ем, что с ним связано. Да, такие случаи людей трогают на какое-то время. И война трогает. Когда где-то поблизости начинается война - она сразу обращает к себе взгляды всех честных и миролюбивых сил общества. Но и у этих сил через время внимание рассеивается, притупляется, и они обращаются к другим несчастьям и другим неотложным задачам, и война уходит на задний, второй или третий план и становится будничным делом, составной частью, компонентом чего-то общего и целого, многогранного и многоликого, а то и просто проходным тридцатисекундным сюжетом в телевизионных новостях, газетной заметкой, каких в той же самой газете наберется еще штук двадцать пять или тридцать. Потому что никому неохота во время принятия вкусной и здоровой пищи, добытой нелегким и не всегда приятным трудом, или во время напряженной любовной сцены помнить о смертях и несчастьях чужих незнакомых людей и их незнакомых семей, и семей их родных и близких. Если постоянно об этом помнить и не забывать ни на минуту, обязательно испортится настроение и нервная система, и как неизбежный результат - состояние всего здоровья. А жить с испорченным здоровьем можно, но удовольствия от такой жизни никакого. То есть исключения есть из любого, самого правильного правила, и существуют лица, которым болеть нравится, и они ловят свой кайф от хождений по врачам различных узких специальностей и от того, что добиваются в результате этих хождений к себе внимания. И вообще, заболевая, они обретают смысл жизни, и им совсем не важно, что состоит он в доставании лекарств и денег на лекарства, и усилий, направленных на проведение обследований и выявление дефектов функционирования собственных внутренних органов, и на попадание именно в эту больницу, а не в другую или в третью, а в больнице снова нужны усилия и способности, и прочие человеческие качества - чтобы лежать в палате на четыре, а не на четырнадцать человек и чтобы лечащий врач был тот, который хороший, а не тот, что ничего не знает и не умеет, и чтобы сестра не зажимала прописанные врачом и купленные родственниками медикаменты, и чтобы не выписали из больницы раньше времени, не проведя курс лечения в полном объеме, и чтобы записали на прием к доктору соответствующих наук, профессору и светилу. Калиночка встречал таких людей и наблюдал, так сказать, в действии, и самому ему болеть приходилось не раз и даже не два. И он знал, что да, это затягивает и в какой-то мере увлекает человека. Увлекает, так как увлекательно быть окруженным специалистами и служить для них объектом приложения знаний и опыта, и помогать им в нелегкой и бескомпромиссной борьбе со своей собственной, принадлежащей лично и только тебе одному, болезнью, и победить ее в конце концов или умереть. Во всяком случае когда-то, выйдя из гастроэнтерологического отделения шестой горбольницы на волю, он отчетливо почувствовал, что не знает, как и для чего ему теперь жить. Болезнь была вылечена, конкретная цель достигнута. Следующей же цели Юрию Петровичу никто не поставил и что дальше делать, не разъяснил. Если, конечно, не считать целью соблюдение диеты и других предписаний врача. А их целью точно считать нельзя, потому хотя бы, что кто же их выполняет, эти предписания, выйдя из стен лечебно-оздоровительного заведения? Выйдя оттуда, начинают по возможности жить, стараясь не вспоминать о своей болезни или делая вид, что ее вовсе нет и не было, и никогда больше не будет. Все это, понятно, при условии, что болезнь позволит жить, делать вид и не замечать. Вообще, тут Калиночка обнаружил замкнутый круг. Выходило, что жить и беречь здоровье скучно и неинтересно, а жить, потеряв здоровье (из-за того, что в свое время его не берег), еще скучнее и, можно сказать, противно до слез. Ведь ничего же без здоровья не может человек - ни поесть, ни выпить, ни полюбить от всего сердца. Поскольку как можно любить от всего сердца, когда оно больное и хилое, и работает с трудом и с перебоями, и того гляди преподнесет человеку обширный инфаркт миокарда. Конечно, можно возразить, что инфаркт - это крайность и не у всех бывает и что до инфаркта человека еще надо довести, но если у него болят гнилые зубы во рту, разве может он при этом любить и быть любимым? Зная все о здоровье и его отсутствии, Калиночка тем не менее никак за своим здоровьем не следил и не ухаживал. Зарядки по утрам, и той не делал. Что между прочим, могло стать реальной причиной его преждевременного остеохондроза. Ему всегда было лень махать руками, не имея определенной видимой причины. Да и глупым казалось. Чуть ли не идиотизмом. "Ну что это такое? - думал Юрий Петрович. - Взрослый здоровый мужик стоит в трусах посреди комнаты и тяжело дыша производит надуманные телодвижения, пока не вспотеет и не начнет дурно пахнуть. После чего нужно идти в душ и смывать с себя липкий пот, и переменять нижнее белье, и лишний раз его стирать". А со стиркой у Калиночки всегда были нелады. Стирать он любил, только когда хотел сосредоточиться и что-нибудь важное обдумать. Лучше всего думалось ему во время глажки, но чтобы гладить, нужно иметь что-либо выстиранное. И Юрий Петрович стирал - обязательно вручную. И голова у него во время стирки - а еще лучше во время глажки - освобождалась, и думалось ему легко и свободно, и вольно, как в дикой степи. Может быть, Юрий Петрович имел склонность и привычку о чем-нибудь непрерывно думать из-за того, что стирал и гладил себе практически всегда сам. Даже живя семейной жизнью, приходилось ему этим заниматься. Во-первых, ему не хотелось, чтобы жена ворошила его грязные носки и трусы, и прочие принадлежности туалета, а во-вторых, он и будучи неженатым юношей стирал себе все своими руками. Мать говорила, что настоящий мужчина и это обязан уметь, и не стирала ему ничего. Из благих, так сказать, побуждений и намерений. Ну, и потому, конечно, что терпеть не могла стирать. Для нее стирка всю жизнь была хуже любого наказания. Кроме какого-то короткого времени, когда она стала жить в квартире с водой и еще не успела свыкнуться с тем, что можно повернуть кран, и вода будет течь сколько надо. Она воспринимала это как непозволительную роскошь, говоря "конечно, так стирать можно, так стирать - одно сплошное удовольствие, отдых у моря". И в подтверждение своих собственных слов затевала какую-нибудь постирушку. Но очень быстро домашний водопровод стал делом обыкновенным и будничным, и стирать ей снова расхотелось. Зато снова пришла охота воспитывать из сына настоящего мужчину и человека с большой заглавной буквы. И она говорила ему, как по радио: "Тебе строить новую жизнь предстоит, отличную от нашей, старой, а для того, чтобы новая жизнь оказалась не хуже, а лучше той, которая уже существует, надо себя воспитывать в духе". "В духе кого-чего?" - спрашивал Калиночка. Но мать пропускала его вопрос мимо ушей и никогда на него не отвечала. Свою тираду насчет новой жизни она произносила чуть ли не до самого отъезда Юрия Петровича из дома после окончания образования, произносила и после его возвращения, то есть тогда, когда он давно уже знал, что никакой новой жизни не существует и построить ее нельзя, потому что она - жизнь - одна, непрерывная, от Адама, как говорится, и Евы до наших дней, и если она меняется в чем-то, то сама по себе и по собственному усмотрению, меняя тем самым нас. А потом уже нам начинает чудиться и представляться, что это мы изменили ее, чего-то там такое построив, открыв, изменив и улучшив или, наоборот, все испортив, разрушив, развалив и угробив. Поэтому Юрий Петрович не слишком активно реагировал на разговоры о старой и новой жизни, а услышав что-нибудь вроде "так жить нельзя", вообще уходил подальше, иногда, правда, вставив "так - нельзя, а по-другому мы не умеем, не хотим, не можем и не будем". А когда эту знаменитую крылатую фразу произнесла Инна, Калиночка ответил ей "перевернись на живот". Конечно, Инна оскорбилась и обиделась. Не потому, что предложение показалось ей неприличным или недостойным - как раз нет, для нее не существовало ни запретных поз, ни запретных, как бы это сказать, тем. Ее обидело то, что Калиночка не желает говорить с нею о серьезном, глобальном и актуальном, говорить о том, что волнует и возбуждает лучшие умы страны и не одной страны, а многих. "Значит, для тебя я недостаточно умная, - сказала Инна и перевернулась не на живот, а на бок, - значит, ты меня считаешь дурой". А Калиночка сказал, что никем ее не считает и перевернул на живот. Ну и разговор перевел на что-то другое - то ли на сына, то ли на кота. И Инна ему отвечала, вроде бы забыв обиду, и все пошло у них, как шло обычно. Но перед уходом Инна опять вдруг заговорила о том же самом, причем заговорила какими-то дурацкими словами - типа того, что есть ли свет в конце тоннеля и должен же быть у тоннеля конец, где этот вышеупомянутый свет брезжит. Тут Юрий Петрович, хотя и скрежетнул верхними зубами о нижние, но ответил. Чтобы не поссориться с Инной из-за ерунды и чтобы не пришлось опять жить совсем одному до тех пор, пока не появится какая-нибудь другая женщина и не займет место, оставшееся в его жизни от Инны. Он ответил, что, да, конечно, у тоннеля, а другими словами, у светлого будущего должен быть счастливый конец. Вопрос состоит в том - когда именно. Но те, кто утверждают, что у любого тоннеля, как и вообще у всего на свете, непременно и обязательно есть конец и иначе быть не может - элементарно заблуждаются. Может быть иначе. Постройте тоннель кольцом и все. А наш тоннель так и построен. И не все об этом догадываются только потому, что находятся и движутся внутри тоннеля, а не снаружи. Если бы они смогли выбраться из тоннеля и обозреть его с высоты, допустим, птичьего полета, вопросы отпали бы сами собой. "А ты что, выбрался и обозрел?" - спросила Инна. "Я догадался", - ответил Калиночка. А Инна сказала, конечно, что он догадливый неописуемо, но ушла без ссор и обид, и дня через три снова позвонила и сказала свое "я приду". И Калиночка рад был такому исходу и разрешению напряженности, возникшей было в их близких отношениях, потому что Инной он все-таки в определенной степени дорожил, может быть, не совсем осознанно, но дорожил. Во всяком случае, ее наличие никак Калиночке не мешало. Скорее, помогало. Нечасто, но у него появлялось желание и чуть ли не потребность с кем-либо побыть. Обычно-то он и в общении с собой прекрасно себя чувствовал, но случались такие дни и вечера, когда нужен ему был собеседник. И может быть, даже не собеседник, а слушатель. Или просто кто-нибудь живой. А Инна, очевидно, обладала каким-то обостренным чутьем, подсказывавшим ей, когда именно Калиночке нужно человеческое присутствие, и она ему звонила, может, и не подозревая, что звонит кстати и вовремя. Так она позвонила после встречи Калиночки с чеченцами в мастерской у Миши-кнопочника. Да, она говорила о своем коте и о дешевых мясных обрезках для него, и Калиночка отвечал ей в том же духе и предостерегал от того, чтоб давать коту мясо в сыром виде, так как он может заразиться глистами и заразить сына, и ее саму. Но говоря с Инной - сначала по телефону, а позже и вживую, - Юрий Петрович обрел свое обычное душевное равновесие, и чеченцы с их чеченскими бедами отступили на задний план, оставив на переднем вечер с Инной, ее пустой треп ни о чем и обо всем сразу, и ее доброе тело, и сон на более или менее чистой постели, под теплым, но тонким одеялом, и утро следующего буднего дня с более легким, чем обыкновенно, остеохондрозом и пешим походом по проспекту имени Правды и по Новому мосту с целью остеохондроз победить или, вернее, заставить отстать его на сегодня, и не напоминать о себе хотя бы до следующего утра. Только непереставленные кнопки на новой куртке портили немного Юрию Петровичу настроение, потому что предстояло еще раз идти к Мише, а Калиночке в общем и нетрудно было сходить, но собраться было трудно. Он всегда долго собирался, если ему нужно было куда-либо идти - будь то парикмахерская, магазин, кладбище или мастерская. Особенно подолгу собирался Калиночка сходить в парикмахерскую постричься и на кладбище привести могилу матери в какой-нибудь порядок. Не любил Калиночка стричься, не доставлял ему радости ни сам процесс стрижки, ни колющиеся впоследствии мелкие жесткие волосы, насыпавшиеся за шиворот и раздражавшие кожу шеи, спины и груди. Причем он из парикмахерской всегда бежал домой и моментально залезал под душ, но ему все равно казалось, что волосы остались на теле и смыть их не удастся никогда. А на кладбище? На кладбище Юрий Петрович собирался неделями, поскольку ехать туда было очень далеко, больше полутора часов, а транспорт в том направлении ходил ужасно. А может, так и должно быть, и нечего живым делать на кладбище. Есть специальный поминальный день, когда регулярную подачу транспорта к кладбищу и обратно городские власти организовывают и обеспечивают - вот и надо использовать его - день - по назначению. А в другие дни общественный транспорт в сторону кладбища спросом у живых не пользуется, поэтому и ходит он редко и без расписания, и от случая к случаю. И выходило, что можно ехать час - троллейбусом и трамваем, - а потом не дождаться автобуса и вернуться домой ни с чем. А в общий поминальный день Юрий Петрович и подавно на кладбище не ездил, потому что не мог ходить на кладбище коллективно. Он и в остальном был человеком неколлективным. До такой степени неколлективным, что и гриппом никогда не болел во время эпидемии, когда болело абсолютное большинство населения. Он если заболевал, то обязательно после того, как все об эпидемии забывали. Или наоборот - когда о ней еще и слыхом не слыхивали. И Юрий Петрович, когда случалось ему заболеть этим самым ежегодным гриппом отдельно от остальных, всегда поминал бывшую свою жену и думал, что все-таки она не совсем точно определила его сущность, и он не столько непарный человек (хотя и это тоже), сколько неколлективный. Это намного точнее. И не только потому, что самому ему и работать было удобнее - чтоб за себя одного отвечать и на себя одного надеяться, - и жить. Ну не смог бы он жить в коллективе. Он в дом отдыха однажды съездил - через неделю сбежал, а путевка на двенадцать дней у него была куплена. Но двенадцать дней не выдержал он там прожить, на виду у толпы незнакомых людей, которые по расписанию и в строгом соответствии с установленным кем-то сверху распорядком дня ходили в столовую - завтракать, обедать и ужинать, - на пляж - принимать солнечно-воздушно-морские ванны, в кино - смотреть специально для них привезенные фильмы, на танцы - танцевать и знакомиться с женщинами для того, чтобы завязать с ними отношения и завести кратковременный летний роман. Кроме того, все желающие ездили на плановые автобусно-познавательные экскурсии, посещали исторические места и тому подобное, и прочее, и прочее, до полной одури и кружения в голове. А еще спали днем после обеда всем четырехэтажным корпусом, называя это время мертвым часом, и смотрели телевизионный сериал не то про Марию, не то про Изауру поэтажно, а в свободное от активного отдыха время не делали ничего, то есть бездельничали, набирая лишний избыточный вес, который ежеутренне контролировали на весах в кабинете врача. Самого врача в доме отдыха не было, а кабинет был - видимо, остался с лучших времен, и весы в нем стояли, тоже, наверное, с прежних времен оставшиеся. К этим весам и выстраивалась по утрам, в промежутке между туалетом и завтраком, длинная очередь следящих за своим весом отдыхающих. И они влезали на колеблющуюся, некогда выкрашенную белой краской плиту и двигали гири - сначала большую, потом маленькую, и уравновешивали гирями вес своих тел, и сходили на пол, уступая место на весах тем, кто стоял в очереди за ними. И Калиночка, завидев из окна эту облегчившуюся, но еще не накормленную очередь, и понаблюдав за ее вялым нестройным движением, понимал, что так и не узнает, сколько он весит. Перед завтраком весовую комнату запирали на ключ. Стоять же в очереди на взвешивание Калиночка не хотел. Он и более важных и ответственных очередей старался избегать, что ему, между прочим, почти всегда удавалось. Поскольку он обладал способностью не нуждаться в том, за чем нужно было стоять в очереди. Он и в прошлые годы советских будней умудрялся не стоять в очередях, хотя без очереди ничего практически и не продавалось населению. Но что-то все-таки продавалось и этого вполне хватало Юрию Петровичу Калиночке для нормального существования и для того, чтобы не испытывать чувства голода. Зато времени он экономил бездну. Но в доме отдыха время экономить было вроде бы незачем, дом отдыха на то и существует, чтобы в нем не следить за временем и расходовать его не экономя. И Калиночка это понимал и был с такой постановкой вопроса согласен, и все равно не мог занять очередь ни за чем и простоять в ней неизвестно сколько, чтобы в конце концов, став из последнего первым, взгромоздиться на весы, узнать, с точностью до килограмма свой живой вес, слезть с весов и уйти в общую домотдыховскую столовую на триста посадочных мест, и съесть положенный тебе завтрак, стоимость которого заранее предусмотрена и включена в общую стоимость путевки. Да и есть в окружении трехсот человек, в духоте и в шуме гнутыми ложками и полубеззубыми вилками, отгоняя от пищи мух, а от себя комаров, здоровому процессу пищеварения не содействовало. И он глядел куда-то, даже не в тарелку, а в пол между своими ногами, и что ел, не замечал и не заострял на этом своего внимания, и за едой ни с кем не разговаривал, а садился, наспех и невнимательно съедал, что давали, вставал из-за стола и уходил на улицу, на свежий морской воздух. И каждый следующий поход в столовую был для него более тягостным, чем предыдущий, и два последних дня Калиночка в столовую не ходил, а питался колбасой и хлебом, купленными в буфете. И ел он свою колбасу и свой хлеб в комнате, когда его соседи принимали пищу под гулкими деревянными сводами кормилища или загорали на пляже и не могли ему помешать есть то, что он хочет, тогда, когда хочет и так, как хочет. Скажем, отламывая, а не отрезая хлеб, а колбасу нарезав толстыми кругами. И накалывать нарезанные круги на нож, и обкусывать их по окружности, и снимать с лезвия зубами. И чтобы рядом - никого, ни одного человека, который мог бы вести с тобой беседу, смотреть тебе в рот и определять, правильно ли ты принимаешь пищу, и хорошо ли воспитан в семье и в школе. А когда один из его соседей вернулся вдруг с пляжа раньше обычного и застал Юрия Петровича за трапезой, и начал задавать вопросы, что почему это он не ходит в столовую, а принимает пищу в жилом помещении, способствуя разведению тараканов, мышей и других паразитов, и почему, когда положено находиться на пляже и загорать, и купаться в море, он - Юрий Петрович - уединился и игнорирует коллектив и общий для всех распорядок дня, у Калиночки колбаса в глотке застряла, а сосед все говорил, что не пойти ли им вместе прямо сейчас на пляж, где светит жаркое солнце юга и куда привезли пиво и мороженое, и приехал фотограф с обезьяной, рядом с которой можно сфотографироваться и стоит такой уникальный снимок не дороже, чем без обезьяны, а для стариков, инвалидов войны, чернобыльцев и детей - так даже еще дешевле. "Пошли, - говорил сосед, - я вот за деньгами пришел, и ты давай, бросай свою колбасу, а то пиво раскупят, не говоря уже про мороженое, и нам не достанется ни того, ни другого". И у Юрия Петровича хватило терпения и такта вежливо и последовательно отказаться от всех предложений соседа, но когда тот, наконец, ушел, говоря, что не понимает позиции Юрия Петровича, наверное, брезгующего их компанией и пренебрегающего обществом простых хороших людей и активным оздоровительным отдыхом, Юрий Петрович доел колбасу, собрал свои вещи и уехал. Не сразу, правда, как ему хотелось, а получив у администратора паспорт, для чего ему пришлось сначала найти так называемую кастеляншу и предъявить ей две простыни, два полотенца и матрац, а кастелянша уже написала на его карточке отдыхающего, что за ним ничего не числится, то есть что ничего из казенного имущества, принадлежавшего тогда народу, он не украл. И после этого администратор выдала Калиночке его паспорт, который по приезде взяла в залог. До вокзала Юрий Петрович добрался на перекладных и получилось это у него, как потом выяснилось, быстрее, чем нужно. Но Юрий Петрович любил вокзалы, особенно там было ему хорошо, когда у него что-то ломалось и жизнь теряла устойчивость. Видимо, атмосфера вокзала помогала Калиночке сосредоточиться, успокоиться и заново обрести устойчивое положение. Вокзал, как место временного пребывания всех и вся, очень этому способствовал. А суетня и толкотня, и люди, спящие на ходу, на скамейках, а то и на тюках со своими вещами и пожитками, и ругань у билетных касс, и профессионально убогие нищие, и гостеприимно распахнутые настежь двери общественных вокзальных туалетов, где вонь стоит качаясь, и даже усиленные наряды нахальной транспортной милиции, нисколько Калиночке не мешали. И Калиночка провел на вокзале что-то около десяти часов, потому как, несмотря на множество проходящих поездов, следовавших с юга на север, запад и восток, мест в них не оказывалось или оказывалось по два-три на весь состав. Так что уехал Юрий Петрович не скоро, но даже на этом, маленьком вокзале старой сталинской постройки, где основной и самой распространенной архитектурной деталью были круглые, с разрушившейся штукатуркой, колонны, он чувствовал себя гораздо уютнее и удобнее, чем в доме отдыха, хотя никакого комфорта и никакой заботы об отъезжающих тут не наблюдалось даже под микроскопом и не всегда можно было найти в зале ожидания место, чтобы посидеть. И вещи поставить, чтобы за собой их не таскать, было некуда, поскольку автоматическая камера хранения в помещении вокзала фактически существовала, но ячейки, которые работали, все до одной были заняты, а те, что были свободны - не работали и не запирались, а у некоторых из них даже двери оказались сорванными и запирать таким образом было просто-напросто нечего. И все равно Калиночка здесь отдыхал, как говорится, душой, уставшей в доме отдыха. Вообще, кто придумал делить дома по их узкому назначению, Калиночка всегда представлял себе не очень-то ясно. Судя по названиям этих домов, в каждом из них люди занимались каким-то одним определенным занятием. В доме отдыха - отдыхали (и все, и больше - никаких), в доме культуры - вели себя культурно, в доме спорта, естественно, занимались спортом, в доме органной музыки играли на органе или, в крайнем случае, слушали, как на органе играют другие, в доме книги - приобретали книгу-источник знаний, в доме офицеров ходили в мундирах и отдавали друг другу честь, в доме пионеров и школьников занимались авиа- и прочим моделизмом, выпуская при этом стенгазеты и подавая пример другим ребятам, для которых дом - улица или детский дом. Соответственно, дом счастья предназначался для счастья, публичный дом - для публики, а торговый дом - для торговли. Конечно, такой подход к домам самых всевозможных направлений и профилей не выдерживает никакой взвешенной критики, и Калиночка отдавал себе отчет, что так однобоко подходить ни к чему нельзя, но что-то во всем этом было, несмотря на несерьезность - какая-то суть просматривалась - и особенно импонировало Калиночке то, что эта суть именно несерьезная. Так как неизвестно, кто определил и сказал, что суть должна быть серьезной. Он - Юрий Петрович Калиночка - так не считал и придерживался противоположного мнения. Или, может быть, не противоположного, но другого. Короче говоря, он считал, что суть должна быть. А какова эта суть и что из себя представляет - неважно, роли не играет и значения не имеет. С этим утверждением, конечно, можно и поспорить, но кто бы стал спорить с Юрием Петровичем, раз он никому ничего по вышеупомянутому поводу не говорил и ничего нигде не утверждал. Он так думал и считал и был уверен во всем этом абсолютно, но про себя, то есть молча. Не видел Юрий Петрович необходимости в высказывании своих убеждений вслух. У каждого, считал он, должны иметься свои собственные, личные убеждения, и незачем их высказывать и ими с кем-то делиться, потому что убеждения - не хлеб и не масло, и сыт ими не будешь, тем более если разделишь их на всех. Он, кстати сказать, поэтому слыл среди своих знакомых и сослуживцев человеком без убеждений. Ну, это же всегда такое складывается мнение, если человек не спорит с пеной у рта, не высказывается и не навязывает своих умозаключений другим людям. А Калиночка не высказывался и не навязывал, его даже упросить высказать свое мнение и дать какой-нибудь дельный совет было невозможно. Он чаще всего отвечал, что не может знать, а значит, и посоветовать не может, что должен делать и как поступать кто-то. Он может знать, как поступать ему самому. И то далеко не всегда. Чем его устраивала Инна (разумеется, кроме всего прочего), так это тем, что никогда не требовала от него советов и ответов на вопросы, занимающие ее и не трогающие его. Хотя глупостей в своей жизни делала предостаточно и даже больше. Зато делала она их сама, по своей собственной воле и инициативе и не перекладывала потом вину за последствия ни на кого. Нет, последствиями она делилась - с тем же Калиночкой, - но делилась уже постфактум - легко, как делятся одним только прошлым, не собираясь его вернуть. В общем, она рассказывала Юрию Петровичу о своих прошедших делах и неприятностях, просто чтобы не молчать, чтобы говорить с ним о чем-нибудь, а о чем может говорить женщина, кроме как о себе? Другое дело, что большинство женщин говорят о себе, преследуя какую-нибудь цель и желая чего-нибудь от мужчины добиться или получить. Но к Инне эта женская слабость отношения не имела и свойственна ей никогда не была - прямо-таки на удивление. И она получала от всех своих мужчин лишь самый что ни на есть мужской минимум, а потом и за него расплачивалась по небывалым, невиданным ценам. А рассказывала об этом тому же Калиночке чуть ли не веселясь. Ну, или не веселясь - какое там могло быть веселье, - но без всяких трагических нот и подтекстов, и без прозрачных намеков на то, что ее надо бы жалеть и беречь, и относиться к ней бережно и с любовью. Даже по-настоящему тяжелые моменты из своей богатой и многоплановой биографии вспоминала она без эмоций и в самое неподходящее для подобных воспоминаний время. К примеру, она часто рассказывала Калиночке о своем последнем на сегодня муже, кстати, звали его Петр Юрьевич - и значит, его имя представляло собой зеркальное отражение имени Калиночки. Но это, конечно, ничего не значит и к делу не относится. Так вот Инна с удовольствием прямо рассказывала Калиночке до и после и чуть ли не во время их любви об этом своем последнем муже, с которым ей было хорошо и даже лучше, чем со всеми остальными - предыдущими и последующими мужчинами, и вообще он был (да и есть) на редкость умным и широкообразованным человеком, и профессию он имел неординарную - нейрохирург, а отделение их нейрохирургическое существовало при областной психбольнице. Не потому, что там делали нейрохирургические операции душевно больным шизофренией пациентам, а потому, что только эта больница предоставила новому отделению помещение, которое все равно не было занято профильными больными и пустовало. Там раньше принудительно пьяниц и алкоголиков лечили, а когда принудительно лечить бросили и перешли на добровольные начала в лечении и во всем - чтобы не нарушать права этих самых алкоголиков, одно помещение стало перманентно из месяца в месяц пустовать и в нем по решению облздравотдела открыли новое отделение. Завезли импортное оборудование со склада - оно там с восемьдесят третьего года хранилось в неприкосновенности - и открыли отделение, каких во всей стране раз, два и обчелся. И он - последний то есть муж Инны - так представлялся незнакомым людям при знакомстве: "Я, - говорил он, - нейрохирург, будем знакомы. И вы можете теперь небезосновательно говорить, что лично знакомы с нейрохирургом". А Инне, когда она его выводила из себя или раздражала после тяжелого трудового дня, он давал по голове. В буквальном смысле слова. Кулаком. Говоря, что ей это никак повредить не может, так как голова у нее сосуд пустой и смысловой нагрузки в себе не несущий. А потом он от Инны ушел к ее же, кстати, двоюродной сестре, бывшей, по словам Инны, фантастической, непроходимой дурой, дурой, каких днем с огнем не найдешь, поэтому таких дур свет не видел. Я ему еще тогда говорила, смеялась Инна, что шило на мыло менять - только время терять, а он не верил и давал мне по голове. Чтоб, значит, не лезла не в свои дела. Говорил - не твоего ума это дело, тем более что и ума у тебя как такового нет. В общем, Инну можно было слушать. Даже невзирая на неподходящие время и место, выбираемые ею для своих воспоминаний. И никаких чувств, вроде чувства жалости или там сочувствия от ее рассказов не возникало. А о том, как она после каждого своего мужа оставалась на улице и ни с чем, Инна рассказывала со множеством смешных подробностей, от которых сама и смеялась, поскольку Калиночка, например, не мог слушая не учитывать того, что все это с ней происходило на самом деле и что теперь-то над рассказом можно и посмеяться, пребывая в тепле. А когда она сбегала все бросив со снятой квартиры, оказавшейся местом веселых собраний молодежи с целью покурить и уколоться - вряд ли это могло вызвать у нее искренний здоровый смех. Наверное, по той же самой привычке воспринимать все без заламывания рук, Инна и слушала. И реагировала на все спокойно, то есть не реагировала никак. И когда Юрий Петрович передал ей несколько самых впечатляющих мест из рассказа чеченцев, она выслушала и ни разу не перебила, но его ужаса не разделила и переменила тему разговора. А после аварии, описание которой Калиночке пришлось повторять неоднократно, подробно останавливаясь на всех виденных им мелочах, Инна вообще отказалась его слушать. Хотя именно ей он хотел рассказать все, что увидел и что при этом почувствовал. Поделиться, видимо, хотел с ней. Но она сказала - не надо, я по телевизору видела, как их доставали. Больше ничего не хочу знать, и так все ясно. - Ты по телевизору, - сказал Калиночка, - а я воочию. Это разные вещи. - Забудь, - сказала Инна. - Не выходит, - сказал Калиночка. - Голова, сволочь, не отключается. Ты ж видела, как их доставали и вытаскивали. И Инна сказала "поэтому и говорю - забудь, тебе же самому лучше будет". А доставали машину из воды действительно варварски. Правда, думать о том, как будет выглядеть этот процесс со стороны и тем более на экранах телевизоров было вроде и некогда. Тогда все стремились закончить работу побыстрее и побыстрее открыть движение автомобильного транспорта по мосту. И работали все задействованные службы и исполнители хоть и без внешнего, что ли, лоска, но достаточно быстро и расторопно - так у нас научились работать далеко не все и совсем недавно, когда сама жизнь заставила научиться. Но, конечно, скрыть то, что такая работа им внове, вне привычек и годами наработанных навыков, наши люди не могли, это бросалось в глаза - то, что организм еще сопротивляется, а руки уже делают. Первое желание, какое зафиксировал в себе Калиночка после того, как "Жигули" густо-бордового цвета пролетели мимо него, выломили ограждение моста и пошли на вынужденную посадку, было желание не останавливаться, продолжать идти, куда шел, не оборачиваясь, чтобы не видеть, чем кончится этот неестественный полет. Но он, конечно, обернулся чисто инстинктивно и проследил траекторию полета до конца, и после приземления машины, если можно так назвать удар о лед, он смотрел на нее до тех пор, пока она продолжала движение. А двигались "Жигули" хаотически, как бы ничего не соображая, как бы потеряв сознание. Но летели они красиво - плавно и не кувыркаясь в воздухе. Только чуть-чуть наклонившись набок и опустив нос, пожалуй, немного ниже, чем требовалось, чтобы коснуться льда всеми четырьмя колесами одновременно. Ну, и скорость свободного полета, а точнее, свободного падения была катастрофически высокой. И на этой недопустимой скорости машина пролетела метров, наверное, пятьдесят или больше (хотя, возможно, и меньше. С высоты моста определить расстояние более точно Калиночка не мог и не пытался), коснулась сизого бугристого льда и запрыгала, маша дверями. И с каждым следующим прыжком она взлетала все ниже и все ниже приседала на колеса, которые, наверное, лопнули, и на третьем, кажется, прыжке захромала и ткнулась носом в промоину и стала медленно в нее сползать. Но в самый последний момент как будто передумала и зависла брюхом на льду, опустив в воду только передние колеса и бампер. А Калиночка, досмотрев и поняв, что больше ничего, никаких изменений в картине, не предвидится, взглянул еще раз в пролом, опустил голову и пошел дальше, глядя себе под ноги, ускоряя шаг и понимая, что по мосту идут навстречу друг другу потоки машин и что с того момента, как несчастные "Жигули" выскочили на встречную полосу и до момента их частичного погружения в воду, мост был совершенно пуст. В обоих автомобильных потоках строго одновременно образовалось по дыре, по провалу, по паузе и именно в эту паузу протиснулся автомобиль-смертник для того, чтобы прыгнуть со снежного трамплина и слететь с моста, под которым свободно проходят все, самые большие речные теплоходы, и суда класса "река-море" тоже проходят. И непрерывность движения немедленно восстановилась - автомобильные потоки двинулись, как двигались они обычно в утренние напряженные часы будних дней недели - в два, а то и в три ряда с минимально возможными интервалами между автомобилями, эти самые непрерывные потоки составляющими. И Юрий Петрович шел по мосту, а слева от него, как будто ничего не случилось, продолжалось уличное движение, и водители машин, едущих по занесенному снегом, скользкому покрытию моста сейчас, крутили свои баранки и жали на педали газа, сцепления и тормоза, ни о чем таком не догадываясь и понятия не имея, что буквально минуту назад произошло дорожно-транспортное происшествие с печальным исходом для двух человек. Но все оставалось в покое и никем не замеченным очень недолго. Что-то в потоках испортилось, заволновалось, засбоило, движение споткнулось раз, потом еще раз, потом застопорилось в правом ряду, изломав тем самым левый, и где-то сзади заныли, запели, заиграли, заулюлюкали заковыристые клаксоны нетерпеливых машин как иностранного, так и отечественного производства. А несколько позже взвыла сирена. Это опомнились и что-то заметили из своей высоко поставленной будки мостовые гаишники и бросились в своем гаишном автомобиле к месту события, разгоняя воем сирены и проблесками мигалки со своего пути всех, кто мешал им выполнять служебный долг и должностные обязанности. И конечно, они настигли Калиночку в одно мгновение ока, а в следующее мгновение ока уже распознали в нем главного и единственного свидетеля происшедшего. Юрий Петрович даже не заметил, выпустив это из своего сознания, как снова оказался у пролома и как его начали допрашивать, и как он начал отвечать и описывать все, замеченные им подробности, позволившие впоследствии воссоздать цельную и правдивую картину автомобильной катастрофы, установить ее первопричины и сделать соответствующие выводы для принятия действенных мер и недопущения ничего подобного впредь. А потом Юрий Петрович Калиночка повторял все, виденное им многократно по просьбам и по требованию, и оно не оставляло его, и отделаться от того, что он увидел благодаря то ли случаю, то ли неизбежному стечению обстоятельств, то ли потому, что так ему на роду было написано, у него никак не выходило. И все слушали Калиночку, разинув рты и все задавали ему вопросы - кого какие интересовали больше всего. Одна только Инна не задавала вопросов, видно, потому, что ее не интересовала смерть, а интересовала жизнь, в каких бы проявлениях она перед ней не представала. "Я женщина тяжелой женской судьбы, - шутила на свой счет Инна, - зато легкого поведения и характера". И Калиночка вначале не сообразил, почему она реагирует на его рассказ не так, как реагировали все остальные, и ему даже стало немного обидно, что ее нисколько не трогает и не задевает то, что так сильно взволновало его самого и весь огромный город. Но обидеть Калиночку, не только Инне, а и вообще было невозможно - он никогда и ни на кого не обижался. Гораздо проще для него было не обратить внимания или забыть и то, на что он мог бы гипотетически обидеться, и того, от кого нечто обидное исходило или могло исходить в принципе. А на Инну он не только не мог обидеться, но и не успел, поскольку моментально сообразил, что относиться к случившемуся лучше всего так, как отнеслась она. И не лучше даже, а только так. И никак иначе относиться к этому нельзя. Стоило это сообразить, и ему сразу же незначительно, но ощутимо полегчало, и он перестал непрерывно прокручивать в мозгу весь тот день с утра и до вечера - непрерывность нарушилась и прервалась, и картины аварии продолжали возникать в мозгу Юрия Петровича, но эпизодически. А самое главное, он стал не так ярко и не так часто видеть в своем воображении процесс поднятия машины из воды на мост. Зрелище это было предназначено не для слабонервных, и хоть Калиночку слабонервным назвать трудно, оно произвело на него неизгладимое, как говорится, впечатление и преследовало его неотступно именно до прихода Инны. И перед ним в сто какой-то раз, без его желания, возникали матерящиеся гаишники, перекрывшие движение, и непонятно откуда взявшийся подъемный кран "Като" с желтой телескопической стрелой, и неповоротливый яйцеголовый крановщик в кепке, сидящей на красных от ветра и мороза ушах, и рабочие-стропальщики, этому крановщику ассистировавшие. Пока крановщик выбирал наиболее удобное место, повторяя все время "не достану", пока устанавливал кран на гидравлические опоры, стропальщики медленно ругались между собой. Они не могли мирно и окончательно решить, кто пойдет вниз на лед, зацеплять свисающую в воду машину. "Пускай Кузьма идет, - говорил один. - Он самый легкий". А Кузьма говорил: "Зато Болобок самый жирный и, если что - не утонет". Ну, а Болобок тоже не молчал. Он говорил, что для выполнения таких экстренно-аварийных ответственных работ обязаны их обеспечить лыжами или вертолетом, а без них опасность пойти под лед и утонуть возрастает в арифметической прогрессии. Кончилось тем, что вернулся их начальник, бегавший говорить по радиотелефону к машине другого, гораздо более высокого начальника, свою машину не покидавшего. Он быстро напомнил стропальщикам, что работают они не на госпредприятии, а в приличной компании, получая ежемесячно соответственную зарплату, быстро обругал их сначала по очереди потом всех скопом, быстро запихнул двоих ближних в будку аварийного газона, быстро сел в кабину и дал приказание шоферу съехать с моста на набережную. И уже минут через пять от берега по льду к останкам "Жигулей" двинулись три человеческие фигуры - две впереди и одна - несколько поотстав. Шли они неуверенно, оскальзываясь, их ноги то и дело смешно разъезжались, но они продолжали двигаться в заданном направлении и двигались даже быстрее, чем можно было от них ожидать, оставляя на льду извилистые дорожки, с высоты казавшиеся черными. Какое-то время они шли вместе, затем идущий сзади что-то проорал, и передние пошли в разные стороны - правый к мосту, а левый - к "Жигулям". Когда правый дошел до моста, кран спустил ему на крюке два куска троса с крючками на конце, и он взял их и потащил. Тем временем его товарищ добрался почти до кромки льда, лег на брюхо и пополз. Он полз по-пластунски, елозил ногами и вихлял распластанным плоским задом. Наконец дополз, приподнял голову и крикнул "давай". Но его напарник и так давал: он тащил по льду один трос, второй успев растянуть от моста по направлению к спасаемым "Жигулям". Трос, видно, весил много, потому что напарник упирался, наклонив корпус вперед, как бурлаки на Волге. В конце концов он подтащил его к месту и спросил у лежащего на льду, зачем он лег и лежит и не холодно ли ему лежать. "Провалишься", - сказал напарник и еще сказал "дурак". "Вставай-вставай, разлегся тут", - сказал и подошедший чуть ближе начальник. Лежавший встал, лед треснул, "Жигули" качнулись, съехав в воду еще сантиметров на пять, и все трое упали на лед, раскинув руки и ноги, чтоб распределить вес своих тел на возможно большем количестве квадратных сантиметров. "Работайте, - сказал начальник лежа, - работайте". Стропальщики зацепили трос за задний бампер и стали отползать. "Смотри, трупы", - сказал один, тот, что тащил трос. "Ну трупы", - сказал другой, тот, что трос зацеплял. Потом они присоединили к первому тросу второй и выяснили, что и двух тросов мало. "Подвеску подтащим", - сказал начальник. "Наискось не положено, - сказали стропальщики. - Наискось трос можно порвать". Начальник ничего на это не ответил, а крикнул вверх, на мост - "майнай". И с моста выдвинулась, как антенна, длинная желтая стрела автокрана "Като" и стала опускать небольшой, элегантно изогнутый крюк. Он ехал на своем канате, еле заметно покачиваясь, все приближаясь и увеличиваясь в размерах. Ехал, пока не коснулся льда и не ослабил канаты. "Ложи его", - заорал начальник крановщику. Крановщик вылез из кабины, подошел к ограждению, перегнулся, глянул вниз и прокричал, растягивая слова: "Трос можем запутать и порвать. Сильно наискось получается". "Ложи", - повторил начальник. Крановщик влез в кабину, проворчал "ложат в штаны - это между прочим", и уложил крюк на лед. Стропальщики взяли его за рог и поволокли, напрягая все силы, имевшиеся в их распоряжении. Крановщик по мере продвижения стропальщиков давал напуск каната. И вот они дотащили крюк и накинули на него петлю лежащего на льду куска троса. "Вира", - крикнули стропальщики, и крановщик потянул крюк, работая на подъем. Сначала напрягся первый трос, за ним - второй, потом машина тронулась с места и, обломив брюхом и передними колесами кусок истонченного незамерзающей канализационной водой льда, нырнула чуть ли не до половины корпуса, зачерпнув выбитыми стеклами и распахнутыми дверями воды, но уже оба троса натянулись до предела и выбрали провисание канатов крановой подвески и поволокли машину задом наперед. И машина взгромоздилась на лед, истекла водой, набравшейся внутрь кабины, и поволоклась, прицепленная к крану, как сопротивляющаяся хозяину собака на длинном тонком поводке. Наконец, она подъехала к самому мосту, задние колеса оторвались ото льда, задрались, машина приняла вертикальное положение и поехала вверх, к стреле. А когда она поднялась над мостом, и стрела начала поворачиваться, чтобы поставить ее на проезжую часть, а потом на трейлер, все увидели, что из салона на капот свисают два мертвых тела с мокрыми растрепанными волосами. И как ни странно, ушло на всю эту операцию, максимум, двадцать минут, хотя всем казалось, что и стропальщики, и крановщик, и их начальник возятся долго и бестолково. Так бывает. Когда время под воздействием неизвестных обстоятельств и физических сил растягивается или, наоборот, сжимается, и люди в нем теряют привычную ориентацию, путаются и не могут потом сказать - час прошел или пять минут, и глядя на часы, не верят своим глазам и подносят хронометр к уху, чтобы проверить и удостовериться, что он в порядке и тикает в своем нормальном ритме. А Калиночке к тому моменту, как машина повисла над ними, на стреле подъемного крана, медленно проворачиваясь вокруг своей оси, казалось, что он торчит здесь уже несколько часов. И он действительно находился на месте происшествия дольше всех - минут, наверное, сорок-пятьдесят - и ему могло так казаться из-за этого и из-за мороза с ветром, и из-за всего остального и вместе взятого. И Юрий Петрович стоял в центре внимания и жалел, что ему не удалось уйти не замеченным работниками государственной автоинспекции, а еще через секунду он пожалел, что, идя по мосту, поднял ни с того ни с сего голову и увидел, как взлетели "Жигули" на трамплине, как вылетели с моста и как сели на лед, и как прыгали по нему то ли в высоту, то ли в длину. Потому что через секунду Юрий Петрович столкнулся глаза в глаза с двумя свисающими из машины, ввиду отсутствия лобового стекла, мужчинами. Калиночка ни на секунду не усомнился, что они мертвые, поскольку не могли же они быть в самом деле живыми. Нижние части их тел зацепились за что-то внутри, возможно, застряв между слетевшими со своих креплений креслами и приборной доской, а верхние повисли вдоль капота. Оба мужчины смотрели на Калиночку абсолютно стеклянными, глазами, их руки тянулись из рукавов вниз, растопырив белые пальцы, с которых стекала ледяная прозрачная вода. И тут у Калиночки в мозгу связалась и замкнулась вся цепочка. Может, оно и странно, но до этой минуты он не думал о людях, сидевших в машине. О том, что они, наверное, погибли, ибо вряд ли может остаться в живых человек, упавший с двадцатиметровой высоты. И Калиночка видел этих двоих, сидящих в летящей машине, но видел живыми, хотя и оцепеневшими - по-видимому, их начал уже охватывать ужас надвигающегося конца. Но возможно, они оцепенели просто от неожиданности и ничего еще в тот момент не понимали, кроме того, что ситуация вышла из-под их контроля и от них теперь ничего не зависит, а от кого или от чего зависит, от какой посторонней силы - покрыто мраком. И прошло еще сколько-то времени - пролетело оно для них, как одно мгновение или тянулось бесконечно, неизвестно, - пока эта сила грохнула их об лед и вышибла из их тел дух, который и делает тело живым, делает человеком. И сейчас Юрий Петрович стоял почти под висящей на канате машиной и смотрел в неживые глаза двух людей, превращенных в безжизненные тела совсем недавно - меньше часа назад. Это зрелище так его захватило и подавило, и так воздействовало на все органы чувств, что он даже не слышал криков стропальщиков, мол, не стой под стрелой, мудак хренов, и звукового сигнала, подаваемого крановщиком из кабины своего крана. Он стоял неподвижно на месте истукан истуканом и никак не реагировал на все, вокруг него происходящее, а его воображение уже начало методично прокручивать все случившееся, восстанавливая общую картину из отдельных кусков и бессвязных разрозненных обрывков, чтобы превратить ее впоследствии в бесконечное навязчивое видение, от которого невозможно оторваться ни днем, ни ночью, ни во сне, ни наяву. И Юрий Петрович потом, когда все его чувства и ощущения не то чтобы нормализовались, но стали иногда приходить в какое-то, хотя и шаткое равновесие, благодарил мысленно Инну за то, что смогла помочь ему в обретении этого равновесия и не только в обретении, а и в поддержании, для чего достаточно было ее присутствия. Без нее, когда она жила где-то там, сама по себе, было сложнее, а с ней, можно сказать, вообще хорошо. Сама Инна, правда, ничего не знала ни о том, что в чем-то ему помогла, ни о том, что ей за оказанную помощь благодарны, ни даже о том, что ее присутствие теперь необходимо Калиночке гораздо острее, чем раньше и чем всегда. Он поддался в какой-то момент панике и боязни - когда ему показалось, что один он потихонечку спятит - и он даже сказал Инне, что выходила бы ты, что ли, за меня замуж, но Инна приняла это за неудачную шутку и пригрозила за такие шутки вообще перестать звонить и приходить. Угроза подействовала на Юрия Петровича удручающе - он не хотел оставаться сейчас без Инны и ее помощи. И, наверно, не из-за аварии этой и всего, с нею связанного не хотел, а, видно, срок ему подошел в этом деле. Подперло все вместе взятое, вся предыдущая жизнь или, может быть, не жизнь, а образ жизни. Что в общем - одно и то же. А Калиночке довольно часто помогали женщины, когда он шел в какой-нибудь очередной разнос по какому-нибудь очередному поводу. Наверно, поэтому он женщине ни разу не изменил. Менять одну на другую - менял. По необходимости или по случаю. Например, если от него уходила одна женщина, он не сопротивлялся приходу и появлению другой. Но чтоб изменять одной женщине с другой женщиной - такого он за собой припомнить не смог бы. Возможно, именно поэтому они - женщины - относились к Калиночке скорее положительно, чем отрицательно - во всяком случае, до тех пор, пока не решали от него уйти к кому-нибудь другому. А до этого они обычно успевали сделать Юрию Петровичу много разного добра. К примеру, жена его когда-то вылечила в два счета. У него через некоторое время после возвращения из города Снежного начались боли в желудке. Причем сильные боли, такие, что терпеть невозможно, и Калиночке ничего не оставалось делать, как немедленно обратиться к врачу. И он обратился, и врач выслушал его жалобы и написал ему направления на анализы и на рентген желудка. Ну, сдача анализов не произвела на Калиночку особого впечатления, а вот рентген произвел. И когда он стоял в полной темноте со стаканом белой густой дряни в руке, а его мяли невидимые резиновые руки и невидимый голос подавал откуда-то команды сделать один глоток, сделать еще один глоток, допить все оставшееся в стакане дерьмо залпом, Калиночке медленно, но верно становилось не по себе, и у него холодели пальцы ног, и деревенел язык, и потели холодные ладони. А когда где-то там, за пределами темноты, возникли и стали переговариваться два голоса, и Калиночка понимал из их переговоров только общие простые слова, такие как "видишь?" и "вот здесь", и "передняя стенка", а остальных слов, то ли произносимых по-латыни, то ли просто ему незнакомых, не понимал, он сразу решил, что от него хотят при помощи непонятных слов скрыть неутешительный диагноз. И Калиночке стало страшно стоять в темноте и неизвестности и он понял одно - что хочет на свет, увидеть тех, кто говорил о его болезни - возможно, неизлечимой - и по их глазам определить, насколько плохи его дела, если, конечно, они сами не скажут ему всю правду добровольно. И он хотел было уже потребовать, чтобы они немедленно включили свет и вышли из своего укрытия, но не успел. Голос в темноте сказал "сейчас делаем два снимка - и все". Резиновые руки повернули Калиночку на четверть, примерно, оборота. "Не шевелиться и не дышать". Что-то включилось и появился звук, похожий на звук работающего вдалеке трансформатора. Затем звук оборвался, и Калиночку снова повернули - теперь другим боком. И опять подали команду "не шевелиться и не дышать", и опять возник трансформаторный звук, после чего стало светло и глаза Калиночки, уже привыкшие к темноте, вообще перестали что-либо видеть, кроме белого режущего света. "Одевайтесь, - услышал Юрий Петрович голос невидимого рентгенолога, - и завтра к трем". "Зачем?" - спросил Калиночка и попытался на ощупь пристроить куда-нибудь стакан из-под белой гадости. "Кишечник посмотрим, - сказал рентгенолог и проявился в дневном свете, стал видимым. "А что со мной?" - напрягся Калиночка. "Ничего особенного", - сказал рентгенолог. "Рак?" - не выдержал Калиночка. "Хватит с вас и язвы", - сказал рентгенолог. Но Юрий Петрович ему не поверил. "Если не рак, а обыкновенная, безопасная для жизни язва - думал он, - зачем еще кого-то звать и показывать мои внутренности?". Так и ушел он домой, уверенный, что заболел неизлечимой болезнью. И назавтра, когда после рентген-кабинета его отправили к терапевту и тот сказал, что у Калиночки нашли язву передней стенки двенадцатиперстной кишки, что, конечно, радовать не может, но хорошо уже то, что она хоть и обострена, а ниши нет и, надо посидеть на диете и попить лекарства: альмагель и викалин, и пока есть боли - папаверин с платифилином. "А еще, - сказала терапевт, - я назначу вам уколы. Витамин В12 и алоэ. Походите к нам в поликлинику, в манипуляционный кабинет". И Калиночка пил лекарства и ходил в поликлинику на уколы по два раза в день, и ему становилось легче, но он все равно не верил, что у него нет рака, а есть язва. Не верил, пока жене по-настоящему не надоели его страдания. И она сходила к его лечащему врачу, пришла домой с бутылкой коньяка и сказала Калиночке "давай выпьем. Что-то мы давно с тобой не пили". И они выпили вдвоем почти всю бутылку коньяка и залезли после нее в постель, невзирая на ранний летний вечер, светлое время и смешанный с музыкой детский гам во дворе. Тогда все это ему не мешало, и никаких заоконных шумов он не слышал. Зато потом, на протяжении лет, ничего так не раздражало Юрия Петровича и так не злило, как летние вечера и летние выходные дни. Когда Калиночка мечтал об одном - чтобы какое-то время было тихо. А во дворе творилось что-то совершенно невообразимое и плохоописуемое. Матерились и визжали - кто кого перевизжит - дети обоих полов и всех возрастов вплоть до старшего школьного, что-то делили между собой или что-то обсуждали - тоже, конечно, на повышенных тонах - их мамы, папы, бабушки и дедушки, а из множества окон звучала современная популярная музыка. Большинство жителей района, где жил Калиночка, происходили из окрестных сел и веселиться предпочитали всем миром, то есть когда им было хорошо и весело на душе, они хотели, чтобы и другим, всем, кто их окружает или, может, случайно находится поблизости, было так же хорошо и весело, как и им самим. Целые поколения их предков привыкли веселиться всей деревней, всем селом и передали эту привычку по наследству своим детям и своим внукам, а те переехали жить в город. Но наследственная привычка у них осталась, и они выставляли акустические колонки своих магнитофонов в окна и включали магнитофоны на полную громкость - чтобы все слышали музыку их души. И таких веселящихся и веселящих набиралось по три-пять в каждом дворе, а так как обычный городской двор наших дней - это в достаточной степени замкнутое пространство, ограниченное стоящими параллельно и перпендикулярно друг другу многоэтажными домами, то все три-пять музык смешивались в вышеупомянутом замкнутом пространстве и их смесь тут же разбивалась о стены, рассыпалась, раскладывалась, разлагалась на низкие и высокие, и средние частоты, и долетала до слуха того же Калиночки в виде какофонии, в которой невозможно узнать ни одной мелодии, эту какофонию составляющих. Хотя, может, оно было и к лучшему, потому что каждая отдельная мелодия в силу своего примитивного построения и прилипчивости обладала еще более мощными раздражающими свойствами и воздействием на мозги мирных жителей - обывателей и трудящихся. А в смеси они - мелодии - переносились не так трудно, даже если в них вливался известный марш Шопена в исполнении походного оркестра похоронной музыки, что случалось не так уж и редко. Двор состоял из четырех девятиэтажных домов и трех пятиэтажных и, значит, людей там жило много. А раз много жило, значит, и умирало много. И летом почему-то всегда больше, чем зимой или осенью. Калиночке хорошо запомнился в этом смысле позапрошлый год, когда только в их доме за месяц умерло девять человек. Правда, один из них умер от употребления каких-то неочищенных наркотических средств, а другой утонул в реке, выпив лишнего. Но дело же не в этом, а в том, что похоронный марш всем до смерти, можно сказать, надоел. Сосед Юрия Петровича по балкону - у них один балкон на две квартиры тянулся и был перегорожен тонкой перегородкой из шифера - прямо зверел от этого марша. Он именно в то лето, накопив нужную сумму денег, купил себе магнитофон японской фирмы "Панасоник", о котором мечтал с юных лет. И он бережно выносил его на балкон, ставил кассету Михаила Шуфутинского или Вилли Токарева и включал на всю катушку, говоря "пускай культурно отдохнут за мой счет, суки". Имея в виду жильцов своего дома и близлежащих окрестностей. И как только он соберется выйти со своим новым магнитофоном на свежий воздух, чтобы его включить и послушать красивую музыку, так начинает играть похоронный марш и ломает ему все настроение души. Потому что какое может быть настроение, когда у тебя под окнами вечно непрекращающиеся похороны. Сосед говорил: "Это они мне назло мрут как мухи", и магнитофон не выключал - чтоб знали. К слову сказать, летние утра Калиночка любил не больше вечеров. Потому что уже в пять часов хозяева начинали выводить на прогулку своих собак, и собаки перелаивались друг с другом и гремели баками мусорника, ища там, чем бы позавтракать. Кроме того, как только рассветало, за окном начинали орать на все лады птицы, а глухонемой дворник скреб лопатой по тротуару или громко мел жесткой метлой, раздражая гуляющих собак и разгоняя бездомных кошек. Из-за этих постоянно действующих внешних раздражителей, не позволяющих ни полноценно отдохнуть после трудового дня и трудовой недели, ни умственно потрудиться в свое собственное удовольствие, Юрий Петрович и недолюбливал летний период времени. Ну, и еще из-за жары, когда настольная лампа мощностью в шестьдесят ватт ощутимо повышала температуру квартиры, и из-за пыли, которую нес в окна устойчивый степной ветер переменных направлений, и из-за отсутствия горячей воды, которую отключали на две недели ввиду ремонта котельной и бойлерной и не давали по два-три месяца, то есть как раз до осени, а случалось, что и до зимы. И к постоянному шуму, выводившему Калиночку из себя, прибавлялся дискомфорт, вызванный ощущением потного тела и сознанием того, что смыть пот можно только холодной водой и приятного в этом мало. А главное, холодная вода почему-то не спасает от жары, а если и спасает, то на очень короткое время. Но в тот вечер Юрий Петрович ничего не слышал и не чувствовал, хотя шум стоял во дворе обычной интенсивности, а воды не было не только горячей, но и холодной - его жена умела, если хотела, сделать так, чтобы будучи с ней, он ничего не слышал, ничего не видел и ни о чем думать не мог. И буквально на следующее утро почувствовал себя Юрий Петрович вполне здоровым и сильным, и жизнерадостным человеком и понял что умирать пока не собирается и что до смерти ему еще надо дожить. А до этого уже ясно представлял, как он будет мучиться от болей и как ему будут колоть морфий, чтобы боли притупились, и как он умрет молодым, истощенный и изуродованный болезнью, и как его будут хоронить на новом городском кладбище (куда и доехать-то проблема), среди голой степи, в одной из вырытых экскаватором впрок ям. И так хорошо и достоверно все это рисовалось Калиночке, что жить с этим действительно становилось трудновато и чем так жить, легче, казалось, оправдав собственные опасения, умереть. И если б не его жена, он, вполне возможно, и умер бы. Внушил бы сам себе, что неизлечимо болен и заболел бы на самом деле, подобные случаи медицине известны. И они не единичны, а наоборот, достаточно широко распространены и описаны в специальной литературе. А так он болезнь преодолел и выздоровел. В тот, первый раз, не окончательно, но потом, когда ему пришлось-таки лечь в шестую городскую больницу и отлежать там двадцать один день, с язвой было покончено раз и навсегда. Тем более что врачи шестой больницы диагноз "язва передней стенки двенадцатиперстной кишки" отвергли как необоснованный и поставили другой диагноз - гастрит. А гастрит лечится намного лучше, чем язва, вот они и вылечили Юрия Петровича от гастрита, и он больше им не болел, хоть и не соблюдал никогда никакой щадящей диеты и мог при случае выпить любой спиртной напиток - даже самого низкого качества - и иногда, правда, редко, курил. Чего он не мог, так это есть перец и горчицу, и пить томатный сок. От этих перечисленных продуктов его начинала мучить изнурительная изжога. Но он и не любил острую пищу, а без томатного сока жил спокойно, не вспоминая о его существовании годами. А вообще, Юрий Петрович старался свои болячки держать при себе, он их стеснялся, что ли, а может, не стеснялся, а не хотел признаваться себе, что они у него есть и что с возрастом их будет становиться не меньше, а больше и бороться с ними будет год от года труднее. Если бы он признался себе в этом и принял как нечто естественное и неизбежное, ему бы обязательно пришлось думать и рассуждать на банальную и избитую тему стакана воды, который ему некому подать сейчас и тем более будет некому в старости. И о том, кому достанется после него квартира - тоже тогда пришлось бы думать, и о том, что, узнав о его одинокой старости, ее могут отнять у него те, кто занимается грязным бизнесом такого рода профессионально. На эти темы Юрий Петрович не задумывался даже во время своих пеших передвижений. Обо всем задумывался и размышлял, а об этом - нет. Не потому, что установил себе некое своеобразное табу на определенные мысли, а потому, что сами они не приходили ему в голову, вызывать же их специально и целенаправленно Юрий Петрович не считал нужным и никогда этим не занимался, но случалось, что и отмахивался от них - это если кто-нибудь подобные темы для размышлений навязывал ему своими разговорами и примерами из жизни. Калиночка предпочитал не задумываться о предстоящих бедах и тяготах заранее, считая, что такая возможность будет ему предоставлена в свое время. Когда не думать о них станет нельзя, поскольку нельзя не думать о том, с чем сталкиваешься непосредственно лицом к лицу без возможности этого столкновения избежать. Это как при заполнении анкеты. Вопросы продуманы и проставлены специальными ответственными людьми, и тебе ничего не остается, как однозначно, коротко и ясно на них ответить. Так, Калиночка никогда не вспоминал о том, что у него нет детей и о том, что он самый последний человек в их роду, в роду Калиночек, и после его смерти потомков у него на земле не останется. И виноват в этом будет не кто иной, как он, Калиночка Юрий Петрович, не родивший ни сына, ни даже дочери, хотя мог родить и не однажды. Если бы не позволил всего одной из своих женщин сделать аборт. Но он позволял всем делать то, что они считали нужным. А они считали нужным не рожать от Юрия Петровича детей, а делать аборты. О чем он тоже, можно сказать, не вспоминал. Но стоило ему столкнуться с необходимостью заполнить анкету - по любому, самому пустяковому поводу и он сразу начинал думать и удивляться, что надо же, как странно, никакие войны, революции, никакие пожары и землетрясения, никакие тираны, бандиты и убийцы не смогли разорвать нить, ведущую от черт знает каких его дальних предков до него самого, а теперь он по собственной своей глупости или из-за лени и безразличного отношения к вопросу продления рода не переспал с женщиной, пожелавшей сделать его отцом своего ребенка, и все вековые труды его пращуров, все их ухищрения по выживанию и сохранению своего потомства в живых несмотря на политическую и экономическую обстановку, несмотря на безжалостность врагов и сюрпризы природы, пошли насмарку. Этот факт, казавшийся Калиночке парадоксальным, он всегда обдумывал перед тем, как поставить в анкете, в графе "дети", прочерк. И если бы жил Калиночка Юрий Петрович в какой-либо другой стране, где анкеты заполняют редко и в самых крайних случаях, он бы, наверно, так и не задумался о себе как о человеке, ставшем последним в казавшейся бесконечной цепи своих родственников, цепи, берущей свое начало, возможно, от Адама и Евы, а возможно, где-то в недрах и дебрях древнего животного мира. Но он жил не в другой стране, а в этой и в то время, когда анкеты разного содержания заполняли граждане часто и как-то походя. Поводы к заполнению существовали самые разнообразные: прием в компартию, комсомол, на учебу или работу. Для того, чтобы доказать свое почетное право быть призванным согласно всеобщей воинской повинности в ряды армии, также требовалось заполнить массу анкет. Имелись и другие веские причины и поводы, например, получение права на покупку туристической путевки с выездом за рубежи родины, и права быть поставленным на квартирный учет или, другими словами, в очередь на получение жилплощади. Да чтобы в библиотеку записаться, и то анкету заполняли - правда, коротенькую, из самых основных и необходимых сведений, таких как ФИО, год, место рождения, национальность, место жительства и место работы. Ну и еще несколько незначительных пунктов. А в более серьезных местах - не в библиотеках - и анкеты заполнялись более серьезного, нешуточного содержания. И Калиночка заполнил их достаточно много, поскольку неоднократно менял одну работу на другую и учился в высшем учебном заведении, и поступал в комсомол в составе восьмого "а" класса средней школы N 56, и сидел в следственном изоляторе. И в библиотеки тоже несколько раз записывался. Так что при заполнении анкет ему многое приходилось вспоминать из своей биографии и биографии своих родителей, жены и прочих родственников - вплоть до того, живут ли они - его родственники - за границей и находились ли во время войны на оккупированной врагом территории, а также имеют ли правительственные награды и психические заболевания. А еще застал Юрий Петрович анкету, где спрашивалось, что делали родные и близкие во время Великой Октябрьской Социалистической революции, Гражданской войны и не было ли среди них репрессированных. Правда, ответов на эти вопросы тогда уже не требовали и в соответствующих графах разрешалось ставить прочерки. С возрастом и с наступлением новых времен и новых порядков анкет, конечно, становилось поменьше, но все равно они существовали и навевали Калиночке много неприятных мыслей и дум. И в такие моменты он чувствовал себя лучше, если кто-либо, ну, скажем, Инна оказывалась у него под боком. Потому что она вечно рассказывала ему что-нибудь занимательное, об одном из своих бывших мужей, допустим, о том же дирижере Трамваеве, и Калиночку отвлекал ее рассказ или даже веселил - мужья у Инны были все как на подбор фигуры колоритные и оригинальные. И если нейрохирург давал ей кулаком по голове и считал дурой, то дирижер Трамваев носил, как говорится, на руках и называл музой. А себя он называл художником. Но успехи у дирижера оставляли желать чего-то еще. Тем более что человек он был честолюбивый и тщеславный, говоря, что истинная творческая личность должна быть и честолюбивой, и тщеславной одновременно. Иначе бы я (это говорил он, дирижер Трамваев) так и остался на всю жизнь вторым контрабасом и никогда бы на дирижера не выучился. Вообще-то, рассказывала Калиночке Инна, он на дирижера и не учился. Он за какие-то дирижерские курсы сдал экзамены экстерном. Через каких-то своих знакомых. И после этого создал свой собственный симфонический оркестр. Не большой, а маленький, камерный, можно сказать. Или полукамерный. Примерно такой по количеству исполнителей, как "Виртуозы Москвы". Или несколько меньше. И городское управление культуры поставило этот его оркестр на свой баланс, и он руководил этим своим оркестром четыре календарных месяца, разучивая с ним симфонические произведения композиторов различных эпох и народов. Но вскоре оркестр этот управление культуры отменило как нерентабельную единицу, поглощающую недопустимо весомую часть всего культурного бюджета города, мотивируя свое решение тем, что если бы на концерты оркестра ходили зрители, с нерентабельностью можно было бы как-нибудь мириться, а без зрителей мириться нельзя. Трамваев, конечно, возмущался и его ярость вскипала, как волна, он кричал, что взятки брать все горазды и тут как тут, а платить оркестру мизерную по сути зарплату, так их никого нету на месте. Объяснял Трамваев такое свинское поведение со стороны руководства городской культурой происками и интригами его завистников. Он Инне так и говорил: "Ну все мне завидуют". И говорил, что если бы в их городе жили люди, которые привыкли слушать симфоническую музыку с детства и слушали ее в зрелом и другом возрасте, недруги ни за что его бы не победили, а теперь, конечно, все оркестранты вернулись в большой симфонический оркестр при областной филармонии и в оркестр театра оперы и балета, а он остался ни с чем и не у дел, и вне контекста мирового искусства. Но твердо решил и поставил себе цель жизни доказать им всем - и дуре-публике, и подлецам-функционерам от городской культуры, что они не правы в своем заблуждении, считая его не способным руководить оркестром и им дирижировать. И достиг он своей цели в сжатые сроки. Он при помощи своих братьев и сестер организовал собственное дело, открыв салон-магазин по продаже и доставке населению изделий из гранита. А другими словами, памятников. Конечно, провели рекламную кампанию в средствах массовой информации, мол, изготовим памятники в присутствии заказчика с доставкой на дом, и дело быстро встало на ноги, имея постоянный устойчивый спрос, и начало приносить немалые прибыли, а вскоре и баснословные сверхприбыли. "И что ты думаешь, сделал мой муж? - спрашивала Инна. - Он на свои большие деньги отремонтировал сцену концертного зала, купил новый плюшевый занавес, заплатил директору оркестра и оркестру за то, что они один раз сыграют под его руководством первый концерт Чайковского. И организовал гастроли самого Ашкенази. Который по пути из Франции в Америку или, может быть, обратно, заехал к нам в город на один день и сыграл первый концерт Чайковского с нашим симфоническим оркестром. А Трамваев ими - оркестром то есть и Ашкенази - дирижировал. И зал, ясное дело, был битком набит и благодарные зрители, особенно работники салона-магазина и их смежники, кричали браво и дарили цветы Ашкенази. И Трамваеву тоже дарили и тоже кричали браво. А он стоял в черном фраке с палочкой в руке и кланялся вместе с Ашкенази. Но и этот факт никто не оценил по достоинству. И все говорили, что Ашкенази играл великолепно, и оркестр не ударил в грязь лицом, и непонятно только одно - зачем Трамваев стоял перед ним на возвышении спиной к зрителям и махал руками, мешая наблюдать за игрой маэстро. А когда Ашкенази уехал, то весь город (включая городские средства массовой информации) сделал вид, что ничего особенного в его скудной культурной жизни не произошло и никакого триумфа Трамваев не имел и с великим пианистом Ашкенази на одной сцене не стоял. Конечно, он упал духом, но нашел в себе силы подняться и сделать еще одну попытку завоевания города приступом. Он привез на свое сорокалетие из столицы одного дружественного государства турецкого посла, который в свободное от дипломатии время играл на арфе. И состоялся еще один грандиозный концерт. Оркестром дирижировал Трамваев, а посол солировал на привезенной с собой арфе. Особый успех у публики имели "Турецкий марш" Моцарта и "Танец с саблями" Хачатуряна. Ползала занимали приглашенные Трамваевым мэры Угорска и соседних культурных центров, главы администраций - от районных до областной, управление культуры в полном составе, четыре депутата Верховного совета - все от разных фракций, столичные гости и турецкие друзья знакомых Трамваева из Стамбула. А в результате - ничего. Никакого общественно-политического резонанса. И после этого общегородского свинства, - смеялась Инна, - Трамваев сказал, что уходит в монастырь. Потом он, правда, раздумал туда уходить, опасаясь, что без его присутствия дела в салоне-магазине могут пошатнуться и пойти менее успешно, но со мной развелся, так как женатых в монастырь не принимали". А рассказав что-нибудь подобное, Инна спрашивала: - Смешно? - и не дожидаясь ответа Калиночки, смеялась сама. Потому что ей было смешно. - Как же ты с ним жила, - спрашивал у нее Калиночка, - с таким чучелом? - Нормально жила, - отвечала Инна, - не хуже, чем с нейрохирургом. А если сравнивать с тем, как большинство жен живет со своими мужьями - так я жила лучше. - Чем? - спрашивал Калиночка. - Говорила же тебе, - объясняла Инна, - он меня на руках по квартире носил, называя при этом своей музой. И Юрий Петрович говорил, что тогда - конечно, тогда ясно. Но по правде говоря, ничего ему было не ясно, поскольку сам он никого из женщин не называл своей музой, в услугах музы не нуждаясь, и на руках их тоже, честно сказать, не носил. Из-за остеохондроза и невыдающейся комплекции. А женщины ему все - исключая как раз Инну - встречались на жизненном пути крупных размеров. Во всяком случае, по росту. И носить их на руках Калиночке было не очень удобно. Потому что их длинные ноги и руки неизбежно болтались бы, свисая с Калиночки во все стороны, и выглядело бы это неэстетично. Плюс к тому нельзя не учитывать разницу в весе, потому что она - разница - была отнюдь не в пользу Калиночки. Почему складывалось так, что Юрий Петрович почти всегда оказывался намного ниже своих избранниц, сказать однозначно нельзя. Так как он в общем-то не испытывал любви к громоздким женщинам. Но такие уж ему попадались. А он особенно и не перебирал харчами. Он лет только в сорок сообразил, что ни разу в жизни не спал с девушкой, в смысле, с девственницей и что это такое, теперь уже никогда, скорее всего, не узнает. Сообразил и даже не пожалел об этом прискорбном факте своей биографии. И интерес к неиспытанному ощущению в нем не пробудился. Что вполне соответствовало характеру Калиночки. И действительно, почему он должен был жалеть о том, чего не было и почему оно - то, чего не было - должно было возбуждать в нем интерес? Интерес Юрия Петровича к чему-либо возбуждался нелегко и непросто, и чаще не возбуждался вовсе. Особенно это касалось бытовых каких-то пустяков. К примеру, он так и не заинтересовался вкусом всяческих бананов, ананасов, лангустов, устриц. Хотя они продавались теперь в магазинах совершенно свободно и при большом желании каждый мог их купить и попробовать хотя бы раз в своей жизни - каждый, кому это было интересно. Калиночка в число интересующихся не входил. Единственно, что он пробовал из новых импортных товаров - так это пиво. И то потому, наверное, что оно появилось в городе тогда, когда отечественного, "Жигулевского", которое Калиночка привык пить в жару, в продаже не стало. А жара никуда не делась и вынудила его покупать пиво импортного производства. И оно пришлось ему по вкусу, несмотря на высокую цену, и он пил его и потом - тогда, когда "Жигулевское" снова вернулось на прилавки магазинов и на лотки уличных торговцев, заняв свое законное место в товарообороте. Но пиво, может быть, пример не самый удачный. Более наглядно, допустим, то, что Юрий Петрович ни разу не подумал, как неплохо было бы съездить за границу, в страны Запада, и посмотреть, чем там живут люди и что эти странные страны представляют из себя в общем и целом. То есть, когда это было нереально, у него возникали такие мысли. А когда возможность ездить куда угодно появилась и стала нормой жизни, Калиночку ни разу туда не потянуло. Он даже как-то попытался себя уговорить, в том смысле, что, мол, помру и не узнаю, чем этот хваленый Запад пахнет и чем привлекает наших соотечественников в качестве как временного места отдыха, так и постоянного места жительства. И Эйфелевой башни не увижу, не говоря уже про Пизанскую. Но он себя так и не уговорил. Он себе резонно возражал, что созерцание памятников старины и архитектуры ничего не дает ни уму ни сердцу, а чтобы давало, среди этих памятников надо родиться и вырасти, чтобы их внешний вид и общий пейзаж, в каком они существуют в современном пространстве и существовали в давно прошедшем времени, вошли в плоть и в кровь человека, воздействуя на его духовный мир исподволь, постепенно и постоянно. А так - поехал, сфотографировал, купил открытку и всем потом рассказываешь, что видел своими глазами Рим и Нью-Йорк, и Монтевидео. А тебя слушают вполуха, потому что рассказать-то как следует, чтобы у слушателей что-то зашевелилось внутри и чтобы он позавидовал завистью любого цвета, мало кто способен. Чтобы рассказать, недостаточно куда-то там съездить, а съездить, чтобы потом рассказывать - и вообще глупо и не стоит ни свеч, ни выеденного яйца, ни чего другого. Впервые к такому выводу Юрий Петрович пришел будучи совсем молодым человеком и живя в городе Снежное Донецкой области. Тогда его непосредственный начальник - был такой Лев Акимович Урюков - поехал по бесплатной профсоюзной путевке в Ленинград. Путевка оказалась чисто туристическая, с напряженной программой экскурсий. И Урюков увидел все, что можно тогда было увидеть в Ленинграде - начиная легендарным крейсером "Аврора" и заканчивая Зимним дворцом. А в промежутках он со своей тургруппой осмотрел Исаакиевский собор (внутри и снаружи), Петергоф, Петропавловскую крепость, Кировский императорский театр и прочие памятники и достопримечательности эпохи царя Петра Первого и последующих эпох и царей. И он вернулся из Ленинграда домой подавленный впечатлениями, и всем, кого встречал - и на работе, и на улице, и у своего дома - рассказывал о поездке и о том, сколько он всего видел в городе на Неве. И про Зимний дворец, имеющий второе название - то ли "Эрмитаж", то ли "Бельэтаж", и про Исаакий, и про Петергоф, и даже про театр. И завершал свои восторженные отзывы об исторических памятниках архитектуры, осмотренных им в колыбели трех революций, Лев Акимович одними и теми же словами: "Если бы вы видели, - говорил он, - сколько там везде чистого золота! Там столько зубов и коронок наделать можно, всему человечеству хватит, включая женщин, стариков и детей". Вот тогда и подумал Юрий Петрович Калиночка, что стоило ли ездить чуть не за две тысячи километров, чтобы тебя сразило наповал количество золота в помещениях. А больше ничего Урюкову там особенно и не понравилось - Ленинград как Ленинград, не лучше Москвы или Киева. Хотя с Ворошиловградом или с Донецком, конечно, не сравнить. И даже с Донецком не сравнить. Имеется в виду, что Ленинград на порядок, как говорится, красивее в смысле общего вида улиц, проспектов площадей и мостов. Правда, неизвестно еще, как бы этот Ленинград выглядел, если б на его величественных проспектах насыпать десяток терриконов. Или не десяток. Хватило бы и двух-трех. Один, главный террикон, в районе Невского проспекта, где-нибудь невдалеке от моста с лошадями или еще лучше - от Александрийского столпа, другой можно у Московского вокзала, а третий, допустим, на Васильевском острове или на Петроградской стороне. И достаточно. "И тогда посмотрел бы я на ихний Ленинград", - и такую фразу тоже произносил Урюков, но это, видимо, из чисто патриотических соображений и чувств. Потому что Урюков был патриотом не только города Снежное, где он жил и работал, но и патриотом всего Донецкого края - края черного, а не желтого золота. И он этим, можно сказать, гордился, хотя сам это золото из-под земли и не добывал. Но он занимался другим, не менее важным и нужным делом. Чем тоже по праву и не без основания гордился. Впрочем, тем, что прославленный своим величием и богатым историческим прошлым город Ленинград находится не где-нибудь, а на его родине, являясь ее неотъемлемой частью и собственностью, Урюков снова-таки гордился, поскольку гордился всей своей родиной - от Москвы до самых до окраин. Нет, конечно, Юрий Петрович не мог не понимать и не учитывать, что Урюков - это не самый типичный представитель путешественников-любителей, и что бывают другие люди, у которых интерес к посещению новых мест и городов, и стран заложен глубоко в генах и интерес этот не поддельный, а естественный и органичный, и он украшает таким людям их жизнь, делая ее осмысленной и менее скучной. Вообще, есть люди-зрители. Такой тип характера и натуры. Потому что не всем же быть по натуре создателями. Да и что бы делали создатели, если бы не существовало зрителей. Для кого бы они создавали свои создания и произведения? Для себя? Можно, конечно, и для себя, но создателям почему-то хочется создавать для кого-то. Они в этом находят свое призвание и свой смысл жизни. Так что создателями управляют зрители. Не впрямую, наверно, управляют, но все-таки управляют. Хотя и впрямую тоже управляют. И выходит, что зрители управляют всем созданным и что они и есть хозяева жизни. Раз все создается для них, для зрителей. И что смешно, Калиночка тоже относил себя к зрителям, а вот то, что все на свете создано для него, этого он не осознавал. Он вообще не знал, что для чего создано. И считал это знание несущественным. Создано - и хорошо. А для чего и для кого - вопрос третий. Если не пятый. И между прочим, раз уж к слову пришлось, людей, уверенных в том, что все в мире придумано, построено и сделано для них, Юрий Петрович не то чтобы не любил, но недолюбливал. С одной стороны, ему было сугубо безразлично, в чем кто-то там уверен, а с другой - ну не нравились они ему. И от тесного общения с ними его воротило. В полном и буквальном понимании этого слова. В общем, тошнило его. От морской качки не тошнило при шторме в восемь баллов, а от них тошнило. И Калиночка спасался от тошноты тем, что начинал улыбаться и посмеиваться. Потому что вспоминал обычно при виде этих, уверенных, своего соседа по общежитию гостиничного типа в том же Снежном. Он с ним в одной комнате жил больше года. И сосед его тоже приехал в Снежное по распределению после института. Медицинского. И так как врачей в районной больнице, куда его распределили, хватало и даже ощущался их некоторый избыток, ему сказали - или езжай работать в шахтный поселок, там вообще врача нету, так же, как и фельдшера, а есть медсестра с большим опытом практической медицины, или работай патологоанатомом. У нас как раз вакансия образовалась в связи с недавней кончиной последнего. И сосед выбрал второе предложение, поскольку Снежное это был все же не поселок на полторы тысячи человек, а хоть какой-то город. Так вот этот Калиночкин сосед спокойно работал в своем морге и потрошил трупы на полторы ставки, а манной каши в столовой никогда не брал, хотя и любил эту кашу с раннего своего младенчества. Говорил: "Я один раз взял, а она оказалась с комочками и меня стошнило. Прямо за столом стошнило. На улицу выбежать не успел. А они, - говорил, - меня убирать заставили, а иначе грозились вызвать милицию и сдать в вытрезвитель. Я им говорю, что кашу надо без комочков варить, чтоб посетителей не рвало, а они мне - пить надо меньше". Эту фразу: "Пить надо меньше" Калиночка слышал, повторенную очень много раз, и на месте аварии. Ее произносили все подряд. И гаишники, и водители машин, остановленных гаишниками, и прибывающие по мере нахождения новые свидетели, и тощий телевизионный оператор, которого пошатывало на ветру под весом камеры, и даже стропальщики, у которых не прошел еще вчерашний перегар, оставшийся от послеобеденного отдыха с джином и тоником. Все они этой фразой объясняли причину происшествия и не только ее. От выпивки все зло. Это известно каждому пьющему человеку, причем известно лучше, чем кому бы то ни было другому. Но пить из-за этого никто не прекращает. Возможно, потому, что люди тянутся к злу, сами того не замечая, да еще и думая при этом, что стремятся всеми своими силами к добру. То есть - они стремятся к добру, а зло им в этом стремлении препятствует. А бороться со злом, само собой разумеется, трудно, потому что оно практически непобедимо. И только в русских народных сказках все наоборот - в смысле, добро побеждает зло. Но в сказках так с самого начала задумано автором. А так как автор их есть народ, то выходит, что он - народ - вместо того, чтобы зло побеждать в своей жизни, побеждает его в своих мечтах и легендах. Что, конечно, гораздо проще. Но зла от таких побед меньше не становится, а становится только еще больше по очень простой причине. Начитавшись этих своих сказок, народ начинает думать, что добро все равно в конце концов одержит убедительную победу над злом и сам к одержанию этой победы никаких усилий не прилагает, справедливо считая, что зачем прилагать усилия там, где все само собой рассосется и образуется. Правда, оно не рассасывается и не образуется веками и тысячелетиями, но на это народ внимания не обращает, это от его всевидящего ока укрывается. Хотя народ, конечно, все видит и все знает, и обмануть его - весь - невозможно. Потому что народов глупых не бывает, любой, самый глупый народ обладает коллективным разумом и потому всегда умен или, правильнее сказать, мудр. И как бы он ни поступал, кому бы ни позволял собой управлять, себя вести и себя обманывать, народ всегда прав. Как покупатель. А что касается извечной темы добра и зла и победы одного над другим, то, как уже было сказано, зло имеет в себе некую силу притяжения, свою особую гравитацию, и если эта гравитация и не на всех действует, то на многих. И, конечно, они, эти самые многие, не воины армии добра. Но они тоже зачастую надеются, что конец злу придет-таки. Придет каким-нибудь оригинальным способом - к примеру, чудом. А те, на кого злая гравитация не действует, утверждают, что никаких чудес не бывает в природе, и нечего ждать милости от зла, нужно брать его своими руками за горло и душить в зародыше. И не надеяться ни на какие дурацкие чудеса. Надо сказать, что в их словах есть определенное рациональное зерно и определенная доля истинной правды. Но не вся правда есть в их словах. Ибо утверждение, что чудес не бывает - неправильное. Чудеса бывают. Редко - это да, но бывают. И может быть, надеяться на чудеса, ввиду их редкости, действительно не стоит, но и отрицать факт существования чудес как таковых тоже недальновидно. Тем более случается так - чудо произошло и отрицать, что это именно чудо, а не другой какой-либо феномен, никто бы не стал, если бы, скажем, узнал о том, что произошло во всех подробностях и до конца. Но узнать-то тем, кому надо было бы узнать - то есть широким слоям и кругам, чаще всего и не удается, поскольку те, кому удается узнать, считают, что как раз широким слоям и кругам, знать это необязательно и, скорее всего, вредно. Так, между прочим, случилось и с Калиночкой. И узнай Юрий Петрович скрытые от него последствия виденного, он не только удивился бы, но и возмутился, и, вполне возможно, что и растерялся. Он часто терялся, когда сталкивался с неожиданными и необъяснимыми вещами. То есть его растерянности извне видно не было никому, но сам он чувствовал, что растерян. И этого чувства ему хватало, чтоб быть не в своей тарелке и стараться из растерянного состояния куда-нибудь выйти. А что касается завершения данной истории, то очень многие - не только Калиночка - удивились бы, узнав, чем она завершилась на самом деле. И не только удивились, но и растерялись, так как объяснить ни себе, ни другим, происшедшего чуда никто бы толком не смог. Потому что чудо объяснить нельзя, а если его объяснить можно, то это что-либо другое, как говорится, по определению. Но произошло по всем приметам именно чудо. Без дураков или там натяжек. И власти решили общественности о нем не сообщать. Чем они руководствовались, принимая данное решение, известно лишь им самим, их советникам и их референтам, хотя предположить можно, что они не обнародовали продолжения и окончания истории с автомобильной катастрофой, желая всем только хорошего и только добра. Все же понятно. Катастрофа произошла. О ней все возможные средства информации сообщили в полном объеме, ничего, так сказать, не утаив от публики. Зачем же еще что-то добавлять, возвращаясь к пройденному и напоминая тем самым о неприятном и даже трагическом происшествии в нормальной жизни города? Тем более кончилось-то все хорошо и, как говорится, чудесно. Чудом кончилось, если выражаться точно и однозначно, и не боясь громких истертых веками и тысячелетиями слов. Во всяком случае, реаниматоры и хирурги охарактеризовали то, с чем им пришлось столкнуться, именно так. А уж они-то - реаниматоры и хирурги - больше других склонны считать, что чудесам нет места в нашей жизни, и если им ничего не осталось, кроме как развести руками, то и нам ничего не остается - разве что согласиться с ними и принять их слова на веру. И не стоит, наверное, осуждать власти за их скрытность. Власти не любят чудес вообще, а сталкиваться с ними непосредственно и лично не любят тем паче. И они спокон века норовят объявить их шарлатанством, аномальными и неопознанными явлениями природы, засекреченными достижениями современной науки и техники и всем, что на ум взбредет. И не только норовят, но и объявляют. Вернее, объявляли. А с некоторых пор они нашли другой способ. Они не замечают чудес, делая вид, что никаких чудес не было и нет, и им про них ничего не известно. А раз нет, то и сообщать не о чем. И нечего, таким образом, отвлекать народ от повседневной трудовой жизни и построения какого-нибудь общества. Коммунистического, допустим, или правового, или, я не знаю, общества рыночных реформ, независимого от его членов. Одним словом - неважно какого. Важно - не отвлекать. И не будоражить. Это естественно. Властям отвлеченный и взбудораженный народ не нужен. Властям нужен народ спокойный. Чтоб он, в свою очередь, не отвлекал власти от повседневного напряженного труда, направленного на благо того же самого повседневно трудящегося народа. Короче говоря, выходит, что чудо - философская категория, не нужная никому. Поскольку нарушает всеобщее общественное спокойствие и может даже повредить работе общественного транспорта в крупных населенных пунктах. Так что Калиночка не узнал о чуде. И история, виденная им собственными глазами, закончилась для него на том, что разбитые "Жигули" погрузили на трейлер, не вынув, кстати, пострадавших людей из кабины, и увезли. Куда - об этом Калиночка ни разу даже не задумался. Для него никакого значения не имела дальнейшая судьба тел погибших и их машины. Тем более что судьба у тел всегда одна и та же с небольшими и несущественными вариациями. Нет, ему представлялось как-то перед сном, что пережили жены или матери, или дети, узнав о такой смерти своих родных и, возможно, любимых людей. И представлялось даже, как им сообщили о случившемся. Позвонил какой-нибудь старшина или лейтенант и сказал, чтоб прибыли в морг за телами и на спецплощадку за битым автомобилем. А то и вообще никто никому не звонил, и узнали жены о том, что они вдовы, из теленовостей. Юрий Петрович хорошо помнил, как долго операторы держали объективы своих камер направленными на номера машины. На передние и на задние. Да и в лица трупам их направляли, стараясь подойти как можно ближе, толкая друг друга плечами и мешая друг другу работать. Но, может быть, что жены, уже ставшие вдовами, ничего об этом не зная, не смотрели местные телепрограммы, а смотрели по старой привычке Останкино, и им позвонили знакомые, и спросили, смотрели они только что девятый канал или не смотрели, и те, ничего не подозревая, сказали, что не смотрели и спросили, что такого интересного там показывали, а им, конечно, не знали, что ответить и говорили, что, ни волноваться, ни расстраиваться нет пока никаких оснований, но там, на мосту что-то случилось и номер машины, которую показывали по телевизору, чем-то похож на номер ваших "Жигулей", хотя, ясное дело, ничего утверждать нельзя, тем более что видны были не все буквы. А могло быть и иначе. У вдов могло вообще не быть телефонов и тогда их разыскивали по документам мужей не спеша, в течение одного или двух дней, разыскивали до тех пор, пока они сами не обратились в милицию и не заявили о пропаже своих мужей, а милиция заставила написать их заявления по всей форме - с описанием внешности пропавших и обстоятельств их исчезновения - и обещала сделать то, что в ее силах возможно, и предлагала позвонить через недельку или две. Потом в милиции случайно сопоставили фамилии погибших и фамилии заявивших об их пропаже и сообщили женам, что мужья усилиями органов правопорядка найдены, правда, посмертно. Сообщили тогда, когда те и сами обо всем уже догадались, только не хотели верить и надеялись, что их догадка официально не подтвердится. Но Калиночка зря прокручивал эти возможные варианты продолжения событий и вообще зря дал волю своей впечатлительности и принял чужую беду так близко к своему сердцу. Зря не потому даже, что это вредило его здоровью - нервной системе и тому же сердцу, - а потому, что ничего подобного в реальности не случилось, а случилось совершенно другое. Случилось то, чего никто не ожидал и во что не сразу поверили даже самые компетентные специалисты и органы. Реальность жизни иногда оказывается менее правдоподобной, чем вымысел. Это многим хорошо знакомо по художественной литературе и по собственному жизненному опыту. Правда, никем еще не объяснено, почему так происходит - то ли фантазия у тех, кто вымыслы производит, недостаточно развитая и богатая, то ли реальность у нас такая, что сама на себя не похожа. Да, так вот надо сказать, что гаишники, организуя работы по ликвидации последствий аварии на Новом мосту, "скорую помощь" не вызывали. Так старший среди них по званию распорядился. Сказал - какая "скорая"? Труповозку надо вызывать, но и ее не надо, поскольку все равно ехать будем по пути мимо девятой больницы, там и выгрузим тела. И в общем, этот старший лейтенант поста был прав. Потому что быстро "скорая" б не приехала и ее пришлось бы ждать вместо того, чтобы интенсивно освобождать мост и открывать прерванное движение автотранспорта. А на территории девятой городской клинической больницы дислоцировался главный судебно-медицинский эксперт всего города, являясь по совместительству и заведующим кафедрой судебной экспертизы государственного медицинского института, ныне академии. Понятно, что у него там имелась целая патологоанатомическая служба, и куда же везти тела после падения с двадцатиметровой (это на глаз, и мост, очень может быть, еще выше) высоты, если не к нему. Тем более, все равно по пути. Так что тела до девятой больницы ехали в своей машине, которую крановщик установил на спецтрейлер, а стропальщики укрепили и накрыли брезентом, оградив таким образом от воздействия неблагоприятных погодных условий и любопытных взглядов прохожих и проезжих. И Калиночка тогда еще подумал вскользь, почему их не вынули, но его кто-то отвлек, задав вопрос по теме, и он стал думать, чтобы ответить точно и правильно, и как отъехал трейлер с брезентовым рыжим горбом посредине, даже не заметил, поскольку его уже взяли в оборот по-настоящему и все подряд - и телевизионные мальчики-девочки, от которых не смогли отбиться даже вооруженные милиционеры, и сами милиционеры разных рангов, званий и специальностей. И все - по отдельности, и значит, им нужно было повторять одно и то же, что значило снова и снова вспоминать все заново и сначала, прокручивая в своей памяти и в воображении, и так уже расходившемся не на шутку. И все расспрашивали его с пристрастием, и все задавали вопросы, на которые сразу и не ответишь. Больше всего усердствовали в этом смысле гаишники. Потому что они настигли Юрия Петровича первыми и им нужно было - кровь из носа - прояснить для себя обстановку во всех ее аспектах, деталях и ракурсах. Дабы высшее руководство не докопалось до факта их полной неосведомленности. И они задавали Калиночке вопросы потруднее, чем в телеигре "Что? Где? Когда?". Например, они очень интересовались, как Калиночка смог оказаться во время аварии прямо на ее месте и может ли он объяснить цель пересечения реки Днепр по мосту пешим порядком, и чем собирается доказывать правдивость сообщенных им сведений, и уверен ли, что ему ничего не почудилось и особо - почему он и по какому праву покинул место происшествия, продолжив движение в прежнем направлении, а не остановился как честный человек, чтобы дождаться их - представителей власти и госавтоинспекции. Калиночка на вопросы отвечал, причем на все вопросы, и слушал свои ответы, и они казались ему не лишенными логики и на сто процентов правдивыми. А наиболее правдиво рассказывал Юрий Петрович о своем остеохондрозе и о борьбе с ним методом ходьбы. Но и обо всем другом он рассказывал членораздельно, вразумительно и объективно. Его мозг действительно умудрился запечатлеть аварию в развитии, чуть ли не по секундам, не упустив ничего. Во всяком случае - ничего существенного. И следователь зря на него давил, твердя, что существенно абсолютно все, каждая мелочь - Калиночка ничего не собирался от него утаивать. Но следователь все равно сто раз произнес свой постулат о важности и существенности каждой мелочи. А Калиночка и без него прекрасно знал цену мелочам и даже нюансам. Не только в данном случае. Он вообще подозревал, что все дело именно в мелочах и если не обращать внимания на мелочи, все в жизни усреднится и потеряет свои характерные и отличительные черты. Самый наглядный пример здесь - это сам человек и его строение. Потому что огромные, скажем, человеческие глаза больше маленьких всего на каких-нибудь полсантиметра, а если кто-то выше среднего роста на полметра, то это уже настоящий гигант и его можно заносить в книгу рекордов Гиннесса и показывать в цирке за деньги уважаемой публике. И когда речь идет о времени, там тоже хорошо видно, что есть такое мелочь. Те, кто опаздывал к отправлению поезда на пятнадцать, допустим, секунд, поняли меня, наверное, с полуслова. Во времени вообще мелочей не бывает. Потому что опоздав на любую, бесконечно малую единицу времени, есть опасность раз и навсегда разминуться со своей, громко говоря, судьбой и прожить совсем не ту жизнь, какую можно было прожить, не будь этого опоздания. Так что поговорка "мелочь, а приятно", она имеет под собой почву и гораздо более глубокий смысл, чем кажется поначалу. Не зря приятно всегда бывает именно от мелочей и пустяков и именно они расцвечивают и оживляют течение жизни, а иногда и привносят хоть какой-то смысл в существование каждого отдельного человека. Привносят, несмотря на то, что особого смысла это существование в общем-то не имеет. И тем более не имеет смысла этот смысл искать. Для школьных сочинений, конечно, вечная тема "В чем смысл жизни" - хорошая и перспективная, а для жизни со всеми, как говорится, ее реалиями, такие поиски - дело гиблое, бесполезное и к тому же - неблагодарное. Даже если смысл этот пресловутый будет кем-то успешно вычислен и найден. Потому что нечего с такой находкой делать. И нет ей видимого практического применения с учетом каждого конкретно взятого человека. Ни поделиться ею, ни продать, ни использовать себе на пользу. И не потому, что смысл этот не нужен, а потому, что, как уже было сказано, его нет, не существует. А если кто его нашел, так он просто ошибочно принял за него что-то другое или перепутал божью благодать с яичницей-глазуньей. И надо отдать должное Калиночке, он всю жизнь старался держаться от вышеупомянутых поисков как можно дальше. И это ему удавалось. В молодости, правда, не без труда, в молодости ему все же хотелось время от времени чего-нибудь такого-этакого, а позже - очень легко. Поскольку на "нет" и суда нет. Зато Юрий Петрович точно установил, что в отсутствии смысла свой особый смысл присутствует и что отсутствие смысла и бессмыслица - есть не одно и то же. Отсутствие смысла не нарушает всеобщей логики и гармонии бытия, в то время как бессмыслица гармонии и логике чужда, враждебна и всегда вступает с ними в противоречивые антагонистические отношения. С бессмыслицей можно и часто нужно бороться, поскольку она имеет способность превращать жизнь в непреодолимый кошмар, а с отсутствием смысла надо мириться, поскольку от него, от отсутствия, ни вреда, ни пользы. Отсутствие, оно отсутствие и есть и во внимание его можно не принимать. Так же,