я  слыхал, -- говорилось  в письме,  -- что  сын  твой делает  успехи.
Подумать  только,  замучил до  смерти стольких  невинных  людей!  К тому же,
говорят,  то  были все  женщины и дети!  Признаюсь,  я и не мечтал ни о  чем
подобном, когда подбросил в его опочивальню маленький шип. Думаю, ты и  твои
безмозглые маги уже догадались, что  здесь не обошлось без Мамбреса. Но  вам
самим ни в жизнь не узнать, что же я сделал с драгоценным наследником!"
     "Так  почему  бы не  поведать,  что ждет Вульфгара  дальше?  Новости об
убийствах  так  порадовали  меня, что я  и тебе,  Альфдуин,  хочу  доставить
радость. Я сам,  своими  руками, отравил тот  шип  кровью  живого  гоблина и
наложил  заклятие  перерождения.  Ручаюсь,  ни  один твой  чародей  даже  не
слыхивал ни о чем  подобном! И теперь твой сын медленно, но верно становится
гоблином. О, то, что он уже сделал, -- это цветочки! Он только начал входить
во вкус кровавых  забав! Гоблинам жестокость присуща от природы,  так же как
подлость, хитрость и трусость".
     "И не  надейся, знание  болезни не поможет ее исцелить. Даже я, хоть  и
наложил  заклятие,  не  знаю  способа  снять его.  Что  уж  говорить  о  тех
пустоголовых ничтожествах, что ты собрал вокруг себя и называешь магами! Так
что тебе никогда не  вернуть возлюбленного  Вульфгара -- теперь вместо  него
есть только гнусный гоблин. Ты можешь убить его, но вылечить -- никогда!"
     "Итак, ненавистный Альфдуин,  теперь ты понял, что есть вещи пострашнее
смерти? Твой враг на веки вечные, Мамбрес".
        X

     Перо не в силах описать,  что за боль,  яростную и безысходную, испытал
Альфдуин, читая это  письмо!  Лицо  его стало бледнее  самой  смерти,  глаза
метали молнии. Не медля ни мгновения, он приказал схватить и допросить гонца
Мамбреса,  надеясь,  что  тот   наведет  на  след  своего  господина.   Едва
перепуганного купца увели, конунг созвал магов на совет.
     В гробовой тишине было зачитано вслух отвратительное письмо.
     --  Что  скажете,  достопочтенные  чародеи?  --  спросил  Альфдуин, уже
овладевший  собой.  --  Быть может,  враг  мой Мамбрес зря похваляется своим
необоримым могуществом?  Слыхал ли кто из вас о заклинании,  что он называет
"перерождением"?
     Маги  растерянно переглянулись  и покачали  головами,  даже не  пытаясь
скрыть свое замешательство.
     --  Это невозможно!  -- воскликнул  один  из  них. -- Вот так  запросто
превратить человека в гоблина? Мамбрес лжет, он смеется над нами!
     -- Теоретически, конечно, такое возможно... -- протянул другой чародей.
-- Но вот практически... У подобных заклинаний всегда есть слабая сторона...
     -- Согласен, -- кивнул третий маг. -- Вопрос в том, какова она и как ее
определить?
     -- Это сложнее, чем искать  иголку в  стоге сена! -- отрезал четвертый.
--  Не потому, что  мы глупее  Мамбреса. Но он мог выбрать такую слабость, о
которой мы просто не сможем догадаться. А еще того хуже, если, как он пишет,
"он сам не знает, как снять заклятие"! Тогда чаши искали равновесие без  его
ведома, и неизвестно, что было избрано!
     И маги  принялись ожесточенно спорить,  засыпая друг друга  непонятными
словами.  О   повелителе  они  совсем  позабыли.   А  тот   слышал   только:
"дуальность",   "закон  пяты",   "силовой  поток",  "уравновешивание   чаш",
"бесконечная вариантность" -- и ломал голову над тем, что же все это значит.
Но Альфдуин  понимал,  что Мамбрес  задал  его  магам  непростую  задачу,  и
терпеливо ждал их решения, не вмешиваясь в спор.
     Конунг ждал  долго, пока терпение  его вконец не  истощилось.  Чародеи,
похоже,  собирались  препираться  целую вечность.  И  Альфдуин,  истомленный
неизвестностью, прервал их:
     -- Так что же, уважаемые маги? Есть ли надежда исцелить наследника?
        XI

     Маги  смолкли  на полуслове. Было заметно, что никому из них не хочется
отвечать на вопрос конунга.
     --  Не  так  все  просто,  повелитель, -- заговорил наконец старший  из
чародеев.  -- Позволь вкратце  изложить основные  законы,  которым неизбежно
подчиняется  всякое  заклинание. Суть любой магии  состоит в изменении. Так,
можно превратить сухую ветку в  цветущий куст, -- но нельзя  создать тот  же
куст  из ничего. Это под силу только Богу. Чародей же прикладывает свою силу
к существующему предмету и изменяет его нужным образом.
     -- Это мне понятно, -- кивнул конунг.
     -- Но это  еще не все, повелитель.  Природа  и  Божественный  Закон  не
терпят грубых вторжений в свою суть,  а потому любое действие мага встречает
противодействие.  Чем большую  силу  необходимо вложить  в  заклинание,  тем
больше   будет  и  противодействие.  А  выражается  это  противодействие,  в
частности, законом ахиллесовой пяты.
     -- Что за закон? -- переспросил Альфдуин. -- Впервые слышу о таком!
     -- Немудрено, повелитель. Этот закон известен только магам. А звучит он
так: ни  одно изменение не вечно, Природа стремится вернуться  в изначальное
состояние, и  потому у каждого заклинания  есть своя ахиллесова  пята. Проще
говоря, нет такого заклинания, которое нельзя было бы снять...
     --  Но  это  же  прекрасно!  --  воскликнул  конунг. --  Достопочтенный
чародей, ты возвращаешь мне надежду!
     -- Увы,  повелитель, надежда эта  не так  велика, как может показаться.
Ахиллесова пята -- или, проще говоря, слабость заклинания -- тем больше, чем
большее  изменение  было совершено. В  случае  с  Вульфгаром  изменение было
огромным -- значит, велика и слабость. Это заклинание должно сниматься очень
легко. Но вот как?
     --  Что  значит  -- как? Вы  же маги, кому как не вам  знать, как снять
заклинание!
     -- Нет, знать мы не можем -- можем лишь догадываться.
     --  Так  догадайтесь  же,  и  поскорее!  --  пробурчал конунг, которому
смертельно надоели объяснения.
     Но чародей, не обращая внимания на недовольство владыки, продолжал:
     -- Обычно, когда маг творит заклинание,  он заранее  рассчитывает,  как
можно его снять. Это  называется  "уравновесить чаши весов". На одну чашу мы
кладем  нужное нам изменение,  а на  другую  --  то, что  приведет предмет в
первоначальное состояние. Например,  если мы превратили сухую ветку в  куст,
мы можем уравновесить это так:  куст снова станет веткой, если на него сядет
птичка. Или: дева проснется от векового сна, если ее поцелует витязь...
     -- Достопочтенный маг, -- вскричал конунг, -- умоляю, ближе к делу!
     -- Еще немного терпения, повелитель, --  примирительно сказал маг. -- Я
как  раз  перехожу  к главному.  К  огромному нашему сожалению,  заклинание,
наложенное Мамбресом  на  наследника,  придумано  им  самим.  Оно  нигде  не
упоминается,  ни в одной книге  по  магии -- а мы,  поверьте,  прочитали  их
немало! Очень сложно снять заклинание,  используемое впервые,  ведь чародей,
создавая   его,  был  волен   уравновесить   чаши   весов   так,   как   ему
заблагорассудится.  Есть,  конечно, общие законы,  но они... слишком  общие.
Кроме  того,  здесь  присутствует  дополнительная  сложность.  Если  Мамбрес
действительно  и сам не знает, как  снять заклятие с  Вульфгара,  это  может
означать только одно: он не потрудился уравновесить  чаши. Но чаши все равно
нашли  равновесие  --  иначе  заклинание не сработало  бы -- и  сделали  это
случайным образом. А если так, то слабостью этого заклинания может быть все,
что  угодно,  бесконечное  множество  как  простых,  так  и  крайне  сложных
предметов и действий.
     -- Понимаю... -- уныло протянул конунг.
     --  Надеюсь, повелитель, теперь  сложность  нашей задачи ясна. Это  все
равно что пойти туда -- не знаю куда, принести то -- не знаю что.
        XII

     Альфдуин долго сидел в молчании, а потом еле слышно произнес:
     -- И что же? Неужели не стоит даже пытаться?
     Старый маг посмотрел на конунга с неподдельным состраданием и ответил:
     -- Ну  почему,  мы,  конечно, можем  попробовать что-то сделать. Только
шансы на успех очень невелики...
     Его перебил другой чародей, помоложе:
     -- Нечего сластить пилюлю! Какое там  -- невелики!  Ребенку ясно, снять
такое заклинание -- дело безнадежное! Тут о другом надо подумать!
     -- О чем же? -- спросил Альфдуин.
     --  О  том,  кто  взойдет на  трон  после  нынешнего  конунга.  Прости,
повелитель, я не  умею складно говорить, но никто  не живет вечно! Хочешь ли
ты,  чтобы после  твоей смерти  страной правил гоблин, кровожадный, подлый и
трусливый?
     -- Конечно, не хочу, -- проговорил конунг, стараясь подавить возмущение
подобной  наглостью. -- Потому и нужно во что  бы  то ни  стало расколдовать
наследника!
     -- Но  это  невозможно!  Всегда  найдутся  те, кто  будут утешать тебя,
поддерживать надежду и просить подождать еще немного. Я же говорю прямо: это
заклинание снять  нельзя!  Значит, если мы не  хотим отдать  весь Эденрик на
поругание гоблину, остается одно. Повелитель, прошу не гневаться и дослушать
меня до конца!
     -- Говори.
     Маг  помедлил, оглянулся по сторонам,  словно в  поисках  поддержки,  и
произнес тихо, увещевательно:
     -- Мы должны умертвить гоблина, пока не поздно.
     -- Что?! -- вскричал  конунг. --  Ты предлагаешь мне убить собственного
сына?
     --  Не сына, --  покачал головой  упрямый  маг, --  а гнусного гоблина.
Вульфгару  мы помочь не в силах, а гоблин угрожает всей  стране. Если на  то
пошло, будет  куда  лучше  и  милосерднее избавить Вульфгара от мучений, чем
длить его пытку.
     Чародеи  возмущенно  зароптали, а  конунг  медленно  поднялся на  ноги,
грозный и гневный.
     --  Изменник! -- отчеканил  он.  -- Подлый  изменник! Уж  не письмо  ли
Мамбреса подсказало тебе эту мысль? Теперь я  вспоминаю, ты когда-то был его
учеником и любимцем!
     -- Неправда! --  пролепетал маг, устрашенный зрелищем гнева властителя.
-- Мамбрес тут ни при чем! Я лишь радею о пользе Эденрика!
     -- Как же, о пользе! Ты поешь с чужого голоса, и, сдается мне, я знаю с
чьего! Стража! Взять его! Отведите изменника туда  же, куда купца! Допросить
с пристрастием, если нужно -- применить пытку!
     Дюжие стражники схватили чародея и, заломив ему руки за спину, повлекли
к выходу из зала совета.
     -- Ты  пожалеешь!  -- закричал маг.  --  Придет день,  и  ты, Альфдуин,
пожалеешь, что не прислушался к моим словам!
     Когда его увели, конунг обратился к оставшимся:
     -- Надеюсь, вас не смутили речи предателя. Я желаю и приказываю,  чтобы
вы  продолжали  искать  способ  излечить  моего  сына.  Моя  казна  в  вашем
распоряжении, не думайте  о затратах. Главное -- не теряйте надежду, как  не
теряю ее я!
     Чародеи почтительно поклонились и удалились.
        XIII

     Мало  что  удалось  узнать из допросов мага и купца.  Маг и  под пыткой
упрямо  твердил,  что знать не знает ничего о Мамбресе  и не видел его с тех
пор,  как  того изгнали, а совет убить наследника он дал конунгу  от чистого
сердца. Купец же получил письмо на постоялом дворе от некоего пилигрима. Тот
умолял  передать  послание  Альфдуину и сулил, что  тот  наградит  гонца как
подобает. Простодушный купец взялся за это дело, не мысля ничего дурного. Он
ни  сном,  ни  духом  не ведал,  от  кого  письмо и  о  чем  там  говорится.
Поразмыслив, Альфдуин приказал отпустить купца,  а  мага  оставил в темнице,
надеясь со временем узнать от него больше.
     Через несколько дней  перерождение коснулось рук  Вульфгара.  Ногти  на
пальцах превратились в когти, вокруг начала пробиваться зеленая чешуя. Потом
чешуя перебралась с кистей на  локти, а  оттуда и на плечи. Руки несчастного
стали  длинными, ниже  колен, и  узловатыми. Нрав  Вульфгара становился  все
нелюдимей, припадки бешенства -- все чаще и сильней.
     А маги  тем  временем день  и  ночь  бились  над  загадкой Мамбреса, но
по-прежнему тщетно.
     Однажды  утром  замок  конунга  всполошила  страшная  весть: на  черной
лестнице,  ведущей  в  погреба, нашли растерзанное  тело  молодой  служанки.
Виновника не пришлось долго искать -- он прятался неподалеку в темном углу и
рыдал, сам в ужасе от содеянного.  Но  едва  люди обступили  Вульфгара,  как
кровавое безумие  вновь овладело им,  и  он  стал бросаться  на всех вокруг,
рыча, царапаясь и кусаясь, словно дикий зверь. Немалого труда стоило связать
его и утихомирить.
     Стражники, охранявшие наследника в ту  ночь, пали ниц перед  конунгом и
признались,  что  несчастье  случилось  по  их  вине.  Накануне Вульфгар был
небывало кроток и разумен, с надеждой говорил о скором  выздоровлении и даже
шутил.  Он  рано лег спать, а  вскоре сон  начал  одолевать  и  его стражей.
Обманутые спокойным видом узника, они понадеялись на крепкие замки на дверях
и задремали.  Когда же  они очнулись, то, к  ужасу своему, увидели, что  уже
настало утро, запоры взломаны, а Вульфгар исчез.
     Конунг,  донельзя  огорченный новым злодеянием сына,  не был склонен  к
милосердию.  Он сурово наказал  провинившихся  стражников, а  для  Вульфгара
решил найти темницу понадежней.
        XIV

     К замку примыкала древняя башня,  сложенная из огромных камней, мрачная
и  высокая.  Там, на  самом  верху, и заточили  Вульфгара.  В его  маленькой
каморке не было ничего, кроме стола, стула и  кровати. Окна -- вернее, узкие
бойницы --  были  забраны  прочной решеткой.  Железный люк в  полу запирался
намертво. Чтобы помешать новому побегу, вся  башня снизу доверху была набита
охраной. День и ночь полсотни отборных  воинов стерегли наследника, сменяясь
трижды в сутки.
     Вульфгару очень не понравилось  новое место заключения. Едва  стражники
втолкнули его, связанного по рукам и ногам, в люк, он яростно закричал:
     --  Это ли  подобающее  жилище для сына Альфдуина?!  Негодяи, да как вы
смеете!
     -- По приказу  конунга,  --  ответили  стражи,  которым велели поменьше
разговаривать с узником и не потворствовать ему ни в чем.
     -- Так значит, мой отец  приказал запереть  меня в этой птичьей клетке?
Хорошенькое дело!  Он ведь обещал, что будет  держать  меня  в моих  покоях,
пусть  под стражей! Обманщик!  Мерзавец!  Палач! Но почему, за что он так со
мной?!
     Из  памяти Вульфгара уже изгладилось совершенное им  злодеяние, и он от
души негодовал, мысля о поступке Альфдуина как о неслыханной подлости.
     --  Но-но, полегче!  -- небрежно бросил один из  стражников.  -- Будешь
бушевать -- останешься связанным! Конунгу виднее, где тебя держать.
     Столь  непочтительное  обращение  привело  Вульфгара  в  ярость. Брызжа
слюной, он завопил:
     -- О, отец мой, ты за это заплатишь! Я отомщу! Клянусь, я своими руками
разорву тебе горло!
     Так  он  бесновался, бедный  безумец,  пока  стражникам не надоело  его
слушать. Так и не сняв с Вульфгара веревок, они захлопнули и заперли люк. Но
еще  долго из верхней  каморки неслись рыдания и  жуткие  проклятия  конунгу
Альфдуину.
     А тот, когда ему донесли об угрозах Вульфгара, только покачал головой и
горько сказал:
     -- Несчастный! Злой недуг совсем лишил его разума.  Надеюсь все же, что
он одумается  --  моя ли здесь вина? Разве мог я позволить ему вновь и вновь
убивать?
        XV

     Перерождение  Вульфгара  шло  все  стремительней.  Вскоре пришел  черед
туловища.   Оно  сгорбилось   и  иссохло,   стало  скрюченным   и  покрылось
отвратительной  зеленой  чешуей. Теперь  лишь  голова  Вульфгара  оставалась
прежней, и выглядело это нелепо и жутко.
     Вместе  с новым телом Вульфгар приобрел нечеловеческую силу и ловкость.
Стражники боялись  лишний  раз войти к нему -- многие  уже испытали на  себе
крепость черных гоблинских когтей, что
     с легкостью разрывали кольчугу.  Лишь раз в день какой-нибудь  смельчак
отворял  люк и, прикрывшись щитом, быстро кидал  узнику пищу и тут же спешил
убраться  восвояси. Порой,  когда  безумие ненадолго покидало Вульфгара,  он
умолял стражников  остаться и  поговорить с ним хоть немного -- так тосковал
он по людям. Но те уже знали, что верить ему нельзя -- только что  кроткий и
дружелюбный,  он мог в одно  мгновение превратиться в кровожадного безумца и
начать бросаться на всех подряд. И они оставляли мольбы узника без ответа.
     Одиночество еще больше ожесточило Вульфгара. День и ночь метался  он по
комнате, словно дикий зверь в  клетке,  и видения  кровавых забав неотступно
стояли перед  его глазами. Он выкрикивал  проклятия  страже, Мамбресу, всему
миру. Но  больше  всех  Вульфгар, глухой  к голосу  разума,  винил  в  своих
несчастьях отца. Снова и снова  клялся он отомстить Альфдуину самой страшной
местью.
     А конунг, зная об этих клятвах,  остерегался навещать сына. Он не видел
Вульфгара ни  разу с тех пор,  как того  заключили в башне. Лекари  и  маги,
опасаясь за свою жизнь, также не посещали узника. Только стражники, что день
и ночь стерегли наследника, рассказывали им о течении его болезни.
     Несмотря на  неусыпную  охрану, однажды  Вульфгар  едва  не вырвался на
свободу. Притаившись у люка, он дождался,  когда стражник принесет ему пищу.
Стремительный, как змея, и куда более опасный, Вульфгар схватил  несчастного
за горло и в одно мгновенье придушил, да так ловко,  что тот не успел издать
ни  звука.  Кое-как напялив  на  себя  кольчугу и шлем  и прихватив  секиру,
Вульфгар  начал  осторожно  спускаться  по узкой  лестнице, надеясь остаться
незамеченным.  Но весь облик его столь мало походил  теперь на человеческий,
что  первый встречный  стражник,  заметив руки  до колен и сгорбленное тело,
окликнул  беглеца.  Тот в ответ  что-то пробурчал и хотел было проскользнуть
мимо, но стражник заступил ему дорогу.
     Взметнулась тяжелая секира --  и стражник пал, разрубленный  надвое. Но
на шум падения и предсмертный  крик  уже бежали другие. Вульфгар ждал их,  с
оружием наготове.
     --  Брать живым!  -- крикнул десятник. -- Конунг приказал  беречь жизнь
наследника!
     Они обступили Вульфгара, стараясь выбить секиру из его рук, но на узкой
лестнице было слишком тесно,  и это  помогало беглецу. Он ловко отбивался от
наседавших  стражников, то  и дело  нанося  смертельные удары. Тогда  кто-то
воскликнул:
     -- Арканы! Несите арканы, мы его свяжем!
     Принесли  арканы,   и  это   решило  дело.  Отчаянно  сопротивлявшегося
Вульфгара  в  несколько  минут  опутали  веревками, обезоружили  и водворили
обратно в его узилище.
     Когда  конунг  узнал, что Вульфгар  пытался  бежать  и перебил едва  не
половину охраны, гневу  его не было предела.  Он велел в  наказание посадить
пленника на  хлеб  и воду, а охрану удвоить. Еду  Вульфгару отныне  носил не
один человек, а полдюжины, и все бдительно следили за каждым его движением.
        XVI

     А  перерождение уже  достигло  головы Вульфгара. Уши  его  увеличились,
размером сравнявшись  с ослиными,  а  глаза,  напротив,  стали  крохотными и
налились кровью. Нос Вульфгара теперь напоминал  корявую  брюкву.  Длиннющие
желтые клыки торчали из смрадной пасти, и когда Вульфгар впадал в бешенство,
с них начинала капать пена. Светлые кудри  его выпали, а вместо них  выросло
нечто вроде бурой пакли. Даже стражники,  хорошо  помнившие,  каким Вульфгар
был раньше, не могли смотреть на него без содрогания.
     Перерождение завершилось. Теперь Вульфгар  во всем был подобен гоблину.
Он потребовал сшить себе новую одежду  -- по  гоблинскому вкусу. Одежда  эта
состояла из грязно-серых  штанов до колен,  кожаной жилетки  мехом  наружу и
красного колпака. Речь Вульфгара стала невнятной, грубой, сплошь  из злобных
проклятий. Он плохо понимал людей и, когда к нему обращались, отвечал обычно
утробным рыком. Одна мысль, одно  желание жило в нем  --  отомстить конунгу,
лишившему  его  свободы.  И гоблинская  хитрость вскоре подсказала Вульфгару
план нового побега.
     После того как Вульфгар убедился, что люк охраняют надежно, он  задумал
бежать через окно. Железная решетка была столь прочной, что даже  гоблинской
силы не  хватало, чтобы  погнуть  ее или  выломать. Зато раствор, на котором
держалась решетка,  поддавался, пусть неохотно, острым черным когтям. Каждый
день  Вульфгар  по нескольку часов  отковыривал мельчайшие  песчинки  вокруг
железных прутьев,  пока  руки его от  усталости  не сводила  судорога.  Дело
продвигалось, хоть  и медленно. Через несколько недель решетка уже качалась,
и Вульфгар решил, что час его настал.
     Ночью, когда в  замке все стихло, Вульфгар разорвал все свои простыни и
связал  из  полос  ткани  длинную веревку,  которой должно  было с  избытком
хватить  на  то,  чтобы  спуститься вниз. Потом  он  поднатужился  и выломал
решетку. Длиннорукий как обезьяна, Вульфгар  ловко  спустился по  веревке  к
подножию башни.
     Наконец-то  он  очутился  на  свободе!  В его  темном,  почти  зверином
сознании  тут  же  проснулась жажда кровавых забав. Рядом был город, где  он
легко  нашел бы  себе развлечение, а  потом  можно  уйти в  горы, найти  там
своих... Вульфгар не знал,  что гоблины так же охотно убивают чужаков, как и
людей -- его  тянуло  к проклятому племени,  к  которому он,  волей  судьбы,
теперь  принадлежал. Но здесь,  в замке, у него оставалось еще одно дело  --
месть! Он  вспомнил все  обиды, что чинил ему конунг  (Вульфгар давно уже не
думал о нем как об отце), сжал кулаки и зашипел от злобы.
     Неслышно, черной тенью  Вульфгар прокрался к тому крылу замка, где были
покои конунга. Ему  требовалось оружие, и  вскоре  он раздобыл его,  прыгнув
сзади на одинокого стражника. Тот рухнул,  истекая  кровью  из  разорванного
горла. Вульфгар подобрал его алебарду и пару раз взмахнул ею на пробу. В его
жилистых руках тяжелая алебарда ходила легко, словно перышко. Довольно урча,
облизывая кровь с когтей, Вульфгар двинулся дальше.
     Чем  дальше он шел, тем больше стражников попадалось навстречу. Всех он
убивал,  кого быстро и бесшумно, кого после недолгой  схватки. Он  торопился
добраться до конунга, пока замок не поднялся по тревоге.  Путь Вульфгара был
щедро усеян трупами и залит кровью.
        XVII

     Альфдуин  с  недавних пор почти не  спал  по ночам  -- горькие думы  не
давали ему  покоя.  Вот и в ту ночь он сидел при свечах, задумчиво перебирая
пергаменты, хотя мысли его были далеки от дел и указов.
     Внезапно  дверь   отворилась.  Нахмурившись,   конунг  поднял   голову,
недоумевая, кто мог  потревожить  его  в  такой  час, да еще и  без стука. В
дверях стоял ощерившийся гоблин с  огромной алебардой стражника  в  руках. С
алебарды на пол капала кровь.
     --  Вульфгар?  -- выдохнул конунг,  не веря  своим глазам. Он, конечно,
знал,  что перерождение его  сына  завершилось, но  лишь  теперь  увидел это
воочию.
     Гоблин издал короткий рык и захлопнул за собой дверь, не сводя красных,
горящих злобой глазок с конунга. Альфдуин похолодел и нащупал рукоять меча у
пояса. Верный клинок лег ему в руку и придал спокойствия и уверенности.
     -- Что ты делаешь здесь? Снова бежал? Почему на тебе кровь? -- медленно
поднявшись с кресла, спросил Альфдуин, и голос его звучал ровно.
     Гоблин, словно  не слыша, что к  нему обращаются,  двинулся на конунга,
держа алебарду наперевес.
     --   Стой!  --   крикнул  Альфдуин  повелительно.  --   Несчастный,  ты
собираешься убить меня, своего отца?!
     Гоблин  зарычал, обнажил  ужасные желтые клыки и, размахивая алебардой,
прыгнул на конунга.  Но  ему  не удалось  застать  Альфдуина  врасплох:  тот
отскочил в сторону и в одно мгновение извлек меч из ножен.
     Гоблин застыл на месте, напряженный, недовольный появлением меча в руке
конунга. Пока  он  обдумывал  следующий  удар,  странное чувство  возникло у
Альфдуина.  Чем дольше смотрел он на  мерзкую тварь,  что жаждала его крови,
тем больше поражался отсутствию даже отдаленного сходства с Вульфгаром. Мало
того --  это  был  гоблин, самый  настоящий гоблин, и ни единой человеческой
черты не было в нем!
     Тем временем гоблин вновь двинулся  на конунга.  Зеленая  чешуя  стояла
дыбом, с длинных клыков падала пена, крохотные глазки горели жутким, злобным
огнем. И тогда что-то сломалось в душе Альфдуина.
     --  Каким глупцом я был! -- вскричал он. -- Это уже не Вульфгар, теперь
я вижу это ясно! Маг был прав -- это гнусный гоблин, а гоблина нужно убить!
     И  конунг ринулся  вперед,  думая  уже  не о  защите -- нет, кровь  его
кипела, меч был нацелен прямо в горло врагу.
     Началась жестокая сеча.  Поначалу Альфдуин,  воин  опытный и  искусный,
теснил гоблина, но тот ловко защищался, и  меч конунга ни  разу не  коснулся
его  плоти.  Альфдуин  был уже  немолод и вскоре начал уставать. Гоблин  же,
казалось, не знал усталости вовсе. Едва конунг ослабил свой натиск, как враг
его торжествующе зарычал и перешел в  наступление. Сильный  и стремительный,
он наносил один страшный  удар за другим, и Альфдуин едва успевал уклоняться
от них. Мало-помалу он оказался зажатым в угол и понял, что это -- конец...
     Сверкающая сталь взмыла над  Альфдуином и,  со свистом рассекая воздух,
вонзилась в его грудь.  Алая кровь брызнула во все стороны, окатила гоблина,
залила все вокруг. Конунг упал, разрубленный надвое. Но рядом, взвыв, словно
ошпаренный, упал замертво и его убийца.
        XVIII

     Вскоре в  покои  конунга сбежались  люди, разбуженные  криками и звоном
стали.  Взорам  их  предстала  страшная  картина   --  все  в  комнате  было
перевернуто вверх дном, а в дальнем углу в огромной луже крови лежал мертвый
конунг. Рядом с ним корчился в мучительных судорогах здоровенный гоблин.
     Люди хотели было схватить убийцу конунга, в котором признали Вульфгара,
но с ним,  на глазах  у  всех, стало происходить нечто необычайное.  Мерзкая
чешуя  на  его  теле в  нескольких  местах лопнула  и  отвалилась  клочьями,
обнажив, однако, не мясо, а чистую белую кожу. Туловище Вульфгара вытянулось
в   длину,  перестав   быть  горбатым  и  скрюченным.  Руки  его,  напротив,
укоротились, чешуя и когти слезли с них, как перчатки. То же происходило и с
ногами Вульфгара, и с головой.
     --  Чудо! Чудо! -- перешептывались люди.  --  Вульфгар из гоблина снова
превращается в человека! Позовите магов, скорее, скорее!
     Но,  пока  бегали  за  магами,  все уже кончилось.  Поднятые с постели,
запыхавшиеся чародеи увидели сына конунга, лежащего в забытьи среди остатков
чешуи. Лицо его выражало  крайнее страдание. Едва маги обступили  Вульфгара,
он пришел в себя.
     -- Кровь!  Кровь! О Боже! -- пробормотал он еле слышно.  Потом Вульфгар
открыл глаза, взгляд его скользнул по толпящимся вокруг людям  и остановился
на мертвом теле Альфдуина.
     -- Что это? -- вскрикнул Вульфгар. -- Отец мой мертв... Кто убил его? И
почему я лежу здесь? Что было со мной?
     Не успели ему ответить, как  он обхватил голову руками  и издал ужасный
вопль, полный тоски и боли:
     --  Молчите,  молчите! Я все  вспомнил!  Какое горе! Какой позор! Я сам
убил его!
     И несчастный обнял тело отца и зарыдал. Зрелище страданий Вульфгара так
разрывало  сердце, что все, кто были  там, тоже принялись плакать. Лишь маги
остались  невозмутимы, а двое  из  них  помогли Вульфгару  подняться и стали
утешать его и расспрашивать.
     Узнав, как все было, старший чародей торжественно изрек:
     --  Итак,  теперь  нам  все  ясно!  Кровью   все  началось,   кровью  и
закончилось!  С  помощью  крови  гоблина  подлый  Мамбрес  наложил  на тебя,
Вульфгар, страшное  заклятие. С  помощью  крови  твоего  отца заклятие  было
снято. Возблагодарим же Провидение и восславим молодого конунга!
     -- Молчи,  проклятый! -- воскликнул Вульфгар, гневно сверкнув очами. --
За что нам славить  Провидение? Альфдуин, благородный и справедливый, мертв.
Что же до меня, то я -- не конунг, а презренный убийца, заслуживающий казни.
     -- Но ты -- наследник Эденрика, -- нахмурившись, возразил маг. -- А что
до убийств -- можно ли винить тебя в них, если ты был околдован?!
     И он обратился к стоявшим вокруг:
     -- Что скажете,  добрые люди? Виновен  ли  Вульфгар, сын  Альфдуина,  в
убийстве?
     -- Нет! Не виновен! -- закричали растроганные люди.
     -- Хотите ли Вульфгара своим конунгом?
     -- Да! Пусть конунгом будет Вульфгар и никто другой!
     -- Вот видишь, повелитель,  --  сказал маг Вульфгару. --  Люди  выбрали
тебя. Они хотят забыть все ужасы, вызванные Мамбресом, -- так забудь о них и
ты!
     Вульфгар  долго молчал,  и слезы текли по его  щекам. Потом  он  поднял
голову и сказал:
     -- Пусть будет  так, как хочет народ Эденрика! Я стану вашим  конунгом,
хоть и мыслю себя недостойным. А раз я теперь конунг, то слушайте первое мое
повеление!
     Люди притихли, а Вульфгар перевел взгляд на магов и отчеканил:
     -- Отныне и навсегда объявляю любую магию  и магов, а также всех прочих
чародеев и чернокнижников, вне закона! Те же, кто уличены в занятиях магией,
должны покинуть Эденрик в три дня, или будут схвачены и казнены! Такова воля
конунга!
     Чародеи,  не  ожидавшие такого  поворота,  зароптали  и  принялись было
спорить, но Вульфгар остановил их повелительным жестом:
     -- Вы хотели забыть ужасы Мамбреса? Мы их забудем! Хватит с нас магии и
бед, что она причиняет! Я сам немало страдал по  вине чародеев, из-за них  я
стал отвратительным  гоблином-убийцей, на  мне  кровь отца! Вы назвали  меня
конунгом -- так не перечьте теперь моей воле!
     А люди,  что недолюбливали  зазнавшихся  магов  и  боялись чародейства,
радостно воскликнули:
     -- Хвала Вульфгару! Хвала молодому конунгу!
        XIX

     Похоронив и оплакав отца,  Вульфгар воцарился в Эденрике. Все маги были
с позором изгнаны из страны,  и  никто не жалел о них. Вульфгар стал  лучшим
конунгом,  которого знал Эденрик. Он был  справедлив,  милосерден и правил в
мире. При  нем было возведено  множество великолепных церквей  и монастырей.
Если  отец его  Альфдуин приближал к  себе чародеев и  мудрецов,  то  вокруг
Вульфгара собрался весь цвет христианской церкви.  За  это в  народе конунга
Вульфгара прозвали Благочестивым.
        * * *

     --  Почему тебе  кажется,  что  в этой  истории  нет справедливости? --
спросил Всевышний. -- Ведь  кончилось все хорошо, и страдания Вульфгара были
не напрасны -- он стал  милосерднее и благочестивее своего отца,  удалил  из
страны обманщиков, зовущих себя магами. Разве этого мало?
     -- Но как же? А кровь его отца? А  страдания тех несчастных, которых он
жестоко замучил? Они что, тоже обернулись во благо?
     -- Да,  --  невозмутимо  ответил Господь.  --  Так  и случилось, и Я не
понимаю,  что тебя смущает. Альфдуин, одержимый гордыней  и тщеславием,  сам
приблизил к себе недостойных  чародеев. Он виноват в собственной смерти куда
больше Вульфгара. А  что до  прочих... Век человеческий короток, и страдание
--  удел каждого. Эти смерти научили молодого  конунга  милосердию  и,  быть
может, предотвратили  несчетное множество других смертей. И потом, откуда ты
знаешь, вдруг эти несчастные после смерти сподобились мученического венца?
     Мудрость  Его стократно  превосходила  мою, но  я, понимая это,  все же
никак не мог принять Его доводы. И я уцепился за последнее возражение, что у
меня оставалось:
     --  Хорошо, но  Ты согласен,  что Вульфгар страдал  незаслуженно?  Или,
по-Твоему, он получил воздаяние за грехи отца?
     --  Это ерунда, --  поморщился  Господь. --  Нет  никакого воздаяния за
грехи отцов -- его придумали жестокие люди. Но  позволь Я  тоже  спрошу тебя
кое  о  чем.  Когда  молодая  здоровая  женщина  умирает  от  родов  --  это
заслуженно? А если умирает ее невинное дитя?  А  когда  приходит наводнение,
или чума, или голод -- справедливо ли это? Чем же страдания твоего Вульфгара
больше тех, что Я назвал?
     -- Наверно, ничем, -- пристыжено ответил я. --  Но, Господи, как же это
страшно -- час за часом превращаться в гоблина!
     -- Вот оно! -- вскричал Всевышний. -- Я так и думал: все дело в страхе!
Потому  ты  и  споришь  со Мной.  Сын Мой, ты  рассказал Мне немало историй,
многие  из  которых были  страшными  и описывали  страдания.  Но ты, хоть  и
испытывал  жалость, не возмущался судьбе других героев. А история Вульфгара,
по той или иной причине, сильно пугает тебя.
     --  Да,  --  признался я, --  когда я думаю о том, что  он испытал, моя
кровь превращается в воду.
     -- Не позволяй страху  овладеть тобой! Если  люди чего-то боятся, страх
разрастается  в  их сердцах и становится  непобедимым! Только  сильный духом
может устоять перед ним.
     --  Воистину так! --  воскликнул  я. --  И я  вспоминаю  одну  историю,
повествующую именно об этом!
     -- Так изгони свой страх и расскажи Мне ее.

        История о синелицей старухе

     Инвернесс -- край суровый и  дикий,  людей  здесь живет совсем немного.
Зато и в глубинах моря, и среди скал, говорят, обитают жуткие твари, встреча
с которыми не предвещает ничего доброго.
     Небывалая  буря разыгралась  в  тот  вечер  у берегов  Инвернесса. Море
гудело и клокотало,  огромные  сизые волны вгрызались в скалы  и рассыпались
пеной и брызгами. Косой дождь, казалось, решил смыть с лица земли все живое.
Горе тем, кто окажется в море в такую погоду...
     Ветер завывал в трубе убогой лачуги, ютившейся у мрачного берега. Рыбак
Джон и его жена в молчании сидели у  очага. Джон курил трубку,  Мэри штопала
белье, но  время  от времени  один  из  них отвлекался от  своего  занятия и
напряженно прислушивался к шуму дождя  и ветра. Благодарение Господу, думала
Мэри, у  них  есть крыша над головой, пусть дырявая,  но  все же  лучше, чем
ничего.
     А каково сейчас тем, кто в пути?..
     Словно в ответ на  ее мысли, раздался громкий, торопливый стук в дверь.
Джон и Мэри недоуменно переглянулись.
     -- Кого это принесло в такую чертову погоду? -- пробурчал рыбак.
     Мэри перекрестилась:
     --  Не чертыхайся, накличешь беду! В такую ночь только и жди несчастья!
Ну же, погляди, кто там, за дверью!
     Джон,  прихватив на всякий случай  топор, подошел к двери и громогласно
вопросил:
     -- Кто там?!
     -- Путник, ищущий приюта, --  донеслось из-за двери. --  Впустите, люди
добрые -- клянусь Пресвятой Девой, я честный человек, не разбойник!
     Джон недоверчиво хмыкнул, но дверь  все же открыл.  Ветер, обрадованный
тем,  что  нашел  наконец лазейку,  с победным воем  ринулся  внутрь хижины.
Незнакомец поспешно перешагнул порог и налег всем телом на дверь, пока рыбак
возвращал  засов  на  место.  Оскорбленный  таким  отпором, ветер взвыл  еще
ужасней, но признал свое поражение и отступил.
     Путник откинул  промокший  капюшон  с  лица, и  все  подозрения  насчет
разбойников  тут же покинули хозяев. Это был человек совсем еще молодой, лет
двадцати  трех,  не  более.  Он не  был  красавцем,  но весь  облик его  был
необычайно  приятен  и располагал  к  доверию. Улыбка  юноши была открытой и
смелой,  яркие голубые глаза искрились  весельем, а  жесткие  рыжие  волосы,
мокрые насквозь, задорно торчали во все стороны.
     -- Уф! Ну и погодка! -- со смехом проговорил он, снимая  плащ. -- Какое
счастье, что я нашел такой чудесный приют! Сердечно благодарю вас!
     -- Что, сильно льет? -- поинтересовался рыбак.
     -- Не  то  слово! Я уж начал думать, не решил ли  Господь покарать наши
грехи новым потопом?  Мне-то  что --  бывало и похуже! Но  со мной  друг, не
жалующий воду -- да что там, вода для него просто гибель!
     -- Друг? -- недоуменно спросил Джон. -- Это какой еще друг? Где же он?
     --  Да вот  здесь, в мешке! Сейчас я вас  с  ним познакомлю, но сначала
позвольте представиться самому. Люди зовут меня Аллан-Волынщик.
     Хозяева  в  один  голос ахнули.  Во  всей Шотландии  не  было человека,
который не слышал бы имени Аллана. Несмотря на молодость, он считался лучшим
волынщиком после прославленных  МакКримонсов  -- а их, как  гласят  легенды,
сами фейри  учили музыке.  Вожди кланов наперебой сулили Аллану  неслыханные
деньги,  если  только  он согласится  служить  им.  Но  юношу  не  прельщало
богатство.   Он  предпочитал  оставаться  вольным  бродягой  и  кочевал   по
Шотландии, везде встречая восторженный прием.
     -- Вот  радость-то!  -- только и  смог вымолвить  Джон. -- Для нас  это
большая  честь! Мэри,  накрывай скорее  на стол!  Просим прощения,  господин
Аллан, но мы люди бедные и не сможем угостить вас как следует...
     -- Какое  там!  --  махнул  рукой Аллан. --  Со  вчерашнего дня у  меня
маковой росинки не было во  рту. Я буду рад  и сухой горбушке! И  прошу вас,
достопочтенные хозяева, не называйте меня "господином"!  Я -- просто  Аллан,
бродяга Аллан!
     Он снова рассмеялся, и смех этот был  таким заразительным, что  Джон  и
Мэри не удержались и стали ему вторить.
     -- А вот и мой друг, о котором я говорил, -- и Аллан поднял свой мешок,
издавший при этом протяжный и  жалобный вопль. -- Сдается, это  ему я обязан
тем, что повсюду меня так тепло встречают!
     С  этими  словами  Аллан  извлек из  мешка  волынку. Любовно  и ласково
касаясь ее,  он внимательно  проверил,  не  пострадала  ли она от дождя. Все
оказалось в порядке.
     --  Слава  Богу! --  воскликнул Аллан.  -- Я  было  испугался, что  она
промокла!  Волынка эта особенно дорога мне -- мастер, что делал ее,  недавно
умер.  Другого  такого  искусника  не  было во  всей Шотландии! Если  с моей
волынкой что-то случится, не знаю даже, где сыскать ей замену.
     Тем временем Мэри собрала нехитрое угощение.
     --  Садись,  Аллан, откушай  что Бог  послал,  --  по-матерински  тепло
сказала она.
     -- Благодарствую, -- с поклоном ответил волынщик.
     Усевшись за  стол, Аллан  не  стал терять время даром.  Еда  исчезала с
невиданной быстротой, -- по  всему было заметно, что он здорово изголодался.
Но шутить Аллан не переставал ни на минуту. Откусывая от  жесткой краюхи, он
восхищенно закатывал глаза и говорил:
     -- Право, лучшего хлеба мне еще не доводилось пробовать! Он как  доброе
вино:  выдержанный и с букетом.  Прошу вас,  дорогая хозяйка,  скажите,  где
живет  ваш  хлебопек?  Я  должен  нанести  визит этому  великому  человеку и
засвидетельствовать ему свое почтение!
     --  Что ты,  Аллан, -- смущенно  отвечала  Мэри, --  откуда у  нас быть
хлебопеку? Я сама и пеку хлеб.
     Тогда он стал  с жаром умолять  ее открыть рецепт.  Он  клялся, что  не
раскроет  драгоценный  секрет  ни  единому   человеку.  Мэри,   красная   от
удовольствия и смущения, не  выдержала и засмеялась,  расхохотался и Джон, и
только Аллан с самым  серьезным  видом  продолжал поглощать еду, но в глазах
его плясали веселые искры.
     -- Какая дивная селедка! -- сказал он Джону. -- Должно быть, поймать ее
стоило большого труда!
     -- Да  разве это труд,  --  отвечал  Джон. -- Обычное  дело! Выходишь в
море, забрасываешь сети...
     -- Неужели!  --  воскликнул  Аллан с  несказанным удивлением.-- Дорогой
хозяин, вам не следовало делать это ради  меня! Выходить в море, забрасывать
сети...  Понятно  теперь,  почему эта селедка такая жирная! Но я съел  бы  и
тощую, а вам не пришлось бы столько трудиться...
     --  Постой-ка,  --  перебил  его изрядно  удивленный Джон.  -- Ты разве
знаешь другой способ ловить селедку?
     -- Конечно! В такую погоду, когда не поймешь, где больше воды  -- здесь
или в море,  селедка,  сбитая с толку, часто летает по небу вместе с дождем.
Нужно только развесить сети на крыше -- увидите, сколько глупой селедки туда
набьется! Правда, она будет тощая, не то что эта. Такой толстой селедке ни в
жизнь не взлететь!
     Мэри  прыснула,  как  девчонка.  Джон,  похлопав  глазами в  изумлении,
наконец догадался, что его разыгрывают. Он с улыбкой хлопнул Аллана по плечу
и сказал:
     -- Ну и мастер ты морочить голову! И где только ты этому научился?
     --  У знатных господ,  -- тут  же  ответил  Аллан, дожевывая  последний
кусок.  --  Они еще  не  то вам  расскажут,  если их  спросить,  почему одни
работают с  утра до  ночи и живут впроголодь,  а другие ничего не  делают  и
катаются как сыр в масле. По этой части я в сравнении с ними жалкий неуч!
     Он встал из-за  стола, еще раз поклонился хозяевам, и сказал,  протянув
руку к волынке:
     --  А  теперь, дорогие хозяева, позвольте отблагодарить вас за чудесный
ужин. Пора показать вам, что я умею не только есть и болтать!
     Но едва он  снова  уселся, достал  волынку  и собрался заиграть, как  в
дверь раздался гулкий  стук. БУМ, БУМ, БУМ -- вот  как звучал он, и дверь от
него сотрясалась. Все переглянулись.
     -- Кого там еще  черт принес?!  --  недовольно проворчал Джон, и тут же
спохватился:  -- О,  простите,  господин Аллан!  Я вовсе не  имел  в виду...
Подождите пару минут, пока я разберусь с теми, за дверью.
     -- Только, прошу тебя, не гони их!  -- сказал Аллан. -- Не дело в такую
погоду отказывать людям в пристанище.
     Джон согласно кивнул и, взяв топор,  подошел к двери. Едва  он подошел,
как снова постучали: БУМ, БУМ, БУМ.
     -- Кто там? -- крикнул Джон.
     --  Бедная старая  женщина, --  раздался  из-за двери  странный  голос,
низкий и хриплый. -- Пустите обогреться!
     Джон, помедлив мгновение, снял засов и открыл  дверь. Там действительно
стояла  женщина,  но  вид  ее  был   таков,  что  заставил  рыбака  в  ужасе
отшатнуться.  Это  была  старуха,  очень  высокая, сложенная  покрепче иного
мужчины. У нее были серые, растрепанные как пакля волосы. Единственный глаз,
огромный и  налитый кровью, вперился в  Джона. На  месте второго глаза  было
жуткое бельмо. Но  отвратительней всего была  кожа  старухи -- морщинистая и
неровная, она имела темно-синий цвет. Старуха стояла на пороге и пристально,
недобро смотрела на Джона, а дождь окутывал ее брызгами.
     "Прокаженная!"  -- пронеслось в голове  у  перепуганного  рыбака,  едва
старуха шагнула через порог. Он подумал, не вытолкать ли ее, пока не поздно,
за дверь, но потом устыдился своих мыслей.
     С трудом справившись с дрожью  в  руках,  он закрыл дверь и  вернул  на
место засов.
     Старуха продолжала стоять у двери, словно чего-то ожидая.  Мэри, еще не
рассмотревшая толком ее лица, решила ободрить гостью.
     -- Проходите, матушка, погрейтесь у  очага! Будьте  как до... -- начала
она  и осеклась, потому что в этот самый миг  старуха  повернулась к ней. От
страха Мэри замерла  с  открытым ртом, позабыв, что  хотела сказать. Старуха
стояла недвижно и молча рассматривала хозяйку. От ее взгляда по спине у Мэри
поползли мурашки. Она беспомощно посмотрела  на мужа, но Джон, растерянный и
бледный, ничем не смог успокоить жену.
     Один  лишь Аллан при виде  синелицей старухи  не выказал  ни страха, ни
смущения. Он вежливо поднялся со своего места и поклонился, приветствуя ее.
     --  Добрый вечер,  матушка!  -- сказал  славный  малый.  --  Как же  вы
замерзли!  Даже лицо совсем посинело! Позвольте, я  помогу вам  снять мокрый
плащ,  а  после  поставлю  для  вас  скамеечку  у  огня,  чтоб вы  побыстрее
согрелись.
     Он хотел  было перейти  от  слов к делу, но тут старуха,  впервые с тех
пор, как переступила порог хижины, заговорила.
     -- Нет! -- прохрипела она, злобно  уставившись на Аллана. -- Мне хорошо
и здесь! Я не люблю сидеть у огня, и мой плащ мне не мешает!
     -- Зря  вы так, матушка, -- укоризненно  покачал  головой волынщик.  --
Вон, и  по голосу  слышно,  как  вы замерзли -- он  у вас  совсем  осип. Так
недолго и простудиться!
     В  ответ  старуха рассмеялась.  От ее жуткого  смеха  рыбак и его  жена
вздрогнули.
     -- Хо-хо-хо! --  смеялась старуха,  прищурив свой  единственный  глаз и
показывая зубы, как ни  странно, белые и  крепкие. -- Сколько живу на свете,
еще ни разу не простужалась, особливо в такую  славную погодку, как сегодня!
Хо-хо-хо!
     "Какая же она ужасная! -- думала Мэри, глядя на старуху совсем так, как
кролик смотрит на удава. -- Словно из кошмарного сна! И какая огромная! Могу
поклясться, она была меньше, когда вошла. Кто же она такая?"
     А  старуха и на самом деле  стала больше.  Если  поначалу  ее голова не
доставала  до потолка по меньшей  мере на фут, то теперь между потолком и ее
макушкой осталась от силы  ладонь. Джон тоже это заметил, и ужас  еще крепче
сковал его. "Оборотень! --  подумал он. -- Точно,  оборотень --  больше быть
некому! Господи, спаси и сохрани нас!"
     Тем  временем  Аллан, как  ни  в  чем  не бывало, продолжал болтать  со
старухой.
     -- Да, матушка, здоровью вашему можно  только позавидовать. Надо  же --
дожить до  таких преклонных  лет и ни  разу не простудиться! Хотя  чему  тут
удивляться --  и  рост, и телосложение у  вас внушительные,  как у настоящей
богатырши!
     -- Не жалуюсь, -- заявила  старуха,  опуская голову  на  грудь, чтоб не
подпирать ею потолок.
     -- Конечно, я не  смею вам указывать, -- вежливо сказал Аллан, -- но вы
бы, право, лучше присели. Разве удобно стоять на ногах и то и дело стукаться
головой о потолок?
     Старуха поразмыслила немного и кивнула:
     -- Твоя правда! Я, пожалуй, присяду.
     И она  уселась  прямо  на пол, подальше  от очага.  Ноги  ее  при  этом
протянулись на половину комнаты.
     -- А теперь, когда вам  удобно, --  вновь заговорил Аллан, -- позволите
ли усладить  ваш  слух  музыкой? Видите  ли, я  -- волынщик, и  перед  вашим
приходом как раз собирался сыграть песенку-другую для гостеприимных хозяев.
     -- Музыка? -- скривилась старуха. -- Не шибко-то я в ней разбираюсь. Но
если уж затеял -- давай, так и быть, играй свою музыку.
     --  Покорнейше  благодарю, -- учтиво ответил  Аллан и  заиграл.  Что  и
говорить,  музыкант  он  был от  Бога,  каких поискать!  Он  играл  чудесные
старинные плясовые, одна веселее другой, и веселье  это было таким задорным,
что страх стал постепенно отпускать Джона и Мэри. Старуха же, явно  мало что
понимавшая  в  музыке, поначалу  глупо таращилась на Аллана, а потом свесила
голову набок, прикрыла свой единственный глаз и задремала.
     Тогда Аллан на минутку  перестал играть  и запел на веселый мотив такую
песенку:
     <i>-- Не пугайтесь вы старуху,</i>
     <i>Фиддл-диддл-пам-пи-дум!</i>
     <i>Не дрожите вы от страха,</i>
     <i>Фиддл-диддл-пам-пи-дум!</i>
     <i>Испугаешься старуху,</i>
     <i>Фиддл-диддл-пам-пи-дум!</i>
     <i>Сразу вырастет она,</i>
     <i>Фиддл-диддл-пам-пи-дум!</i>
     Так пел он, со значением поглядывая  то на старуху, то на Джона с Мэри.
Хозяева слушали песенку с недоумением, а  Джон хотел уже спросить, что, черт
побери, все это значит  --  но тут  старуха  встрепенулась  и  заворочалась.
Аллан, ни секунды не медля, вновь заиграл, да еще веселее прежнего. Поглазев
немного по сторонам, старуха успокоилась и  опять задремала -- видно, музыка
была для нее лучше снотворного.
     А  Аллан,  дождавшись,  когда  старуха  заснет  покрепче,  запел  новую
песенку:
     <i>-- Ну-ка, смейтесь и танцуйте,</i>
     <i>Фиддл-диддл-пам-пи-дум!</i>
     <i>Веселитесь и дурачьтесь,</i>
     <i>Фиддл-диддл-пам-пи-дум!</i>
     <i>От такого тарарама,</i>
     <i>Фиддл-диддл-пам-пи-дум!</i>
     <i>Уберется прочь она,</i>
     <i>Фиддл-диддл-пам-пи-дум!</i>
     Тут  он  вскочил с лавки и,  ни  на миг  не переставая играть, принялся
приплясывать на  месте,  выделывая такие  потешные коленца, что рыбак  и его
жена так и покатились со смеху. Мэри толкнула мужа в бок:
     --  Что,  муженек?  Слышал,  что говорит Аллан? Придется  нам  с  тобой
тряхнуть стариной! Вставай, да попляшем!
     --  Плясать?  -- заартачился Джон. -- Ни  за  что  на свете! И потом, я
никак не пойму...
     --  После  поймешь! А теперь давай пляши -- или ты не хочешь избавиться
от этой мерзкой старухи?
     И, чуть не  силком  сдернув мужа с места, Мэри стала отплясывать  с ним
под ручку.  Сначала у них получалось не больно хорошо -- ведь с тех пор, как
они молодыми  плясали  на  гуляньях,  прошло уже немало  лет.  Но потом  они
разошлись,  разгорячились  и  принялись так топать и гикать, что пол заходил
ходуном.
     Топот и взрывы смеха разбудили старуху. Она, разинув рот, уставилась на
танцующих.  Вид у нее был при  этом глупее некуда, и,  взглянув на нее,  все
засмеялись еще громче. Старухе это очень не понравилось.
     -- Это что за тарарам?! --  злобно забубнила она,  вскочив на  ноги. --
Что за гвалт, что за дурацкий смех?! А ну, немедленно прекратите!
     Но ее  никто не слушал.  Веселье  продолжалось.  Меж  тем,  взглянув на
старуху, Мэри заметила, что голова ее вновь  не достает до потолка на добрую
ладонь.
     -- Джон, смотри, старуха стала меньше! -- зашептала она на ухо мужу.
     -- Да... ох! Да, -- запыхтел Джон, красный как рак. -- Только не могу я
больше плясать!
     --  Еще  как можешь!  И будешь плясать как миленький, покуда старуха не
уберется прочь!
     И  они  плясали, и  плясали, и плясали, а  старуха поначалу ругалась, и
плевалась, и размахивала руками, но потом, заметив, что никто не обращает на
нее  внимания,  начала  медленно  пятиться к  двери.  Это  была  уже  не  та
богатырша,  что  подпирала головой  потолок -- нет, теперь  она съежилась  и
ростом стала не больше Мэри, и все продолжала уменьшаться. Вжавшись спиной в
дверь, старуха испуганно заверещала:
     -- Выпустите меня! Скорей, выпустите! Мне пора! У меня дела!
     Аллан опустил волынку и сказал:
     -- Вот как, матушка? Хотите уйти посередь праздника? А может, попляшете
с нами?
     -- Нет!!!  -- завопила  старуха,  росту в  которой было уже  не  больше
четырех футов. -- Я не умею плясать! Выпусти меня, мне пора идти!
     --  Хорошо, матушка, как пожелаете, --  пожал  плечами волынщик.  Он не
спеша подошел к двери и сдвинул засов.  Едва он приоткрыл дверь, как старуха
поспешно  юркнула в  узенькую щель --  только  ее  и  видели! Аллан довольно
ухмыльнулся, захлопнул дверь и заложил засов.
     -- Уф! -- в один голос выдохнули Джон и  Мэри и, отдуваясь, рухнули  на
лавку. Лица у обоих цветом напоминали свеклу.
     --  Молодцы,  хозяева!  -- рассмеялся  Аллан.  --  А  знаете,  кого  мы
прогнали? Я сразу узнал  ее, едва увидел синее лицо и единственный глаз. Это
была Мулиартех, что живет на дне моря! Старики рассказывали мне о ней.
     -- Мулиартех? -- с опаской переспросил Джон. -- А кто она такая, и чего
ей здесь было нужно?
     -- Ничего  хорошего, уж  поверьте! Она редко появляется среди людей  --
только в самую  ужасную  бурю --  и всегда  в  обличье  синелицей одноглазой
старухи.  На  самом же деле  Мулиартех --  огромный морской змей. Она  любит
людской  страх -- он для нее  слаще любого угощения! От  него она распухает,
становится все  больше  и больше.  Поэтому,  когда  встретишь  Мулиартех, ее
нельзя бояться. Будешь  бояться  -- она будет расти, а потом, когда заполнит
собой весь дом, перекинется в жуткого змея, свой истинный облик.
     -- И что потом? -- жалобно спросил Джон.
     -- Потом?  Дом  развалится на куски, а людей Мулиартех поймает и утащит
на дно моря. Вот почему нельзя бояться Мулиартех!
     "Хорошо, что мы не знали всего этого раньше,  -- подумала Мэри. -- Если
б знали  --  точно достались бы Мулиартех! Как можно знать о такой жути и не
испугаться? Только настоящий храбрец вроде Аллана способен на это!"
     -- Спасибо тебе, Аллан, -- сказала она. -- Если б не ты, мы бы пропали.
Спасибо, что спас нас!
     -- Ерунда, -- смущенно ответил волынщик.  -- Я же и себя спас, разве не
так?
     -- А она не вернется? -- снова  спросил Джон. -- Вдруг она снова явится
завтра?
     -- Ну нет! -- с улыбкой ответил Аллан. -- После того, чем мы ее сегодня
угостили? Да она теперь до конца времен будет обходить ваш дом стороной!
        * * *

     -- Вот видишь, -- назидательно сказал Господь,  --  страх можно и нужно
побеждать!
     -- Конечно,  --  согласился я. -- Если б не Аллан, не  его  бесстрашие,
конец у этой истории был бы совсем другой!
     -- И  еще его  знания, -- добавил  Всевышний.  -- Он  знал, с кем имеет
дело, знал, что бояться нельзя.  Слабый боится знаний, слабый всего  боится.
Но для сильного духом знания -- лучшее подспорье. Страх -- это враг, а когда
знаешь врага, половина дела уже сделана!
     -- А если ошибаешься? Люди часто думают, что они что-то знают, на самом
же деле им это только кажется.
     -- Лучше не  иметь никакой  пищи,  чем  питаться ядом. Лучше  ничего не
знать, чем заблуждаться.
     --  Но иногда бывает  очень сложно  отличить знания  от заблуждений, --
печально сказал я. -- Даже лучшие из нас порой ошибаются.
     -- Человек имеет  право на  ошибку. На свете много лжи, и любой человек
рано или поздно попадает в ее сети. Даже лучший из лучших.
     -- Да,  я  знаю  одну  такую историю.  Она  повествует о  благородном и
достойном человеке, который ошибся  самым ужасным образом. И мне хотелось бы
знать, простительны ли подобные ошибки?
     -- Рассказывай,  -- кивнул Господь. --  Я  постараюсь  ответить на твой
вопрос.

        История о том, как сэр Лайонел ошибся

        I

     Некий сэр Лайонел, один из рыцарей Круглого Стола, был добрым человеком
и доблестным  воином. Его призванием  было  уничтожать  злобных чудовищ, где
только ни встретит. Немало потрудился он, очищая  землю  от  мерзких тварей,
всю жизнь провел в тяжких  странствиях. Сэр  Лайонел  отличался скромностью,
потому  о подвигах  его не  сложено  песен. Но  историю  о  том,  как  легко
ошибиться, он не раз рассказывал в назидание всем, кто хотел послушать.
     Однажды  сэр Лайонел,  как  всегда  в  одиночестве,  странствовал вдоль
западного берега Англии. Земли, которые  он проезжал, были унылы и пустынны,
и часто рыцарь не мог  отыскать даже места для ночлега. Погода стояла хмурая
и промозглая, сырой,  не  по-летнему холодный ветер пробирал до костей.  Сэр
Лайонел  истосковался  по теплу очага.  Он  был бы  рад даже  нищей рыбацкой
хижине, лишь бы посидеть под крышей, у огня, рядом с  людьми. Рыцарь слыхал,
что  где-то неподалеку  должно  быть аббатство, и велика  была  его радость,
когда однажды под вечер он заприметил  вдалеке серые стены. Уже  смеркалось,
когда сэр Лайонел подъехал к аббатству. Оно было совсем небольшим и, судя по
виду, очень бедным.  Тропинка, ведущая к воротам, так заросла  крапивой, что
рослый  конь сэра Лайонела по самую грудь погрузился в зеленое море. У ворот
сэр  Лайонел  помедлил  и  огляделся. Его  печалило  и настораживало здешнее
запустение, но ночевать  под  кустом  ему опостылело. И закованный  в железо
кулак рыцаря гулко застучал по двери.
     Устало откинувшись в  седле, сэр  Лайонел принялся  ждать.  Но  там, за
воротами,  торопиться не собирались. Прождав  довольно  долго,  сэр  Лайонел
снова забарабанил в дверь и закричал:
     -- Эй! Святые отцы! Есть здесь кто живой?
     Немного  погодя  он услышал  медленные шаркающие  шаги, а затем хриплый
голос пролаял:
     -- Убирайся! Не мешай нам молиться Господу!
     -- Прости, что прервал вашу молитву, святой отец, но мне нужен приют на
ночь, -- вежливо ответил рыцарь.
     --  Поди прочь,  попрошайка! Нам некуда  пустить тебя  и  нечего  дать.
Давай, проваливай!
     --  Так-то вы принимаете странников! --  гневно воскликнул сэр Лайонел.
-- Да ты  знаешь, с кем  разговариваешь? Открывай, или я разнесу ваши гнилые
ворота и половину аббатства заодно!
     Послышалось поспешное шарканье, загремели  запоры, и в дверях  появился
тощий хмурый  старик в  грязном балахоне, подпоясанном веревкой. Он взглянул
на статного белого коня, богатые доспехи, посмотрел на длинный  меч у  пояса
рыцаря, и принял самый подобострастный вид.
     -- Прости,  высокородный  сэр,  -- проговорил  он гораздо  вежливее. --
Откуда  мне было  знать, что  здесь рыцарь? Я думал, это какой-нибудь нищий.
Добро пожаловать в нашу скромную обитель!
     -- Что, нищего ты бы не впустил? -- спросил сэр Лайонел, грозно сдвинув
брови. -- А как же помощь бедным? Я вижу, здесь не очень чтят эту заповедь.
     --  Милорд,  мы  сами  нищие,  и  нам неоткуда  ждать помощи. Но мы  не
жалуемся, о нет, не жалуемся! На все воля Божья!
     И, молитвенно воздев очи к небу, привратник впустил рыцаря за ворота.
     Внутри обители  царило еще большее запустение, чем  снаружи.  Пустынное
подворье окружали приземистые строения из грубого серого  камня. Сэр Лайонел
спешился и протянул поводья монаху. Тот принял их с раболепным поклоном.
     -- Отведи коня  на  конюшню и  позаботься  о нем как должно,  --  велел
рыцарь.
     Монах снова  поклонился,  собираясь выполнить приказ, но в  голове сэра
Лайонела мелькнуло подозрение, и он поспешно добавил:
     -- Погоди, я сам пойду с тобой и за всем присмотрю.
     Конюшня аббатства была пуста, не  считая  тощего ослика,  ютившегося  в
дальнем  углу.  Под ногами чавкала гнилая  солома. Сэр Лайонел помог  монаху
расседлать коня и завести  его  в денник. Пока рыцарь обтирал и чистил коня,
монах принес ведро воды и охапку прошлогоднего сена.
     -- Это  все, что у вас есть? --  нахмурился сэр Лайонел. -- Быть может,
ты поищешь получше и найдешь немного овса?
     Старик понурился и жалобно заглянул рыцарю в глаза:
     -- Милорд, овес давно съели мы  сами. Бог свидетель, это лучшее, что  я
смог найти!
     -- А  почему  прошлогоднее? Взгляни,  оно же серое и жесткое! Как можно
таким кормить коня?
     Монах совсем сжался:
     -- В этом году у нас нет сена. Прости, милорд, я не виноват!
     Сэр Лайонел махнул  рукой, не  желая больше  спорить. Он подождал, пока
старик задаст коню корм, и спросил:
     -- Где ваш аббат? Я хочу его видеть.
     -- Отец-настоятель с братией  только  что сели  за трапезу.  Пойдем,  я
провожу тебя.
        II

     Трапезная скупо освещалась  чадящим светильником.  За грубым деревянным
столом сидели отец-настоятель и четверо монахов. Все они были худы, лица  их
носили  явные следы недоедания. Едва сэр Лайонел вошел, на  него устремились
любопытные  и немного  испуганные взгляды.  Потом,  по  знаку аббата, монахи
встали  и низко поклонились. Настоятель еще  раз  внимательно  посмотрел  на
рыцаря и проговорил:
     --  Добро пожаловать,  сын  мой, в  нашу  скромную  обитель.  Давно  не
принимали  мы  такого  благородного  гостя! Я  --  отец Бертран,  настоятель
аббатства.
     Сэр  Лайонел в  ответ поклонился  и назвал себя.  Отец Бертран  вежливо
попросил гостя разделить  с  ними трапезу,  заранее  попросив прощения за ее
скудость.  Перед  рыцарем  поставили  деревянную миску,  наполненную  жидкой
капустной похлебкой,  аббат прочитал молитву,  и все молча принялись за еду.
Сэр  Лайонел подивился  жадности, с  которой  монахи  накинулись  на  пустую
похлебку. Когда с ней покончили, один из монахов принес полкаравая черствого
серого хлеба и кусок засохшего сыра. Каждый получил по небольшому ломтю того
и  другого.  Сыр и хлеб исчезли в одно мгновение. Смекнув, что это все,  сэр
Лайонел осмелился спросить:
     -- Святой отец, сегодня ведь вторник? Разве нужно во вторник так строго
поститься?
     Отец Бертран тяжко вздохнул и ответил:
     -- Нет, сын мой. Но нищета наша так велика, что в постные дни мы совсем
не едим. А хлеб бывает на нашем столе только по воскресеньям.
     Глаза  у  монахов были голодные, и сэр Лайонел почувствовал вину за то,
что  отнял у  несчастных часть их и без того малой  доли. Стараясь не задеть
ничьих чувств, он сказал:
     -- Святой отец, пошли кого-нибудь на конюшню, где остались мои пожитки.
Там есть кое-какая еда, и я буду рад поделиться ею с вами.
     От этих слов монахи  оживились. Один из них тут же выскочил из-за стола
и  побежал на  конюшню. Вернувшись вскоре с  большой холщовой сумой, монах с
поклоном подал  ее  сэру Лайонелу. Рыцарь  извлек из  сумы увесистый окорок,
мешочек сухарей, флягу вина и положил все это на стол. Монахи  уставились на
эту нехитрую снедь так, словно она была из золота. Один только  отец Бертран
при виде еды сохранил остатки самообладания.
     --  Сын  мой,  --  неуверенно пробормотал он, --  мы  не можем бездумно
пользоваться твоей  щедростью.  Места здесь дикие и пустынные, и  тебе негде
будет пополнить свои запасы...
     -- Пустяки, святой отец, -- перебил его сэр Лайонел. --  Обо мне нечего
беспокоиться. Я человек бывалый и не пропаду, что бы ни случилось.
     Не слушая  возражений  аббата,  он  нарезал  ветчину  толстыми  сочными
ломтями и,  подавая  пример, взял себе один. Худые руки несмело потянулись к
окороку. Отец Бертран вздохнул:
     -- Ты щедр, милорд! Да вознаградит тебя Господь за доброту!
     Пока  монахи  жадно поглощали  ветчину  с сухарями,  сэр Лайонел  налил
каждому по стакану  вина,  не забыв и про  себя. Сытная еда  и  доброе  вино
преобразили монахов: на лицах  появились  довольные улыбки,  голодный  блеск
исчез  из глаз. Святые  отцы от всей души поблагодарили рыцаря за  невиданно
обильный ужин,  пожелали ему  покойной  ночи  и удалились, оставив наедине с
аббатом.
        III

     Когда монахи ушли, сэр Лайонел встряхнул флягу:
     -- Здесь есть еще вино, отец Бертран.  Почему  бы  нам не  посидеть  за
стаканчиком и не побеседовать?
     -- Охотно, сын мой, -- улыбнулся аббат.
     Сэр Лайонел наполнил стаканы  и осторожно  завел  разговор о  том,  что
разбудило его любопытство:
     -- Я немало поездил по свету, бывал во многих монастырях и  аббатствах,
но,  честно признаюсь, первый раз вижу  святых  отцов  в  таком  бедственном
положении. Прошу тебя, поведай, отец Бертран, в чем его причина?
     Отец Бертран помолчал,  заглянул в свой стакан, отпил  немного  вина  и
только потом ответил:
     -- На все Божья воля!  Быть  может,  Он послал нам  это испытание, дабы
укрепить наш дух. Не  мы одни бедствуем, сын мой. Вся  округа голодает, и те
крестьяне, что раньше исправно доставляли нам хлеб насущный, теперь не могут
прокормить даже свою семью. Если б ты  знал, милорд, сколько детей умерло за
последний  год! Наша  обитель  никогда не была богатой, и у нас  нет золота,
чтобы послать кого-нибудь туда, где можно купить  еды. Так и  перебиваемся и
неустанно молим Господа отвратить от нас гнев.
     -- А отчего случился такой голод?
     -- Причины самые обычные. Плохой урожай прошлой осенью,  суровая  зима,
поздняя весна, сырое и холодное лето. В  этом году хлеба будет еще меньше, и
немногие доживут до следующей весны...
     -- И часто такое случается в ваших краях?
     -- Впервые на моей  памяти. Бывали, конечно, неурожайные годы и раньше,
но чтоб такое...
     Отец  Бертран  умолк,  погрузившись  в  невеселые  думы.  Молчал и  сэр
Лайонел, размышляя  о том, что  услышал. Не верилось  ему, что Господь может
так сурово карать своих  детей. Где это видано, чтобы монахи съели даже овес
с конюшни!
     --  Позволь спросить еще  об  одном,  святой отец,  -- снова  заговорил
рыцарь.  --  Нет  ли  в ваших краях  чудовищ,  великанов, драконов и  прочих
отродий нечистого?
     Аббат удивленно посмотрел на него:
     -- Почему ты спрашиваешь, милорд?
     --  Потому, что всю свою  жизнь  я  посвятил  тому,  чтобы очистить  от
чудовищ христианские земли. И,  где  бы  я ни странствовал, везде задаю этот
вопрос. К тому же, не буду лукавить, не верю я, что ваши беды посланы Богом.
То, что ты рассказал, куда больше напоминает козни  дьявола. Потому я и хочу
узнать, нет ли в округе его слуг.
     Отец Бертран немного подумал, а потом ответил:
     -- Я слыхал об одном таком создании, что живет неподалеку... Но, право,
не думаю, что оно повинно в голоде. Это чудовище живет в пещере в прибрежных
скалах и питается одной рыбой. Рыбаки называют его Вулвер.
     -- А как выглядит этот Вулвер?
     --  О,  весьма неприглядно! Телом  он схож  с  человеком, но  повыше, и
сплошь покрыт бурой шерстью, голова же у чудища волчья.
     -- Оборотень! -- воскликнул сэр Лайонел и перекрестился.
     --  Не знаю,  быть может. Но,  как  бы то ни  было,  Вулвер  никогда не
причинял людям вреда.
     -- Мой  опыт говорит  другое, --  возразил  рыцарь.  --  Подобные твари
недаром  внушают нам  страх и  отвращение: вид их гнусен, но сущность -- еще
того хуже. Зло  --  их  стихия, они им дышат  и питаются. Многим  из них нет
нужды совершать злые поступки. Одно то, что Вулвер живет рядом с вами, могло
быть  причиной неурожая.  Я  уже двадцать лет истребляю чудовищ  и,  поверь,
знаю, о чем говорю!
     Отец Бертран во все глаза смотрел на него:
     --  Ну...  Если  ты  так уверен... Конечно,  опыт в таких  делах  стоит
немало! И что ты собираешься делать?
     -- Расскажи  мне,  где живет Вулвер,  и  завтра  же я отправлюсь  туда,
покончу с проклятым чудовищем и привезу тебе его голову. Вот увидишь,  голод
сразу же прекратится!
     --  Хвала  Всевышнему,  пославшему  нам  тебя!  -- воскликнул  аббат  и
принялся объяснять дорогу к пещере Вулвера.
        IV

     Утром сэр  Лайонел отстоял с  монахами мессу и  собрался в путь.  Перед
отъездом  он уговорил отца Бертрана принять в дар почти все золото, бывшее у
него  при себе, и взял с аббата  обещание немедленно  отправить посланца  за
хлебом и другими  припасами. Отец Бертран  со  слезами на глазах благословил
его.
     --  Возвращайся, сын мой,  мы будем молиться за тебя, -- проговорил  на
прощанье аббат.
     -- Я вернусь еще сегодня и привезу тебе голову  чудища!  --  крикнул  в
ответ сэр Лайонел и выехал за ворота.
     Путь его  лежал  вдоль берега моря, мимо маленькой деревушки,  к пещере
Вулвера. Сэр  Лайонел  ехал,  низко  надвинув  капюшон  на  лицо, -- с  неба
моросило не переставая. Серые  волны,  рябые  от  дождя,  с  мерным шелестом
вгрызались в  берег. Пахло солью и  гнилыми водорослями. Тут и там виднелись
мрачные скалы,  изъеденные морской водой.  Миновав деревню, сэр Лайонел стал
внимательно   осматриваться   вокруг,  ибо   цель  его  близилась.   Завидев
раздвоенную скалу, покрытую  слоем сухих водорослей,  он спешился.  Там была
берлога Вулвера, и рыцарь не хотел  раньше времени предупреждать его о своем
появлении.
     Коня не к чему было привязать. Сэр Лайонел приказал ему ждать, не сходя
с  места.  Вышколенный  боевой  конь  застыл,  словно беломраморная  статуя,
недоверчиво косясь на море. Рыцарь проверил, легко ли  выходит из ножен меч,
и направился к раздвоенной скале, стараясь ступать как можно тише.
     Запах гнили становился все сильней, а вскоре к нему прибавился и другой
-- запах тухлой рыбы. На пути сэра Лайонела все чаще попадались кучки рыбьих
костей  и  чешуи. Смекнув, что это остатки пиршеств  Вулвера,  рыцарь удвоил
осторожность.  Он долго  не мог разглядеть,  где же вход в  пещеру, а  когда
наконец  заметил, то поразился, как кто бы то ни было может здесь  жить. Это
был узкий лаз, не больше двух футов вышиной, выходящий к самому  морю. Волны
то и дело с рокотом заползали в пещеру, и рыцарь поежился,  представив себе,
как  сыро и  холодно должно  быть там,  внутри.  Он  невольно посочувствовал
Вулверу, по доброй воле живущему в таком отвратительном месте.
     Сэр  Лайонел   поплотнее   закутался  в  плащ  и,   пригнувшись,  начал
протискиваться между холодными, осклизлыми камнями. Футов  десять он прополз
на четвереньках,  потом ход расширился,  и ему  удалось встать во весь рост.
Вскоре каменные стены расступились,  пол  резко пошел вниз, и рыцарь, вверив
себя Господу, неслышно спрыгнул в логово Вулвера.
     К его  удивлению, в пещере  не царил кромешный  мрак, да и пахло не так
скверно.  Свет и воздух  проникали  внутрь  через многочисленные  трещины  в
скале.  Сэр Лайонел извлек  меч из ножен и огляделся. В дальнем  углу пещеры
лежало что-то темное и мохнатое. Это и был Вулвер.
     Сэр  Лайонел,  умевший, когда  нужно,  подкрадываться  не  хуже  кошки,
подобрался  к  чудовищу вплотную и,  держа  меч  наготове,  стал с интересом
рассматривать его. Вулвер спал, свернувшись клубком, и больше  всего походил
на  огромную собаку. Во  сне он тихонько поскуливал и постанывал, словно ему
снилось  что-то  очень страшное. Бурая свалявшаяся шерсть клочками покрывала
его исхудалое тело.  Более жалкое создание невозможно было  представить. Это
было  совсем не то, что ожидал увидеть сэр Лайонел. Рыцарю стало не по  себе
от того, что  он должен  сделать.  Медленно,  словно  нехотя, он  занес  над
Вулвером меч -- и  остановился.  Потом опустил меч. Он  не мог убить спящего
Вулвера, хоть и понимал, что так будет проще. Это было бы подло, это было бы
недостойно. Пусть эта жалкая  тварь, по  крайней мере, сможет  защищаться. И
сэр Лайонел, проклиная в душе свою  неожиданную  слабость, отступил  на пару
шагов и крикнул:
     -- Эй, ты! А ну, вставай!
     Вулвер  подскочил, словно  ошпаренный,  прижался к стене  и  ис-пуганно
воззрился на меч в руке рыцаря. Его тощее тело сотрясала дрожь, желтые глаза
от ужаса стали огромными, как плошки. Не пытаясь защититься  или убежать, он
глядел  на  сэра  Лайонела  так,  как  смотрят на  палача  --  с безнадежной
тоскливой мольбой. От этого взгляда по  спине у  рыцаря  побежали мурашки, а
голос его предательски дрогнул, когда он снова закричал:
     -- Я пришел убить тебя! Защищайся!
     Но  Вулвер  и не  думал бороться  за свою жизнь. Он рухнул на колени и,
глядя  в  глаза  рыцаря  пронзительным  жалобным взглядом,  стал  стонать  и
заламывать  руки.  В движениях  Вулвера было столько человеческого, что  сэр
Лайонел невольно отступил еще  на шаг  назад. Все  его  существо возмущалось
против  такого убийства.  Но тут он взглянул на отвратительную волчью  морду
Вулвера,  на  огромные клыки, торчащие из пасти, и сердце его  охватил гнев.