их, пробираюсь
к дивану. Достаю свою полевую сумку, нахожу блокнотные листки, складываю два
треугольника и вывожу на каждом из них свой адрес: "Полевая почта 31040". На
всякий случай. "Запас карман  не тянет и есть не  просит", - говорит в таких
случаях Никитин.  Потом на первой странице  Пушкина пишу адрес своей сестры.
Может быть, Ева напишет ей.  А мои  родители теперь где-то  в пути.  Большое
письмо Еве напишу завтра. Уже поздно.
     Ложусь.  Накрываю  по привычке лицо шапкой и  не замечаю, как  приходит
сон.
     Вскакиваю от неожиданного толчка. Меня трясет за плечо телефонист:
     - Комбат! Комбат! Из штаба! Срочно зовут!
     Хватаю ремень с пистолетом, вскакиваю в сапоги и пробираюсь к телефону.
     - Слушаю!
     Голос командира дивизиона, хриплый, резкий:
     -  Тревога! Сверь часы... Сейчас  шесть двадцать. В  шесть сорок пять -
батарею к штабу! В полной боевой готовности!
     - Есть! Понял, - отвечаю я.
     Как удар в лицо. Кровь застучала в висках. Неужели уходим насовсем?
     Последняя  надежда:  может  быть, все-таки это  не  боевая  тревога,  а
учебная? Поэтому я решаюсь задать, в общем, неуместный вопрос, как  соломина
утопающему:
     - Товарищ первый, связь снимать?
     - Без лишних слов! Снимай и действуй, как положено! Все!
     Еще вчера мне  казалось,  что готов к этому.  Но  нет, такой  внезапной
тоски не представлял. Вот и конец. Несколько секунд стою неподвижно, прихожу
в себя.
     Потом кричу во весь голос:
     - Тревога! Боевая тревога! Подъем! Младший лейтенант, ко мне!
     И уже потише, чтобы телефонисты тоже уяснили и завелись:
     - Боевая тревога! Телефонисты! Связь снимать и - в штаб!
     Замечаю,  как  мгновенно вскакивает  Батурин и, еще  не  раскрыв глаза,
орет:
     - Кончай ночевать! Вылетай стрелой!
     Подходит Пирья, заспанный, взлохмаченный.
     - Младший  лейтенант! Через двадцать минут  взвод должен быть на улице,
пушки   -   на   крюках!   Особо   проверь   новичков!   Чтоб   ничего    не
растеряли.Действуй!
     Никитин уже стоит рядом. Одет, карабин за спиной. Все слышал и понял.
     - Мне идти, комбат? - упреждает он меня.
     - Конечно. В шесть сорок пять Волосов должен  быть здесь!  Алимов пусть
там побудет. Присмотрит за новичками. Бегите.
     В доме  все уже ходит  ходуном.  Выбегают,  одеваясь на  ходу, Ковтун и
Си-дельников  - будут прогревать моторы. Солдаты торопливо собирают пожитки,
натягивают шинели, хватают оружие, прицелы, ведра, мешки, брезент и один  за
другим выбегают из дома. Дел у всех хватает. Телефонисты отключились, унесли
аппарат и побежали сматывать линию.
     Я  полностью  готов: одет, сумка на  боку, вещмешок  и одеяло бросил на
диван, -  чтобы солдаты не затоптали. Никитин  потом подберет. Уже последние
солдаты выскочили во двор. Будут укладывать  имущество в кузова и выкатывать
пушки.
     Я  могу  оставить себе  пять  драгоценных  минут.  Не для  радости. Для
прощания, для расставания, для последних слов.
     Быстро,  перепрыгивая  через  ступеньки, вылетаю  наверх,  к  хозяевам.
Сильно стучу в дверь. Проходит несколько томительных мгновений.
     За дверью тихий, дрожащий голос хозяина:
     - Кто то ест?
     - Пан Богдан, откройте! Мы уходим!
     Хозяин  медленно  открывает  скрипучую  дверь.  Он  испуган,  не  одет,
кутается в пальто.
     -  Мы  уезжаем.  Совсем. Через  десять минут можете  закрывать  дом.  Я
прощаюсь с вами. Если что-то было не так, - извините.
     Из-за его спины в распахнутом халатике выскакивает Ева. Она все поняла.
Бросается  ко  мне, крепко обнимает  теплыми  руками мою шею  и  прижимается
губами  к  щеке.  Ее  отец  изумленно  смотрит  на  нас.  Рядом  -  хозяйка,
растрепанная, растерянная, - подняла и сложила на груди морщинистые руки.
     -  Ева, -  тихо  говорю  я, - вот  тебе  два  письма.  Свой адрес я уже
написал, полевую почту. Напиши хоть одно слово,  сложи вот  так и как-нибудь
отправляй. Твой адрес я
     знаю,  но мои  письма могут к тебе не попасть. Цензура.  Свой  адрес на
письме не пиши! На всякий случай. Все, что я сказал тебе вчера, -все правда!
Жди меня. Буду жив - обязательно вернусь и найду тебя, Ева. Ева, девочка моя
любимая...  Возьми  на память обо мне эту книгу. Больше у меня ничего нет...
Хотел подарить тебе счастье... Ну вот...
     Я крепко обнимаю  Еву, решительно целую в губы и тихо,  чтоб не слышали
родители, шепчу  никому  больше  и  никогда  не  сказанные  слова  любви. Ее
огромные, полные слез глаза смотрят в мои.
     - Теперь, любимая, все. Мне пора уходить. Прощай! Прощайте все!
     - Не  прощай, Михав,  не прощай! До видзенья!  Вруце! Я  бэндже чекачь!
Вруце!
     Бледный как стенка пан Богдан не выдерживает:
     - Ох! Матка Боска Ченстоховська!
     Что-то внутри меня обрывается, и я смиряюсь. Легонько отстраняю от себя
Еву, мою возлюбленную, мою надежду. И, кажется мне, совершил непоправимое...
     Сбегая вниз, слышу скорбный голос:
     - Михав, улица Зельона тши! Зельона тши!
     - Я помню, Ева! Зеленая три. Я вернусь, Ева!
     Выбегаю на крыльцо. Машины тарахтят  на малом  газу. Солдаты возятся  с
пушками.
     % % %
     Сейчас  нужно быть  в первом взводе. Там новый командир, там почти  все
-новички.
     Спрыгиваю с крыльца и кричу:
     - Младший лейтенант!
     - Слушаю, комбат!
     - Выводи  взвод  на улицу и жди меня. Я  -  к Волосову. Ко мне подходит
Никитин:
     - Комбат, лейтенанту приказ я передал. И Алимову тоже. Все ваше взял.
     "Все" означает вещмешок и одеяло.
     - Хорошо. Ждите меня здесь.
     Бегу к Волосову. Это близко - две минуты бега...
     Волосов,  подтянутый,  спокойный, стоит  во  дворе,  распоряжается. Его
солдаты еще не уложились, но машины уже заведены, прогреваются. Он  подходит
ко мне, руку - к виску:
     - Товарищ лейтенант!. Первый взвод готовится к маршу.
     Жму  руку. Конечно, по тревоге  надо  собираться  быстрее.  Новички  не
успевают. А с тягачами, это главное, все в порядке. Зайков на месте.
     - Опаздываете, - говорю  я Волосову, - но суетиться не стоит. Подъедете
прямо к  штабу.  Пока буду  докладывать,  то да се, вы и  поспеете.  Сам все
проверь, а то  новички порастеряют. Смотри: панорамы, оружие, инструмент. Но
и не тяни! Тревога, она есть тревога.
     - Ясно, комбат! Успею.
     У меня есть опыт. Когда тревога, пусть даже боевая, объявляется в тылу,
всегда бывает в запасе какое-то время. Опоздание не опасно. Не передовая...
     На передовой - другое дело. Все зависит от обстановки. Будь начеку и
     соображай, когда  сниматься  с  занимаемых  позиций! Там время  дорого.
Почти всегда смену можно немного задержать или ускорить.  Там нельзя  тянуть
время и ждать  дополнительных приказов. Но и чрезмерно горячиться не следует
- хуже будет.
     Внимательно   следи   за   обстановкой,  особенно   за   минометным   и
артиллерийским  огнем.  Обычно,  как только  наша пехота продвинется вперед,
немецкий огонь  на некоторое время ослабевает,  потому что отходят передовые
наблюдательные пункты,  меняют  позиции  минометы и полевая артиллерия. Этот
момент нужно  уловить поточнее. Тут  не зевай, не  жди  особых команд. Сразу
двигай  батарею  вперед, к следующему  рубежу. И пехоте  больше  поможешь, и
своих сбережешь.
     Некоторым страшно двигаться сразу за пехотой, если специально не гонят.
За непонимание или трусость они потом дорого расплачиваются. Все объясняется
просто. Через час-другой после прорыва первой линии немцев  начнут сниматься
наши  "тыловики":  тяжелая  артиллерия,  боепитание,  санитарный  транспорт,
штабы.   На  дорогах,  особенно  на  перекрестках  и  переправах,  возникнут
неизбежные пробки, скопления  техники и войск. Потому что  дороги расквашены
снарядами и  бомбами, танками и тяжелыми машинами, мосты  сорваны, объезды и
переправы  не оборудованы.  А немцы к этому времени успевают передвинуть  на
новые  позиции  минометы,  артиллерию  и  наблюдательные  пункты,  подтянуть
резервы. Тогда их огонь резко  усиливается, и все  замешкавшиеся получают  в
наказание так называемые "интендантские подарки" от все огневых средств, "на
всю катушку".
     Понимание   реальной   обстановки,  динамики  боя,  а   также  "чувство
местности"  приходит  в  деле, в  бою, не  сразу. В училище  на занятиях  по
тактике о многом не подозреваешь даже...
     Быстрым  шагом возвращаюсь ко  второму взводу.  Здесь  уже  все готово.
Разворачивается машина Батурина. Слышу его голос:
     - Лево руля! Прямо! Сдавай понемногу, Ковтун. Стой, дура!
     Два солдата  - на  колесах. Бадейкин повис на  стволе, помогая Батурину
поднять станины и зацепить их за крюк тягача.
     -  Навались  на  колеса!  Дружно!  -  кричит  Батурин.  -  Несмелым  не
достанется!  А  ты,  елдаш,  -  обращается  он  к  новому  наводчику  Хафизу
Габидуллину, -прицел из рук не  выпускай!  Дура! Не расколи!  Не то - голову
расколю!
     Вот и зацепили пушку.
     - Пошел вперед, Ковтун! Потихоньку. Чего газуешь, дура!
     Я  медленно шагаю  впереди машины.  Меня  обгоняет Бадейкин и открывает
ворота. Прохожу на улицу. За спиной Батурин кричит:
     -  Пушку попридержи! Обходи сзади,  как начальников. Не лезь под колеса
-задавит.
     Батурин  выезжает на  дорогу.  Его  орудие третье. Через  минуту к нему
пристраивается четвертое  -  там  Пирья. Подходит  Никитин: "С кем  поедете,
комбат?" Вообще,  мое  место на  марше - в первом взводе, с первым расчетом,
там будет  и  Никитин.  Но это потом, когда подойдет  Волосов.  "Садитесь  к
Батурину", - отвечаю Никитину.
     Смотрю на  часы:  шесть пятьдесят  пять.  Волосова  нет.  Ждать  больше
нельзя.
     Командую: "По машинам!" - и машу поднятой рукой вперед - "За мной!".
     К  штабу подъезжаем в семь  ноль-ноль. Справа  подходит первая батарея.
Надо поторапливаться. Иду в штаб. Докладываю командиру о прибытии.
     - Опаздываешь!
     Тут подходит с докладом Романов, и мне можно промолчать.
     Оказывается, все  уже  в сборе: зам. по строевой,  замполит,  помпотех,
командиры батарей. Мы стоим  вдоль  стены в большой комнате штаба.  Командир
ставит задачу. Он называет пункт сосредоточения. Это  еще тыл, до  передовой
десять километров.
     Защемило сердце. В  Величку дивизион уже не вернется. А когда я вернусь
сюда? Вернусь ли когда-нибудь? Увижу ли тебя, Ева? Обниму ли?
     Командир  продолжает объяснять задачу: прибыть надо к 19 часам, а  ходу
всего  три  часа.  Выезжаем раньше,  чтобы  поднатаскать  в  поле  новичков,
отработать взаимодействие. Проведем полевые  занятия. Стрелковые полки будут
переброшены к фронту попозже нашим армейским автобатальоном. Вот и все.
     Потом командир  спрашивает каждого из нас, командиров батарей,  начиная
почему-то  с  меня:  "Как  отдохнули? Какое  впечатление  о  пополнении?"  Я
отвечаю,  что  отдохнули  нормально,  что  пополнение  неплохое,  что  нужно
провести еще стрельбы, что многого не успел, конечно; времени было мало.
     Я не  раз  убеждался  - наш майор обо  всем,  что происходит в батарее,
всегда  осведомлен  до   мельчайших   подробностей.   Кто-то  его   подробно
информирует,  и  я  уже начинаю догадываться, кто именно. Вот и  сейчас  мне
кажется, что он хитро улыбается, глядя на меня, а в его  словах скрыт тайный
смысл:
     - Говоришь, не успел все сделать? По молодости лет простительно.  Учись
успевать в отведенное  время.  Кто время не ценит, тот в жизни много теряет.
Понял?
     Молчу. В чем-то он, может, прав. Но мои личные дела никого не касаются.
     - Ладно, нос не вешай. Перемелется.
     Другие командиры батарей тоже считают,  что нужно  провести  занятия со
стрельбами и устроить баню. Командир подводит итог:
     -  Скорее всего, времени  на занятия у  нас больше  не будет. Ну, день,
два. Обстановка  не позволяет. Немцам нельзя давать передышку. Батареи будем
учить на ходу. Все!
     Он  с  минуту  смотрит  куда-то  вдаль,  сквозь  нас, потом  решительно
заканчивает:
     - Пора, братцы, выступаем. Завтрак - на первом привале. По местам!
     Мы выходим  на площадь.  Вижу,  мой первый  взвод уже  подошел. Солдаты
толкутся  у  машин и  пушек.  Озябли,  курят для  "сугреву", пританцовывают,
хлопают друг друга по спинам. Нужно думать о  деле, и я упорно  гоню от себя
другие  мысли, а  в ушах звенит скорбный  голос: "Не прощай, Михав! Вруце! Я
бэндже чекачь!"
     Подзываю Волосова, Пирью, Алимова, сообщаю им задачу и порядок
     следования.  Предупреждаю,  чтобы  расчеты  в любую минуту  были готовы
развернуть  орудия  к бою,  чтобы  сами на марше не дремали,  а  внимательно
следили за местностью, выбирали по ходу движения удобные  огневые  позиции и
прочее,  прочее, - как положено в боевой обстановке.  По  пути будут учения.
Алимову  советую установить контакт  с опытными старшинами первой и  третьей
батарей.
     Затем иду к первому орудию.  Там  водителем - Зайков. Даю Никитину знак
перебираться ко мне. Жизнь начинает входить в привычную походную колею...
     А мысли улетают туда, на улицу Зеленую, к Еве. И душа рвется к ней!
     Из штаба выходит  командир, за ним начальник штаба и остальные офицеры.
Командир отбрасывает недокуренную папиросу и командует:
     - По машинам!
     Правой рукой он делает несколько круговых движений перед собой. Это
     команда:  "Заводи!". Однако  все моторы давно  уже "шурхают"  на  малом
газу,  на холостых  оборотах. Через минуту  он кричит: "Пошел!" - и  трогает
свой  "виллис".  Следом   начинает  катиться  и  набирает  скорость  батарея
Романова, а за ней - мы.
     Морозец,  зябко,  ветрено.  На  темном  небе  сквозь разрывы в  облаках
просвечивает  луна. Не могу представить себе, что делает Ева.  Я только  что
ранен и сгоряча еще не чувствую  этого, не  представляю себе ожидающей муки.
Потом на привалах, в минуты  затишья, в других краях, в  чужих домах  придут
боль и тоска по Еве. Надолго ли? Быть может, на всю мою жизнь...

     % % %
     Позади, на горизонте,  только еще угадывается бледная  розоватая полоса
рассвета. Уплыли назад площадь, улица Зеленая, "наш" дом. Побежали
     придорожные  кусты,  столбы в  клочьях  оборванных проводов,  последние
дома. Выезжаем за окраину.
     Уходят все дальше, отлетают в вечность минуты прощания с Евой...
     Мы движемся к  Кракову. Обгоняем тяжелые гаубицы на тракторах.  Впереди
бегут к фронту "катюши", а навстречу нам - две санлетучки.
     Дорога разбита: щебенка, комья мерзлой земли, колдобины, следы танковых
траков.
     Становится немного светлее. Догоняем небольшую колонну  пехоты. Солдаты
не соблюдают, конечно, строя, не на параде ведь.
     Когда  мы  поравняемся с усталыми, навьюченными пехотинцами, кто-то  из
наших "стариков" обязательно прокричит: "Не пыли, пехота!" Какая там пыль?
     Традиция. И обязательно найдется пехотонец, который в ответ огрызнется:
"Прощай, Родина!" Так называли наши сорокапятки, а теперь - и трехдюймовки.
     Пехотинец может выразиться иначе:
     - Эй, бог войны! Ствол у тебя длинный, да жизнь коротка!
     Иногда солдаты  обмениваются другими столь же безобидными, хотя и менее
приличными любезностями.
     Медленно обходим остановившуюся у кювета, на самой кромке дороги,
     зенитную батарею.  Одна из зениток перекрыла половину  проезжей  части,
видимо,  занесло.  Что  случилось  с зениткой,  сразу  не разберешь. Похоже,
отвалилось колесо.
     Оказывается,  батарея  женская.  Около  пушек  в мешковатых  солдатских
шинелях переминаются  довольно  угрюмые,  поникшие  женщины. Видно,  что они
очень  замерзли,  лица  позеленели, многие  сморкаются,  хлюпают носами,  не
стесняясь.
     Мы  очень медленно  проезжаем  совсем рядом. Зенитчицы хмуро  провожают
нас, не проявляя никакого интереса. У сломанной зенитки курят  два немолодых
офицера.
     Среди наших  солдат  оживление.  Кто-то,  пытаясь  задеть и расшевелить
девушек,  кричит:  "Рама!  Воздух!  Ложись!  Ха-ха-ха!"  На  эти  мимолетные
заигрывания зенитчицы не реагируют. Им не до того.
     Зайков тоже не остается равнодушным. Он широко улыбается и говорит мне:
     - Эх, надо бы мне из госпиталя проситься в такую бабью часть. Им шофера
нужны. Не жизнь была бы - малина! Во сколько бесхозных девок пропадает зря!
     - Почему же не просился?
     - Да глупый был, как салага. Сам не допер, и никто не надоумил.
     Вид этих измученных, продрогших зенитчиц вызывает во мне жалость. Не
     должны женщины стрелять - это противоестественно.
     Закрываю глаза и явственно слышу:" Не прощай! Вруце! Я бэндже  чекачь!"
Вздрагиваю и невольно оборачиваюсь. Зенитчицы уже далеко, и кажется
     мне, что среди них - Ева. Вот она машет рукой, обещает ждать.
     Отдых закончился. Прожиты еще два дня.  Два прекрасных, счастливых дня.
Может быть, лучших в моей жизни.
     Но вот - их уже нет. Пронеслись и исчезли в бесконечном Времени.
     Волна холодного воздуха упруго  бьет в  лицо и грудь,  как  бы стремясь
унести обратно  в  этот неумолимо  удаляющийся городок,  где будет помнить и
ждать меня Ева.
     Мы уходим  все  дальше на  запад.  А на  востоке  над самым  горизонтом
разрослась уже светлая полоса  нового дня. И этот день пройдет. И другие дни
пронесутся и канут в Вечность. И так без конца. День за днем.
     Что случилось и что еще случится, - все изгладится из памяти,  порастет
травой, превратится в прах. Все, - только не Ева.
     Со мной навсегда останутся сияние ее глаз, теплота зовущего голоса,
     дурманящий  запах волос, обаяние  улыбки,  нежность рук... Этого  я  не
забуду...

        П Р О Щ А Й, З Н А М Я !

     Война  заканчивается.  Как  же  мне  везет!   Я  жив  и   не  был  даже
по-настоящему ранен. Продержаться  бы еще немного. Тогда...  Стоп! Начинаешь
мечтать, и страх змеей  вползает в сердце, заставляя  вздрагивать при каждом
близком  выстреле или  разрыве. Не думать о  конце войны, не грезить о мире!
Все еще может случиться...
     Сегодня,  1-го  мая 1945 года, мы войдем в  Моравскую Остраву. Вот  он,
этот большой красивый  город в долине под нами... Солнце взошло  над зеленой
горой и осветило дома, улицы, площади и всю сказочную красоту вокруг.
     Командир батареи старший лейтенант Дмитриев командует:
     - Батарея, отбой! Снимаемся!
     Восемь трехдюймовок ЗИС-3, восемь тягачей "додж 3/4" и  полсотни солдат
- вот  что  осталось от  нашего  противотанкового  дивизиона. Четыре пушки и
тридцать  солдат  мы  потеряли  недавно  на  переправе  через  Одер.  Потери
сравнительно небольшие.
     Красная Армия уже в Берлине. Здесь, в Чехословакии, наш 4-ый Украинский
фронт тоже наступает. Мы преодолели Карпаты и добрались уже до Ост-равы. Еще
чуть-чуть - завладеем и Прагой. А там... В  Польше ждет меня Ева! Она следит
за  сводками  с  фронта,  считает  дни  и  надеется  на  встречу.  Когда  мы
встретимся, начнется  другая, новая,  счастливая жизнь!  Это время близко...
Стоп! Не думать!
     Спускаемся в  город по хорошо укатанному грейдеру. Впереди  колонны  на
"виллисе" - наш командир майор Кузнецов, Федя, как по-свойски и вместе с тем
уважительно  называют  его за глаза  солдаты.  Близость  Победы  определенно
сказалась на  поведении  Феди: он стал разговорчивей, все чаще  появляется в
весьма   заметном  подпитии  и  излишне   многословно  разъясняет   офицерам
необходимость поддержания строгой дисциплины.
     Вчера в порыве откровенности он сказал нам:
     - Надоело, понимаешь, осторожничать! Хватит  прятать свое знамя в штабе
дивизии. Сколько можно? Немцы уже  вовсю драпают. Значит,  теперь  нам нужно
въезжать  в  города  под  развернутым  флагом! Пусть  все видят, что русские
побеждают красиво.
     ...На душе радостно  и немного тревожно от внезапно наступившей тишины,
от ослепительного  солнца,  от яркой молодой листвы, от предвкушения близкой
Победы и чего-то важного, необычного, долгожданного.
     Улицы Остравы безлюдны, ни души. Пехоты не видно. Мы движемся медленно,
часто  останавливаемся.  Командир  читает  таблички  на домах и  сверяется с
картой. За поворотом улица обрывается - впереди пустырь. За пустырем, метрах
в трехстах, у дороги -  новенький, добротный двухэтажный кирпичный  коттедж,
окруженный молодым садом.
     Не успел  командирский  "виллис"  проехать несколько метров  за крайний
дом, как раздался резкий, до боли знакомый двойной удар: выстрел-разрыв! Так
бьет танковая пушка.  "Виллис" крутанулся на 180 градусов  и возвратился под
прикрытие дома. Водитель у командира - ас. Наши тягачи с пушками, к счастью,
не успели высунуться, а то быть беде!
     Командиры батарей подбежали к майору - будут совещаться: что делать?
     Надо как-то отвлечь внимание танка, чтобы развернуть к бою наши
     сгрудившиеся  за  домом  пушки.  Нужна  отвлекающая  приманка.  Кому-то
выпадет билет...
     Ко мне подбежал Дмитриев:
     - Быстро давай к майору!
     - Товарищ майор! По вашему приказанию...
     - Слушай задачу! перебивает меня Федя. - Выдвигай свой взвод вон к тому
красному кирпичному  домику,  что  у  дороги,  -  он  машет  рукой в сторону
коттеджа, - и сразу открывай огонь по близким целям. Какие заметишь. Мы тебя
прикроем. Действуй!
     Мог бы сказать откровенней:  "Отвлеки немцев на  себя!" Не знаю, был ли
другой  способ  отвлечь  немцев и почему выбор  пал именно  на  меня. Делать
нечего. Приказ.
     Дмитриев   добавляет:  "Сначала  сам  разведай,  потом  вызывай  взвод!
Быстро!"
     Совсем рядом, на дороге,  по которой предстоит бежать,  рванул танковый
снаряд.
     - Воловик! За мной! - кричу я командиру орудия - и кидаюсь без  оглядки
вперед.
     За  нами  наблюдает  весь дивизион:  проскочим или нас снесут? Короткий
удар, мы  падаем.  Немцы  всадили снаряд позади нас;  он срикошетировал  и с
жутким  визгом перелетел  над головой. Немцы  ошиблись:  вместо  осколочного
стрельнули впопыхах бронебойным. Как повезло! В рубашке родился.
     Оглядываюсь  и  вижу,  как  первая  батарея  выкатывает пушки  за угол;
подносчики тащут снаряды...
     Мы  вскакиваем  и  снова  бежим  изо  всех сил.  Быстрее,  быстрее! Вот
калитка. Выбиваю ее плечом,  и мы  влетаем во  двор. Дом  каменный - хорошая
защита. Фу ты! Слава Богу, пронесло!
     Романов открыл огонь -  отвлек немцев от нас. Танк  умолк.  Отошел либо
подбит,  отсюда не  вижу. Нужно  быстро  осмотреться, выбрать  позицию, и  я
командую:
     - Воловик, беги за взводом! Не бойся. Теперь немцам не  до  тебя. Держу
пистолет на  взводе  и  долго  колочу  сапогом по  двери. Наконец  за дверью
послышалось какое-то неясное бормотание.
     - Выходи! Открывай! Быстро! Немцы есть?
     Только в этот момент сверкнула мысль: а может быть,  там немцы? А может
быть,  их много? Не  отобьюсь  ведь.  Вот дурак!  Надо бы взять троих,  да с
автоматами. Почему и Дмитриев, и Федя вообще посылали  меня одного? Воловика
я взял по инерции, по  собственной инициативе. Они  не  хотели  никем другим
рисковать?
     ...Поразмыслил я  об этом, сопоставляя  многочисленные подобные эпизоды
моей фронтовой  жизни,  лишь много  лет спустя, когда повзрослел  и  немного
поумнел...
     Жду  под  дверью,  и  пистолет  подрагивает в руке.  Томительно тянутся
секунды.  Наконец дверь  приоткрывается.  Кто-то  смотрит  в  образовавшийся
просвет и вдруг неожиданно громко кричит:
     - Немцов нема! Нема! Руски пришли! Руски! Червена Армада!
     Резко  распахнув дверь,  на крыльцо выскакивает  заросший, возбужденный
мужчина.
     - Говори, где немцы? - непроизвольно тычу я в него пистолетом.
     Он  забегает за угол коттеджа и показывает: "Вон в том доме под зеленой
крышей вечером было много немцев.  Это дом моего брата. Там были пушки".  Он
тянет руки  к  небу:  "Пу-пу!"  Понятно: там  стояла зенитная батарея.  Одно
зенитное  орудие могло  бы  сейчас  разнести  этот дом в щепки.  Внимательно
смотрю,  но ничего  подозрительного во дворе,  где вчера  стояли зенитки, не
замечаю. Может, там
     какие-то  немцы   еще  остались,  притаились?  Приказ  надо  выполнять:
побыстрее открыть огонь по ближним целям!
     Через минуту из дома вылетает радостная, смеющаяся женщина:
     - Ото символичне! Символичне! Первый май, и руски пришли!
     Тягач с  пушкой, повалив ворота, калитку и забор, въезжает во  двор, за
ним -  второй тягач.  Я показываю командирам орудий позиции - рядом с домом.
Стрельбе мешают молодые яблони. "Вали деревья! К бою!" - кричу я.
     - Прицел 10! Фугасным! Под зеленую крышу! Два снаряда! Беглый! Огонь!
     Цель близкая, большая, неподвижная -  пристрелка не нужна. Бьем  точно.
Два  залпа.  Четыре  прямых  попадания. Пыль, дым.  Разворотили  угол  дома,
завалили крышу.
     В  "нашем" коттедже со звоном  посыпались оконные стекла. Если  бы чехи
открыли окна, то сохранили бы стекла. Жаль, что забыл предупредить их.
     Неприятно.
     Подбегает хозяин:
     - Пан офицер! Не убивайте брата и его детей! Не стреляйте туда! Никаких
признаков  присутствия немцев не  замечаю. Возможно,  они давно убежали. Ах,
наивный,  простодушный чех!  Сам  напросился, не  подумал.  И я хорош гусь -
поторопился.  Впрочем, у меня  приказ:  "Обстрелять  ближние  цели!  Отвлечь
немцев!"
     Выбираю  для обстрела другой  объект:  высокую башню на противоположной
окраине города. Единственный аргумент: оттуда в принципе удобно наблюдать за
нами.  Поэтому  немцы могли  бы устроить в  той  башне наблюдательный пункт.
Снарядов  не жалко, война  кончается. Четыре  залпа -  два прямых попадания.
Все. Отбой!..
     Появился Дмитриев:
     - Что тут у тебя?
     - Обстрелял дом.  Там вчера стояла зенитная батарея.  На всякий случай.
Немцев нет.
     - Ладно. Драпанули, значит, фрицы.
     Хозяева, несмотря на причиненный им нашей стрельбой ущерб, радушны. Они
угощают нас вином, свежим вкусным белым хлебом, яйцами...
     Хозяйка с дочками и соседями ушла в город - не терпелось узнать, что
     происходит в центре, хотелось побыть с народом. К вечеру все  вернулись
в полном восторге и рассказали, что  в городском парке было устроено большое
торжество: оркестр играл "Червене а бяле", народ веселился, танцевал и пел.
     Таких  проявлений  радости  и восторга мне не приходилось видеть ни  на
Украине,  ни  в  Польше,  ни  тем  более  в  Венгрии.  Хозяин  попросил  нас
сфотографироваться с его семьей. Мы стали у стены дома: я, Дмитриев, хозяйка
и две хорошенькие девочки-подростка.
     Утром, когда выводили пушки на дорогу, готовились к маршу и были
     поглощены своими обычными заботами, хозяин сунул мне в руку три влажных
     листка. Я не сразу даже понял, что это фотокарточки. Снимки  маленькие,
чуть  побольше спичечного коробка,  серые,  мутноватые. Как  будто слякотный
осенний вечер, а не яркий весенний день.
     Хозяин смущенно улыбается:
     - Шпатный  фильм  (скверная пленка), Шпатный фильм.  Извините. Понятно.
Где же в войну достать хорошую пленку?
     - Спасибо, хозяин! - Я пожал ему руку. - Спасибо. Хо-ро-шо.
     Спустя  почти шестьдесят  лет я с волнением всматриваюсь в то застывшее
мгновение юности: первое мая 1945 года на окраине Моравской Остравы.
     % % %
     Последующие три дня прошли в праздничном угаре. Нас несколько раз
     перебрасывали с места на место в окрестностях Остравы. Невольно, но с
     удовольствием мы  участвовали в  многочисленных  уличных  торжествах  с
вином и музыкой, - по случаю освобождения от немцев.
     В одном селе местные музыканты сыграли для нас "Катюшу" и "Очи черные",
чем очень растрогали. А потом  каждому  улыбающиеся цветущие девушки вручили
по  незабудке.  Девушек  обнимали,  а они  совали  нам в руки по  маленькому
голубому цветку, смеялись и приветливо произносили: "Здравствуй!", а затем и
по-чешски - "Наздар!" Как от всего этого не прийти в восторг?!
     Наступил  по-летнему  жаркий день  5-го  мая. Накануне  вечером  прошел
дождь. Все вокруг расцвело и благоухало.
     Наступление  продолжалось.  По  крутой   горной  дороге   спускаемся  в
чистенький,  уютный  городок   Фридек.   Остановились  на  главной  площади.
Посредине  площади  -  здание ратуши,  увенчанное башенкой  с часами. По обе
стороны  от  ратуши  - красивые четырех-  и  пятиэтажные дома, а напротив  -
торговый центр.  Он  образован несколькими стоящими  вплотную  друг  к другу
магазинами. У  магазинов  копошатся набежавшие  откуда-то  солдаты,  выносят
коробки, узлы, бутылки.
     - Шмонай, братцы! Можно! Давай  быстрей! - кричат  "отоварившиеся"  уже
солдаты.
     Раньше  начальство  осуждало  открытый   грабеж.  Но  зимой  официально
объявили и  разъяснили: поскольку немецко-фашистские захватчики почти четыре
года бесчинствовали  на  оккупированной территории  и  вывозили награбленное
имущество  советского  народа в  свое  логово,  то партия  и  правительство,
заботясь о благосостоянии советских граждан, разрешают  отправку посылок  на
Родину по установленным нормам.
     Все одобряют это постановление. О нормах же говорить смешно: кто смел -
тот   и  съел!  Очевидцы  рассказывают,  что  большие  начальники  и  грабят
по-крупному,  вагонами.  Кто-то  из  наших  "управленцев"  донес,  что  Федя
отправил  родителям  свыше ста посылок.  Больше  всех  усердствуют тыловики:
интенданты, снабженцы, транспортники...
     Поначалу наши "братья-славяне" стыдились. Но  вскоре всякий стыд исчез:
"Шмонай, раз дозволяют и даже приглашают!"
     У магазинов  быстро собралась толпа. На  площади и во внутреннем  дворе
торгового центра  скопилось много высоких  крепких повозок под тентами.  Это
застряли  беженцы:  немцы  и  фольксдойчи, не успевшие добраться  до  своего
"Фатерланда".
     Наши вояки и сбежавшиеся местные жители энергично срывают тенты с
     немецких повозок и растаскивают уложенный в них скарб...
     Вот старшина-сапер выкатил из магазина сверкающую вишневую "Яву":
     - В подвале полно мотоциклов, - говорит он, - бери, кто хочет!
     Многие,  конечно, хотели бы  взять, потому  что мотоцикл  -  прекрасная
вещь! Однако это  могут  себе позволить  лишь  те,  у  кого  есть транспорт:
снабженцы, саперы, генералы.
     Солдаты несут в подолах гимнастерок и в  обхват бутылки, прижимая их  к
груди: "Братцы, шнапсу - залейся! Пей - не хочу!"
     Сержант Рокотов, из  штрафников,  бывший капитан и доцент пединститута,
прихватил большой черный футляр - аккордеон. Подарит сыну.
     Кто-то  рядом  со  мной  высадил  дверь  галантерейного магазина,  и  я
оказался  втянутым  внутрь.  В  небольшом  торговом  зале  полутемно, жалюзи
опущены.  Снаружи  солдаты  напирают  так,  что трещит стекло прилавка.  Под
стеклом  бумажники  разных размеров  и  фасонов. Я  схватил  большой  желтый
бумажник, приятный на ощупь.
     Тут   же   у  прилавка  высится  горка  кожаных  чемоданов.   Немолодой
солдат-пехотинец  потянул  снизу  самый  большой чемодан,  и горка  рухнула.
Задние  напирают,  топчут чемоданы, сумки,  зонтики. Я сунул руку  в кучу  и
вытащил
     небольшой щегольской коричневый чемоданчик, очень соответствующий
     офицерскому званию. Отличная вещь!
     С этой добычей не без труда выбираюсь на площадь.  Ярко  светит солнце,
снуют туда-сюда возбужденные, озабоченные  люди: военные и гражданские, наши
и местные жители.
     У самого тротуара  работает группа представительных, ухоженных  мужчин.
Некоторые подозрительно похожи на наспех переодетых офицеров или чиновников.
Они под присмотром  парней в гражданской одежде,  но с винтовками  за спиной
неумело подметают и без того чистую брусчатку.
     Оказывается, чехи уже  успели организовать дружину для  охраны порядка.
Эти дружинники арестовали оказавшихся поблизости немцев и фольксдойчей,
     местных и беженцев. Вокруг собралась веселая толпа взбудораженных чехов
и наших солдат. Из толпы кто-то нетрезвый кричит:
     - Пусть немцы моют площадь тряпками!  Мылом, мылом! На колени их! Толпа
наслаждается унижением бывших господ.
     Ко  мне подходит молодой  чех с винтовкой в  руке и подзывает высокого,
полного, холеного немца в шляпе, пиджаке, при галстуке, в галифе и сапогах:
     - Ду! Кам! Шнель! - чех смеется и подмигивает мне.
     Мое лицо ни у кого не вызывает сомнений относительно национальной
     принадлежности.  "Пан офицер!  Пусть этот ферфлюхте  швайне  <i>(проклятая
свинья)</i> понесет вашу вализку <i>(чемоданчик).</i>
     - Зачем? Чемоданчик легкий, - как дурачок, упираюсь  я, не сразу оценив
справедливость и воспитательную целесообразность предложения.
     - Так нужно. Так будет правильно и хорошо.
     Быстро соглашаюсь с чехом и вручаю немцу "вализку".
     И вот я  не спеша шествую через  площадь,  а за  мной, отстав  на  шаг,
плетется,  опустив  голову, важный немец  с пустым  чемоданчиком  известного
происхождения. Многие смотрят на нас, не понимая происходящего.
     В конце площади я  останавливаюсь. Немец испуган, на меня старается  не
смотреть.
     Я говорю ему: "Вэг!" <i>(Прочь, вон)</i> и жестом руки отправляю обратно.
     Стоящий вдалеке чех, расплываясь в улыбке, кричит во все горло:
     - Цурюк!  Швайнэ райнэ!  Шнэль! Доннер веттер!  <i>(Назад! Грязная свинья!
Быстро! Черт побери! (нем.)</i>
     Зрители довольны,  смеются.  Многие  прикладываются к  бутылкам,  потом
бросают их под ноги немцам. Подвыпившие постепенно распаляются:
     - Эй, фриц,  убирай стекло! Шевелись,  мать твою... Ты - швайн! Гитлеру
капут сделали и тебе щас сделаем! Хэндэ хох!
     Подхожу  к  своему  тягачу и укладываю свой трофей - чемоданчик  -  под
брезент.
     Рядом с нами снуют штабные и  санитарные машины, проскакивают груженные
добром повозки сметливых обозников. Собралось  много местных жителей. Вокруг
суета...
     Комбат недоволен, конечно:
     - Где твои люди? Чтоб через десять минут все были на месте!
     Мы с  Воловиком возвращаемся на  площадь искать отсутствующих.  Где  их
найдешь? Взбираемся на высокое крыльцо ратуши  - отсюда  виднее. Через двери
непрерывно входят и выходят военные и гражданские.
     Толстый чех  пытается вытащить  на крыльцо  большое кожаное кресло.  Он
застрял -  в  дверях  образовалась пробка. Кто-то  изнутри кричит по-русски:
"Освободи проход,  мародер!"  Я подошел, пригнулся, чтобы помочь  чеху, и  в
этот  момент поверх  моей головы полоснула длинная пулеметная очередь. Вслед
за ней - еще одна, правее.
     Посыпалась штукатурка, запорошило глаза. Чех ойкнул и осел. Я с креслом
повалился  на  него. Рядом  лицом  вниз упал  солдат,  -  из черепа  потекла
кровавая жижа...
     Солдаты  из автоматов и винтовок  открыли ответный  огонь  по  всем без
разбора  окнам и чердакам  высоких  домов напротив, но  искать стрелявших  и
прочесывать округу не  кинулся  никто. Не хочется напрягаться, а  тем  более
рисковать.
     Мои люди  уже  на  месте.  Проезжающий мимо  обозник  спрашивает:  "Чо,
пы-мали, которых стреляли?" Да ведь никто не ловил.
     Нетвердой походкой вдоль колонны шагает Федя. Он отрешенно улыбается  и
машет рукой: "Заводи!" Останавливается на  минуту, смотрит на нас нетрезвыми
глазами.
     - Ну,  братцы, победа близко. Враг  повержен.  Скоро  праздник на нашей
улице.  Но... Нарушать  дисциплину нез-зя!  Потому что  враг  еще  не добит.
Повержен. Да.
     Но не добит.  Поехали, братцы, добивать врага в его  берлоге!  Покажем,
мать его...
     Дорога идет мимо цветущих садов, через аккуратно расчищенный лес.
     Поднимаемся  на вершину холма.  Перед нами - старинный двухэтажный дом.
Нет, не дом -  дворец.  С трех  сторон он  окружен  парком.  Перед фасадом -
большая  лужайка.  Вдоль  ухоженных  аллей  -  цветники,  садовые  скамейки.
Порядок, чистота, красота.
     Нашей  и первой батареям приказано занять круговую оборону,  а  третьей
-прикрыть  танкоопасное  направление  вдоль  дороги.  Мы  расставили  пушки.
Солдаты расстелили плащпалатки и одеяла, устраивают "перекур с дремотой". На
лужайке  обосновалась полевая  кухня. Там затопили,  развели костер  - будут
готовить обед. Начальство ушло в дом. Тишина и покой.
     После  обеда  я  долго  сидел на садовой  скамейке, писал  письма Еве и
сестре.
     Начало темнеть. Кое-где на втором этаже засветились раскрытые окна.
     Оттуда слышны  громкие  разговоры,  смех.  Похоже,  в  штабе  готовится
"сабантуй", попросту - пьянка.
     Из-за дома  вышел старик  с зажженным  фонарем и проковылял  в  боковую
дверь. В  полуподвальном окне  появился свет.  Я  направился  туда. Большая,
плохо освещенная  комната  смахивает на подвал. В  центре - длинный стол. На
старинных стульях с высокими спинками сидят три старика. В дальнем  углу, на
диване, прикорнули  две пожилые женщины.  Одна  лежит,  другая  сидит рядом,
откинувшись на спинку дивана.
     Я спрашиваю,  кто они,  чей дом. Моих  знаний польского, украинского  и
немецкого  достаточно для разговора. Один из мужчин,  плотный,  круглолицый,
седой, в засаленной куртке, объясняет мне на вполне сносном русском, что это
поместье старого немецкого графа, который позавчера бежал.
     Они - его работники,  прислуга. Женщины убирали в доме, варили. Мужчины
же:  один -  дворник,  второй -  садовник,  а сам он  -  механик.  Были  еще
остарбайтеры, но они  уехали  куда-то.  Слава Богу, пришли русские, и  война
вот-вот закончится.
     - Где вы научились говорить по-русски?
     - Так  я жил в Советским Звязке. Завербовался до вас на  работу в 29-ом
годе. До того был инженер-механик на  "Шкоде". Я был  комуниста. У нас тогда
была  сильная  безработица,  а  Советы  хорошо  платили специалистам. Так  я
подписал контракт з вами на три года. Потом еще.
     - А где вы работали?
     - Так я работал на  комбинате в Новокузнецке. Это  Сибирия,  Алтай. Там
очень  холодно  было. Да...  Чехословакия  продавала  вам машины. Ну, разные
прессы, прокатные станки, еще чего-нибудь. Я делал шеф-монтаж. За это хорошо
платили. А свою семью я воспитывал здесь.
     - А что было потом?
     - В 35-ом годе я приехал домой в  отпуск. В Прагу. У вас  тогда  начали
очень искать шпионов или вредителей. Забыл уже, кого искали. Я побоялся  еще
раз ехать в Сибирию. Мои товарищи не  советовали. Остался в Праге. Работы не
было.  Управитель  графа  взял  меня механиком.  Тут есть хозяйство,  машины
разные, тракторы,  насосы. Разные. Я умею это  работать. Потом  умерла жена.
Пришли  немцы. Забрали  сына,  он тоже был комуниста.  Плохо. Теперь доживаю
тут. Один.
     - Как при немцах жили?
     - Было плохо. Фашисты. Но продукты были. Не  голодали. Только мыло было
дорогое. До войны, за Бенеша, жили хорошо. Да, хорошо.
     - Скоро опять будете жить  хорошо. Война кончается. Мы  скоро  уйдем  к
себе домой.
     - Нет, вы не уйдете. Сталин ничего не отдаст. Вот увидите.
     Такие же предсказания  я уже  не раз слышал в Польше. По-видимому, этот
коммунист, как и мои польские собеседники, знает больше меня.
     В  дальнем конце парка, у Романова, еще  горел костер. В графском  доме
продолжался "сабантуй ".
     Я  долго  сидел  на  скамейке, курил.  Легкие облака  время  от времени
набегали на луну, и тогда становилось очень темно. Клонило ко сну.
     Вдруг рядом со мной возник запыхавшийся механик:
     - Пан  офицер!  Прошу! Помоготе! Есть у  вас военная полиция? Там  ваши
солдаты старых женщин захватили! Насилие!
     Я крикнул часового казаха Мухамбетова и побежал к дому.
     На  столе  так  же тускло горел фонарь.  Мужчин уже не было.  На диване
солдат  навалился  на женщину и задирает ей  юбку на  голову, а  она жалобно
стонет: "Не, пане, не. Прошу. Я старая, хворая".
     Рядом на полу другой солдат сопит и злобно рычит: "Ах ты, блядь старая!
Кусаться? Убью!"
     - Встать! - кричу я сорвавшимся голосом.
     Мухамбетов,  шахтер  из  Караганды,  здоровенный  детина  -  поправляет
автомат  за спиной и вытаскивает солдат за  шиворот на середину комнаты. Они
пьяны, едва держать  на ногах, без пилоток, гимнастерки распахнуты, шаровары
спущены. Я снимаю с них поясные ремни:
     - Вы арестованы! Марш на выход!
     Идем  к первой батарее, к Романову. Это  его  солдаты.  Романов лежит у
костра. Выслушав  мое  возмущение,  он на  минуту  задумывается  и  спокойно
говорит:
     - Чего вы  старух  хватаете? Молодых вам мало? Ну,  герои, мать вашу...
Ладно.  Лейтенант,  свали их  здесь  на травку.  Они  лыка  не  вяжут. Утром
разберусь. Но слухи распускать не надо. Не советую. Ну их!
     Я кинул солдатские ремни к ногам Романова, и мы с Мухамбетовым ушли.
     Просыпаюсь  от  крика:  "Подъем!   Тревога!   Кончай  ночевать!  Боевая
тревога!"
     Вскакиваю. Светает. В долине легкий туман. Сыро.  Из  дома стремительно
выходит  начальство, за ним -  мой  знакомый,  старший  лейтенант Захаревич,
адъютант начальника артиллерии дивизии. Ясно, - привез приказ.
     Мы  познакомились  с Захаревичем  в  прошлом году, случайно,  на марше.
Оказалось, - близкие земляки, из одного города. Правда, жили на разных
     улицах, учились в разных  школах,  он  старше меня на два класса. Таким
знакомством  мы  дорожим. Земляк  на  фронте больше  чем земляк, - он  почти
родственник.
     Я  подскочил  к  Захаревичу:  "Как  дела,  Аркадий?"  Он  взволнован  и
тороплив:  "Потом, потом.  Хреновые дела!"  - крикнул он  и побежал вслед за
майором.
     Через десять минут мы уже мчались по дороге на Фридек. Проскочили лес и
сразу у  перекрестка увидели группу офицеров, среди  них - генерала,  нашего
комдива. Поодаль,  на  обочине  -  "студебеккер" под тентом и два "виллиса".
Рядом - кучка солдат.
     Генерал смотрит в бинокль вдоль дороги, на запад. Там, в долине - село.
Туман еще не рассеялся. Четко видны только ближние дома. Наш  Федя подбегает
к генералу, докладывает. Генерал  рубит ладонью воздух, что-то втолковывает.
Потом зовут нас:
     - Всем офицерам, к генералу!
     Он сурово смотрит на нас и молчит, как будто не знает, с чего начать, а
потом неожиданно тихо говорит:
     - Сегодня  перед рассветом две штабные  машины "студебеккер"  вышли  из
Фридека  и  по ошибке  свернули  на эту  дорогу,  - он показывает на дорогу,
ведущую к селу.  -  В одной машине - шифровальный отдел  штаба дивизии.  Там
секретные документы, карты, шифры. В другой машине  - знамя дивизии и вашего
дивизиона под  охраной комендантского взвода. В  этом селе, Водянице, машины
попали в  засаду.  Наши солдаты  и  офицеры  вступили в бой  с немцами.  Что
произошло  дальше -  неизвестно.  В настоящее время все  части дивизии -  на
марше, выполняют полученные ранее приказы, преследуют противника. Немедленно
повернуть их невозможно. Совершенно невозможно. Такая ситуация.
     Вы знаете,  знамя -  наша святыня. Нет  ничего позорнее потерять знамя!
Тем более в наступлении, накануне полной победы!
     Товарищи офицеры! Боевые друзья! Спасти знамена - дело чести каждого из
вас и каждого солдата. Мы немедленно атакуем село силами  вашего дивизиона и
взвода, который  удалось  собрать  в  последний час. Задача одна:  разыскать
машины, вынести знамена, документы и спасти людей. Все вы будете награждены.
Нашедшего знамена представим к званию "Герой Советского Союза". Все! Времени
нет. Остальное скажет ваш командир. Кузнецов, давай!
     - Значит,  так. Первая  и третья  батареи разворачиваются прямо  здесь.
Обстреливают  село,   начиная  с  крайних  домов.  Вторая  батарея  и  взвод
Захаревича  атакуют село  в  пешем строю  вдоль дороги.  На машинах остаются
только водители.  Остальные -  в  цепь и вперед! Когда вы  овладеете первыми
домами, подойдут ваши орудия,  и вы подавите  огневые  точки в глубине села.
Тогда первая и третья батареи под вашим прикрытием атакуют центр села. Вот и
все.  Десять  минут  - на пополнение боеприпасов к личному  оружию: патроны,
гранаты.  Получить  все...  вон,  - в "студебеккере",  побатарейно.  Сначала
вторая батарея. Бегом, марш! Дмитриев, действуй!
     Солдаты  подзарядили автоматы,  набили  карманы  и  вещмешки патронами,
набрали лимонок  и  запалов  к  ним. Кто-то кричит:  "Просите индивидуальные
пакеты!" Пакетов, увы, нет. О них забыли.
     Дмитриев суетится, подгоняет.  Решено,  что  я  иду на  правом  фланге,
Захаревич   -  на   левом,  а  Дмитриев   -  в  центре.  Солдаты  вполголоса
переговариваются: "Штабные  придурки вчера перепились "вусмерть" и, понятное
дело, -залетели. Уж немцы посмеялись. А нам теперь головы  класть.  Эх, чуть
было не дожили до конца!"
     -Дмитриев, кончай возиться! - командует Кузнецов, подходя к нам.
     Он внимательно смотрит на тягачи и взрывается:
     - Каким  это говном  забиты  боевые  машины?  Вы  что?! Противотанковая
батарея или банда мародеров? Разложенцы! Сволочи! Вон все лишнее из машин! В
кучу  и -  сжечь! До  последней  тряпки! К  едрене Фене! Дмитриев, ты у меня
загремишь в штрафную! Разжалую, как последнего слюнтяя! Разгильдяй халатный.
     И  полетела  в  общую  кучу  вся  наша  добыча последних  дней: отрезы,
ботинки, мой элегантный чемоданчик, аккордеон Рокотова и даже наши давнишние
одеяла. Не  положено!  Командир  и  замполит  подбегают  к  тягачам  и  сами
выкидывают все  лишнее.  Только  наводчик  Катании, самый старый  из  нас  и
бывалый, высказал простую, мудрую и утешительную мысль:
     -  Не  жалейте, ребяты. Жизнь дороже  барахла. Жизнь,  она дороже любых
тряпок и этих знамен тоже. Чего тут жалеть?
     Майор поостыл немного, глянул на часы:
     -  Пошел!  Вперед,  мародеры!  Не трусь! Может, фрицы  уже и драпанули.
Поглядим.
     Солнце взошло. Туман  в долине рассеялся, и  мы пошли  цепью,  в полный
рост вниз  кселу по зеленому  склону. Я с пистолетом в руке  шагаю прямо  по
дороге,  потом  схожу  в  кювет.  Так  безопаснее.   Слева  от  дороги  вижу
Бадейки-на, Воловика, Мухамбетова,  а подальше - Дмитриева. Мне мешают  идти
камни и не просохшая еще грязь на дне кювета. Прошагали метров триста. Тихо.
     Дальше дорога идет рядом с каменной оградой кладбища. Старая ограда
     местами  разрушена.   Сквозь  образовавшиеся  прорехи   видны   могилы,
памятники,  кресты.  Правым плечом  почти  касаюсь  ограды,  голова рядом  с
каменной стеной. Тревожная тишина. Внутри все напряжено...
     Вдруг близко слева  оглушительно  забил  пулемет,  затрещали  автоматы.
Вспучились камни рядом с глазами, брызги мелких осколков полоснули по правой
щеке, каменная пыль забила  глаза.  Я  упал, вжался  лицом в  грязь  на  дне
кювета. Послышались хлопки наших карабинов и короткие автоматные очереди.
     Проползаю  немного  вперед и осторожно  осматриваюсь.  Слева от дороги,
почти рядом,  лежит Бадейкин,  уткнувшись головой в куст. В центре цепи, где
должен  находиться  Дмитриев,  кто-то кричит: "Помогите! Помогите,  братцы!"
Откуда стреляют немцы, мне не видно - хорошо замаскировались,
     Наконец  наши  пушки открыли  огонь по окраине села. Снаряды  пролетают
низко, настильно, над самыми  головами.  Кажется, вот-вот заденут. Поднялся,
чтобы перебежать  дорогу, и  в этот же  момент пулеметная очередь прочертила
линию  у  самых  ног. Значит, немец устроился близко и тщательно  наблюдает.
Опасно. Я упал, перекатился через дорогу и залег за ближайшим кустиком. Наши
пушки  накрыли  ближние дома и перенесли огонь  в  глубь  села. Слева  слышу
неясные крики.
     Слишком долго лежим  - надо  вставать! Превозмогая  страх, встаю, делаю
перебежку. Боковым зрением замечаю,  как слева побежали  Воловик и Дмитриев.
Немцы  молчат,  и  я,  уже  не  сгибаясь,  бегу трусцой  к  ближайшему дому.
Размахиваю над головой пистолетом, чтобы свои видели, не ошиблись.
     Щека и  подбородок саднят. Провел ладонью  - кровь и грязь. Чувствуются
мелкие осколки камня.  Немецкий пулеметчик промазал самую малость. Мне опять
повезло.
     Крайний дом совсем близко.
     - Воловик, дай очередь по окнам! - кричу я.
     Гранаты отягощают мои карманы. Надо избавиться. Наши солдаты рядом.
     Поэтому кричу: "Ложись, бросаю!"  Нажал рычаг,  дернул кольцо,  бросил,
упал.  Встал,  нажал,  дернул,  бросил,  упал.  Два  разрыва:  одна  граната
разорвалась около стены, другая - влетела в окно. Ко мне подбегает Дмитриев,
удивленно смотрит:
     - Ты ранен? Почему кровь на лице?
     - Поцарапали осколки камня. Надо  бы помыть лицо. Потом. Все в порядке.
Комбат, там, я слышал, раненые кричали.
     - Да, знаю. Вот наши  машины подходят. Возьми  одну, осмотри местность.
Раненых в санбат отправим, а отставших гони сюда, на батарею!
     Решил взять машину Зайкова. Подзываю Рокотова и Бадейкина:
     - Скидывайте снаряды и все остальное, кроме брезента. Подберем раненых.
     Ясно, немецкий заслон уже отстрелялся и драпанул. Судьба опять была
     милостива ко мне. Сейчас наши подберут знамена, секретные бумаги,
     шифровальщиков и все остальное. Нас, как обещал генерал, наградят. Жаль
     раненых, конечно. Но, хотя и война, все равно - жизнь хороша! "Поехали,
Зайков!"
     Едем назад, к кладбищу. Навстречу  - командирский "виллис". Федя поднял
руку:
     - Ты куда? Что забыл?
     - За ранеными, товарищ майор. Комбат послал. -Где он, комбат твой?
     - У крайнего дома, там батарея.
     За спиной  командира в кузове сидит, как  обычно, наш фельдшер, старший
лейтенант медслужбы Женя, официальная  ППЖ майора.  Начальство  завело моду:
при  нем  всегда  находится  кто-нибудь  из  медиков;  лучше,  конечно,   не
медсестра, а фельдшер.
     Майор поморщился и обернулся к Жене:
     - Бери  сумку. У них,  наверно, и бинтов нет.  Если будут тяжелые, вези
прямо в санбат и сразу возвращайся! Иди.
     Женя спрыгнула и нехотя пошла к нам. Напротив кладбища мы остановились,
заглушили двигатель и тогда услышали стон.
     Недалеко от  дороги  лицом  вниз лежал Мухамбетов.  Он тяжело  дышал. В
груди хрипело и булькало, левый бок и спина - в бурых пятнах крови.
     - Мухамбетов, ты слышишь?
     Он с трудом сплюнул сгусток крови:
     -  Слышу,  да,  -  тихо  сказал он. -  Пачиму  так долго не  ехал? Я же
умираю...
     Мы  повернули  его,  как  велела  Женя,  на  правый  бок.  Она  задрала
гимнастерку и рубаху, наложила тампоны и кое-как забинтовала. Повязка быстро
пропиталась кровью. Женя погладила Мухамбетова по голове:
     - Ничего, парень, пуля  навылет. Задела немного. Ты  во какой богатырь.
Поправишься. Идти сможешь? Попробуй.
     С  трудом  подняли Мухамбетова. Он обнял  Женю и  Бадейкина за шеи и на
гнущихся  ногах заковылял  к  подъезжавшей  машине, а  мы с Рокотовым  пошли
дальше по зеленому полю.
     - Эй! Кто живой? Отзовись!
     Из небольшой  ямы поднимается испуганный молоденький солдат Смалец.  Он
вывалялся  в  грязи,  моргает,  кривит  рот,  вот-вот  заплачет.  Молчит.  Я
спрашиваю:
     - Ты ранен? Куда? Показывай!
     - Не знаю. Когда стреляли, упал в яму. Нога скрутилась.
     - Сам ты скрутился. Трус! Гранаты есть? Отвинти запалы! А то сам себя
     подорвешь. Иди за нами. Ищи раненых и убитых!
     Вскоре  натыкаемся на Катанина. Он лежит на  спине, глаза закрыты, руки
бессильно  вытянуты вдоль  тела. Низ гимнастерки и  брюки в бурых пятнах,  и
земля вокруг пропитана кровью. Я склонился над ним: дышит слабо.  Видно, что
ранен в живот и в бок.
     - Смалец,  за машиной! Быстро!  Бегом! Катании медленно  открыл  глаза.
Узнал меня:
     - Пить... Лейтенант, воды... Глоток... Пить...
     - Нельзя тебе пить, Катании. Ты в живот ранен.
     - Знаю... Уже  все равно... Конец...  Третье  ранение...  -  Он  закрыл
глаза.
     - Рокотов, дайте фляжку.
     Катании  отпил и  снова  открыл глаза.  Я расстегнул ему  гимнастерку и
ремни.
     - Ты можешь приподняться?
     - Нет... Кость разбита. Несколько пуль в боку... Дайте попить...
     - Может, лучше закуришь? Я раскурю. У меня хороший табак есть.
     - Не  могу.  Пить...  Лейтенант, в  левом кармашке... письмо от жены...
Адрес  там...  Дочки  мои...  Сироты...  Отпиши  им,  как  было. А я-то  уже
надеялся... дожить...
     - Не падай духом. Медики вылечат. Операцию сделают. Они умеют это.
     Надейся.
     - Нет,  все... Убит... Там карточка... Жена... Положи в кармашек...  На
грудь... Пусть со мной... В земле... будет.
     Он умолк. Слышно, как тяжело идет наш тягач по сырому полю.
     - Кровь... ушла... вся... Напоследок... дай попить...
     Он  пил.  Вода проливалась  на  шею  и грудь, а он тянул из  фляжки.  Я
молчал.
     - Ни за  понюх... табаку... Зазря... погубили... Зачем  ему... знамя?..
Война ... кончается... Тряпку жалко... А  людей?.. А детей?.. Не  пожалел...
Генерал...  Только о чинах... своих... думает...  Чужой жизни не жаль... - И
он утих.
     Подъехал  Зайков. Женя ножницами ловко разрезала брюки,  сделала уколы:
сначала в бедро, потом в руку. Начала бинтовать. Посмотрела на нас, скривила
губы и отрицательно покачала головой: "Все сделала. Кладите".
     Мы уложили Катанина  на  брезент рядом с Мухамбетовым. Женя  сунула ему
под голову свою сумку, и Зайков развернулся к дороге. Потом нашлись еще
     трое раненных, к счастью, легко, и двое убитых из взвода Захаревича,
     атаковавших на левом фланге.
     И  закралось в  душу сомнение: оправданы  ли эти жертвы? В конце войны,
когда враг бежит и вот-вот капитулирует...
     % % %
     Ценой немалых потерь дивизион поставленную задачу формально выполнил  -
взял село штурмом и вышел на  западную окраину. Однако,  по  существу,  цель
операции достигнута не была. В ходе боя мы не нашли ни машин, ни документов,
ни людей. Как сквозь землю провалились.
     Ждали генерала. В  полдень он  прибыл с  замполитом, начальником штаба,
особистом из "Смерш" и двумя десятками дивизионных разведчиков.
     Мы остановились на юго-западной окраине села. Разведчики занялись
     прочесыванием местности, а особист с помощниками - допросом свидетелей,
точнее, всех жителей Водяницы.
     В полутора  километрах  от  наших позиций по  невысокой насыпи проходит
железная дорога на Остраву. После полудня с запада появился поезд: паровоз и
семь товарных вагонов. Паровоз  натужно  пыхтел на подъеме,  из  трубы валил
густой дым, и раздавались частые жалобные гудки.
     Дмитриев, видимо,  от  неожиданности скомандовал: "К  бою!"  Мы открыли
огонь. Один снаряд попал в тендер паровоза,  а еще два - в задний вагон.  Из
паровозного  окошка  высунулся машинист  и энергично замахал  белой тряпкой.
Тогда Дмитриев успокоился, скомандовал: "Отбой!" - и вслух рассудил, что это
все же  товарняк, а не бронепоезд. Пусть  себе  едет - в  Остраве задержат и
сами разберутся. Суждение верное, хотя и запоздалое.
     Машинист  продолжал  размахивать  белой   тряпкой  и  подавать   частые
тревожные гудки. Из заднего  вагона  потянулся  дымок,  а из  тендера черным
шлейфом сыпался уголь. Поезд упорно шел на восток, в Остраву.
     Позже  на  батарее  появился  Захаревич  с  приказом:  "Приготовиться к
маршу!"
     - Аркадий, скажи: нашли знамена? - с надеждой спросил я.
     - А-а,  - махнул  он рукой. -  Прибыла  разведка,  подключился "Смерш".
Облазили  все.  Чехов допрашивали.  Крепко  давили.  Нашли место,  где  наши
влипли. Собрали стреляные гильзы и... все. И ничего больше...
     - При чем тут гильзы? Знамена, шифровальщиков, документы, машины нашли?
     - Этого  нет. Машины со всей начинкой немцы угнали.  Наверно, хвастанут
перед своим начальством. Знамена и все остальное - неплохие трофеи. А может,
еще проще: махнули прямо к  американцам. А что? На  "студерах" очень  удобно
сдаваться. Свою машину американцы запросто пропустят в свой тыл. Удобно.
     - Зачем немцам эти трофеи? Все равно же им капут!
     - Пойми! С такими трофеями американцы  их с дорогой душой примут. Еще и
денег отстегнут.  Как ни дружи с американцами, а большевиков они не полюбят.
А наша  дивизия,  кажется, здорово влипла со знаменами. Объясни, почему ваше
знамя попало к нам?
     - Да сам генерал еще до  Курской Дуги приказал Феде сдать наше знамя на
хранение в дивизию. Мы ведь часто "залетали". Считалось, что штаб дивизии
     - самое надежное место. Еще и комендантский взвод охраняет! Вышло
     по-дурацки:  командантский взвод  сам "залетел". Перед Победой! Нарочно
не
     придумаешь! Что же теперь?
     - Не переживай и не суетись. Хочешь Героем стать? Чтоб девушки любили?
     - Да мало ли чего хочу. Допустим, хочу.
     - А ты не хоти! Голову сохрани. Полезней. Сиди и жди, чего прикажут. Не
     нашего  ума дело. Не боись! Начальство само решит, как надо. Оно далеко
глядит.
     - Ладно. Тебе родители давно писали? Как там, в нашем городишке?
     - Мне пишут, что город сильно разрушен. Жить трудно. Старики ноют.
     - А мои временно  живут в  Конотопе.  Пошлю им карточку. Сняли случайно
первого мая в Остраве.
     -  Ты деловой,  оказывается, устроился. Покажи... Мутновато, но сойдет.
Тебя видно.
     - Я и тебе подарю. На память. Не встретимся, так вспомнишь, может быть.
Я  послюнил химический карандаш и вывел: "Другу  Аркадию на память  о войне.
6-го мая 1945 г. Фридек - Водяница".
     - А что с твоим взводом, Аркадий? Где твои разведчики?
     -  Какие разведчики? Придурки штабные! Собрали  на  скорую  руку. Слава
Богу, сбагрил их и вернулся к полковнику. Не люблю командовать людьми. Не по
мне это.
     % % %
     Возвратившийся  из санбата  Зайков  рассказал,  что  Мухамбет, наверно,
выживет. Главное,  чтобы  какие-то  земляные  микробы не попали  в  рану.  А
Катанина не довезли
     - умер в дороге. Сначала что-то бормотал, кого-то звал, потом вскрикнул
и сразу умер.
     Больше  всех  мне  жалко  Катунина.   Человек   сдержанный,  серьезный,
молчаливый, он  в последние дни заметно повеселел. Заговорил о демобилизации
"стариков", о тоске по дому, о своих повзрослевших девочках  и об их матери,
которая моложе  его на 12 лет. Он, видимо, умирал в сознании и очень страдал
не  только  от  боли, но  и  от крушения  всех  своих  надежд,  от  вопиющей
несправедливости судьбы.
     % % %
     В 17-00  нас,  офицеров дивизиона, собрали  в классной комнате сельской
школы.   Генерал,  похоже,  не  терял  надежду  отыскать  знамена.  Стоя  за
учительским столом, он ставил нам новую задачу:
     -  Агентурные данные и разведка местности подтвердили, что именно здесь
были захвачены  знамена.  Наши  люди  храбро защищались  и погибли.  Штабные
машины угнаны и находятся в лесу западнее села Лисовице.
     На лежащей перед ним  карте он обвел красным карандашом лесной участок,
показал нам и продолжил:
     -  Мы  должны  срочно закончить начатую  операцию  по  спасению знамен.
Кузнецов! Истребители перекроют дороги и просеки в этом районе, а разведчики
скрытно  окружат  поляну,  где  стоят  наши  машины.   Задача  -  уничтожить
противника и собрать все,  что  имеется в машинах:  знамена  или их остатки,
документы, личные вещи, оружие. Все, что осталось. Даже пепел. Все это очень
важно.
     Замполит не удержался, его, видимо, распирало от избытка красивых слов:
     - Разрешите, товарищ  генерал, два слова. Под нашими славными знаменами
мы прошли  все эту Великую Отечественную войну. Родина не простит нам потери
гвардейских  знамен. Повторяю:  найдете  знамена  или остатки  -  Родина  по
достоинству оценит вашу храбрость и ваши святые жертвы! Успеха вам!
     Генерал  выглядел очень усталым, подавленным, не то что утром. Тогда он
казался более  молодым и энергичным. Он обвел нас тяжелым, потухшим взглядом
и закончил:
     - Полная готовность - в 18-00. Сверьте часы: сейчас 17-35.
     Мы вышли во  двор школы. Я вынул из своей сумки найденную  еще в Польше
ученическую карту  Центральной Европы. Что же  получается? От Германии почти
ничего не осталось. Гитлер давно  застрелился, а война никак не  закончится!
До каких пор?
     Было уже совсем темно, когда  мы,  не  зажигая фар, подъехали  к лесной
опушке в указанном нам  районе.  Договорились о  пароле  и  отзыве, оставили
машины  под  охраной  водителей  и  углубились  по  просеке  в  глубь  леса.
Разведчики ушли  влево, с ними - чех-проводник.  А мы  свернули  вправо,  на
узкую лесную  дорогу- Почти  час шли,  никуда не сворачивая. В просвете  над
деревьями виднелись звезды,  а в лесу было совсем темно. Изредка похрустывал
под ногами валежник, и тогда комбат шипел: "Ш-ш, медведи!"
     Наконец отыскали нужное место: пересечение дороги с просекой. Дмитриев
     с  шестью солдатами  остался, а  я  с  двумя прошел немного вперед.  Мы
залегли в кустах у дороги - устроили засаду.
     Задача у нас простая. Если появится машина или мотоцикл: обстрелять,
     задержать,  обыскать, а если - пешие: подпустить,  задержать, обыскать.
Будут сопротивляться - применить оружие! Чтобы мышь не проскочила! Нас
     предупредили: немцы, возможно, попытаются вынести знамена на себе.
     Никак не могу понять, для чего им нужно, рискуя жизнью, выносить эти
     знамена?
     Мы  лежим.  В  верхушках  деревьев  шуршит ветер.  Убаюкивает.  Страшно
хочется спать, а курить нельзя - мы в засаде! Прислушиваюсь, всматриваюсь...
     Время  стоит  на месте. Глаза начинают  слипаться...  А вдруг  я  найду
знамя? Стану Героем  Советского  Союза!  Вот  я замечу крадущихся немцев. Мы
окружим их:  "Хэндэ  хох!"  Они стреляют, мы тоже.  Они промахнулись,  а  мы
уложили  всех, кроме одного. У него-то на  животе и оказались наши  знамена.
При задержании меня ранило в  левую руку. Легко. Это хорошо, красиво, потому
что без  ранения  серьезное  дело  обойтись,  конечно, не может.  Главное  -
задание командования выполнено! Знамена найдены, спасены,  и дивизия спасена
от позора! Генерал обнимает меня: "Молодец, лейтенант! Выручил дивизию и всю
Красную  Армию! Как  твоя  фамилия? Да,  вспомнил,  я же  тебя  на  Одерском
плацдарме хвалил! Ну-ка, Макухин, пиши наградной лист! Сейчас  же, срочно! И
отправляй в  Москву. А  Золотую  Звезду мы  еще  обмоем!"  "Служу Советскому
Союзу!" - отвечаю я,  как  положено.  Все  вокруг  улыбаются, похлопывают по
спине. Откуда-то  появляется наш  фельдшер  Женя:  "Лейтенант,  ты же ранен!
Давай перевяжу!"...
     Я клюю носом и  вздрагиваю. Левая рука упирается в острый сучок. Темно.
В первое мгновение  не могу  сообразить,  где  я. Вижу  -  солдат  Набиуллин
прислонился  к  дереву, уронил  автомат на  землю и спит, склонив  голову на
грудь. Подползаю, прикрываю ему рот рукой и трясу:
     - У-у, разгильдяй, спишь! Смотри! Ш-ша.
     Тишина. Луна уж пересекла просеку и скрылась между деревьями.
     Лежащий в нескольких метрах от меня Смалец наверняка спит. Черт с  ним,
пусть. Опять вслушиваюсь и  всматриваюсь в темноту... Вдруг -  оглушительный
крик:
     - Эй, лейтенант! Где вы? Идите сюда! - голос Воловика.
     - Чего кричишь? Что случилось?
     - Приказано возвращаться.
     Уже три часа ночи. На мой вопрос: "Нашли?"  Дмитриев вяло машет  рукой:
"Не знаю!"
     На опушке нас ждет в своем "виллисе" майор.  За его спиной, как всегда,
-Женя. Разведчики уже уехали. Что они обнаружили, никто не знает.
     % % %
     Раннее  утро 7-го  мая  наш дивизион встретил  на  берегу  реки  Опава,
восточнее  города  Оломоуц.  Мы  остановились  перед взорванным отступающими
немцами  мостом.  Саперы  торопливо  готовят  нам переправу: крепят  скобами
бревна и доски для настила, укрепляют разрушенные опоры.
     Дивизион усилили  разведротой и создали  таким образом механизированный
отряд  для рейда  в  глубокий  тыл, -  к Праге.  Командует отрядом  какой-то
неизвестный  мне  подполковник из дивизии,  говорят, начальник  разведки.  В
ожидании переправы сидим у своих пушек.
     Подходит полный, холеный старшина-сапер. С видимым удовольствием
     затягивается  какой-то   длинной  и  тонкой   папироской,  самодовольно
улыбается:
     - Отличная жизнь началась. Жаль, война кончается. Обидно.
     - Чего мелешь, шкура! Пригрелся в тылу. Нам война, а тебе - мать родна!
     -не сдерживается кто-то из наших.
     - Глупый ты человек! - не унимается старшина. - Вернешься в свой колхоз
хвосты коровам крутить и в навозе с  утра до ночи толочься за палочки, тогда
поймешь. Вспомнишь еще эту войну. Пожалеешь, дуралей!
     Недалеко   собралась  большая  толпа  местных   жителей:  наблюдают  за
подготовкой к форсированию реки. Левее, у самого берега, разворачиваются две
"катюши", скидывают брезенты, наводят свои рельсы и, наконец, дают залп.
     - Ото зброя! Страшна зброя! - испуганно и восхищенно вскрикивают чехи.
     ...Саперы вогнали последние скобы в бревна, и мы медленно, пешком,
     придерживая пушки,  по гнущимся доскам  перебираемся на противоположный
берег. Через десять минут - несемся уже по дороге на Оломоуц...
     Весь  день мы пробивались  по  немецким  тылам  на  запад, сея панику и
наводя ужас  на уныло  бредущих немецких солдат,  на  беженцев  и обозы.  Мы
расшвыривали своими тягачами подводы, лошадей и людей,  стреляли  в  воздух,
сталкивали  немецкие  машины  в  кюветы и на обочины.  Все  вокруг  бурлило,
обстановка непрерывно, ежеминутно менялась. Какое-то фантастическое, шальное
кино, неправдоподобный боевик.
     За Оломоуцем нам встретилась итальянская воинская часть. Колонна
     безоружных солдат  во  главе с  офицерами  шла  на  восток,  к русским,
сдаваться  в  плен.  Наивные,   доверчивые,  порядочные  люди.  Увидев  нас,
итальянцы остановились  и  подняли руки.  Наш  подполковник  прошелся  перед
строем, приказал  своему ординарцу обыскать  всех и отобрать ценности, а сам
отошел в сторонку, чтобы удобнее было наблюдать
     Итальянцы недоумевали, но молчали. Офицеры отдавали ординарцу честь,  а
он выворачивал карманы, снимал часы, потрошил рюкзаки  солдат  и чемоданчики
командиров. Обобрав всех, он медленно вернулся  к подполковнику, придерживая
обеими  руками подол  гимнастерки, доверху наполненный бумажниками,  часами,
кольцами,  мундштуками,  ножиками,  расческами...   Для  сбора  всей  добычи
ординарцу   пришлось   сделать  три  ходки.  Чтобы  припугнуть   итальянцев,
сообразительный  подполковник  приказал  своим  разведчикам  дать  несколько
очередей в воздух... Мы двинулись дальше, а итальянцы все стояли с поднятыми
вверх руками. От стыда  я  готов  был сквозь землю  провалиться.  А командир
весело смеялся: "Правильный шмон навел. А чего теряться!"
     Затем  нам  попался на  дороге  новенький "оппель", брошенный немцами в
панике, -  кончился  бензин.  Подполковник  приказал  залить  бак  из  нашей
резервной канистры, а сам, пока заливали, прикурил. И надо же - его небрежно
брошенная  спичка  попала под  заднее  колесо, где  пролился бензин.  Машина
вспыхнула  как  факел.  Подполковник  в  сердцах  ругнулся,  сплюнул,  и  мы
двинулись дальше.
     Чехи  по-прежнему  радушно,  даже  восторженно встречали  нас:  бросали
цветы, кричали "Наздар",  угощали вином. Мы теряли бдительность  и  быстроту
реакции.  Поэтому выскочившая навстречу машина  с немецким генералом  сумела
увернуться  от  нас.  Пока  мы  соображали, открывали  огонь,  виртуоз-немец
крутанул руль, газанул и скрылся за поворотом.
     За  день  7-го  мая  мы  прошли  по  немецким   тылам  150  километров.
Закончились   карты.    Когда   стемнело,   пришлось   съехать   с   дороги,
замаскироваться  на ближайшей  высотке,  окружить себя  пушками,  тягачами и
затаиться. Это  было мудрое решение. Мимо нас  на запад, к американцам,  всю
ночь шел  густой людской поток, ехали машины, подводы,  велосипедисты...  Мы
сидели тихо. Пусть себе бегут.
     Утром  8-го мая мы снова ринулись вперед,  на запдд... Вечером недалеко
от  Праги путь нам преградила мощная огневая  завеса.  Этого  уже  никак  не
ожидали. Голова трещала  от недосыпа, от непрерывного  движения и  дорожного
шума,  от бурных  встреч  в уютных чешских городках  и  селах,  от  выпитого
вина...
     Прага  была  совсем  близко. Глаза  слепило низкое оранжевое солнце,  а
изпод  этого  яркого шара вылетали гремящие стрелы  и рвались  вокруг. Немцы
посылали  нам последний смертельный привет. Мы, кто успел, повыскакивали  из
машин и  распластались у дороги.  С трудом отцепили две  пушки,  откатили  к
обочине и открыли бесприцельный ответный огонь.
     Минут  через  двадцать  стрельба  внезапно  прекратилась,  и  наступила
тишина. Впереди горела машина. Слышались стоны раненых.
     Уже в полной темноте мы оттащили пушки назад, к  окраине близкого села.
Перевязали раненых, похоронили убитых. Воткнули в холмик, в братскую могилу,
фанерную табличку: "Пали смертью храбрых... 8 мая 1945 г.".
     Наша батарея заняла большой чистый крестьянский дом рядом  со штабом. Я
улегся на лавке у  окна  и мгновенно уснул. Глубокой ночью разбудила близкая
стрельба, громкие разговоры, беготня. Я выскочил из дома.
     Все  небо  полыхало  от сигнальных ракет и  трассирующих  очередей.  По
дороге  медленно плотным потоком двигались танки и мотопехота. То шли войска
1-го Украинского фронта, наши соседи. Совсем близко кричали: "Победа!  Конец
войны!" Мы с  Дмитриевым поспешили  в штаб дивизиона. Двери были распахнуты.
Нас  встретил  майор. Он  неуверенно  держался на  ногах,  размахивал пустым
бокалом и смеялся:
     - Вот теперь - полная победа! Ка-пи-ту-ля-ция! За это надо еще выпить!
     Выпили,   добавили.   Закуской  не  интересовались.   Потом  захотелось
покурить, и я вышел на крыльцо. Внизу, спиной ко мне, вдрызг пьяный начальна
штаба Макухин, запинаясь, рассказывал довольно трезвому еще Романову:
     - Не волнуйся. Порядок. Точ-но! Сгорели полностью. 3...знамена и карты,
и  л...люди.  Немцы  облили  все  б...бензином  и   ф-ф-ф...  спалили.   Да.
Р...разведка только п...пепел нашла. И все... С...собрали это в мешок. А как
же  Оф...формили по-умному. Акт  с...составили,  раз.  Потом  это...  боевое
донесе ние, два. Грамотно. В бою... от прямого п...попадания все  и сгорело.
Нормаль но.  Конечно,  дали т...точные к...координаты.  По карте,  да.  И по
форме cnncoi п...потерь личного с...состава. Все командование п...подписало:
комдив наштадив, ну, "Смерш". Само  собой...  И мы подписали... А как  же...
По-ум ному... Достали спецурну... Металлическую,  хорошую... Пепел,  значит,
туда И запломбировали... Потом, значит, забили в спецящик. Опись вложения...
t как же... Опечатали гербовой печатью... Сопроводительное  письмо п...п&lt;
форме. Это важно. И под  охраной -  на спецсамолет.  П...позавчера... В Моек
ву, в  Генштаб.  Лично.  Да.  Оформление сложное.  Поработали, как иш...шаки
Ф-ф-ф!
     - Ну, и слава Богу, - говорит Романов, - что кончилась эта тягомотина.
     - Не то слово.  Р...расформировали  бы  и  еще, упаси  Господи,  -  под
трибунал.  Всех  р...разжаловать!  Дивизии -  нет!  Нас - к чертовой матери!
Ф-ф-ф! Во подарок ко дню Победы!  А?  Молодец  наш  генерал и замполит тоже.
Дружно  живут!  Ф-ф-ф! Большое дело  заделали. Полный порядок!  На  крыльцо,
шатаясь, вышел командир с бутылкой в руке: - Хватит  болтать,  Макухин! Мать
твою... Распустился на радостях. Главное сейчас - дис-цип-ли-на! Вот скоро с
американцами встретимся. Надо
     подтянуться! Не допускать зряшной болтовни! Навести полный порядок!..
     9-го мая Прагу  взяла  армия Рыбалко  1-го Украинского  фронта,  а  нас
повернули на север. 10-го мая мы закатились  в красивейший  городок - Градец
Кро-леве. Старинные  дома,  дворцы,  сады.  Все целое  и  ухоженное.  Штабов
понаехало видимо-невидимо. Штаб дивизии обосновался в центре, а наш дивизион
- на  окраине в брошенном  рабочем  общежитии. Мы  устроились на двухэтажных
нарах на  первом этаже, штаб и начальство - в маленьких комнатах наверху,  а
матчасть поставили во дворе.
     Где-то  на  юго-западе  еще шли бои, а  мы  уже отвоевались:  отдыхали,
зализывали раны, готовились к возможной (так  считал почему-то Федя) встрече
с американцами.
     Чтобы  не допустить  снижения  морально-политического уровня и  боевого
духа, наш  замполит начал  проводить  беседы  о  героическом прошлом русской
армии,  о стойкости русского  солдата,  о  великих  русских  полководцах  от
Александра  Невского  до  Иосифа  Виссарионовича,  о  временных  и постоянно
действующих факторах войны...
     Федя не  появлялся, хотя всем было известно, что  он поселился  с Женей
наверху, в комнате рядом со штабом.
     13-го мая вечером к нам  заехал  начальник  артиллерии  дивизии. К нему
подскочил с рапортом дежурный.  Полковник махнул рукой и, не останавливаясь,
поднялся наверх. Мы знали, что Женя  - его дочь, что она добровольно ушла на
фронт со второго курса Одесского мединститута, что ее мать погибла в  Одессе
в 1941-м во время бомбежки. Жене удалось разыскать отца на фронте и остаться
с ним, точнее, около него,  а  еще  точнее, -  у  нас  в  качестве "главного
медика" и Фединой "законной ППЖ".
     Я увидел оставшегося у машины Захаревича и подошел:
     - Начинается новая жизнь. Что думаешь делать? - спросил он. Конечно,  я
знал, что делать: прежде всего повидаться с  Евой. Однако раскрываться я  не
собирался и поэтому ответил неопределенно:
     - Еще не решил. А ты знаешь, что делать?
     -  Знаю. Хочу побыстрее  демобилизоваться. Нужно в сентябре вернуться в
институт, на третий курс. Не хочу терять целый год.
     - Так демобилизация, по-моему, не объявлена. Говорят, что с Японией еще
будет война. Так что могут задержать в армии на год-два.
     - Между нами, полковник обещал помочь с демобилизацией. Поэтому надеюсь
скоро повидать  стариков. Готовь конспект на родину. Передам, если твои  уже
вернулись. Они все любят получать "живые приветы".
     - А служить ты не  хочешь? Станешь начальником штаба артиллерии. У тебя
фронтовой опыт. Это, говорят, теперь ценится. И полковник поможет.
     - Не получится. Ты еще не в  курсе, а наверху -  переполох.  Дивизии  -
капец.  Всех  разгонят  кого  куда. Оставаться  нельзя, а  то  загремишь  на
Чукотку, в бухту Провидения.
     - Что случилось? Почему такая паника, когда вокруг Победа?
     - А  то случилось,  что  со  знаменами  неувязочка  вышла. Большая.  Не
слышал?
     - Они же сгорели, люди погибли, а пепел в Генштаб отправили!
     -  Пепел...  Через пару дней  ты все  узнаешь.  Уже не секрет.  Но пока
помалкивай.  Для  собственного  спокойствия.  Дело  оказалось  темное,  даже
неприглядное...  Пока   полковник  чай  пьет,  могу  рассказать   кое-что...
Послушай, история хреновая...
     9-го мая в  какой-то  пражской  больнице обнаружился  наш шифровальщик,
старший лейтенант Неелов, раненый, лежачий. Туда его перетащили сердобольные
чехи, случайно обнаружив в брошенной немцами машине.
     Когда Неелов узнал, что  в Праге наши, он потребовал привести советских
офицеров для важного,  срочного и весьма секретного сообщения. Чехи кинулись
в ближайший  штаб, и от  командарма Рыбалки прислали  офицеров "Смерш"  1-го
Украинского  фронта.  Неелов  рассказал  им  "на  ушко",  как  под  Фридеком
шифровальщики  и комендантский взвод со знаменами напоролись на немцев и как
он, Неелов, будучи раненым,  сумел сжечь  шифры и  спрятать в надежное место
знамена.
     "Срочно, -  сказал  он, -  сообщите  об  этом нашему комдиву, а то  он,
наверно, ищет, с ног сбился. В  действительности же, все в  порядке: знамена
спрятаны  в  надежном месте, а  секретные документы  уничтожены.  Пусть  сам
генерал приедет. Только  ему покажу, где спрятаны знамена". Конечно,  Неелов
хотел прославиться. Героя получить.
     Особисты  аккуратно  записали эти  показания,  дали  подписать  и  -  к
Рыбалке.  Доложили  и  на  стол  бумагу положили. Свое  дело  знают. Рыбалко
всполошился: шутка ли - знамя гвардейской дивизии. Десантной!
     -  Аркадий,  мы  же  село  взяли,  все  перерыли.  Нашли только  пепел,
стреляные гильзы, то да се. Получается,  обманули Генштаб! Ой-ой-ой.  Ничего
себе дельце!
     - Получается. Насобирать  пепел, сам понимаешь,  ничего не стоит. А тут
живой  свидетель,  офицер,  раненный в  бою,  да  еще шифровальщик,  считай,
особист, как "Смерш". Ему нужно верить. Это аргумент, а не пепел. Молчать он
не  мог,  не имел права как особист. Обязан был все доложить по  команде.  И
доложил. Ему теперь не позавидуешь.
     - А что дальше? Чем закончилось?
     Аркадий продолжил: "Дальше звякнул Рыбалко в штаб нашего фронта, и
     генерала разыскали за полчаса.  Он тут же со свитой прилетел к Неелову.
Тот  ему и говорит, что во  время боя,  раненный уже, успел  все же вытащить
из-под сидения  саперную лопатку, сорвать полотнища знамен и закопать их под
сараем так, что никто не заметил. А  потом, - говорит,  - потерял сознание и
не помнит, кто и как вывез его из Водяницы.
     Раненую  ногу  немцы  Неелову  все же  забинтовали, потом  допросили  и
бросили  где-то под  Прагой.  "Я очень рад, -  сказал Неелов генералу, - что
спас знамена". Он рад. А генералу каково? Мало  того, что  знамена  потерял,
так еще обманул  самого  Верховного.  Получается,  что наш  хотел  на  пепле
провести всех, как дурачков. Наверху этого очень не любят! Говорят, генералу
там, около Неелова, стало плохо, чуть дуба не врезал. Капли пил. Все узнали,
что знамена спасены. Что делать?
     Снарядил  Рыбалко  два  кукурузника. Неелова - на носилки. Врача к нему
приставили, чтоб по дороге не помер на радостях,  и особистов выделили, само
собой.
     Короче, через два часа сели кукурузники около  Фридека. Вкололи Неелову
дозу  для бодрости духа и понесли  на носилках, куда командовал. А сам герой
повторял: "Все ясно помню. Все точно говорю".
     Нашли  тот  самый сарай.  Копали,  копали  -  ни хрена  не  нашли.  Все
перелопатили  -  пусто. Неелов потерял  сознание. Его откачали.  Собрали все
село,  включая  пацанов.  Допрашивали   по-хорошему  и  по-всякому.  Обещали
наградить,  озолотить любого,  кто найдет хоть  лоскуток.  Все клянутся: "Не
видели. Не знаем. Хоть режьте!" С тем и улетели".
     - А что с Нееловым?
     -  Говорят,  отправили  в Москву. То  ли  в госпиталь, то  ли в главный
"Смерш". Раскрутилось дело. Кто бы мог предположить?
     - В общем, жалко и генерала, и Неелова, а больше всего наших солдат,
     погибших  за три  дня  до  конца  войны  из-за  разгильдяйства  штабных
придурков... Когда будешь у нас?
     -  Не знаю. Полковник собирается в Москву,  в  Главный штаб артиллерии.
Меня обещал взять как  адъютанта. Может  быть, в Управлении кадров  обо  мне
слово скажет. Год  учебы выиграю.  Время, которое у нас  есть, - это деньги,
которых  у  нас нет. Знаешь  эту поговорку? Умный человек  сказал.  Я многое
подзабыл, надо позаниматься. Нужно время.
     - Какая у тебя специальность будет?
     - Хорошая. Эсэсовская, - он смеется. - Чего удивляешься? Чудак. Это
     сокращенное: ЭСС - электрические сети и системы. Ясно?
     Мы  еще  посидели, покурили, и я позавидовал целеустремленности Аркадия
меньше чем через три года станет инженером. Спустился полковник:
     - Эй, Захаревич, где ты там? Поехали!
     % % %
     Прошло  десять  дней.  Захаревич  у  нас  больше  не  появлялся.  Через
телефонистов  я выяснил,  что он  откомандирован в  распоряжение  Управления
кадров. Значит, полковник свое слово сказал, посодействовал.
     История с Нееловым по "солдатскому  радио" быстро  дошла до нас. Она  в
принципе не отличалась от рассказанной  мне Захаревичем. Появились, впрочем,
некоторые  дополнительные подробности.  "Смерш" якобы  выяснил, что  вечером
5-го  мая во  Фридеке штабники "упились до чертиков", после чего посадили  в
свои  машины  девок  из ДОП  <i>(дивизионный  обменный  пункт  -  подразделение
медслужбы дивизии)</i> и санбата и выехали из Фридека задолго до рассвета, чтобы
догулять в "чистом поле", на природе. Да не на ту дорогу свернули.
     Одна санбатовская девка не захотела далеко ехать и выскочила из машины.
А когда через несколько минут услышала стрельбу, то бросилась со  всех ног в
свой санбат  и  обо  всем  рассказала врачу.  Тот позвонил  в штаб  дивизии.
Начальство всполошилось, завертелось. Но было уже поздно...
     % % %
     В июне  нашу  дивизию вывели в Польшу,  под город Пшемысль. На  окраине
убогого села мы натянули палатки и под надзором начальства занялись
     хозработами, к которым ни душа, ни руки не лежали. Поставили  навес для
кухни,  сколотили столы  и лавки  для столовой, выкопали  ямы и  оборудовали
уборные.
     Мы устали от войны, от походной жизни - все нам осточертело. Фронтовики
рвались домой, дисциплина ухудшалась с каждым днем. По  ночам многие убегали
в  "самоволку"  - село рядом. Там ночевали  у девиц и вдов, - полсела таких.
Солдаты меняли на самогон или дарили своим мимолетным  возлюбленным все, что
плохо  лежало или попадалось  под руку:  одеяла, полотенца, простыни  и даже
портянки. Пошли в  ход и припасенные к концу  войны гостинцы родным. Местные
вдовы и девицы охотно принимали ухаживания и благодарственные подношения.
     Поддерживать дисциплину уговорами и наказаниями становилось невозможно.
Солдаты  никого не слушались  и ничего  не боялись. Не  отдавать  же под суд
переживших  войну победителей?! Не строить  же гауптвахту?! Надо было что-то
предпринимать. Но ничего не предпринималось.  Все  чего-то ждали, надеялись,
что вот-вот закончится  эта неопределенность. Военно-административная машина
работала медленно, со  скрипом. Из расположения дивизиона  солдат и офицеров
не отпускали.
     Встреча  с  Евой  откладывалась.  В запасе  у  меня оставалось  еще два
месяца.
     Утром  16-го  июня  объявили: "В  12-00  -  общее  построение.  Приедет
генерал".
     И он  приехал.  Мы -  нас  меньше  сотни - построены на  линейке  перед
палатками.
     Майор отрапортовал: "Дивизион для  встречи построен! Командир - гвардии
майор Кузнецов". Генерал  молча обошел строй. Пожал  руку  каждому  офицеру,
посмотрел нам в глаза, остановился в трех шагах перед строем и сказал:
     - Боевые друзья! Я прощаюсь с вами. Многие, которых я  знал и  не знал,
были ранены, получили увечья и вернулись домой к своим семьям. Многие отдали
свои  жизни за  Родину. Их  здесь  нет. Я  склоняю перед  ними  голову, - он
наклонил голову и помолчал.
     - Вы храбро сражались. Я  вижу у  многих боевые  награды.  Честь  вам и
хвала. Военные судьбы переменчивы. Случилась у нас большая беда - вы знаете.
Нет у нас ни знамени  дивизии, ни знамени  вашего славного дивизиона. Потеря
знамени, тем более гвардейского -  тяжелая  вина. Воинская часть, потерявшая
знамя, не имеет право существовать, а  командиры подлежат  суду,  -он тяжело
дышал...
     Все напряглись,  нависла гнетущая тишина. Генерал  с  трудом  находил и
медленно выдавливал из себя слова:
     - Вашей прямой вины в этом нет. Поэтому ваш  дивизион не расформирован.
Он остается в прежнем составе. Ваш командир свое звание  и награды сохранит,
но будет переведен из Гвардии в армию.
     Личные гвардейские звания и награды вам и вашим офицерам сохранены.
     Однако ваша часть из Гвардии выведена. Она получит другой номер и будет
передана  в   армейское  соединение.  Наша  гвардейская  дивизия   полностью
расформирована. Ее уже нет... Я горько сожалею об этом, прощаясь с вами...
     Желаю  вам  верно служить Родине, а демобилизуемым  - начать счастливую
мирную  жизнь  со  своими  семьями. Желаю  вам  радостной встречи со  своими
отцами, матерями, женами и детьми.
     Голос его дрогнул, в глазах стояли слезы.
     - Прощайте, боевые друзья! Не поминайте лихом!
     Он поклонился нам. Потом подошел к майору и поцеловал в обе щеки.
     Мне  захотелось  крикнуть: "Что  будет с вами, генерал? Неужели  -  под
трибунал? Знаете ли вы свою вину? Кто виноват в  потере знамен? А - в смерти
Катанина?.."
     Но я не решился спросить.
     Генерал  еще  раз  обвел  глазами строй,  повернулся и быстро зашагал к
ожидавшей его машине. Взвилась пыль из-под колес,  а когда она осела, дорога
была пуста...


        Я В Е Р Н У Л С Я, Е В А

     <i>Я хочу быть могилой,</i>
     <i>Куда зароют тебя,</i>
     <i>Чтобы тебя навеки</i>
     <i>В своих объятьях держать.</i>
     (Испанская народная песня)

     Если бы меня попросили  назвать самые счастливые дни своей жизни, я, не
задумываясь, ответил бы: "Два дня с Евой в январе 1945 года".
     Тогда в  городке Величка, что  под Краковом, вспыхнула  и  обожгла меня
прекрасная первая любовь. После короткого отдыха мы возвращались на фронт. Я
обещал  Еве:  "Останусь  жив -  вернусь  к  тебе.  Потому что люблю!" И  она
призналась мне в любви и обещала ждать.
     И я не забыл  Еву. Я постоянно думал о ней. Любовь не угасла.  Это было
настоящее  чувство.  Разлука  лишь укрепила его.  Как  я  мечтал о  грядущей
встрече! Она определит всю предстоящую жизнь. Нашу жизнь. Ибо моя и ее жизни
уже  слились  и  стали неразделимы. Так  казалось  мне. Тоска и  мое  пылкое
воображение  рисовали картины будущего,  одну  прекраснее другой. Ради Евы я
готов был на все.  Ничто не могло помешать нашему  счастью, разве смерть или
тяжелое ранение.
     Я  часто  писал  Еве, но  ответа  не  получил.  Ни разу. И  все сильнее
тревожился. Правда, я утешал себя тем, что  мы быстро продвигаемся на Запад.
Нас, действительно, перебрасывают из одной  страны в  другую. Мы  воевали не
только в Польше, но и в Словакии, Венгрии, Румынии, Германии, Чехии.
     Возможно, Евины письма  задерживаются пограничными властями и цензурой.
С моими письмами Еве еще сложнее. Они ведь адресованы не в Союз, а в Польшу,
за границу. В прифронтовой полосе гражданская почта вообще не работает. Наша
же полевая почта, цензура и "Смерш" письма в Польшу, иностранке, конечно, не
пропускают.
     Временами меня одолевали тяжелые думы: "А вдруг Ева разлюбила меня? Она
красавица. Все  заглядываются на нее. А я и не красив, и ничем  не знаменит.
Так что..."
     Впрочем, всякий раз я решительно отвергал подобные мысли.
     После драматических событий  весны 1945 года нашу дивизию вывели из-под
Праги в  Польшу, под Пшемысль, для расформирования.  Наши офицеры сожалели о
предстоящем "разгоне", он не сулил ничего хорошего. Я же  скрытно радовался,
ибо  скорое  свидание  с  Евой  превращалось  из  далекой  мечты  во  вполне
достижимую реальность. Теперь нас разделяло всего каких-то 200 километров!
     Я  отправил   Еве  по  гражданской  почте   два  письма:  сообщил,  что
возвратился в Польшу и скоро приеду к  ней. Просил ответить на главную почту
Пшемыс-ля, до востребования.
     Я все  чаще задумывался  о  будущем. Мечтал, как Ева станет моей женой,
как  я  познакомлю ее  со своими  родителями, решил прослужить еще некоторое
время в армии, чтобы Ева смогла закончить  медицинский институт. Она мечтала
об этом.
     Да, Ева  - католичка, но и внучка еврея. Это нас тоже сближает. Главное
-мы будем жить в любви и согласии.  О чем  же еще мечтать? Есть препятствие,
правда, небольшое:  моя  Ева  - иностранка. Ну  и  что? Подаст  куда следует
заявление и получит советское гражданство.
     А может быть, и  это не понадобится: многие  поляки считают, что Сталин
Польшу  никому  не отдаст.  Все к лучшему.  Да здравствует ПССР  -  Польская
Советская Социалистическая Республика! Тогда и учиться можно будет в Варшаве
или даже в  Кракове, в Ягеллонском университете. Преподавать ведь будут, как
в Киеве или Ташкенте, на русском. Но  и учить польский рядом  с Евой -  одно
удовольствие. Впрочем, я и так неплохо знаю польский.
     Язык - не проблема!
     Пока шла война, главное было  - дожить до Победы.  Вот и дожил.  Разные
житейские трудности можно  преодолеть  - это  не война! Теперь  я сам устрою
свою судьбу. Встречусь с Евой - и все как-то образуется. Уверен!
     Я попросил у начальника штаба  краткосрочный отпуск.  Он разъяснил мне,
что  все  отпуска запрещены:  со дня на  день  ожидаются важные изменения  в
судьбе нашей части, поскольку дивизия расформирована.
     Дни уходили за днями,  но ничего  не менялось.  Солдаты бездельничали и
ждали демобилизации, офицеры тоже бездельничали  и ждали  новых  назначений.
Наконец, 5 июля официально огласили приказ о  расформировании. Нам предстоял
перевод из Гвардии в заурядную дивизию. Когда это  произойдет на деле, никто
не знал.
     Прошла  еще неделя. Больше ждать я  не хотел. 15  июля - день  рождения
Евы. "В этот день мы должны встретиться", - решил я.
     Наш командир Федя, несмотря на некоторые странности, считался человеком
справедливым  и даже душевным. Правда, у  меня  в  последнее время  возникли
сомнения,  но тем  не менее  больше обращаться было не к кому. Федя - высшая
инстанция.
     - Зачем тебе сейчас короткий отпуск?  - спросил он. - Подожди. Вернемся
в Союз, получишь нормальный отпуск, съездишь к родителям или кто там у тебя?
Невеста ждет?
     - Товарищ  майор,  мне отпуск нужен сейчас. Пока мы  в Польше. Всего на
три дня!
     - Что,  зазноба в Польше завелась? Да,  что-то такое я про тебя слышал.
Не  дам отпуск.  Глупостей наделаешь.  Накличешь  беду на  свою голову.  Вот
нашелся искатель приключений. Не дури, плюнь и разотри! Все! Уходи.
     Это  был  жестокий удар.  Оставалась  одна  возможность -  "самоволка".
"Самоволка" за границей - это юридически почти дезертирство. Ночь я не спал,
а утром решил предпринять последнюю попытку и снова явился к командиру:
     - Мне обязательно нужно повидать ее. Это недалеко, под Краковом, где мы
в январе стояли. Я слово дал.
     - А зачем же, расхлебай,  не подумавши, слово даешь? Кто за тебя думать
должен?
     - Я  не  могу  обмануть ее!  Не могу! Вернусь  в срок  и  глупостей  не
наделаю.  Я был в  отчаянии. Не отпустит - уйду в "самоволку". Пусть считают
дезертиром и судят!
     - Поймите! Как мне жить, если я клятву нарушу?!
     Командир задумался. В его лице что-то дрогнуло.
     - Ишь ты. Клятва... Клятву нарушать, конечно,  нехорошо... Бог с тобой.
Возьму на себя. Иди к Макухину. Пусть оформит отпуск на три дня. Не подведи.
     - Спасибо вам. Завтра четырнадцатое. Семнадцатого вернусь. Точно!
     К поездке все  было готово. Я заранее продал две ценные  вещи: дорожный
несессер  с золочеными ножницами,  пилками,  бритвенным прибором  и  прочими
штучками  и  отличные  часы  фирмы  "Мозер"  -  мои  трофеи.   Вырученные  и
накопленные ранее злотые предназначались для подарка Еве.
     Вечером  я  тщательно  надраил  сапоги,  подшил  свежий  подворотничок,
почистил зубным  порошком ордена, пуговицы,  пряжку и  на  рассвете  14 июля
выскочил за КПП на дорогу. Сначала на попутной машине следовало добраться до
Жешува, ближайшей  большой станции.  Оттуда шли поезда на Краков. От Кракова
до Велички - рукой подать!
     Дальше все  продумано. В Кракове нахожу  ювелирный магазин, покупаю Еве
красивое золотое колечко и цветы, конечно. Затем нахожу дорогу на Тарнув и -
к Еве!
     Путешествие  оказалось не  столь  гладким,  как планировалось. Я  долго
добирался до Жешува - на двух попутках. Поезд на Краков сильно опаздывал. На
перроне в Жешуве скопилась плотная  толпа  пассажиров, обвешанных рюкзаками,
чемоданами, баулами, коробками.  Многие ехали на запад, в Силезию,  на новые
земли.
     Лишь в семь часов вечера прибыл жалкий, потрепанный серо-зеленый поезд:
старый  паровоз  с  высокой  трубой,  маленькие,  дачного типа вагоны  с еще
немецкими надписями. Поработав локтями, я  быстро пробился в вагон. Он набит
до отказа. Много подвыпивших молодых поляков, несколько наших офицеров.
     Когда совсем стемнело, поляки начали горланить непристойные песни. Даже
мне,  не  искушенному  в  тонкостях  польского  "мата",  было неловко  перед
сидящими  в вагоне женщинами. Ночью в соседнем купе возник громкий спор.  До
меня доносились обрывки разговоров  о  "жидах,  которые вернулись из Звензку
Радецкего" и уже  успели пробраться во власть,  о  "советах"  и "совет-ках",
наводнивших  польские города. Хотя  слово "жид"  в Польше  не  ругательство,
острая неприязнь к евреям рвалась наружу. Кто-то  громко и дурашливо  запел:
"Од Кракова до Люблина / Ехал жидек до рабина..."
     Паровоз пыхтел, из трубы валил густой  черный дым, сквозь открытые окна
в вагон втягивалась угольная пыль и гарь. Поезд шел  медленно, подолгу стоял
на  станциях. Больше часа  мы простояли в чистом поле  недалеко от Кракова -
ремонтировали  путь.  В  Краков  прибыли около  пяти часов  утра.  В грязном
станционном туалете я долго отмывался от грязи и паровозной копоти, приводил
себя в порядок.
     Рассвело.  Рядом  с вокзалом нашлось кафе с открытой верандой. Я сел за
столик у самого  окна. За соседним столиком четверо немолодых поляков горячо
обсуждали непонятные политические проблемы. Разговор я поначалу  воспринимал
как посторонний шум, но постепенно начал улавливать отдельные фразы.
     Поляки  за   что-то  ругали  продажные   газеты  "Глос  Люду"  и  "Жечь
Посполита",  предателя Миколайчика,  Берута и Роля-Жимерского. Вслушавшись в
беседу, я  постепенно понял, что собеседников беспокоит возвращение "жидов".
Их,  "жидов", осталось, оказывается,  слишком  много.  Они, наглые,  требуют
каких-то  привилегий после якобы незаконных преследований в военное время  и
вообще вредят Польше...
     Сонная неопрятная  официантка  принесла  наконец сосиски  с  картошкой,
яичницу  и  чашку  мутного  густого кофе. Помимо этого в меню значилось  еще
только вино. Официантка,  не  спрашивая, поставила на  стол бутылку  и очень
удивилась, когда я отказался.
     Стало совсем  светло. Рядом,  на улице, лотошники,  торгующие  поштучно
самодельными  папиросами,  истошно  кричали:   "Папиросы  робьонэ!  Папиросы
робьонэ!" <i>(папиросы самодельные).</i>
     В  голове шумело, сказывалась суета  бессонной ночи. Все сильнее билось
сердце от нетерпения, от  предвкушения великой радости. Ждать  уже  недолго.
Сегодня я наконец увижу и обниму мою Еву!
     Осталось  подобрать  подарок.  Мне  объяснили,  как  пройти  на  "Рынэк
Глув-ни" -  на Центральный рынок, - где можно, оказывается, купить  все, что
"пан пожелает": и яйца, и золото, и оружие, и цветы.
     В маленькой ювелирной лавочке  у  самого рынка я долго высматривал  под
стеклом прилавка колечко. Старик с грустными  глазами  и длинными  обвислыми
усами терпеливо ждал. Я вопросительно взглянул на хозяина, и он спросил:
     - Для кого пану требуется кольцо? Для жены? Для невесты?
     - Ну, в общем, для невесты.
     - Тогда посмотрите на эти кольца.
     Я выбрал золотое колечко со сверкающим камешком.
     - Вот это кольцо сколько стоит?
     -  Это дорогое.  -  Старик назвал совершенно непомерную цену: пятьдесят
тысяч злотых.
     - Таких  денег у  меня нет. А этот перстень?  - Я указал на  серебряный
перстень в виде двух переплетенных веток с черным камешком.
     - У пана  хороший  вкус. Очень красивая работа. Первоклассный мастер. А
какой размер нужен?
     - Не знаю. Наверно, потолще моего мизинца. Да, толще.
     - Размер  этого  перстня  легко  подогнать. Не  жалейте денег, сделайте
своей невесте красивый подарок.
     Денег едва хватило. Оставалась мелочь на цветы и обратную дорогу.
     - Хорошо, покупаю.
     Старик  вложил  перстень  в  вишневый  футлярчик,   перевязал   розовой
ленточкой и вручил мне. Я вышел из темной лавки  в яркий, радостный, кипящий
мир.  Сигналили без  конца автомобили,  звенел  трамвай, сновали озабоченные
люди.
     В десяти  шагах от лавки  стояла  цветочница. Пять  красных  гвоздик  в
пергаментном пакете куплены. Я полностью готов  к встрече! Представляю,  как
обрадуется Ева,  как бросится на шею! Сегодня ей восемнадцать  -  прекрасный
день!  Пан  Богдан и пани  Мария  тоже  будут  довольны:  почему  же  им  не
радоваться, если дочь счастлива?
     А теперь  быстрым шагом вперед - по  Варшавской до  конца,  там направо
-дорога на Тарнув через Величку.
     Я  долго  стоял  у обочины, подняв руку. Машины проносились,  не снижая
скорости. Тогда я вышел на середину дороги и  развел руки,  преграждая путь.
Сразу остановилась полуторка. В кабине - пожилой старшина.
     - Подбросьте до Велички, старшина. Спешу!
     -  С  цветами,  на  свидание? - заулыбался  шофер. -  Садитесь.  Быстро
довезу. Куревом богаты? Кисет пустой.
     Угощаю  и  даю про  запас. Все складывается  наилучшим  образом.  Жизнь
прекрасна!
     ...Наконец! Вот она, площадь, где мы, выбравшись с передовой, встречали
рассвет  21 января.  Тогда  войне  еще  не видно было конца, мы выдохлись  и
нуждались в передышке. Я  радовался предстоящему отдыху, даже не представляя
себе, какой счастливый билет мне выпадет - встретить Еву!..
     Что-то изменилось с тех пор. Городок похорошел. Все расцвело -  зелено,
ярко,  чисто. А  тогда  на  площади  лежал  снег,  чернели  голые, печальные
деревья.  А главное  - тогда была  только мечта о Победе, о  жизни. Теперь о
войне и думать не хочется! Я счастливый человек. Есть мир, есть  жизнь, есть
Ева!
     Я размашисто шагаю.  Ближе, ближе... Вот она  - улица Зеленая, знакомый
дом, крыльцо, цветы под окнами. Сердце, кажется, выскочит из  груди. Взбегаю
на крыльцо, стучу. Замечаю шнурок  от  звонка и дергаю  несколько раз. Дверь
открывает незнакомая женщина. Ее поджатые губы и внимательный взгляд смущают
меня:
     - Дзень добры! Мне нужно... Можно видеть пана Шавельского?
     - Пан доктор в больнице, на работе. У пана есть дело?
     - Собственно, мне нужно видеть Еву.
     - Ее нет, она уехала с матерью.
     - О-хо-хо! А когда она вернется?
     - Если вам нужен пан доктор, то он вруце до обяду  <i>(вернется к обеду)</i> ,
через три часа. Цо передать?
     - Скажите, что приходил советский офицер, который стоял у них в январе.
Через три часа я вернусь.
     Такого не  ожидал.  "Ничего,  -  успокаиваю себя.  - Ева  жива-здорова,
значит, вернется. Не сегодня, так завтра. Потерплю".
     Я вышел  и  побрел  не  спеша вдоль улицы. Через  полчаса  оказался  за
окраиной. Увидел  кладбище. За невысокой оградой  -  ряды крестов: каменных,
деревянных,  металлических.  У  входа  -  маленькая  часовня.  Внутри  перед
распятием горит лампадка. Кладбище бедное, но ухоженное. Центральная аллея и
боковые дорожки посыпаны гравием. Скромные памятники и оградки целы.
     Я  прошел в глубь  кладбища, нашел скамейку в тени, сел, закурил. Тихо,
спокойно...
     В голову лезут невеселые мысли: "Если Ева уехала  надолго,  то оставила
для  меня письмо  или  хотя  бы записку". Вытащил  из  сумки блокнот и решил
написать письмо Еве: поздравить с днем рождения и пожелать счастья. Сообщил,
что с нетерпением жду встречи, что  написал  ей много  писем,  но ответа  не
получил,  что  каждый  день  думаю о  ней!  Сложил  листок  треугольником  и
надписал: "Еве в собственные руки".
     Время  тянулось  медленно,   стало  припекать.  На  улицу   Зеленую   я
возвратился раньше  срока. Стоя в тени акаций, издали наблюдал за домом. Вот
увидел пана  Богдана, легким  шагом идущего от площади. Неясное беспокойство
охватило меня...
     Опять звоню. Та же женщина открывает дверь.
     - Можно видеть пана доктора?
     - Гм. Прошэ пана зачекачь.
     Ждал я  долго. Впрочем,  возможно, мне  так  просто показалось. Наконец
вошел хозяин. Он выглядел моложе и здоровее, чем зимой.
     - Здравствуйте, пан Богдан! Узнаете?
     -  Что-то не  припоминаю, пан офицер.  Вы были у нас?  Але много  ваших
жолнежей приходили. Тенжко запомьентать вшистких <i>(трудно всех запомнить).</i>
     -  Всех?! Пан  Богдан,  мы же с вами  и  с Евой много раз беседовали! Я
читал вам стихи Пушкина! Неужели вы все забыли? Не верю.
     - Так, так. Пушкин. Ваша ксенжка у нас. Я вруце вам. Отдам.
     - Отдавать не надо. Я подарил Еве! Где Ева? Она здорова?
     - Дзенки Богу! Слава Богу! Здорова. Так.
     - Хорошо. Помните, Ева и вы приглашали меня в гости после войны? Вот, я
приехал.
     - В  гости? Не помьентам  юж.  Может быть. Ну, Эва - такая  отзывчивая,
такая увлекающаяся девочка. Не так ли?
     -  Да,  отзывчивая. Я  обязательно должен ее  повидать.  Я приехал  для
этого.
     - Не  надо это требовать.  Что  значит "обязательно"?  Эва и  ее матерь
уехали к родным. Когда повернутся, не знаю. Может, в конце лята...
     - А где они сейчас? Мы с Евой договорились встретиться после войны.
     - Так, так. Эва - наивная девочка. Не понимает за жице. Идеалистка.
     - Где она? В каком городе?
     -  Они  у хорей  кревней <i>( у больной  родственницы)</i>. Тенжко хора, после
лагеря. Это далеко. Дальше Закопанего. Едут до них на конях. Им нужен покуй!
Почты там нет. Все.
     - Все? Как повидать Еву? Я дал ей слово приехать! Она ждет меня!
     - Не знаю. Таки варунки. Такие обстоятельства. Напишите листа (<i>письмо)</i>.
Я передам, если это так нужно. Я не уверен, что нужно.
     - Пан Богдан, Ева получила мои письма?
     - Э-э, не знаю. Думаю, что не получила.
     - Почему вы так думаете? Я написал ей много писем.
     - Э-э, Эва как-то сказала, что пан не пишет, и она не знает, жив ли он.
Кажется, это она о вас говорила. Не помьентам юж.
     - Вспомните, были ли письма? Мне надо знать!
     - Эва как будто не получала. Не знаю. Не будем больше об этом.
     Он   говорил  неуверенно,  спотыкаясь,  стараясь  побыстрее   закончить
неприятный  разговор. Я  вытащил  из  полевой сумки  написанное на  кладбище
письмо  и дописал,  что  приеду еще раз в середине августа,  а пану  Богдану
сказал:
     - Прошу вас передать Еве, что я жив, что ищу ее, что писал и что приеду
через месяц. А вот письмо для Евы. Не забудьте передать.
     - Хорошо, хорошо. Я очень спешу на работу. Извините. Ядвига! Я спеше!
     - Еще минуту. Сегодня у Евы день рождения. Передайте, что  я  желаю  ей
счастья. Еще цветы и подарок - это кольцо.
     -  Кветы  можно. Понимаю. Но  кольцо - нет. То бардзо паненку  обьензуе
<i>(Это  очень  обязывает девушку)</i>  Я не могу брать.  Тэн бардзей <i>(тем более)</i> -
кольцо.
     - Мы с Евой друзья. Значит, можно подарить на память.
     - Друзья не дарят девушке дроге кольца. Я ойтец, и я не принимаю.
     - Не знаю, что сказать.  Я... Я люблю  Еву и вот... Вы, наверно, делали
подарки пани Марии? Не так ли?
     - Ну, то было  после помолвки. А так...  Один день знакомы...  Нет,  то
непристойне.
     - Вы жестокий человек, а еще христианин! Говорили пустые слова о добре.
     - Ну, нех бэндже так. Не надо конфликт. Я беру. Всего найлепшего!
     - Когда Ева вернется, она останется здесь? Никуда больше не уедет?
     - Она и матерь отвезут родню в Краков и пробудут  с ней там килька дни,
жебы убрать мешкане <i>(здесь: чтобы убрать квартиру)</i>. Потом повернутся сюда, я
думаю.
     - Это та самая родственница, что сейчас в Закопане?
     - Да, конечно. Вы, как  следователь, допрашиваете. Эта  родственница до
39-го  года  жила  в Кракове,  а  пузней <i>(позже)</i> из  гетта попала до  лагеря
Плашув. Когда она была в лагере, ее мешкане,  квартиру, захватили чуже люди,
поляце.  Теперь они  недовольны, что  из  лагеря  вруце  сен  жиды. Ну,  что
возвращаются евреи. Едут еще и с востока, с России евреи, беженцы от немцев.
Таких  тут не любят.  Поэтому родственнице  надо помочь, защитить. Вы должны
это разуметь, понять. Так?
     -  Я не все понимаю.  Не хочу вас задерживать. Объясните мне, где живет
эта ваша родственница? Она еврейка?
     - Не совсем, але, в цалем, да. А зачем вам адрес?
     - На  всякий случай. Чтобы не  разминуться в следующий  раз  с Евой.  А
может, помочь.
     -  Хм. Улица  Видина,  дом 10,  второй  этаж. А мешкане  <i>(квартиру)</i>  не
помьентам.
     - Где это, какой район?
     - Трудно объяснить.  Близко  до Грюнвальдскего  моста. Это между Старым
Мястом  и Казимежем.  Недалеко большие  улицы Страшевска и  Шпигальска. Пшед
войне там  жило  много  жидов.  Потом  всех  забрали  до  Аушвица,  Плашува.
Зосталось мало. Некоторые убежали в горы, до Чехии, до Романии.
     - А как звать вашу родственницу?
     - Вам  не  надо  тревожить  ее. Население, поляки  не  любят  евреев  и
"советов" тэж.
     - Я не буду тревожить, но все же, как ее зовут?
     - Пани Сесилия Вайнерова.
     - Я приеду в  августе. Уверен, что Ева ждет  меня.  До видзенья! Хозяин
вышел за мной на крыльцо и взволнованно сказал:
     - Вы бардзо торопитесь!  У вас нет положения. Вам