с вываркой наперевес.
     - Сюда, - показала Марья, и Сеня поставил выварку у стола. С которого и
полетело в нее все съестное. Без разбору. Подряд. Исключение делалось только
для  напитков. Напитки  она  не  трогала, оставляя  их  бессмысленно торчать
бутылками  посреди разрушенного, погибшего стола.  А  ведь буквально  минуту
назад он имел праздничный жизнерадостный вид.
     Закончив со столом, Марья сказала:
     - В кухню.
     Сеня с напарником взяли выварку за уши и понесли. В кухне Марья открыла
холодильник  и догрузила  ее до краев и даже  с верхом. То, что в выварку не
поместилось, она вывернула в полиэтиленовый мешок для мусора.
     - Поехали.
     Мы  вышли на улицу, к уткнувшемуся в палисадник "Трабанту". Кошка снова
выразила  свое  крайнее   недовольство  моим  поведением.  Ей  не   хотелось
передвигаться, ей  хотелось лежать в  спокойном  тепле  и ждать  того,  чему
предстоит быть и чего никак нельзя миновать.
     - Куда это ты собралась? - спросил я, пряча на груди кошку.
     - Какая тебе разница? Везут - езжай, бьют - визжи.
     - Это юмор? - сказал я.
     Разницы мне действительно никакой не  было. Сеня с напарником по  имени
Серега погрузили  выварку и мешок  в багажник  "Трабанта",  привязали крышку
веревкой, чтобы она не хлопала при езде по выварке  и от этого не согнулась,
сели на заднее сидение.  Я сел впереди, и "Трабант"  рванул с места, чуть не
встав на дыбы.
     - Тебе как, жить не надоело? - спросила у меня Марья.
     - У меня это сегодня уже спрашивали, - сказал я.
     - А вам? - Марья обернулась к сидящим сзади.
     - Нам - нет, - ответили ей сзади.
     Сказав  "это  хорошо", она понеслась дальше  не  сбавляя скорости и  не
собираясь  делать этого в ближайшем будущем. "Трабант" ревел двигателем, выл
подшипниками, шумел шестеренками,  но летел, рассекая своим угловатым  телом
воздух и оставлял  в нем длинный  разреженный тоннель. Трасса была пустой  и
темной,  если  не  считать  двух метелок света,  которые мели асфальт  перед
сорвавшимся с цепи "Трабантом".
     Мы сидели тихо, молча,  глядя перед собой. Как гипсовые изваяния. Марья
тоже замерла в кресле, побледнев  от недостатка освещения и став похожей  на
старый советский манекен - только пошевеливала руль - вправо, влево, вправо,
влево. Так продолжалось  недолго. В какой-то момент она  привалилась  ко мне
плечом,  и  машина, удивленно  взвизгнув  тормозами,  свернула  с  трассы  и
потащилась  строго  перпендикулярно  ей  по  ухабам,  рытвинам,  впадинам  и
подъемам.
     - Полегче, - сказал Сеня, - не расплескай.
     Что он имел в виду - выварку или то, что плескалось у него внутри, было
неясно. Да и неважно.
     Никогда не  думал, что буквально в двух  шагах от моего дома  местность
имеет  такой  пересеченный  и  такой заброшенный  вид.  Сейчас,  в  темноте,
казалось,  что  мы  едем  не  на паршивом германском  автомобильчике прошлых
десятилетий, а на каком-нибудь луноходе будущего. Тем более что всевозможных
кратеров вокруг да около здесь никак  не меньше, чем на Луне, Марсе и других
мертвых планетах  нашей  несчастной  солнечной  системы.  Марьин  автомобиль
чувствовал  себя  среди  них,  как  Бог  - преодолевал  все  препятствия, не
буксовал, не глох, а честно и упрямо стремился  к указанной  Марьей  цели. А
мы, находясь внутри ее автомобиля и не имея возможности выбирать, стремились
туда же. То есть цель нам  была неизвестна, но мы к ней послушно стремились.
И не замечали, что стремимся. Так всегда  бывает, когда  к цели тебя  везут.
Или ведут.
     Первых  собак я  увидел  в  свете левой фары. Эта фара била дальше, чем
правая, метров на десять. Собаки бежали нам навстречу, а попав в свет, стали
тормозить,  приседая  на задние лапы. И вот уже свора бежит за нами  следом.
Сначала только  слева  от  машины, потом  и справа. Было похоже, что они нас
окружают.
     - Куда ты нас завезла? - спросил я. - У меня же кошка за пазухой.
     - Кошкой больше, кошкой меньше, - сказала Марья. - Одна кошка погоды не
делает.
     - Не  нравится  мне это, - сказал я. -  Меня  собаки  должны не любить.
Потому что от меня всегда пахнет кошкой.
     - Ты поэтому всегда в тяжелых ботинках?
     - Поэтому. На крайний случай.
     Марья сказала, что никакого крайнего случая на этот раз не предвидится,
так  как  этим собакам абсолютно  безразлично,  чем  от меня пахнет,  а Сеня
рассказал, что у  них в Петровке есть аморальный ничейный пес, который живет
интимной жизнью  с  кошкой  председателя  сельсовета. И  делает  он это  без
стеснения на  глазах у всех и у  самого председателя в  том числе. Пока Сеня
все  это  рассказывал, мы  приехали. На какой-то пустырь.  Посреди его стоял
дом. А вся земля вокруг  дома была покрыта собаками. Они  лаяли. Но лаяли не
зло. Скорее,  они  лаяли радостно.  Я  сидел в машине и смотрел  на  них.  И
выходить  мне не хотелось. Хотя я очень скоро разглядел, что здесь полно  не
только собак. Здесь есть и кошки. И их много.
     - Ну что, - сказала Марья, - пошли?
     - Куда? - спросили мы все.
     И Марья сказала:
     - Правильно. Некуда нам идти. И спешить некуда. Подождем Петровича.
     - Петрович - это у нас кто?
     - Петрович - это Петрович. Хозяин территории.
     Я еще раз осмотрел то, что Марья назвала территорией.
     - И он здесь живет? Среди этих собак и кошек?
     -  Да,  -  сказала  Марья. -  Живет.  -  И сказала: - Почему  тебя  это
удивляет? Разве жить можно только среди людей?
     - Как раз среди людей можно с трудом, - сказал я.
     - Вот и Петрович скорей всего так считает, - сказала Марья.
     И Петрович вышел. Он был  с ног  до головы  мятый сонный и  удивленный.
Очевидно,  по ночам к  нему мало  кто приезжал. Петрович  подошел,  ежась  и
позевывая,  и  отодвигая  лежащих на  его  пути животных  ногами, постоял  в
тяжелом раздумье, заглянул в окно "Трабанта" и сказал:
     - С приездом.
     И сказал:
     - Разгружать?
     - Разгружай, - сказала Марья. - Пусть отпразднуют мой день рождения.
     - Поздравляю, - сказал Петрович.
     - Не за что, - сказала Марья.
     Петрович обошел машину и начал отвязывать веревку  от крышки багажника,
Марья вышла к нему. За ней выбрался на пустырь Сеня. А я спросил у Сереги:
     - Понравился вашей даме цветок?
     Серега реагировал неадекватно:
     - Какой даме? Какой цветок?
     - Желтый, - сказал я. - В целлофановом кульке.
     Серега открыл рот, посидел так, в ожидании  слов, и  когда  они пришли,
сказал:
     - Ты кто? Здесь? Есть?
     - А ты? - сказал я. - И, кстати, откуда у тебя этот шрам?
     Серега провел рукой по щеке.
     - Шрам - это случайность. Шрама почти не видно.
     - Кому надо, тем видно.
     - А кому надо? - спросил Серега.
     - Ну мало ли, - сказал я, а Серега сказал:
     - Выходим.
     Выходить я не собирался. Я собирался переждать наш визит к Петровичу  в
машине.  Кошка  спала и снова, в который  уже раз за  сегодня, беспокоить ее
было  бы свинством.  Ну, и  обилие собак меня не радовало  и не вдохновляло.
Все-таки к  собакам  у меня  существовало  какое-то предубеждение. Возможно,
врожденное.  Мою мать,  когда  она была  мною  беременна,  укусила  бродячая
собака. Отец собаку поймал,  чтоб посмотреть  -  не бешеная  ли  она. Собака
оказалась не  бешеной,  но голодной. И ее держали  во дворе  на  привязи еще
недели две. За это  время она привыкла к месту и к кормежке, и когда отец ее
отвязал, она никуда не ушла, а осталась жить явочным, так сказать, порядком.
Впоследствии ей  выстроили  деревянную будку, и  она  прожила там  всю  свою
собачью жизнь.  А матери тогда уколов  в  живот делать  не стали,  чтобы  не
рисковать плодом (в  смысле, ребенком)  и  таким образом мать сама рисковала
заболеть бешенством.  Естественно,  вместе с  не родившимся  мной. А когда я
все-таки благополучно родился и начал жить, меня  мать этой  собакой пугала.
Мол, не будешь слушаться - придет собака и  унесет тебя в  собачью будку,  и
будешь там с нею жить до смерти. Я спрашивал:
     - Без тебя?
     Мать говорила:
     - Без меня.
     Я говорил:
     - И без папы?
     - И без папы, - говорила мать.
     И я сразу становился, как шелковый.
     Так что я ответил Сереге:
     - Ты вылезай, а мы вас тут подождем.
     Серега сказал:
     - Кто это "мы" и сколько вас?
     И я ему объяснил, что нас с кошкой двое.
     - Ну ладно, - сказал Серега и полез из машины наружу.
     А снаружи Петрович делил еду на порции и разносил их по пустырю. Собаки
и кошки суетились вокруг него, подлизывались, но свалки не устраивали и драк
тоже не устраивали. Марья взирала на  дело рук своих  издали  и  со стороны.
Сеня и Серега стояли  у машины и коротко переговаривались. Серега скажет два
слова и  Сеня  скажет. Потом опять. Серега два слова и Сеня столько  же (см.
сноску. Если есть желание. А если нет - не см.).  И сначала у меня  возникло
желание узнать,  о чем  можно говорить в  таком  ритме,  потом  это  желание
пропало. Наверно, потому, что внимание мое целиком переключилось на Марью. И
думать  я  стал о ней же. В частности о том, что никогда она  мне ничего  не
рассказывала ни  об этом собачьем  пустыре,  ни о Петровиче, ни о  кормлении
зверей. И  конечно,  я  не мог не подумать  о том, сколько  стоит одно такое
кормление. Марья же явно кормила их неоднократно. Возможно,  регулярно. Если
судить по поведению собак и Петровича.
     Что-то слишком много  нового  пришлось  мне  узнать  о  моей  Марье  за
один-единственный, хотя и длинный  вечер. И  усомниться пришлось  во многом.
Даже в  том, что она  моя. Муж, день рождения,  Сеня, Петрович.  Представить
себе Сеню и Марью в общей постели мне было достаточно трудно, и тем не менее
умом я понимал, что, когда дело  касается Марьи, все возможно и все реально.
Почему-то же  она исчезала,  сделав  вид, что  обижена. И  зачем  нужно было
рассказывать  мне сказки  о несуществующем муже и о том, что она хочет замуж
за  меня? Хотя... Может, и хочет. По-моему, она сама не знает, чего хочет, а
когда узнает, оказывается, что хотела совсем другого.
     К слову сказать, и в этом она похожа на меня. Или тут скорее я похож на
нее.
     Пока я обо всем этом думал,  впрочем,  думал невнимательно  и вскользь,
лишь потому думал, что такое  количество неизвестной ранее информации обычно
вываливается на человека неспроста, кормление закончилось, и я услышал слова
Марьи - она стояла уже у дверцы  "Трабанта"  - что сегодня выварка останется
здесь. Петрович сказал:
     - Вы больше к нам не приедете?
     - Приеду, - сказала Марья. - Но сейчас мне нужен будет пустой багажник.
     Петрович помолчал, держа выварку за одно ухо, и сказал:
     - В газете про комету какую-то писали. Не читали?
     -  Я  газет не  читаю, - сказала Марья, - и вы  не читайте.  Зачем  вам
газеты?
     - Ну  как же так,  - сказал Петрович. - В  газетах пишут много всякого.
Нового и интересного.
     Марья поцеловала Петровича в щеку и сказала:
     - Я всегда завидовала людям, которые из газет могут узнать много нового
и интересного.
     Она запустила  Сеню с  Серегой на заднее сидение, а сама села  за руль.
Петрович стоял с вываркой и тер ладонью щеку.
     -  Желаю счастья,  - сказал он,  когда  "Трабант"  завелся  и  медленно
покатился назад, освобожденный от ручного тормоза.
     - Взаимно, - сказала Марья и включила скорость.
     Собаки,  заслышав мотор, оставили еду и  побежали нас  провожать. Кошки
остались  есть и в  проводах  участия  не  приняли.  У меня, кажется,  снова
начинала болеть голова.  Теперь, похоже,  с похмелья. Нельзя было прекращать
застолье так скоропостижно. Это никогда не кончается добром.
     Марья выехала на дорогу, нажала на газ, и собаки отстали.
     - Сейчас заедем на  склад, загрузимся, сказала она,  - а там посмотрим.
Она поехала к дому, где мы обычно встречались с нею для любви.
     - Ночь еще, - сказал я. - Что и зачем ты собираешься загружать?
     - Так  все  равно по пути, - сказала Марья.  -  А загружать я собираюсь
товар. Мне же сегодня в поездку.
     - В какую поездку?
     - А, я тебе  разве не  говорила?  - сказала  Марья. - Что я проводницей
работаю.
     -  Не говорила,  -  сказал я, подумав, что новости о Марье не кончатся,
видимо, никогда, если их поток не прервет долгожданная комета.
     - Как не говорила? - сказала Марья. - Киевский поезд, СВ, элита.
     - А мне казалось, что ты профессорская дочка, - попытался я ее уличить.
Но ничего у меня не получилось, так как Марья ответила:
     - Одно другому не мешает.
     Против этого возразить было совсем уже нечего и я,  поерзав в неудобном
кресле, умолк, притих и обмяк.
     Дальше все  происходило как-то скучно и  никак не  походило  на то, что
произошло в  предыдущие  часы, и  вообще  не походило  ни на  что. Мы ехали,
стояли  у подъезда, выносили  из квартиры какие-то сумки и коробки, и они не
помещались в машине, потому что  их было слишком много. Марью это раздражало
и она говорила,  что  в пустую  машину,  без пассажиров,  все  бы  прекрасно
влезло, а так  придется приезжать еще раз. Но  в конце концов,  все  так или
иначе разместилось  - выручил багажник на  крыше  "Трабанта". Туда  навалили
гору  всякого  барахла и привязали его  резиновым жгутом с карабинчиками  на
концах, часть сумок мы поставили себе на колени. И Марья мне сказала:
     - Сейчас заброшу домой тебя - поскольку это по дороге, - а потом, после
погрузки - остальных.
     - Меня не надо забрасывать, -  сказал  Серега.  -  Я  от вокзала пешком
дойду. Тем более уже утро.
     - Точно, - сказала Марья, - а говорили "не наступит, не наступит". Надо
хоть фары выключить.
     - Фары - надо, - сказал я. - А радоваться - подожди. Они же не сказали,
что точно сегодня утром. Сказали - вероятно.
     Да,  вероятно. Вероятно  -  это такое  слово. Вероятно - да, вероятно -
нет.  Вероятностей   много.  Я,   помню,  очень  удивлялся,  почему  "Теория
вероятностей", а  не "Теория вероятности". Оказалось, нечему тут удивляться.
Все  проще  простого. Вероятность  не  одна, вероятностей  -  много. Часто -
бесконечно  много. В чем мы и  убедились.  Именно в это утро. Именно  в этот
час. Хотя ехали  и ничего подобного не подозревали.  Это  потом  одни  будут
кричать - что, мол, предвидели и предупреждали, и этого надо было ожидать, а
другие будут отчитываться о проделанной работе и героизме вверенных им служб
и подразделений. А тогда все было тихо и на дворе стояло самое обыкновенное,
ничем не примечательное утро. Утро пятницы, последнего рабочего дня недели.
     Дикий  женский  крик  "Вова,  выходите!"  мы  услышали  издалека.  Крик
повторялся  несколько   раз  и  было  похоже,  что  он  усиливается  мощными
динамиками. Потому что так орать человек не способен.
     А  когда мы подъехали к моему дому, из  него выбегали люди.  Почти  все
раздетые, в спортивных костюмах, в халатах.
     - Смотрите, - сказала Марья.
     Мы посмотрели и увидели, что слева и справа от дома, по склону, в балку
ползет  асфальт, ползут деревья,  ползут  фонарные  столбы.  "Как  в  фильме
ужасов", -  сказал не то  Сеня, не  то  Серега, и  это были именно те слова,
которые пришли в голову мне.
     А люди все выбегали и выбегали, их становилось все больше и больше, они
видели  ползущую  мимо них землю и  начинали кричать и  плакать,  и отходить
вверх, все дальше от своего дома, который трещал по всем швам  и уже начинал
подрагивать и пошатываться всеми своими девятью этажами.
     Марья  дала задний  ход  и "Трабант" тоже поехал вверх,  к запорожскому
шоссе,  поехал  туда, куда пятились все здесь присутствующие. А  поверхность
земли продолжала  двигаться  вниз, продолжала  стекать  в  огромную  древнюю
балку, на дне которой лежала  железная  дорога, а на склонах теснились сотни
гаражей, частных домиков, дачек и тому подобных человеческих построек.
     Наконец,  люди почувствовали себя  в  безопасности  и  остановились,  и
повернулись лицом  к своему дому, и  стало тихо. Остановилась и Марья.  И мы
вышли из машины. Я хлопнул в тишине дверцей - и дом рухнул. Поднялась  пыль,
как от  взрыва. А когда пыль  улетучилась или, может быть, осела,  на  месте
дома ничего  не  было. Даже горы обломков. Был котлован, с бурлящей  грязью,
яма с полужидкой подвижной субстанцией.
     Я стоял над ней, смотрел и пытался сообразить, как связано исчезновение
в  этой субстанции моего дома с  тем, что было со мной сегодня -  с головной
болью,  с  грозой,  кометой, со  всеми этими  неудачными  людьми  и смутными
бессмысленными  встречами, и одновременно я повторял: "Это  был мой дом. Мне
некуда теперь прийти и уйти мне неоткуда. У меня ничего нет. Только кошка".
     Подошел Семенович.
     - Ну, как тебе это безобразие? - спросил он.
     - Да, - сказал я.
     - А ведь я же ничего не успел с собой взять, - сказал Семенович. -  Вся
моя генеалогия погибла.
     - Я мебель вчера завез, - сказал  какой-то босой мужик в кимоно. - Себе
и дочери. Австрийскую.
     А женщина с больными глазами сказала:
     - Господи, я  трусы не надела.  У меня под  халатом ничего нет. - И все
посмотрели на нее,  как  будто желали убедиться в том,  что под  ее  халатом
ничего нет, воочию.
     Так стояли полуодетые люди над ямой, стояли, наверное, час. Или  больше
часа. И  откуда-то  возникло и  повисло  над ними слово  "оползень",  против
которого протестовала  председательша  кооператива, крича  "какой  оползень?
Семь лет вода в подвале стояла и вокруг дома одна вода  кругом вместо земли,
и  в соседних домах все точно то  же самое". Она очень громко  кричала, наша
председательша.  Громче  транзистора   в  руках  старухи.  Видно,  в  панике
схватившей то, что схватила ее рука, и это  оказался работающий  транзистор.
Теперь он рассказывал о комете Лоренца, о ее несуществовании среди  небесных
тел.   И   о  том,  что   самого  Лоренца  тоже   не  существует   в  списке
ученых-астрономов, говорил приемник, и, значит,  это очередная газетная утка
мирового масштаба.
     Кроме  меня,  на это  сообщение мало кто обратил внимание.  Потому  что
именно  в  это  время  к месту  происшествия начали  съезжаться власти  всех
уровней, вплоть до самого губернатора,  и охранники общественного порядка, и
пожарные, и телевизионные  репортеры.  И уже говорили,  что ожидается приезд
президента страны и ее премьер-министра собственными своими персонами.
     Как  ни  странно, но вся эта  кутерьма  меня успокоила. Я подумал,  что
падение  дома  гораздо  лучше  столкновения  с  кометой,  подумал,  что  раз
поднялось  столько  шума,  то  и  квартиры  нам  всем  дадут,  и  деньги  на
приобретение  необходимых  для  жизни  вещей  выделят,  и  еще  какую-нибудь
компенсацию  выдадут  на  руки  как  пострадавшим от стихийного  бедствия. И
совсем уж некстати подумал я о том, что все это означает как минимум одно: у
меня будет наконец в кармане трешка и  даже больше,  причем  гораздо больше,
намного больше, несоизмеримо больше.
     - Поехали отсюда, - сказала Марья. - Нечего тут стоять.
     - Вы езжайте, - сказал я.  - А мы побудем. Мало ли что? Надо же узнать,
что теперь будет и как и вообще.
     Марья села в машину,  Серега и Сеня сели тоже.  Машина отъехала,  потом
сдала задом, и Марья протянула мне в окошко три сотенных бумажки.
     - Возьми на первое время, а там видно будет.
     - Вот и трешка, - сказал я. - Сбылась мечта моей жизни.
     - Какая мечта, - не поняла меня Марья. - Что ты такое несешь?
     - А я, - сказал, - ничего не несу. - И еще я сказал ей: - Спасибо.

     _____________________
     *  Здесь описаны  основные и случайные встречи, вошедшие  в  повесть. О
побочных, вспомогательных  и ошибочных встречах рассказывается в приложениях
No1, No2 и No3.
     1 Многое об этом человеке - в  приложении  No1, а  также и в приложении
No2.
     2 О  жизни одного члена этой бригады вы  узнаете из  приложения No3. Но
лучше - позже, чем сейчас.
     3  О нем - приложение  No2. Перед чтением  приложения No2 рекомендуется
прочесть приложение No1. Но можно этого и не делать.
     4 Некоторые подробности из  жизни Марьи  можно узнать из приложения No2
(здесь она фигурирует под именем Машка) и приложения No3.
     Сноска: Серега говорит Сене, что, кажется, он этого Петровича5 знает и,
кажется, пил с ним его водку, закусывая его же котлетой в  тесте. А Сеня ему
отвечает, что пить - не означает знать.
     5 Все о Петровиче вы можете узнать, если прочтете приложение No3.

ПРИЛОЖЕНИЕ No1

ПОЧТИ ВСЁ О СЕРЁГЕ

     Это  навалилось  на Серегу как-то  враз.  Неожиданно  и необъяснимо,  и
главное дело, непонятно, с чего и почему и вообще. А если впрочем и c другой
стороны  смотреть,  то,  может,  оно и  несложно, и  как  все  другое,  свои
первоистоки имеет. Но Серега в истоках этих не силен был разобраться, потому
что  он  больше  чувствами  жил и  владел и  эмоциями, чем  размышлениями  и
выводами из них.  А  чувства  в  данном случае ничем Сереге помочь не могли,
хотя он  и продолжал ими жить, как жил раньше, не противореча своей сущности
и самому  себе в целом.  Только по выходным  он  теперь больше дома сидел не
высовываясь - не то что раньше. Когда дома он тяготился собой и не знал, что
можно  в квартире  делать  и  чем  себя занять. На  улицу  выйдешь - пойдешь
куда-нибудь  или  просто так пройдешься  туда,  сюда  и  обратно,  встретишь
кого-то обязательно знакомого,  поговоришь  с ним или  он с тобою поговорит.
Или допустим, зайдешь  в какое-либо культурное, не очень злачное заведение -
чтобы  выпить какого-никакого бодрящего спиртного напитка в пределах нормы и
опять же  поговорить о различных  случаях  и аспектах  повседневной жизни во
всем ее, так  сказать, многообразном богатстве  и проявлении. Да и вообще на
улице Серега себя как-то свободнее чувствовал и  увереннее в завтрашнем дне.
Может  быть, потому  что улица,  она ни к чему  его  не обязывала, кроме как
ходить по ней прогулочным шагом да смотреть на  все встреченное без разбору,
чтоб глаза не скучали. И  главное, на улице,  когда  идешь  по  ней,  всегда
кажется, что идешь ты куда-то и по какому-то определенному и важному поводу,
даже если идти совсем некуда  и не  к кому и никому твой приход  не будет  в
радость. Далеко не у каждого человека есть такие места, куда он может прийти
в любое  время без  предупреждения и  без приглашения, прийти  - и чтобы ему
обрадовались. Или хотя бы не обрадовались, но  и не расстроились и  не сочли
помехой и нахалом, припершимся, непонятно зачем и почему, и к кому.
     Серега, он и сам не слишком любил, когда к ним кто-нибудь притаскивался
с  бухты, как  говорится,  барахты.  Правда, он не любил  этого потому,  что
притаскивались всегда одни  и те же,  неприятные ему люди -  родственники  и
подруги жены, которая и сама давно  была Сереге  неприятна. И они приходили,
садились и  начинали что-то  такое  рассказывать  из  своей  личной жизни  и
спрашивать  советов  и  тому  подобное.  И  всегда втягивали  Серегу в  свои
разговоры, а он втягивался в  них  с трудом и через силу, преодолевая себя и
свою неприязнь ко всем присутствующим. Особенно он не любил брата своей жены
Мусина, потому что тот  через  каждое слово повторял  слова из песни "скажи,
Серега",  требуя  таким  образом  от  Сереги  подтверждения  каким-то  своим
собственным высказываниям и утверждениям, к каковым Серега отношения не имел
и причастен не был никаким, как говорится, боком. Да и подруг жениных Серега
недолюбливал с молодых лет. Они ему еще на свадьбе не понравились, поскольку
только  и делали, что  ели и  орали какие-нибудь  глупости, вроде "горько" и
"танцуют  все". А свадьба,  между прочим,  происходила  не  в ресторане  или
столовой, а в двухкомнатной квартире Сереги, где и развернуться-то  было как
следует нельзя, не  то что танцевать и колобродить, тем более четвертый этаж
и  внизу люди, имеющие  право  на отдых.  А когда все  уже  съели  и  выпили
подчистую,  эти  самые  подруги еще и уходить не желали, а желали остаться и
лично присутствовать  при первой брачной ночи, чтобы посмотреть, как это все
у молодых получится и произойдет и  порадоваться за  них от  всей души  и от
всего тела. А Серега, он, конечно,  понимал,  что  нет ничего хуже и на  вид
противнее пьяных  женщин,  и  что трезвыми  они  ничего такого  подобного не
творили бы,  но все  равно злился на них, и  они своими вспотевшими телами и
размазанными  ртами, и пьяными движениями,  и  глупыми выходками  вызывали у
него даже какое-то омерзительное отвращение, а молодая жена - бывшая невеста
- видела  это и говорила  ему  незаметно  на ухо  "ну, ладно  тебе,  кончай,
неудобно же все-таки, ну".  И дергала за  рукав. А Серега или молчал на это,
или  говорил  "отстань  от  греха  подальше"  и  говорил "не  трожь  пиджак,
надоело". В общем, он тогда  же, на своей импровизированной,  можно сказать,
свадьбе понял, что жена не на его, а на их стороне  и  понял, что на этой их
стороне она будет  и дальше, и,  скорее всего, будет на  ней  всегда. И он в
целом правильно все понял своим обостренным шестым чувством. Так оно потом и
пошло. Вечно жена принимала участие в делах и судьбах своих подруг и друзей,
а  Серега служил ей  только  обузой, которая необоснованно  требует  к  себе
повышенного и  дополнительного внимания. И они, друзья  ее и подруги, всегда
вмешивались,  если что, в их семейную интимную жизнь и становились на защиту
жены  грудью,  а  на  Серегу  нападали  и  наскакивали  всеми  возможными  и
доступными  им  способами.  Потому что  все  они  -  это  была  одна большая
шайка-лейка с самого детства, а Серега в их компании был пришлым со стороны.
И они его не приняли, несмотря ни на что,  и он их тоже не принял.  Понятно,
что он  тяготился своим домом, в котором постоянно толклись хоть и знакомые,
но чуждые ему люди, мешая жить и  отдыхать и устраивать по своему усмотрению
семью.
     Сначала,  в  первые  несколько  лет, Серега пробовал  сопротивляться  и
настаивать на своем,  а потом бросил. После того, как пришел  домой, вошел в
комнату и увидел ноги жены белые, в потолок устремленные, и мужика какого-то
на ней в брюках спущенных и тоже белых. Серега не стал выяснять, что это был
за мужик  и  вообще ничего не стал  выяснять,  а повернулся  и ушел и пришел
совсем уже поздно.
     Он гулял по городу - ходил по улицам, сидел в сквере, пил чай с лимоном
в забегаловке и  занимался подобными, ничего не  значащими для жизни делами.
Он совсем не думал о своей жене и не потому не думал, что  приказывал себе о
ней  не думать,  а потому, что не думалось  ему о ней само собой. О том, что
хорошо бы сейчас познакомиться с какой-нибудь молодой красивой девушкой или,
там,  женщиной,  Серега думал. И чтобы  ноги  у нее, думал, были, как у  той
женщины  в неуклюжей микроскопической машинке, неизвестной  марки - прямые и
длинные, с круглыми маленькими  коленками, а не такие, как те, что торчали в
потолок.
     Конечно, такие женщины на дороге не валяются - это золотой фонд  нации,
и  Серега  сознавал, что на всех их хватить  не может. Они, видно,  это тоже
сознавали и  вели  себя соответственно. Уж та, с машинкой иностранной, могла
бы уделить Сереге какой-нибудь минимум своего внимания. Хотя бы  потому, что
он ей помог и ее выручил. Он  шел на днях по улице, а она стояла на тротуаре
возле  своей машины  и  смотрела на нее,  как на новые  ворота, не зная, что
делать.  И Серега отважился к ней подойти  и  спросить,  не  надо ли  чем-то
помочь. Она сразу сказала, что надо, потому как у нее кончился  бензин, а до
заправки  метров двести и сама она туда машину не  дотолкает.  Серега сказал
"садитесь  за руль"  и уперся  машине  в зад.  Доехали  они легко  и быстро,
несмотря  на  то,  что  дорога  имела небольшой подъем.  Все-таки Серега был
мужчина  не из слабых.  А на  заправке женщина залила в бак бензин,  сказала
одно  слово - спасибо  -  и уехала, на  Серегу  даже  не посмотрев. Красивые
девушки и тем  более женщины на Серегу почему-то никогда не смотрели. Может,
он был недостаточно видный или недостаточно высокий, или недостаточно хорошо
одетый.  А  может,   их  в  лице  Серегином  что-либо  коренным  образом  не
устраивало. У Сереги ведь было  самое обыкновенное лицо, ничем не выдающееся
и  не  примечательное. За исключением старого  шрама,  оставшегося Сереге от
советской   армии.   Но  шрама   почти  не  видно.  Если  только  специально
присматриваться. Так  что, вполне возможно, девушки и женщины  Серегу просто
не  замечали.  Ну, взгляд  на нем  у  них ни  за  что  не задерживался  и не
зацеплялся.  Поэтому  Серега  познакомился  тогда  вместо женщины  с хорошим
мужчиной в плаще, без определенной внешности, который  впоследствии оказался
дядей  Колей, а еще позже Петровичем5 и у которого была с собой чебурашка, в
смысле бутылочка из-под пепси, наполненная  до краев своего горлышка водкой.
И помимо того, у него была котлета в тесте. И они съели котлету, разделив ее
поровну  меж собою, а  водку  всю  выпивать не  стали,  а только приложились
губами и сделали по глотку. Серега средний глоток сделал, а мужчина  в плаще
-  очень большой и  вместительный.  После чего  он спрятал остатки водки  во
внутренний  карман  плаща  и сказал  "может,  еще кого-нибудь  встречу".  "А
закусывать чем  в таком  случае  будете? -  спросил Серега.  - Мы же котлету
съели всю до основания". "Котлета -  не проблема", - сказал хороший мужчина,
и они поговорили с Серегой о многом, и говорили бы еще, но откуда-то взялись
двое  мужиков  с  телекамерой  и   бесцеремонно   вмешались  в  их  приятное
времяпрепровождение.  Один направил на Серегиного  визави черное дуло своего
аппарата, а другой спросил:
     - Скажите нам пожалуйста, как вы живете?
     Новый Серегин знакомый отвечал, как положено  отвечать в нашем обществе
переходного типа:
     - Разве мы живем? - отвечал он. - Мы - выживаем.
     -  И  как же  вы выживаете? -  тоже как  положено, продолжал спрашивать
телевизионный мужик.
     - Ну  вот,  -  продолжал  отвечать друг Сереги, - сегодня  у  меня есть
возможность  - я покупаю выпивку, завтра  у него есть - он покупает. - Здесь
дядя Коля  сделал паузу  и  закончил: -  А  вы,  собственно, что  хотите нам
предложить?
     Наверно, они ничего не хотели, потому как  повернулись и ушли, а Серега
подумал про себя, что на свете все-таки много хороших и замечательных людей,
возможно, их даже больше, чем плохих. И значит, подумал Серега, жить на этом
свете можно, потому что злу никогда не возобладать над добром окончательно и
бесповоротно. Вот что тогда, в трудный и унизительный, можно сказать, момент
жизни  Серегу обнадежило.  И  он вернулся  домой  и  стал  там  жить, только
замкнулся сам в себе.
     Такая  жизнь  не была  безоблачной и счастливой и напоминала  несколько
круговую  оборону  или глухую защиту,  но люди по-разному  живут, и так, как
Серега  -  в частности.  Да  и  кто сказал, что  жить,  находясь все время в
нападении,  лучше и достойнее  звания  человека?  Конечно, достичь  в жизни,
нападая на  других людей, можно большего, чем от тех же людей обороняясь. Но
это если человек желает  чего-нибудь достигать.  Серега, например, не желал.
Он желал просто  жить-поживать  да добра наживать. Причем добра не в  смысле
богатства  и  материальных  благ,  а  в смысле добра  в  прямом  и  основном
понимании этого емкого слова. Хотя,  впрочем, и  этого он  желал  не слишком
активно и устремленно. Не был Серега человеком целенаправленным, он, скорее,
пассивным был человеком.  И он жил не зачем-нибудь, а  потому что родился. И
даже  не задумывался над  тем,  что  жить можно  так, а можно  и по-иному  -
по-разному,  короче говоря,  можно жить. Он жил просто.  Как принято было  у
большинства людей, так и он жил. Не выделяясь. Ему  часто  и вовсе хотелось,
чтобы его  никто не видел, он с детства любил сказки  про шапку-невидимку. И
быть  невидимым Серега  хотел  не  для  того,  чтобы  за  другими  наблюдать
безнаказанно, а именно, чтобы никто не видел того, что он есть, существует и
присутствует. При такой шапке можно было бы  лечь где-нибудь на  правый бок,
подтянуть  колени к животу, обнять себя  руками и  уснуть.  А они там пускай
делают что угодно. Лишь бы не трогали, лишь бы не видели и  не приставали со
своими  разговорами и со своими застольями и  со  своим  весельем  по поводу
того, что не нужно идти  в  выходной  день на  работу. А без шапки-невидимки
Серега никак и нигде спрятаться не мог. Он мог, казалось бы, уйти из дому на
какое-то время  и  укрыться  среди  незнакомых людей  на  улице  и  в других
общественных местах, но и этого по большому счету Серега не мог. Улица, она,
как  выяснил Серега, по  ней бродя и  гуляя, полна неожиданностей, и на  ней
всякое  случается и  происходит, и главное, то происходит, чего не  ждешь  и
чего совершенно тебе не нужно и не полезно, а лишь действует отрицательно на
мозги и на сердце, и на саму, можно сказать, душу. Потому что такие хорошие,
как вышеописанный,  мужчины  встречаются на улице в редких  и исключительных
случаях. А в основном там ходит и попадается на глаза всякое черт знает что.
Именно поэтому Серега в какой-то момент перестал уходить, а стал оставаться,
думая,  что  дома  я хоть  все  знаю  и ничего неожиданного  здесь  со  мной
случиться не может - ни хорошего, ни плохого. А это уже немало и даже много.
Когда знаешь, что тебя может ждать, и  имеешь возможность  к этому  морально
подготовиться. И не реагировать, защищая себя своим спокойствием, доведенным
до полной непробиваемости. Сереге его спокойствие давалось сначала трудно, а
потом - ничего, потом он  сделал его своей второй натурой. Во всяком случае,
со  стороны  он был абсолютно бесчувственной  чуркой,  и все  женины  гости,
которые были фактическими  хозяевами дома, говорили ей в последние годы, что
разве это  человек?  Он  же, говорили, ничего не  выражает  и ни на  что  не
откликается. У него, наверно,  нету нервной системы, а значит, он и не живое
существо, а дерево. Это в  лучшем случае. А  Серега  на их эти  высказывания
только думал, что хорошо  бы это так и было,  потому  как дерево, по крайней
мере, ничего не слышит и не видит, и ему легче соблюдать полный и постоянный
покой.

     _________________
     5  Желающие  узнать  о  жизни  Петровича,  читайте  приложение  No3. Не
желающие - не читайте.

ПРИЛОЖЕНИЕ No2

ДЕРЕВО**

     Дерево стояло на  остановке  автобуса.  Но не это  важно.  Важно, что в
нижней части ствола - метр  примерно над землей - оно имело  дупло, уходящее
вниз, к корням.  А кроме того,  дерево  располагалось на таком расстоянии от
киоска с мороженым, что как раз можно было  успеть  съесть купленную порцию.
Естественно, все опускали  бумажки  в дупло. Проходя  мимо. Это  было  очень
удобно  и  не  засоряло улицу. Хотя улица все  равно была  засорена. Так как
упиралась  в  базар.  А   базар  -  это  всегда   всяческая  грязь  и  самый
разнообразный  мусор.   Богатство  палитры  базарного  мусора  не  поддается
практическому описанию. Так же, как и количество пыли. Пыли на наших базарах
почему-то гораздо больше,  чем в среднем  по городу. Ее  даже больше, чем на
проезжей части.
     Но дело не в этом. Да, так вот улица все  равно была  засыпана мусором.
Он торчал из травы  на обочине, растаскивался  ветром и ногами  прохожих,  и
колесами  автомобилей.  Казалось,  что  его  вообще никогда не  убирали.  Не
убирали со времен очаковских  и  покорения  Крыма. А  может,  и  еще с более
древних времен.
     В  мусоре  рылись бездомные  собаки6 и люди, они надеялись найти в  нем
что-нибудь  съестное или не утратившее какую-либо  иную пользу. Но удавалось
им  это нечасто. Потому что мусор, он и есть мусор. И стал он мусором именно
потому, что всю свою пользу уже утратил. Хотя польза - понятие растяжимое, и
для  одного в предмете нет ничего,  а другой находит  в нем  что-то для себя
нужное  и необходимое до зарезу.  Серега видел, как одна  большая  собака на
глазах у трех маленьких шавок доставала из дупла обертки из-под мороженого и
облизывала изнутри, наступая на  них передней лапой, а облизав, отпускала, и
они  двигались, шелестя и шурша, подгоняемые ветром. А люди искали брошенные
другими людьми бутылки, сдавали их тут же, неподалеку за копейки приемщикам,
которые в  свою  очередь сдавали  их,  но уже  оптом,  тем,  кто  производит
всевозможные поддельные  напитки, как спиртные, так и прохладительные. Ну  и
еду некоторые  из  них  тоже  искали -  те,  кто  совсем  опустился  на  дно
существования.  Еду, окурки  и Бог весть  что еще.  Потому что за  последние
несколько  лет образовался целый параллельный мир, живущий за счет отходов и
отбросов основного мира. Хотя какой из них  основной, определить невозможно.
Это для кого как. Миры просто образовались и существуют каждый  сам по себе,
в своем отдельном измерении -  условно один  выше, другой ниже,  - и если из
верхнего в  нижний  попасть можно,  то  обратно -  нет.  Обратной дороги  не
существует  или  она  существует, но  ее  ни  найти невозможно,  ни,  найдя,
преодолеть. А главное мало кто эту дорогу ищет. Человек, в большинстве своем
по природе не  склонен бегать из одного мира в другой, он  склонен привыкать
ко всему и  приспосабливаться. Не скажу обо всех людях, но бомж  Сеня считал
именно  так.  На  собственном  богатом  опыте.  Причем Сеня  он  не  обычный
какой-нибудь рядовой бомж был, он статью в газету написал и ее напечатали, а
другая газета  у него целое интервью взяла.  То есть он был бомж приличный и
обеспеченный. И непьющий. Абсолютно. Он говорил, что пьянство и наркомания -
есть проявление естественного отбора природы, а я, говорил, под каток  этого
беспощадного  отбора попадать не хочу  и не намерен.  Поэтому  плату за свой
труд он  брал  исключительно съестным - яйцами, хлебом, маслом,  сметаной  и
мясом.  А летом  - плюс овощами и фруктами. Жил Сеня в  деревне, недалеко от
города, в заброшенной,  ничьей хате. Занял ее произвольно, подлатал - чтоб с
крыши потоков  не лилось -  и жил.  Его местные власти,  конечно, проверили,
забрав  один  раз  в  милицию.  Выяснили, что  он  нигде  не  прописан,  что
алиментщик злостный,  и  отпустили.  Сделать-то  ему ничего  нельзя было.  В
условиях всеобщей безработицы и  дефицита  рабочих мест. Если  б  ему работу
предоставляли,  а он работать не хотел, тогда да, тогда его и посадить можно
было, но ему же никто работу  предоставить не мог. Кроме,  конечно, старушек
деревенских, которым он то дверь сделает, то стол, то печь починит, то утюг.
Но это  все  были одноразовые неофициальные  работы.  И  жить  они позволяли
неплохо,   а   приобрести   статус  общественно  полезной   человеко-единицы
возможности  не обеспечивали. Так  же, как и алименты  платить. К чему  Сеня
искренне, всеми фибрами души, стремился.  Но осуществить свое стремление ему
не удавалось. И он эти свои постоянные неудачи переживал тяжело. В моральном
смысле. Ему было жалко  своего родного ребенка, принадлежащего жене, который
рос без его помощи и участия, пока не вырос.
     Но Сеня не  был  в этом единолично  виноват. Больше  жена его виноватой
была.  Потому что, когда она его стала попрекать куском хлеба - а Сеня тогда
на  инвалидности  находился  после  аварии,  пятнадцать  переломов   у  него
образовалось в результате  потери сознания за рулем автомобиля  ЗИЛ-130 - он
развелся,  несмотря  на  свое  болезненное состояние здоровья,  все бросил и
ушел.  Устроился  в  ЖЭК  на  облегченную  работу  плотника  и  стал жить  в
мастерской.   Она   из  себя   проходной   подъезд   представляла,   пополам
перегороженный.   Без   окон,   санузла,   водопровода,   зато  с   запахами
мусоропровода. И  он там год  жил и работал.  А жена подала в  суд, и его из
квартиры выписали как  лицо в  ней не проживающее.  И  Сеня  стал  бомжом  в
строгом понимании этого слова. То есть  он  оказался без определенного места
жительства. Естественно,  не имея этого места,  на приличную и  оплачиваемую
работу  устроиться  практически  невозможно.  И значит,  невозможно  платить
алименты.  Вышло, что себе во вред жена квартиру заполучила, нанеся Сене еще
один  удар ниже  пояса. А ведь  он  ради нее на ощутимые жертвы шел, учебу в
институте  инженеров  железнодорожного  транспорта оставил,  будучи  круглым
отличником - чтоб, значит, быть главой семьи в материальном смысле. А она...
Да что говорить!
     И  что  интересно,  жена  его  эта  бывшая  была  лучшей  подругой жены
вышеописанного в приложении No1 Сереги. Такое, значит, неожиданное стечение.
И между  ними, между  женами  в смысле, не было фактических различий, они  и
характерами, и лицами  друг  друга  сильно  напоминали.  Так, что  их  плохо
знакомые люди даже путали. Но Серега с Сеней никаких,  даже приятельских или
там  чисто человеческих связей не имел. Он же воспринимал его как  одного из
жениной компании и относился к нему соответственно своему восприятию. Хотя и
замечал,  что Сеня, бывая у  них дома,  его  не  затрагивал и не  задевал за
живое.  Да  и  бывал  он  реже,  чем  другие. Видно,  когда жена  на  аркане
притаскивала со скандалом. А потом он и вовсе  исчез  из  поля зрения Сереги
надолго  и  ничто о  нем  не напоминало. Жена его,  та продолжала  приходить
регулярно, как электричка. И допекала она Серегу теперь еще больше других. И
наконец  он не выдержал  ее присутствия  и, когда никто не видел, взял двумя
пальцами - большим и указательным - за грудь и  сдавил изо всей силы. И ушел
в другую комнату. Она и заорать не успела. Вернее успела и заорала, мол, он,
грудь,  меня,  сука! Но  Сереги  уже  и  след  простыл. А  когда  она начала
рассказывать всем присутствующим, что он с нею сделал, ей  никто не поверил.
Только посмеялись, говоря, что, может, он  тебя заодно  и изнасиловал в один
прекрасный миг  в особо  извращенной  форме? Короче, все решили,  что  шутка
удалась  и  дала возможность лишний раз  над Серегой  посмеяться от души.  А
заподозрить  его в таком поступке  никто, конечно, не  мог. Жена  - и та  не
могла.
     Да он  и правда,  не был способен ни на что подобное  и как это  у него
получилось, сам не знал. Это он, видно, из-за  того, что в состоянии аффекта
пребывал постоянно. Вот оно и сказалось в таком  уродливом виде.  Хотя, чего
скрывать, потом, по прошествии  некоторого времени, Серега радовался в  душе
за  себя и за свой проступок и думал, что все-таки  он молодец, раз совершил
это безобразное оскорбление действием. Он и Сене об этом рассказал, встретив
его возле дерева.  Он шел без цели  по городу, сразу после  этого инцидента,
мечтая о том, что идет  не просто так, а на свидание с женщиной, которая его
ждет сейчас  на  скамейке сквера,  потому  что  пришла  раньше  назначенного
времени. А Серега шел и мечтал на ходу, что вот сейчас он купит на цветочном
базаре один, но  очень длинный  и очень  красивый желтый  цветок  и попросит
обернуть  его  в  целлофановую хрустящую  бумагу  и так, завернутым, подарит
цветок своей  воображаемой  женщине, и она понюхает  его,  ткнувшись лицом в
целлофан, и целлофан от этого  захрустит  и слегка сомнется. И  вот, значит,
Серега шел так вместе со своими мыслями о женщине, а Сеня стоял и  смотрел в
дупло. Просто  стоял и просто смотрел. И Серега подошел  к нему и  сказал от
нечего делать "привет". Сеня ответил тем же.
     - Ты что здесь стоишь? - сказал Серега.
     Сеня на вопрос решил промолчать.
     - Почему не заходишь к моей жене? - сказал Серега.
     - Я и к своей не захожу, - сказал Сеня, все еще глядя в дупло.
     - Как это? - сказал Серега. А Сеня не сказал ничего.
     - Ты что, с ней не живешь?
     - Не живу.
     Сене вопросы стали надоедать,  и он начал подумывать, не послать ли ему
Серегу. Но Серега этого не знал и поэтому продолжал спрашивать:
     - А где ты живешь?
     - Нигде, - Сеня повернулся и пошел своей дорогой. Но Серега увязался за
ним.
     Они  шли  молча в  ногу  - Сеня чуть впереди, Серега  -  чуть поотстав.
Наконец, Сеня  обернулся  и  остановился.  Серега ткнулся  ему  в грудь.  По
инерции движения.
     - Пошел на хуй, - сказал Сеня. А Серега сказал "давай выпьем".
     На это у Сени возражений не нашлось. Он только сразу предупредил - я не
пью.  И ты, сказал, мне лучше пирожок купи  или чебурек с мясом. А то  жрать
хочется еще со вчера.
     Серега  тут же у одной уличной торговки купил чекушку левой водки,  а у
другой - два самодельных беляша и два чебурека, и они стали под зонтик.
     - Ты, правда, не пьешь? - сказал Серега.
     - Пошел на хуй, - сказал Сеня.
     -  Что будете брать? - высунулось из киоска лицо и  пояснило: - Это мой
зонтик. Берешь  у  меня  -  стой  под  зонтиком, ешь и пей.  Не берешь  - до
свидания.
     - Минералки пол-литра, - сказал Серега. - И пачку "Ту".
     - Не бери у него ничего, - сказал Сеня. - Лучше пошли его на хуй.
     Но Серега не послушал Сеню а, наоборот, возразил:
     - Что ты все на хуй да на хуй? У тебя что, других адресов нету?
     - Есть, - сказал Сеня. - В жопу.
     В  общем,  Серега взял минералку  и  сигареты, и они расположились  под
зонтиком вдвоем, можно сказать, как баре. На что Сеня сказал:
     - Никто,  кроме нас, у этого хмыря не покупает. Одни мы. - И добавил: -
Нашел дураков.
     А  Серега  налил  в  белые  гофрированные  стаканы  водки,  обнюхал  ее
тщательно и сказал "вроде пить можно".
     - Я не пью, - сказал Сеня и  оторвал зубами кусок чебурека. По бороде у
него потек мясной,  с  золотинками,  сок, и он через губу попытался слизнуть
его языком.
     - Ну не  пей, -  сказал Серега и выпил сам.  Минералку  он отхлебнул из
горлышка, а закусывать не стал. Желая сэкономить на вторую половину чекушки.
Чтоб уж все заодно закусить и перешибить вкус левой водки.
     - А  ты  чего это меня поить-кормить вздумал?  - вдруг спросил  Сеня  и
изготовился к чему-то, известному ему одному. - Из презрения?
     Серега хлебнул еще минералки  и сказал  "какое презрение? Откуда?  Не с
кем мне было. А тут - ты, как с Луны. Ну, я и это. Вот и все".
     Сеня положил в рот  остаток чебурека,  взял со стола беляш и сказал "ну
тогда ничего. Тогда ладно".
     А Серега  был уже и не рад, что связался с этим не слишком знакомым ему
Сеней, тем более и общаться с ним было чуть скучнее,  чем выпивать самому, в
одиночку. Но уже связался и назад путей отступления не было. Слава Богу еще,
что он после чебурека с беляшом подобрел и успокоился. И Серега под это дело
рассказал,  как брал его жену за грудь. Это Сеню рассмешило и развеселило до
слез. Он смеялся и все  говорил "нет, ты серьезно ее?" "Серьезно, -  говорил
Серега, - потому что достала она меня до самых потрохов и мозгов".
     Тут этот ненормальный Сеня стал мрачным и говорит:
     - Грудь у женщины не для того предназначена существовать. Между прочим.
- И говорит: - Надо выпить. - И выпил водку, которую Серега в общем-то ему и
прочил.
     Правда, Серега успел сказать "ты ж не пьешь", а Сеня сказал "не пью, но
это  роли не имеет". И он съел Серегин чебурек как  ни  в  чем  не бывало. А
Серега съел беляш, так  как понял, что если  он его не съест немедленно, его
съест без зазрения совести Сеня.
     Потом они  постояли  еще немного. Каждый сам с собой. Потом Сеня сказал
"пошли ко мне". "Пошли", сказал Серега и спросил: "Это далеко?" Сеня уже  на
ходу сказал  "не очень,  километров двадцать". Конечно, Сереге идти сразу же
расхотелось, и он сказал "подожди, ты ж говорил, что нигде не живешь".
     - Не живу, - сказал Сеня. - Правильно. Но где-то же я живу.
     - А, - сказал Серега.  - Я так  и  думал. Потому что  не  бывает,  чтоб
человек нигде не жил. Если он живой.
     - Что-то ты сильно умный, - сказал Сеня, а Серега сказал:
     - Может, на общественном транспорте поедем?
     - Не поедем, - сказал Сеня. - Там цены, а у меня денег нету. С собой.
     - Так у меня есть.
     - Ну и держи их при себе, -  сказал Сеня грубо и чуть  мягче добавил: -
На хуй.
     И  они  побрели  медленно  через город  и  вышли  на большую  дорогу  -
запорожское шоссе.
     - Финишная прямая, - сказал Сеня. - Три часа - и мы дома.
     -  А обратно? - сказал Серега.  -  Сейчас уже  часов  пять. Когда  ж  я
вернусь?
     - А когда тебе надо?
     - Да мне... - Серега подумал и сказал: - Мне никогда не надо.
     После  этих  слов его прорвало. Как чирей. И  он стал  спеша и сбиваясь
рассказывать Сене  про свою нехорошую жизнь. С самого начала. Со  свадьбы то
есть.   На  которой  Сеня   по  уважительной   причине   не   присутствовал,
познакомившись со своей будущей, а  ныне бывшей женой  несколько позже. И он
рассказывал о жене и семье,  и  доме, и работе, а  Сеня его не слушал и даже
вида, что  слушает, не подавал и не  делал.  Он  шел своей  дорогой - прямым
запорожским  шоссе  - и  думал, что зря  и напрасно ходил в город,  так  как
ничего полезного из этого похода не вынес  -  кроме  чувства голода.  Да еще
случайный груз к нему прицепился и прилип,  и тащится теперь следом наступая
на пятки, неизвестно за каким чертом. Сеня уже забыл,  что сам позвал Серегу
с собой, а Серега, он только согласился и все, и не более того.
     В общем,  они шли,  как  странники забытых эпох, только  без  посохов и
котомок,  преодолевая  расстояние и  не  заботясь  о  времени. Серега  хотел
говорить, рассказывая всю свою жизнь - и говорил, Сеня хотел не слушать  - и
не слушал. Он о своем думал. О  том,  что когда-то, в сущности, вовсе не так
давно, жил он здесь, на этом окраинном массиве под древесным названием Ясень
и горя не знал. Почему так назвали  массив, теперь сказать трудно, теперь об
этом  вряд  ли  кто-нибудь  помнит. Возможно,  здесь  по генеральному  плану
строительства собирались насадить между домами ясеневые аллеи или  бульвары.
Правда, потом ничего такого не насадили, а насадили, что было под руками, то
есть  обычные широко распространенные в этих  местах тополя, от которых пуху
не оберешься. Но  переименовывать Ясень в Тополь уже  не стали.  Да поначалу
оно и непонятно было, чего в грунт понатыкали - саженцы, они и есть саженцы.
Которые  были в  тот момент на складе озеленительного  треста, те в машины и
загрузили.  Были  б пальмы - загрузили б пальмы, были бы баобабы, сошли бы и
баобабы. У нас же  народ  неприхотливый и непривередливый, как верблюд, и не
все ли ему равно, под какими деревьями в домино играть и детей прогуливать.

     Следующий кусок приложения No2 (отделен звездочками) можно  пропустить,
так как прямого отношения к повествованию он не имеет.

        x x x
     В  сельской  местности  -  там  другое   дело.  Там  деревья  людям  не
безразличны. Может  быть, потому, что в домино  сельские жители не играют, а
играют  в "дурака" и  детей  они не прогуливают. Дети в  сельской  местности
гуляют  сами  и вообще растут,  как трава  в  соответствии с  законами живой
природы. В  Петровке, допустим - в  которой  полулегально жил Сеня - деревья
росли в основном фруктовые. От абрикосовых и вишневых  до персиковых. А один
мужик ради эксперимента инжир сажал у себя на  приусадебном участке, миндаль
и  банан.  Правда,  они не  приживались и  гибли  в  первый  же  год  своего
существования в связи с неблагоприятными погодными условиями. Но он их снова
сажал, говоря, что  мы  не можем  ждать милостей  от природы и  тем более от
деревьев. И еще он говорил, что упорство  и труд  все перетрут и все равно у
меня будут цвести бананы, так же, как на Марсе яблони. Всему - свое время.
     Да, а  трава  в этой Петровке росла  сама. От  нее и  ее неистребимости
просто  деваться  было  некуда.  Потому  что местность  здесь  испокон  века
славилась своей  болотистостью и низменностью. Но зато  все жители  Петровки
держали всяческую скотину, дающую молоко. И она самостоятельно и произвольно
паслась,   жуя  траву  и  не  требуя  практически  никакого  дополнительного
кормления. Только зимой два  раза  в день требовала. Но зимы в Петровке были
короткие и  теплые, и опять  же  под  снегом, если  он  выпадал,  травы этой
сохранялось в свежемороженом виде достаточное количество. А нынешним летом в
траве  - там,  где она подходит  к  небольшому болоту, ракету нашли.  Класса
"Земля -  воздух". Устаревшего, правда,  образца, такой примерно ракетой был
сбит американский воздушный шпион Пауэрс первого мая шестидесятого года.
     В Петровке, вернее, на ее окраине - за околицей, в общем - военные себе
дачный  поселок  построили.  Небольшой,  домов  тридцать.  Чтоб  отдыхать  в
свободное  от  защиты  родины  время  и  выращивать овощи-фрукты  на  случай
наступления  осенне-зимнего  периода  или выхода  в  отставку по возрасту  и
выслуге  лет. И эти военные делали емкости для воды из ракетных контейнеров.
Они  по восемь метров  длиной  были и  поэтому вместительные, и  внешний вид
имели привлекательный, современной обтекаемой формы. А когда их установили в
каждом дворе, в один  ряд,  слева  от  домов, построенных по  одному единому
плану  и проекту из  одного  строительного материала,  да  еще выкрасили  по
трафарету, вообще это стало выглядеть красиво - как на параде.
     Да,  так вот, когда  контейнеры в поселок завезли и начали  их  очищать
изнутри от ржавчины,  чтобы впоследствии герметически заварить электрической
сваркой, в одном из них оказалась ракета. Ну, и  не везти ж ее было обратно,
в  часть,  которую  к  тому  времени,  кстати,  приказом  главнокомандующего
расформировали. И  эту  ракету бросили  в траву  у болота, чтобы ее засосала
трясина. Но трясина  почему-то ее не засосала. Наверное, потому, что никакой
трясины  в  этом  месте  не было. Трясина была на  средине  болота, а  не на
берегу.
     И  провалялась эта ракета, укрытая высокой травой года два,  а потом ее
нашли от нечего  делать  петровские  дети. Они  обвязали  ракету  веревками,
впряглись в  них, как кони или  бурлаки на Волге, по скользкой сочной  траве
выволокли ее на открытое место, и хотели было установить вертикально - чтобы
произвести, если получится, запуск в открытый космос. Но им помешал Сеня. Он
шел мимо,  увидел все  это дело  и детей разогнал.  А потом  еще и сообщил о
детской находке участковому.  Участковый, правда,  все говорил "Сеня,  какая
ракета, пить тебе надо бросать". А Сеня ему говорил "Макарыч, я ж не пью".
     И долго  они так говорили, препираясь, пока Сеня  не настоял на своем и
не вынудил  участкового  Макарыча согласиться сходить с  ним и посмотреть на
ракету без посредников. Сеня сказал:
     - Макарыч, тебя ж за этот акт доброй воли могут до лейтенанта возвысить
и  в  газетах  написать, что мол, усилиями  участкового Макарыча обезврежена
смертоносная боевая единица.
     Этот довод Макарыча убедил,  и он, хотя  и  не пошел смотреть на ракету
своими  глазами, экстренно связался по телефону с  городом и доложил по всей
форме, стоя, вышестоящему начальству обстановку на текущий момент. Сеня даже
слегка  растерялся и опешил от оказанного ему высокого доверия,  сказав "ты,
Макарыч, сходил бы  все-таки сам, прежде чем звонить,  а  то вдруг  я насчет
ракеты  ошибся и ввел тебя  в  преступное заблуждение".  Но Макарыч  ответил
Сене: "Не могу я идти, потому верю тебе, как себе,  на слово. - И добавил: -
У меня геморрой в разгаре". "Геморрой, -  сказал  Сеня, - болезнь пакостная,
главное -  ни  себе  посмотреть,  ни  другому  показать."  А  Макарыч сказал
"геморрой - это не болезнь, а образ жизни и, значит, состояние души - гад бы
его мать, такое состояние".
     И случилось так, как Сеня дальновидно предсказывал. Про ракету написали
во  всех газетах,  причем  написали, что нашел ее Макарыч во  время  несения
службы по охране и защите правопорядка. Единственно,  что лейтенанта ему так
и не присвоили. Видимо, потому не присвоили, что  ракета  при тщательном  ее
рассмотрении   оказалась   не   боевой,   а   учебной.   Болванкой  то  есть
металлической, куском ржавой трубы. Когда-то солдаты-ракетчики тренировались
на таких болванках: таскали  их с места на  место,  доставляя к расположению
ракетной установки. Потом этот тип ракет морально и  физически устарел и его
списали и сняли с вооружения, а еще позже и саму ракетную часть упразднили и
расформировали  за  ненадобностью,  так  как угроза  мировой  ядерной  войны
исчезла с лица планеты и наступила конверсия.
     Надо  сказать,  обиду  на свое  непосредственное  командование, Макарыч
затаил  страшную - за то,  что оно  не  наградило  его очередным званием - и
сказал, если  б знал, в жизни  не  звонил бы.  Тем более  тогда его  болезнь
находилась  в  высшей  стадии обострения.  Как, впрочем,  и теперь, и  почти
всегда. До того дошло, что пользоваться служебным мотоциклом К-750 стало ему
не  под силу, хоть  он и  сменил  сидение  на более мягкое  по  содержанию и
удобное  по  форме. И что  самое  плохое,  ничего  Макарычу не помогало - ни
местные бабки, владеющие  народными методами лечения хворей, ни  целители из
других населенных пунктов. А к врачам Макарыч обращаться не хотел. Поскольку
они издали мельком заглядывали ему в больное место и сразу выносили приговор
- нужно оперировать. На что  Макарыч пойти никак не мог. Боялся он операции,
а главное - не мог представить, как можно вырезать причину его болезни, если
операции делают на операционном столе, то есть лежа. Пусть даже на животе.
     Ну, а обиду свою он, конечно, держать при себе не стал, он сорвал ее  и
утешил на  Сене.  Посадил  в  свою кутузку  на  три  дня,  и  обида  сначала
полегчала,  а  после  и  вовсе  улетучилась.  Он  всегда  так  делал,  когда
начальство его несправедливо  обижало и недооценивало. Сажал кого-нибудь под
замок и все. Сенину посадку он мотивировал очень просто - для окончательного
выяснения,  выявления  и  установления  личности.  Сеня  ему  возражал  "что
устанавливать?  Ты  ее  уже  давно  установил".  Но  Макарыч  на  возражения
реагировал грубо и непорядочно. В том смысле, что ты мне поговори еще -  так
вообще залетишь на год за злостную неуплату алиментов.
     ***

     В Петровку  вошли, когда начало где-то греметь, часам к восьми. К ужину
значит.  Сеня шел  по  улице  и  со  всеми  здоровался. И  с  ним  тоже  все
здоровались. А на Серегу смотрели изучающе. И вопросительно. Наверно, хотели
по  его  внешнему виду определить и понять, чего от него в  дальнейшем ждать
нужно. Имея  в виду, что первое впечатление самое верное. Хотя и обманчивое.
Улица была длинная. И по обеим ее сторонам сидели  старухи. И они не  просто
сидели, они что-то обязательно продавали. Одни ведро яблок или слив,  другие
кукурузу, третьи картошку и молочнокислые продукты. Но и промышленные товары
тоже они продавали. Носки,  например, разноцветные, тапочки, шапки. Да много
еще  чего,  и что  странно,  надвигающаяся гроза  никак на  эту  торговлю не
действовала. Продавцы не тронулись с места ни после первого грома, ни тогда,
когда  в  песок посыпались первые капли,  подняв собою облако пыли и  тут же
прибив его к земле.
     -  Сень,  а  кому они  это  все продают? - отсутствие здесь покупателей
сразу бросилось Сереге  в глаза. И что неоткуда им взяться, тоже от него  не
укрылось.
     - А я знаю, - сказал Сеня. - Может, друг другу. Хочешь, купи ты.
     - Не хочу, - сказал Серега.
     - Не хочешь - не покупай, - сказал Сеня.
     А Серега, когда они прошли всю Петровку насквозь, спросил:
     - Куда мы идем?
     Естественно,  Сеня  ответил  "на  хуй"  и  продолжал  идти  в  заданном
направлении, пока не дошел до оврага. Тут он сказал:
     - Пришли.
     Сенин дом стоял на крутом склоне, и к нему вела крутая тропинка.
     - Ничего апартаменты, - сказал Серега, а Сеня сказал:
     - Какие апартаменты? Ты что, с дуба упал?
     - Не падал я с дуба, - сказал Серега. - Это я в рамках приличия сказал.
     -  На хуй твое  приличие, -  Сеня толкнул дверь, и  она  отворилась  со
скрипом.
     Конечно,  внутри  дома было  не ахти как  уютно,  поскольку  помещение,
несмотря  на  занавески и наличие громоздкой мебели  старых мастеров, жилого
вида  не  имело.  И  вообще никакого  вида оно не имело. Зато сыро было  тут
ощутимо. Сеня  включил  свет - большую яркую лампу  - и  сказал "сейчас  она
погорит,  и  сыростью  вонять  перестанет". Серега  постоял посреди комнаты,
осмотрелся.  Но ничего не увидел. Потому  что ничего тут в общем не было. По
крайней  мере  - ничего  такого,  что могло  бы сосредоточить  на  себе  его
рассеянное внимание. А раз ничего не было, то и  увидеть ничего он не мог. В
смысле, ничего особенного. Шкаф как шкаф,  комод как комод, стол  как  стол,
топчан как топчан.  На топчане, видно, Сеня спал ночами  и  отдыхал в другое
время суток.
     -  Как  же ты тут живешь, один?  - не  сдержал себя Серега. На что Сеня
сказал "хорошо".
     - А чего - свет есть, жратва есть. Не то что в твоем вонючем городе. За
два дня чуть с голоду не подох. Без денег не жизнь, а издевательство.
     - Зато не скучно, - глупо возразил Серега.
     - Так и тут весело, - сказал  Сеня.  - Машка когда приезжает, тут места
всем бывает мало, от веселья. И приемник у меня есть транзисторный, я его на
свалке нашел - Сеня извлек откуда-то из-за спины роскошный "Филипс". Правда,
он одну только станцию принимает - "Радио мужик" называется, - но мне больше
и не надо. Если больше - голова будет болеть.
     Он включил  приемник, тот зашипел, как сковородка, захрипел, закашлял и
вдруг неожиданно  чистым голосом стал рассказывать про какую-то комету имени
Лоренца, которая приближается к Земле для того, чтобы столкнуться и разнести
все  живое и  неживое вдребезги или в самом лучшем  случае пролететь мимо на
недопустимо  близком расстоянии и  заразить всю планету  радиацией и  новыми
страшными болезнями, принесенными из глубин бесконечного космоса.
     - Во,  слыхал?  - сказал Сеня.  -  А  ты  говоришь - скучно. Скоро  все
повеселимся на своих похоронах. - Сеня, казалось, даже  обрадовался. -  Всем
наступит звездец. В полном смысле этого слова.
     - Так и тебе наступит, - сказал Серега.
     - А это мы еще поживем - увидим.
     Серега нагнулся, открыл крышку подпола и полез по лестнице вниз.
     -  Принимай, -  сказал  он из погреба и  стал методично подавать наверх
еду:  картошку, миску  яиц,  огурцы,  помидоры, зелень,  кусок сала,  слегка
обернутый  газетой, круг домашней  колбасы  диаметром до полуметра, томатный
сок, молоко, компот. А выставив все это, сказал: - Пить  будешь? У меня есть
на  случай  лечебных  целей.  Жена  Макарыча  делает  - для  внутрисемейного
потребления.  Экологически  чистый   продукт  и  по  крепости  незначительно
уступает спирту.
     Это  я  ей  веранду  застеклил, -  объяснил  Сеня  наличие  в  его доме
спиртного.
     Серега  сказал, что под такой царский ужин не выпить будет неправомочно
и  преступно.  А  Сеня  сказал, что к царям и  ко всему  царскому  относится
неоднозначно  и не пьет ни под какой ужин  из принципа. После чего пошуровав
где-то  в  глубинах  недр, выставил из  проруби в  полу трехлитровую  банку,
закрытую капроновой крышкой.
     - Понял, как живет простой бомж будучи с умом! - сказал Сеня и выбрался
в комнату. - Я когда с женой жил, мне обеды из трех букв до смерти надоели -
суп - чай,  суп - чай. Зато теперь  я,  можно сказать, новый  русский  бомж.
Сотри: мебель  -  антиквариат? Антиквариат. В  смысле попить-поесть изобилие
налицо? Налицо. А ты говоришь.
     -  Я ничего  не говорю, - Серега сложил  продукты компактно  на столе и
спросил у отряхивающегося после подземелья Сени: - А почему радио - "Мужик"?
     - Черт его знает, - Сеня закрыл крышку погреба и топнул по ней ногой. -
Вообще-то  они  говорят  не  по-русски -  "мэйджик".  Но  по  мне "мужик"  -
понятней.  "Мужик  -  это  звучит гордо. Если он, конечно,  мужик".  Машкина
народная мудрость, между прочим. В смысле, ею придуманная.
     А насчет кометы - шел я прошлой весной по Киеву. В  подпитии - я  тогда
еще пил с горя, - в час ночи и с вещами. Шел к другу с поезда. Переночевать.
Город пустой, улица  темная.  Иду я  быстро и через  какое-то  время догоняю
мужичка. Догоняю и вижу, что это мент.
     Ну, думаю, попутчик  хороший. И догнал  его  окончательно. Иду за  ним.
Вдруг мент оборачивается и говорит:
     - Комету видел?
     Я растерялся,  думаю,  это  какие-то ментовские  штуки,  вроде  "комету
видел? Нет. Сейчас увидишь! - и пистолетом по роже". Но все же говорю:
     - Комету не видел. - И: - Я вообще, - говорю, - в Киев  только приехал.
Поэтому еще ничего не видел. Кроме вокзала. Который мне  понравился. Хороший
вокзал, просторный.
     Тогда мент ткнул пальцем в небо и говорит:
     - Смотри.
     Я поднял голову, и  правда, комета - хвост,  голова,  все как положено.
Полюбовался.
     Мент говорит:
     - Ну как, бля?
     Я говорю:
     - Красиво. - И: - Спасибо, - говорю, - что показали.
     - Пожалуйста, - говорит мент, - чего там.
     И мы пошли рядом, вместе, и шли сначала в молчании, потом с разговорами
-  пока  до нужного  мне  дома не дошли. Расстались  - как родные.  Веришь -
обещали письма друг другу писать.
     - Про письма верю не  очень,  -  сказал Серега.  - А так  верю. Про все
остальное.  Тем более и комета  весной была. Я  помню.  У меня прямо из окна
можно ее было наблюдать. Даже без бинокля.
     Сеня  тем временем  расставил на  столе посуду  и  начал  есть, кивая с
полным ртом  и Сереге - чтоб он, значит, тоже приступал и  не  стеснялся. Но
Серега и не стеснялся.
     - А чего ты в Киев ездил? - спросил он для поддержки общего разговора.
     -  Да я разных ложек, мундштуков и всякого такого  дерьма настрогал  из
дерева, а в Киеве продать хотел. Я тогда считал, что без денег жить на свете
нельзя, и думал  денег заработать  ощутимых. В Киеве, говорили,  это  хорошо
берут. Вот я  и съездил. У меня ж там друг. Еще  армейский. Служили мы с ним
вместе под городом Ташкентом.
     - Ну, и заработал?
     - Ага. Оптом у меня все забрали и сказали - еще раз появлюсь, удавят на
хуй. Хорошо еще, что Машка забесплатно отвезла туда и оттуда. В своем купе.
     - Машка - это кто?
     - Машка, она и есть Машка. Проводницей работает. Дальнего следования.
     Серега сказал, что, мол, ясно, а Сеня сказал, что ничего тебе не ясно и
сказал, мы с ней  экономическую ситуацию в стране анализируем, о геополитике
беседуем  длинными  вечерами   и  о  других   приятных  вещах   и  жизненных
удовольствиях.  Потому  что  Машка,  между прочим,  профессорская  дочка  по
происхождению и образование у нее наивысшее.
     Серега  снял с  банки  крышку и  задумался  -  как  налить жидкость  из
переполненной трехлитровки в рюмку, чтобы не разлить?
     - Ложкой начерпай, - посоветовал Сеня.
     Серега взял  тяжелую  желтую ложку и  только сейчас обратил внимание на
тарелки и на остальную посуду, из которой они собирались и уже начали есть.
     -  Слушай,  -  сказал он,  - я  такой посуды даже в магазине  не видел.
Правда, я в посудные магазины и не хожу.
     - "Мадонна",  - сказал Сеня.  - Сервиз  столовый на двенадцать  персон.
Кажется, гэдээровский еще. Или Чехословацкий.
     - Тоже на свалке нашел?
     - Ага, размечтался, - сказал Сеня.  -  Это Машка привезла. Она  говорит
"не приучена я на плохой посуде есть и состояние не позволяет".
     - Состояние чего?
     - Ничего. Бабок у нее - что говна.
     Серега  выпил, сказав  "за ее здоровье", загасил огонь во внутренностях
компотом,  съел кусок  колбасы, от которой огонь вспыхнул снова  - такой она
оказалась перченой - и спросил:
     - Проводникам разве много платят?
     Сеня проглотил все, что было во рту, и ответил:
     -  Ты  дурак?  Или баран?  Бизнес  она делает. Оптовыми  партиями.  Там
закупает, тут продает,  тут закупает  - там  продает.  Транспорт -  шаровой.
Железнодорожный.
     - У кого это транспорт железнодорожный? Кроме меня.
     Сеня  поперхнулся  помидором, замотал  головой, покраснел и, задыхаясь,
прохрипел:
     - Легка на помине. Чуть из-за тебя не захлебнулся.
     Машка, сказав "да  здравствуют неожиданности", стукнула  Сеню по  спине
кулаком, и он пришел в себя. Зато остолбенел Серега. Он, обернувшись, увидел
чуть  влажную  от дождя  Машку, сказал  "здрасте", встал и остался стоять на
полусогнутых ногах, зависнув между  столом и стулом. Машка же вытерла с лица
капли дождевой воды, оглядела его подробно и сказала:
     - А, помощник, привет.
     "Значит,  она   меня  запомнила",  -   сообразил  Серега  и  сразу   же
расстроился,  поняв,  что  толку  в этом лично  для  него -  никакого. Машка
придвинула к столу последний, имеющийся в доме стул, села на него и, щелкнув
пальцами, произнесла:
     - Прибор.
     Сеня  отвлекся от еды, сходил к  комоду  и принес ей  тарелку,  вилку и
рюмку. Потом сходил еще раз и вернулся с ножом и чашкой.
     -  Сейчас  доедаем,  - объявила  Машка,  -  и едем гулять.  Про  комету
слыхали?
     - Слыхали, - сказал Сеня. - А по какому случаю гулять?
     -  По ее случаю,  - сказала Машка.  - Может, в последний раз. Да и день
рождения у меня. Четверть века. - она помолчала и охнула: - Какой ужас!
     - Поздравляю, - сказал Сеня, - желаю счастья. А комета, я думаю, туфта.
     - Скорее всего, - сказала Машка. - Ну а вдруг не туфта?
     Сеня  и  Серега промолчали,  им  на  это сказать  было нечего.  А Машка
сказала:
     - Даже  если туфта. Лишний - небольшой  - пир во время чумы устроить не
повредит. Чумы, правда, тоже пока нет, но день рождения-то есть?
     Сеня и Серега опять промолчали. А Машка опять сказала:
     -  От  дня рождения не уйдешь.  -  она  положила себе на тарелку еды  и
начала красиво ее поедать.
     - Вам налить? - наконец нашел, что ей сказать, Серега.
     - За рулем не пью, - сказала Машка, - поэтому - полрюмки.
     Она выпила крепкую самопальную водку как-то  изящно и с достоинством  -
так,  наверное,   пьют  французское  шампанское  или,  может   быть,  коньяк
"Наполеон",  -  закусила  ее  огурцом  с  колбасой  и обратилась к Сереге  с
вопросом:
     - Ты у нас кто?
     Серега хотел  ответить как-нибудь коротко, типа того, что  я Серега, но
вдруг  стал думать  - кто он  и, конечно,  замешкался.  Машка, не дождавшись
ответа, уточнила:
     - Тоже бомж? Как Сеня мой ненаглядный?
     -  Нет, - вмешался жующий  Сеня, -  он  у  нас  типичный  представитель
трудового народа, - и Машка переключилась на Сеню:
     -  Что  такое  трудовой народ?  По-твоему, в нашей  великой и свободной
стране есть еще и нетрудовой народ? Выходит, у нас их два - народа?
     - Маш, не надо, а, - попросил Сеня, - дай пожрать спокойно.
     - Поесть, - сказала Машка.
     - Ну, хоть поесть, - согласился Сеня.
     А Машка сказала "еще поедим сегодня, это только начало".
     И она стала говорить о том, что любит начало,  так как у  любого начала
есть неизвестное продолжение и всегда кажется, что оно сулит много  хорошего
и разного, а плохого, наоборот, не  сулит. Поэтому,  когда ты в  начале,  то
обязательно ждешь чего-нибудь и к чему-нибудь готовишься.
     - Я, - она  коротко хохотнула, - когда к свадьбе  своей готовилась, все
зубы во рту запломбировала.  А когда  к разводу - аборт сделала. Очистилась,
значит, внутренне.
     Серега  с Сеней  слушали  ее жуя и глотая  - Сеня без особого интереса,
наверно, имея  устоявшуюся привычку,  а Серега - внимательно.  Ему казалось,
что  эта Машка говорит  что-то умное  и непростое,  и  ему  надо  понять  ее
значительные  слова и  в  них разобраться.  Но  только  он  начал понимать и
разбираться, Машка сказала:
     - Да. - И сказала: - Люблю начало. За него мы и выпьем.
     Серега выпил, Машка тоже пригубила и спросила у него:
     - Ну? Права я?
     -  Да, - сказал Серега.  А Сеня  сказал,  что поэтому ты и новую  жизнь
каждый месяц начинаешь, никак не начнешь.
     Машка посмотрела на Сеню снизу, но свысока, и сказала:
     - Почему не начну? Я новую жизнь начинаю само собой, а старой продолжаю
жить само собой.
     Они посидели так еще. Поели,  побеседовали  на  разные  волнующие темы.
Наконец Машка сказала:
     - Ну все, - сказала, - "Трабант" зовет.
     - Кто зовет? - спросил Серега.
     - "Трабант", - ответила Машка. А Сеня пояснил:
     - Машина такая. Автомобиль иностранной марки.
     Они вышли из Сениной избушки, автомобиль стоял наверху, на краю оврага.
По виду  он  напоминал горбатый "Запорожец", но был вроде  еще меньше  и еще
уродливее. К тому  же его покрывал толстенный слой грязи,  на заднем  стекле
пальцем кто-то  вывел: "Тормоза придумал трус". Сеня, увидев это, дописал на
крышке багажника: "Маша грязи не боится".
     -  Правильно,  - сказала  Машка,  - не  боюсь.  И сказала:  - Садитесь.
Господа трудящиеся.
     Расстояние от Петровки до Ясеня Машка преодолела в пять минут. Сеня как
человек, понимающий в автомобильном деле толк, сказал, обернувшись к Сереге:
     - Реактивная машина. И Маша - тоже ничего.
     Про Машу Сереге говорить было не нужно.  Маша ему понравилась с первого
взгляда и что с этим делать, он не знал и не мог себе даже представить. Да и
Машина машина  ему нравилась.  Он бы  такую  себе приобрел.  Хотя  вообще  к
машинам никак не относился и не тянулся к ним, как многие другие мужчины.
     Дома Машка сразу начала готовить и устраивать праздничный стол, оставив
входную дверь открытой  настежь. Серега хотел было ее закрыть, но  Сеня  ему
объяснил, что  этого  делать  не следует и  что Машка не заперла дверь не из
рассеянности, а специально.
     -  Зачем? - Серега  привык,  что люди, придя  домой, запирают  двери на
замок, и считал, что это правильно, иначе не будет от гостей  незваных отбоя
и,  значит, никакой  личной  собственной  жизни не будет. У  него вон и  при
запертых дверях ее не было. Но тут случай частный и причина другая.
     На Серегин вопрос Сеня ответил так:
     - Сейчас сам все увидишь.
     И тут  же, как и предполагал Серега,  в  дверь начали входить люди. Они
входили  по одному,  говоря "у  вас  не заперто,  здрасте", и  располагались
вокруг  стола.  А Машка  их  поощряла,  мол,  входите, гостями  будете.  Они
отвечали ей "гостями - это  мы с удовольствием" и сразу же чувствовали  себя
как дома.
     _____________________
     ____________________________
     **  Название рабочее  (т.е. условное)  и  никакого  скрытого смысла  не
содержит.
     6 Откуда  в повести столько бездомных собак, можно узнать из приложения
No3.

ПРИЛОЖЕНИЕ No3

ОТШИБ

     Собаки, коты и кошки спали  везде. Зимой - так даже в снегу. Вырывали в
свежих  пушистых  сугробах  норы,  сворачивались  в них  калачами  и  спали,
согревая  сами себя своим внутренним слабым теплом. А во дворе и в доме  они
были просто повсюду.  И сколько их всего вместе,  Петрович не знал ни точно,
ни приблизительно. Но знал, что много. Это было видно  любому, кто заходил к
Петровичу. Хотя  к нему мало кто заходил. Так, случайно. Раз в сто лет, а то
и  реже. Правда, девка какая-то сумасшедшая,  неизвестно  откуда  взявшаяся,
стала наезжать  в последние месяцы, на машине. Но она приезжала, пожалуй, не
к  нему,  он  ее  интересовал  постольку-поскольку.  Да  и  вообще  вряд  ли
интересовал  - он  был здесь, постоянно, так сказать,  присутствовал, и  она
принимала этот факт как должное.
     Жил  Петрович на самом последнем отшибе.  За его домом,  можно считать,
ничего уже не было. Пустое место,  не занятое ничем. Не только человек, но и
сама природа ничего не расположила на этом  ровном  пустом месте.  Настолько
оно было непривлекательным и неудобным - как на  него ни взгляни. Это место,
оно опровергало собою известную любому ребенку  школьного возраста  истину -
что,  мол,  природа  не терпит  пустоты. Здесь она прекрасно  ее  терпела. А
Петрович - ничего, жил тут все свои годы. Еще  тогда жил, когда людей вокруг
да около кишмя кишело и  они не ушли  и  не  уехали  ближе к  городу, к  его
многоэтажным бетонным домам с центральным паровым отоплением, к его заводам,
дающим всяческую,  хоть  и нелегкую  работу и, значит,  деньги,  нужные  для
успешного  проживания  жизни.  А  дома  города,  они  тоже  в  свою  очередь
расползались во все стороны от центра, планомерно поглощая пригородных людей
и сами пригороды, но потом, в какой-то момент своего разрастания, прекратили
двигаться   на   северо-восток,  а  стали   строиться  во   всех   остальных
направлениях.   И  северо-восточная   городская  окраина   так  и   осталась
незастроенной новостройками по  сей день. Другими словами, как была когда-то
она  деревней, так  и не  изменила  своего реального  статуса,  несмотря  на
непосредственную  близость  массивов  большого   города.  Но   люди  из  нее
практически все ушли. Так как их силами в основном и разрастался город, и им
давали  постепенно  квартиры  в  домах,  которые  они  же и  строили  своими
трудовыми руками.
     А  Петрович, так  вышло, остался в своем ветхом частном домике  посреди
обширной, бескрайней, можно считать, пустоты и продолжал жить в нем, как жил
раньше и как  жили его отец и мать. Потому что  у Петровича не было в  руках
какой-либо  строительной  специальности. У  большинства  его  соседей  такие
специальности  были - все они  с  детства помогали  своим  отцам  что-нибудь
строить в округе или в каких-нибудь дальних населенных пунктах, куда издавна
принято  было ходить  на отхожий  строительный промысел.  А  Петрович всегда
занимался другим делом. Тем же,  между прочим, что и его отец. Таким образом
Петрович являлся типичным представителем трудовой  ветеринарной династии.  А
если  точнее сказать, то династии ветеринарных фельдшеров. Он и  необходимый
документ,  подтверждающий  свою  специальность,  имел.  Бумагу  об  успешном
окончании  соответствующего  техникума.  А работал  он  в  колхозе. В  шести
километрах от своего дома. Там, в этом колхозе, имелся свинарник и коровник,
и Петрович лечил колхозных свиней и коров и проводил с ними профилактическую
антиэпидемиологическую  работу, направленную  против возникновения  массовых
болезней  в среде скота. Лечил он, конечно,  и  других домашних животных. Но
преимущественно этих. Правда, в колхозе он работал в молодые свои годы. Пока
колхоз этот  не перепрофилировали под кукурузу, признав скотоводчество в нем
неперспективным и низачем никому не нужным. Естественно, уважаемая должность
ветеринарного  фельдшера  была  правлением  колхоза  упразднена  за  полной,
абсолютной   и   окончательной   ненадобностью,   потому   что   кукуруза  в
квалифицированной  ветеринарной помощи не нуждается. А потом,  по прошествии
неумолимого  времени,  и  сам  колхоз  свое  существование  прекратил  и был
переименован  в  совхоз   с  новыми  прогрессивными   функциями  и  задачами
общегосударственного значения и масштаба.
     Но Петровичу это было уже безразлично. Он к тому  историческому периоду
обрел свое постоянное рабочее место в жизни. Хотя и не сразу оно ему далось.
Потому что  тогда  в  городе  устроиться  на  работу в ветеринарное лечебное
учреждение человеку с улицы и из деревни было не так-то легко и просто. Да и
не   был  Петрович   специалистом  по  кошкам,  собакам,  хомякам  и  прочей
бесполезной живности. Которую  в  городских домах  и  квартирах держали  для
баловства  и  любви,  и больше  ни для  чего. Он же по свиньям  и коровам  в
основном серьезно специализировался, ну и еще иногда  по лошадям  и козам. В
городских же лечебницах таких  животных практически  лечить не  приходилось.
Там  скорее  попугая  или  обезьяну  могли  принести для  излечения. А  то и
крокодила какого-нибудь экзотического или черепаху земноводную. В  городе же
много самых разных людей живет, и причуды у них бывают самые разные.
     В  общем, Петрович помытарился, можно сказать, без любимой работы. Даже
в цирк  заходил на предмет трудоустройства. Хотя  в цирке и вовсе  надо было
уметь лечить слонов, тигров и прочих моржей с удавами. То есть легко понять,
в  каком  он находился  трудном и  почти что безвыходном положении.  Он даже
готов был бросить свою профессию, сменив ее на какую угодно иную, потому что
жить ему было как-то нужно и, значит, нужно было что-либо есть и пить - хотя
бы не регулярно, а время от времени и от случая к случаю.
     Какие-то  недели и месяцы  питался  Петрович  заготовленными  ранее, на
прежней  своей должности, запасами, состоящими из всевозможных  круп,  муки,
картофеля и тому подобных пищепродуктов. А потом запасы естественным образом
подошли к концу, и питаться Петровичу стало что называется нечем.
     Так же, как сейчас в общем-то нечем  питаться всем этим многочисленным,
бессчетным собакам и кошкам. Но они все равно живут у Петровича в  доме и во
дворе,  и  в сарае,  и не  уходят от  него  никуда, а если  и уходят,  то не
надолго, а чтобы добыть себе пищу - хотя бы в самом минимальном, необходимом
для их собачьей и кошачьей жизни количестве. И летом они это делали довольно
легко, так как  чего-чего,  а  помоек различных в  городе  достаточно,  да и
Петрович летом кормил их как-то из своих побочных заработков. А зимой он жил
скупо, на одну свою пенсию,  которую и выплачивали-то через пень-колоду, без
положенной  регулярности, а о размерах ее  и говорить зря - потому что зимой
Петровичу нечем было  подработать  - в  связи с  тем, что  зимы в  их местах
бывали  снежными, хотя  и  короткими, но  бывали  и морозными. Подработка же
Петровича заключалась в продаже газет на улицах  и в  сборе  на тех же самых
улицах пустых стеклянных бутылок из-под пива, водки и других прохладительных
напитков. Собранные  бутылки он  сдавал  бригадиру7,  тот  продавал  оптовым
покупателям,  выручал  тем  самым  некоторые  суммы  денег и платил  бригаде
зарплату.  Ну а  зимой не позволяли  Петровичу  годы  подолгу находиться  на
холоде  и на  ветру.  Он замерзал сразу же,  как только выходил  на улицу  -
сколько бы теплых  вещей  не было на нем надето.  "Все, - говорил  по  этому
поводу  Петрович,   -  сопли   не   греют  -  видно,  дело  к  концу  концов
продвигается." И он сидел зимой в доме фактически безвылазно, выходя  только
в магазин за продуктами первой необходимости и во двор за углем. Отапливался
его дом по старинке: печкой,  и хочешь, чтобы было в доме тепло - закупай на
всю зиму уголь и топи утром и вечером. И Петрович закупал,  сколько мог себе
позволить,  а  недостающее  топливо  собирал  на  откосе   железной  дороги,
пролегающей буквально  в  пределах видимости. Брал  ведро или  мешок, шел  к
путям и собирал уголь, упавший на землю с открытых товарных вагонов во время
его транспортировки на высокой скорости.  И за лето  собирал он этого палого
угля больше, чем покупал на угольном складе за  деньги.  По  ведру, по два в
день притаскивал - вот оно к зимним холодам понемногу  и накапливалось. И он
складывал уголь в  сарай, а  зимой только выходил с тем  же самым  ведром  и
заносил уголь в кухню, и топил печку, чтоб греться.
     А когда он  открывал  дверь, со двора в дом  входили  собаки и кошки, а
другие  кошки и собаки выходили из дому во  двор и  так  они  циркулировали,
сменяя друг друга, и грелись  в доме по очереди и по очереди мерзли во дворе
- в  сарае  или в  снегу,  или  просто в  ближайших окрестностях. Как  будто
понимали своими собачьими и кошачьими мозгами, что если все они войдут в дом
одновременно,  получится нечто невозможное  и  недопустимое  с  точки зрения
человеческого восприятия. Нет, они  конечно,  знали,  что Петрович бы их  не
выгнал - он никогда не выгонял их из дому, - но видимо, и не обрадовался бы,
увидев всю  свору в  целом внутри  своего, прямо  сказать, небольшого жилого
помещения.  Хотя, почему они  то входили, то  выходили, никто, кроме них, не
знает.  Возможно, им просто требовалось выйти по  естественной биологической
нужде. Ну и на свежий воздух - подышать и побегать. Чтобы  не терять форму и
нюх,  требующиеся  для  собственного  жизнеобеспечения  в  трудных  условиях
выпавшей на их  долю жизни.  Но, с другой стороны, хорошо, что  им досталась
такая - пускай, не самая лучшая в мире  жизнь, - потому что  уж кому-кому, а
им могло не достаться вообще никакой. И вполне возможно, они чувствовали это
своими обостренными животными чувствами и потому были преданы Петровичу, как
родному. А больше никто не был Петровичу предан.
     Кстати, сам он,  Петрович,  не  отвечал животным взаимностью. Он  очень
далеко не всех их  даже знал в лицо и никому никаких имен  или там кличек не
присваивал.  Они для  него  все  были  одинаковые,  наверно,  поэтому  и  не
нуждались в каких-либо отличиях, в том числе и в именах собственных. Да и не
придумал  бы  Петрович  столько  имен,  и  не запомнил  бы,  кому какое  имя
принадлежит.
     Да, а тогда, когда последняя попытка - устроиться в цирк - не удалась и
ничем  не увенчалась, Петрович ясно осознал, что со  своей ветеринарией надо
безжалостно, то есть без жалости расставаться. Невзирая на то, что  любил он
разную живность и, очень может  быть,  что излечивать ее и по возможности ей
помогать было жизненным Петровича назначением. Как ни излишне громко  звучат
такие слова. Тем  более что  дело  тут  не  в словах и  не  в их  громкости,
поскольку  как бы там ни было, а жизненное  предназначение  есть  у  каждого
человека, есть, даже если сам он ничего о нем не знает и о его существовании
не догадывается. Другое дело, что эти человеческие  назначения бывают разные
по своей, что ли, величине - бывают крупные, бывают мелкие, а бывают и вовсе
мизерные - настолько, что человек такого своего назначения определить в себе
просто не в состоянии. И тогда он живет, собственного назначения не зная как
придется и доживает до смерти - и ничего.
     Петрович, он тоже, скорее всего, не знал, какое у него назначение -  он
и слов таких не знал, и мыслей про это не имел, - но ему хотелось делать то,
что  он делал, а ничего другого делать  не  хотелось. Хотя он  и готов был в
крайнем случае делать то, что придется. А в  том, что вышеупомянутый крайний
случай уже случился, сомнений у Петровича  практически не  осталось. В конце
концов, любить и  лечить каких-нибудь  существ можно и в нерабочее свободное
время. Так думал Петрович  и с собой в общем-то соглашался. Да и  как он мог
не соглашаться, и  что мог себе возразить и противопоставить, когда никакого
другого выхода ему не предоставлялось. Хотя он и искал этот  другой выход по
мере своих возможностей. И в итоге нашел. Вернее, это не он нашел этот выход
- такого  выхода он  точно для себя  не искал и не мог  себе представить - а
выход сам  собой  нашелся и нашел, можно сказать, Петровича, готового уже на
все.
     К тому  моменту Петрович давно  слонялся по городу целыми днями, заходя
куда угодно, во все  организации и  так называемые шарашкины конторы, на все
заводы и фабрики, в стройтресты и  комбинаты, с целью получения работы. В те
же времена еще не развитого социализма везде требовались рабочие и  служащие
самых различных профилей и профессий. И он заходил в отделы кадров и говорил
"здравствуйте, нет  ли у вас работы?" А  ему отвечали "работа есть,  кем  вы
хотите  работать  и  кто вы  по  своей  профессии?"  Петрович объяснял,  что
вообще-то  он  есть  ветеринар  с  опытом и  со  стажем,  хотя  и  не  очень
длительным, и тогда  ему говорили, что ветеринаров у них  штатное расписание
не предусматривает, но  он  может  пойти к  ним  учеником.  Петровичу как-то
неудобно было снова идти в ученики. Он уж и забыл, когда в последний раз был
учеником. И одно дело в школе или  там в техникуме, а другое на каком-нибудь
заводе  или  предприятии, или  еще  где-то.  Во  взрослом  возрасте. На  эти
предложения Петрович представлял себе, как его посадят за большую деревянную
парту,  опускал глаза,  смотрел ими в сторону,  в какой-либо угол  и отвечал
что-то малопонятное и недостаточно членораздельное  - мол,  спасибо вам,  но
неудобно мне учеником и неохота, и я зайду еще, может быть, в другой  раз, а
пока попробую  найти себе что-либо  более подходящее  и мне соответствующее.
Другими словами, он шел на попятную и ретировался. И  снова ходил  и посещал
различные отделы кадров с тем же самым успехом и результатом. Не мог на себя
Петрович примерить  это простое слово - ученик. Ну, не лезло оно на него.  А
почему - непонятно. Никакой гордыни  или там  самолюбия Петрович не имел. Но
как подумает  о  себе, что  он ученик и все - сразу чувствовал себя неловко,
стеснялся и перебороть в себе это глупое и ни на чем не основанное стеснение
был  не  в  силах.  Так же, к  слову сказать,  Петрович  себя  чувствовал  с
женщинами - в  интимном смысле. Он их тоже стеснялся. Всегда, с тех пор, как
помнил себя более или менее отчетливо. Он даже заговорить с ними отваживался
в  редких случаях  -  если, конечно, дело не  касалось  работы  и выполнения
служебных обязанностей. Тут он женщин от мужчин не отличал и отношение  имел
ко всем одинаково ровное.
     Да,  так  вот  точно  такое  же  непреодолимое  стеснение  нападало  на
Петровича теперь, когда  ему предлагали превратиться  по собственной  воле в
ученика. И может быть, он бы как-нибудь в конце  концов и преодолел свое это
состояние  чувств, если  бы ему как-то пошли навстречу и поговорили с ним, и
объяснили,  что ничего страшного в сути этого слова  нет. С женщинами  же он
иногда преодолевал себя и свое стеснение - когда они шли ему навстречу, беря
инициативу в свои  женские руки. Но в  отделах  кадров  везде сидели мужчины
полувоенного вида и поведения  и никому идти навстречу им даже и в голову не
приходило.  Они  все  безразлично  делали  свою  работу,  хотя,  конечно,  и
аккуратно ее делали, по всем правилам. Правда, и среди них бывали исключения
из правил. На  заводе, который  носил трудное имя Карла Либкнехта, кадровик,
выяснив  ситуацию   и  обстоятельства  Петровича,  сказал,  что  ему   можно
попробовать   обратиться   в   районную   санитарную   станцию,  находящуюся
практически  напротив завода  в непосредственной  близости.  И Петрович туда
обратился.  Там на него сначала  посмотрели  с недоумением  и  неприязнью, а
потом  одна  худая  старуха в нечистом,  хотя  и  белом  халате сказала  ему
"подожди" и  куда-то прямо в его присутствии позвонила.  И сказала ему, куда
надо идти. А уже вдогонку спросила: "Ты уколы хоть  делать умеешь, деревня?"
"Животным, - сказал Петрович, - умею, а людям не знаю - не пробовал".
     Ну в общем, пошел Петрович туда, куда его неопрятная старуха послала, и
проработал там впоследствии всю свою трудовую жизнь  до  выхода на пенсию по
старости и по закону. Пришел и его сразу взяли без лишней  и вообще какой бы
то ни  было  волокиты на должность. Один только вопрос  задали,  на  который
Петрович  уже отвечал положительно - это  насчет уколов, в смысле, умеет или
нет. А он сказал  "я же ветеринар с  образованием, как же  я могу  не  уметь
делать уколов?"  И ему сказали "хорошо". И еще одно  было здесь хорошо.  Так
совпало, что на самой городской окраине располагалось это учреждение, причем
на  северо-восточной окраине. И от дома Петрович мог доехать  сюда  на своем
велосипеде харьковского велозавода, на  котором он ездил и в  колхоз тоже. А
зимой,  если  она  вдруг  выдавалась  снежной и  проехать  на велосипеде  по
сугробам не было возможности, Петрович ходил на работу пешком. Час  ходу - и
на месте. И значит, ему было не привыкать обходиться в повседневном быту без
помощи общественного или другого автотранспорта.  Правда, теперь расстояние,
которое нужно было  преодолевать ежедневно, увеличилось. Но ненамного. Может
быть, на  километр.  Короче говоря, километром больше,  километром меньше  -
ничего от этого в конечном счете не меняется.
     И приступил Петрович  к выполнению своих  обязанностей не откладывая, а
сразу же - назавтра. Потому что некуда было откладывать  и незачем. И вот он
приехал на своем велосипеде к восьми часам утра и явился куда вчера ему было
сказано, а  именно в низкий дом,  похожий  на казарму. Но  дом этот оказался
закрыт снаружи на ржавый висячий замок.
     Петрович  прислонил  велосипед  к  стене  и  пошел  к воротам.  Там,  в
сторожке,  сидел вахтер.  "Ключ от барака есть?"  - спросил  Петрович. "А ты
кто?" - спросил вахтер. "Я ветеринар", -  сказал  Петрович.  "А-а", - сказал
вахтер. Он повернул себя, сидячего, к стене и снял с крючка на красной доске
ключ. "На", - сказал вахтер. "Давай", - сказал Петрович.
     Он вернулся к бараку, отпер замок и вкатил свой велосипед внутрь.
     Внутри  было темно и  пыльно.  Чувствовалась  здесь  также и сырость. И
тяжело  пахло  псиной. Такой  запах бывает от  бездомных  собак,  когда  они
вбегают в какое-нибудь помещение после дождя,  отряхиваются и ложатся, чтобы
немного  обогреться и просохнуть  хотя бы  не совершенно, а пусть лишь самую
малость.
     Освещения в  помещении не было, окна, видимо,  давно никем  не мылись и
природный свет дня с улицы сквозь себя почти не пропускали. Петрович пощупал
ладонью холодную торцевую стену  - сначала  слева  от дверного проема, потом
справа,  и выключателя не нащупал. После этого Петрович сделал шаг  и тронул
другую, примыкающую к торцевой продольную стену барака. Ладонь почувствовала
что-то, какой-то выступ. "Выключатель, - решил Петрович, - больше нечему", -
и  подал  выступ  вверх.  Где-то впереди, под  потолком  зажглась  лампочка,
укрытая мелкой металлической сеткой, так что света от нее было, как от козла
молока. Но все-таки свет шел, лился  и в  нем можно было как-то  видеть. Тем
более что и  глаза уже притерпелись к полутьме и  кое-как в ней освоились, а
освоившись,  они увидели, где именно  закончились  долгие и  безрезультатные
метания  Петровича. Хотя, конечно, Петрович, он,  скорее, не метался во  все
это время, а тыкался во все возможные углы, как будто бы сослепу. Или сдуру.
А на  самом  деле  -  от непонимания что делать и  как  жить  в  создавшейся
обстановке, чтобы не умереть. Он же ведь  не ожидал от своей  жизни, что она
ему преподнесет  такую  обстановку,  он  жил,  имея постоянную уверенность в
нынешнем и завтрашнем днях, потому  что  ему эту уверенность  внушили  еще в
средней восьмилетней  школе  и в ветеринарном  техникуме. Причем  специально
этим  внушением никто в общем-то и  не занимался, а уверенность тем не менее
откуда-то взялась и привилась, и укоренилась в Петровиче намертво - как и во
всех  других  людях того мирного  времени - постоянно и  незаметно  для  них
самих. И эта уверенность, с одной стороны, позволяла им жить более или менее
бездумно и беззаботно, а с другой - делала неустойчивыми и незащищенными при
неожиданностях,  переменах  и  ударах  со  стороны судьбы.  Поскольку все  в
основном люди инстинктивно надеялись на что-то, смутно гарантированное, а на
себя  надеялись  не очень. У  них  ни возможности  особой  не  было  на себя
надеяться, ни умения, ни привычки. И понятно, что,  попав в такую историю, в
какую  попал Петрович, они терялись и капитулировали перед  фактами, и часто
начинали  искать  правду  и справедливость вместо  того, чтобы  работать  не
покладая рук,  и строить ими  свою  собственную личную жизнь во что бы то ни
стало и несмотря ни на что.
     А Петрович, он  хоть и не искал  правды, а искал, как вернуть себе свою
работу,  все  равно  оказался  к  таким  делам  неприспособленным  и  в  них
беспомощным.  Потому   что  Петрович   и  жить-то  хорошо   и  по-настоящему
приспособлен не был, а бороться за  то, чтобы жить каким-нибудь определенным
образом - и тем более. Он был приспособлен жить так, как живется и принимать
это  за свою единственную и неповторимую жизнь, и никакой другой жизни  себе
не желать и не  представлять ни во сне, ни в воображении. И  это характерное
качество Петровича оказалось в конце концов его  положительным и необходимым
качеством, без которого он бы ни за что не смог обойтись, а если бы смог, то
еще неизвестно,  что бы  из  этого получилось и  как обернулось  - возможно,
конечно, что лучше, но так же точно возможно - что и гораздо хуже.  А так он
принял свою  новую работу и, значит, новую жизнь обыкновенно -  как принимал
старую. Без удовольствия, но  и без каких-то отрицательных чувств. Даже  без
особых  переживаний  он  ее  принял.  Чему   и  сам,  если  быть  честным  и
откровенным, поначалу удивился.  Да оно и было чему удивиться.  В  тот самый
раз, когда Петрович пришел впервые на свою новую  работу и увидел свое новое
рабочее место, он  ничего  о нем не узнал. И о работе своей  тоже  не  узнал
ничего  конкретного  и  определенного. Барак  был  пустой  и  ничего,  кроме
нескольких металлических клеток по  стенам, в нем не было. Хотя нет, был там
еще  и  закуток, где  стоял фанерный письменный стол времен индустриализации
всей страны  и кушетка -  того же приблизительно исторического периода.  Тут
же, в углу,  имелся железный со  стеклянной дверью шкаф,  выкрашенный рыжими
белилами.  В  шкафу  на  полке стоял флакон с какой-то жидкостью и  валялось
несколько  шприцев.  Поэтому  понятно  и неудивительно, что  такой  интерьер
никаких дополнительных  сведений о работе и ее деталях не  мог сообщить даже
самому  внимательному наблюдателю  с  самым пытливым и аналитическим умом. А
Петрович,  он ни наблюдателем никогда не был, ни ума не имел аналитического.
Петрович скорее был нелюбопытным. И неторопливым.  И, само собой разумеется,
понимал,  что раз  он  устроился  сюда  работать,  его обязанности  со всеми
подробностями станут ему рано или поздно известны и ясны. Поэтому он подумал
"наверно, я  чуть сяду,  посижу" и сел  на кушетку, и  стал на ней сидеть. И
долго  сидел,  думая -  почему здесь кушетка  есть,  а  стула  какого-нибудь
простенького или пусть табуретки - нет. И на чем  же в  таком случае сидеть,
работая за столом?
     А никто к нему в барак не приходил и никаких требований  не предъявлял,
и Петрович начал уже считать,  что о нем не помнят. Или не знают, что у  них
есть  с сегодняшнего  числа ветеринар. Могло же случиться,  что отдел кадров
принял на  работу человека, а никому об этом не сообщил.  Забыл сообщить.  И
Петрович хотел  уже  было встать с  кушетки  и  выйти  из барака  во двор, и
поискать какого-нибудь  своего начальника, чтобы ему представиться и  о себе
заявить,  а заодно  спросить, почему в шкафу нет стерилизатора для шприцев и
вообще  ничего  практически нет.  Правда,  Петрович  не  знал,  кто  у  него
начальник,  хотя знал, конечно,  что  кто-нибудь  есть, поскольку у  каждого
человека  должен  быть начальник, а иначе быть не  должно  и не может,  и не
бывает.  И в конце концов Петровичу не пришлось  ни вставать, ни выходить на
территорию,  ни  искать  ответственных  лиц.  Они сами  нашлись  и  все  ему
объяснили, и предъявили к нему свои требования. А когда Петрович их выслушал
и  понял, куда он  попал  и в чем  теперь  будет  заключаться его  работа  и
служебный долг, было поздно. На работу  его уже приняли, документы оформили,
да и вообще - о чем теперь можно было говорить?
     И значит,  остался  Петрович трудиться здесь,  на пункте,  и работал до
конца,  а  ровно  в шестьдесят лет вышел  на  заслуженную пенсию, ни дня  не
переработав сверх положенного, хотя его и уговаривали остаться.
     А жизнь Петровича  с  тех пор,  как он пришел на пункт, как-то быстро и
нехорошо изменилась. А семейная жизнь и вообще не сложилась ни с кем. Потому
что и в молодые его годы, и в зрелые, когда  женщины узнавали, где и кем  он
работает, и сколько  за  эту работу  получает  - они к нему остывали в своих
чувствах и им  пренебрегали, чаще всего мотивируя  свое поведение неприятным
устойчивым запахом, всегда  исходящим от Петровича. А  Петрович  им отвечал,
что тут полностью бессилен,  так как  этот  его производственный запах имеет
свойство не исчезать даже после бани и парной. Да и одежда вся им пропитана,
и никакая стирка или химчистка его не берет.
     Это что касается женщин, с которыми Петрович так или иначе сближался. А
все другие люди, узнав постепенно  о его профессии, стали обращаться к нему,
чтобы он  освободил их от  ненужных им животных. Они говорили  "ну что тебе,
Петрович,  стоит,  ты  же   привычный  и  знаешь,  как  это  надо  делать  с
профессиональной точки  зрения  безболезненно". Сначала обращались соседи, а
потом, когда разъехалось большинство из них, начали приходить и  приезжать к
Петровичу  и совсем незнакомые ему люди - видно, те же самые  бывшие  соседи
давали его адрес своим знакомым, а те - своим и так далее и тому подобное. И
выходило,  что Петрович на  работе ежедневно убивал бездомных и опасных  для
человеческого  общества животных,  делая  это,  само собой  разумеется,  для
всеобщей пользы и безопасности, а дома тоже он  их  убивал, но уже по личным
просьбам  своих сограждан, когда у их собак  и кошек рождались нежелательные
щенки и котята,  и девать их было некуда. И их несли  Петровичу, чтобы он их
утопил или уничтожил каким-либо иным известным ему способом. И он много  лет
подряд помогал  всем, кто к нему обращался,  никому не отказывая  и понимая,
что кому-то все равно приходится  выполнять такую работу и, если не он будет
ее выполнять,  люди найдут  кого-нибудь еще  и ничего от  этого по общему  и
большому счету в  природе  не изменится. Что  бы там  ни  говорили, а  один,
отдельно  взятый человек - величина бесконечно  малая и влиять  на  что-либо
сущее не способна.  В то время как на него самого многое влияет и много чему
он подвластен и подвержен.
     На  Петровича,  к  примеру,  его  образ  деятельности  повлиял  сильно.
Во-первых, ему  перестало хотеться разговаривать  с кем бы то ни было. И это
при том,  что просто так, ради самого разговора, он почти никогда и почти ни
с кем  не говорил. К  нему  всегда  обращались  по  какому-то  определенному
поводу, то есть по делу, а  он делал  то, что от него хотели  -  и  все. Для
этого говорить было совершенно не  обязательно.  А во-вторых, в нем родилось
недоброе любопытство, и ему стало хотеться посмотреть, что будет, если укол,
который он делает бродячим собакам и кошкам,  сделать человеку. Не какому-то
конкретному человеку с именем и фамилией, а любому человеку,  без  различия.
Нет, он понимал и чувствовал, что не придется ему свое любопытство утешить и
удовлетворить,  но  оно  от  этого понимания не  пропадало и  не ослабевало.
Скорее, совсем  наоборот. И однажды наступил момент, когда  при виде  любого
человека Петрович думал "вот если бы этому вколоть, интересно, как бы он?" и
больше ничего  ни  о ком не думал.  Ни  о ком, кроме той ненормальной девки,
приезжавшей  кормить животных.  Он  как-то неожиданно для самого себя понял,
что проверять силу укола на ней, ему не  хочется. Более того, ему стало даже
страшно, когда он представил, что кто-то  подносит к ее руке шприц. Петрович
от этого видения что  называется содрогнулся  душой. Почему содрогнулся - не
очень-то  понятно, скорее всего потому, что девка эта никак не совмещалась в
его  тусклом сознании с умиранием. Слишком живой внешний  вид она имела. Это
бросилось в  глаза  Петровичу  в самый  первый ее  приезд. И собаки очевидно
почувствовали то же самое. Они  вились и вертелись  вокруг нее,  а когда она
была в  машине  -  вокруг  ее машины,  миролюбиво лаяли, виляли  хвостами  и
заглядывали в глаза. Все это  они проделывали, еще не зная, что она будет их
кормить. Да в  первый раз она их и не кормила. Нечем  у нее было их кормить.
Потому что она нечаянно сюда заехала.
     Марья действительно заехала  в логово Петровича совершенно случайно. Ее
собаки туда  за  собой привели. Она  увидела их - целую стаю  (или свору)  -
недалеко  от своего дома на жилмассиве "Ясень-1". Собаки  не спеша, трусцой,
двигались по проезжей части улицы. И Марья  за ними  поехала. Просто так, не
задумываясь,  зачем она это делает.  И  они  бежал