Марина Бонч-Осмоловская. Южный Крест --------------------------------------------------------------- © Copyright Марина Бонч-Осмоловская, 1995, 2005 Place, Date: Канберра-Перт, Австралия. 1995 г. Изд: "Светлячок", СПб, 1999. Автор будет рад ответить на вопросы и впечатления о романе в книге обсуждений ? http://zhurnal.lib.ru/comment/b/bonch-osmolowskaia_m_a/roman Текст представлен во второй редакции от 6 августа 2005 Первая редакция доступна на home-page автора по адресу http://zhurnal.lib.ru/b/bonch-osmolowskaia_m_a/marinabonch-osmolowskaja.shtml ? http://zhurnal.lib.ru/b/bonch-osmolowskaia_m_a/marinabonch-osmolowskaja.shtml --------------------------------------------------------------- 6-го августа, в день памяти святого преподобного Александра Невского помещаю эту книгу С любовью посвящается моему мужу Алеше. Когда я прошел этот путь, я остановился и увидал дела свои... Пролог Жена и я - мы едем в гости в этот праздничный вечер. Нет спасения от жары. Австралия. Новый Год. Машина шуршит далеко-далеко - сквозь австралийскую ночь. Мимо текут спальные районы: убегающие вдаль дома, разделенные лужайками, кустами, парой-тройкой деревьев - нескончаемые, неразличимые, как солдаты, как солдатские гимнастерки, холмы и деревья, придорожные камни, травы и заборы, как загородки вокруг пастбищ, - мириады километров колючей проволоки, обнявшей страну, оберегая частную собственность, как шаг вправо и шаг влево, как сознание правоты, а также непоколебимости, как неугасимая повторяемость того и сего, для них и для нас, и сейчас, и во веки веков... Как легко все кануло во мрак. Я поднял голову, и вот передо мною Ночь - горячая, болеутоляющая, необъятная австралийская Ночь, облившая небо несметным множеством звезд, слишком просторная, слишком глубокая, и звезды слишком крупные и блестящие горят в немыслимых сочетаниях, как будто не здесь, не на этой Земле, а во сне, в дремоте об этой ночи - вон та, та - совсем желтая. Южные звезды - сон и бред, этого не может быть, это - пираты, "Дети капитана Гранта" летом под одеялом, когда все спят и тишина, молочница поутру, душистый сбитень сада с его благовонными, проливающимися соками на границе соснового бора, сладкое горение земляничин, их случайный праздник среди теплой травы... Щуки и судаки, пойманные в это утро, их зеленые бока, как звездное небо. И, как звездное небо, усыпанный существами лес, вода и воздух, и ты - мелкой жизнью вместе с ними. Там, где летние воды сливаются в высоких травах, неся в себе рыбу, лодки, пузыри и другое, что наполняет воду. Там, где пыльная, долгая дорога на Волгу - пыльная и жаркая - босиком. Толстые, заварные летние облака - ослепительные облака моего детства... Еще не серые, не размазанные пальцем по стеклу, как зимняя скорбь. Вот сливочное за тринадцать копеек в киоске, достань монетку, разожми потную ладошку, лижи его скорее - уже капает и течет по рукам, и пальцы сладкие, горячие и липкие. Добрый шелудивый пес тоже высунул язык и смотрит, что это у тебя в руке. Молочные реки, кисельные берега, сон - терпкий от запаха смолы, терпкий от запаха родного вокруг, молочный сон по-над речкой на полустаночке Бубна... Сюда закралась ошибка, очень странная ошибка - ты говоришь: "Южный Крест над головой". Может быть, это чей-то рассказ, чей-то рассказ в сосняке напротив дома, когда падают сумерки, и одна птица редко и одиноко вскрикивает что-то, принося печаль. А, может быть, это недописанная глава в книжке о капитане Гранте, но где я - там или здесь? A также, кто я и зачем? Откуда такая горечь?.. Что бы ты сказал мне на это? Я бы хотел поговорить с тобой, но ты только повторяешь: "Южный Крест над головой". Оглянись вокруг - тебе все это снится: жара в Новогоднюю ночь и тайное дыхание Великого океана - его порывы, влага и всевластье. И немыслимая древность этого материка, лежащего в водах за пределами жизни, не нуждающегося ни в чем, и менее всего в человеке. В этой стране есть загадочность и одухотворенная мрачность. Так можно говорить об одушевленном существе, если бы материк - то, что под ногами, - был живым. Архаичный и корявый, он сам-друг, слеплен из красного, бесплодного камня и покрыт сухими, пахучими лесами, полными странных животных, вымерших повсюду миллионы лет назад, но живущих здесь от сотворения мира. И такими же древними, высушенными аборигенами, не создавшими ни домов, ни вещей - о! ни домов, ни вещей! Они бредут, как странники, по этой красной земле, смотрят на Океан, танцуют, притоптывая в такт, и рисуют подлунный мир и жизнь, нанося сложные сочетания кругов и точек. Они верят в свой Dreaming (мечтания - англ.), в котором нет слова "думать", а только "грезить" - непереводимый ни на какой язык, ибо за сорок тысяч лет им не было нужды записать это, и они не создали ни письма, ни алфавита, - но верят в словах и красках, ощущаемых, как мир, чистое пространство, в котором человек живет вместе с Богом, в котором человек часть Бога, и в этом его предназначение. И в этом бездонном мире между прошлым и еще более прошлым, между водой и звездным небом, камнями и листьями, между явью и сном, неведомыми тропами и невиданными путями, в этом чудотворном пространстве, пульсирующем, как красное сердце, - белый человек с его бензоколонками, закусочными и демократическими выборами, с этой его непробиваемой мощью, - в этом бездонном мире он только "рябь на лице кармы". Глава 1 В новогодний вечер вежливый поток машин несет в себе, завораживая теплом фонарей, неторопливым движением, сопричастностью общему празднику. Эта яркая река людей и огней! - вьется, лучится в своих берегах, предвкушая, зализывая раны и грехи, уговаривая и утешая. Праздник, праздник! Гремите погремушками, раздавайте авансы, посыпайте головы конфетти, изящно лгите себе и другим, уснащая эту жизнь: сделайте ее другой, сделайте жизнь праздником прямо сейчас! Радость, подарки, застолье - все, как прежде, как встарь, но, может быть, лучше, новее? Конечно, и жизнь не такая, как тогда, она будет ярче, умнее. Верь, верь! Вот она - сила, вот - надежда и обновление - эта звездочка вдали! Так было, будет, есть Прекрасной жизни зонтик! Прогулка, фаэтон, лишь рикша впереди... Беги, моя звезда! я - за тобой, я - гонщик, А разобьемся вдрызг: так нами пруд-пруди! (Стихи Е. Тыкоцкого) Она курит много и скорее по инерции, привычно и зорко отмечая названия магазинов, вывески распродаж, временами в разноцветных вспышках рекламы видя за рулем лицо мужа с бородой и волосами в бликах седины и с вечной печалью за старой оправой очков. "Он все-таки удивительно не подходит к этой стране, - думает она по привычке и добавляет с досадой: - И что ему не хватает!" Она включает музыку, и тишина, так часто возникающая между ними, изчезает. Лена не выносит молчания. Сейчас она чувствует себя бодрее и прибавляет звук. Вадим не замечает ни музыки, ни осуждающих взглядов жены, ни сигаретного дыма. ...Я видел дожди, долгие, ледяные... Они сменились теплым снегом, а под Новый Год ударила стужа. - Вадим вдохнул горячий запах австралийской зимы. - Снежный холод летел вдоль Невы, вдоль линий. Я ехал на троллейбусе домой, мечтая о чае, лампе на столе и картинах, покрывающих стены драгоценным ковром. Сколько лет я собирал их, каждый день разглядывал заново. Мой дом... - Вадик, о чем ты думаешь? - О Питере. Лена резко отвернулась. - Бессмыслица какая-то, зачем? - сунула окурок в пепельницу, села поровней. - Бог с ним с Питером и Россией этой. Но ты постоянно о том времени думаешь, а я чувствую, здесь что-то замешано, да? Вадим промолчал. - Дело не в маме, - продолжала Лена, - и не в твоих сантиментах: речки, грибочки, пенечки... - Она не заметила, что Вадим поморщился, и произнесла миролюбиво, как будто спрашивая, но и утверждая, с чуткостью близкого друга: - Ты влюблен был до меня сильно? Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела на него. - Давай найдем более подходящий момент? - Вот и ответ. - Мы на праздник едем. - Когда, как не в праздник, можно посекретничать о нашей жизни. - Голос Лены стал мягким: - Кто она? Он долго не отвечал. - Как вы познакомились? - Она позвонила, спросила, нельзя ли посмотреть мою коллекцию живописи. Когда вам удобно? - спросил я. - Завтра, в шесть. - Можно в шесть. Вот и весь разговор. - Она пришла? - Я открыл дверь, взглянул ей в лицо. Повернулся и ушел в комнату. Она засмеялась и пошла следом. - Почему? - Потом она тоже спросила - почему? Это было, как столбняк, - сказал Вадим. Лена посидела и угрюмо сказала: - Я ничего не знала, дальше? - Она жила в Москве. - Вы редко виделись? - В общем, нет. Я ездил к ней по выходным. - В Москву? Каждые выходные?! Он кивнул головой: - Да, около двух лет. Лена быстро взглянула на него яркими глазами. - Можешь не продолжать! - она открыла и сразу закрыла окно. Закурила снова. Посидела и спросила: - Какое у нее лицо? - Ботичеллевское. А веки тяжелые. - Как ее зовут? - Маха, я звал ее Махой, ты помнишь картину Гойи? - Она взяла тебя целиком, не спросясь и не раздумывая? - спросила Лена с оттенком такого сложного чувства, что муж посмотрел на нее и быстро сказал: - Давай остановимся. В тот момент и потом было чувство предрешенности, перед Вадимом встали их первые дни. Он знал, что это наступило. Поделать ничего нельзя. Он не мог оторваться от ее лица, потому что видел его внутри себя. Она, появившаяся в его жизни, теперь сидела напротив и говорила, и это были его мысли. "Иногда я видел ее профиль с тяжелыми волосами, поднятыми вверх, и думал, что не вынесу этого", - додумал Вадим про себя. - Один вопрос: почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться? - Лена очевидно ждала слов разубеждения, но он не заметил ее игры и не распознал внутреннего призыва. - Эти два года я не заметил, - ответил он. - Я просто ездил к ней. Потом... она говорила, что устает, просила не приезжать. А я тосковал без нее и пропадал. Я не мог себе представить что-нибудь такое, пока не пришел тот день. Когда же наступил тот день, она сказала, что любит другого и выходит за него замуж. - Вадим неуклюже покраснел. - Я вернулся домой, я вернулся домой, - повторил он, не замечая жены, - но ничто уже не вернулось ко мне ни тогда, ни после. Лена вздрогнула, лицо ее исказилось, и вне себя она отвернулась от мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города и долго глядела на нее. Затем достала из сумочки адрес, по которому они ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов. Вадим, как часто бывало с ним, сосредоточившись, перестал замечать все вокруг. И я кончился, и время кончилось... Любимая, мое счастье, я не знал ничего до самого последнего дня, кроме того, что ты не любила меня, отмерила столько-то дней и позволила быть счастливым рядом с тобой. Я смотрел в твои глаза, целовал белоснежные веки, тяжелые и прекрасные, я сходил с ума от твоей красоты и любви. А ты не любила меня. Как странно - я не видел этого... Тогда... начался бег... от тебя, от твоих глаз, губ - бег от нежности поцелуев твоих и обвала страсти моей, бег в небытие, в жизнь без тебя. Нельзя ждать,смотреть на тебя, трогать. Нельзя. Мне нельзя. И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена, И солью оделась, как тогой, она. (Стихи Е. Тыкоцкого) Сколько лет минуло с той поры. Сколько лет я бегу от тебя и несу эту тогу. Где я и кто? Вокруг незнакомая страна, чужие, холодные люди. Рядом со мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет, что жена мне. Пусть так. Сколько вещей нельзя было делать... Я не должен был встречать, любить и, может быть, жить. Вокруг миллионы, кому можно любить и те, кому нельзя. Бесконечно и бессвязно я возвращаюсь к тебе, незабвенная радость моя. В этом нет смысла, все пусто во мне, но нет покоя годам, проведенным без тебя... Прошлое жизни моей и блуждающие тени плетут нить пути, намечая шаги затерявшегося в сумерках среди зыбких огней, обманом завлекая в бесплодные края, источая надежду и разрушая сердце. Что потерял ты на том берегу, что за знаки ловишь в столбняке холода, прижавшегося к тебе всей грудью?.. Закрой глаза и забудь... Рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей жизни: память, мысли и поступки. Нельзя сказать, что это ей не совсем удалось; любое дело она неизменно доводит до логического конца. В ее решимости быть со мной, улучшить жизнь, исправить мои ошибки - неизбежность: приливов и отливов, бега электричек, размеренности утреннего расписания, вкуса рыбьего жира дней моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна. Мощь и энергия жены неукротимы. В те далекие времена, когда мы жили в Питере и мне не хватало времени на одну работу в музее Мраморного дворца, жена работала на двух, бегая на преподавание в техникум, вдобавок, покупала съестные припасы на точках своих городских пересадок. Приезжала она домой, конечно, уставшая и, пребывая остаток вечера в состоянии непрерывного труда, к ночи падала замертво. Все, что делает этот человек, - он делает не для себя, и ее семья не умеет как следует оценить это. Вот мы - наша дочка Динка и я - сидим дома одни. За окнами медленно падает крупный снег. Он безвоздушный, как чудо, и кажется немного неестественным, как театральная декорация, потому что небо не ночное, а розовое и светящееся изнутри, как бывает, когда над вечерними огнями небо в поволоках туч. Мы любим быть одни, когда тишина, и время ничем не омрачается вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле. Оно дедовское, старое и очень глубокое. Когда-то бабушкин кот точил свои юношеские когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный узор. Динка сидит за большим столом под лампой, не дыша: разглядывает марки. Очень тихо. Иногда под окошком пробежит мальчишка, подзывая своего пса, или вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю огромный том "Искусство Флоренции", я тоже, как и Динка, не дышу. "Здесь прошелся загадки таинственный ноготь..." - Что, папа? - откликается Динка. В прихожей прозвенел звонок: раз, два - значит, Лена. Динка сорвалась открывать, а я перевернул страницу. Вот он, Джотто... Лена вошла вся в снегу. - Привет! Эти чертовы автобусы, ждешь - ждешь, никак не сесть, а потом - пожалуйста, все руки оборвут. Дина, я, надеюсь, ты вымыла посуду? Динка оторвала горбушку и забралась на стул. - Потом помою. - Как мне надоело слышать это каждый вечер, - с досадой сказала Лена. - И сколько раз я говорила, чтобы ты не уродовала хлеб! Она включила верхние лампы - комната осветилась ярким светом, как в больнице. - Сидите тут в потемках - глаза испортите. - Так уютнее, - возразил я. - Вечно ты интим разводишь... - недовольно заметила она. - Ужин приготовил? - Тебя не было, я не знаю, что. - Каждый день придешь измотанная и торчишь у плиты! - Давай, помогу. - Да все равно ты не знаешь, что нужно делать. - Лена рывком открыла холодильник и, прихватив пару свертков, двинулась к выходу: - Дина, чтобы немедленно начала мыть посуду! Я притянул Динку за острые плечики. Настроение у меня пошло вниз, стало как-то... скучно. Я подышал Динке носом в ушко, она посопела мне в щеку и побежала на кухню. Я сел на подоконник с ногами. Окна у нас овальные и огромные, а подоконники - широкие плиты пестрого мрамора. Старые питерские комнаты... На подоконнике сидишь, как "птиц" на жердочке: вокруг сугробы, снежная гора запорошенной школы, а вдалеке, чуть слева, розовый силуэт Андрея Первозванного. Белое на белом. Розовое и белое в снегу... Красота-то какая... Дверь распахнулась - в проеме появилась взъерошенная Лена: - Ты брал мою прихватку? - Она заметалась по комнате. - Засунул куда-то и забыл! У меня все сгорит! - и вылетела в коридор, грохнув дверью. Бедная Лена... А мы - эгоисты, чем мы, в самом деле, занимаемся? - Чем ты тут занимаешься? - Лена выросла на пороге. - Неужели ты не мог на стол накрыть?! - Что за суета? - А кто за меня сделает? Надо постирать - уже замочено, Дине форму погладить и кухню помыть - наша очередь, - она стремительно бегала по комнате, разбирая вещи. - Что творится! Пыль, все разбросано! - Пусть с грязнотцой, зато тихо, хорошо... - Ничего хорошего! - Ты отдохни... и знаешь, - я обнял ее и поцеловал, - я соскучился по тебе... - Вадик... - глухо сказала Лена и отодвинула мою руку, - как можно дела отложить? И поздно... боюсь, нехорошо будет... - Она говорила, стараясь казаться равнодушной, и от этого в ее словах появилась фальшь. Она прятала глаза. Я повернул ее голову ко мне: - Отложи все - вот как просто - и иди ко мне! Трудяга моя... - Оценил? Вы бы без меня пропали! Видя, что она отмякает, я закивал и засмеялся: - Конечно, пропали, даже не сомневайся! - Ты меня замучил, - она зорко посмотрела на меня и сказала укоризненно и с сильным чувством. - Я ничего не могу. По крайней мере, сегодня. Я растерялся: - Не гневайся, государыня рыбка. Лена улыбнулась, но вдруг резко сказала: - Да, ты виноват! Я вкалываю на двух работах, прихожу домой и дел невпроворот, а ты советуешь бросить все и любовью заниматься. И чувствуешь себя на высоте положения! - Не чувствую... - я поймал ее руки. - Я знаю! - крикнула Лена убежденно и неожиданно взглянула на меня с таким вызовом, что меня отшатнуло. Ее лицо подурнело, она не могла сдержать захлеснувшей ее злобы: - Весь на небесах, в искусстве! - закричала она и резко толкнула меня в грудь. - Тошнит от тебя! Она рывком распахнула форточку, с грохотом захлопнула ее и побежала по комнате, хватая и беспорядочно переставляя всякие предметы. В первый раз я видел жену в таком виде. - Хватит с меня! - она схватила себя двумя руками за голову и зашипела с перекосившимся лицом: - Ничего хорошего... ничего хорошего в жизни... - Внезапно ее голос осип, и из нее рванул неудержимый поток с рыданием и воем. Я обнял ее, отнес на диван и прилег вместе с ней, крепко прижав к себе. Она билась в моих руках, то вырываясь, то пряча лицо на моей груди, а я все гладил ее, обнимал, гладил, и вот она подняла на меня зареванное лицо, и, к своему изумлению, я прочитал в нем робость и раскаяние. - Со мной что-то происходит... - кончик ее носа побелел, и она жалобно залепетала: - Однажды я села на автобус, просто еду себе и вдруг поняла, что сейчас, не сходя с места, умру. Я на остановке выскочила. А, потом, думаю, надо ехать и села на другой автобус. Почти до метро доехала, как опять началось, - Лена смотрела на меня дикими глазами. - Что началось?! - Тошнота и кажется, что может вырвать, а потом чувство - сейчас умру, если сию минуту не выйду! - У тебя нервы расстроены, ты устала! Она покачала головой и прошептала, дергая меня за рубашку: - В метро опять началось, как обвал, как стена валится, а из вагона не выбежать. Выйти нельзя! И знаешь, что сейчас умрешь, - серьезно, без уловок! - в полном отчаянии зарыдала она, а я прижал ее лицо к себе и готов был реветь вместе с ней. - Я тебя спасу, - шептал я ей в самые губы. Она обняла меня за шею, прижалась, размазывая слезы. - Зачем скрывать, глупая. Давно это с тобой? - Порядочно... - Это нервы и хронический недосып. - Я чувствую, что это не усталость, - она задумчиво взглянула на меня. - ...что-то другое... - Что? - Я не знаю. - Как же ты знаешь, что это не усталость? Ее лицо темнело. Она молчала, несколько мгновений размышляя, потом, не говоря ни слова, развела мои руки, встала и начала прибирать на столе. Я пытался дознаться, что она думает, все напрасно - Лена захлопнулась, как будто испугавшись своей внезапной откровенности. Не обращая на меня внимания, она занялась своими делами. Грустно прошел вечер. Динка ничего не заметила, не считая того, что мама, как обычно, не в настроении. На следующий день я сделал попытку поговорить с ней. - Вчера... что это было? - я вопросительно уставился на нее. - Ты сказала, что это не усталость? - Кто сказал? - Ты сказала. Лена сухо и сатирически усмехнулась: - Что ты хочешь? - Я... я... - повторил я, как баран, - я узнать хочу. - Ах, узнать? - глаза ее вспыхнули, - интересуешься, что да как? Препарируй меня, посмотри, что внутри! Думаешь, тебе все можно? - Я не думаю... Видно было, что злоба подавлялась и разгоралась в ней с новой силой, и она не может с ней справиться. - Если ты что-то услышал, - Лена задыхалась и быстро бледнела, - ты теперь издеваться надо мной будешь, да?! Я не нашелся, что ответить, так неожиданны и несправедливы были эти слова. Но, главное, я вдруг понял, что узнал ее тайну, узнал случайно, а не должен был, и не забуду ее теперь, буду думать о ней и когда-нибудь разгадаю. Ведь непременно разгадаю. В этом и задето ее самолюбие: больше всего в ней - наших с ней отношений и меня. - Я тебя не люблю, получил? - она взглянула на меня ликующе. Я понял, что ее самолюбие должно взять верх надо мной, тут же успокоился и улыбнулся: - Ты сама себе не веришь. Она опустила голову, долго глядела в пол, потом прошептала: - Конец всему, - и подняла угрюмый взгляд. - Да почему? - вскричал я. - Ты - мой самый главный враг! Я остолбенел, и только одна мысль звенела: "Ты виноват, ты!" Я не знал, почему, но чувствовал, что это правда. Все, что случилось с ней, каким-то образом связано со мной, я - причина этого, а ведь события реальные. Стало быть, и причина какая-то реальная и, наверное, известная Лене, но непонятная мне. Тайна, в которую меня не посвящают, а сам я не могу разгадать. Я терялся в догадках, страшился ее новых чувств ко мне и повторения приступов. А они не замедлили повториться. Вскоре ездить в транспорте Лена совсем не могла. Несколько раз я сопровождал ее на работу, и наши попытки неизменно заканчивались удушьем, страхом, переходящим в стремительно нарастающий ужас немедленной смерти. Мы выбегали из автобусов, троллейбусов, трамваев, пока случайно не выяснилось: единственное, что Лена переносит - это такси. Так ей удалось сохранить свою работу. Однажды вечером она пришла в веселом расположении духа, болтала с Динкой о воскресном походе в зоопарк и совсем нас очаровала. Когда букашка нежно засопела за своей перегородкой, мы тихонько включили музыку. Лена выглядела чудесно: была остроумна, смешлива, соблазнительна, я помолодел вместе с ней за один вечер. Прошло несколько месяцев. Лена стала приходить домой поздно, иногда ночью. Звонила от каких-то подруг, с которыми у нее были то встречи, то театры. Когда она легкой тенью проскальзывала в дом, мы чаще всего уже спали. Однажды утром мы обнаружили, что мама с нами не ночевала. Впрочем, как оказалось, Лена осталась у своей Нинки на Петроградской. Наша жизнь мало-помалу переменилась. У жены появились новые дела и множество новых подруг, ее день был переполнен, но это только шло ей на пользу: болезненные приступы исчезли, растворились сами собой. Она заметно похорошела. Я дал ей полную свободу, видя, что она пошла на поправку, а Лена... ей было не до нас - мы редко видели ее дома. В это время голова моя была занята до крайности: на носу была огромная экспозиция. Кроме того, я всерьез увлекся Филоновым и готовил обширную работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на белых волнах заполонивших все, волнующихся бумаг: они закручивались внезапными потоками, легкими каскадами падали со стола и вновь на стол, увиваясь течениями между диванами, столами и лампами - левые, а иногда и правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую стремнину, обозначавшую верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в высокие пики. Временами вялость белых потоков растекалась в унылые мели и тогда, только изредка, выбрасывала с тонким шипением к моим ногам точные строчки. Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем: о проблемах детей и взрослых, об обязанностях, долге вежливости и денежных долгах, о необходимостях совершать различные акты и шаги и, тем более, связывать их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как обычно, нуждалась в детальном обсуждении, о трудностях, волшебном образом портящих нашу жизнь, о непрерывных нуждах, угрожающих моей свободе, я позабыл о совершении правильных поступков, а, также, об избегании плохих - я стал счастливым человеком. Как-то вечером Лена рано пришла домой. Вид у нее был убитый. Она металась по дому, звонила из коридора, что-то долго в отчаянии шептала в трубку своей подруге. Я не приставал. Меня до своих секретов она не допустила. Назавтра она опять пришла рано. Весь вечер пролежала пластом, разглядывая потолок и срываясь ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На следующий день все повторилось сначала. Лена лежала разбитая, не в силах скрыть свои несчастные глаза, читать и даже разговаривать с Динкой. Я не мог ничего изменить. Прошла неделя, началась другая. Дома стало нечем дышать. Однажды, когда я обдумывал собрать чемодан и с Динкой перебраться к маме, Лена как будто почувствовала мое настроение. Она попросила меня сесть рядом и стала убеждать, что всему виной ее старая болезнь, которая сведет ее в могилу. Она была грустна, подавлена и беспомощна. Говорила, что очень одинока. Просила прощения. Плакала бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая меня к себе. Хрупкая ниточка легко засветилась, протянулась между нами, и мы, поразмыслив, взяли ее каждый в свою руку. Лена осталась. Я остался. Утром мы отправились по врачам. Прошло время, наша жизнь наладилась, но кое-как. Мы жили скорее, как соседи, или собратья по палате. Лена чувствовала себя все хуже и не уставала повторять, что она больной человек, а я не понимаю состояние, в которое сам ее вогнал, не жалею, не сочувствую ей. Я сбился с ног, стараясь угодить. Большая часть домашних дел перешла ко мне, но они не очень тяготили меня, лишь бы от этого был прок. На беду, несмотря на то, что Лена проводила все свободное время на диване перед телевизором, лишь изредка шаркая на кухню за чайником, состояние ее не улучшалось. Если она не была раздражена, то говорила, что любит меня и старалась проводить время на диване в поле моей видимости. Она редко отпускала меня к друзьям, так как постоянно нуждалась в моей помощи, чувствуя непрерывную слабость и недомогание. Дома она перестала следить за собой - это была другая сторона болезни, и теперь ее волосы были в беспорядке, а старый халат как-то бесформенно висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо. Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но я уже знал, что не должен принимать это за чистую монету, так как этот призыв не должен закончится ничем. Словом, я терялся в догадках, пытаясь сопоставить эти противоречивые вещи, забросил свои дела и подчинился жалобам и требованиям моей жены. Глава 2 Я возвращаюсь к первым годам нашей совместной жизни, пытаясь найти источник происходящего сейчас. У меня нет уверенности, что я на правильном пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь. Много раньше, когда мы с Леной только поженились, мы жили вместе с мамой за городом. Наша половина старого дома состояла из трех комнат и стеклянной веранды, заросшей черемухой, в самой глубине соснового леса. Я вижу, как сижу за завтраком на кухне, а по деревянному забору вокруг сада скачут белки - одна за другой. Это место, этот дом рос и старел, он слился с нашей жизнью: скрипящие половицы паркета, сверчки в ванной, где теплые трубы, загадочный черный подпол в кухне, ежик, живший в сарае, и утоптанные пятками песчаные дорожки в сосняке, залитые топленым молоком закатного солнца. Тогда мы жили там, в сосновом лесу. Мама была рада нам, она хотела жить со мной, но первое время я остерегался приводить к ней Лену, сам не знаю, почему. Это было что-то неопределимое, чему не было названия, но я только ощущал опасность, заключенную в самой этой ситуации. Я и раньше знал, что женщины, кажется, очень добры, но иногда им отчего-то бывает трудно друг с другом. Прошло время - оно не принесло ничего дурного. Предчувствия стали мало-помалу отпускать меня. Однажды, в начале осени, мы бродили с Леной в лесу. Вечерело, было тепло и очень тихо. Нежная тишина с легким шуршанием листьв разлилась вокруг. По ветру летали прозрачные паутинки, темнело и тонкая печаль напоила медом едва зазолотившийся лес. Мы шли, ничем не тревожа чудный мир. Мы только смотрели вокруг. Так безъязыко все: воздух, глубина сумерек, тонкие травы, тишина и долгий покой высоких деревьев. Но что кажется таким полным: мир или наши чувства об этом мире? Лена тихо шла рядом, и я радовался, что она умеет чувствовать настроение. Я обнял ее и осторожно поцеловал. Листик упал за ее воротник. На вечернем серебристом небе легко засияла звезда. Закрыв глаза, я опустил лицо в волосы моей подруги, я вдыхал ее запах, и сердце мое дрожало от нежности. Она прижалась ко мне, молчала, потом сказала: - Вадик, тебе надо поговорить с мамой, наша прописка истекает. - Да, я сказал... - отозвался я и медленно пошел вперед. - И что? - она подошла и с беспокойством заглянула мне в лицо. - Она сказала, что продлевать не надо. - Я так и знала! - воскликнула Лена и грубо поддала ногой ветку. Я вдруг ощутил, что вокруг, оказывается, мрачно и сыро. И почти ночь. С веток капала какая-то влага, я машинально застегнул верхнюю пуговицу. Поколебавшись, наугад, повернул в сторону дома, в темноте с трудом различая дорогу. Некоторое время Лена шла сзади, как вдруг дернула меня за пальто. - Что ты молчишь, тихоня? И мамочка - золотая душа! Она подсчитала, что ей прописывать нас не выгодно, вдруг мы надумаем совсем остаться - с пропиской и всплыло! - шептала она исступленно. - Не надо быть злой. - Покрываешь ее? Я должна была ожидать, ах я дура! Так слушай: она вещи от нас прячет! На день рождения надо было салат забелить, а у нее эти вечные запасы - разложит, запрячет, - банка майонеза в холодильнике стояла. Я ее вытащила, а нож консервный на веранде лежал. Я пошла туда, а когда вернулась, банка исчезла. И мама тут крутится, что-то моет. Я майонез попросила. Она говорит, что дать не может, он ей скоро понадобится. Как же быть, ведь сметаны нет? говорю. Не обязательно салат, отвечает. Так ведь я уже нарезала... Она не ответила и ушла с кухни. - Лена победоносно посмотрела на меня. - А еще у мамы стоят в тумбе пластинки. Меня на танцульки попросили музыку подобрать, мы отсюда несколько пластинок забрали, а потом их в гостях забыли. Мама наутро вкрадчиво спросила, где это пластинки ее? Я сказала, что в городе и через пару дней привезу. Как она посмотрела на меня, ты бы видел! - Это жлобство какое-то. Лена рассмеялась холодным смехом: - Пошли! В окнах не было света, мама, наверное, пошла к соседке на чай. Лена влетела в гостиную и, открыв тумбу под телевизором, вытащила кипу пластинок: - Видишь? В уголках с обратной стороны стояли маленькие номера. - Она все пластинки с того дня пронумеровала и к себе в тетрадку названия записала - чтобы я не украла! Я не мог поверить. - Кто здесь жлоб?! Я не удивляюсь намекам, чтобы мы отсюда выметались, ведь она знает, что без прописки не продержишься! - Лена схватила сумочку и презрительно крикнула через плечо: - Делай, что хочешь, это у тебя такая родня! Я к Нинке на Петроградскую! Наутро, когда я был на работе, Лена вернулась домой. Прислушиваясь к звукам из комнаты свекрови, она поставила чайник и принялась намазывать бутерброд. Не прошло и нескольких минут, как дверь отворилась и на пороге бесшумно возникла Ирина Александровна, подтянутая, с красиво уложенными серебристыми волосами и радушной улыбкой. - Леночка, вернулись? - Здравствуйте, Ирина Александровна! Захотелось подругу навестить. - Вы всегда так делайте, - сказала Ирина Александровна, отвернувшись. Ее ответ заставил Лену поднять голову и посмотреть ей в спину. - Вас не затруднит сходить за молоком? - продолжала свекровь мягко. - Вадик любит выпить горячего молочка, когда уснуть не может. В последнее время он спит плохо - круги под глазами, осунулся весь. Лена смотрела, как Ирина Александровна моет посуду, и казалось, что это олень, стоя на опушке, поводит чутко торчащими ушами, стараясь уловить еле слышные звуки и шорохи. - Да, кажется, он в порядке... - протянула она аккуратно, не поднимая глаз. - Правда, какой-то доклад надо приготовить. - Не доклад, а большое исследование. Вадик становится серьезным искусствоведом, его работы ценят. Это, кстати, непросто, когда вокруг много отличных специалистов. - Ирина Александровна взглянула на невестку, и в ее красивых глазах промелькнуло какое-то неуловимое выражение. - Он, Леночка, человек творческий. И деликатный. Ему нужен покой, отдохновение, всякие посторонние вещи могут только помешать, - тонкая, не явная усмешка скользнула и погасла на ее губах. Сомнений быть не могло - это был вызов! Лена мгновенно ощутила это всем своим существом и хотела крикнуть: "Кого вы называете посторонним?!", но вместо этого промолчала и совершенно неожиданно для себя сказала: - Я тоже интересуюсь искусством. Вадик составил список книг, которые мне надо прочитать. - Жаль, что вам не дали этого в детстве. Представляю, как трудно начинать все сначала! - Почему же! - вспыхнула, не удержавшись, Лена, - я просто другим интересовалась! Открытки собирала, на волейбол ходила, еще музыка. - Вы какую музыку предпочитаете: камерную или симфоническую? - невинно спросила Ирина Александровна. - Я эстраду покупала. - Как бы вам объяснить... - Ирина Александровна саркастически посмотрела на Лену, - есть жизнь разных уровней, и они смешиваются с трудом. Людям из разных кругов сложно понять и найти верный тон в жизни друг с другом. - Я согласна, только почему вы считаете, что у нас с Вадиком нет понимания? - проговорила Лена с внезапной и глубокой досадой и рассердилась, что так явно выдала свои чувства. Она чувствовала себя уязвленной и понимала, что свекровь говорит с ней так, чтобы ужалить, но впрямую сказать не могла и оттого еще более ощущала свое бессилие перед этой умной и оскорбляющей ее женщиной. - Вадик меня любит, Ирина Александровна, и я его тоже! - Он еще слишком вас любит... - вполголоса сказала Ирина Александровна и с натугой улыбнулась. - Вы, конечно, понимаете, что за эмоциональный климат дома отвечает женщина. Особенно, если вы имеете дело с такой личностью, как Вадик. Вы же не станете отрицать, что вы несколько... простоваты для него? - Ирина Александровна длинно улыбнулась, а Лена конвульсивно дернула ногой, сильно растерявшись от столь прямого выпада, и еще потому, что, возможно, что-то из этого могло быть правдой, которую она сама понимала и от которой мучилась, а в то же время не правдой, а явным оскорблением. Нагнувшись, Лена открыла молнию сумки, стоявшей у ее ног, и принялась доставать оттуда расческу, записную книжку, карточку на проезд, словно хотела найти что-то нужное в ее глубинах. Ирина Александровна смотрела разочарованно. Но когда Лена медленно подняла голову и взглянула ей в глаза, Ирина Александровна чуть не вскрикнула. На нее смотрел неумолимый взгляд, никогда не виданный ею прежде на лице этой миловидной женщины. - Вы потому так говорите, Ирина Александровна, - начала тихо и слегка заторможенно Лена, не спуская горящего взгляда с лица свекрови, - что вы Вадика ревнуете. Вы его для себя растили, а тут появляется женщина - моложе вас, привлекательная, да, для вашего сына привлекательная! - повторила она в упоении, чувствуя, что поймала верную точку, - которую он любит и с которой спит около вашей стенки. А вы это вынести не можете! Значит, вы его как женщина ревнуете! Ирина Александровна махала на Лену руками, то затыкая уши, то порываясь бежать куда-то, и, наконец, прокричала как будто толчками, не помня себя: - Какая грязь! Пошлячка, плебейка! Из грязи да в князи! - Какие князи?! - задыхалась Лена, шалея. - Что же вы с нами так держались?! - Что вы мелете?! - Раз мы дверь не заперли, лежим, целуемся, а вы вошли, зовете чаю попить. Вадик говорит: "Мамуля, сюда нельзя". А вы: "Посидим, чайку попьем" и стоите над нами, и смотрите. Я от стыда за вас готова была провалиться! Ирина Александровна онемела, схватившись за сердце, и казалось: она или убьет сейчас Лену своими собственными руками, или грохнется в бесчувствии. Но Лену несло, и доселе скрываемая непримиримость и бессильная ревность с ревом и наслаждением, наконец, обрушились наружу. - Он и в третий раз говорит замученно: "Мы заняты, выйди". А вы улыбаетесь и смотрите, и смотрите! Мы с Вадиком о вас говорили, он выгораживал вас - как же, ангел-мамочка, - а потом говорит: "Знаешь, мама хочет, чтобы мы расстались". Я удивилась, что он о своей маме так думает, а он: "И любая наша знакомая, любая женщина, которая нас встретит и увидит, что мы сильно любим друг друга, сразу безотчетно захочет нас развести. - И мама? - И мама". - Плебейка! Вон из моего дома! - не помня себя, крикнула Ирина Александровна. - Ногой сюда не ступлю и наших детей не покажу вам никогда! Не ждите и не надейтесь, и не просите! - кричала Лена в яростном восторге, чувствуя, что выиграла. Не медля ни минуты, она отправилась со своими пожитками в город и, позвонив мне оттуда на работу, сообщила, что с этого дня мы будем жить сами. Ни она, ни мама не объяснили мне подробности случившегося, как будто они договорились между собой, как будто что-то запретное было сказано между ними. Только Лена годами повторяла, что мама выгнала нас из дома и она никогда ей этого не простит. Умение моей жены помнить и наказывать открылось в ближайший год. У нас родилась Динка, к которой я начал испытывать даже не любовь, а огромную жалость, как к беззащитному котенку. Жалость эта иногда доходила до слез, и я не мог вынести, что две любимых мной женщины - жена и мать - не примирятся около этой любви. Лена решительно отказывалась показать малышку свекрови, и минуло около трех лет, а мама так и не видала моего ребенка. Со временем она начала делать попытки помириться с Леной, чтобы повидать Динку. Я увидел в этом возможность объединения моей семьи. Все бы хорошо, но жена была непреклонна: никакие просьбы не могли смягчить ее сердце. Но мама не оставляла надежд и посылала нам подарки, записочки и игрушки. Однажды она приехала на нашу улицу и устроилась на дальней скамейке в сквере, где днем гуляла Лена с маленькой Динкой. Увидев их, она подошла. Реакция Лены была мгновенной: она подхватила Динку на руки и молча шла до самого подъезда, сжав зубы и не оглядываясь, несмотря на умоляющие просьбы мамы, тащившейся следом. Прошло еще несколько лет. Мама все сильнее чувствовала одиночество, тосковала, звала меня, и я разрывался между двумя домами. Неумолимая твердость Лены в однажды принятом решении изумляла меня, но я не в силах был изменить это, ибо не было таких средств, которые не были бы испробованы за многие годы без всякого результата. И только собственная болезнь Лены, рвоты и панический страх смерти несколько смягчили ее устойчивое неприятие. Точнее сказать, она стала равнодушной к маминому существованию и самих причин их конфликта. Теперь, если Лена была в добродушном настроении и считала, что может провести полдня на диване одна, я, без риска получить водопад слез и упреков, схватив мою букашку, отправлялся с цветами и тортом в загородный дом. Там нас ждали. Мы устраивали пир горой и гуляли в самом любимом в мире лесу. Мама умоляла остаться или оставить Динку, или как-то повлиять на Лену, чтобы помириться. Но, теперь, когда все в моем доме встало вверх дном и издерганная Лена то поминутно звала меня, то с ненавистью отталкивала, я понял, что нам, видимо, на роду написано мыкаться в отчаянии, заделывая трещины и собирая битые черепки, - и нет в этом просвета. После пяти лет такого существования я был разбит, все чаще начало прихватывать сердце. Так я подошел к своему сорокалетию. Трудно загадывать, чем бы все закончилось для нашей семьи, но неожиданно жизнь круто изменилась. Приятельница Лены получила разрешение на эмиграцию и стала собираться в Австралию. Это событие сотрясло до основания душу моей жены. В несколько дней от ее болезни не осталось и следа. "Мы уедем", - сказала она мне. Я увидел подтянутую, очаровательную женщину с живым блеском в глазах. С неукротимой энергией она принялась за осуществление двух, задуманных ею, грандиозных дел: нашего отъезда в Австралию и предваряющего его обмена. Без сомнения, если бы не стремительный напор Лены, мы бы жили сейчас в нашей комнатушке, окруженные любимыми картинами и немного менее любимыми соседями по коммунальной квартире. Идея отъезда давно витала в воздухе, и, хотя я не был абсолютно уверен в необходимости этого, жена убедила меня, что мы должны уехать "если не для себя, то хотя бы для дочери". Лена превзошла самое себя, и после собирания справок, волнений и мытарств мы оказались здесь, в Мельбурне. Обмен же с мамой камнем лежит на моем сердце, и теперь я думаю, что оказался в этой ситуации полным подлецом. Почти одновременно с подачей бумаг на отъезд Лену осенило, что самое разумное - обменяться квартирами. - Какое безумное расточительство, - убеждала она меня, - твоя мама живет в трех комнатах, а мы по-нищенски ютимся в этой лачуге. - Так мы уезжаем. - Вот именно поэтому мы должны меняться! Представь, твоя мама умрет и пропадет такая огромная площадь! - проникновенно заметила она. Увидев мое перевернутое лицо, жена осеклась, но, помедлив, продолжала: - Ее можно сдавать или продать, ведь это огромные деньги. Подумай: мы проживем в Австралии несколько лет и нам захочется купить квартиру или дом. Я полагаю, ребенок имеет право жить в человеческих условиях? - А куда же мама? - В нашу комнату, конечно. - Я не могу предлагать такие вещи! - Ты - слюнтяй, дохлый несчастный слюнтяй! Всегда черную работу приходится делать самой. Завтра же поговорю с Ириной Александровной. - Я против! На мои слова Лена просто не обратила внимания. Она приняла решение, и обсуждать его не собиралась. На следующей неделе она несколько раз звонила маме, любезно справлялась о здоровье, о приближающихся огородных делах: что и когда сажать весной, не без юмора рассказывала о Динкиной жизни и, наконец, договорилась о встрече. Наутро она отправилась к свекрови, не имея точного плана. За окошком пригородной электрички пролетал светлый лес, но Лена не думала, что теряет его на многие годы, не испытывала ни горечи от расставания, ни печали и сомнений, а только ликующую радость, какую, бывает, чувствуешь, когда дела идут в горку и за что не примешься - все удается, все получается. Полустанок она едва не проскочила и, выйдя из поезда в числе нескольких пассажиров, не сразу сообразила, куда идти. Здесь она не была много лет. Весеннее солнце бушевало на синих снегах вдоль дорог, в ярко-голубых лужах. Март, март - месяц света! Он разрывает печаль зимы, раздирая птичьим неистовым чириканьем глубокую тишину снегов, валится воздухом, голубенью с небес, колом сосулек торчит в осунувшихся от боли сугробах, зовет и манит, и обманывает. О, этот бессмысленный, но властный зов! Каждую весну ты слышишь эту ложь, но нет сил сопротивляться. Глотай, задыхаясь, эти ледяные, эти солнечные лужицы! Грызи, звонко щелкай на зубах, выводи трели, греми крылами, лети и звени, как гонец, сделай шаг и начни сначала, начни свою жизнь сначала в этот месяц света! Лене было не до посторонней мелочевки. Торопливо выбирая сухую дорогу, она добежала до знакомой двери и позвонила. Ирина Александровна открыла, и Лена, проходя в гостиную, отметила, что свекровь не так сильно изменилась, как она ожидала: была все такой же подтянутой и стильно одетой. Только в комнате, при дневном свете стало видно, что волосы совсем гладкие и совсем седые, а в глазах печаль, которая не меняется ни зимой, ни летом. Глубокие сумерки, населенные призраками прошлого, бредущими без цели и глядящими вовнутрь себя. Две женщины разглядывали друг друга, произнося первые, ничего не значащие слова, - с любопытством, настороженно, но и с некоторой предупредительностью, призванной загасить память об этих отравленных распрей годах. За чаем они обсуждали отъезд в Австралию, возвращаясь к оформлению бесчисленного множества бумаг и всей этой утомительной процедуре, выдержать которую, воистину, могут или самые стойкие, или самые отчаявшиеся. Ирину Александровну живо интересовали детали, но один маленький червячок крутился в голове: зачем, после стольких лет непоколебимого противостояния, Лена пожаловала в гости и так приветлива, и любезна? Что же это, наконец, означает? Лена рассказывала об отъезде, и чем ярче и красочнее делался ее рассказ, тем отчетливее понимала Ирина Александровна, что это все постороннее, неважное, какая-то мишура вокруг того единственного, что действительно нужно Лене и для чего она пришла сюда с пирожными и тремя красными гвоздиками. - Я так устала от борьбы за существование и, что ужасно, в непрерывных мелочах, - говорила Лена, тепло глядя на свекровь. - Хочется сносной жизни для Дины. Чем же ребенок провинился? - Это совершенно правильно! - с готовностью соглашалась Ирина Александровна. - Остается важный вопрос: как вы здесь останетесь? - Я привыкла жить одна... У меня есть подруги, и двоюродная сестра живет в получасе отсюда, в крайнем случае помогут. Но вообще не представляю, что вы уедете насовсем из этой жизни. Страшно без вас... ведь навсегда... - Ирина Александровна жалобно взглянула на Лену, а та, поймав чувства свекрови, заговорила серьезно и предупредительно: - Не надо так... Мы будем писать, присылать деньги, помогать во всем. А когда устроимся - пришлем приглашение, согласны? - Это замечательно, я ведь никогда за границей не была! - Ирина Александровна робко и радостно глядела на невестку. - Все уладится. Одно есть маленькое дело, впрочем. Для того, чтобы нам соединиться в Австралии, нужно, конечно, дом купить. А первый взнос стоит немалых денег. Вопрос в том, как их достать. Вот и появилась идея - обменяться нам с вами. - Как же обменяться? Я не очень понимаю. - Вы, к примеру, в нашу комнату переедете, а мы сюда. Вам одной не много надо, а в городе интереснее: друзья и до филармонии близко - у вас абонемент? - Лена, о чем вы? - прервала Ирина Александровна, в испуге глядя на невестку. - Как вы мне такое предлагаете? - А что такого? - нервно вспыхнула Лена. - Родители должны подвинуться немножко, чтобы дать детям пожить. Ирина Александровна встала, задумчиво посмотрела на Лену, взяла чайник, наполнила его водой, но поставила не на плиту, а на подоконник. - Вот зачем я вам понадобилась... А я решила, что вы ко мне приехали... - тяжело поворачиваясь к невестке, сказала она. - К вам и только к вам, - бойко всколыхнулась Лена и добавила с большим убеждением: - Я понимаю, как непросто менять свое гнездо! Мы все расходы возьмем на себя, упаковать вещи поможем, так что вам переезд больших хлопот не доставит. - Мне казалось, лед разбился... а теперь вы в первый раз приезжаете ко мне, и вот - какой цинизм! - Я бы назвала это просто реальностью. - Реальностью... - как эхо, пробормотала Ирина Александровна, разглядывая легкие и красивые руки невестки. - Бросьте, вы все понимаете! Или просто невыносимо отстали от жизни! - Когда я теряю моих детей может быть навсегда, единственное, что вы нашли для меня в сердце - это с выгодой и вовремя использовать... - пролепетала та. - Не надо драматизировать события! - воскликнула Лена в сильной досаде. - Я еще не выросла из этого дома. Наша семья жила здесь, все умерли. Я осталась одна. - Вы собираетесь сидеть на этом холме пепла и сторожить его? - Лена пожала плечами. - Не лучше ли оставить переживания и пожить активной жизнью? - Вы - современная женщина. Даже очень... Лена хмыкнула, но посмотрела на свекровь с нескрываемым удовольствием. - Вероятно. Если бы не я, моя семья давно бы рухнула. Вадик слишком тонкий человек, чтобы делать что-нибудь неприятное. Он всегда предложит мне заниматься делами, которые могут покоробить его чувствительную совесть. - Может быть, - Ирина Александровна хотела улыбнуться, но лучше бы она это не делала, - он считает это в чем-то аморальным. - Э-э-э, нет! Я лучше знаю, что он считает! - посмеиваясь, сказала Лена. - Можете его не защищать, теперь этот номер уже не пройдет, дорогая Ирина Александровна! - Странно вы со мной разговариваете... - через силу проговорила пожилая женщина и почувствовала острое желание показать невестке на дверь, но мучительная пустота одиноких лет разрушила ее гордость, научив осторожности, и она вновь ощутила свою окончательную зависимость от этого человека, в воле которого лишить ее последнего прибежища в борьбе с бездонными провалами одиночества. Нет, не покажет уже больше Ирина Александровна на дверь. Вмиг поняла Лена, что выиграла и эту партию: как бы ни трепыхалась, ни приводила свои дурацкие доводы свекровь, а все-таки она сделает так, как от нее хотят. Так, как хочет Лена. - Я смотрю на вещи без экивоков. Может быть, это неприятно, но, по крайней мере, честно, - медленно и не без гордости проговорила она. - Я не ставлю под сомнение вашу честность, но уезжать отсюда не хочу, - тихо, но твердо ответила Ирина Александровна. - Ах, как вы несговорчивы! - Лена подумала и упорно, с нажимом сказала: - Вы же хотите, чтобы ребенок жил лучше, чем мы с вами? - Мне надо побыть одной... - Ирина Александровна производила впечатление осыпавшегося остова. - Уйду, не стану вас понапрасну задерживать, - Лена торопливо набросила пальто и в дверях крикнула: - Как надумаете, звоните! - и вышла вон. Начавшись легким мартом - месяцем сияющего света - эти изматывающие переговоры тянулись весну и лето: убеждения, попреки и даже слезы. Наконец, не выдержав урагана Лениной хватки, мама махнула на все рукой и согласилась. Бумаги оформили быстро, а переезд дался нам с трудом. Состояние мамы было мучительно, переходившее от глубокой заторможенности к несвойственной ей истерической суетливости, от которой у нее все сыпалось из рук и ускользало по волнам обтекавшего мертвого времени. Все встало вокруг. Разрушение Дома, гибель старых вещей, игрушек, разборка сараюшки во дворе, кладовок и чуланчиков довели нас до настоящей депрессии. Когда мы брались за это гибельное дело, мы не предполагали, чем это окажется в реальности. Отсчитывая жизнь вспять по годам и весям, бредя к сердцу прошлого, увешанные кусочками карнавальных костюмов, школьных фотографий, любовных писем бабушки и дедушки, гербариев и дневников - всем этим невыносимым хламом, который выбросить нельзя, а куда девать - неизвестно, бредя к самому сердцу прошлого, дотрагиваясь до него с нежностью и тоской, мы умирали в печалях, обретая и навсегда отпуская нашу окончившуюся жизнь. Глубоководную реку памяти, лет, что прошли и не вернутся никогда, горячего дыхания прожитой жизни, тепла и магии оставшегося сзади, окруживших нас потоками и впитавшихся в нас золотой россыпью, мы отрывали от себя своими руками. И, замешивая тонны своей жизни на слезах вечной разлуки, разбрасывали вокруг щедрыми пригоршнями это сокровище, это единственное и последнее сокровище нашей жизни... Тогда я прошел, тогда я прошел этот путь и заглянул в свое сердце и в сердца своих близких, и содрогнулась моя душа. И понял я, что мера жизни есть боль, а мера боли есть одиночество. И понял я, что останусь один под этим небом. Слезы и раны малых существ пропитали землю, горьким потоком вошли в стебли, травы и цветы. Смотри туда, почаще смотри - наверх, вбери в глаза красоту, дыши ею, помня, что мера жизни - одиночество, и нет, и не будет другого конца. Теперь, после того, как мамин дом стал собственностью Лены, она возненавидела маму неугасимо. - Ты, конечно, понимаешь, - сказала Лена перед отъездом, - с твоей матерью и надо было так поступить - она просто заставила меня. Глава 3 Рано, но мир уже раскален. Эвкалипт шевелит узкими листьями, отбрасывая томную, побледневшую от жары тень под свои ноги. - Выспалась, маленькая? - Кофейку бы... - Да, Светочка, сейчас. "Садись на самолет, - бормотала она, - здесь все будет. В Ригу позвонил... А муж волнуется... почти без ничего, долго ли пробуду, когда позвоню? Недолго, Стасик, папу пол-жизни не видала..." Она подняла голову, прислушиваясь к себе, ее светлые глаза потемнели. Она смотрела перед собой остановившимся взглядом, и странное выражение пробегало по ее лицу. Если бы мать увидела дочь в эту минуту, то, наверное, была бы удивлена несоответствием большого внутреннего напряжения с ее обычно добродушно-безмятежным видом. "А я ушла и мать увела..." Не в силах больше лежать неподвижно, Света села на постели, спустила ноги, машинально завела будильник и осталась сидеть в той же позе. Внезапно в ее лице промелькнуло беспомощное выражение, она замерла, превозмогая себя, но не сдержалась, и ее глаза наполнились медленными и полными слезами. Она потрепала себя по щеке, улыбнулась, потрепала с другой стороны и взглянула на мать, появившуюся в дверях. - Ты что Стасу по телефону сказала? - Столько времени прошло... - мягко проговорила Нина Ивановна. - Ты в любви не понимаешь, а советы мне даешь. - По совести, не такой он муж хороший. Недостоин он тебя. Я раньше нет-нет, да подумаю так, только тебе не говорила, - Нина Ивановна как будто неожиданно для себя крепко проговорилась. - А отсюда виднее... Максим не в пример солиднее, - она впервые заговорила о Шустере прямо. - Деньги у него солидные, - заметила дочь. - Я не это имела в виду! Света зорко взглянула на мать, а та смутилась, но не конфузливо, а с негодованием и даже слегка всплеснула руками. - Как ты подумать о матери такое могла? А все-таки Стасик муж! - Ты разное говоришь... Что ты надумала? Нина Ивановна склонилась над чашкой, помешивая кофе. Она, казалось, имела что-то в виду, но догадаться до этого дочь должна была сама. Нина Ивановна женщина спокойная, добродушная, как говорится, хорошая, обыкновенно с теплым выражением лица, на котором читалось ее стремление обойти углы, шероховатости и привести окружающих в гармоническое состояние, сейчас чувствовала себя растерянно и отчасти виновато. Хотя ее лицо и выражало эти чувства, дочь ее, тонко изучившая характер матери, знала, что это блеф для неискушенного взгляда и ее простецкое лицо выражает не полную правду. И, даже, это совсем и не правда. Нет, Нина Ивановна не изъяснялась в мудрено-дипломатической форме, ее язык не отличался изысканностью, она не настаивала на своей точке зрения, но часто, по прошествии времени выяснялось, что она имела мнение отличное, если не сказать противоположное тому, что слышали от нее собеседники. Действительно, несмотря на то, что она, бесспорно, хорошо относилась к людям, не было, пожалуй, никого, кто не спросил бы себя однажды с удивлением: а что же такое Нина Ивановна и что она на самом деле думает о том или этом? Многие, знавшие ее и по десятку лет, не смогли бы ответить на этот вопрос, ибо выражалась она округло, туманно и всегда была согласна именно с тем собеседником, с которым вела разговор. При заурядной внешности и смиренном поведении, она оставалась до некоторой степени "черным ящиком" для собственной дочери, которая наблюдала за ней иногда с любопытством, а временами с тайным раздражением, не в силах поймать центральный стержень этого неуловимого характера. В то же время, дочь очень любила мать и глубоко усвоила ее манеру всегдашнего доброжелательного согласия. В обыденном течении дел Нина Ивановна играла явно зависимую роль. Внимательно наблюдая обеих, можно было предположить, что эта позиция ей чем-то удобна и выбрана с определенной идеей. Меняя щекотливую тему, Нина Ивановна протянула: - Тебе к папе надо бы поласковее... - Он нас шестнадцать лет не вспоминал, а теперь любит? - Может, он поумнел?.. - Это я видела! - выкрикнула Света, бледнея от гнева. - Что ж, - бесстрашно в своем простодушии заметила Нина Ивановна, - он сюда нас позвал и машину тебе купил. - Мы к нему не вернемся! - Света порывисто вскочила. - Не смотри на меня, как пес, нет и точка! Иди, у тебя кипит, - неуверенно добавила она, почувствовав властную линию материнского решения. Она раздвинула плотные шторы, с досадой взглянула на выбеленное сильной жарой небо, присмиревшие кусты и деревья и, поскорей задернув их, с интересом принялась разглядывать себя в зеркало. На нее смотрело очень красивое лицо, как раз такое, какие сейчас в моде. Никаких досадных помех, ничего старомодного. "Настоящая красота, не клеенная, - подумала она и расстегнула верхнюю пуговицу воздушного пеньюара. - Высокая, на голову выше мамы, и такая фигура... Мужики с ума сходят! Господи, я сама от себя с ума схожу! - радостно засмеялась она. - А ведь сегодня Новый Год, - пролетела мысль, - но такая жарища... Никакого ощущения праздника". Звякнул замок входной двери, по коридору послышались шаги Шустера. - Ты встала? - Я здесь! - отозвалась Света. Шустер - низкорослый, с кривоватой сливообразной головой, глаза играют, проборчик, как стрелочка, и волосики тонко уложены по бокам. Хорошо выбрит. - С Новым Годом, детка! - целовал красавицу Шустер. - Максик... - Света повела плечами, - что это за кассета у тебя из кармана торчит? - Передача из Севастополя. Собрание шлюх постановило морякам с кораблей НАТО - не давать! Света рассмеялась, Шустер не удержался тоже. - Ты не забыла, на Новый Год идем к Ирке? Анжела приехала из Мексики. Он начал прижиматься к ней, в его глазах загорелся неутоленный огонь. Света смеялась, отодвигаясь, но ее пышное тело действовало как бы самостоятельно, только отчасти соответствуя желаниям своей хозяйки. Это непрерывное зовущее движение груди, бедер и длиннейших голых ног притягивало к ней мужчин без разбора, доводя до умоисступления, - так ярко и неугасимо пылало в ней откровенное женское естество. Вошла Нина Ивановна, вытирая руки, лицо ее сияло добротой. - Мамуля, это грандиозно, муж Анжелы - настоящий атташе! - Света сильно вытянулась, легко выгнув изящные руки, и весело рассмеялась: - Начинается новая жизнь! Нина Ивановна заворковала, доставая красивые чашки и разглядывая Шустера: - Я тебя пирожными угощу, утром испекла, да моя красавица фигурку бережет. - Такую фигурку надо беречь, как сокровище! - в восторге подхватил гость срывающимся голосом. Нина Ивановна опустила глаза, а Шустер бегло воскликнул: - Я спросить хотел, Нина Ивановна, как квартирка, удобна ли? - Удобно, спасибо прямо огромное, - ответила та, смутившись. В лице Нины Ивановны Шустер разглядел немного, наверное, потому, что не очень интересовался, но если бы он знал Нину Ивановну получше, то увидел бы здесь не только покоренную его щедростью смешную простоту, но и легкую брезгливость, вероятно, оттого, что покровительство было принято и еще оттого, что об этом ей так бестактно и прямолинейно напомнили. - Мы обременяем тебя... А, может, к папе вернемся... папа-то ждет нас. - Детка, - встревоженно повысил голос Шустер, обернувшись к Свете, - возвращаться туда нецелесообразно, если рассуждать логически! С папой мы рассорились. Зачем от чужого человека дорогие вещи принимать? Света подняла на него глаза и сразу опустила. Ее полупрозрачный халатик в лучах солнца красиво прикрывал полную грудь. Шустер сладко оглядел молодую женщину. - Машину папе отвезем, а для девочки новую прикупим. Она будет как бы наша с тобой, а ездить ты будешь. Сама себе и выберешь! У Светы порозовели щеки, но она отвернулась и пошла к столу, не сказав ничего. - Я варенье из ежевики сварила, думаю, все как в России будет, - приговаривала Нина Ивановна, доставая новое угощение. - В супермакете ежевику собрали? - В лесочке растет. - Где вы ежевичный лес нашли? - спросил Шустер подозрительно. - Мамуля с грудным ребенком сидит в семье "старых русских", лесок около их дома. Говорит, деньги надо самим зарабатывать, от папы ей брать неудобно. Они предлагают всю неделю спать с ребенком, а домой только на выходные приезжать. - Идея неплохая. Дорога туда и обратно, издержки на транспорт, известно какие тут расстояния, - в голосе Шустера послышалось вдохновение. - Если обдумать - лучше там ночевать, здоровье сбережете. К тому же компания, новые друзья - во всех отношениях интересный вариант. - Как ты о нас заботишься, - Нина Ивановна взглянула на Шустера проницательно. - Только беспокойно оставлять Свету одну... - Я малышку не оставлю - это определенно! - в негромком голосе Шустера запели фанфары. - Едем за новогодними подарками! - Максик! Все вспыхнули, задвигались, засмеялись, открывая и закрывая дверцы шкафа, что-то вытаскивая и разглядывая в зеркало. - А если блузку зеленую? - Я бы костюм хотела. - Смущение, восторг, любезности, дверцы шкафа захлопали быстрее. - Не слишком ли строго? - Именно костюм! - Шустер оживленно включился в разговор: - Ты у меня элегантной дамой станешь! - Черный. - Нет, поярче! - Бордовый? - О! - задрожали вокруг. - Бордовый, шикарный! - Красивей всех будешь! Не прошло и четверти часа, как Света, нарядная, дышащая духами, спускалась с Шустером к машине, смеясь и что-то крича маме, с удовольствием кивавшей им с балкона. День горел, и сияло лето, и впереди были наслаждения. Под неунывающим солнцем на кустах распустились огромные цветы, и мир стал оранжереей. Кто-то пел, кто-то вскрикивал, шумел в листьях, догонял друг друга, пел победу или обозревал местность с конька крыш. Время шло к обеду. В машине была невероятная жара. На газоне большая птица, напоминающая ворону, с большим чувством собственного достоинства медленно и, почти не поводя головой, выглядывала червяков между травинками. Летать ей лень. Заметив шевеление, она, вытянув вперед голову, как скаковая лошадь, стремительно набежала на жертву и вытащила ее из земли мощным клювом. - Эти птицы поют, как клаксон на старинных машинах, - заметила Света, хватая ртом первую прохладу из кондиционера. - Ты заметила - это единственная птица, которая не убегает, когда подходишь, а смотрит, как человек, прямо тебе в глаза? - Да, странно... - А если я посмотрю тебе в глаза? - азартно спросил Шустер, погладив Свету по бедру. Она взглянула в его зарумянившееся лицо, провела по его руке пальцами. - Я думаю, можно ехать. Узкая улица были заставлена машинами, но Шустер лавировал между ними с большой опытностью. Вскоре они выбрались на широкий проспект - дрожащий, изнемогающий от страстного, захлебывающегося рева моторов и белого напряжения солнца. Казалось, настали его последние минуты. Света, не каждый день выезжавшая из дома, глазела по сторонам с любопытством. - Как ты по левой стороне ездишь, у меня голова кружится! - воскликнула она, не утерпев. - Я приехал и сразу в аварию попал! - А я, как приехала, дорогу не могла перейти - в другую сторону смотрела. Думала, все - задавят! - Детка, лучше дома сиди! - закричал Шустер с тревогой. Он перешел на крайнюю полосу и поставил машину около яркого кафе. - Закусим? - любезно предложил он, открывая дверцу. Света выпорхнула из машины, ей хотелось запеть. Пока Шустер проверял дверцы, она, не торопясь, направилась к столику, по соседству с которым сидели молодые хорошо одетые люди, отметившие красивую женщину. Через минуту официантка приняла заказ, и на столе появились ледяные напитки и сласти. Света крутила головой, расслабленно и довольно громко смеялась, так что Шустер, вначале смотревший на нее с обожанием, ревниво и недовольно сказал: - Говори потише, вон тот вроде по-русски понимает. Она повернулась, увидела седого человека, рассеянно смотревшего в их сторону, и громко сказала: - Этот, что ли? Посмотри, какая у него глупая рожа - типичный австралиец! Человек остановил на ней долгий взгляд, потом отвернулся к спутнице и тихо спросил по-русски: - Как кофе? Но Света уже потеряла к нему интерес, восхищенная ослепительным днем и предстоящими приключениями. Она сияющими глазами оглядела окружающие столики: тонкий, но вполне различимый звук триумфальных оркестров послышался вдали. У нее закружилась голова. Не в силах больше ни минуты сидеть в бездействии, она легко вскочила, и уже через минуту они мчались в потоке, несколько скорей, чем можно, мешая другим, но зато - быстрее приближаясь к заветной цели. Через несколько поворотов показался огромный торговый центр. Они нашли место для машины и, не мешкая, устремились в возбужденную атмосферу общего удовольствия. Первый десяток магазинов они пролетели, как на крыльях, разглядывая, ощупывая и иногда примеряя. Света стала говорливой, теплой. Щеки ее пылали. Шустер, окрыленный неожиданной переменой, счастливо разглядывал ее, пожимал ручки и даже целовал со страстью то в одной, то в другой кабинке. В его руках замелькали первые покупки. Фиеста разгоралась. В одном месте Света присмотрела сразу много вещей, но никак не могла выбрать что-то определенное. То казалось, что они нравятся, то - нет. Некоторые из них повторяли платья, что были куплены раньше... Нет в них изюминки, решила Света, и Шустер согласился с готовностью и легкой радостью вполне влюбленного человека. К концу третьего часа пакеты, которые тащил Шустер, стали оттягивать ему руки, а подходящий костюм так и не попадался. Один был слишком узок, другой короток, в третьем месте - неподходящий оттенок, а в четвертом, кажется, и ничего, но дорого, а магазин, однако ж, не солидный. Они заканчивали последний круг, когда заметили еще один магазин одежды. К их великой радости там было то, что они так долго искали. Света долго примеряла перед зеркалом костюмы всех оттенков, Шустер и продавцы возбужденно бегали вокруг ее кабинки, поднося и убирая лишнее, и, наконец, она выбрала самый модный и дорогой. Шустер заплатил, и они еще долго разглядывали покупку, причем она костюм, а он нашивку с названием известной фирмы. Костюм был так красив, что Света захотела прямо в нем поехать домой. Но Шустер, поколебавшись, попросил упаковать его в пакет с именем торгового дома и, когда они отправились к машине, нес пакет так, чтобы все проходящие могли увидеть, в каком дорогом магазине они побывали. Но до того, как они покинули гостеприимный храм, один из продавцов, дружелюбно улыбаясь, обратился к Шустеру с вопросом: - На каком языке вы разговариваете? - На русском, - Шустер учтиво улыбнулся. Продавец обернулся к коллеге и радостно воскликнул: - Что я тебе говорил! Это действительно один из кавказских языков! Солнце заметно передвинулось, шел шестой час. Сложив покупки в багажник, Шустер повез даму обедать. На улицах и в кафе было много народу, город набирал обороты предновогоднего ажиотажа. Света блаженно отдыхала, размякшая и тихая, поглядывая на своего спутника: загадочным и медлительным становился ее взгляд. Сейчас в этих глазах не сверкала сообразительность, которая свойственна некоторым женщинам, про которых трудно сказать, что они очень умны, но, безусловно, нельзя считать их и глупыми. Нет, это не особая цепкость, помогающая безошибочно определять ситуацию, угадывать характеры и, держа нос по ветру, двигаться к каждой новой задумке. Очень вероятно, что и Света обладала этим незаменимым свойством. Но помимо него, в ней был и ум, однако похожий на ту же цепкость - смекалистый, быстрый, точный. Обращенный на так для нее понятную жизнь среди мужчин и вещей, обработанный, даже отшлифованный в исхоженном ею пространстве, он - этот ум, - как побег в тенистом лесу, рвался в верхний ярус, не распускаясь богатством листьев, цветов и плодов, но отдавая своему упорному, напружиненному телу все соки, пробивал чужие листья, цветы и плоды. Как часто бывает в жизни, никто не обработал этот ум, протянув ему милосердную руку. Как мог этот ум полюбить то, что ему неизвестно? Он стал таким, потому что не знал, что бывает иное... Машина поравнялась с яркой вывеской, Шустер притормозил и показал на вход: - Русский ресторан. - О! - в один голос вскричали оба. Из дорогой машины вышла дама, убранная мехами, ниспадающими ослепительным каскадом. Света обомлела, с восторгом разглядывая меха, и, запинаясь, сказала: - Такая вещь... Сколько же денег?.. - Так ведь жара тридцать! - простонал Шустер, кривляясь. - Она же под мехами потная! Света не обратила на него внимания. - Кто это может быть? - робко и даже потрясенно спросила она. - Соотечественники, - несносным голосом проблеял тот, - в ресторан приехали! - Я тоже хочу! - мгновенно вскричала она. - Там невкусно и песни про Мурку. - Поворачивай туда! - Ты не одета! Света сверкнула глазами. - А, черт! - брякнула в сильной досаде, - в другой раз. - Ладушки, в другой раз! - Шустер прибавил газку. - Жизнь кончена - есть хочу, - бормотал он, разыскивая свободное место. Покрутившись немного по улицам, они облюбовали симпатичное кафе. Но в тот момент, когда они собирались втиснуть машину в узкую щель между двумя другими, поближе ко входу, стоявший впереди открытый "Форд" начал пятиться на то же самое место. Шустер не успел опередить его и рассвирепел: - Аборигенская рожа! - взвизгнул он. - На себя-то посмотри! - на чистейшем русском откликнулись из открытой машины. Света расмеялась ярким звоночком, вытирая глаза. Рядом качалось мрачное и голодное лицо друга. После долгих мытарств они пристроили машину на соседней улице, дошли пешком до кафе и, разместившись у окна, заказали обед. Официант разлил вино, и Шустер, почувствовав себя гораздо лучше, поднял первый бокал за красавицу. Зазвенели рюмки, зазвенели голоса. Подали приборы. Блеснул яркий металл. Салфетки розовые, белые, тонкая свежесть и предвкушение. Вот зажигают свечи - стол засветился, заиграл. Ажурные блики, нежные тени сквозь воздушную желтизну вина... Рядом теплые губы и чудно светящиеся глаза. Хрупкая прелесть момента. Дай поцеловать! Вдруг красная вспышка вблизи. Алым огнем зажглась середина стола! Там в бликах огней, как огромная роза, страшный, ослепительный рак - жаркой волною Красного моря. Всплесни руками и смотри на него, удивись таинственной форме, загадке, поднятой из мрака глубин: он рожден удивлять. И вот чудный дух - несут жаркое. На овальном блюде пылающий бронзовый бок, истекающий сочной истомой. Острый и сильный вкус, и ты горишь - подчиняясь и млея. Спасение в прозрачных листьях салата. Их отдохновение и хруст, и сладость... После третьего бокала Шустер, заметно повеселевший, говорил: - Я все могу достать, не сомневайся. С моими связями - раз-два, и все будет! - Как ты связи нашел, ведь тут австралы всюду? - Какие австралы, когда свои люди! Звонит мне девочка из "Duty free" и говорит: "Есть фотоаппараты". Я еду и беру восемь штук. - Так они всюду лежат... - неуверенно заметила Света. - Эта девочка их так провела, что они впол-цены ей и впол-цены мне. - Шустер подмигнул и деловито добавил: - Главное блат найти - тогда живем! Быстро пролетело время за приятным разговором. Шустер рассказал, что его друзья купили на прошлой неделе. Потом разговор плавно вернулся на их собственные покупки, они поговорили о будущем. Обсудили, когда лучше выезжать и возвращаться после магазинов. Интересно было поговорить о том, что знакомые покупают вещи качеством хуже и довольно-таки редко. Решили, что они будут покупать вещи чаще. Света рассказала, что она любит покупать больше, а что - меньше. Шустер рассказал о себе. Они еще раз обсудили, что купят в следующий раз и сколько истратят на это денег. Заплатив за обед, они вышли на воздух. Был час заката. Солнце, почувствовав вечер, смирилось, небо потеряло яркий цвет, задрожало, заструилось глубоким светящимся куполом, и тогда пролетели, протянулись, как длинные пальцы, теплые, желтые тени. Город облегченно вдохнул легкое вечернее тепло... Послышалась музыка. Но она не разрушила тишину, входящую в мир, ее ускользающую и хрупкую нежность. Узнавая эту тишину, люди поднимали глаза, ловя кроткий умирающий свет. Пронизывая розовое и беспечное пространство, исподволь там и сям, уклончиво, но упорно легли первые серые точки, пятна, прокладывая путь угрюмым теням. Мир неудержимо старел... Испуганные косым светом, смиренно закрыли глаза фасады домов. Волшебной, таинственной дамой в город вернулась тень, грудью легла на город, синей истомой обведя глаза. На лицах появились иные улыбки - уже коварные, уже ночные... Света и Шустер в молчании дошли до машины, когда Шустер, открывая ей дверь, сказал: - А ты ценничек с костюма пока не отрывай. Может, кто в гости зайдет. Глава 4 - ...Я, девочки, ему и говорю, здесь климат слишком жаркий, я в Европу хочу, мне вообще эта Мексика надоела, а он мне, что же я могу сделать - это служба. А я ему и говорю: ты подумай. - Правильно. - Всегда можно какое-то место найти. А он мне говорит, я не уверен. Я тогда и говорю: я сама поеду, поживу. - Вот именно! - Не могу я мексиканцам безграмотным свою живопись показывать. Я один дом продам и куплю квартиру в Париже. Грешно свой талант хоронить, Бог не прощает ошибок против духа. - Анжела, так ему и скажи! - бурно подхватила Ирка. - Девочки, как пуста и бесплодна жизнь, как мало в ней света - особенно в Мексике - как томительны наши порывы. Но я верю, в один день музыка все разрешит... - М-м-м... Три женщины с изяществом, почти на полу, расположились в полумраке малой гостиной Иркиного дома, сплошь увешанной картинами очень крупного размера. Эти картины были написаны Анжелой еще в бытность ее в Австралии. Причастившись духовной жизни сестры хотя бы косвенно, окружая ее самозабвенной услужливостью в часы, когда Анжела творила, Ирка была награждена, став, до некоторой степени, совладелицей творческого наследия. Она, не поскупившись, одела полученные картины в монументальные и, к слову сказать, чрезвычайно дорогие рамы. С трепетом она посвящала гостей в разнообразные истории их создания. Была, впрочем, еще одна причина, почему картины эти составляли даже предмет гордости: помещенные на стены, они безошибочно определяли Иркину социальную принадлежность - может быть, не на самом верху, но гораздо солиднее многих прочих. В гостиной загадочно горели свечи, на столике медленно тлела сандаловая палочка, источая удушливый, томный запах. Света, остро наслаждаясь минутой, сияющими глазами выглядывала из глубокого кресла, потягивая какой-то крепкий и божественно вкусный напиток. Ирка поместилась у ног сестры, а Анжела, как обычно раскинувшись в позе восточного владыки, не торопясь, развивала свою мысль: - Я нашла колдуна, он почти не понимает нормальную речь, но чувствует мою сенситивную ауру. Иногда трудно... - Точно! - влезла Ирка. - ...трудно, когда столько тела... не совсем уже духовно... - протянула Анжела низким голосом, и Ирка легко ушла в тень. - Надо тоньше, неуловимее... Больше изящества, музыки. В общем, мы с ним хорошо стакнулись! - За тебя и Старый Год! - Ирка чокнулась с сестрой. - Каждый хотел бы много тела... - безгрешно прошептала Света и открыла привезенный Анжелой фотоальбом. - Он не совсем чиновник, - протянула она, почтительно разглядывая фотографию Анжелиного мужа, - интересный мужчина. Кого он мне напоминает?.. Никиту Михалкова! Кот! Котик! Мур-мур - это и мой стиль. Чувствуется, что он мужчина нашего круга, правда? И фильмы у него такие тонкие, как бордовый костюмчик... Сидит удобно, нигде не жмет и пройтись в нем не стыдно! - Ха-ха-ха! В дверях появился Шустер, бегло оглядел компанию. "Сухая и загорелая. Потасканная изрядно, но ничего телка", - подумал он об Анжеле и сказал с сальной фамильярностью: - Вы скромная и роскошная одновременно, вы все можете себе позволить. Анжела взглянула из-под тяжелых век как будто любезно, но с оттенком такого чувства, что глаза его мигнули, и он продолжал чуть-чуть торопливей: - Ваш сынок - такой интеллигентный юноша, но почему он только на английском отвечает? - Он с самого приезда из России, в одиннадцать лет, наотрез отказался по-русски разговаривать. Не буду, говорит, и знать этот язык не хочу. И, действительно, как отрезало! - Да... - пропела Ирка восхищенно, - как развитые дети все понимают... - и повернула Шустера к двери: - Не бросай их одних. Из телевизора послышались крики: "Рождественская Распродажа! Кристмас! Кристмас!!" (популярное сокращение от англ. Christmas - Рождество) "Юбочки... - промелькнуло у Светы в голове, - но причем здесь Иисус Христос?.. Анжела удачно купила, с такой скидкой..." Она снова оглядела Анжелу и вспомнила Иркин рассказ о сестре. По ее словам выходило, что Анжела еще в России вышла замуж за шведского посла. Он был не совсем красавец, но через несколько лет рассыпался, а она получила от шведов пожизненную пенсию - три тысячи в месяц, радовалась Ирка. Сделала взносы за два дома, жильцы платят, а ей денежки текут. И дома через пятнадцать лет в цене вырастут вдвое. Но Анжела не такой человек, чтобы сидеть без интересного дела: полугода не прошло, как она вышла за атташе по торговле, и теперь у нее денег куры не клюют, возит ее старикан по латино-американским странам. Ирка считала, что Анжела и ее пристроила неплохо. Пригласила пожить с сыном и мужа поискать. Денег, правда, от своих тысяч дала только двести долларов в месяц, чтобы с голоду не умереть, вдвоем с сыном, призналась Ирка, ну, ничего, надо уметь свое счастье схватить. Анжела - тонкий человек, о философии любит поговорить, о марках машин... Себя Ирка считала попроще, хотя говорила, что в Москве жила неплохо. У нее был муж, по национальности - еврей, по профессии - зубной протезист. "Одна статистика о том говорит, самые они изменчивые... - размышляла Ирка. - Дом был и дача, и две машины. Я коньяк любила и занималась дианетикой. Это наука о разуме. Муж положил одно место на нашего ребенка. Ну, муж - не муж, нашла я здесь одного, - смеялась она, - зарплата хорошая. И как мужик ничего, и сына любит. Кривой немного и староват, а так ничего. И пузо в дверь не проходит, но это потому, что австралы пиво пьют, как лошади, и водяру любят. Кажется, четверть ихнего дохода уходит на спиртное. Говорят, в Рождество, в Кристмас ихний, сидят в семейном кругу, как голубки, а в Новый Год орут, пьют на улицах из горла, потом весь асфальт усыпан бутылками и стеклом, а под утро в центре драки". Света с интересом вникала в науку выживания, сочувствовала и сопереживала, как думала Ирка и как временами казалось самой Свете, но иногда, беглым лучом в ее сознании проскакивали другие картины - без стариков и чужих денег, и тогда она сама не знала, что правдивей: ее желания или мысли, слова или намерения. Она перевернула страницу. - Вы интересно в Мексике живете... Дом громадный и с бассейном! - она тихо рассмеялась. - У меня есть все, - ответила Анжела. - Есть сокровища из Зимнего дворца. Я даже мою их своими собственными руками - статуэтки и тарелки. Но за все надо платить! Такой дом надо купить, а потом его содержать. Это я всегда говорю в моей отповеди завистникам - всем этим советским, всем этим середнякам. - Сколько фоток... - Двести сорок шесть. Муж без ума от меня и всего русского. Мы же носители старой культуры. - Питер по-русски говорит и еще на двух языках, - бегло вставила Ирка. - Он русскую историю читал, может князей по порядку назвать, - Анжела, вытянув пальцы, взяла бокал. - Это лишнее. Душе важнее токи, влияния. Чувствуете, детка, как они вас пронизывают? - она оценивающе взглянула на Свету. Той редко доводилось вести такие разговоры, но она сочувственно ответила: - Я, как и вы, то на земле, то на небе, - и тоже оглядела потолок. - Люблю подумать о чем-нибудь таком, пофилософствовать... Ой, а здесь вы без ничего! - Я красиво позирую, все любят смотреть на меня. Даже Иркин Боб понимает, а сначала был весьма серенький. Но и в этом городе не все безнадежно. Рядом есть люди, умеющие ценить женский шарм. Этот мальчик - Илья, вы заметили его, не правда ли? - Анжела вопросительно взглянула на Свету. Та кивнула, с любопытством сверкнув глазами. - ...Я с ним была дружна в бытность мою здесь... - Анжела дотянулась до коробки с сигарами, неторопливо закурила, обвела глазами комнату, и Свету поразила эта сигара в длинных женских пальцах... Как будто крючок в новую и еще не понятную для нее жизнь. - Он очарователен, - продолжала Анжела, - одаренный юноша с охлажденным, усталым умом. В нем бездна романтизма, скрытого под маской бывалого, насмешливого скептика. - Полулежа, она откинула голову на подушки и медленно добавила: - Вокруг него всегда вился кружок молодых женщин... Света замерла в своем кресле, а Ирка не отрывала жадного взгляда от лица сестры. - Он всех покорял своей царственной разочарованностью... - протянула Анжела почти шепотом, и ее глаза загадочно заблестели. - Но он не так прост, чтобы не понимать своей цены. Я выбрала его! Такие мужчины по-настоящему украшают жизнь женщины, если она в состоянии удержать выпавшее на ее долю счастье, - прибавила она, не глядя в глаза женщинам. - Когда мы с мужем уезжали отсюда, он не мог найти себе места. Мы были красивой парой, правда, Ириша? - Я думала, ты бросишь мужа! - воскликнула Ирка. - Любовь должна украшать жизнь, как произведение искусства. Ее нельзя ни портить, ни смешивать ни с чем. Это сосуд отрады, источник поэзии... и так далее. Отними у меня любовь, и я зачахну, ибо она благословляет мою жизнь! Ирка всем видом выражала горестное раскаяние от неудачного замечания. Анжела встала. Было ясно, что она произвела сильное впечатление на слушательниц и осталась им довольна. Они вышли в гостиную и заметили, что гостей прибавилось. В одном углу звенела музыка, в другом - на экране телевизора шикарный мужчина раскуривал толстую сигару, другой рукой лаская бедра истомленной брюнетки, прерываемый воплями: "Распродажа! Кофточки дешевле на полтора доллара! Купите прямо сейчас!" - Познакомьтесь: Илья. А это Вадим и его жена Лена. Из Питера. - Новенькие Оля и Саша, первый Новый Год в Австралии. - У тебя, Светочка, тоже здесь первый Новый Год? Это наша Светочка! На Свету смотрели. Но так как это продолжалось немного дольше, чем следовало, Ирка произнесла: - Моя сестра, Анжелика! Они с Питером ненадолго прилетели из Мексики. Питер - торговый атташе. Света одарила гостя ослепительной улыбкой, чувствуя, как из глубины поднимается восхитительный вихрь. Она заливалась переливчатым смехом, не слишком громко, но погромче остальных, так что несколько мужчин из дальнего конца комнаты с интересом повернули головы в ее сторону. - Давайте к столу! - крикнул кто-то. Все потянулись в столовую, зашаркали, загремели стульями в приятном предвкушении, захлопали бутылочные пробки, смех, гам, убери цветы, они мешают, попробуй - это вкусно, а где вы селедку достали, я давно ищу, а вот в таких банках, израильская, я тебе потом покажу, какая. Я немецкую брала - кислая. А вот сюрприз - огурчики домашние! Мама сделала к празднику. Прямо как в Москве! - Да что вы в Москве не видели?.. - Давно пора России стать цивилизованной страной! - Эта страна, эта похабень, рассчитана на середняка, - вразумительно объяснила Анжела. - Сегодня середняк остался ни с чем. А их большинство. - Они считают, что мы им должны, - Ирка оглядела всех, ища поддержки. - Потому что нам хорошо! - Я вчера то же самое сказала. - Боб - это русский праздник! Шампанское пей, потом пивом надуешься! - Он только пиво! - добродушно засмеялась Ирка. - С Новым Годом! С новым счастьем! - Пожить - так пожить! - Я был в Италии на конференции. - Илья наклонился к Свете: - Я физик. По мне - зарплаты в Италии маленькие. Я считаю, - сказал он с нажимом на слове "я", - я считаю - это не для белого человека. Итальяшки, как цыгане. Ну конечно, музеи, искусство. А только иду я с итальяночкой по Риму мимо святого Петра, и вдруг так подумал: "А вот провались эти соборы и дома вокруг, и ты вместе с ними - я не оглянусь и дальше пойду". - В Америке неплохо платят, мне научники говорили, - вставила Ирка. - Главное, чтобы бабок больше! - Это смотря где... - проговорила Анжела. - Если бы мне устроили вернисаж в Кремле или Эрмитаже и платили за это ихние деньги, я бы там никогда продавать свое творчество не стала. Вертолет бы за мной прислали - не поехала бы. А в Париже на метро добиралась! - она оглядела слушателей, наслаждаясь произведенным эффектом, и добавила: - Вот так - без России выжила, не пропала, всем нос утерла! - Слушайте, что у нас было! - простодушно глядя на сестру, встрепенулась Ирка. - Есть тут из "старых" русских Николай Николаевич, у него дом такой приличный. Живет в Австралии около тридцати лет. А у него родственник дальний, Тропишин, в государственной конторе работает. Его после двадцати лет работы обвинили, что он - русский шпион, и в суд потащили! И статью в газету сунули - до решения суда! Опять, - говорят, - русские шпионы понаехали, иностранцы поганые, китайцы да Васьки русские, они, Васьки, не знают, на какое место презерватив надевать, а понаехали к нам сюда, у себя все развалили, теперь к нам понаехали... - Опозорили человека на старости лет! - Они не человека, они страну нашу несчастную позорят, - вдруг вступил в разговор молчавший до сих пор Вадим. Света оглянулась и увидела человека, которого она, вероятно, могла встретить раньше: борода, не совсем прибранные волосы, вытянутое лицо с сеткой морщинок, разбежавшихся вокруг глаз, и сами глаза, смотрящие как будто мимо окружающего. Такие люди в прошлой жизни, в России, не выбирали Свету, и хотя она тоже не испытывала к ним тяги, это задевало. С ними только интересно, решила она. Еще с минуту она смотрела на Вадима и, едва ее согрело чувство узнавания знакомого ей характера, ей на ум пришла та же мысль, что когда-то Лене: "Как он все-таки не подходит к этой стране!" - Сразу - шпион! Я всегда имел подозрение об ихнем равноправии! - говорили справа. - А я считаю, России пора стать цивилизованной страной. - Тебе налить еще? Илья усмехнулся: - В России все иностранное: названия, наклейки, словечки, костюмчики, даже интонации. А здесь смеются: де, нам подражают, костюмы наши надели и к цивилизованности друг друга призывают! - Россию презирают с обеих сторон, - ответил ему Вадим. - Русские - изнутри России, а местные - отсюда. - Как же это, собственно, местные презирают? - азартно вскричала Ирка. - Вы же сами про статью в газете рассказали, про русского! - Про Россию по телику показывают, весьма оригинальное искусство, - вставила новенькая Оля. - О русских так критически. Думаешь, так нам и надо, так и надо! - Они передачи покупают, где гадости о русских говорят: в Польше и в Прибалтике, - ответил Илья. - Сколько же можно русским прощать? - поинтересовался Шустер, с улыбкой оглядывая компанию. По его лицу было видно: даже если бы привели обратный аргумент, он все равно бы задал этот вопрос. - Значит, вам приятно выставить Россию на посмешище? - спросил Вадим. Анжела улыбнулась светской улыбкой: - За державу обидно? Вокруг засмеялись. - Разве можно опозорить страну, которая сама себя не уважает? - мрачно заметил Илья. - Не страна себя не уважает, это люди себя не уважают, как будто у всех поголовно комплекс неполноценности. Кто-то крякнул. - Вы так говорите, Вадим, потому что в Австралии живете. А что же вы из своей прекрасной России уехали? - спросила Оля. - Все эмигранты крепятся, но этот вопрос непременно зададут. - А что, - Илья повернулся к Оле, - если бы мы в Зимбабве мыкались, вы бы нас простили? - Английские старики и старухи живут в Австралии, - ответил Вадим, - но по сорок лет вспоминают Англию, считают себя англичанами, и австралийцы их за это уважают. Только эмигранты из России поносят свою страну. Русский из деревни на Россию руку не поднимет, а газетчик, кинорежиссер - запросто. Здесь, в университете на русском отделении провели опрос: "Опишите, как вы представляете себе русскую семью?". Студенты ответили: женщины носят кокошники, в квартирах живут свиньи. Муж приходит домой и залпом выпивает бутылку водки. Мужчины - это "новые русские" или алкоголики. Русские женщины бывают двух типов: бабка в платке или проститутка. Спросили: oткуда вы это узнали? Ответ: из российских фильмов и газет. - Ну и что? - спросил Шустер. - Да то, что интеллигенция ненавидит Россию и народ, но млеет от патриотизма английской старухи! - А вот Говорухин снял фильм о России, - напомнил Шустер, - сурово, но справедливо. Вы не согласны? Вадим резко обернулся к нему: - И этот фильм я имел в виду: жили люди, но не создали ничего ни талантливого, ни высокого. Но появился Говорухин в белых штанах и осудил их всех - не народ, а отребье! - Это фильм! - воодушевился Илья. - Дебильные старухи, развалившиеся города, убожество, грязь. Русские мужчины: разумеется, пивная точка. Бидоны, кастрюли над головами. Мат. Перекошенные лица крупным планом. Питие на газонах. Один долго блюет на траву, другой мочится на дерево. Нескончаемо и смачно. Как австралы смотрели эту неожиданную правду? - Илюша, это и есть правда, - сказал Шустер. - Только в России ты ее поносил, а здесь - защитником заделался! Илья отмахнулся; видно было, что этот разговор начался у них давно. - А это - единственная правда о русских, вы как думаете? - спросил Вадим. - После фильма я вынужден был краснеть перед австралийцами, кто сохранил в таких условиях сочувствие к русским и пришел спросить: что все это значит? Но результат был прост: за полгода на экраны не вышел ни один русский фильм: ни художественный, ни документальный. Пропала бы Россия без таких патриотов! Как всегда в эмигрантской компании речь шла о России. Но сегодня тон разговора был другой. Обыкновенно, в главном собеседники бывают согласны друг с другом и разговор идет по раз заведенному кругу, часто в одних и тех же мыслях и выражениях. Сейчас Вадим, посещавший эти сборища по настоянию жены и молчавший, неожиданно возразил, и атмосфера быстро раскалилась. Может быть, он сегодня говорил откровеннее и резче оттого, что дурной фильм Говорухина явился к тому последней каплей, или из-за тона разговора, а, может быть, от своих непрестанных мыслей о России - от тяжести этих мыслей и своей усталости. - Вадим, - обратилась к нему Анжела, - я в одном с вами соглашусь: интеллигенция в России - это миллионы бездельников, которые прозябали в НИИ. - Я ничего подобного не имел в виду! - изумленно ответил Вадим. - Мы с вами среди разной интеллигенции жили. - У вас и логика! - пожала плечами Анжела, a Илья сказал: - В Париже Андрея Синявского в шутку спросили: "Что вам было легче: полгода в советском лагере или полгода в Париже? - В лагере, - ответил он, - потому что там я был все-таки в России". На лицах появилось раздражение. - Много среди интеллигентов Синявских? - буркнул Вадиму Илья. - ...Среда такая, - ответил тот. Шустер, обращаясь ко всем, сказал: - Россия нас с грязью мешала, кто мы были перед ней? - вши ничтожные. - Он жестко посмотрел на противников: - Это все понимают! - Вы предлагаете в ненависти объединиться? Создайте на этой основе политическую партию. Только зачем для этого было в Австралию уезжать? В комнате повисла тишина. - Ну ты даешь! - воскликнула Лена, с резкой неприязнью взглянув на мужа, и смущенно оглядела компанию. - Он слишком много дома сидит, у него характер портится! - Если многого добился - имеешь право судить! - подняла голос Анжела. - Мы не только уехали, но стали людьми! "Самоутверждаетесь? В себе не уверены?" - хотел спросить Вадим, но вовремя прикусил губу. Он неожиданно осознал, что от его слов они почувствовали себя обманутыми. Здесь называли, но никто не считал себя счастливым. Эмигранты говорят: "Мне хорошо, а им в России - плохо". Но, в действительности, они думают: "Мне плохо, но поскольку им еще хуже, то мне здесь уже хорошо". - Нам надо вписаться, стать такими, как австралийцы, - начала Оля, и выговариванием прозвучали ее слова, - а это тяжелая работа. - А если я ломать себя не хочу? - спросил Вадим, кажется, догадываясь. Илья вдруг весело крикнул: - Природу свою не вывернул, а - в счастливые! Не по чину берешь! Вадим рассмеялся, Анжела резко встала, сверкнув на Илью глазами, и отошла в сторону. Шустер скривился и принялся доедать что-то с тарелки. Почувствовалось смущение и разброд. Вадим тоже встал, прошел несколько шагов туда, обратно и услышал: - Что мы видели в этой стране хамов и воров, как сказал один интеллигентнейший литератор? - То, что вам здесь никакими деньгами не заработать, - ответил Вадим. Начался гам. Кто-то кричал быстро и неразборчиво, упало несколько вилок, стукнула дверь за Анжелой, в негодовании вышедшей в другую комнату, потом - за Иркой, побежавшей ее успокаивать. - Вадим, у вас такая аура агрессивная! - возмущенно воскликнула Оля и пересела на другой стул. - Да что там есть?! - крикнул Шустер. - Родная среда, - ответил Вадим. Света закусила губу. Многие отвели глаза. - Балет, шахматисты, музыканты... - холодно щурясь, сказала Анжела с очевидной издевкой. - Грандиозно, как все в этой стране! - Давайте посмеемся над балетом, шахматами и ракетами, - Вадим поднес свой бокал и чокнулся с Анжелой. Зазвенел хрусталь. - Давайте дружно, давайте все вместе издеваться над своей страной! Света с любопытством смотрела на Вадима. - Не верю, что вам нужна эта поганая Рашка! - бросил Шустер. Вадим обвел глазами компанию: - Этот человек напористо оскорбляет Россию. - Он повернулся к Шустеру. - Кто дал вам право шельмовать нашу Родину? - А мне не нужно на это право! - засмеялся Шустер. - Я знаю правду! - крикнул он, чувствуя, что нашел объединяющую идею, а Вадим подхватил: - Шустер, да какой только правды не бывает! В "поганой Рашке" начальник Беломорских лагерей был - Коган, заместитель начальника ГУЛАГа - Раппопорт, помощник начальника ГУЛАГА - Сорензон, начальник главного управления тюрем - Апетер, начальник главного управления лагерей и поселений - Берман, начальник Беломорско-Балтийского лагеря - Фирин. Весь коммисариат внутренних дел ОГПУ в полном составе: Фридберг, Блат, Заковский и все видные работники ОГПУ-НКВД: Шапиро, Кац, Зайдман, Розенберг, Гинзбург, Баумгарт, Гольдштейн, Дорфман - места не хватит перечислить их - создателей концентрационных лагерей. И все это в "Рашке". Не желаете поговорить о такой правде? Шустер отмахнулся: - Ну и что! Вадим открыл дверь и вышел в сад. - Что-то Вадим стал меняться... - сказал ему вслед Шустер. - Может, ему кто платит? Глава 5 Музыка, гам, чудная красота и сладость ночи развязывали языки и желания. Гости изчезали из-за стола и вскоре небольшими группками кружили по саду и дому, подливая вина, болтая и втягивая более трезвых в круговорот праздника. Перед Шустером стояла тонкая задача: в нужный момент сцапать Свету и под шумок увезти к себе в спальню для дела, о котором он не мог ни на секунду забыть и крутился по сторонам, выглядывая, куда же она запропастилась. Света, основательно захмелев, выбежала в сад и нашла скамейку в кустах. Голова кружилась, она чувствовала себя восхитительно. Одурманивающее марево и томительность южной ночи обвалакивали тело, тонкими нитями пробегая по коже, неистовым стрекотанием миллионов цикад и неистовым сиянием миллионов звезд очаровывая и оглушая. Она прислушалась, как вдруг ветки раздвинулись, и в проеме появился Илья, держа в одной руке початую бутылку, в другой два бокала. - Вы знаете, что вы - красавица? - сказал он, совершенно без смущения рассматривая ее, - красивый и уверенный в себе. Света засмеялась: этот парень был вполне в ее вкусе - сексапильный и независимый. Правда, сломить сопротивление таких, как Шустер, было проще, но здесь и победа была несравненно слаще. От ее интимного смеха, от этого приглашения неистовая дрожь пробежала по его телу. Он опустился около нее, стал целовать обнаженные ноги. Легко провел пальцами по бедрам, прижимаясь, шалея. - Илья... - прошептала Света, дотрагиваясь до его плеч, как будто с намерением оттолкнуть, но, в действительности, ее руки зарылись пальцами в его волосы и остались там - в точности так, как это делают кинозвезды. Он поднял к ней свое лицо. Сейчас оно горело, окрашенное желанием, и удивительно красивы были его выразительные и сияющие глаза. Он тянулся к ней, и было видно: он ни секунды не сомневается в том, что задуманное будет доведено до конца. Она поняла это, запомнила и засмеялась, волнуясь грудью, наклонившись к его пылающему лицу. Илья стиснул ее, смял, не вынеся муки, схватил на руки и, впившись губами, поволок в самую темень кустов. - Вкусная девочка! - причмокнул на соседней скамейке Боб, Иркин муж, прислушиваясь к возне. - Вкусный мальчик! - откликнулась Анжела и налила шампанского Ирке, Бобу и себе. - Приятно слушать чужую страсть, у меня мурашки... Однако, мы не можем позволить этому зайти слишком далеко. Такой чудный мальчик... И Шустер огорчится, ведь он случайно может что-нибудь узнать. Боб, пойди, покашляй, да не пугай! - прикрикнула она, услышав, как он ломит сквозь кусты. Вскоре посланный вернулся, а парочка зашелестела в другую сторону. В темноте, прижав Свету к стволу дерева, Илья гладил ее ноги, перебирая и поднимая тончайшую материю юбочки. - Моей будешь... - шептал он ей в губы, - поедем ко мне - прямо сейчас! - Я голос Шустера слышала. - Ты спала с ним? - Нет, конечно. - Он тебя подарками заваливает. - Я не принуждала, - легко отозвалась она. - Конечно, но ты... такая... - Илья прижался к ней всем телом, - ты любого мужика склоняешь. Моя будешь... ах, как я тебя... - Это еще неизвестно... - запела она. - Как это неизвестно? Очень даже известно! - Максик - мой лучший друг. - Ах, лучший, говоришь... - Илья совершенно распалился и, потеряв голову, зашептал: - Еще не было такой бабы, чтобы я ее так хотел, а она мне не дала! - и почему-то сразу пожалел об этих, пророненных словах. - Пусти... хватит! - з