А Михайлов остался целым и нетронутым, хотя и находился в непосредственной опасной близости от напарника, и на него все смотрели и удивлялись, как это так могло произойти, что они были вдвоем и вместе, а убило одного напарника, а Михайлова даже маслом не искупало. А какая-то молодая баба из медпункта в халате сказала, что хороших людей всегда убивает, а всякое говно остается жить среди нас и плавать на поверхности нашей жизни. А прессовщик, который приходился напарнику лучшим другом, сказал, что стрелять вас всех надо за такие дела. И Михайлов стоял на похоронах напарника совсем один, как перст, и к нему не подходили скорбящие люди, а он этого и не хотел. Он и на поминках сидел сам, а на него все время смотрели обе вдовы напарника, а также и его родители, и сестра, и остальные родственники, и друзья. А может, ему так казалось. А потом Михайлова таскали в прокуратуру и заставляли писать там объяснительные записки письменно и снимали с него дознание в устной форме, потому что он был единственным и самым главным свидетелем этого несчастного случая на производстве, а прокуратура была призвана установить по долгу службы личность истинного виновного, чтоб осудить его за проявленную преступную халатность и несоблюдение Правил техники безопасности при работе с сосудами, находящимися под давлением. И, значит, когда все это кончилось и назрела в природе весна, Михайлов бросил свою работу, так как стал он бояться всех этих движущихся железных машин и механизмов и не мог больше физически и морально их обслуживать и ремонтировать. И в одно утро этой ранней весны он вышел из дома и почувствовал, что ничего ему не надо и ничего он не хочет, и он не пошел на работу, а пошел бродить вокруг да около, прощупывая и предугадывая подступившую к нему фазу жизни, которую надо будет ему так или иначе перетерпеть и прожить, а там, может, настанет Австралия. И он ходил без определенных занятий туда и сюда и видел, что город, по которому он ходит, скучный и одноцветный, и думал, что ему, этому городу, далеко, наверно, до Австралии во всех отношениях и по всем статьям. И так ходил Михайлов по улицам без толку и направленности, а просто, чтоб убивать время, и заходил на вокзал, и читал расписание движения поездов дальнего следования, и заходил в агентство воздушных сообщений и там тоже читал расписание, отыскивая рейс на Австралию и время его отправления. А о том, что нету у него денег на приобретение билета и визы или, допустим, какого-нибудь другого разрешения от властей, он не думал. И про то, что не дадут ему ничего такого разрешающего без наличия неопровержимых оснований, он тоже не думал. И проходил Михайлов весь день дотемна, и подошло его время идти домой, но он и домой не пошел, потому что не было у него больше желания туда идти и опять видеть перед собой свою жену, которая столько лет безнаказанно пила его кровь с вьетнамцем, и сына своего не хотел Михайлов больше видеть, так как давно уже стал он Михайлову чуждым и незнакомым и даже потерял на него похожесть по чисто внешним признакам, а был копия мать в молодости - один к одному. И Михайлов снова пошел на вокзал и, так как захотел есть, съел в буфете типа "экспресс" вареное яйцо и выпил стакан чая с бубликом. А потом он нашел свободное место в пассажирском зале ожидания и заснул на нем сидя, и спал в такой неудобной скрюченной позе, свесив голову вниз к коленям, а руки сложив на животе крестом. Но до утра ему доспать не позволила милиция, которая, делая обход зала ожидания на предмет выявления и пресечения в зародыше правонарушений общественного порядка, обнаружила спящего без задних ног Михайлова и разбудила его, ударив в плечо. И потребовала милиция от Михайлова, чтоб он предъявил документ, удостоверяющий личность, а у Михайлова на этот случай оказался паспорт, потому что он его так и не выложил из кармана с тех времен, когда ходил через день и каждый день в прокуратуру, и Михайлов его предъявил милиции. А милиция сверила фотографию с его действительной личностью и прописку проверила - ее то есть наличие, а потом Михайлову говорит: - Почему на вокзале ночуете, гражданин Михайлов? А Михайлов говорит: - Поезда ожидаю. А милиция спрашивает: - А вещи где? А Михайлов говорит: - В камере хранения. А милиция говорит: - Тогда покажите ваш билет. А Михайлов говорит: - Нету у меня билета. Билеты продавать начнут за час до отправления. Я очередь занял. И милиция его оставила сидеть в зале ожидания и не забрала, и Михайлов поспал еще с час или больше, а под утро ушел невыспавшимся с вокзала и разбитым, чтобы, значит, не привлекать. И начал он, Михайлов, жить, не имея постоянного жительства, а слоняясь по городу и ночуя то на вокзале, то на автостанции, то в аэропорту. Но в аэропорту редко он ночевал, потому что аэропорт в часе езды от городской черты располагался, и туда автобусом ехать надо было рейсовым, и в конце маршрута часто билеты проверяли на выходе, а деньги Михайлов экономно расходовал, на покупку хлеба, так как было их у него совсем мало и, где их брать, Михайлов еще вплотную не задумывался. А задумывался он только над тем, как ему бороться с непрерывно отрастающей бородой и где простирывать носки, которые от длительной бессменной носки прели в ботинках и издавали внятный гнилой запах. Правда, с носками вопрос у него разрешился сам собой. Михайлов зашел в бесплатный общественный туалет и постирал их под краном и надел на ноги не высушенными, а только выкрученными и отжатыми и пошел себе дальше своим путем. А с бородой было, конечно, более сложно решить, потому что росла она у Михайлова отдельными клочками и кустами и ее надо было, чтоб встречные люди на него не оборачивались и не обращали своего подозрительного внимания, а брить бороду Михайлову было нечем. И он пошел к своему дому и выследил, когда жена его ушла и сын ушел, открыл двери бывшей собственной квартиры и проник в нее незамеченным и взял там станок для бритья, которым ни разу не брился, потому что у него была хорошая электробритва, и который валялся в кладовке, и жена про него никогда бы не вспомнила и не заметила его пропажи, хотя это и был ее Михайлову подарок, сделанный, наверно, на день рождения или на двадцать третье февраля, когда не было у нее еще вьетнамца и она не изменяла с ним Михайлову. А, завладев станком, Михайлов ушел и ничего больше не взял, даже из еды, а ключи после этого он выкинул в сток канализационной сети, чтобы, значит, больше в свою квартиру не заходить, и пошел Михайлов в тот же самый туалет и стал там сбривать себе бороду, и, пока брил он ее без мыла, зашел в туалет какой-то солидный мужик, а с ним толстая баба. Михайлов еще подумал, чего это они хором в мужской приперлись. А мужик зашел, потянул носом и говорит: - Полное антисанитарное состояние и нарушение норм. А баба ему: - Так нету ж уборщицы. Никто не идет за такие деньги. А мужик говорит: - А мне нет дела. Сами уборку производите. А баба говорит: - Как это сами? А мужик говорит: - А так. И тут он увидел бреющего бороду Михайлова и говорит ему: - Паспорт есть? Михайлов говорит: - Есть, - и дал ему паспорт. Мужик почитал паспорт и опять говорит: - А трудовая есть? А Михайлов говорит: - Нету. А мужик: - Уборщиком пойдешь? А Михайлов говорит: - Пойду. А мужик бабе говорит: - Вот, а вам работать некому. Оформляйте человека. И Михайлов, добрившись, пошел за этой бабой в какую-то контору, и она его оформила с этого же дня и числа уборщиком на работу и дала ему ключи от подсобки, где сохранялись инструменты, в смысле метла, швабра и тряпки, и еще резиновые боты. А потом подумала эта баба и говорит: - А паспорт покуда пускай у меня поночует. А то ищи тебя после. А Михайлов говорит ей: - Пускай. А баба еще порассматривала Михайлова с головы до ног и обратно, полезла в свою сумку и достала из нее десять рублей. И говорит: - На, а с получки я у тебя вычет сделаю. И Михайлов принял эти деньги и вернулся к месту своей новой работы в туалет, и открыл подсобку, и увидел, что она пригодна для человеческой жизни, так как вдоль имеет три шага, а поперек - около двух и есть в ней электросвет. А больше Михайлову и не надо было ничего особенного. Позже он подобрал возле какого-то дома выкинутый жильцами матрас и перенес его к себе в туалетную подсобку и стал там жить. Вечером он ел что-нибудь, производил в обоих помещениях туалета - в мужском и в женском - влажную добросовестную уборку и другие работы, закрывался в подсобке на ключ изнутри, и раскатывал матрас, и ложился на него , и спал. А рано утром Михайлов скатывал матрас в скатку, ставил его в дальний угол подсобки на попа и шел на свежий воздух, чтоб проветрить от въевшегося за ночь запаха свое тело и свою одежду и чтоб чего-нибудь съесть и купить чего-нибудь на вечер, ну и для того чтоб не болтаться под ногами у посетителей и не лезть им на глаза своим присутствием. И он ходил с утра до вечера дни напролет по окраинным районам и по заасфальтированным улицам, кружил и петлял, не разбирая дороги, и бороздил поверхность пространства, способствуя более быстрому и незаметному течению времени. И он сильно уставал к вечеру, хотя всегда ходил медленным шагом, без напряжения сил, и отдыхал, садясь на лавки и скамейки, какие попадались ему на городских улицах, в парках и скверах. А один раз Михайлов сделал привал на скамейке в скверике, чтобы остыли его находившиеся и отекшие ноги, а на ней, на этой скамейке, лежала кем-то брошенная городская газета, "Вечерняя правда". И Михайлов на эту газету мельком взглянул и увидел, что там напечатана его фотокарточка, та, которую он на последний пропуск себе делал, только увеличенная, а под фотокарточкой писалось, что он, Михайлов Анатолий Игнатьевич, сорока двух лет, ушел такого-то числа из дома на работу и не вернулся, а пропал без вести, и сообщались его особые приметы и черты, и всех, кто хоть что-нибудь знает насчет местонахождения товарища Михайлова А. И., просили позвонить по указанным номерам телефонов и сообщить. И Михайлов понял, что жена подала на розыск и что его могут встретить какие-либо знакомые люди и опознать. И из-за этого Михайлов прервал свои похождения по улицам, а стал сидеть и днем, и ночью в подсобке, запертой им на ключ. А выходить он стал, только чтобы выполнять свои служебные обязанности по уборке - но это поздно, считай, ночью - и чтобы покупать какую-нибудь пищу. Ну и, конечно, деньги заработанные получать выходил Михайлов два раза в месяц. Седьмого и двадцать второго. А чтобы с чисел месяца не сбиваться и не путать, он купил себе в киоске "Союзпечать" календарик за пять копеек и каждое новое утро затирал гвоздем очередное число наступившего дня недели. И наступавшие один за одним эти дни он пролеживал на матрасе в тишине подсобки, и ему было спокойно, и он перестал хотеть спать, потому что теперь совсем нисколько не уставал днем и спал, сколько хотел, пока не выспится. И так приблизительно Михайлов прожил окончание весны и лето, и всю осень и дожил, можно сказать, припеваючи до зимы. И ему пришлось выйти из своего надежного убежища и жилища лишний раз и сходить в универмаг, чтобы купить там себе одеяло, так как он укрывал себя во время сна осенним легким пальто, тем, в котором и вышел из дому прошлой весной. А оно было коротковато и не согревало всего тела целиком. А деньги Михайлов теперь имел в достаточном количестве из-за того, что ему не было куда их тратить, разве только на то, чтобы питаться или собирать на случай Австралии. А ел Михайлов мало по причине плохого и слабого аппетита. И пошел он, значит, в универмаг за одеялом и заодно за носками, потому что его носки полностью пришли в негодность и расползлись на части, а там, в универмаге этом ихнем, не то что одеял и носков, а вообще ничего не продают, и пустота такая, что хоть шаром покати. И Михайлов вернулся к себе, одеяла не купив и носков тоже не купив, и продолжал и дальше носить и боты, и ботинки на босых голых ногах и укрываться пальто и замерзать, потому что центрального отопления в бесплатном туалете проведено не было, а на улице была зима и подходил Новый год. Правда, Михайлов никак не ощущал на себе его приближения, и не создавалось у него приподнятого праздничного настроения и состояния, а было ему обыкновенно и как всегда. А когда праздник Новый год кончился и прошел, не изменил Михайлов своего устоявшегося и привычного образа жизни и деятельности, как делают это некоторые другие люди, а оставил все в неприкосновенности, как было, и его никто не нашел и не выдал, несмотря на объявленные через газету розыски, и он остался жить на свободе в подсобке. ДОСАДНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ Компаниец и так образ жизни вел в основном бездуховный и ничем внешне не окультуренный, а тут, значит, ему еще и по морде въехали ни за что ни про что и с бухты-барахты. И хорошо так въехали, с понимание, прямо в передние золотые зубы кулаком. И въехал-то не кто-нибудь посторонний или чужой, а непосредственный, можно сказать, подчиненный и первый помощник и чуть ли не старый надежный друг. И зубы у Компанийца вылетели, как из пушки, в полость, значит, его рта, и он ими поперхнулся и подавился и долго и мучительно кашлял, и отплевывался этими своими зубами, и собирал их по одному с пола, и плакал от бессилия скупыми слезами гнева. Потому что он ничего и ничем более-менее достойным не мог ответить своему обидчику и оскорбителю, ведь же он, обидчик его то есть, являлся в своем спортивном прошлом толкателем ядра и пятиборцем и кулак имел с дыню. А Компаниец никем таким подобным никогда не был и не отличался, и его можно было перешибить с близкого расстояния плевком. Конечно, ничего он не мог ему физически противопоставить и возразить и все повторял, как молитву, расплющенными всмятку губами неразборчиво и шепеляво: - Ну ты мне за зубы заплатишь, гад, по рыночному курсу. Ты мне заплатишь. А обидчик его кривил лицо и протирал свой граненый кулак ладонью и говорил тихо, медленно и спокойно: - Да иди ты. - говорил, - в пень дырявый, мудило. И что особенно было противно и скверно в этом досадном конфликте и недоразумении, так это то, что произошел он, конфликт не без свидетелей и очевидцев, с глазу на глаз, а наоборот - при максимально возможном стечении рядовых и прочих работников малого предприятия "Мехмаш", которое Компаниец два года назад создал из ничего и на голом месте и являлся теперь фактическим и безраздельным его владельцем, и успешно им управлял и руководил в условиях всеобщего разброда, хаоса и инфляции. И все присутствующие отвернулись и вышли из помещения и сделали вид, что ничего не случилось и не произошло и ничего они не видели и не заметили. Так как удар Компанийцу нанес Рындич, работавший в этом "Мехмаше" вторым, как говорится, лицом, то есть заместителем самого же Компанийца по всем техническим и производственным вопросам. И его на предприятии уважали. А с Компанийцем до этого несчастного случая были они почти что друзьями и товарищами, и они сто лет знали друг друга, потому что вместе и учились, в одной даже учебной группе. Правда, Рындич тогда Компанийца не принимал во внимание и в поле своего зрения и относился к нему наплевательски и надменно. А потом, уже после окончания вуза и аспирантуры, он по стечению неблагоприятных обстоятельств и по собственной глупости попал на скамью подсудимых. И сидел, Рындич, ровно пять долгих лет, минута в минуту, а когда из лагеря освободился и вышел и никак не мог работу себе найти вообще нигде, Компаниец взял его к себе - еще в монтажно-демонтажное управление. Он по объявлению в газете пришел, Рындич, чтоб хоть в монтажники устроиться и определиться, а Компаниец его встретил случайно, проходя мимо по коридору, и предоставил ему вакантное место начальника участка, как будто бы он не помнил ничего из прошлого времени и как будто ему все равно было и безразлично то, что он, Рындич, отсидел положенный срок и вышел, имея судимость. И они работали с того самого дня плечом к плечу и вместе и не ругались между собой как правило, а все возникающие острые вопросы разрешали мирными путями и способами. Даже и в самых щекотливых жизненных ситуациях и моментах. Вот было, например, у них такое, что понравилась вдруг Компанийцу и приглянулась с первого взгляда новая жена Рындича, и он откровенно и по-человечески с Рындичем этим своим нахлынувшим чувством поделился. И спросил у него без всяких там обиняков: - Ты как? На это. А Рындич подумал и говорит: -А что как? Никак. И Компаниец понял и истолковал его ответ по-своему и положительно и склонил ее, эту новую жену Рындича, к интимной близости и половой жизни путем дорогих подарков и угощений, и алкоголя, а Рындичу он честно возместил моральный ущерб и урон. После того, как удалось ему, значит, задуманное с его женой осуществить, он пригласил Рындича к себе в кабинет официально и сообщил, что изыскал такую возможность повысить ему на сорок процентов зарплату за достижения и успехи в труде. И Рындич сказал спасибо и не стал давать волю своим комплексам и противоречивым эмоциям, и они любили какое-то непродолжительное время жену Рындича оба, не вместе, конечно, а каждый в отдельности и своим чередом. И Рындич ни слова, ни полслова при этом не сказал Компанийцу поперек или в знак протеста, а жене своей новой сказал он единственно, что ты только рот у него не бери, а то я, сказал, брезгую. А жена ему на это сказала: - Ладно, больше не буду. И все. И инцидент был исчерпан до дна. А Рындич потом, впоследствии, с женой этой своей расстался навсегда и развелся и еще один раз женился - удачно. А с компанийцевской женой он, конечно, тоже в свое время переспал раза два или три для достижения справедливого равновесия и паритета. Он как-то, в рамках не заполненного ничем досуга и используя отсутствие Компанийца в городе, позвонил ей, его жене, на дом и сказал, что давай, мол, Людмила, мы с тобой переночуем, если ты не возражаешь и не против этого. Чтоб Компанийцу твоему рогов навесить ветвистых. И она , Людмила, с готовностью согласилась и сказала, что почему бы и нет и где ты, сказала, раньше был? Потому что я давно об этом втайне думаю и мечтаю. И они провернули это намеченное мероприятие, не откладывая в долгий ящик и по свежим горячим следам. И жена Компанийца Людмила, находясь с Рындичем в постели, твердила, как заведенная, настойчиво и безумно: - Ну, давай, давай еще. Еще. - И выделывала и вытворяла черт знает что и как. И Рындич потом, после всех уже восторгов и упоений, отдохнул лежа, и закурил сигарету "Космос", и сказал ей, Людмиле, на выдохе: - Ну ты, - сказал, - мать, даешь. А она сказала ему: - А я считаю, что, если давать, так уж надо давать с душой, а то, - сказала, - какой же в этом великий смысл и толк, и удовлетворение духовных потребностей? А совершила это и на это пошла, в смысле загуляла с Рындичем, жена Компанийца Людмила главным образом потому, что он, Компаниец, помимо нее заимел и открыто завел себе постоянную женщину, еще одну, значит, дополнительную спутницу своей жизни. И он появлялся с ней как ни в чем не бывало и в людных общественных местах, и в увеселительных заведениях, и чувствительно ее поддерживал в материальном отношении и плане. И он мог, конечно, себе такое разнообразие разрешить и свободно позволить, так как было ему это вполне по карману и по плечу. А насчет мужских основных качеств и достоинств он не представлял из себя чего-нибудь выдающегося, и жене непрерывно и ощутимо не хватало его способностей и возможностей, ей и всегда, и раньше, их не хватало, а с появлением у Компанийца еще одной женщины на стороне вообще стало ей скучно и уныло. И она Компанийцу устраивала бывало безобразные семейные сцены, говоря, что при твоей хронической неустойчивости в половом смысле тебе любовниц по штату не положено иметь. Тебе и жену не положено. А Компаниец ей отвечал, что ищи себе кого угодно другого и подходящего, если я тебя не устраиваю и не удовлетворяю в виде мужчины, мужа и отца ребенка. И жена его, Людмила, неизменно утиралась от этих слов и отступала, потому что куда ж она могла деться и кого найти в нынешних суровых реалиях жизни, будучи домохозяйкой и при наличии больного ребенка на руках и на пожизненном иждивении. И она продолжала состоять у Компанийца в женах - перед людьми и по закону - из чисто житейских соображений и причин, из-за того то есть, что в деньгах и в других средствах существования он ее не ущемлял и не стеснял, и не контролировал. Ну и , конечно, по старой привычке оставалась она Компанийцу женой по тому распространенному принципу, что от добра добра не ищут, а хрен на хрен менять - только время терять. Так она, Людмила, считала и говорила и жила себе, как жилось. И Компаниец тоже жил с ней и состоял в браке, и никуда от нее не уходил, и не собирался, и не имел в виду. Чтоб не делить имущество при разводе на части. Потому что оно, имущество, все было им одним заработано и куплено, лично, а никакой не женой, а жена, как ребенок больной у нее родился, так ни дня после того и не работала. Только числилась у Компанийца в "Мехмаше" аудитором, чтоб стаж трудовой ей шел, для начисления пенсии в будущей старости. А если развод с ней затеять, она, конечно, своего б не упустила. Да и не было у него, у Компанийца, на примете другой, более подходящей кандидатуры вместо нее и взамен. Эта женщина его постоянная, Майя, так она излишним успехом и популярностью пользовалась у мужчин и котировалась среди них высоко за свое идеально правильное и изящное телосложение, и у нее не было от них, от мужиков и поклонников, никакого продыху и отбоя, и они увивались вокруг нее и за ней косяками и стаями, и все куда-нибудь ее звали и приглашали, и делали различные недвусмысленные предложения. И она, конечно, иногда и время от времени на эти предложения откликалась и давала свое согласие, если Компаниец, допустим, бывал занят по горло важными делами своего малого предприятия, или, как он выражался, фирмы, и из-за этих своих дел не уделял ей должного достаточного внимания. И тогда она, Майя, шла с кем-нибудь в компанию, или в какой-нибудь хороший ресторан, или в кафе-бар, чтобы побыть там на людях и попить шампанского "Брют" или же на худой конец коньяку и кофе. Ну и чтоб развлечь себя и разогнать грусть, накапливающуюся в организме от ежедневных и тусклых будней. И Компаниец ей высказывал свое крайнее недовольство, и попрекал за эти ее выходки и поступки, и говорил, что ты меня не любишь ни на грош, а только деньги вытягиваешь бешеные, а Майя ему отвечала, что любить она его не нанималась, и обещаний не давала, и в мои планы, говорила, это не входит никаким боком. А что касается бешеных денег, то свои функции я, говорила, выполняю и отрабатываю с лихвой и за глаза. Оно и вообще и не известно до конца, почему Компанийца женщины как-то не любили. Ни в молодости его ранней, ни позже, в зрелости, не любили они Компанийца настоящей женской любовью, и он не знал и не представлял, что это такое есть. И ведь кого попало они любили, женщины, - и кривых и коротышек каких-то, и дураков набитых, а его - нет, не любили. То есть ни одна из них не влюбилась в него ни разу за всю жизнь. Спать с ним некоторые, конечно, спали, это, что греха таить, случалось, а любить не любили. Его и жена-то собственная никогда, если честно признаться, не любила, а вышла за него, потому что ей было давно пора и больше не за кого. А Компанийцу тоже хотелось тогда уже жениться и иметь жену и семью, так как возраст его достиг к тому времени двадцати восьми лет, а она, Людмила, была его первой и единственной женщиной, вот они с ней и поженились по обоюдному согласию и стремлению, и взяли отпуска на работе, и отправились в свадебное путешествие на малую родину Компанийца, в деревню Мироновка. К матери его, другими словами, поехали в гости. И они приехали к ней, как снег на голову, и Компаниец сказал: - Знакомься вот, мать. Это моя законная жена Людмила. Супруга, значит. И мать их встретила и принимала тепло и радушно и изо всех сил. И она наприглашала в дом родственников и соседей, и они звали Компанийца Лешкой, и расспрашивали его - что и как, и в общем, и проявляли к нему живой неподдельный интерес и участие, потому что очень давно с ним не виделись и не встречались. И Компаниец отвечал на все их конкретные вопросы и говорил, что все у него как нельзя лучше и в полном стабильном порядке, и что он работает в должности главного механика на заводе, и директор Полупаев Леонид Андреевич его ценит как никого и им дорожит, и вот он выделил и дал ему к свадьбе отдельную квартиру из своего личного директорского фонда. Но они туда еще не переехали, не успели. А родственники и соседи говорили наперебой и все в один голос, что надо им переезжать немедленно и быстрее, а то могут его квартиру самовольно занять и заселить другие, бессовестные городские люди. А потом мать рассказывала собравшимся и гостям смешную историю про то, как привязывала она в детстве своего Лешеньку старым чулком к кровати. - Надо было мне, - говорила, - допустим, в магазин сбегать за хлебом или еще за чем в хозяйство, ну, я привяжу его чулком за ногу и узлов много понаплету и поназавязываю - один на одном - и иду, значит. А покуда он их все своими пальцами неуклюжими осилит и пораспутывает, я и вернусь. И с тех, значит, детских пор, - говорила, - он у меня такой упорный. Вот и институт закончил в городе, и на инженера выучился с отличием, и все своим умом и трудом, и начальником теперь работает главным, и выше, значит, как говорится, из грязи в князи. А спустя короткое какое-то время после этих вышеназванных событий он, Компаниец, свою солидную работу и должность потерял. Вернее, не потерял, а его убрали с глаз долой. Уволили то есть. И не потому, что он не соответствовал как-нибудь занимаемой им должности или развалил порученный участок работы, а просто его подставили в нужный решающий момент и сделали козлом отпущения в производственной травме со смертельным исходом. У них на заводе тогда человек трагически погиб, на прессе трубу высоким давлением оборвало, и его по голове сзади ударило, трубой этой. Ну и раз такое дело, засчитали тот случай как травму на механизме, и, конечно, виноватым в ней оказался главный механик. Компаниец. И его, значит, чтоб других руководителей среднего звена сохранить, сняли с занимаемой должности в качестве меры пресечения и административного воздействия. А дело в прокуратуре потом постепенно замяли, как и обещали ему, и закрыли. И Компаниец оказался без работы и ни с чем, но не пропал, а вскорости устроился в какую-то шарагу тоже главным механиком, потом перешел он по переводу в универмаг "Приднепровский" главным уже инженером, а потом занял пост начальника монтажно-демонтажного управления. И туда именно, в это управление, он Рындича и принял на работу после лагеря и несмотря на его судимость, и в "Мехмаш" свой следом за собой увел, своим заместителем, а он, Рындич этот, вот, значит, какую подлую вещь в отношении его позволил себе выкинуть и сотворить. Причем без всяких и каких бы то ни было веских причин и поводов. Он и в институте, Рындич, без причин к Компанийцу с презрением относился и за колхозника его держал и за жлоба. Они все, сотоварищи его по науке и по общежитию, так к нему относились, к Компанийцу, незаслуженно. С самых первых студенческих дней учебы, когда в село их, весь первый курс, на уборку овощей загнали, и произошел там такой разговор вечером в общей мужской спальне, треп на производственные темы. Что-то они все про литературу говорили и про поэзию, а Компаниец, само собой разумеется, сидел и молчал в углу, ничего в этом предмете не понимая и не разбираясь. И вот Рындич к нему, значит, обратился зачем-то и спрашивает: - Ну, а вы, мистер, что можете сказать о Мандельштаме? А Компаниец говорит в шутку: - Могу сказать, что он еврей. - И все? - Рындич говорит. А Компаниец отвечает: - Да. Все. И после этого беспредметного и пустопорожнего разговора, которому Компаниец и значения ни малейшего не придал и забыл его через полчаса, ну как что-то такое отрезало. Он, Компаниец, с ними и так, и по-другому, и по-всякому, и колбасой их домашней кормил из посылок, и вообще всем на свете делился, не считаясь, чтоб в доверие войти к ним и в дружбу, а они, значит, от него носы воротили, хотя и жрали, конечно, все это подряд без зазрения совести и без разбору. А как выпивка какая-нибудь в обществе женщин случалась, так они его, Компанийца, не звали, а если у них пожрать ничего не было, а у него, допустим, посылка пришла из дому от матери, то могли и позвать с посылкой. А внимания никакого они ему не уделяли. Ни сами эти друзья его, однокашники, ни их женщины легкого поведения. А если и уделяли, так только чтоб устроить коллективное посмешище и поиздеваться над ним как-нибудь зло и едко. И особенно зло подсмеивались над Компанийцем, естественно, женщины, а Рындич их в этом всегда и активно поддерживал и всячески поощрял. Но чтоб руки распускать, такого, конечно, никогда не водилось за Рындичем и в помине. А тут взял и, значит, не объяснившись, заехал при людях Компанийцу в зубы и их выбил. А зубы у него, у Компанийца, были, между прочим, все сплошь и рядом из чистого золота, и устанавливал он их себе с большими трудностями и перипетиями - через профсоюзную организацию железной дороги, в их железнодорожной поликлинике. Там один зубник опытный, Марк Мойсеич, ему эти зубы делал и сделал что называется на совесть и на долгие годы, потому что зубники, они умеют работать, если захотят и если есть у них реальная заинтересованность в труде. А Компаниец, он же ему сразу сказал, этому зубнику, с порога, что через профсоюз - это, конечно, само собой им деньги уплачены и внесены, а за отличное качество работы он лично, Компаниец, привык платить особо и расплачиваться, не скупясь и не задумываясь. И зубник этот, Марк Мойсеич, сделал ему зубы так, что стало любо-дорого на себя в зеркало посмотреть, а Рындич, считай, все их, эти вставленные искусно зубы, одним ударом высадил к чертям и оставил Компанийца с пустым проваленным ртом и окровавленными деснами и сочащимися губами. И никто буквально от Рындича не ожидал и не мог предугадать такого крутого поворота событий, потому что у него в последнее время настроение постоянно было приподнятое и добродушное, наверно и скорей всего из-за того, что он не так давно наконец-то оформил развод и женился заново, по взаимной любви, на красивой и умной бабе, их главном бухгалтере, которая была еще и на семь лет его моложе. И жилось ему с ней по всем видимым приметам и признакам более даже чем хорошо. И он вернулся откуда-то с объекта на фирму под конец уже рабочего дня, а тут деньги народ получает на руки, зарплату. И Компаниец здесь же сидит, довольный и радостный, и жена Рындича тоже присутствует, главный бухгалтер. А Компаниец всем по двойному окладу как раз выписал в качестве сюрприза и премии. Он удачную и крупную операцию провел по обналичиванию безналичных средств одного госпредприятия-гиганта, и на банковский счет фирмы поступила большая и значительная сумма денег. Ну и он принял решение заплатить своим основным работникам в честь и в ознаменование двухлетнего юбилея его детища "Мехмаша" и этим хоть частично компенсировать им и скрасить ежемесячные и не оправданные ничем недоплаты. И Рындич тоже, значит, подошел к столу и получил свои заработанные деньги согласно ведомости. Получил и видит, что их вроде вдвое больше, денег, чем положено и чем должно было бы быть. И он некстати взглянул на свою жену и обнаружил на ней новые и не знакомые ему сережки с камешками и новое кольцо на пальце, точно к этим сережкам подходящее, тоже с камешками, и Рындич поднял сидящего Компанийца со стула рывком и нанес ему справа без предупреждения сокрушительной силы удар. А сережки эти и кольцо жена его, Рындича, сама себе в подарок купила и преподнесла только сегодня, час тому назад. Она по пути в банк заехала в магазин и купила их, зная, что может рассчитывать на получение лишних и незапланированных денег. Она же бухгалтером в фирме "Мехмаш" работала, главным, ну и была, конечно, по долгу службы в курсе всех ее финансовых дел и нюансов, в том числе и в вопросах зарплаты. ОПЕРАЦИЯ В отделение Сергеева пустили легко и просто. Приемщица на приемном покое, как услыхала, что он ждать собирается и будет до тех пор, когда Дашу прооперируют, чтоб знать конечный результат и ее самочувствие, так сама в хирургию его и отвела, собственными руками. Чтоб спать он ей, значит, не мешал своим неуместным видом и присутствием. Прохромала в вестибюль, к лифту, отвезла его на второй этаж и показала пальцем, где она, эта первая хирургия, находится. И ухромала обратно в лифт. И он загрохотал в вечерней больничной тишине своей подъемной машиной и ухнул вниз, в шахту. А Сергеев прошел по холодному узкому коридору, суясь и заглядывая во все возможные двери, и отыскал Дашу в палате No 3. Она стояла у кровати, вытянувшись и напрягшись, и по левой ее щеке медленно ползла слеза. - Что ты? - -спросил Сергеев - Я не могу лечь, - сказала она. - Болит. И он подставил ей руку, и Даша облокотилась на нее и навалилась, и ей стало легче стоять так, опершись и приникнув. - Ты сказал им, что ты муж? - спросила Даша. - Сказал, - ответил Сергеев. - Не волнуйся. - Спасибо, - сказала Даша. - Да ну, - сказал Сергеев. А она сказала, чтоб он, Сергеев, не уходил, пока ее не привезут после операции, потому что ей так будет лучше и спокойнее и не так страшно. И Сергеев ответил, что, конечно, не уйдет ни за что и будет ждать до победы, и все закончится хорошим и счастливым концом. - И мы, - сказал, - еще покувыркаемся с тобой на славу и во имя. А потом Дашу стало неудержимо тошнить, и Сергеев вывел ее в коридор, к окну, и начал призывать и просить врачей и медсестер помочь ей хоть как-нибудь. А они, врачи и медсестры, сказали, что как они ей помогут? - И пускай, - сказали, - вырвет в женском туалете, это даже еще лучше. И для нее лучше, и для нас. - А скоро вы начнете? - спросил Сергеев. - Оперировать. А они сказали: - Как анализ крови сделают и дадут ответ, так сразу и будем подавать ее на стол. И они ушли и скрылись от них в комнате, где на двери была прибита табличка "Ординаторская", и, когда открылась эта дверь, Сергеев услышал и узнал звук работающего телевизора и чей-то женский смех. А Дашино лицо покрылось крупными редкими каплями пота и стало сизым и заострилось, и она совершенно на Сергееве повисла, всем своим весом. И он сказал: - Сядь. Или пойдем, ляжешь, - и сказал: - Я тебе помогу. А она сказала: нет, у меня не получится, больно. И они остались стоять в коридоре. - Ты сказал им, что ты муж? - спросила Даша. А Сергеев сказал: -Да, ты уже спрашивала. И он стоял изо всех сил, держа ее и обняв, и думал: "Хоть бы, - думал, - он там не лопнул у нее в животе, этот аппендицит долбаный. А то ведь болеть начало еще вчера утром, а сегодня с обеда вообще плохо ей было и все хуже и хуже, а "скорую" только в шесть вызвать догадались и додумались, и она два с половиной часа ехала и приехала с тремя больными сердечниками внутри, и их еще завозили по пути в девятку и там выгружали". А после, уже тут, в этой больнице, в приемном покое, они маялись и ждали у моря погоды, пока врачи разбирались и выясняли отношения с пьяным полутораметровым мужичком и добивались у него: "Как тебя зовут?" - А он не признавался ни в какую, а потом сказал: "Вася". И этот Вася был мокрый насквозь и до нитки, потому что он прыгнул с железнодорожного моста в реку и плавал там в одежде до вечера. И оттуда, из реки, его достали и выловили хорошие люди и привезли силой в больницу на мотоцикле, а он плакал, кусался и не хотел ехать, а хотел обратно в реку, чтобы плыть и доплыть до соленого Черного моря. Потом, наконец, пришла и Дашина очередь, и ее щупал и мял веселый дежурный хирург, потом у нее брали анализы мочи и крови и долго брили, а теперь и эти вот тоже тянут резину и медлят, и смотрят себе телевизор. И пока Сергеев все это думал, Даша стояла, или, вернее, не стояла, а висела на его согнутой окаменевшей руке, обмякшая и безучастная к себе, к нему, и ко всему. И тут возникла в коридоре сестра или лаборантка с бумажкой в длинненьких пальчиках, и внесла она, помахивая, эту бумажку в ординаторскую, и опять Сергеев услышал телевизор и смех, и непринужденную беседу, а потом кто-то сказал: - Семнадцать тысяч лейкоцитов, - и еще сказал: - Ну что, будем работать? И кто-то вышел и прошел вразвалку мимо них в третью палату и вернулся, и сказал удивленно и громко: - А ее, - сказал, - в палате нет. - Вот она, тут, - сказал Сергеев из темноты коридора, и Дашу от него забрали и увели, и он видел, как прошла к ней в палату сестра со шприцем на изготовку и как вышел хирург из уютной ординаторской, тот, веселый, который ее осматривал, мял и щупал, и за ним второй, и как они ушли друг за другом в боковую последнюю дверь. А медсестра притащила за рога каталку, и Даша вышла из палаты сама, без посторонней помощи и поддержки и в длинной рубахе до пят. И она повернула лицо в его сторону, а он, Сергеев, поднял руку и тряхнул в воздухе кулаком, и она тоже вскинула вялую кисть и махнула ею слабо и машинально. И Даша каким-то немыслимым образом и чудом влезла и взгромоздилась на каталку, и каталка поехала, толкаемая сзади сестрой, в ту же самую боковую дверь. А Сергеев остался один посреди коридора первого хирургического отделения и посмотрел на часы, чтоб узнать время и сориентироваться в нем, а часов на руке у него не оказалось, видно, он их забыл надеть. И он решил, что сейчас без двадцати минут двенадцать, и не стал задумываться над тем, откуда и почему ему известно точное время. А здание больницы было построено буквой П, и Сергеев увидел, что горят в нем, во всем этом здании, только несколько запечатанных, несмотря на лето и духоту дней, окон напротив. И свет в них яркий и режущий и чрезмерно сильный и насыщенный. И он понял, что это и есть их операционная и что там сейчас лежит Даша. И возвратилась налегке, без каталки, сестра, а в операционной стали видны теперь головы и плечи движущихся людей, и лица их были в масках. И вначале движения этих замаскированных людей выглядели поспешными и беспорядочными, а потом постепенно они, то есть люди, успокоились и притихли, и окончательно остановились в раме среднего освещенного окна и там замерли. И они стояли неестественно и неподвижно, как манекены в витрине универмага, а Сергеев стоял в коридоре и наблюдал за ними пристально сквозь окно, открытое в темную ночь, хотя наблюдать было, собственно, и нечего - они не шевелились. И он подумал, что уже двадцать минут первого. И в окне напротив произошло движение, и одна - женская - голова отделилась от остальных и проплыла на своих плечах в сторону, и появилась в окне рядом, и Сергеев разглядел телефонную черную трубку. И через каких-нибудь две минуты пробарабанила каблуками и прошелестела халатом озабоченная сонная женщина, и она нырнула в боковую дверь и вскоре вынырнула в окне операционной. И опять головы и плечи застыли в неподвижности и, казалось, в бездействии. И Сергеев подумал об этой женщине: гинеколог, и, значит, не зря Даша жаловалась, что ей бывает больно в постели и надо искать удобное и приемлемое положение. А он еще говорил ей, что, если тебе со мной больно, то как же ты спала со своим мужем, он же, ты говоришь, громила? А она говорила: - Ты же отлично знаешь, что я с ним давным-давно не сплю и не представляю, где он вообще есть и находится. И вышла из манипуляционной бледная ночная медсестра, увозившая от Сергеева на каталке Дашу, и он спросил у нее время, хотя и знал, что уже час ночи, и она сказала ему, подтвердив его знание: - Час ночи. - И он стал ходить и прогуливаться по коридору туда и обратно, и снова туда - руки за спину, чуть согнувшись, и он ходил и ходил - пятьдесят шагов туда, сорок восемь обратно, и всегда обратно получалось на два шага меньше, чем туда. И вот из боковой двери вышла та женщина, что бежала в операционную час тому назад, гинеколог. И Сергеев стал на ее пути и перегородил ей дорогу собой, и сказал: - Вы гинеколог? - Да, - сказала она. - А что? - Ну как там? - сказал Сергеев, и она заговорила скользко и смазанно, и неопределенно и говорила, что все хорошо и в порядке вещей, и сейчас уже все, что было нужно , сделали и будут вот-вот начинать шить. - Да вам, - сказала, - Лев Павлович все объяснит. Вы муж? И Сергеев сказал "муж", и она ушла шаг за шагом в самый конец коридора и свернула там резко вправо. А Сергеев лег на подоконник грудью и стал продолжать следить и вести наблюдение за окнами, освещенными жарким стерильным светом, и там не было видно никаких существенных изменений и сдвигов. - Два часа, - отметил он время и опять подошел к сестре, чтобы уточнить и перепроверить себя. - Два, - сказала сестра, и тут, как по сигналу и по команде, стали за окнами рождаться и происходить движения, и все головы исчезли по очереди из среднего окна и появились в правом, и опустили с лиц маски на грудь. И телефон звякнул и зазвонил. И сестра сказала: - Да, - и сказала: - Иду. И она ушла все в ту же самую боковую дверь, и ее не было довольно долго, минут, наверно, пятнадцать. И она, наконец, вернулась и вошла в третью палату и вынесла оттуда Дашин пакет, в который Сергеев сложил ей дома всякие вещи и принадлежности - халат, белье, чашку, щетку, мыло и т. д. и т. п. И сестра протянула ему этот пакет, и Сергеев его взял. - Что? - сказал он. - Ой, - сказала сестра, - нет. Просто она будет лежать в реанимации. А вещи, - сказала, - там не нужны. А здесь они могут пропасть. - Ясно, - сказал он, - хорошо, - и стал с пакетом у боковой двери, и из нее вышел один из хирургов. - Вы муж? - спросил он. - Муж. - Сейчас Лев Павлович выйдет. И Сергеев дождался Льва Павловича, и Лев Павлович спросил у него: - Вы муж? И Сергеев сказал: - Муж. - Ну и все нормально, - сказал он. А Сергеев сказал: - А подробней? И Лев Павлович сказал "пожалуйста" и доложил сложившуюся на данный момент обстановку четко, сжато и по-военному. - Аппендицит, - сказал, - гнойный, вторичный, результат гнойного воспаления правой трубы. Левая была в таком же плачевном виде, плюс киста правого яичника. Все, естественно, удалили, произвели ревизию кишечника, идите домой. - Домой далеко. - Куда? - На ту сторону. - Тогда идите во вторую палату, она пустая. И ложитесь спать. - Спасибо, - сказал Сергеев и пошел. А Лев Павлович сказал: - Да, к утру желательно бы принести ей лимон. Часам к восьми. А мне бы, - сказал, - неплохо немного денег. А то я в отпуск на днях собираюсь, а денег нету. И Сергеев сказал "хорошо, принесу", и он лег во второй, пустой палате на рыхлый, в пятнах, матрас и на такую же подушку и стал вдыхать в себя свежий воздух из окна. А дверь он оставил приоткрытой, чтоб видеть сквозь щель и услышать, если в коридоре завозятся и засуетятся. Но до утра ничего не произошло и не случилось, и все было тихо и спокойно. А в шесть часов он позвонил по внутреннему телефону в реанимацию и спросил, как себя чувствует прооперированная ночью больная. Даша. И ему сказали: - Мы не знаем, как она себя чувствует. Она спит. И Сергеев ушел из спящей больницы и поехал на центральный рынок, и купил один большой тяжелый лимон у старой мудрой азербайджанки. И еще он вздумал и захотел купить какой-нибудь минеральной воды, нарзана, или царичанской, или другой, потому что где-то он слышал краем уха, что нужна после операции эта вода, но и на вокзале, и на автостанции требовали за нее взамен сдать пустую бутылку, а у него, конечно, с собой ее не было, как назло. И он говорил продавцам буфетов, что мне в больницу же надо и что жене операцию сделали только что, ночью, а они отвечали на это каменно: - Мы понимаем и все такое, но помочь не можем ничем. - Суки вы, - говорил тогда им в лицо и в глаза Сергеев и шел искать минеральную воду дальше, и так ее и не нашел в продаже, потому что в городе из-за раннего утра все еще было закрыто. И он отвез лимон в больницу и прошел в отделение и к двери реанимации, и постучал в эту дверь. И дверь сразу приоткрыли, и выглянула в нее добрая девушка, вся в белом и сама белая, и он протянул ей лимон. И девушка спросила: "Даше?" - и взяла у него лимон из руки. И Сергеев сказал: - Да, Даше. - Спасибо, - сказала девушка. А Сергеев сказал: - А это... она хотя бы проснулась? - Проснулась, - сказала девушка с лимоном. - Все в норме. - Передайте ей от меня привет, - сказал Сергеев, - и это... пусть выздоравливает. - Передам, - сказала белая девушка. - Передам. А вечером Сергеев опять приехал в больницу, просто так, на всякий случай, и ему сказали, конечно, что к Даше все еще, как и прежде, нельзя и что она по-прежнему в реанимации. А переведут ее оттуда, сказали, может завтра, а может, и позже. И завтра ее и в самом деле никуда не перевели и послезавтра не перевели, так как ей сделали повторную, еще одну, операцию из-за возникшего разлитого перитонита в брюшной полости, и, когда они произвели ей новый продольный разрез посреди живота, то увидели, что у нее прободная язва, и, значит, отрезали ей две третьих желудка, а оставили одну треть. И Дашу снова поместили в не доступную для Сергеева реанимацию, и он снова торчал в отделении по вечерам и ночами как бы по инерции и по привычке, и на тот всякий случай, если что-нибудь неожиданно понадобится. Другими словами. он находился всегда под рукой и привозил по мере необходимости то лимон, то минералку и кефир, то доставал через разных своих знакомых и знакомых Даши китайские одноразовые шприцы и бинты, и какие-то отсутствующие лекарства и препараты, и что-то еще, нужное и остро требующееся Даше для достижения полного и успешного выздоровления. А врач Лев Павлович, хирург, говорил ему каждый раз, что все протекает и идет, как положено и должно, и ничего страшного нет, и ее жизни ничего не угрожает, и говорил, что организм у Даши молодой и сердце крепкое и здоровое, и она уже в самом скором обозримом времени поправится и встанет на ноги и в строй, а он с чувством выполненного долга уйдет в очередной отпуск. И Сергеев ему свято и безоговорочно верил, потому что ничего иного ему больше и не оставалось. И через какие-то считанные дни все, что говорил и предсказывал хирург Лев Павлович, сбылось и подтвердилось блестяще на практике, и он ушел в очередной отпуск и поехал отдыхать с семьей на берег какого-то теплого моря. А Дашу перевели из реанимации в общую, обыкновенную, палату, и там стояло четыре койки и лежали три больные женщины, включая, конечно, и Дашу. И Сергеев стал там сидеть, прямо в палате, возле Даши, и дежурить - особенно по ночам. И он привез Даше все нужные вещи и розы, которые она любила больше всех остальных цветов, когда была здоровой, а сейчас их почти не заметила. И Даша грузно лежала на высокой жесткой кровати и ничего не говорила и не ела, а только пила понемногу кипяченую воду из чайной ложки. А говорить она , наверно, не могла из-за слабости и отсутствия сил даже тихо, и Сергеев рассказывал ей, если, конечно, она не спала в забытьи, всякие пустые и малозначащие новости и читал вслух какие-то книги, и постоянно имел спокойный и бодрый вид, и говорил, что все нормально и ей станет лучше, если не сегодня, то самое позднее завтра. А она не отвечала ему ничего и лишь один только раз вдруг произнесла: - Не хочу я так больше болеть. Не нравится мне. А Сергеев сказал ей, что кому ж такое может понравиться и прийтись по вкусу, и больше, сказал, ты болеть не будешь, потому что больше уже некуда и отболела ты свое на сто лет вперед и за троих. И вот через два дня после этого их памятного разговора, часов в девять, Даша сказала: - Я, - сказала, - хочу встать и хочу арбуз. И Сергеев позвал по такому случаю медсестру, и медсестра спросила, в чем дело, а узнав, сказала: - Ну и прекрасно. И она перевязала Дашу и перепеленала простыней поперек живота и вдвоем с Сергеевым они подняли ее с кровати и поставили на пол. И она сделала пять шагов по полу палаты и дошла до ее порога. И Сергеев остался с Дашей и повел ее к кровати обратно, и уложил, и распеленал, а медсестра вынуждена была срочно их оставить, чтоб унять и успокоить Васю, который скандалил и буйствовал, и требовал себе свободы, гарантированной конституцией. Он, когда лежал еще в терапевтическом отделении, украл, оказывается, из холодильника бутылку микстуры Шарко, выпил ее залпом после еды и выпрыгнул с балкона третьего этажа. Его от воспаления легких там, в терапии, вылечили, а он из окна выпрыгнул и сломал себе ногу, руку и четыре ребра. И получил сотрясение мозга. А завтра Сергеев припер Даше полосатый звонкий арбуз, и она съела кусочек его мякоти с удовольствием и аппетитом, и, съев этот кусочек арбуза, она быстро и стремительно стала поправляться и приходить в себя не по дням, а по часам и минутам. И она начала двигаться и гулять по коридору, сначала с Сергеевым, а потом и самостоятельно, и стала спускаться и выходить на больничный зеленый двор, если, конечно, работал лифт. И Сергеев мог теперь ходить к ней всего один раз в день, и он приходил около пяти часов и приносил ей диетическую еду, и Даша ела ее теплой и свежей и оставляла себе что-нибудь на утро. Потом они гуляли во дворе и сидели на скамейках, а после восьми Сергеев провожал Дашу в отделение или до лифта и уходил. И в какой-то из этих спокойных уже дней его, Сергеева, продуло и просквозило неизвестно где посреди теплого лета и угораздило простудиться, и у него подскочила температура тела почти до сорока градусов по Цельсию. И Сергеев позвонил Даше в больницу и сказал, что я вот некстати заболел и простудился и не знаю, как теперь при этом быть и как тебя навещать, потому что я же могу заразить и тебя, а в твоем нынешнем шатком состоянии здоровья это совсем уже излишне и никому не нужно. И Даша сказала ему, что перебьется и потерпит несколько дней без него и ничего ей не будет, и вообще, сказала, меня скоро уже выпишут на работу. И Сергеев провалялся день и ночь пластом в ознобе и в поту, а назавтра ему стало значительно и заметно легче, и температура упала и снизилась до нормальной отметки. А еще назавтра он сшил себе из марли многослойную маску с веревочками, такую, как носят врачи и продавцы магазинов во время всяких эпидемий гриппа, и пошел с этой маской в кармане к Даше. И он пришел к ней в третью палату первого хирургического отделения и ее там не нашел и не обнаружил. А дежурная медсестра сказала Сергееву, что она лежит теперь в другом отделении, и объяснила, как он может туда попасть наикратчайшим путем. И это другое отделение называлось "ОНКОЛОГИЧЕСКОЕ". И он спросил там, лежит ли у них больная Даша Леонова, переведенная из первой хирургии, и ему ответили, что да, лежит, в третьей палате. И Сергеев прошел туда, в третью палату, и увидел Дашу. И она не лежала, а сидела на постели и смотрела внимательно в пол. И он надел маску на лицо и сказал: - Привет. А Даша сказала: - Привет, - и: - Мне, - сказала, - грудь удалили правую. Вот. - Как это грудь? - сказал Сергеев. - Опухоль, - сказала Даша. - Чуть ли, говорят, не с кулак. А Сергеев ничего ей на это не ответил и не сказал, потому что не смог найти к месту нужных и подходящих слов, и ему мешала говорить маска. - Теперь вообще никому не буду нужна, без груди и без остального, - сказала Даша. А Сергеев сказал: - Ну и глупо, - хотя и не представлял он себе хорошо и до конца, как это так - спать с женщиной, у которой есть всего одна роскошная и великолепная грудь, а второй нету никакой. И он побыл с Дашей и дал ей поесть пюре и оставил ее на короткое время одну, чтоб поговорить с врачом и узнать у него, и выяснить все известные детали Дашиной новой болезни. И врач ему сказал: - Вы муж? - и сказал, что именно как раз он и делал экстренно операцию, так как никаких сомнений ни у кого не было и не возникало, а были сомнения и разногласия насчет второй, левой, груди и, возможно, что ее тоже придется в конечном счете и в итоге удалять. - А пока, - сказал, - мы подождем и не будем пороть горячку, и ее понаблюдаем, хотя опасность проникновения метастазов в жизненно важные органы есть. Потому что опухоль поймали слишком поздно, и еще повезло крупно ей, что поймали. А операция, - сказал, - прошла хорошо, и с вас, сказал, причитается. И Сергеев вернулся к Даше и заверил ее клятвенно, что все не так уж и печально, и сказал, что пусть она не психует, а побережет себя и свое оставшееся здоровье. И он посидел с ней, пока она не уснула. Она сказала: - Ты посиди, а я попробую уснуть, а как усну, ты иди. - И она уснула, а он ушел и встретил во дворе старого знакомого Васю га спиленном под его рост костыле и в пижаме как минимум пятьдесят второго размера. Он увидел Сергеева, идущего ему навстречу, и сказал: - Теперь не поплыву, зараза. Теперь - все, шиздипец. И Сергеев снова, как обычно и как давно уже привык, стал регулярно и ежедневно ездить навещать Дашу в больницу. И делал он это много дней и недель подряд, потому что ей удалили в конце концов и вторую грудь, а потом, впоследствии, еще и одно легкое, и почку, и желчный пузырь, и селезенку, и миндалины. Да все, короче, удалили, а ближе Сергеева никого у нее не было. И однажды, в один, можно сказать, прекрасный день, приехал Сергеев к Даше и привез лекарство, а она не обрадовалась его приходу, а встретила с отчуждением. И он спросил, не случилось ли с ней чего-нибудь непредвиденного, а она ответила, что да, случилось, и сказала, что вернулся Вовик и сегодня у нее уже был с самого раннего утра, а вернулся, как теперь выяснилось, он из длительной и дальней экспедиции, почти что с Южного полюса, героем. И Сергеев спросил: - А кто это, Вовик? А Даша обиделась: - Ты что, совсем уже? Муж. И он вспомнил, что ну да, конечно, Вовик. А Даша сказала: - Ты, наверно, не приходи больше, ладно? А Сергеев сказал: - Ладно, - и сказал: - А почему? И Даша ему объяснила и пересказала практически дословно, как он, Вовик, говорил ей сегодня и божился, что ему все равно и до фонаря и пополам - вырезали ей что-то изнутри и снаружи или же нет. Так как, говорил, он любит ее любую и всякую больше жизни на земле и будет продолжать любить и дальше во что бы то ни стало и невзирая на все. - А ты, - добавила к этому еще Даша, - никогда мне таких слов не говорил красивых, ни разу. И она, конечно, была по-своему и по-женски права, и возразить Сергееву было ей нечего и нечем было себя перед ней оправдать. Он ведь и действительно, если вспомнить, не говорил ей ничего подобного и похожего никогда и ни разу в жизни, даже шутя не говорил, потому что, наверно, и вправду никогда не любил он ее, Дашу, по-настоящему, как не любил и вообще никого из людей, то есть совсем никогда и никого не любил он, Сергеев, без каких бы то ни было исключений. ДВА КОРОТКИХ И ОДИН ДЛИННЫЙ К деньгам Стеша относилась непочтительно и без должного уважения. Всегда так относилась, а не иначе и всегда говорила: - На деньги мне наплевать, и не в них, - говорила, - счастье. И в Москву поехала она, имея основную цель поездки - с удовольствием для себя от своих денег освободиться. Они тут с заведующей три машины сахара толкнули в Россию за рубли, ну и, само собой значит, рублей этих заработали. И заведующая на свою долю еще чего-то там закупать кинулась, закладывая основу новых выгодных операций, а Стеша сказала: - А я в Москву, пожалуй что, съезжу. Подышать. И поехала она, чтоб отряхнуть себя хоть на время от скуки жизни и излечиться от застойных явлений в душе и во всем теле. Взяла билет и поехала. Вернее, билет ей еле-еле достали. Через начальника автовокзала. Потому что в кассе билетов не было никаких и ни на один из трех поездов. И она, значит, поехала сорить, как говорится, деньгами направо и налево. Ну и, конечно, к Чекасову она туда поехала, в Москву. И предвидела, что Чекасов этот, может, и не совсем то, что ей надо, а все ж поехала. Сидели в ней какие-то смутные и расплывчатые надежды, и что-то ей такое казалось, и чего-то к нему тянуло. А вдруг, думала, мое это? Правда, в поезде она мужику какому-то нечаянно дала. Соседу своему по купе, попутчику, так, от нечего делать, без внимания. И главное, билетов же ну вообще не было, ни за какие деньги, а в купе они вдвоем всю дорогу ехали, до самой Москвы. И еще в вагоне места были, никем не занятые. И Стеша дала, значит, этому случайному попутчику незаметно для себя после ужина и про Чекасова своего только под Тулой вспомнила и сказала: - О Господи, что ж это я делаю? Да, а до него, до Чекасова, были у Стеши в жизни тридцать три мужика. И все как на подбор неудачные и один хуже другого. Уроды какие-то, другими словами, у нее были, а не мужья. С первого и до последнего. Елена, завмедпунктом заводским, подруга Стешина, говорила ей: - Ты что, - говорила, - их коллекционируешь? А Стеша говорила: - Ага, гербарий я из них складываю и собираю. И со всеми этими мужьями жилось Стеше одинаково и по одному сценарию. Первое время - еще ничего, терпимо, а чуть поживут - и начинала она скучать. И все они становились ей невыносимыми и на одно лицо. И она расставалась с очередным своим мужем и пробовала начать свою жизнь с начала и по-новому, и с кем-нибудь другим. И у нее опять ничего стоящего не выходило, и опять ей становилось скучно и невыносимо. То есть можно сказать, что не везло ей, Стеше, в жизни с мужьями до смешного. Причем женщина-то она была из себя красивая на общем фоне, а везением ее Бог, что ли, не наделил. Как вначале, в шестнадцать лет, вышла у нее с самым первым замужеством комедия и драма, так дальше и пошло сплошь, и надоел ей с годами мужской пол всех видов и оттенков до внутреннего содрогания. И тут, значит, Чекасов откуда-то на ее голову взялся и чем-то на нее положительно повлиял. Да. А первый ее так называемый муж и супруг, он вообще не мужчиной оказался, то есть в самом принципе. Ходил к ней, значит, ходил с ухаживаниями, а она была тогда в юном возрасте, невинной и ни разу не тронутой. А он цветы ей носил на свидания и в цирк на лучшие ряды водил, и в кино, и все планы грандиозные строил насчет будущей их семейной жизни. И она, дура набитая, замуж за него вышла, уши развесив. Как раньше, в старинные времена выходили вышла - девушкой. И в первую же, конечно, брачную ночь после свадьбы это все и вылезло наружу. Ну, то, что не может он ничего путного в смысле любви и интимных взаимоотношений с женщинами. А в последующие ночи этот прискорбный факт получил полное и неопровержимое подтверждение. И Стеша ему сказала: - Вадик, как же это так понимать? А он сказал, что для меня для самого это является досадной неожиданностью, так как ты, сказал, у меня первая в жизни. А Стеша ему на это сказала: - А ты у меня, значит, нулевой, выходит. И пришлось им развод оформлять, не отходя от кассы. В загсе им еще сказали тогда недовольно: - Что вы ходите то туда, то сюда, как в гастроном. Работать мешаете. И после этого блина комом и несостоявшегося как бы брака стали попадать Стеше в мужья и встречаться на жизненной ее стезе самые разнообразные люди как по форме, так и по содержанию, и она даже не всех теперь уже помнила в лицо, а только некоторых из них. А один, правда, не муж, а претендент на это звание - он откуда-то с юга был родом или с востока - чуть четвертой своей женой ее не сделал наряду с другими, уже у него имевшимися. Хорошо, вовремя она узнала, что у него не квартира, а гарем. А он говорил: - Так я ж мусульманского вероисповедания. Мне положено. А Стеша ему: - А мне нет. А он: - Почему нет? Любимой женой будешь. Но она, Стеша, конечно, на этот унизительный, как говорят, альянс не пошла, и он, мусульманин в смысле, ходил потом за ней по пятам долго и нудно и ее преследовал, и говорил, что одно из двух - или она будет его любимой женой, или он ее убьет, как врага народа. Еле, в общем, она от него избавилась, не пострадав. И наступил у нее после этого такой кризисный период в жизни, когда все лица мужского рода и племени ей опротивели и она на дух их переносить перестала и жила совсем одна. Потому что от всех ее мужей у нее ребенка и то не осталось на добрую память. И она жила какое-то время одна, и в это самое промежуточное время появился на ее личном горизонте Чекасов, приехавший зачем-то к ним в город из Москвы. И чем-то он ее привлек и взял за живое. А сам он, Чекасов этот, в Стешу просто по уши втрескался. Он так и сказал: - Я раз в жизни только влюблялся по уши. В четвертом классе средней школы. А Стеша ему сказала: - Не спеши. А он: - А чего тут тянуть? Тут все ясно. А Стеша ему: - Ничего тебе не ясно. Потому что до тебя в моей биографии мужей было тридцать три человека, и мужиков я, - сказала, - с очень большими усилиями воли в настоящее время перевариваю. И они у меня из чувств изжогу только вызывают и больше ничего. А Чекасов сказал: - Асе, что ты говоришь, гроша не стоит и препятствием мне не является. И с этим, то есть по существу ни с чем, уехал он, Чекасов, в свою Москву и стал ей оттуда письма писать и по междугородке звонить. Но больше писать. И Стеша читала, эти его письма получив, вечерами по нескольку раз, так как никогда ей не писали писем. И, конечно, ей интересно было их читать и приятно. Она кое-какие места из них, из писем этих, даже Елене читала по телефону. Позвонит ей и говорит: - Слушай, - и читает. А потом говорит: - Ну как? А Елена ей: - Здорово, - и: - Счастливая ты, - говорит, - Стешка, а мне мой учитель танцев совсем осточертел. Мне, веришь, в чай ему постоянно плюнуть хочется, а я себя удерживаю. И Стеша давала ей тогда свой обычный рецепт - его заменить на что-нибудь более человеческое. А Елена говорила: - На что? А вообще Елена, она Стешу понимала. У них обоюдное существовало понимание друг друга. Наверно, потому что Елена тоже детей не имела. И Стеша, она к этому без эмоций относилась, нет, считала, и не надо, она и к врачам не обращалась ни разу с этим своим женским недостатком. А у Елены случай был, конечно, противоположного характера, так как от Жоры она в момент подхватила и понесла. И Стеша ей говорила тогда, ну и рожай, раз ребенка хочется тебе, чего ты? А твой дурак, говорила, подумает, что это от него получилось. А Елена сказала, что он, конечно, мужик недалекий, учитель ее, но тут сообразить у него ума тоже хватит. И пошла в абортарий. А Жоре не сказала ничего. Сказала только, что заболела она по женской части и ей пока половая жизнь противопоказана. И учителю своему то же сказала. И учитель сказал, чтоб лечилась она сколько надо и о нем не беспокоилась. А Жора тоже сказал: ну, лечись, и достойную замену ей нашел. Сначала одну, потом другую, потом еще кого-то и еще. А в конце, перед самой уже смертью, и со Стешей у него связь возникла и завязалась. И Стеша последней его была женщиной в жизни, так как жена у Жоры только родила тогда. И вот за Жору бы она, Стеша, не задумываясь, замуж пошла, потому что с ним ей скучно не было, а было хорошо, как ни с кем другим. Но он, Жора, женатый уже был вторично, и ребенок у него был маленький, и жена беременная была на сносях, и от первой еще жены - дочь. А совсем незадолго до смерти его, ну, за неделю, может, жена ему и второго ребенка преподнесла. И Стеша посмотрела на жену его во время похорон, то есть уже на вдову, конечно, и подумала: "И что он в ней нашел?" И стало ей, Стеше, чего-то ее жалко. Детей двое на руках, один грудной, а она - ну квочка квочкой. И Стеша подошла к ней и сказала, что, если, значит, надо тебе будет что-нибудь - звони без всяких там. И телефон свой дала. И Елена вслед за ней и по ее примеру сделала. На Стешу посмотрела и сделала. И потом они ей , Стеша с Еленой, во многих случаях помогали жить. С продуктами особенно и с лекарствами тоже. Ну и вообще по-человечески они сблизились и сошлись. А кроме Жоры погибшего, Чекасов вот еще Стешу достал, неизвестно чем. Тем, видно, что отличался он от всех других мужиков, каких знала Стеша в своем прошлом и встречала. А чем он от них отличался, не могла она понять и определить. Ну, допустим, понравилось ей, как про деньги он сказал безразлично, увидев, что они у нее по всей квартире набросаны и валяются. - Деньги, - сказал, - это зло. И чем их меньше, тем меньше зла. А Стеша сказала, что она с ним согласна и солидарна, но они ей, деньги то есть, не мешают. А что еще в нем было такого, в Чекасове, Стеша так и не определила, , и почему это он деньгами пренебрегал, тоже сначала не поняла, а поняла она все, когда домой он ее к себе привел, в Москве, и оказалось, что он, Чекасов, малоимущий и нищий, как моль. И не было у него в квартире, считай, ничего, телевизора даже не было черно-белого. А была из вещей только лежанка широкая и низкая, телефон и книги всякие на подоконниках. Ну и шкафчик еще в прихожей стоял - для одежды. И в кухне кое-что стояло. Холодильник, табуретки, буфет. А остальное свободное пространство все занято было человеческими фигурами разных размеров и в разных позах, и сделаны они были, эти фигуры, из глины и из дерева, и из проволоки ржавой, и черт еще знает из чего. И Стеша сказала: - А, так ты у нас художник? А Чекасов сказал: - Вроде. - А к нам чего приезжал? - Стеша у него спрашивает. А он говорит: - Тебя искать. А Стеша: - А я сразу, - говорит, - заметила, что сдвинутый ты и не такой какой-то. - И: - Теперь, - говорит, - мне все понятно, как дважды два. И они отметили вдвоем эту их состоявшуюся встречу на московской земле. Чекасов на полу стол накрыл, вино поставил и бутербродов с колбасой и сыром в блюде самодельном, глиняном, и они, на лежанке его сидя, устроили пир горой под музыку. Да вот. Еще проигрыватель у Чекасова в комнате стоял, стерео. Тоже на полу. Правда, пластинки у него для Стешиного уха не очень привлекательные были. Чекасов сказал: - Джаз. И другой , - сказал, - музыки у меня нету. А Стеша сказала: - Ну джаз, так джаз. Что ж теперь делать. А потом, позже уже гораздо, она сказала Чекасову в самое ухо шепотом: - А под джаз твой хорошо получается. Да? И он сказал: - Неплохо, - и сказал: - Я спать - умираю. И они отключились вместе и одновременно, потому что устали и измотали себя непомерно, и проснулись назавтра поздно, совсем уже белым днем. И Стеша сказала: - Есть хочу. А Чекасов сказал, что сейчас чего-нибудь придумает и сварганит. А она сказала: - Обойдемся. И они влезли вместе под душ, и оделись, и Стеша сказала: - Веди меня в ресторан. А Чекасов сказал, что ты знаешь, у меня сейчас на ресторан не хватит. Но скоро я, сказал, должен получить. А Стеша сказала, что не ждать же ей этого "скоро", и запустила руку в свою дорожную сумку и вытащила кучу скомканных бумажек, и сказала: - На, распихивай. И Чекасов сказал ей, что он не привык за счет женщин в ресторан ходить, а Стеша сказала: - Привыкай, - и поцеловала его взасос. И вот они вышли из дому на улицу Планетная, и прошлись пешком до станции метро "Аэропорт" и поехали в нем, в метро, и выехали наверх из-под земли на "Маяковской". И Чекасов спросил: - Куда? В "Софию" или в "Пекин"? А Стеша сказала: - Сначала в "Софию", потом в "Пекин". Или нет, - сказала, - сначала в "Пекин". К китайцам. И они ели в "Пекине" маленькие китайские пельмени и черного цвета яйца, и мясной колобок в супе, и какой-то вкусный салат из овощей, а похожи были эти овощи, или что там это было, на макароны спагетти, а еще больше на тонких дождевых червей. И после "Пекина" в "Софию" они не пошли, потому что объелись и продолжать есть не могли физически, и страшно об этом жалели. А вечером Чекасов потащил ее в какой-то дом, к каким-то своим друзьям. И там тоже стол был на полу и говорили все длинно, и умно, и вместе, и на Стешу не обращали внимания. Только вначале спросил у Чекасова про нее карлик бородатый: - Глядь? А Чекасов сказал: - Нет. И, в общем, вечер Стеше не понравился, и все эти люди не понравились, и показались ей опять одинаковыми и на одно лицо. И ей было среди них скучно и тоскливо. И она сказала Чекасову, что завтра они идут в театр, а твои друзья, сказала, мне не понравились. А Чекасов не стал с ней спорить про своих друзей, но сказал, что в хороший театр и на хорошую вещь попасть вот так сразу не получится, а в плохой идти нет смысла. А Стеша сказала: - Ладно, - и полистала свою потертую записную книжку, и позвонила по одному телефону, и: - Это Стеша, - говорит, - вам звонит. Вы меня еще помните? Да, - и говорит: - Мне два билета нужны в театр. Только в хороший, - и она послушала, что ей ответили, и спросила у Чекасова: - Виктюк - это хорошо или плохо? А Чекасов говорит: - Хорошо. И Стеша сказала: - Беру, - и: - Нет, - сказала, - цена меня не волнует. И была у них еще одна ночь. И была эта ночь еще лучше предыдущей. А завтра днем они снова ездили в центр и снова обедали в ресторане, но теперь уже не в "Пекине", а в "Софии", а после сытного обеда гуляли без дела по улицам и площадям столицы взад и вперед, и Стеша покупала все, что ей нравилось и попадалось, а Чекасов молча платил за покупки ее деньгами, и нес их, покупки, тоже, конечно, он. И Стеша купила себе французские духи "Сальвадор Дали", два флакона, и тушь для ресниц трех цветов радуги и купила серебряную цепочку и свитер, и легкую куртку. А потом она покупала всякие женские мелочи - перчатки там тонкие, лифчики, дезодоранты и лаки. А Чекасову станок для бритья купила, "Жиллет", и крем с устойчивой пеной. А уже когда шли нагруженными, как лошади, к театру, Стеша увидела в продаже карточки телеигры "Лотто-миллион" и взяла эту карточку, и стала ее заполнять счастливыми номерами. Один то есть вариант заполнила, два, потом три и четыре. И заполняла, пока Чекасов не сказал: - Может, хватит уже? А она сказала: - Еще один нарисую, и все. Для ровного счета. И заполнила еще один вариант. Наверно, чтоб подразнить его. И Чекасов вынул из кармана ее деньги и заплатил продавцу названную круглую сумму, и пошел вперед. А Стеша догнала его и сказала: - Чекасов, ты что, жадный? А Чекасов сказал: - Я не жадный. Но я, - сказал, - жлобства терпеть не могу. А то, что ты выделываешь, оно самое и есть. И Стеша проглотила обиду и на его прямое оскорбление не ответила, и они пошли в театр, и посмотрели пьесу этого знаменитого Виктюка под названием, кажется, "М. Баттерфляй", и на улице уже Стеша у Чекасова спросила: - А они что, в этом театре, все педики? И Чекасов сказал, что лучше б она молчала, потому что когда она молчит, то намного больше ему нравится. И они вернулись к Чекасову и легли спать на лежанку, и Стеша переспала с ним чисто символически, и Чекасов это, конечно, почувствовал и спросил ее: - Тебе со мной плохо? А она не ответила, промолчала. И он опять спросил: - Почему ты молчишь? А Стеша сказала: - Понравиться тебе мечтаю. И назавтра, как только Чекасов ушел в магазин за хлебом и еще за чем-нибудь съестным, Стеша свалила все свои манатки в сумку и, дверь захлопнув, уехала на вокзал, и там свободно, как по заказу, взяла в кассе билет. И всю дорогу домой и дома уже злилась она на Чекасова и заодно на себя, и на себя даже больше злилась, чем на него, так как понятно ей стало и ясно, что не сможет она теперь без Чекасова жить, а если и сможет, то еще скучнее и хуже, чем раньше. То есть незавидная это получится жизнь. Да и вообще не жизнь это будет, а ее подобие. И Стеша прозлилась без толку и пользы всю ночь и все наступившее за ночью утро, а потом, чтоб как-нибудь себя взбодрить и взять в руки, решила она выползти в город и пошляться по городским улицам, и сходить хоть в кино любое. И она вышла на проспект Карла Маркса и Фридриха Энгельса и столкнулась на тротуаре носом к носу с бывшим главным механиком их Завода. Его когда-то, после несчастного случая с Жорой, с работы сняли и уволили, говоря, что это он во всем виноват. И она сказала: - Ко мне зайдешь? А он сказал, что всегда готов. И когда они к ней приехали и вошли, позвонил Чекасов и сказал: - Я в городе. К тебе можно? А Стеша сказала: - Я занята. А он: - Да я ненадолго. А она: - Ладно, часов в девять приходи. Но не раньше. И Чекасов пришел, как и сказала она, ровно в девять часов и позвонил в дверь - два коротких и один длинный. А главный механик этот бывший еще не ушел от нее. Не удалось Стеше его до этих пор выставить и отделаться от него не удалось. И он лежал у нее в постели под одеялом и пьяно спрашивал: - Это кто, муж? А Стеша ему сказала: - Лежи тихо, мудило. А Чекасов, он все звонил и звонил в дверь, и говорил в замочную скважину: - Стеша, открой, это же я, Стеша. А она ему не открывала. И он подождал какое-то время на лестнице и снова стал непрерывно звонить, ничего не дождавшись, и он звонил и говорил в дверь, прижимаясь к ней губами и лбом: - Стеша, - говорил, - открой. Я два слова скажу и уйду. И говорил: - Я же люблю тебя, Стеша. А Стеша, конечно, никаких его этих слов не слышала, потому что находилась она с бывшим главным механиком во второй комнате, в спальне, и на большом расстоянии от двери. А кроме того, входная дверь у нее снаружи кожей была обита натуральной, а под кожей этой толстый слой поролона уложен был, и посторонние звуки сквозь него внутрь квартиры практически не проникали. ОБЩИЙ ТОСТ То, что не нужна ей никакая любовь земная, в известном, конечно, понимании и смысле слова, Даше стало ясно еще до выписки из больницы. А нужен ей был теперь вместо всего прочего покой, один только покой и ничего больше, кроме покоя. Врачи лечащие ей так и сказали: - Главное - это полный и абсолютный покой, - и дали ей вторую группу инвалидности. А сначала комиссия ВТЭК и вообще собиралась первую группу ей дать. На основании перечня ее внутренних болезней и перенесенных хирургических операций. Но председатель этой авторитетной комиссии, железный такой дядька старой закалки и в стальных очках на лице, сказал, полистав предварительно соответственный пакет документов: - Так ее же, - сказал, - успешно оперировали, и никаких вышеозначенных болезней не осталось в ней и на показ. И еще он сказал уже ей, Даше, лично и непосредственно: - А ну-ка, сказал, - больная, присядьте. И Даша присела, держась, правда, рукой за край стола, возле которого она стояла, представ перед этой комиссией. - А теперь встаньте. И Даша встала. - А теперь - сесть, встать. Сесть, встать. Сесть, встать. И Даша снова подчинилась председателю и послушно выполнила все его команды. И у нее только голова слегка пошла кругом и ноги одеревенели на короткое время. И он, председатель, сказал в заключение, делая вывод: - Ну вот, - сказал, - больная в данное время вполне здорова, коллеги. И Даше единогласно дали вторую группу, потому что спорить с мнением председателя комиссии или тем более ему возражать не полагалось по штату никому и не имело реальных последствий. И она стала жить у себя дома на группе, получая ежемесячно назначенное ей пенсионное обеспечение. И Вовик-муж с нею стал жить вместе. И он, Вовик, вернувшийся из длительной и опасной экспедиции героем, устроился обратно на родной мехзавод, откуда и уезжал в дальнюю дорогу года три, наверно, назад, не меньше. Он тогда как раз и Дашу навсегда бросил, не сойдясь с ней своим характером, и на работе противопоставил себя трудовому коллективу, и уехал, хлопнув дверью, куда глаза глядят, то есть в экспедицию. А теперь вот он в свой коллектив вернулся наподобие блудного сына и к Даше в семью вернулся с повинной, так как определил для себя в разлуке и вдали от дома, что любит он ее больше жизни. И Вовик проявлял о Даше отеческую заботу и внимание, и все домой приносил из продуктов, и самостоятельно выполнял хозяйственные работы по дому, и зарабатывал вместе с тем прилично и достаточно для поддержания жизни и быта. И день рождения Даши он решил отмечать, как всегда отмечали они этот день в былые добрые времена. А она говорила: - Какой день рождения? Не надо. А он сказал: - Надо, - и никаких. А не хотела Даша устраивать празднование сейчас, потому что, во-первых, сил у нее на это не было и здоровья. И желания тоже не было. А во-вторых, сильно она сомневалась, что может получиться у них какое-то более-менее праздничное веселье при нынешней их нехарактерной жизни и натянутости отношений, возникшей из-за того, что Вовик из излишне часто говорил Даше о своей к ней большой любви. И: - Я, - говорил, - тебя люблю и буду любить вечно и дальше, и мне в этом твои удаленные органы помехой не служат. Но я ж, - говорил, - мечтаю, чтоб и ты тоже меня ответно любила, что с моей стороны естественно. А Даша говорила: - Вовик, я не могу. А он спрашивал: - Почему? А она говорила: - Болит у меня там все, внутри. И Вовик поначалу легко и с чувством глубокого понимания принимал и переносил такое свое ложное положение при Даше и держал себя в достойных рамках. Он только через некоторые промежутки времени опять спрашивал у нее как бы ненароком и невзначай про то же самое, наболевшее, а она опять отвечала ему, что пока еще, к сожалению, не может. И Вовик говорил ей и объяснял, что это же не прихоть его и не детский каприз и что ему любовные узы с ней нужны и жизненно, можно сказать, необходимы два раза в неделю. Для деятельности и функционирования организма. - Про это, - говорил, - и журнал "Здоровье" постоянно на своих страницах пишет. А Даше нечего было ему на такие серьезные доводы ответить, и она уходила, выбрав подходящий момент, в кухню и сидела там в одиночестве и сама с собой. И подобный образ жизни и Дашиного поведения, конечно, поневоле накалял атмосферу семейного очага и нервную систему Вовика, а никакого действенного пути разрешения возникшей напряженности не находилось у них до поры до времени и не предвиделось. И однажды, на исходе такого безрезультатного разговора, когда Даша снова, в какой уже раз произнесла "не могу я", Вовик ей ответил, что он очень хорошо ее понимает и сочувствует такому факту, что у нее внутри все болит, но есть же, сказал, на свете и другие общепринятые нормы и способы интимных контактов между людьми. И Даша, конечно, поняла с полуслова, на что именно он намекает и что подразумевает под этими намеками, но виду никакого не подала, потому что подумала об этом и вообразила себе все в деталях и в мелочах, и от одних уже мыслей ее затошнило так, как перед первой операцией тошнило в коридоре больницы. Хотя, конечно, это и не являлось для нее чем-то новым или неприемлемым, и делала она это в своей жизни не один раз и не два и с большим удовольствием и с радостью, но то ведь бывало у нее с Сергеевым, и с ним все само собой получалось и происходило. Он, Сергеев, и не заикался никогда на эту тему и не вспоминал, а ее саму туда, к нему, тянуло и влекло непреодолимо. А с Вовиком она не могла почему-то себе такого позволить и разрешить. И может, лишь потому не могла, что вырезали из нее все, и лишилась она этих присущих женских чувств и желаний начисто, а может, и не потому. Но не могла. Неприятно ей было органически даже представить такое. И Вовик, видя, что не идет и не складывается у них конструктивный разговор по душам, отпустил ее до наступления вечера в любимую кухню, на покой, и перед тем, как спать начали они укладываться, он еще к этому отложенному разговору возвратился и стал уговаривать Дашу ласково, по-доброму и по-хорошему - ну, чтоб попробовала она все-таки на всякий случай, а вдруг у нее получится. И в конце концов он смог настоять на своем и убедить Дашу, и она попробовала исполнить его просьбу и желание. И ее, конечно, вытошнило прямо ему на ноги. И он, Вовик, обиделся на Дашу и почувствовал себя оскорбленным до глубин души и униженным в лучших чувствах, и он сказал, что я тебя, значит, и больную люблю, несмотря ни на что и невзирая, а ты, выходит, мной брезгуешь и пренебрегаешь. И Даша говорила ему, что не брезгует она, а не может, а он ее не слушал. И он ушел в ванную комнату отмываться, а отмывшись, лег на кровать и уснул или же притворился крепко и беспробудно спящим. А потом, днем, когда он проснулся и встал, Даша сказала ему, что, может, ты подыщешь себе женщину какую-нибудь пока, а там, со временем, все оно, возможно, наладится и образуется, и войдет в свои привычные берега. И Вовик охотно согласился с Дашей, и принял ее идею на вооружение, и вскорости явился домой совсем уже ночью и буквально в одних трусах, без преувеличения. И он рассказал, что нашел, значит, по ее совету общедоступную женщину, пригодную для удовлетворения его мужских запросов, и к ней поехал, чтобы запросы эти, будь они неладны, удовлетворить, и пока он с ней их удовлетворял - в одной комнате, в другой его обобрали и ограбили до последней нитки ее соучастники в преступлении. И деньги все у него украли, и китайские кроссовки, и куртку производства страны Иран, и джинсы, и свитер. А он эти все приличные вещи заработал, между прочим, тяжелым и честным трудом в далекой длительной экспедиции. И вот он в таком, раздетом до трусов и ограбленном виде пришел домой и шел через весь город, из одного его конца в другой, босиком, так как общественный городской транспорт в ночное время суток не работает, а на такси или на частника у него, ясное дело, денег не было, да никто бы ему и не остановил машину, увидев, что он идет пешком и в трусах поздней осенней ночью. И Даша согрела Вовику чаю и дала поесть, и он выпил перед едой стакан водки с медом, чтобы тем самым прийти в себя и согреться изнутри, и предотвратить возможное наступление какого-либо простудного заболевания. И конечно, он, Вовик, высказал Даше, что все это из-за тебя со мной приключилось и по твоей милости и причине, а Даша сказала, что да, она согласна с ним и вину за собой осознает и не отрицает, но и он тоже обязан был смотреть, с кем идет и куда, и быть осторожнее и разборчивей в связях. А Вовик говорит ей: - Ты ж сама сказала, чтоб я женщину себе нашел. Я и нашел. А Даша говорит: - Разве это женщина? А Вовик говорит: - А кто? И тогда, в результате этого несчастного случая, Даша собственноручно предприняла усилия в нужном направлении и в то время, как Вовик находился на работе, она позвонила Лене, подруге своей и родственнице, и обрисовала ей в общих чертах суть дела, и попросила оказать посильную помощь и содействие. И Лена сказала: - Пускай зайдет ко мне завтра. Помогу. И заодно сахара вам отсыплю пару килограмм - мне тут перепало. И Вовик зашел к Лене - за сахаром, ну и так, чтобы проведать, потому что не видел он ее не один год, а у нее за это время его продолжительного отъезда и ребенок еще один успел появиться и подрасти, и мужа ее Жору на заводе убило трубой, а он, Вовик, и его тоже когда-то знал хорошо и близко. И он, значит, пошел к ней, к Лене, чтобы взять обещанный сахар, и увидел ее новую трехкомнатную квартиру и нового ее ребенка - сына, и познакомился с Сергеевым и с учительницей средней школы No 33, преподававшей там русский язык и историю. И она не состояла ни с кем в браке и замужем никогда не была, и жила одна в тесноте со своими пожилыми родителями, а к Лене зашла за сахаром, которого было у Лены много. И они познакомились друг с другом через Лену, считая, что их знакомство есть простая случайность, и Вовик взял у Лены сахар - два килограмма, и учительница взяла столько же, и он сопроводил ее, эту холостую учительницу, к ней домой и договорился о скорой встрече и свидании. А о том, что у него имеется жена, Вовик учительнице умолчал. А Даше он принес сахар и рассказал, что у Лены завелся теперь новый какой-то мужик вместо Жоры, Сергеев, и сказал, что он ему пришелся не по вкусу своей молчаливостью и угрюмостью. И про учительницу тоже рассказал Вовик Даше - что вот как удачно ему и неожиданно повезло с ней встретиться и познакомиться. И началась, значит, у них с того памятного дня новая, можно сказать, жизнь, так как стал Вовик приходить со своей учительницей домой. А больше некуда им было деваться. Потому и стал он с ней приходить. Привел ее впервые и сказал: - Это, - говорит, - моя сестра Даша. А учительница говорит: - Очень приятно. А Даша тоже ей говорит: - И мне приятно. И она приготовила им растворимого кофе с молоком и с печеньем и подала, и ушла на кухню, оставив их вместе и наедине и создав все условия. И Даша сидела на кухне, не выходя, и слушала радио до тех пор, пока они не ушли из комнаты и из квартиры. И потом, впоследствии, Вовик приводил учительницу дважды в неделю - по средам и по воскресеньям, сказав ей, что Даша очень больной человек и имеет инвалидность второй группы, и потому, сказал, не в состоянии она никуда уходить, пока мы здесь любим друг друга. И учительница сперва говорила, что ей неловко и неудобно, а Вовик говорил, что она нам мешать не будет, так как характер у нее мягкий и скромный. И учительница постепенно привыкла к Даше и перестала стесняться ее неизбежного присутствия. И они пили чай всей компанией, втроем с Дашей, и разговаривали, поддерживая общую незначительную беседу, а потом, в нужный момент, Даша собирала со стола на поднос чашки и другую использованную посуду и уносила ее в кухню, и оттуда не возвращалась. И она мыла эту посуду с мылом, внимательно и не спеша, и вытирала, и расставляла ее по своим местам. А закончив с посудой, Даша включала погромче радио и слушала то, что передавали, сидя за столом или лежа не раскладушке с поджатыми под себя ногами и руками. И она думала, что спасибо большое Ленке и что она все-таки хорошая и отзывчивая баба, хоть и страшно невезучая и несчастная. А что с Сергеевым она теперь живет, так я же сама от него первая отказалась и отвернулась, по собственному желанию. И ее, Ленку, можно, значит, оправдать и простить, и его можно. И она засыпала так, лежа на раскладушке, поставленной поперек кухни, и спала до следующего утра тихо и спокойно и практически без сновидений. А тут, значит, в одно из воскресений проводил Вовик, как обычно, учительницу и зашел к Даше на кухню, и говорит: - День рождения у тебя скоро. А Даша говорит с раскладушки: - Оставь меня в покое, и не надо мне, - говорит, - никакого дня рождения. А Вовик: - Как это так не надо? Надо. Даша говорит ему, что и обсуждать этот вопрос не хочет и не намерена и что самочувствие у нее ухудшается день ото дня, а Вовик свое: - Отметим. И Лену, - говорит, - пригласим с Сергеевым. И ты не думай, - говорит, - я не верю сплетням, что ты с ним путалась в период моего вынужденного отсутствия. А еще, - говорит, - вторую твою Елену тоже можно позвать с ее этим учителем танцев. Он хоть и дурак, но веселый и жизнерадостный. И эту тоже, вашу общую подругу. Стешу. А Даша говорит: - Тогда давай и твою учительницу зови для полного счастья и кворума. А Вовик говорит: - Нет, ее звать не надо. Она ж думает, что ты моя сестра. И Даша еще несколько раз просила его и отговаривала не выдумывать и ничего в ее честь не затевать, а Вовик все равно не послушался и поступил по своему усмотрению, и всех пригласил и позвал, и отложил очередную встречу с учительницей, перенеся ее на другое, более удобное время. И он сам все на праздничный стол достал и приготовил почти без Дашиной помощи и участия, и салатов всяких нарезал осенних, и колбас, и сыра, и картошку отварил, и нажарил кур. И к этому купил он для мужчин "Русской" водки по бутылке на брата, а для женщин - бутылку азербайджанского коньяка и красного вина портвейн массандровского разлива в неограниченном количестве. Да, а на сладкое, или, как говорится, на десерт, приобрел Вовик свежих вафельных трубочек, заполненных густым кремом, и отборных яблок антоновка. И гости прибыли в назначенный день и час все как один человек и сердечно Дашу поздравили, пожелав всего самого-самого наилучшего, и преподнесли ей разные полезные подарки и сувениры на память. И они говорили, что выглядит Даша для своих двадцати девяти лет и второй группы прекрасно и восхитительно и на голову лучше всех, присутствующих здесь дам. А Сергеев, хотя и пришел с Леной, ничего Даше на этот счет не сказал, а пожал ей руку, как мужчина мужчине, и сел самым первым за стол, поближе к мясному салату. И вечер дня рождения Даши прошел от начала и до конца в теплой дружеской обстановке взаимопонимания. И все приглашенные и пришедшие гости пили и ели за ее этот знаменательный день и за здоровье, и за окончательное и полное выздоровление от всех возможных болезней и операций. И за здоровье покойной комсомольской организации имени Ленина тоже они выпили для смеху и закусили, потому что Даша в один и тот же день с ней имела честь и неосторожность родиться на свет. И чем дальше, тем веселее и непринужденнее, и шумнее становилось за столом и вокруг него. И Вовик с чувством юмора описывал свои необычайные приключения в экспедиции, и его с интересом слушали, и одновременно смотрели телевизор, и разговаривали, и не уставали закусывать, а учитель танцев приглашал кивком головы женщин на танец и танцевал с ними, со всеми по очереди, вальсы, мазурки и полонезы - как на балу. А под самый уже занавес праздника, когда неумолимо подошло время расставания и гости оделись и обулись, и сбились в прихожей в кучу, и кто-то запел "к сожаленью, день рожденья только раз в году", Вовик наполнил бокалы недопитыми спиртными напитками без разбору и сказал в качестве мажорного заключительного аккорда общий тост: - Желаю, - сказал он, - всем счастья в жизни. А молчаливый Сергеев добавил: - И хорошей большой любви. И гости выпили за эти добрые и душевные пожелания до дна без остатка, осушив и разбив бокалы, и поздравили в последний раз виновницу кончившегося торжества Дашу, и расцеловали ее на прощание в обе щеки и в губы, и в лоб, и пошли по своим домам кто куда и своей дорогой, а Вовик и Даша остались. СЕМЬ МИНУТ А Елена, она каждое буквально утро просыпалась со звоном будильника "Слава" и думала: "Неужели ж так и проживу я до смерти?" - и она, лежа на спине, поворачивала голову вправо и видела затылок, и голую спину, и зад своего учителя танцев. Всегда она их видела, если лежа поворачивала голову вправо, потому что учитель всегда стоял там, перед зеркалом, в трусах и разглядывал и изучал свое тело. И он внимательно себя ощупывал, чтобы удостовериться лишний раз в твердости и упругости своих мышц на руках, ногах, на брюшном прессе и на груди. И когда Елена поворачивала голову на подушке вправо, он у нее спрашивал: - Ты как считаешь, у меня фигура не начала портиться под воздействием возрастных явлений? А Елена говорила: - Фигура гниет с головы. А он говорил: - Что? А она: - Нет, - говорила, - не начала. И она вставала, откинув с себя одеяло в сторону стены, и шла в туалет, потом в ванную, а оттуда, конечно, в кухню - готовить какой-нибудь легкий завтрак. А муж тем же временем делал зарядку с гантелями весом шесть килограмм и повторял ее маршрут, и входил к завтраку в кухню порхающим шагом танцора. И Елена опять думала, видя его глаза, нос и рот: "Нет, неужели, правда, так свой век и проживу, без существенных изменений и дополнений?" А позавтракав, посуду она не мыла, оставляя ее на потом, на после работы, в мойке или же на кухонном столе, и красила на лице глаза и губы, и одевалась быстро, но старательно, и говорила мужу, который сидел в это время в туалете во второй раз за утро, "до свидания", и , услышав его ответное "целую", уходила из дома на работу. И она шла на остановку троллейбуса ровно семь минут, и эти семь минут и были лучшими минутами во все дни ее жизни. Потому что уже не было с ней поблизости мужа, которого Елена, если честно говорить и откровенно, тихо ненавидела, и еще не было забитого до последнего предела троллейбуса, в который нужно будет как-то исхитриться влезть и как-то в нем доехать до места, не переломав себе ребра, и суметь из него выбраться на нужной остановке. И работы тоже еще не было в эти семь минут, и до нее, до работы, оставалось полчаса минимум. А работала она, Елена, заведующей медпунктом на мехзаводе. И конечно, весь рабочий день какая-нибудь обязательно грязь, и кровь, и гной были у нее перед глазами неотступно и неотвратимо. Какие-нибудь пальцы отдавленные и поломанные, и раздробленные, то на руках, то на ногах - постоянно, и к ним она давно привыкла, и в расчет не брала, и работой их даже не считала, а бывало в ее практике, что и руку, к примеру, наматывало на фрезу станка и вырывало из плеча с мясом и вместе с рукавом фуфайки, или еще что-нибудь к этому близкое и похожее бывало, так как рук на их мехзаводе много калечило и ломало и ног много - не меньше, чем рук. И все это, конечно, к ней медпункт поступало на первичную санобработку и оказание неотложной медицинской помощи, как все равно на фронте. И одеты были эти травмированные и искалеченные металлом рабочие люди в промасленные и пропотевшие сто раз насквозь спецовки, и от них так тяжело пахло, что хоть выноси всех святых и беги куда глаза глядят. И она возилась в этих рваных и мятых, и грязных ранах и как-то их чистила и обезболивала, пока не приезжала вызванная "скорая помощь" и не увозила потерпевших к месту прохождения дальнейшего лечения. И делала все это она сама, так как других врачей у нее на медпункте не было и не полагалось по штату, а были только медсестры и фельдшер, а они перевязку повторную или укол сделать еще с грехом пополам могли или там температуру измерить, а больше ничего не могли и не умели. Правда, в последние два, считай, года работала у нее одна медсестра и высокой квалификации, по образованию врач. То есть как работала? Ее Елена своими, можно сказать, зубами к себе выгрызла в медпункт из стальцеха. Ее на "химию" к ним на завод определили по суду. А Елена увидела ее в робе и в земле, черную, и говорит: - Сонь, это ты или не ты? А Соня говорит: - Я. А Елена говорит: - Ты что тут делаешь? А она: - Работаю. Ну и рассказала она Елене, что ее на "химию", значит, к ним сюда сослали. Из города Кривого Рога. Она там после окончания института по распределению работала и так и осталась на жительство, осела, а акушерка пьяная на ее дежурстве ночью роженице кровь влила иногруппную. И та, конечно, скончалась, как и следовало ожидать. - Ну и вот "химию", слава Богу, - сказала, - мне дали, принимая во внимание смягчающие мою вину обстоятельства. Два года. А Елена сказала: - А я, как пришла сюда, в медпункт, после диплома, так и прозябаю тут без движения и перспективы. И она пошла к директору завода и ее, Соню, к себе в медпункт медсестрой вытребовала и выпросила - потому что учились они с ней на одном факультете, на лечебном. А он, директор, понятно, не хотел на это противоправное нарушение закона идти, но Елена своего добилась. И Соня осталась в стальцехе числиться для отвода глаз милиции, на земледелке, а работать у нее стала, медсестрой. А муж и ребенок Сони в городе Кривом Роге продолжали жить, на прежнем месте, и два раза в месяц приезжали к ней на свидания. И Соня говорила: - Отбуду срок свой судебный , и все. Уедем. И Елена ей отвечала, что, конечно, тебе хорошо. А мне что делать и куда уезжать? И Соня говорила: - Не знаю. А Елена, она не зря и не голословно Соне завидовала белой завистью, так как она от своего учителя точно бы уехала. Хоть и в Израиль. Потому что не может ведь нормальная и обыкновенная женщина жить всю свою жизнь с учителем танцев. А он же не только учителем был, он же и сам танцевал и в конкурсах бальных участвовал, занимая в них призовые места с вручением поощрительных грамот. И в городских конкурсах участвовал, и в областных. И говорил, что я не учитель по своему призванию, я артист. И на этом, значит, основании устраивал он репетиции по вечерам дома и разучивал свои вечные танцы и отдельные движения из них со стулом вместо женщины, говоря, что для достижения заоблачных вершин мастерства дневных репетиций в клубе ему мало и недостаточно. И Елена ему скажет иногда, не стерпев, когда совсем то есть уже ей невмоготу, что устала я, как собака, и кончай свои ужимки и прыжки, а он: - Артист, - говорит, - обязан работать над собой всегда и везде над собой неутомимо и до седьмого пота. И к этому всему он ее на конкурсы таскал за собой, на все, в каких принимал участие. - И ты, - говорил, - как жена артиста, должна жить моими творческими планами и интересами и делить со мной наравне все мои взлеты и падения. И Елена ходила на эти его конкурсные состязания и сидела в пустых спортивных залах, зевая под вальсы, и падеспани, и мазурки, и прикрывала рот обеими руками по очереди. И все чаще Елена удивлялась, что, ну как это меня угораздило замужем за ним оказаться - уму непостижимо. А изменила она ему за все их долгие годы жизни всего-навсего один раз. Ну или, точнее, не один раз, а с одним-единственным мужчиной, и было это Бог знает уже как давно. А он, мужчина этот, слесарем простым у них на заводе работал, и пришел он к ней на медпункт, и напарника своего привел. И: - Вот, - говорит, - напарник мой, Михайлов, палец сломал, а в медпункт идти отказывается. Так я его, - говорит, - привел с применением силы. И Елена сделала все положенное этому напарнику и направление на рентген выписала, и он, Михайлов то есть, из медпункта ушел, а тот, второй, остался и говорит: - Меня Жорой зовут. Георгием. А вас? А она говорит: - Врач Орлова. - А вы, - он спрашивает, - когда работу заканчиваете? А она говорит: - В полчетвертого. И они, конечно, с работы вместе ушли. Он ее на остановке стоял дожидался и в пиццерию предложил ей зайти, посидеть. А потом, в пиццерии, говорит: - У меня, - говорит, - жены сейчас нету дома, так, может, мы поймаем момент и птицу счастья? И Елена сказала ему: - Поймаем, - тем более что учитель ее в это самое время готовил себя к участию в ответственном конкурсе в паре с новой партнершей, и танцевал дни и ночи напролет в паре с ней и со стулом, и ничего, вокруг него происходящего, не замечал и не принимал к сведению. И они стали к нему, к Жоре, ходить каждый день, в семейное общежитие. Сперва он шел, отдельно. А