Кустодиевым - вспоминая об этом, он невольно щурился и вздрагивал. Запашный развлекал Воробьева, а с ним заодно и всех других, рассказом о лошадиных болезнях: -Колика приключается от объядения и от быстрой езды: если вскоре после кормежки - а также от простуды, зеленого гнилья и другого вредного корму - и от запора... Он любил старый слог. Дома у него была старинная, едва не наизусть выученная им книга по коневодству: он заимствовал оттуда целые отрывки, справедливо полагая, что лучше все равно не скажешь. -Зеленого корма они не любят - это так,- признал Воробьев, который в начале службы имел дело с конной милицией и теперь, как охотник, соприкасался иной раз с исчезающим лошадиным племенем.- У меня была одна - у нее от травы живот вздуло и пошла ногами сучить. Ветеринар извлек из своей книжной памяти и по этому поводу тоже: -Лошадь делается беспокойна, топает, скребет передними ногами. При этом часто на свой живот озирается... Профессор вспомнил про скорняка и мельком огляделся. -Вот-вот. Так оно и было.- Воробьев призвал всех к столь же верному воспроизведению истины.- А делать-то что? Если в следующий раз случится?.. Предположение это, в наш век служебных машин и многоцилиндровых двигателей, было самое невероятное, но ветеринар дал необходимую справку: -Гашеную известь хорошо внутрь дать и прямую кишку очистить. Введя в нее правую руку, смазанную маслом... Воробьев засмеялся - он любил лошадей, но не до такой степени. -Это я тебя тогда позову. Но говоришь ты хорошо. Доходчиво. Не то что некоторые. -Книги хорошие есть,- скромно объяснил тот.- Ясно написанные. Сынишка только в моей последние страницы вырвал - не найду никак. Говорит, затолкал в печку. Папка слишком много ее читает, говорит. Маленький - а понимает... Наверно, в трубу вылетели... Профессор очнулся от спячки, в которую они вогнали его своими непрофессиональными суждениями: -Кто заболел?.. О чем мы вообще?.. Зачем меня вызвали?!.- Когда он был в ударе, то поражал слушателей блеском импровизаций, но и у него бывали тупые, лишенные вдохновения пустоты, когда он воспринимал мир как рыба сквозь стекло аквариума: тускло и обесцвеченно. Воробьев помолчал: держа дыхание и сбивая профессора с темпа - этому он тоже научился в милиции. -О лошадях,- объяснил он, когда счел это нужным.- Не увлекаетесь? -Нет,- отрекся, с чистым сердцем, профессор.- С коровами и овцами имею иной раз дело по службе, а лошадей давно в глаза не видел. -А я наоборот!- Ветеринар обрадовался тому, что нашел человека, так удачно его дополняющего.- Коров не признаю, а лошадей обожаю. Мы с вами хорошую бы пару составили... Профессор примолк, не зная, как отнестись к этому комплименту, потом вспомнил о шубе, заерзал, заволновался. -Хорошие чучела, между прочим, делает,- отрекомендовал Воробьев своего таксидермиста.- Можете, в случае чего, обращаться... Тут подоспел Пирогов. -А мне-то они зачем?- ввинтил он, ни в чем не разобравшись.- Покойников потрошить и мумии из них делать? Профессор и на него уставился с искренним недоумением, Воробьев же оскорбился: -При чем здесь мумии? Если я чучела люблю?.. Может, для того и охочусь... Все-таки нет в вас выдержки, Иван Александрыч.. -Есть такая беда,- охотно согласился с ним Пирогов.- Всю жизнь маюсь из-за этого... Профессор посмотрел на часы, ужаснулся увиденному, изломил дугой брови, взвился над стулом, взмолился: -В чем все-таки задача наша?! Я вникнуть никак не могу! Воробьеву, уже раздосадованному Пироговым, не понравились ни этот изгиб бровей, ни трагические интонации: -Разговариваем... Так просто нельзя посидеть? Редко же видимся... -В этом кабинете?! -А чем вам мой кабинет не нравится?- насторожился Воробьев.- Он для всего годится...- и, выдержав надлежащую паузу, пошел затем, в интересах дела, на попятную, на уступки:- Хотя можно и начать, с другой стороны...- Он оглядел докторов, сидевших вперемежку в белом и в черном, как фигуры на шахматной доске:- Отчего у нас инфекции в гору пошли - вот чего мы собираемся. Что это за болезнь такая, которой переломить хребет нельзя? Профессор взметнулся над столом выше прежнего. -Так выяснили уже! Бруцеллез, афтозная форма! Вам не передавали разве?! У Воробьева оставались сомнения на этот счет, и он обратился к Пирогову: -И вы так считаете? -Так прямо и говорить?- потянул тот. -А как же?- отвечал тот снисходительно.- Партии говорят только правду. -Ну если партии, то я тоже так считаю. Профессору виднее. Он специалист по этому заболеванию... Воробьев уже явственно почувствовал во всем этом обман и злой умысел, но в заговоре участвовало слишком много участников. Он отступил: -Докладывайте, Анна Романовна.- Милиция тоже иногда оказывается беспомощна - до поры до времени, конечно. -Я мало что знаю,- сказала она, поднимаясь в качестве ведущего конференцию.- Их вела Ирина Сергевна - она бы лучше все рассказала... Может, ее позвать?.. -А вы не можете?..- Воробьев и ее уже заподозрил в двуличии. -В общих чертах только... Они как-то мимо меня прошли... Я не знала, что мне их докладывать придется... Это была сущая правда. Так уж получилось, что она ни одним из больных не занималась, а тем, что не имело к ней прямого отношения, не интересовалась: для своих дел не хватало сил и терпения, а для чужих-то? (Она была напрочь лишена врачебного любопытства и слишком твердо стояла на земле, чтобы витать в облаках и читать по звездам,- в этой сфере ее интересовали одни погодные предсказания.) -Про случаи мы все знаем.- В Иване Александровиче заговорило вдруг коллегиальное чувство, и он помог ей.- В прошлый раз говорили. Что-нибудь новое появилось? Он задел Воробьева за живое: помощь врага никогда не приходит вовремя. -Появилось. Давайте другую сторону заслушаем. -Какую?!- завопил профессор.- Во всем этом деле одна только сторона! Моя! -Докторов по скотине,- и Воробьев кивнул ветеринару:- Давай, коновал, соревнуйся... Его протеже оказался лучше докторов подготовлен к симпозиуму. Он по заданию секретаря съездил накануне в Тарасовку и привез оттуда впечатления, которые постарался облечь в переплет, достойный испорченной сыном книжки. -Сообщаю,- сказал он, и это было последнее употребленное им современное слово.- На языке и губах у осмотренных заметил я мутные прыщи, в иных местах лопающиеся...- здесь он, волнуясь, подглядел в черновичок,- и образующие красные язвы, подобные широким ссаднениям. У одного сосунка кожа сошла с языка чулком и оголила красное мясо... -У кого?!- ужаснулся профессор: до него никак не могло дойти, что его пригласили наряду с ветеринарами.- Мне этого не показывали! -У коров,- укоротил его Воробьев, восстанавливая порядок.- Тоже послушать иной раз не мешает. Хорошо же излагает. Говорит понятно.- В его устах это было высшей похвалой: он за свою жизнь наслушался столько путаницы и невнятицы, что другому хватило бы на десять - в старых же оборотах речи ему слышалось что-то родное, петровское.- Не мешайте. Если сами не умеете...- Профессор на этот раз не подскочил, а, напротив, только глубже вжался в стул: и взлет и спад эти были у него как бы две волны одного душевного порыва... -Прыщи между копытами,- продолжал вводить его ветеринар в соблазн и в искушение,- тоже трескаются, сходят и струп оставляют. У двоих ноги вспухли и сошло копыто. Те же грозди на сосках и на вымени. Не иначе как молоко должно быть заразное... Областной ветеринар тут невпопад крякнул, но вслух ничего не сказал. Пирогов, хотя и слушал с насмешливостью, заинтересовался: -У наших только копыт нет, а так - все одно к одному. Занятно. Профессор воодушевился наконец, но на свой лад: -Так вот оно что?! Теперь я понял. Это очень интересно! Можно говорить об афтозной форме бруцеллеза у животных! Параллельно такой же форме у людей! Это еще не описывалось! Хотите, статью вдвоем напишем? -Не бруцеллез это,- вдруг сказал ветеринар районный.- Было название: нас в техникуме учили - я только его не помню. И в оглавление не поглядишь: сынишка книгу порвал... Кощей, что ли?.. -Какой Кощей?!- бросился в бой за родную болезнь профессор.- Бессмертный, что ли?!. Какого года книга ваша? -Тридцатого. -Тысяча девятьсот? -Зачем? Одна тысяча восемьсот тридцатого. Профессор тут заметно успокоился и язвительно произнес: -А вы знаете, когда был открыт бруцеллез? Нет?..- Будь Запашный студентом, ему бы не миновать осенней переэкзаменовки.- В 1887-м году Брюсом: отсюда бруцеллы - и в 1910-м Дюбуа. В России им стали заниматься с 1922 года, а до этого у нас для него и названия не было!- В голосе его послышались менторские, из твердого металла, нотки.- Так что из книги вашей вы ничего вычитать не могли. Заболевание, конечно, существовало, но описывалось под самыми фантастическими именами... -Вот я и помню что-то фантастическое,- робко возразил ветеринар, никогда в жизни не сидевший рядом с профессором.- Кощей не Кощей... Убей бог, не помню... -Подумай - может, вспомнишь,- напутствовал его Воробьев и перекинулся на Журавлева:- Может, гость нас рассудит? Как-никак, личный ветеринар Сергея Максимыча...- но тот и не думал вмешиваться в их дела - более того, встал, закрывая своим телом дебаты. -Поглядеть надо. Я понаслышке не умею,- и обратился к коллеге:- Дворы мне назови, где ты видел все это. -Зачем? Лично свезу. За честь почту,- и этим все и закончилось: профессор даже успел к скорняку на свидание... Областной ветеринар оглядел одного бычка, другого - ему было довольно. -Что тут судить-рядить?- пробормотал он.- Ящур - он и есть ящур. Районный хлопнул себя по лбу. -Ну ящур, конечно! Как я забыть мог?! Я ж говорил, что-то сказочное!.. Через день Сорокин и Потапов снова были вызваны перед ясные гусевские очи и с ними, в качестве понятого - Иван Александрович. Гусеву были нужны точные сведения об объекте. -Значит, ящур у вас,- огласил он полуофициальную новость и пытливо, насквозь переглядел всех и каждого: словно пересчитал по пальцам.- Что делать будем? Вопрос был к Потапову как к старшему. Тот посмотрел в памятку, подготовленную ему отделом СЭС по особо опасным инфекциям. -С людьми? -Со скотом. Люди как-нибудь сами выходятся. -Со скотом если, то пораженные животные изымаются из стада и подлежат уничтожению, для чего устраиваются специальные бойни, огораживаемые и охраняемые; остальные животные из стада должны содержаться отдельно, чтобы избежать соприкосновения со здоровыми; пастухи должны быть различны; села, в которых выявлен ящур, изолируются, подъезды к ним посыпаются негашеной известью; все въезжающие на территорию должны миновать спецпропускник и проехать через ящик, наполненный смесью торфа с той же известью; вся сельскохозяйственная продукция не подлежит вывозу из данного района... Гусев прервал его - ему хватило этого: -Заладил! Зачастил! Наговорил на пятилетку... Кто будет делать все это: спецпропускники да карантины? -Не знаю,- признался Потапов: он, с высоты своего положения, мог не знать частностей.- Бойцы особого отряда, наверно. -Общесоюзного? В противогазах которые? На всю страну прогремим?.. А нельзя все это похерить да от бруцеллеза дальше лечить? Как нас профессор учит? Мне тут и про сельскохозяйственную продукцию тоже не нравится...- Потапов в ответ только пожал плечами: мол, как изволите, так и будет.- Что скажешь, Сорокин? У тебя башка хитрая, и сам ты мужик увертливый. -Это хорошо б, конечно,- сказал тот.- Нашим мужикам только ящура не хватало. Но ведь наружу может выйти. Просочиться. -А кто скажет?.. Кто вообще может ваши диагнозы оспорить? Они ж хуже, чем судебные приговоры. Там хоть на кассацию подать можно. Или под амнистию подвести. -Все так. Но есть москвич этот. Если б он сам им не болел. А так непременно протреплется. -И у него родственник в министерстве,- вполголоса прибавил Иван Александрович, который не имел пока права говорить в этой компании громче. -Это все тот же?- спросил Гусев.- С которым я разговаривал? -Он,- сказал Сорокин.- Так уж сложилось. Не убивать же его за это? Гусев внимательно посмотрел на него. -Нет. Убивать не надо. Если б он умер от нее - другое дело. -Так от нее не умирают,- сказал Сорокин.- Такая болезнь нехорошая. -Что от нее только у начальства голова болит?- завершил его мысль Гусев.- А кто вообще первый сказал про него, про ящур этот? Кому он в голову пришел? Кому понадобился? -Не знаю,- сказал Сорокин.- Я в отпуску был...- и оглянулся на Пирогова: выручай, мол, и заодно сам выпутывайся... Если бы Иван Александрович был глуп и тщеславен, то непременно отстоял бы свои авторские права и похвастался приоритетом в этой области, но он таким не был. -Так он же и поставил,- нажаловался он.- Сам пляшу, сам гуляю. Дали мне его, на мою голову. -А кто дал?- спросил Гусев, но Пирогов и здесь оказался на высоте. -Не помню, Сергей Максимыч. Удружил кто-то, а кто, не помню... Гусев внимательно посмотрел на него: Иван Александрович сидел, почтительно потупившись, но в верноподданном смирении его чувствовались уверенность в себе и достоинство. -Там, Сергей Максимыч, его место другой пока занято,- вставился Сорокин, посчитав момент подходящим.- Его за бруцеллез сняли. А теперь, я понимаю, ящур? Неувязочка... Гусев согласился с ним - хотя, как всегда, по-своему: -Главное, там умный человек теперь нужен. Кого на его место поставили? -Есть такая Анна Романовна. Как доктор средняя очень... Мужа недавно за спекуляцию осудили... Гусев, услыхав это, поморщился, подумал, набрал телефонный номер. -Егор Иваныч? Опять я. Повадился тебе звонить... Слушай, там, оказывается, не бруцеллез совсем, а другое заболевание. Приедешь, я тебе расскажу - разговор не телефонный... Тоже со скотом связано... Слушай, у тебя кто там главным врачом в районной больнице?.. Анна Романовна? Она, говорят, заменяет Ивана... Как тебя...- Ему подсказали.- Не заменяет, а на его месте сидит? Так ты переставь их снова. Что тебе стоит обратную рокировку сделать - это ж не шахматы?.. Не тянет?.. Ладно, подумаю!..- Он не дослушал, бросил трубку, повторил за Воробьевым:- Не тянет!.. Кто не тянет, неясно... Это я сделаю,- пообещал он Сорокину и спросил, видя, что у того еще что-то на уме:- Что еще?.. Сорокин решил попытать счастья. Его останавливало одно: неизвестно было, как подействовало на Гусева мумие: он сам ни слова не проронил об этом, а Сорокину было не с руки спрашивать. -Сергей Максимыч, надо бы с самого начала все это сельскому хозяйству отдать. Что нам впутываться, с нашими нищими ресурсами и худыми специалистами? Не по Сеньке шапка. Пусть Михал Михалыч этим и ведает: у него силы и влиятельность... Да оно так и есть: это его ведомство. Не из-за людей же весь сыр-бор разгорелся... -Это ты за обоих теперь стараешься?..- Гусев язвительно поглядел на него, потом на Потапова.- Хотите все на отсутствующего свалить? -Вообще не хочу иметь с этим ничего общего. С этими бойцами в противогазах. Ну что я рядом с ними? Нуль без палочки. -Может, ты и нуль: когда захочешь, но пройдоха тот еще - я тебя насквозь вижу!..- и Сорокин, которому показалось сначала, что Гусеву помогло его средство, теперь сильно в этом засомневался.- А с другой стороны - пусть так и будет,- передумал тот, не зная, куда слить злость и найдя наконец удобную воронку.- Говорил я ему: нечего в отпуск летом ездить - уборка на носу: мне вот из-за него приходится всем заниматься - а он мне: что ж я, если на мне сельское хозяйство, никогда летом в отпуск не пойду? Ну и иди! Приедет - в самое пекло попадет. Мы его еще раньше времени вызовем... Что еще?!.- насмешливо спросил он, читая на лице Сорокина немой вопрос и иносказание.- Хочешь знать, как мумие твое подействовало?.. Всю постель перепачкал чернотой твоею! И пижаму с рубашкой тоже! Не отстирает теперь никто!..- и видя, что тот всерьез сдрейфил, заухмылялся и открыл ворот рубахи.- Вот!..- Он показал белую длинную гусиную шею - все приподнялись и заглянули под белье.- Нет ничего!- Шея и в самом деле была девственно чиста и свободна от всего лишнего.- Сошли совсем!- объявил он, будто это была его заслуга и выдумка, а никак не сорокинская, и лицо его в этот момент каким-то особенным образом оскалилось и в нем проглянула странная дурашинка, иногда освещавшая его: тогда из него, как чертик из сюрпризной коробки, высовывалось нечто неуместное, отчасти непристойное и даже потустороннее; но в следующий миг крышка захлопывалась, на лицо вешался замок и черты его приобретали прежнее, заостренное и взыскательное, выражение... Так или иначе, но за считанные минуты здесь, в этом кабинете, были решены судьбы Ивана Александровича, Анны Романовны, Воробьева - и Петровского с Тарасовкой в придачу... -Ну и как?- спросил Сорокин Потапова, когда они вышли из кабинета.- Помогли тебе мои катышки? -Все нормально,- снизошел до ответа тот.- И с ними хорошо и без них неплохо... 40 Ирина Сергеевна и Алексей Григорьевич пошли навестить больного Ивана Герасимыча. -Ирен!- воззвал он к ней на улице, воспользовавшись удобным случаем.- Когда ты снова меня осчастливишь? Сколько ж можно ждать? Опять впустую время уходит!.. За два дня, что протекли после его чудесного выздоровления, Алексей не мог добиться от Ирины Сергеевны не только что нового свидания, но и обещанного ею совместного чаепития: если она и не пряталась от него, то искусно его избегала. -Ты как одна знакомая моя - из той эпохи, когда я только начинал эти фарсы. Она меня тоже манежила, дрючила, потом говорит: "Ничто не должно переходить в систему". Ты тоже так считаешь?..- Ирина Сергеевна отмолчалась.- Хоть идти с собой позволяешь. За счастье должен почесть, как ты говоришь... Как это ты не боишься? Увидят же? -Мы оба в халатах и к больному идем. К этому не придираются. -В халатах? Для маскировки?.. Это класс. Сколько ни учись здесь, все мало не покажется. Буду теперь на свидания в белом халате ходить. Чтоб милиция не останавливала. -Будет чепуху молоть. У Ивана Герасимыча, смотри, не проболтайся... Пришли уже...- и свернула к деревянному дому, темневшему среди зелени за низким, потерявшим краску забором. -Это у него такая дача? - удивился Алексей и пошел за нею. Они, никого не встретив, прошли в спальню к старику: Ирина Сергеевна знала расположение комнат в доме. Иван Герасимыч лежал на кушетке, дремал, когда они вошли, и не слышал их прихода. Алексей нашел его сильно изменившимся за время болезни их обоих: он осунулся, лицо его заострилось и как бы тронулось серым, подернулось золою. Кроме того, верхняя губа по какой-то причине вспухла и всецело его преобразила: странно, как подобные пустяки могут менять общее выражение лица - оно словно пошло на сторону, повернулось иным боком. Впрочем, так казалось, пока он был в сонном забытьи - когда же очнулся, то стал больше похож на себя: портреты пишутся в бодрствовании, а не в покое. -Ты, Ирина?.. И Алеша с тобой?.. С которым мы маху дали?.. Ящура распознать не смогли...- Он захотел сесть или упереться в локоть, но не смог и, вместо этого, повернулся на бок: так было проще разговаривать.- Потому как не видели никогда... В медицине секрет есть один: будь ты хоть семи пядей во лбу, а чего не видел, того знать не можешь... Так и будешь до конца жизни шишки набивать... Потому как болезней - миллион: всех не сосчитаешь... Хотя хватит одной, чтоб на тот свет свалиться... Он разговаривал с хрипотцой и обращался к одному Алексею: с Ириной Сергеевной у него были свои счеты, которые не решались разговорами и даже плохо с ними совмещались. -А Марья Федоровна где?- спросила она. -В магазин пошла. Я простокваши попросил... В кои-то веки захотелось... Капризный больной попался... Нет ее, наверно... Я ей адрес дал: раньше на дому делали, можно было купить, а теперь не знаю... Что стоите? Садитесь оба... Если я лежу, встать не могу, так это не значит, что вам стоять надо... Не на панихиде...- Алексей сел, Ирина Сергеевна взялась прибираться в комнате.- Брось ты эту канитель... Что нового в больнице? -Ивана Александровича снова главным поставили. -А я в этом не сомневался никогда... Это, с его стороны, ловкий ход был...- и Иван Герасимыч глянул с вечной своей укоризной.- Теперь не бранить, а просить будут. Как Годунова на царство... Ладно, бог ему судья... А еще что? -С ящуром война разворачивается. Коров будут отбирать. За компенсацию. -Это плохо!.. Сжигать, что ль?..- Он помрачнел.- Знаем мы эту компенсацию. Куренка на нее не купишь... Хорошо глаза мои этого не увидят...- и заранее опровергая заверения в обратном, готовые слететь с их языка, упредил их:- Марья Федоровна, кажется... Калитка скрипнула... Посмотри в окно: она это?.. Простокваши, небось, не купила... Ходит как потерянная... Теха-матеха... Всегда была такой, а теперь в особенности... Посмотри, что она там делает. Должна была в дом зайти... Ирина Сергеевна подошла к окну, поглядела. Марья Федоровна стояла в рассеянности возле клумбы, как бы собираясь заняться ею. К ней следовало приложить руки: разросшиеся во все стороны сорняки забивали, заслоняли сочной, жесткой путаницей немногочисленные, потерявшиеся в траве, отцветающие бледно-голубые садовые незабудки и темно-фиолетовые анютины глазки. С того дня как Марья Федоровна узнала о болезни мужа, с нее не сходила эта оторопь и еще - неумная и неуемная, почти детская обида, какая бывает у иных людей на большие беды: она заставляет их обвинять и саму жизнь и близких в случившемся с ними несчастье. -Вся проблема - с ней.- Иван Герасимыч насупился, недовольный: будто с ним кто-то спорил.- Одна останется... Надо было нескольких детей иметь - я ей всегда это говорил, а ей трудно показалось: поленилась, когда можно было, а потом - дудки: пошли матки-придатки...- Он смолк, срезался, побоялся, что сказал лишнее, обратился теперь к одному Алексею, словно с ним ему было проще говорить и будто он имел виды на него, а не на Ирину Сергеевну, которая стояла у окна и прислушивалась, глядя во двор:- Оставайся, Алексей!.. Глядишь, поможешь чем... Что тебе в Москве делать? Там тебе ходу не дадут: слишком насмешливый... Они вообще никому ходу не дают: висят на ногах, как гири пудовые... Как каторжные колодки... Здесь ты всю хирургию освоишь - от силы тебе пять-шесть лет для этого понадобится... Все же будешь делать сам, а не через чье-нибудь плечо смотреть...- и украдкой поглядел на Ирину Сергеевну:- Вон она: года не прошло, а в какого специалиста выросла... -Преувеличиваете, Иван Герасимыч.- Она отошла от окна.- Мне до него еще расти надо. -И кто мешает? -Кто мешает?..- Она виновато посмотрела на него.- Кишка тонка, не выдерживает. -У тебя кишка тонка?!- изумился он, и в глазах его блеснул луч надежды.- Да ты кого хочешь за пояс заткнешь: ты ж трехжильная!.. Необыкновенная, Алеша, женщина!.. Я к ней как-то с глупыми требованиями полез, с общими, а теперь гляжу, свалял, старый, дурака: для праведника закон не писан, а ученого учить - только портить!..- Он ей льстил, конечно, но лесть его оправдывалась тем, что он искал и просил не за себя, а за Марью Федоровну. Та вошла в спальню и стеснительно поздоровалась: будто не к себе в дом входила. Она слышала из сеней разговор гостей и не удивилась поэтому их появлению. -Нет простокваши,- однотонно сказала она.- Даже молока нет свежего, - и, присев на свободный стул, рассеянно огляделась.- Как себя чувствуешь? -Неплохо вроде,- соврал он.- Нет молока, и черт с ним: расхотел уже. Угощай гостей. -Иван Герасимыч!- предостерегла Ирина Сергеевна. -А что? Нет, что ль, дома ничего? И мы вроде не голодные - что будет, то и умнем... У меня пузанчик есть - с Нового года не тронутый. Помнишь Новый год, Ирина Сергевна?.. Вот и я помню. Последний Новый год мой! В глазах стоит!.. Давай, Марья, собирай на стол, я вставать буду...- и свесил с кровати ноги, истощенные, костлявые.- Ну и спички! Когда успел?.. Сроду таких не было... Не каждому покажешь... Марья Федоровна тоже на короткое время пришла в себя - в ней даже мелькнула прежняя живость и начальственность. -Ты куда?!- накинулась она на него.- Ложись сию минуту!- но он проявил твердость духа: -Отпустило вроде. Не болит ничего... Может, поживу еще... А умру - тоже не беда: свет, говорят, не без добрых людей. Не знаю, тот свет или этот, но полон ими. -Накройся, философ,- сказала ему жена.- Одна кожа да кости. -Халат надену. Неси халат мой. Тот, что с помпончиками -А у тебя один халат всего - что людям голову морочить? -Не дашь уже и похвастаться... Проводи лучше... Идти далеко...- Они сообща, совместными усилиями усадили его за стол.- Ну вот, сел - совсем другое дело!.. Мне б еще год так проковылять - глядишь, и прошла б болезнь моя. Природа все лечит... Что на стол ничего не ставишь? Нет еды в холодильнике? -Нет,- отвечала Марья Федоровна - с той самой неразумной обидой и вызовом в голосе: будто Иван Герасимыч подвел или обманул ее в лучших ожиданиях. -Что ж так?.. Не готовишь ничего?.. Ну я не ем - а тебе питаться надо?.. Я ведь водку сейчас выставлю - тоже вот, от всех болезней лекарство... А почему нет?..- Он был настроен насмешливо.- Алеша заждался, да и я не против... Про последнюю волю приговоренного слышали? Стопку чтоб поставили и сигарету дали. -Вот она тебя, воля эта, и погубила!- выговорила ему Марья Федоровна.- Сколько тебе говорили: не дыми, не порть себе легкие?! Накурился? Что теперь делать будешь? Иван Герасимыч упрямо мотнул головой. -Известно что... Значит, такая уж воля наша, российская. Жизнь себе укорачивать. -Плохая воля! -Какая есть уж. Другой не дано... Неси рюмки. А пузанчик в буфете, внизу, в глубине самой - от тебя спрятан. Так и быть, открою тебе секрет... Марья Федоровна нерешительно оглянулась на Ирину Сергеевну в поисках подсказки - та ничего не сказала, и Марья Федоровна вышла из комнаты... -Совсем растеряха стала,- неодобрительно сказал Иван Герасимыч.- Это и прежде за ней водилось, а теперь совсем никуда стала... Память, что ли, теряет?.. -Что вы так?- упрекнула его Ирина Сергеевна.- Переживает просто. -По-разному можно переживать. Нельзя ж так распускаться... Она и прежде без меня шагу не могла ступить... Это видимость одна, что командовала. -Не могла без вас... Что ж в этом плохого, Иван Герасимыч? Обвиняете женщину в том, что она к вам привыкла? Вы ж тоже без нее жизнь себе не мыслили? -Да знаю я все это... Кому ты рассказываешь?.. О том и говорю... - и Иван Герасимыч улыбнулся свысока и с какой-то бледной, напускной иронией, затем осекся, притих, попридержался. -О чем вы?- Марья Федоровна принесла с собой стаканы, графин и закуску. -Ни о чем.- Иван Герасимыч наново собрался с духом.- Что принесла на закуску? Не разгляжу сослепу. -Колбасы копченой. Тонко нарезанной. Можешь поесть немного. -Да нет уж. И пить не буду. На вас погляжу. -Совсем плох - раз выпить не хочешь. Налью тебе чуть-чуть... Дай бог, не в последний... Они втроем выпили. Иван Герасимыч, как и сказал, пить не стал - проследил только за тем, как это сделали другие. -Ну и хватит,- сказал он.- Посидели и довольно. К себе пойду... А вы сидите!- остановил он их, видя, что они повскакали с мест.- Это я про себя: на покой пора. Сидеть трудно... Помоги, Алеша...- Он встал и с помощью Алексея добрался до кровати. Марья Федоровна не тронулась с места: застыла как каменная. -Покажите сад ваш, Марья Федоровна,- попросила ее Ирина Сергеевна.- Я его с прошлого года не видела. Что в нем нового? -Что может быть нового? Сорняков полно,- машинально отвечала та, о чем-то напряженно раздумывая.- Полоть некому. -Хотите, помогу?- Ирина Сергеевна надумала отвлечь ее и вывести из дома. -А ты умеешь?..- Марья Федоровна придирчиво поглядела на нее, сообразила, что сказала лишнее, пришла в себя:- Пойдем, хоть фартук наденешь. Не в белом же халате сорняки полоть... Они вышли в сад. Алексей остался с Иваном Герасимычем: сидел на стуле возле его кровати. Иван Герасимыч молчал, занятый своими мыслями. -Женщины при деле, мужчины при разговоре?..- Он уделил наконец Алексею внимание.- Что они там делают? -Сорняки рвут. -Хорошее занятие. Главное, бессмысленное... Потому и успокаивает... Что смотришь так? -Тяжело?- Алексей, хоть и был врач, но никогда не сидел с умирающим и не знал, что говорить в таких случаях. -Умирать, что ль?.. Да нет, смерть не страшна, это как раз пустое. Не нужно вообще бояться того, чего не знаешь... Хотя все другого на этот счет мнения... Умирать у природы надо учиться. Не видел, как животные умирают?.. У меня, в зрелом уже возрасте, котенок был - до сих пор его помню. Поглядел на нас: оставьте, мол, меня, дайте спокойно подохнуть... Его соседский пес-дурак задрал - так он уполз куда-то, забился под лестницу, скончался там в одиночестве. Чтоб никому смертью своей не досаждать и чтоб труп на виду не валялся... Они же сами себя хоронят... До сих пор его взгляд перед глазами стоит... Мы-то не доросли до этого. Кишка слаба, как она говорит. Не можем ей в глаза заглянуть. Не за себя, так за других хлопочем... Мало на кого положиться можно - поэтому... Ладно, хватит об этом... У тебя-то какие планы?- и поглядел сначала прямо на него, потом чуть в сторону. Алексей пожал плечами. -В Москву вернусь. В клинику поступать буду. -Надумал уже?.. А с Ириной у тебя какие отношения? -Не знаю... Обычные, наверно. Иван Герасимыч насупился, надул вспухшую губу. -Обычных не бывает. А с ней - тем более. -Значит, сам не знаю. -Это больше на правду похоже...- Он хотел сказать что-то еще, раздумал:- Ладно. Иди... Дай отдохнуть...- и смолк, впал в забытье - или же притворился глубоко спящим... -О чем с тобой Иван Герасимыч говорил?- спросила Алексея Ирина Сергеевна. Они шли по дорожке, ведущей к калитке и обсаженной с двух сторон рядами черно-красных стрельчатых гладиолусов и полноликих губчатых, перистых разноцветных георгинов: Марья Федоровна любила все яркое, крупное и высокое. -Ни о чем,- сказал Алексей, не расположенный к откровенности: разговор с умирающим смутил его и привел в уныние.- Про котенка... Это имеет какое-нибудь значение? -А почему нет? - Ирина Сергеевна выглядела усталой, натруженной. Они вышли на улицу. -По-моему, ему совсем ничего осталось. -Поэтому его слушать не нужно?..- Она глянула сбоку, спросила:- А про волю умирающего слышал?.. Тут-то мы с тобой и расходимся. Он понял ее дословно. -Мне уходить? -Да нет уж, идем со мною... Разве можно женщину в такую минуту отпускать?.. Не видишь, каково мне?..- Алексей мало что из этого понял, но подчинился. Она скользнула по нему взглядом.- Все в халате? Людей пугаешь?.. Ну и не снимай его. Сейчас остановим машину, доедем - тут рядом... Они остановили грузовик. Ирина Сергеевна села в кабину, Алексей перемахнул через борт кузова. -На вызов?- спросил водитель. -Ну да,- сказала Ирина Сергеевна.- На последний. Хватит на сегодня... Прасковья Семеновна была дома. Перед их приходом она перебирала вещи на полках, в ящиках в шкафу и в двух комодах, проверяя их на наличие и на целость. Делала она это более или менее регулярно и не потому, что остерегалась воровства или боялась по иной причине за их сохранность, а просто выполняла некий ритуал: будто вместе с вещами подтверждала свое место в жизни, отмечалась в списке в некой длинной житейской очереди, доказывала свое в ней участие. Ирина Сергеевна никогда прежде - не только что не приводила к ней молодых людей: их у нее, как мы видели, не было - но и речи о них не заводила; о чем она думала, приглашая к себе Алексея, и на что рассчитывала, она сама толком не знала. Может быть, она надеялась, что хозяйки, против правил, не будет дома, но, увидев ее в гостиной, струсила. Все обошлось, однако, без объяснений и без последствий: будто и ее кто-то водил за руку. -Это Алексей Григорьич, доктор московский,- представила она гостя оторопевшей хозяйке: тот, в халате, остался стоять белой вороной среди темно-коричневого благочиния гостиной, обставленной старой деревенской мебелью.- Мы ненадолго. Посидим, в себя придем... У Ивана Герасимыча были - после него идти никуда не хочется... Она хотела добавить: как после похорон, когда все идут на поминки - но не сказала этого. -Плох совсем?- спросила хозяйка: Ирина Сергеевна рассказывала ей больничные новости, и ей не нужны были подробности.- А это москвич ваш? Я его другим себе представляла.- Она и про него знала - хотя не все, конечно. -Каким?- спросил Алексей, поскольку нас всех беспокоит наша слава и репутация. -Боевым, что ли. Задиристым. -Это меня так Ирина Сергевна расписала? Может, и был таким - теперь скисаю. -Что так? Алексей присел. -Испарения какие-то действуют... Или - столб атмосферный. На каждый сантиметр наш давит, оказывается, килограмм веса. Приходится пятьдесят килограмм с собой таскать. -Ну да.- Она глянула сочувственно.- Мужчинам особенно трудно. Мы-то привыкли с сумками ходить. -То-то и оно,- сказал Алексей.- А вы как себя чувствуете? -Ничего вроде. К врачам не обращаюсь. -Совсем? -Ни разу не была в поликлинике: Ирина вон соврать не даст. -Правда?..- Алексей посмотрел на Ирину Сергеевну, и та с неловкостью признала этот факт.- Класс! Рекорд Гиннесса. Не устаешь удивляться... За это выпить надо. Пойду-сбегаю, бутылку принесу...- Он почувствовал повисшую в воздухе натянутость и решил разрядить ее старым как мир способом.- А то "Наполеон" назад придется везти. Никто его здесь пить не хочет. -А что это?- осведомилась любопытная (или осторожная) хозяйка. -Коньяк французский. У нас - редкость, а там на каждом шагу. В разлив продают. -В самом деле? - Прасковья Семеновна глянула озадаченно.- Я здесь не видела. -Из Москвы привез,- объяснил тот.- Больной подарил. За то, что рану зашил с новокаином. -Ну вот...- протянула она.- А вы говорите, почему я в поликлинику не хожу?.. Дорогу к себе знаете?- спросила она, поскольку он, переглянувшись с Ириной Сергеевной, встал, снял халат и повесил его через плечо. - Найду. В первый раз здесь, но в Петровском ориентируюсь,- отчитался он, поняв, к чему она клонит, и вышел. Ирина Сергеевна устыженно качнула головою. Прасковья Семеновна проследила за ними обоими. -Занятный молодой человек... И минуты не побыл - смылся... Что у тебя за знакомые такие: посидеть не могут, трех слов связать? Ей стало неловко. -Сказал же, что вернется?- негромко сказала она. -Да жди!- против всякой логики возразила хозяйка.- Сбежал - и нет его... Случилось что?..- "Что ты его сюда пригласила?"- почти послышалось Ирине Сергеевне, но вслух она этого не сказала.- Что у Ивана Герасимыча? - Обе очутились за столом и не заметили, как за него сели. -Рак легкого. С метастазами. -Это ты говорила уже... Вы ж знали об этом?..- и поглядела испытующе на Ирину Сергеевну: никак не могла взять в толк, что произошло, что она привела с собой парня - боялась уже, что ничего особенного. -Марья Федоровна одна остается...- На Прасковью Семеновну и это не произвело впечатления. "Все так: одни" - хотела выговорить она, но не сказала. Ирине Сергеевне пришлось договаривать:- Вот он и не может себе представить, как она без него будет. -Умереть не может спокойно?- Она глянула уже с интересом. -Ну да. Привыкли друг к другу. Друг без друга не могут... А он, к тому же, считает, что у нее с головой не в порядке. Что память теряет. -Совсем хорошо,- сказала хозяйка.- Плохо, то есть...- потом подумала и произнесла вслух:- Хорошо - а ты тут при чем? Ирина Сергеевна ответила не сразу: -Просит, чтоб осталась... А я уезжать собралась... Прасковья Семеновна застыла на миг, покосилась на нее: -Так прямо и просит? -Да нет, конечно... Обиняками - да от этого еще тяжелее... Виноватой себя чувствуешь... -Ты никому ничем не обязана! Каждый за себя решает! У тебя год еще впереди...- но Прасковья Семеновна увидела тут, что она мнется, обнаруживает слабину и что глаза ее намокли. Она заерзала, заворчала:- Им дай только потачку! Палец дай - по локоть откусят!..- и поглядела ястребом.- Отчего я одна живу? Чтоб не жалеть никого! Начни только!..- и прибавила чуть погодя:- Для тебя сделала исключение... "И получила..."- послышалось Ирине Сергеевне, и на сей раз она спросила: -Жалеете? Та поглядела поверх нее и с осуждением: -Господь с тобою! Сама не живу, существую - дай хоть через тебя на жизнь поглядеть. Ты ж мне все рассказываешь. Сама от тебя завишу... Знаешь что?..- вконец спасовала и надумала она.- Пойду-ка я к Акулине.- У нее в ближнем селе жила двоюродная сестра, которую она изредка навещала.- Давно племянников не видела, а обещала подарки принести... Заночую у них наверно...- и глянула со значением. -Зачем? Я не это имела в виду!..- защитилась беспомощная Ирина Сергеевна, но та посмотрела на нее с внезапной иронией и превосходством. -Не это! Выпить просто захотели! Зашли вместо шалмана!.. Ничего... Кошке тоже не надо дорогу переступать, когда ей на улицу хочется...- и поскольку Ирина Сергеевна не знала, как отнестись к этому сравнению, прибавила:- Не обижайся... Тоже иногда нужно... Изредка!..- и сбежала от нее: крупная, нескладная, размашистая - спаслась бегством, как незадолго до нее Алеша... Ирина Сергеевна просидела за столом не двигаясь до его возвращения... -А хозяйка где? Я выпить с ней нацелился... Нам ее не хватать будет... Гляди, какой коньяк...- Он выпростал из пластикового пакета черную бутылку с вензелем на пробке и с живописной этикеткой.- Сам такого не пробовал... Что с тобой?- спросил он: на лице ее до сих пор были написаны замешательство и раскаяние. -Ничего... Тебе о котенке рассказывали? А меня с кошкой сравнили... Ты без халата? -Конечно. Дворами шел, мимо огородов и пугал. В светомаскировочных джинсах. Слился с местностью: враг не засечет, комар носу не подточит...- Он огляделся.- Ее что: нет совсем? -Вышла на время...- Ирине Сергеевне было неловко сказать, что хозяйка ушла на ночь. -Кайф какой! Люкс!.. Надолго?.. Ирина Сергевна?!.- воззвал он к ней, и она поспешно встала, опережая его поступки: -Пойдем ко мне... Здесь неудобно: ее комната... Он пожал плечами: мол, зачем - непонятно, но последовал за ней в спальню. - - - -Так и оставишь свет включенным? -А как еще? Впотьмах толочься? Ну и понятия у тебя! -А если заснем? -И что с того? Ты же за свет платишь?- Он успел уже выяснить ее денежные отношения с хозяйкой. -Ладно,- передумала она.- Скажу, что выключить забыла. -Кто тебя спрашивать будет? -Мало ли?.. Здесь по ночам свет не жгут...- и невольно оглядела его с головы до пят: при свете абажурной лампы, которой помогал скудный подслеповатый вечерний свет, идущий из окна, через сдвинутые белые шторки и поверх них... Комната, с присутствием Алексея, словно поменяла пропорции и очертания: с одной стороны, как бы расширилась, с другой - сосредоточилась на полуторной кровати: прежде она тянулась в сторону окна и к столу возле него. Это была обычная, предназначенная для скромной деревенской пары спальня - отличало ее от сотен таких же отсутствие фотографий на стенах: будто Прасковья Семеновна, поселившись здесь, решила порвать связи с прошлым. -Первый раз мужчину у себя принимаю,- сказала Ирина Сергеевна. -Это как?- не понял он. -Да так... До сих пор все на птичьих правах было...- Непонятно было, говорит ли она всерьез или шутит.- В гостях или на чужой территории... -Во временно оборудованном помещении? -Да. А сегодня - пусть на ночь, но у себя дома. -Взяла в аренду? За это выпить надо...- и полез за бутылкой. -Не надо,- попросила она.- И так хорошо. Он резкий. -Лучше бы хозяйской наливкой запить? Я видел в буфете вишневку. -Да ты что?! И думать не смей! -Давай поменяю? Эту поставлю, ту возьму? Выгодный же обмен? -Это когда она тебе разрешит. Вот твоя комната - дальше ни ногой! -Территория - это у вас великое дело. Жаль, хозяйки нет. Я ж говорил, нам недоставать ее будет. Она подумала вслух: -Сейчас, наверно, сестре говорит: моя-то, знаешь, что отчебучила?..- и ужаснулась собственной фантазии.- Судачат о нас, наверно. Тебя обсуждают. -А почему не тебя? -Со мной ясно все. Крест поставили. -Выдумываешь все? Да так, что все верят... Что ты сказала ей? Почему я пришел? -Не помню,- соврала она.- Сказала что-то... -Это ты умеешь...- и оглядел ее лежащую у стены и особенно рельефную и выпуклую при боковом освещении.- Красивая женщина. Я ж говорю, богиня римская. Только теперь еще и без одеяния. -Что ж во мне такого красивого? Ноги как тумбы. -Почему - тумбы?.. Так если только - тумбочки. Очень, кстати, точеные и изящные. -Тумбочки! Еще того лучше! -Да не те тумбочки! Что ты к словам придираешься? Она помедлила: будто и вправду задалась этим вопросом: -Слушать приятно - поэтому. -Все равно, главного не скажут. Знаешь, что у вас первое? -Нет. -Кожа. А она у тебя классная. Она поглядела недоверчиво: -Кто тебя учил? -Знакомый один. Он дело знает. Я потом смотреть стал - так оно и есть. Она укоризненно покачала головой, но не стала упрекать его. -И какая она у меня? -Белая, гибкая, податливая и упругая. -Вот как?.. Откуда у тебя слова берутся? Эластичная, что ли? -Можно и так сказать. А можно еще - как сливочная! Масло взбить хочется!.. -Погоди...- отстранилась она от него.- Масло взбить хочешь? Или вывих мне вправить?.. Понежней нельзя разве?.. А это зачем?.. У них возник спор о положениях тел при слияниях. Алексей настаивал на их разнообразии, она же придерживалась на этот счет более привычной для нее, консервативной точки зрения. -А что такого? Чем плохо сзади? -Я думала, это извращение. -Какое извращение?!. Я не это имел в виду. Для этого тренироваться надо... Ты что, совсем новичок в этом деле? -Почему? Видела Кама-сутру. -С картинками? -Были контуры. Понять можно. -Ну и что тогда? -Одно дело в книгах, другое... Подожди... Я сама люблю мужчинами руководить... -В тебя как в омут проваливаешься. С какого боку не подступись... Мы с тобой еще в Москву поедем,- решил он, откидываясь на спину.- Я это говорил уже, а я от своих слов не отрекаюсь. На ветер их не бросаю. -И что мы там с тобой делать будем? -То же, что здесь. Только с московскими накрутками. В рестораны будем ходить. -Вот счастье-то. -Ну тогда в театры и на выставки. Хотя я их недолюбливаю. Она поглядела с завистью. -Это уже получше. Пошла б с удовольствием... Но только не выйдет у нас ничего,- решила она затем. -А это почему? -Потому что ты здесь не можешь жить, а я там. Тебя вверх, а меня на дно тянет. Давай лучше свет потушим. -Зачем? -Чтоб не запоминалось. С любовью, говорят, не шутят... 41 Ящер - древний зверь и чудовище, прятавшееся сначала под чужими именами в старинной ветеринаровой книжке и перебравшееся потом в мелкий текст на последние страницы Алексеева учебника, вылезло оттуда на тарасовский шлях, подняло безобразную шишковатую голову, раскрыло пасть, дохнуло смрадом, завыло и оскалило неровные острые зубы. Против него были предприняты драконовские меры. Собрался штаб по борьбе с новой заразой - во главе с вызванным из отпуска Михал Михалычем. Подняли инструкции - подивились их враждебной, человеконенавистнической сущности, но сам святой ужас этот лишь подстегнул и подвигнул горячие умы к действию: у нас любят крайности и вообще все вызывающее головокружение. Составили план работы, наметили ответственных лиц и вызвали на помощь из Новосибирска санитарный отряд особого назначения: сфера действия его распространялась от Урала до Камчатки, и дело свое там знали - парни были с крепкими нервами, испытанные и загорелые. (Ящур - инфекция, хотя и не смертельная, но для скота особенно опасная: он быстро распространяется и может поразить целые регионы.) Отряд прибыл самолетом, быстро перегрузился на поданный автобус и направился в Петровское. Здесь начались обычные проволочки. Областное начальство, как водится, позаседало, но от непосредственного участия в делах устранилось: то ли не захотело лезть на рожон, то ли поленилось и передоверило все звену районному. Надо было ехать в Тарасовку. Воробьев направил туда своим ходом десяток милиционеров, но глубже встревать в дело не стал - да секретаря и не особенно в него посвящали: не то оберегали, не то оставляли в неведении в силу строжайшей конспирации, которая с самого начала окружила вспышку ящура; его даже по имени не называли, а в приходящих сверху циркулярах он значился как "Инфекция": чтоб не создавать панику в населении. Медицина, слава богу, осталась в стороне, все шло по линии ветеринарии, которая у нас в загоне и небрежении. Бедного Запашного к этому времени так замотали и затюкали, что хоть из самого чучело делай - он сбежал из Петровского, сославшись на болезнь и взяв больничный лист у сердобольной Анны Романовны. Обратились все-таки в больницу: там хоть шофера были. Лукьянов наотрез отказался везти отряд в деревню, сказав по этому поводу: "Я ума еще не лишился", и за дело взялся беспечный Вениамин. Этот повел сначала машину на скорости сорок километров в час, потом, когда руль перенял другой, так показал дорогу, что отряд заехал даже не в другой район, а в чужую область - во всяком случае, полдня колесил по степи, срезая так называемые углы и "беря задами и огородами": благо погода стояла сухая. Где Вениамин находил в степи эти зады и огороды, только ему было известно; отрядники ему поначалу верили: как полагаются на туземца в незнакомой местности - потом приняли за Сусанина: напрасно он оправдывался и говорил, что сам только что сюда приехал. (Потом, когда все кончилось, начальник отряда, посчитавший его вредителем и не желавший оставлять дело без последствий, настоял на том, чтобы его вызвали в соответствующие органы. -Ну и что?- обратился он к Вениамину, сам ведя следствие, потому что ему дали такую возможность.- Будешь и дальше говорить, что не мог нас в Тарасовку свезти, потому что указателей в степи не было? Веник, побитый перед этим в народе за пособничество врагу, со свежими ссадинами и синяками на лице и в других местах тоже, поглядел на него с понятной в таком случае обидой и претензией: -А как еще? Так и было. -Кто это тебя разрисовал так? -Мужики - кто ж еще? -Есть и еще желающие... Значит, ты только по-писаному машину водишь? -А вы разве не по инструкции работаете? Зачем тогда грамоте учились?..- и начотряда уставился на него, не зная, что сказать и чему дивиться: неслыханной ли его дерзости или столь же непроходимой тупости. Местные коллеги взяли допрос в свои руки, поспрошали Вениамина еще самую малость и отпустили, не желая связываться с ним и разгадывать его ребусы.) Председатель Тарасовского сельсовета, рослый и тучный мужик, из числа бывших старшин или прапорщиков, живший в селе как бы налегке, на всем готовом и сам корову не державший: человек по необходимости двусмысленный, вынужденный, как всякая другая российская промежуточная инстанция, служить "и нашим и вашим" и быть слугой двух господ (себя при этом не забывая) - собрал, как ему было приказано, односельчан на сходку. Здесь заезжие специалисты должны были рассказать про ящур, про его опасность, про необходимость изъятия коров и про обещанную государством компенсацию; он же, по окончании внушения, должен был представить дело как независящее от него, неотвратимое и неминуемое, почесать в затылке, развести руками и пойти выпить с мужиками - с расстройства и с устатку. Просветителей, однако, все не было, сам он взваливать на себя ответственность не стал: тоже самоубийцей не был - подержал мужиков и баб на пустыре перед сельсоветом и, когда они вдоволь натолклись и насмотрелись здесь друг на друга, распустил по домам. Если быть точным, то они сами разошлись, а он только оформил их действия актом своей воли: они и пришли сюда не по его зову, а из-за беспокойства за скотину - иначе бы черта с два он их дождался: на селе не любили организованности. Так или иначе, но народ рассеялся, уверенный в том, что имеет дело с очередной начальственной блажью, с ветром, пронесшимся не в умах даже, а по шуршащим на столах бумагам. Первая тревога прозвучала далеко после обеда, когда запыленный до неузнаваемости автобус подъехал к деревне со стороны противоположной ожидаемой, остановился и съехал на обочину. Здесь из него вылезли бойцы спецотряда, вытащили из багажника необходимый материал и инструмент и начали сооружать нечто из ряда вон выходящее: большой, метра три на четыре, ящик и вкапывать его в землю, лишая дерна и взрыхляя середину огороженного ими пространства. Другая часть прибывших, снабженная противогазами, осведомилась, где находится сельсовет, и туда и направилась; редкие зрители и свидетели происходящего, занятые трудом первых, не обратили на вторых надлежащего внимания - отметили лишь у них наличие противогазов, но те, вися сбоку, а не на носу у бойцов, не произвели на мужиков впечатления. -И что ты копаешь?- спросил один из них, наблюдая за действиями особенно старательного, не покладавшего рук труженика. -Отстойник,- отвечал тот, не делая секрета из своих занятий. -Какой такой отстойник? -Будешь в него вступать, когда из села выходишь. -Что это я в него вступать буду?- возразил строптивый зритель.- Мимо обойду!..- но боец решил, что он не спорит, а интересуется сутью дела. -Почему, говоришь?.. Потому что тут креозот: он дезинфицирует... И машина, какая выедет, тоже через него проедет... На дороге шлагбаум поставим...- (Паузы в его речи были обязаны физическим усилиям, а не колебаниям и сомнению в правоте своего дела.) -Ну шины в креозоте будут? Если останется он через час - дальше что? -Профилактика... По инструкции... Мужик остался неудовлетворен его объяснениями: -А трактор если? -Трактор?..- Тут и боец-особист разогнулся: он не знал ответа и спросил у старшего:- Слышь, правда: что, если трактор? Эта штука не выдержит. Бока слабые. Старший на то и был старший, чтоб знать ответ на всякий вопрос или находить по ходу дела его решение. -Для тракторов дорогу польем... Может, их вообще оттуда выпускать не будут... Пошли загон ставить. Двое здесь останутся доканчивать, а мы туда. -Рядом? -Конечно. Один человек оба поста сторожить будет. - Они пошли к автобусу, вынули из него яркие желтые пластиковые доски и заранее заостренные столбики, начали монтировать перегородки. Это понравилось зрителям куда меньше прежнего, но тут из деревни послышался рев коров: то же, что для других плач ребенка - и все бросились туда: с этим уж точно никто не шутит. Мычание коров и людской мат стояли над Тарасовкой. Остальная, большая, часть отряда направилась, как было сказано, к сельсовету, где соединилась с милиционерами, до того прятавшимися в помещении, и обзавелась списком коров, пораженных ящуром и подлежащих изъятию: его составили два ветеринара, областной и районный, посетившие перед этим деревенское стадо. Пастух на следующий день после их инспекции сбежал, и животные остались дома: впрочем, хозяева, почувствовав неладное, в стадо их все равно бы не отдали. Бойцы надели противогазы и вышли на поимку больных животных; им по опыту было известно, что лучше делать это наскоком: чем больше мусолишь такое мероприятие, тем дольше оно тянется. Председатель сельсовета служил проводником, но делал это так, что со стороны могло показаться, будто это они ведут его, а не он их и что он у них заложником: он умудрялся наводить их на цель не только что вполголоса, неслышно, но даже не меняя положения губ, ни самой физиономии. Те в противогазах, сея вокруг себя страх и панику, врывались во дворы, арканили коров удавками и волокли их за рога наружу. Дело дошло бы до драк и столкновений, но тут уже милиционеры начали оттопыривать ляжки и выставлять напоказ кобуру, а когда послышались угрозы и в их адрес тоже, один из них, по уговору со многими, выстрелил в воздух, и на этом все угомонилось... -Ребята! Вы же такие же люди, как и мы?! Что вы делаете?!- кричал Шашурин, забыв обыкновенную свою степенность. Он только что купил новую телку, и его имя в списке значилось по недосмотру или по старой памяти.- Я же вчера купил ее у шурина! -У тебя своя работа, у меня своя,- примирительно отвечал ему, дыша мимо дыхательной трубки, двухметровый противогаз, тащивший в сопровождении милиционера упирающееся животное.- Упрямый он у тебя, как я погляжу! -Она это! Химик сучий!.. Да что же это такое?!.- не унимался безутешный Шашурин и заорал вдруг на Семена Петровича, который из ложного сочувствия сунулся к нему с предложением подтвердить его невиновность перед бойцами и милицией:- Уйди, медицина! Зашибу! Ноги переломаю!..- Фельдшер перепугался и пустился наутек.- Ну ты видел?! Как можно?!.- злобствовал и кипел Шашурин, обращаясь к Торцову, стоявшему рядом и смотревшему на происходящее как бы со стороны, не принимая в нем участия. -Брось!- снисходительно посоветовал тот: прежде, принимая Шашурина в целом, он относился к нему с оговоркой - не то завидовал ему, не то не одобрял некоторые его поступки.- Не видишь разве, с кем разговариваешь? -Врываться в дом, во двор, ломать засов! Без санкции прокурора, без ничего! -Откуда знаешь: может, она и есть,- возразил Торцов с тихой ненавистью в голосе.- Санкция! -Видать, так!- сдался уже окончательно Шашурин.- А твоя где? Торцов помедлил, прежде чем ответить, оглянулся: -Свою я вчера в лес увел. В партизаны. - Вот! А я, дурак, на запоры понадеялся! Вчера новый замок повесил! Фомкой отодрали!.. Зачем они хоть хоботы эти натянули? Морды резиновые?! -Чтоб не узнали,- объяснил Торцов.- В масках... Пошли пить лучше, Шашурин...- и Шашурин, вообще не пивший, надрался в этот вечер до бесчувствия... Два дня спустя хоронили Ивана Герасимыча. Он умер накануне, с понедельника на вторник, ночью, во сне, без мучений и без ненужных мыслей. Вскрытия не было: диагноз и так был ясен - к среде труп был готов для захоронения. Новость о его смерти пришла одновременно с известием о тарасовских событиях. Народ забродил и заволновался вдвое: больше из-за коров, но и смерть старика, всю жизнь здесь проработавшего, прибавила страстей, дала повод для личного участия и выступления: движимые древним общественным инстинктом, несмотря ни на что постоянно в нас дремлющим, люди, стар и млад, потянулись из ближних и дальних сел в районную столицу. Все началось с рынка. Он, как всегда, собрался около шести часов утра, но затем, к семи уже, необычным образом закрылся. Остались только караульные: стеречь узлы и припасы, которые нельзя было возить взад-вперед - прочие потолкались под навесами, посовещались и разъехались, разошлись по деревням и весям. К полудню: похороны были назначены на послеобеденное время - в Петровское стали прибывать отовсюду большие и малые группы людей, вызванные рыночными гонцами. Приезжали на самом разном попутном и случайном транспорте: на мотоциклах, грузовиках, тракторах и самоходных косилках - все это ржало, ревело и окуривало Петровское ядовитой гарью и копотью. Когда гроб с телом усопшего вынесли из дома и поместили в убранный черным и красным автобус, на улице возле дома хирурга и по ходу предполагаемого движения к больнице, где должна была состояться гражданская панихида - всюду стояли люди, готовые присоединиться к траурному шествию. Автобус вел Лукьянов. Соразмеряя машинную скорость с людской, он медленно вез покойного по главной улице, обрастая по дороге длинным хвостом из десятков людей, обещавших вырасти в сотни. Получалась немая демонстрация и манифестация. Воробьев, не желавший осложнений и помнивший о выстреле в Тарасовке, подъехал к Ивану и остановил его. -Езжай быстрее,- приказал он.- Нечего резину тянуть. -Так нельзя же?- попытался вразумить его Иван.- Люди. Похороны. -Да ... с ними, с похоронами!- негромко припечатал тот, и Иван вышел из себя: погнал машину, объезжая кругами зазевавшихся и бешено сигналя - будто не покойника вез, а умирающего в реанимацию... -Ты что, Иван?- спросила оторопевшая Ирина Сергеевна, вылезая из траурного кузова и помогая выйти из него Марье Федоровне.- Что случилось? -Да вот...- и Иван неопределенно показал на Воробьева, уже приближающегося к нему с шофером; они, как ни старались, не могли нагнать его в пути: приказать, чтоб ехал не быстро не тихо, со средней скоростью.- Не растряс я вас? -Да ничего страшного. Гроб только немного съехал...- и невольно перевела взгляд на Егора Ивановича: тот кипел бешенством. Ему было нанесено публичное оскорбление: все же видели, как он подъехал к Ивану и как тот понесся потом сломя голову. -Ты что делаешь?!- вполголоса зашипел он.- Гонки решил устроить?! Иван уже вполне овладел собой. -Да вы разберитесь сначала, как вам ехать. Быстро, медленно... Не угадаешь... Воробьев сдержался, сжал зубы: кругом были готовые к похоронам люди, жена покойника. -Потом поговорим,- пообещал он и резко повернулся, но Иван успел сказать: -А о чем нам говорить?.. Я считаю, не о чем...- На этом их дружба кончилась и обернулась взаимной ненавистью. Но Ивану нечего было терять: прошения о пересмотре дела у него не приняли, Пирогова восстановили в должности, да и самому ему надоело, что жена его допоздна засиживается на работе: вместо того чтобы варить ему кашу. К тому же он терпеть не мог самодурства: хотя сам грешил тем же (а может быть, и именно поэтому)... Начались речи. Пирогов, снова ставший у кормила власти, произнес нечто безликое и бесцветное. Потом говорили сотрудники: то, что обычно говорится в таких случаях - остальные ждали последнего прощания и погребения. Из начальства был один Сорокин. Он не брал слова, счел это после Пирогова ненужным, но взял свое обращением: был искренне грустен и сочувственен: вообще умел когда надо делаться человеком - подошел к гробу, негромко, как со старой знакомой, поздоровался со стоявшей здесь Ириной Сергеевной, Марье Федоровне сказал то, что следовало сказать, и сопроводил все это выразительным взглядом и изящным, почти артистическим поклоном, который был всего красноречивее, - после этого, явно расстроенный, отошел в сторону. Началось общее прощание. Иван Герасимыч лежал в гробу все с теми же заостренными чертами серого лица, но со смертью оно, странным образом, стало больше похоже на прижизненное и будто спало с закрытыми глазами, унося с собой тайну расколотого мироздания. Кругом было много венков и букетов: все больше траурные гладиолусы и георгины - цветы сочные, красочные, но без запаха. Ирина Сергеевна, глядя на них, нашла, кажется, цветы с садовой дорожки, но как различишь их в таких скопищах: их так много и они все одинаковые. Каждый, кто считал себя вправе, подходил к покойному и прощался с ним лично. Марья Федоровна всплакнула в последний раз над усопшим, крышку гроба закрыли и заколотили, тело опустили в яму. Начали сыпать сверху землю, и в этом уже все приняли участие: обряд затянулся допоздна, и холм над могилой вырос препорядочный, с верхом, выходящим далеко за ее пределы... Народ все подходил и отходил: безгласный, безмолвствующий, исполненный значительности момента. О Тарасовке уже не думали: российский житель отходчив - надо только поманить его чем-нибудь героическим. Один мужик, невысокий, приземистый и щербатый, которого Ирина Сергеевна никогда прежде не видела, остановился возле тех, кто стоял в карауле возле могилы, обвел отрешенным взглядом и понурого Кузьму Андреича, и поблекшего, потерявшегося в похоронной суете Алексея Григорьевича и обратился не то к Марье Федоровне, не то к Ирине Сергеевне: -Мы считаем, у нас два врача было хороших: Иван Герасимыч и она вот, Ирина Сергевна... Его нет... Так что вы уж...- сказал он, обращаясь уже непосредственно к детской докторше,- нас теперь не оставляйте... И эти почти случайно пророненные слова никому не известного мужика и решили судьбу Ирины Сергеевны: она была порой простодушна и доверчива как ребенок... 42 А с Алексеем Григорьевичем вышла загвоздка и, надо сказать, темная история. Еще на похоронах Пирогов подошел к Ирине Сергеевне и сказал со значительным видом, что ему надо серьезно поговорить о москвиче, прибавив, что здесь этому не место. Она, занятая совсем иным, не придала веса его словам - почти не обратила на них внимания, но он сразу после окончания похорон настоял на короткой встрече. -Что, Иван Александрыч? Не вовремя вы. Надо к Ивану Герасимычу идти. Поминки: надо помочь готовить. Не успеваем. Видите, народу сколько?.. Он почему-то воспринял это как личный упрек или даже унижение, но упрямо повел головой и настоял на своем: -Что Алексей Григорьич делает? -Не знаю.- Она замкнулась в себе и заранее рассерчала, подозревая, что он будет расспрашивать ее об их отношениях.- А что такое? -Его убить хотят - вот что...- и глянул выразительно. Она опешила: -Кто?! -Мужики. Узнали откуда-то, что из-за него ящур объявили. -Как из-за него?!- Она ничего не могла понять. -Кто-то проболтался...- и рассказал вкратце, что произошло в кабинете у Гусева. -Ну и что?- спросила она, никак не вникая в суть дела. -Так вот они теперь мстить решили. -Вам-то кто это сказал? Он поколебался. -Этого я доверить тебе не могу. Права не имею... Но ему надо срочно уезжать. Я уже попросил в области, чтоб билет купили. У него как раз сроки вышли. Буду звонить сейчас. На сегодня нет, но на завтра обещали. Пусть, в любом случае, туда едет: я ему место в гостинице обеспечу. Она поглядела подозрительно: -И билет в самолет, и место в гостинице? Что вы стараетесь так, Иван Александрович? Он глянул свысока: -А мне это все не нужно. -Что? -Чтоб его убили... Или заступаться за него: чтоб мужики потом припомнили. Мне с ними еще работать... Она подумала, сказала сухо: -Сегодня он точно не уедет. Поминки.- Она даже не спросила его, будет ли он сам на них.- Завтра. -А сегодня хочешь с ним побыть?- спросил он едва ли не шутя. -А это уж не ваша забота, Иван Александрыч,- сказала она, развернулась и ушла, а он замолк, на этот раз действительно уязвленный ею и униженный. Она встретилась с Алексеем в доме Марьи Федоровны и на кухне, среди тысячи дел, рассказала о разговоре. -Чепуха полная!- сказал он, но потом вспомнил:- Ко мне, правда, приходили двое. Хозяйка говорила... Накануне, со слов Марьи Егоровны, к нему приходили два незнакомых посетителя: спросили, где Алексей и когда будет - хозяйка как-то странно отнеслась к их визиту, будто он был не как все прочие. Ирина Сергеевна встревожилась: -И кто ж это мог быть? -Не знаю,- беспечно отвечал он.- Может, знакомые какие. Захотели встретиться. -Тут по знакомым не ходят, Алексей... Надо тебя деть куда-то на этот вечер. -А завтра что? -Завтра в Москву полетишь. Я тебе еще об этом не говорила? -Москву мы обсудим, а вот насчет вечера - можно. К себе приглашаешь? -Ко мне нельзя. Хозяйка во второй раз не выдержит... В больницу пойдешь. -В детскую палату? -Нет. Там квартира есть пустующая. Никем не занятая...- Иван Александрович действительно никому не отдавал ее прежние хоромы: берег не то для себя, не то для каких-то иных, неизвестных ей целей. -Что ж ты раньше молчала?! А я не знал! -Ты много чего здесь не знаешь... Ладно, потом об этом. Всему свое время... Иван Александрович посетил все-таки поминки. Он был сама любезность, вежливость и формальность. Ирина Сергеевна улучила момент, отвела его в сторону. -Я нашла место,- сказала она. Он ждал продолжения. Она подразнила его - или ушла в сторону: как заяц, петляющий и запутывающий следы.- Может, у вас на даче? Он не ждал такого подвоха: -В Тарасовке?..- глянул с неодобрением и наотрез отказался:- Нет конечно. Спалят дом, если узнают. -Мужики?.. Тогда давайте в больнице. В моих апартаментах. Там его никто не тронет. Он все понял. -Так бы сразу и говорила. Съедет завтра? -Съедет. На одну ночь всего.- Она вовсе уж обнаглела. Он недоверчиво взглянул на нее, не стал спорить: -Если на одну, то ключ под ковриком. Там коврик есть резиновый,- и глянул бирюком: будто она отнимала у него главное его сокровище и с ним - последние иллюзии... Эта ночь растянулась на три, и это было уже неразумно. С любовью и в самом деле не шутят: она ведет себя как хозяйка, распоряжается нами и не слушает ничьих советов. Первой ее жертвой пал Алексей Григорьевич. Во вторую ночь он влюбился в Ирину Сергеевну. Таков уж наш перевернутый и скорый на руку век, что мы влюбляемся после начала физической близости, а не до нее. Впрочем, если у отцов и дедов было иначе, то у прапрапрадедов было, наверно, нечто подобное: они знакомились иной раз после свадьбы и то не сразу. -Вот билет,- сказала она, входя к нему на второй день: он, в конспиративных целях, не выходил из заточения, а она попадала сюда через внутреннюю дверь из коридора, которая всеми считалась заколоченной, а на деле запиралась изнутри.- На послезавтра. -Счетчик включили? Я еще подумаю, ехать или нет... Хоть не на сегодня. -Не я брала, а Иван Александрыч...- и не удержалась, съязвила:- Скрипя зубами отдавал. Будто сам платил. Может, и платил - не знаю. -Пирогов? Я у него как кость в горле. Почему? -Не знаю. Как ты ночевал тут? -Плохо, конечно. Без тебя... Пол-"Наполеона" за ночь вылакал. Голова с утра как чугунная. О чем они, французы, думают? -У них не те дозы, наверно? -Какие там дозы? Водки полбутылки выпьешь - хоть бы хны, а это?! Давай раздевайся скорей. А то чем не надо заниматься начну! На твое мысленное изображение. -Зачем - мысленное? Когда я тут? -Потому что мысленное еще соблазнительнее. Я в тебя влюбился. Опять домой пойдешь?.. Она не осталась в первую ночь: посчитала неловким в день похорон - но в этот раз уже определенно предупредила хозяйку, что не будет ночевать дома. -Нет. Сказала, что дежурю. Он глянул подозрительно: -У кого ты все отпрашиваешься? -У хозяйки. А что? Он не знал, к чему придраться, надумал: - Может, ты вообще замужем? -За кем?- опешила она. -А черт тебя знает за кем... Может, за Кузьмой Андреичем? Он с тебя глаз не сводил на похоронах. -Нашел место. -Для любви всякое место свято. И на груди и на пузе...- и начал снимать с нее лишнее: ловко и бережно - как игрушки и украшения с отслужившей срок новогодней елки. -Погоди...- неловко высвободилась она.- Дай платье повешу. На работу завтра. Мятой идти нельзя. -Сама - все сама! Всю работу одна сделать хочешь. Влюбиться - и то не дашь самостоятельно. -С чего ты взял, что влюбился? - спросила она и вспомнила:- Ночью света не жги. Сегодня на пятиминутке вопрос задали. Пирогов сказал, что разберется. -Впотьмах этим делом заниматься? Никогда в жизни!.. Почему влюбился? -Да. Про свет потом поговорим. -И говорить не будем. Скажешь, что у предохранителя свечи перегорели - работать перестал. -Что? -Или еще что-нибудь - техническое... А на счет этого - все симптомы налицо. -Какие? -Только о тебе и думаю, раз. Куда себя деть не знаю, на стенку лезу, два. Диван одним местом своротить могу, как Мишка говорит, три. Казанова - и тот на ум нейдет, четыре... Хватит? Учебник писать можно. -Ну и симптомы...- Она покачала головой.- Физические какие-то. -А тебе какие нужны? -Что-нибудь потоньше. Поделикатнее...- и невольно посмотрела на него, лежащего во весь рост при дневном свете: тоже начала заглядываться и забирать его в голову.- Почитай Казанову лучше. -Думаешь, он сентиментальнее?.. Давай. Что читать? -Наугад. -Где позачитаннее? Хитрая какая... Ладно, слушай...- Он раскрыл драгоценный томик.- Встреча с Гедвигой и Еленой... "Беседка была вся сплошь уставлена вазами и украшена прекрасными гравюрами, но самым ценным в ней был широкий поместительный диван, предназначенный для отдыха гостей и для их развлечения. Сидя на нем с обеими красавицами и расточая им комплименты, сопровождаемые ласками и прикосновениями, я сказал им наконец, что хотел бы показать им то, чего они никогда в жизни не видели..." -Что? - наивно спросила она, потому что он для большего впечатления прервал чтение, но тут же поняла свою оплошность, подосадовала:- Мюнхаузен какой-то! Одной ему мало?.. Не ожидала я от него такого. -От Казановы? Или от станка печатного? Она не стала говорить: видно, от того и другого сразу - припомнила только: -Вечно я на эту любовь втроем ловлюсь. Впросак попадаю. -Не понятно, зачем? -Нет. Не надо читать больше. -Не надо так не надо. Мне самому неинтересно... Заперла меня здесь. Нарочно, чтоб в себя влюбить. Заточила в камеру-одиночку. Тут и в пролетную ворону влюбишься - не то что в женщину. -Я - ворона? -Ты?! Какая ж ты ворона? Это так, к слову. Ты у меня нежная голубка, прекраснейшая из пигалиц. -А это еще что? -Думаешь, я знаю? Пришло в голову и сказалось само собою. Она глянула свысока: -Поэтом, гляжу, стал? От тебя чего только не узнаешь...- и прислушалась:- Подошел кто-то к двери... -К внутренней? Она на задвижке. -Все равно... Приятного мало...- В тишине, их окружавшей, было много неприметных больничных шумов, которые она, прожив здесь три с лишним месяца, научилась различать по звуку. Над ними ходили люди: с утра врачи, после обеда чаще - медсестры; ночами слышалось нечто вовсе не подлежащее передаче и оглашению; сбоку стрекотала машинка и в промежутках между ее дробью шепталась с кем-то Анфиса, считавшая, что защищена от подслушивания, хотя смежная деревянная дверь вела себя, скорее, как дека скрипки, чем звукоизолирующая перегородка.- Пирогов наверно. Больше некому... -Командор?..- Она говорила вполголоса, он же не стеснялся повышать голос, чему она на этот раз не воспрепятствовала. -Ну?.. Вечером придет смотреть, выключен свет или оставили горящим...- В последнее время она решительно перестала жаловать Ивана Александровича.- В собственную ловушку попал... -Черт с ним! Он меня с первого дня невзлюбил... Со взаимностью вас, Иван Александрыч!.. -Тише ты!..- испугалась она все-таки, но Командор, в гневе и досаде, уже отходил от двери - громче и явственнее, чем к ней приближался... -Пусть катится. Расскажи, что на воле делается. -В Тарасовке коров забрали. Борются с ящуром...- и рассказала, что знала об изъятии скота: и до нее известия об этой операции дошли не сразу, достигли не прямым путем, а окольными, наушническими. -И у Торцовых взяли?- спросил он. -Наверно.- Она же не знала, что тот увел свою в партизанки. -Что теперь дети будут пить?.. Жаль. Хоть они и убить меня хотели. -Слушай их больше!- Она поглядела неприветливо и внушительно.- Они что угодно на мужиков свалят. Старая песня. -А кому я понадобился? -Мало ли...- Она поглядела так, будто знала, но не могла утверждать за недоказанностью.- Может, для кого-то свидетель нежелательный. Москвич... Из области наверно посоветовали. Наши бы не додумались: не их это ума дело...- Она повернулась к Алексею, прикрыла и подперла грудь простынею. Ему казалось, что она делает это из кокетства, а она стеснялась опавших грудей, считая, что у красивых женщин они должны быть выше.- Сорокин, наверно, привез. Я видела, как они с Иваном Александрычем переговаривались. Тоже необычный вид был. Как хозяйка говорит, у твоих гостей... Их ведь так и не опознали? -Нет... Это ж до похорон было? -Ну и что?- спокойно возразила она.- Такие дела в один день не делаются. Сначала уговорились, потом обсудили... Я это почувствовала, когда Иван Александрыч про совещание у первого секретаря рассказал. Связал одно с другим... А насчет твоих гостей, то здесь все друг друга знают. Или видели. Город маленький. Незнакомых и необычных нету. -И зачем они, по-твоему, пришли? -Откуда мне знать?.. Напугать хотели. Мужиками прикинуться... Он поглядел на нее новыми глазами. -Ты, вижу, тоже - следопыт тот еще? -А как иначе. Не лес, но все-таки. Он покачал головой, усомнился: -Сорокин - это тот, что к нам на похоронах подходил и Марье Федоровне кланялся? -Он. -Приличный же мужик? -Именно поэтому. Никому из них верить нельзя. А приличным в особенности: они самые коварные. Алексей задержал на ней любопытный взгляд. -Ты, как Иван Герасимыч, заговорила. Хуже даже. Она вспыхнула: -А как еще говорить?.. Что они в Тарасовке сделали? Не предупредили никого, ничего никому не объяснили, ворвались в дома, во дворы, коров за рога вывели, в загон их загнали - они всю ночь мычали, бедные! Никому даже в голову не пришло подоить их! -А потом? -Потом отвезли куда-то. На бойню, наверно...- и опять глянула неодобрительно.- А ты иначе думаешь? Поэтому ты в Москву едешь, а я здесь остаюсь. -Может, я не поеду никуда? -Поедешь. И давай не будем об этом, ладно?.. А то за здравие начали - за упокой кончим... Что ты делаешь?!. -Хочу тебе один фокус показать... -Совсем с ума сошел!! Никогда больше не делай этого!.. Потом целоваться полезешь?!. Ненормальный!.. На третью ночь у нее у самой начали шалить и сдавать нервы. Алексей же сделался как невменяемый. Правда, причиной тому был и французский император тоже... -Что ел сегодня?- спросила она, придя к нему после работы.- Я тебе принесла кой-чего. Пообедай...- и выставила на стол складные судочки, в которых где-то носят еще скромные порционные обеды. -Откуда взяла?.. Класс какой! Горячие? -Нет,- извинилась она.- Ждала, когда Анфиса уйдет и дверь за собой запрет... Странно на меня поглядывает. -А ты кричи больше... Сойдет...- и стал есть: аппетита он, в отличие от нее, не лишился.- Ты какая-то осунувшаяся... Ходишь каждый день, как в тюрьму на свидание... Ей это сказали уже сотрудницы, сразу подметившие в ней нечто несвежее и помятое: не в одежде, как она боялась, а в самой осанке и в физиономии. Но никто, кроме, может быть, Анфисы, ни о чем не догадывался: она и судочки умудрилась вынести незамеченной - растворилась с ними в коридорах больничного здания. -Приступим?- спросил он, кончив с обедом и мельком оглядев ее.- А завтра в Москву полечу?.. Не поймешь: не то любовь, не то похороны. -Я тут при чем? - не поняла она.- Пить надо меньше. - Глаза у него и в самом деле были хмельные, с влажной мутизною. -"Наполеон" этот... Хотя я зря на него грешил. У него свой кайф. Только тяжелый...- Он улегся на диване, глянул в потолок.- Не пойму, что происходит...- Она ждала разъяснений.- Почему я здесь торчу? Почему завтра лететь должен? -Потому что практика кончилась,- привычно солгала она, потом не удержалась, съязвила:- Там тебя ждут. -Ага. С распростертыми объятиями... Сними ты халат этот!..- Он приподнялся на локте в нетерпеливом ожидании. -Так посижу,- воспротивилась она, раздосадованная его неуместным философствованием, он же накинулся на нее и грубо и жестко, несмотря на ее непродолжительное сопротивление, овладел ею: будто мстил ей за что-то... -Грубеешь ты...- выговорила она ему. -Со мной ясно все,- упрекнул он.- Хотя и не очень. Ты непонятной остаешься. Не поймешь какая. -Холодная? -Почему?.. Нормальная... Не то. Лежишь со мной, а я тебе - так, сбоку припеку, для приличия. Она потеряла терпение: -Какого приличия?! Что ты мелешь вообще?.. Ушла бы, да хозяйки неудобно: сказала, что не приду сегодня. -Второй день подряд дежуришь? Она почувствовала себя неуютно. -Не угадал... Сказала в этот раз, что тебя провожаю. -И неудобно возвращаться? -Да. Расспрашивать начнет... Что ты болтаешь? Сам не знаешь, что говоришь. -Любимое мое состояние... Ладно, я, понятно, почему здесь - ты зачем? -Весь день над этим размышлял?.. Развлечься захотела... Нельзя? Ты ж развлекаешься? -Уеду - с другими будешь? С Пироговым? -Почему с ним? Этот поезд ушел... Другие есть. -Кто? -Валентин Парфеныч, к примеру. -А это еще кто?.. Она рассказала ему о враче-охотнике. Он заныл: -Класс какой! Почему до сих пор меня с ним не познакомила?! Не поеду никуда! Буду с Валентином Парфенычем охотиться! На кой черт мне Москва, когда тут такие сказки?! Буду с тобой к нему приезжать! Чтоб не отпускать ни на минуту. Ты здесь в чем зимою ходишь? В тулупе? -В шубе. Почему в тулупе?.. Ты шуми громче. Не знали до сих пор - узнают... -В шубе!- не слушая ее, взбунтовался он пуще прежнего.- Ее снимать с тебя - одно удовольствие будет! Как кожуру с апельсина! -Мало, что я голая рядом лежу - надо еще одевать и раздевать меня, как куклу? -А ты думала? Мысленная - ты еще дороже. Я же говорил тебе. Ты у меня в мозгу расщепляешься. Поэтому понять тебя не могу...- Он приподнялся на локте, поглядел ей в глаза, лег снова.- У меня крыша поехала. Мне иной раз кажется, что мы с тобой по разные стороны от одного зеркала стоим: видим, чувствуем друг друга - даже любовью занимаемся, а все равно сойтись не можем: потому как в зеркалах стоим по разную сторону... Знаешь, бывают такие отражения в отражении? -Не мудри. Это у тебя от того, что ты взаперти сидишь. -Не совсем... Что я в Москве потерял? Хочешь, расскажу тебе, что там будет? -Расскажи. -Поступлю в клинику: предположим, что поступлю - буду ходить туда, чтоб ремеслу научиться, никому там нужен не буду, как Иван Герасимыч говорил - буду на подхвате у профессора, который сына своего будет учить или хорошего знакомого, а мне, в лучшем случае, даст поассистировать. Молодые врачихи будут меня обхаживать: чтоб на себе женить - им это больше, чем мне, нужно: им дитем нужно обзавестись, а они с этим запаздывают... -А тебе не нужно? -До ребенка еще дозреть надо. Надо, чтоб женщина тебя удерживала. К себе приковывала. Чтоб шестеренки в душе вертела. Как ты вот... Вино буду пить. Девушки меняются - вино остается... А тут жизнь все-таки. Хотя и нескладная... -И дальше что?- вынуждена была спросить она: не потому что хотела знать это, а по неизбежности разговора. Он не знал ответа или уклонился от него: -Сам не знаю... Так уж получается... Ладно, не будем, давай, об этом. Самому тошно стало. Ты-то тут зачем - в последний раз спрашиваю? -Я?.. С молодостью, Алеша, прощаюсь,- и обняла его, чтобы загладить объятием неловкость сказанного. Он охотно пошел на сближение: -Вот и я, наверно, тоже. Прощаюсь с последними надеждами. -Сошлись два горшка и оба треснули... Погоди, у тебя ж это бывает разнообразнее... На следующий день они выскользнули спозаранок из больницы, закрыли дверь, положили ключ под резиновый коврик и первым автобусом выехали в аэропорт. Самолет был ранний, утренний. У них было около получасу времени. Они пошли коротать его в кафе, смотревшее окнами на взлетную полосу. Она подумала тут, что провожает своего второго возлюбленного там, где встретилась с первым. Они сели, заказали едва ли не те же биточки. -Фотографию хоть бы дала.- Алексей притих и был взволнован.- Так и не снялись ни разу вместе. Она была готова к этому и достала из бумажника снимок. -На... Старая, правда...- и солгала:- Другой не было...- С фотографии на Алексея глядела шестнадцатилетняя девушка с большой косой и простодушными ясными очами. -Ты и вправду с молодостью прощаешься... Самолет поднялся в воздух, унося с собой Алексея Григорьевича. Ирина Сергеевна, притихшая и озабоченная, села в автобус и вернулась в Петровское. Эпилог Кузьма Андреич Время самая странная и страшная из природных субстанций: не имея своего лица и собственного вида на жительство, оно действует подобно паразиту, который пользуется чужими судьбами, телами и жизнями - чтобы изнутри истребить их, подорвать, растлить и разрушить. Само Петровское мало переменилось с тех пор: все так же тянется вдоль реки, косясь на воду задними окнами, а передними равняясь на узкую, но бойкую шоссейку, соединяющую ее с областью. Дома в городке сутулятся, оседают, кренятся набок: некоторые (их меньше) омолаживаются, украшаются, делаются похожи на особняк Софрона Зубова, другие (их больше) ветшают и не чинятся. Да еще недостроенный больничный корпус Ивана Александровича, давно оставленный за нехваткой средств: болезнью, поразившей страну в последние годы, - стоит на ветру, без крыши и опалубки, зияет пустыми окнами и незарешеченными стропилами: как памятник его нерасчетливости и неосмотрительности. Сам он все еще главный врач в здешней больнице: живет то в Петровском, то на даче, много говорит о сельском хозяйстве, но рук о землю не пачкает. Он тоже стареет, раздается вширь, делается медлительнее, но глядит все так же зорко и недоверчиво - "пень с глазами", как зовет его жена, с которой он живет по-прежнему и даже меньше ругается (по старости, наверно). Райкома нет. Воробьев вернулся в милицию. Зайцев, живя в Москве, оказался замешан в партийную торговлю оружием и, когда ему на смену пришли другие, более дерзкие и узнавшие вкус крови хищники, вынужден был эмигрировать в Швецию, где живет на валютную пенсию, не знает, о чем и как разговаривать с местными, и дожидается своего часа. Гусев... Что сталось с Гусевым, не знаю и не хочу знать, по правде говоря... Валентин Парфеныч погиб в лесу при невыясненных обстоятельствах. Алексей живет в Москве. С ним произошло примерно то, что он предсказывал Ирине Сергеевне. Он поступил в ординатуру при кафедре уха, горла и носа, но не очень ею доволен, и причины тому нам известны, хотя, может быть, не они самые главные. Он пробовал писать Ирине Сергеевне - она раз ответила, потом перестала: сочла ненужным. Алексей сначала много рассказывал о ней и о своей жизни в Петровском приятелям, но не находил в них отклика: они никак не могли уразуметь, что же в их отношениях было такого особенного. Он перестал тогда говорить о них и едва ли не забыл со временем, но не забыл, конечно, а просто воспоминание это легло на дно его душевного сундука - чтоб остаться там навечно. Он часто пьет: не то чтобы спился, но попивает; женился и развелся, хотя был ребенок, потом снова повторил этот круг, уже без ребенка - мать, к которой он всякий раз возвращается и которая вначале с сомнением отнеслась к его петровским подвигам, говорит теперь иной раз, со зла, что лучше бы ему было там остаться. Сама Ирина Сергеевна работает детским доктором и все так же раздваивается в сознании у начальства (которое осталось в прежнем составе и объеме, несмотря на все происшедшие со страной перемены): с одной стороны, безупречный доктор, с другой - особа не вполне благонадежная; эта сомнительная слава так и осталась за ней - тоже несмотря на пронесшиеся с тех пор свободные ветры и веяния. Авторитет ее среди населения безупречен и непререкаем, но она не умеет и не хочет им пользоваться... Она вышла замуж за Кузьму Андреича, и на этом можно остановиться подробнее... Примерно через месяц после смерти Ивана Герасимыча и отъезда Алексея он пришел к ней домой, вызвал ее во двор и начал издалека: -Ирина Сергевна, вы слышали, конечно, мои рассуждения про два отряда сельской интеллигенции? -Слышала, Кузьма Андреич. Врачи да учителя и никак не сойдутся - что дальше? -Так вот я и подумал, если они не сходятся, может, нам с вами сделать это, не дожидаясь?.. Я так и сяк вертел - думаю, это будет самое правильное... Она опешила. -Мне в такой форме никогда еще предложений не делали...- и поглядела на него внимательней: он был настроен шутливо, но заметно волновался.- Но вы вроде устроены, Кузьма Андреич? Живете со всеми удобствами? -Какие там удобства? Я в школу переселился. -Как это? -Да так...- Он глянул внушительно, напомнив ей прежнего учителя, затем переменился, стал больше похож на ученика.- Ничего, жить можно. Вечером никого нет. Это же не больница... Она поглядела на него с невольным сочувствием и пониманием, какое встречают побывавшие в темнице у других таких же. -Вообще, мысль интересная,- призналась она.- Только очень уж неожиданная... Приходите через неделю, Кузьма Андреич. А я пока подумаю. -Сорок дней по Ивану Герасимычу?- наивно предположил он, и она, довольная, что он нашел ей оправдание, охотно с ним согласилась... На самом деле с ней за несколько дней до этого случился казус. У нее среди полного здоровья, но после задержки в известной функции, случился выкидыш - как у коровы, больной ящуром, и она пребывала в замешательстве. Кузьма Андреич по дороге в школу передумал, не стал ждать недели, провел из приличия одну бесконечную ночь в голых стенах, затем снова пришел к Ирине Сергеевне, представился Прасковье Семеновне, сделал какой-то немыслимый реверанс в ее сторону - та чопорно поджала губы, но не стала им мешать, ушла на свою половину. -Можно мне остаться?- попросил он.- Я могу и на террасе заночевать. Очень уж уныло в школе этой. Никогда не думал, что она такая неприветливая. -А как вы думали, Кузьма Андреич? Это как женщина: пока к ней в гости ходишь, она к вам лучшей стороной поворачивается, а жить с ней - все иначе... Ладно. Только не говорите мне, что нас слишком мало. Это на меня тоску нагоняет. -Я так больше не думаю... Наоборот, много слишком... Она прищурилась: -Что вы сказали? -Да говорю, в самый раз все. В самую тютельку. -Вот видите?- невольно улыбнулась она.- Вы тоже умеете быть галантным... Кузьма Андреич, и правда, перестал вспоминать про Писарева с Успенским, взывать к гражданскому чувству и вообще - говорить витиевато и сердито: почему он до сих пор вел себя иначе, не знаю, врать не буду. Может быть, так действовала на него Валентина Егоровна, может, каждый из нас на свой лад прощается с юностью и иные вообще не могут с ней расстаться; а может, поскольку жизнь у нас одна, каждый имеет право на перемены и порой - немалые; в любом случае, я за него не ответчик. В семейной жизни он с ленцой, но какой мужчина без этого? Зато он любит детей и охотно проводит с ними время. Их двое. Живут они вчетвером в квартире, принадлежавшей некогда Зайцеву. Тот, находясь в Швеции, не смог удержать за собой жилье, и его отдали новой чете: два отряда - это все-таки не один и не полтора, и к тому же Ирина Сергеевна заменяет главного врача во время его отсутствия, а Кузьма Андреич - Валентину Егоровну, ставшую с тех пор директрисой: ее теперь зовут "директриса - это такая крыса" и так далее. Она, конечно, сильно шпыняла и притесняла Кузьму Андреича: после того как он от нее съехал, но когда родился первый ребенок, изменила отношение к нему и признала брак состоявшимся; дети, в глазах большинства женщин, облагораживают даже самую неудачную пару из всех мыслимых и возможных; впрочем, иногда она взглядывает на него по-прежнему обиженными большими воловьими глазищами. Живут молодожены (если можно назвать так семью, имеющую двух детей) довольно уединенно, но в праздники называют к себе коллег, да Ирина Сергеевна ходит в гости к Прасковье Семеновне и опекает Марью Федоровну. Та все больше теряет память и впадает в детство. Ирина Сергеевна пыталась вначале наладить ей жизнь дома, потом положила в больницу на детскую койку: здесь все-таки больше внимания к больным и уход получше. Дача стариков стоит пустая, выморочная. Мать Ирины Сергеевны дважды приезжала к ней - посидеть с внуком, потом с двумя и теперь разрывается между дочерьми: один самолет что стоит - да что поделаешь? Мишка отслужил армию, вернулся, женился на Тоньке, у них тоже ребенок, и живут они то у его, то у ее родителей: какие меньше надоели... Ящур в районе держится: отступил немного под натиском драконовских мер, но до конца не сдался - если какая-то болезнь поселяется в организме, то ее не скоро оттуда выкуришь. Отношение к нему теперь спокойнее первоначального. Компенсацию за коров выдали, но когда она пришла, на нее и в самом деле можно было купить только цыпленка. Зарплату обоим нашим героям, и врачу и учителю, месяцами не платят, но население их (Ирину Сергеевну в особенности) голодными не оставляет. Остается ли что сверх этого, я не ведаю. Правящий класс наш стал с тех пор еще отвратительнее, разнузданнее и ненасытнее, но и мы хороши: потворствуем и попустительствуем ему в этом. Что еще?.. Каменная баба, ровесница времени и свидетельница истории, врытая по колена в землю, стоит в одиночестве среди степи, терпит жар, холод и прочие лишения и смотрит на нас сочувственными, пустыми, выплаканными глазницами. Конец.