удесное время! По семейным обстоятельствам я перевелся в Беларусь, тут дослуживал. Когда я приехал... Погрузился в это чернобыльское пространство, оно откорректировало мои чувства. Невозможно что-нибудь подобное было бы вообразить, хотя я всегда имел дело с самой современной техникой, с космической техникой... Трудно пока произнести... Не поддается воображению... Нечто... (Задумывается.) А секунду назад казалось, что поймал смысл... Секунду назад... Тянет философствовать. С кем не заговори о Чернобыле, всех тянет философствовать. Но лучше я расскажу вам о своей работе. Чем мы только ни занимаемся! Строим церковь... Чернобыльскую церковь, в честь Иконы Божией Матери "Взыскание погибших". Собираем пожертвования, навещаем больных и умирающих. Пишем летопись. Создаем музей. Одно время думал, что я не смогу, не с моим сердцем работать на таком месте. Дали первое поручение: "Вот деньги и раздели их на тридцать пять семей. На тридцать пять вдов, у кого мужья умерли". Все они были ликвидаторы. Надо справедливо. А как? У одной вдовы -- маленькая девочка, больная, у другой вдовы -- двое детей, третья женщина сама больная, а та снимает квартиру, а еще у одной -- четверо детей. Ночью я просыпался с мыслью: "Как мне никого не обделить?" Думал и считал, считал и думал. Представляете... И не смог... Мы раздали деньги всем поровну, по списку. Но мое детище -- музей. Музей Чернобыля (Молчит) А иногда мне кажется, что здесь будет не музей, а похоронное бюро. Я служу в похоронной команде! Сегодня утром не успел пальто снять, открывается дверь, женщина с порога рыдает, не рыдает, а кричит: "Заберите его медаль и все грамоты! Заберите все льготы! Отдайте мужа!" Долго кричала. Оставила его медаль, оставила грамоты. Ну, будут они лежать в музее, под стеклом... Будут на них смотреть... Но крика, ее крика никто, кроме меня, не слышал, только я, когда буду раскладывать эти грамоты, буду помнить. Сейчас умирает полковник Ярошук... Химик-дозиметрист. Здоровенный был мужик, лежит парализованный. Жена ворочает его, как подушку... Кормит из ложечки... У него и камни в почках, надо раздробить камни, а у нас нет денег, чтобы оплатить операцию. Мы -- нищие, существуем на то, что кто подаст. А государство ведет себя как мошенник, оно бросило этих людей. Умрет -- назовут его именем улицу, школу или воинскую часть, но это, когда он умрет... Полковник Ярошук... Ходил пешком по зоне и определял границы максимальных точек заражения, то есть человека в полном смысле использовали, как биоробота. И он это понимал, но он шел, начиная от самой атомной станции и по расходящемуся радиусу, по секторам. Пешком. С дозиметрическими приборами в руках. Нащупал "пятно" и движется вдоль границы этого "пятна", чтобы точно нанести на карту... А солдаты, которые работали на самой крыше реактора? Всего на ликвидацию последствий аварии было брошено двести десять воинских частей, около трехсот сорока тысяч военнослужащих. Самое пекло досталось тем, кто чистил крышу... Им выдавали свинцовые фартуки, но фон шел снизу, а там человек был неприкрыт. Они -- в обыкновенных кирзовых сапогах... В день по полторы-две минуты на крыше... А потом их увольняли из армии, давали грамоту и премию -- сто рублей. И они исчезали на бескрайних просторах нашей родины. На крыше гребли топливо и реакторный графит, осколки бетона и арматуры... Двадцать-тридцать секунд, чтобы нагрузить носилки, и столько же, чтобы сбросить "мусор" с крыши. Одни эти специальные носилки весили сорок килограммов. Так что представьте себе: свинцовый фартук, маски, эти носилки и бешеную скорость... Представляете? В музее в Киеве лежит муляж графита, величиной с фуражку, говорят, будь он настоящим, весил бы шестнадцать килограммов, такой он плотный, тяжелый. Радиоуправляемые манипуляторы часто отказывались выполнять команды или делали совершенно не то, так как их электронные схемы в высоких полях разрушались. Самыми надежными "роботами" были солдаты. Их окрестили "зелеными роботами" (по цвету военной формы). Через крышу разрушенного реактора прошло три тысячи шестьсот солдат. Спали на земле, они все рассказывают, как первое время в палатках бросали на землю солому. Брали ее тут же, со скирд возле реактора. Молодые ребята... Они сейчас тоже умирают, но они понимают, что если бы не они... Это еще и люди особой культуры. Культуры подвига. Жертвы. Был момент, когда существовала опасность ядерного взрыва, и потребовалось спустить из-под реактора грунтовую воду, чтобы туда не попал расплав урана и графита, вместе с водой они дали бы критическую массу. Взрыв -- три-пять мегатонн. Не только бы Киев и Минск обезжизнели, а и в огромной части Европы нельзя было бы жить. Представляете?! Европейская катастрофа. Поставили задачу: кто нырнет в эту воду и откроет там задвижку спускного клапана? Обещали машину, квартиру, дачу и содержание родных до конца дней. Искали добровольцев. И они нашлись! Ребята ныряли, много раз ныряли и открыли эту задвижку, и им дали на команду семь тысяч рублей. А об обещанных машинах и квартирах забыли. Да, не из-за них они ныряли! Не из-за материального, меньше всего из-за материального. Не так наш человек прост... Понятен... И на поверхности...(Разволновался). Этих людей уже нет... Только документы в нашем музее... Фамилии... Но если бы они не сделали этого? Наша готовность к самопожертвованию... В этом нам нет равных... Я тут спорил с одним... Он мне доказывал, что это связано с тем, что у нас очень низкая цена на жизнь. Азиатский такой фатализм. Человек, который жертвует собой, не ощущает себя как уникальную, неповторимую личность, которой больше никогда не будет. Тоска по роли. Раньше он был человеком без текста, статистом. Не было у него сюжета, он служил фоном. А тут вдруг стал главным действующим лицом. Тоска по смыслу. Что такое наша пропаганда? Наша идеология? Вам предлагают умереть, но обрести смысл. Возвышают. Дают роль! Большая ценность смерти, потому что за смертью вечность. Он доказывал мне. Приводил примеры... Но я не согласен! Категорически! Да, мы воспитаны быть солдатами. Так нас учили. Всегда мобилизованы, всегда готовы на что-нибудь невозможное. Мой отец, когда я после школы хотел пойти в гражданский вуз, был потрясен: "Я -- кадровый военный, а ты будешь носить пиджак? Отечество надо защищать!" Несколько месяцев со мной не разговаривал, пока я не подал документы в военное училище. Отец -- участник войны, он уже умер. Ну, практически никакого материального состояния не имел, как и все его поколение. После него ничего не осталось: дома, машины, земли... Что я имею? Полевую офицерскую сумку, он ее получил перед финской кампанией, а в ней его боевые ордена. Еще в полиэтиленовом пакете у меня лежат триста писем отца с фронта, начиная с сорок первого года, мать их сохранила. Все, что осталось... Но я считаю, это - бесценный капитал! Теперь вы понимаете, каким я вижу наш музей? Вон там в баночке земля чернобыльская... Горстка... Вон шахтерская каска... Тоже оттуда... Крестьянская утварь из зоны... Сюда нельзя дозиметристов пускать. Фонит! Но тут все должно быть всамделишным! Без муляжей! Нам должны поверить. А поверят только настоящему, потому что слишком много лжи вокруг Чернобыля. Было и есть. Атом, появилась такая поговорка, можно использовать не только в военных и мирных целях, но и в личных. Обросли фондами, коммерческими структурами... Раз вы пишете такую книгу, должны посмотреть наш уникальный видеоматериал. По крохам собираем. Чернобыльской хроники, считайте, нет! Ее не дали снять, все засекретили. Если кому-то что-то удавалось запечатлеть, то соответствующие органы тут же забирали этот материал и возвращали размагниченные ленты. У нас нет хроники, как эвакуировали людей, вывозили скот... Трагедию снимать запрещалось, снимали -- героизм! Чернобыльские альбомы все-таки сейчас изданы, но сколько раз кино-и телеоператорам разбивали камеры. Таскали по инстанциям... Чтобы честно рассказать о Чернобыле, нужно было мужество, оно и сейчас требуется. Поверьте мне! Но вы должны увидеть... Эти кадры... Черные, как графит, лица первых пожарников. А их глаза? Это уже глаза людей, которые знают, что уходят от нас. На одном фрагменте -- ноги женщины, которая утром после катастрофы шла обрабатывать огородик возле атомной станции. Шла по траве, на которой лежала роса... Ноги напоминают решето, все в дырочках до самых колен... Это надо увидеть, раз вы пишете такую книгу... Я прихожу домой и не могу взять на руки своего маленького сына. Мне надо выпить пятьдесят--сто граммов водки, чтобы взять на руки ребенка... Целый отдел в музее -- вертолетчики... Полковник Водолажский... Герой России, похороненный на беларуской земле, в деревне Жуков Луг. Когда он получил запредельную дозу, должен был уйти, немедленно эвакуироваться, но остался и обучил еще тридцать три экипажа. Сам сделал сто двадцать вылетов, сбросил двести-триста тонн груза. Четыре--пять вылетов в течение суток, при высоте триста метров над реактором, температура в кабине -- до шестидесяти градусов. А что творилось внизу, когда мешки с песком сбрасывались? Представляете... Пекло... Активность достигала тысячи восемьсот рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе. Чтобы метнуть прицельно, попасть в цель -- огненное жерло, они высовывали головы из кабины... Смотрели вниз... Иного способа не было... На заседаниях правительственной комиссии... Просто, буднично докладывалось: "На это надо положить две-три жизни. А на это -- одну жизнь". Просто и буднично... Полковник Водолажский умер. В карточке учета доз, набранных над реактором, врачи ему записали... семь бэр. На самом деле их было шестьсот! А четыреста шахтеров, которые день и ночь долбили тоннель под реактором? Нужно было прорыть тоннель, чтобы залить туда жидкий азот и заморозить земельную подушку, так это обозначается на инженерном языке. Иначе бы реактор ушел в грунтовые воды... Шахтеры Москвы, Киева, Днепропетровска... Я нигде о них не читал. А они голые, при температуре за пятьдесят градусов катили перед собой вагонетки на четвереньках. Там... Все те же сотни рентген... Сейчас они умирают... Но если бы они не сделали этого? Я считаю, что они -- герои, а не жертвы войны, которой вроде бы и не было. Называют ее аварией, катастрофой. А была война... И наши чернобыльские памятники похожи на военные... Есть вещи, которые у нас не принято обсуждать, славянская стыдливость. Вы же должны знать... Такую книгу пишете... У тех, кто работал на реакторе или в непосредственной близости к нему, как правило, поражается... сходный симптом у ракетчиков, это знакомые дела... как правило, поражается мочеполовая система. Мужское...Но об этом у нас вслух не говорят... Не принято... Я однажды сопровождал английского журналиста, он подготовил очень интересные вопросы. Как раз на эту тему, его интересовала человеческая сторона проблемы. Что после всего с человеком -- дома, в быту, в интимном? Только ни одного откровенного разговора не получилось. Попросил он собрать, к примеру, вертолетчиков... Поговорить в мужской компании... Они приехали, некоторые уже пенсионеры в тридцать пять -- сорок лет, одного привезли со сломанной ногой, у него старушечий перелом, то есть под воздействием радиации кости размягчаются. Его привезли... Англичанин задает им вопросы: как вы теперь в семье, со своими молодыми женами? Вертолетчики молчат, они пришли рассказывать, как совершали по пять вылетов в сутки. А тут... О женах? О таком... Давай он их по одному вытаскивать... Отвечают дружно: здоровье нормальное, государство ценит, а в семье любовь... Ни один... Ни один из них не открылся... Они ушли, а я, чувствую, он подавленный: "Теперь ты понимаешь, -- говорит, -- почему вам никто не верит? Вы обманываете самих себя". А встреча эта происходила в кафе, обслуживали две хорошенькие официантки, они уже все убирают со столов, и он у них спрашивает: "А вы можете мне ответить на несколько вопросов?" И эти две девчонки ему все выложили. Он: "Вы хотите выйти замуж?" -- "Да, но только не здесь. Каждая из нас мечтает выйти замуж за иностранца, чтобы родить здорового ребенка". Тогда он посмелее: "Ну, а у вас есть партнеры? Как они? Они вас удовлетворяют? Вы сами понимаете, что я имею в виду?" "Вот тут сидели с вами ребята, -- смеются они -- вертолетчики. Под два метра. Бряцали медалями. Они для президиумов хороши, но не для постели". Представляете... Сфотографировал он этих девчонок, а мне повторил ту же фразу: "Теперь ты понимаешь, почему вам никто не верит? Вы обманываете самих себя". Поехали мы с ним в зону. Известна статистика: вокруг Чернобыля -- восемьсот могильников. Он ждал каких-то фантастических инженерных сооружений, а это -- обычные ямы. Лежит в них "рыжий лес", вырубленный вокруг реактора на сто пятидесяти гектарах (в первые два дня после аварии сосны и елки стали красными, а затем рыжими). Лежат тысячи тонн металла и стали, мелкие трубы, спецодежда, бетонные конструкции... Он показал мне снимок из английского журнала. Панорамный. Сверху... Тысячи единиц автотракторной и авиационной техники... Пожарные машины и машины "Скорой помощи"... Самый крупный могильник возле реактора. Он хотел его снять -- уже сейчас -- спустя десять лет. Ему обещали за этот снимок большие деньги. И вот мы кружим с ним, кружим, и один начальник нас отсылает к другому -- то карты нет, то разрешения. Мотались, пока до меня не дошло: нет этого могильника, он уже не существует в реальности, а только в отчетах, давно растащили по рынкам, на запчасти по колхозам и своим дворам. Разворовали, вывезли. Англичанин это понять не мог. Не поверил! Когда я сказал ему всю правду, он не поверил! И я теперь, читая даже самую смелую статью, не верю, всегда в подсознании крутится мысль: "А вдруг это тоже ложь? Или какие-то побасенки". Помянуть трагедию стало общим местом... Расхожим штампом! Страшилкой! (Заканчивает с отчаянием и надолго замолкает) Тащу все в музей... Стаскиваю... Но, бывает, думаю: "Бросить! Убежать!" Ну, как выдержать?! Был у меня разговор с молодым священником... Мы стояли у свежей могилы старшины Саши Гончарова... Из тех, кто был на крыше реактора... Снег. Ветер. Погода лютая. Священник служит панихиду. Читает молитву. С непокрытой головой. "Вы будто и не ощущали холода?" -- спросил я после. "Нет, -- ответил он, -- в такие минуты я всесилен. Ни один церковный обряд не дает мне такую энергию, как панихида". Я это запомнил -- слова человека, который всегда возле смерти. Не раз спрашивал у иностранных журналистов, которые приезжают к нам, многие уже по нескольку раз, почему они едут, просятся в зону? Глупо было бы думать, что из-за одних только денег или карьеры. "Нам нравится у вас, -- признавались, -- получаем здесь мощный энергетический заряд". Представляете...Неожиданный ответ, правда? Для них, наверное, наш человек, его чувства, его мир, -- что-то еще неизведанное. Загадочная русская душа... Сами мы тоже любим выпить и спорить об этом на кухне...Один из моих друзей однажды сказал: "Вот станем сытыми. Разучимся страдать. Кому мы будем интересны?" Я не могу забыть эти слова... Но я не уяснил, что другим в нас нравится: мы -- сами? Или то, что о нас можно написать? Через нас -- понять? Что же мы все вертимся вокруг смерти? Чернобыль... У нас другого мира уже не будет... Сначала, когда вырвали почву из-под ног, выплескивали эту боль откровенно, а сейчас пришло сознание, что другого мира нет и податься некуда. Чувство трагической оседлости на этой чернобыльской земле, совсем иное мироощущение. С войны возвращается "потерянное" поколение... Вспомним Ремарка? А с Чернобылем живет "растерянное" поколение... Мы растерялись... Неизменным осталось только человеческое страдание... Наш единственный капитал. Неразменный! ...Я прихожу домой... После всего... Жена слушает меня... А потом тихо говорит: "Я люблю тебя, но сына тебе не отдам. Никому его не отдам. Ни Чернобылю, ни Чечне... Никому!" В ней уже поселился этот страх..." Сергей Васильевич Соболев, заместитель председателя правления Республиканской ассоциации "Щит Чернобылю" Народный хор Клавдия Григорьевна Барсук, жена ликвидатора, Тамара Васильевна Белоокая, врач, Екатерина Федоровна Боброва, переселенка из города Припяти, Андрей Буртыс, журналист, Иван Наумович Вергейчик, педиатр, Елена Ильинична Воронько, жительница городского поселка Брагин, Светлана Говор, жена ликвидатора, Наталья Максимовна Гончаренко, переселенка, Тамара Ильинична Дубиковская, жительница городского поселка Наровля, Альберт Николаевич Зарицкий, врач, Александра Ивановна Кравцова, врач, Элеонора Ивановна Ладутенко, радиолог, Ирина Юрьевна Лукашевич, акушерка, Антонина Максимовна Ларивончик, переселенка, Анатолий Иванович Полищук, гидрометеоролог, Мария Яковлевна Савельева, мать, Нина Ханцевич, жена ликвидатора. "Давно не вижу счастливых беременных женщин... Счастливых мам... Вот она только родила. Пришла в себя... Зовет: "Доктор, покажите мне! Принесите!" Трогает головку, лобик, тельце. Пальчики считает... На ногах, на ручках... Проверяет. Хочет удостовериться: "Доктор, у меня нормальный ребенок родился? Все хорошо?" Принесут его кормить. Боится: "Я недалеко от Чернобыля живу... Я под "черный дождь" попала..." Сны рассказывают: то теленочка родила с восемью ножками, то щенка с головой ежика... Такие странные сны. Раньше таких снов у женщин не было. Я не слышала. У меня тридцать лет акушерского стажа..." "Я всю жизнь живу в слове... Со словом... "Преподаю в школе русский язык и литературу. Это, кажется, было в начале июня, шли экзамены. Вдруг директор школы собирает нас и объявляет: "Завтра всем прийти с лопатами". Выяснилось: мы должны снять верхний зараженный слой земли вокруг школьных зданий, а потом приедут солдаты и заасфальтируют. Вопросы: "Какие выдадут защитные средства? Привезут ли специальные костюмы, респираторы?" Ответили, что нет. "Возьмите лопаты и будете копать". Только двое молодых учителей отказались, а остальные пошли и копали. Подавленность и в то же время чувство исполненного долга, живет это в нас: быть там, где трудно, опасно, защищать родину. Разве я чему-то другому учила своих учеников, только этому: пойти, броситься в огонь, защищать, жертвовать. Литература, которую я преподавала, она не о жизни, она о войне. О смерти. Шолохов, Серафимович, Фурманов, Фадеев... Борис Полевой... Только двое молодых учителей отказались. Но они из нового поколения... Это уже другие люди... Рыли землю с утра до вечера. Когда возвращались домой, казалось странным, что работают городские магазины, женщины покупают чулки, духи. В нас уже жили военные ощущения. И было куда понятнее, когда вдруг появились очереди за хлебом, солью, спичками... Все кинулись сушить сухари... Мыли пол по пять-шесть раз в день, законопатили окно. Все время слушали радио. Это поведение показалось мне знакомым, хотя я родилась после войны. Пыталась анализировать свои чувства и поразилась тому, насколько быстро перестроилась моя психика, каким-то непостижимым образом мне оказался знаком военный опыт. Могла себе представить, как брошу дом, как мы с детьми уедем, какие вещи возьмем, что напишу маме. Хотя вокруг текла обычная мирная жизнь, по телевизору показывали кинокомедии. Нам память подсказывала... Мы всегда жили в ужасе, мы умеем жить в ужасе, это -- наша среда обитания. Тут нашему народу нет равных..." "Я не была на войне...Но мне это напомнило... Солдаты заходили в деревни и эвакуировали людей. Деревенские улицы были забиты военной техникой: бронетранспортеры, грузовые машины под зеленым брезентом, даже танки. Люди покидали свои дома в присутствии солдат, действовало это угнетающе, особенно на тех, кто пережил войну. Сначала винили русских -- они виноваты, их станция... Следом: "Коммунисты виноваты..." Сердце стучало от неземного страха... Нас обманули. Пообещали, что мы через три дня вернемся. Оставили мы дом, баню, резной колодец, старый сад. Ночью перед отъездом я вышла в сад и увидела, как раскрылись цветы. А утром все упали. Мама не смогла пережить переселение. Через год она умерла. У меня два сна повторяются... Первый - я вижу наш пустой дом, а второй - возле нашей калитки, среди георгин стоит моя мама... Живая... И улыбается... Все время сравнивают с войной. Но ... войну можно понять.. О войне мне отец рассказывал, я книги читала.... А тут? Осталось от нашей деревни три кладбища: на одном люди лежат, оно старое, на втором - расстрелянные собаки и кошки, которых мы бросили, на третьем % наши дома. Даже наши дома похоронили..." "Каждый день... Я каждый день хожу по своим воспоминаниям... По тем же улицам, мимо тех же домов. Такой тихий у нас был городок. Никаких заводов, одна конфетная фабрика. Воскресенье... Лежу, загораю. Бежит мама: "Деточка, Чернобыль взорвался, люди по домам прячутся, а ты под солнцем". Я посмеялась -- до Чернобыля от Наровли сорок километров. Вечером возле нашего дома остановились "Жигули", заходит моя знакомая с мужем: она -- в домашнем халате, он -- в спортивном трико и в каких-то старых тапочках. Через лес, проселочными дорогами они удирали из Припяти... Бежали... На дорогах дежурила милиция, военные посты, никого не выпускали. Первое, что она мне закричала: "Нужно срочно искать молоко и водку! Срочно!" Кричала и кричала: "Только новую мебель купили, новый холодильник. Я себе шубу сшила. Все оставили, обвязали целлофаном... Ночь не спали... Что будет? Что будет?" Муж ее успокаивал. Он рассказывал, что над городом летают вертолеты, а по улицам ездят военные машины и поливают какой-то пеной. Мужчин забирают на полгода в армию, как на войну. Днями сидели у телевизора и ждали, когда Горбачев выступит. Власти молчали... Только когда отгремели майские праздники, Горбачев сказал: не волнуйтесь, мол, товарищи, ситуация на контроле... Пожар, просто пожар. Ничего особенного... Люди там живут, работают... Мы верили..." "Такие картины... Боялась ночью спать... Закрыть глаза... Гнали скот... Весь скот из выселенных деревень гнали к нам в райцентр на приемные пункты. Обезумевшие коровы, овечки, поросята бегали по улицам... Кто хотел, тот ловил... С мясокомбината машины с тушами шли на станцию Калиновичи, оттуда грузили на Москву. Москва не принимала. И эти вагоны, уже могильники, возвращались назад к нам. Целые эшелоны. Тут их хоронили. Запах гнилого мяса преследовал по ночам... "Неужели так пахнет атомная война?" -- думала я. Война должна пахнуть дымом... В первые дни наших детей вывозили ночью, чтобы меньше людей видело. Прятали беду, скрывали. А народ все равно узнавал. Выносили на дорогу к нашим автобусам бидончики с молоком, пекли булочки. Как в войну... С чем еще сравнить?" "Совещание в облисполкоме... Военная обстановка... Все ждут выступления начальника гражданской обороны, потому что если кто-то и вспомнил что-то о радиации, то только какие-то обрывки из учебника физики за десятый класс. Он выходит на трибуну и начинает рассказывать то, что написано в книгах и учебниках об атомной войне: получив пятьдесят рентген, солдат должен выйти из боя, как строить укрытия, как пользоваться противогазом, о радиусе взрыва... Но тут не Хиросима и Нагасаки, тут все по-другому... Мы уже догадываемся... В зараженную зону вылетели на вертолете. Экипировка по инструкции: нижнего белья нет, комбинезон из хэбе, как у повара, на нем защитная пленка, рукавицы, марлевая повязка. Обвешаны все приборами. Спускаемся с неба возле деревни, а там ребятишки купаются в песке, как воробьи. Во рту камушек, веточка. Маленькие % без штанов. С голыми попками... А у нас приказ: с народом не общаться, панику не поднимать... И вот теперь живу с этим..." "По телевизору вдруг замелькали передачи... Один из сюжетов: бабка подоила молоко, налила в банку, репортер подходит с военным дозиметром, водит по банке... Идет комментарий, что вот, смотрите, совершенная норма, а до реактора десять километров. Показывают реку Припять... Купаются, загорают... Вдалеке виден реактор и клубы дыма над ним... Комментарий: западные голоса сеют панику, распространяют заведомую клевету об аварии. И снова с этим дозиметром -- то к тарелке ухи его прикладывают, то к шоколадке, то к пончикам у открытого киоска. Это был обман. Военные дозиметры, которые находились в то время на вооружении нашей армии, не рассчитаны на проверку продуктов, они только меряют фон. Такое количество лжи, с которым связан в нашем сознании Чернобыль, было разве только в сорок первом... При Сталине..." "Хотела родить от любви... Мы ждали первенца. Муж хотел мальчика, а я -- девочку. Врачи уговаривали меня: "Надо решиться на аборт. Ваш муж долгое время находился в Чернобыле". Он -- шофер, и его в первые дни туда призвали. Возил песок и бетон. Но я никому не верила. Не хотела верить. Я читала в книгах, что любовь может все победить. Даже смерть. Ребеночек родился мертвый. И без двух пальчиков. Девочка. Я плакала. "Ну, пусть бы у нее хотя бы пальчики были. Она же -- девочка...". "Никто не понимал, что произошло... Позвонила в военкомат, мы, медики, все военнообязанные, предложила свою помощь. Не помню фамилию, но звание было майор, ответил мне: "Нам нужны молодые". Я пробовала убеждать: "Молодые врачи, во-первых, не готовы, а, во-вторых, они подвергаются большей опасности, молодой организм чувствительнее к воздействию радиации". Ответ: "У нас приказ -- брать молодых". Помню... У больных стали плохо заживать раны. Еще... Тот первый радиоактивный дождь, после которого пожелтели лужи. Стали желтые на солнце. Теперь этот цвет тревожит всегда. С одной стороны, сознание ни к чему подобному оказалось не готово, а с другой -- мы ведь самые лучшие, самые необыкновенные, у нас самая великая страна. Мой муж, человек с высшим образованием, инженер, он серьезно меня уверял, что это террористический акт. Вражеская диверсия. Мы так думали...Мы так были воспитаны... Но я вспоминала, как ехала в поезде с одним хозяйственником, и он мне рассказывал о строительстве Смоленской атомной станции: сколько цемента, досок, гвоздей, песка уплывало с объекта в близлежащие деревни. За деньги, за бутылку водки... В деревнях... На заводах...Выступали работники райкомов партии, ездили, общались с народом. Но ни один из них не способен был ответить на вопросы, что такое дезактивация, как защитить детей, какие коэффициенты перехода радионуклидов в пищевые цепочки? Об альфа- бета- и гамма частицах, о радиобиологии, ионизирующих излучениях, не говоря об изотопах. Для них это были вещи из иного мира. Они читали лекции о героизме советских людей, символах военного мужества, происках западных спецслужб... Взяла слово на партсобрании: где профессионалы? Физики? Радиологи? Мне пригрозили, что заберут партбилет..." "Много было необъяснимых смертей... Неожиданных... У моей сестры болело сердце... Когда она услышала о Чернобыле, почувствовала: "Вы это переживете, а я -- нет". Она умерла через несколько месяцев... Врачи ничего не объяснили. А с ее диагнозом еще долго можно было жить... Рассказывают... У старух появлялось молоко в грудях, как у рожениц. Медицинский термин этому явлению -- релаксация. А для крестьян? Божья кара... Случилось такое с бабкой, которая жила одиноко. Без мужа и без детей. Сбожеволила. Ходила по деревне и качала что-нибудь на руках, возьмет полено или детский мячик обвяжет платком.... Люли-люли... Баюшки..." "Я боюсь жить на этой земле... Дали дозиметр, а зачем он мне? Постираю белье, оно у меня белюсенькое -- дозиметр звенит. Приготовлю еду, спеку пирог -- звенит. Постелю постель -- звенит. Зачем он мне? Я кормлю детей -- и плачу. "Чего ты, мамка, плачешь?" Двое детей--двое мальчиков. Все время с ними по больницам. По врачам. Старшенький: то ли девочка, то ли мальчик. Лысенький. Я -- и к профессорам с ним, и к бабкам. Шептухам, знахаркам. Самый маленький в классе. Ему нельзя бегать, играть, если кто нечаянно ударит, потечет кровь, он может умереть. Болезнь крови, я ее даже не выговорю. Лежу с ним в больнице и думаю: "Умрет". Потом поняла, что так думать нельзя, а то смерть услышит. Плакала в туалете. Все мамы в палатах не плачут, а в туалетах, в ванной. Вернусь веселая: % У тебя уже щечки порозовели. Выздоравливаешь. % Мамочка, забери меня из больницы. Я тут умру. Тут все умирают. Где мне плакать? В туалете? А там очередь... Там все такие, как я..." "На радуницу... В день поминовения... Нас пускают на кладбище. На могилки... А заходить в свои дворы, милиция приказывает, нельзя. На вертолетах они над нами летают. Так мы хоть издали поглядим на наши хаты... Перекрестим их... Привезу ветку сирени с родного места, и она год у меня стоит..." "Расскажу вам, что такое наш человек... Советский... . В "грязных" районах... В первые годы магазины завалили гречкой, китайской тушенкой, и люди радовались, похвалялись, что, мол, нас теперь отсюда не выгонишь. Нам тут хорошо! Загрязнялась почва неравномерно, в одном колхозе и "чистые", и "грязные" поля. Тем, кто работает на "грязных"? платят больше, и все просятся туда. На "чистые" ехать отказываются... Недавно был у меня в гостях брат с Дальнего Востока. "Вы, -- говорит, -- тут как "черные ящики"... Люди % "черные ящики"... "Черные ящики" есть на каждом самолете, они записывают вся информацию о полете. Когда самолет терпит аварию - ищут "черные ящики". Мы думаем, что живем, как все... Ходим, работаем... Влюбляемся... Нет! Мы записываем информацию для будущего..." "Я -- детский врач... У детей все иначе, чем у взрослых. У них, например, нет понятия, что рак -- это смерть. Этот образ у них не возникает. Они все о себе знают: диагноз, название всех процедур, лекарств. Знают больше, чем их мамы. А их игры? Бегают по палатам друг за другом и кричат: "Я % радиация! Я % радиация!". Мне кажется, что когда они умирают, у них такие удивленные лица... Они в недоумении... Лежат с такими удивленными лицами..." "Врачи меня предупредили, что мой муж умрет... У него рак крови... Он заболел, когда вернулся из чернобыльской зоны. Через два месяца. Его с завода туда послали. Пришел с ночной смены: % Утром уезжаю... % Что ты там будешь делать? % Работать в колхозе. Сгребали сено в пятнадцатикилометровой зоне. Убирали свеклу. Копали картошку. Вернулся. Поехали к его родителям. Помогал отцу штукатурить печь. И там упал. Вызвали "скорую", отвезли в больницу -- смертельная доза лейкоцитов. Отправили в Москву. Приехал оттуда с одной мыслью: "Я умру". Стал больше молчать. Убеждала. Просила. Словам моим не верит. Тогда я родила ему дочь, чтобы поверил. Я сны свои не разгадываю... То меня ведут на эшафот, то я вся в белом... Сонник не читаю...Проснусь утром, посмотрю на него: как же я останусь одна? . Хотя бы девочка подросла и его запомнила. Она маленькая, недавно стала ходить. Бежит к нему: "Па-а-а..." Гоню эти мысли... Если бы я знала... Закрыла бы все двери, стала бы на пороге. Заперла бы на десять замков..." "Уже два года живем с моим мальчиком в больнице... Маленькие девочки в больничных палатах играют в "куклы". Куклы у них закрывают глаза... Так куклы умирают... % Почему куклы умирают? % Потому что это наши дети, а наши дети жить не будут. Они родятся и умрут. Моему Артемке семь лет, а на вид ему дают пять. Закроет глаза, и я думаю, что уснул. Заплачу: он же не видит. А он -- отзывается: % Мама, я уже умираю? Заснет и почти не дышит. Я стану перед ним на колени. Перед кроваткой. % Артемка, открой глаза... Скажи что-нибудь... "Ты еще тепленький..." -- думаю про себя. Откроет глаза. Опять заснет. И так тихо. Как умер. % Артемка, открой глазки... Я не даю ему умереть..." "Недавно праздновали Новый год... Накрыли хороший стол. Все свое: копчености, сало, мясо, огурчики маринованные, только хлеб из магазина. Даже водка своя, самодельная. Свое, как у нас смеются, чернобыльское. С цезием, стронцием вприкуску. А где что взять? Магазины в деревнях с пустыми прилавками, а если что и появится, то с нашими зарплатами и пенсиями не подступишься. Пришли к нам гости. Наши хорошие соседи. Молодые. Один учитель, второй -- колхозный механик с женой. Выпили. Закусили. И начались песни. Не сговариваясь, запели революционные песни. Песни о войне. "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля" -- мою любимую. И получился хороший вечер. Такой, как раньше. Написала про это сыну. Он у нас учится в столице. Студент. Получаю ответ: "Мама, я представил себе эту картину % чернобыльская земля. Наша хата. Блестит новогодняя елка... А люди за столом поют революционные и военные песни, будто нет у них позади ни ГУЛАГА, ни Чернобыля..." Мне стало страшно не за себя, а за сына. Ему некуда вернуться..." Глава третья Восхищение печалью Монолог о том, чего мы не знали: смерть может быть такой красивой "В первые дни главным вопрос: кто виноват? Нам нужен был виновник... Потом, когда мы больше узнали, стали думать, что делать? Как спастись? Теперь, смирившись с мыслью, что это не на год и не на два, а на много поколений, стали в мыслях возвращаться назад, переворачивать страничку за страничкой... Это случилось в ночь с пятницы на субботу... Утром никто ничего не подозревал. Отправила в школу сына, муж ушел в парикмахерскую. Готовлю обед. Муж скоро вернулся... Вернулся он со словами: "На атомной какой-то пожар. Приказ: не выключать радио". Я забыла сказать, что мы жили в Припяти, недалеко от реактора. До сих пор перед глазами -- ярко-малиновое зарево, реактор как-то изнутри светился. Невероятный цвет. Это был не обыкновенный пожар, а какое-то свечение. Красиво. Если забыть об остальном, то очень красиво. Ничего подобного я в кино не видела, даже никакого сравнения. Вечером люди высыпали на балконы, у кого не было, -- шли к друзьям, знакомым. У нас девятый этаж, прекрасная видимость. По прямой километра три. Выносили детей, поднимали на руках: "Посмотри! Запомни!" И это люди, которые на реакторе работали... Инженеры, рабочие... Были и учителя физики... Стояли в черной пыли... Разговаривали... Дышали... Любовались... Некоторые за десятки километров приезжали на машинах, велосипедах, чтобы посмотреть. Мы не знали, что смерть может быть такой красивой. Но я бы не сказала, что у нее отсутствовал запах. Не весенний и не осенний запах, а что-то совсем другое, и не запах земли... Нет...Першило в горле, в глазах -- слезы сами по себе. Я не спала всю ночь и слышала, как топали наверху соседи, тоже без сна. Что-то они там перетаскивали, стучали, может быть, вещи паковали. Заклеивали окна. Глушила головную боль цитрамоном. Утром, когда рассвело, огляделась вокруг, это я не сейчас придумала, не потом, а тогда почувствовала: что-то не так, что-то поменялось. Насовсем. В восемь часов утра по улицам уже ходили военные в противогазах. Когда мы увидели на улицах города солдат и военную технику, мы не испугались, а, наоборот, успокоились. Раз армия пришла на помощь, все будет нормально. У нас понятия не было, что мирный атом тоже убивает...Что весь город мог не проснуться в ту ночь... Под окнами кто-то смеялся, играла музыка. После обеда по радио начали объявлять, чтобы готовились к эвакуации: увезут на три дня, помоют, проверят. Как сейчас, слышу голос диктора: "эвакуация в ближайшие села", "домашних животных не брать", "собираться возле подъездов". Детям сказали обязательно взять с собой учебники. Муж все-таки положил в портфель документы и наши свадебные фотографии. А я единственное, что прихватила, это газовый платочек на случай плохой погоды... С первых дней почувствовали, что мы -- чернобыльцы, теперь уже отверженные. Нас боятся. Автобус, в котором мы ехали, остановился на ночь в какой-то деревне. Люди спали на полу в школе, в клубе. Негде приткнуться. И одна женщина пригласила нас к себе: "Идемте, я постелю на кровати. Жалко вашего мальчика". А другая, которая стояла рядом, оттаскивала ее от нас: "Ты с ума сошла! Они -- заразные". Когда мы уже переселились в Могилев, и сын пошел в школу, в первый же день он влетел в дом с плачем... Его посадили вместе с девочкой, а та не хочет, потому что он радиационный, и если с ним сидеть, то можно умереть. Сын учился в четвертом классе, и так получилось, что он один, чернобыльский, был в этом классе. Они все его боялись, называли "светлячком"... "Чернобыльским ежиком"...Я испугалась, что у него так быстро кончилось детство. Мы уезжали из Припяти, а навстречу нам шли военные колонны. Бронетехника. Тут стало страшно. Непонятно и страшно. Но меня не покидало ощущение, что все это происходит не со мной, а с кем-то. Странное ощущение. Сама плакала, искала еду, ночлег, обнимала и успокаивала сына, а внутри -- даже не мысль, постоянное чувство: я -- зритель. Я смотрю через стекло... Вижу кого-то другого...Только в Киеве нам выдали первые деньги, а купить на них ничего нельзя: сотни тысяч людей подняли с места, все скуплено, съедено. У многих -- инфаркты, инсульты, прямо там -- на вокзалах, в автобусах. Меня спасла моя мама. За свою долгую жизнь она не раз лишалась дома, нажитого имущества. Первый раз ее репрессировали в тридцатые годы, забрали все: корову, лошадь, хату. Второй раз -- пожар, только меня, маленькую, из огня выхватила: "Надо пережить, -- утешала она. -- Мы ведь живы". Вспомнила... Сидим в автобусе. Плачем. Мужчина на первом сиденье громко ругает жену: "Какая же ты дура! Все хоть какие-то вещи взяли, а мы с тобой трехлитровыми банками загрузились". Жена его решила, что раз они едут на автобусе, то по дороге передаст своей матери пустые банки для маринадов. Возле них лежали огромные пузатые сетки, мы всю дорогу о них спотыкались. Так они с этими банками и приехали в Киев. ...Я пою в церковном хоре. Евангелие читаю. Хожу в церковь, потому что только там говорят о вечной жизни. Утешают человека. Больше нигде этих слов не услышишь, а так хочется услышать. Когда мы ехали в эвакуацию, и если по дороге встречалась церковь, то все шли туда. Нельзя было пробиться. Атеисты и коммунисты, % все шли. Мне часто снится сон, как мы идем с сыном по солнечной Припяти. Сейчас -- это уже город-призрак. Идем и разглядываем розы, в Припяти было много роз, большие клумбы с розами. Сон...Вся та наша жизнь уже сон. Я была тогда такая молодая. Сын маленький... Любила... Прошло время, все стало воспоминанием. Я опять как будто зритель..." Надежда Петровна Выговская, переселенка из города Припяти Монолог о том, как легко стать землей "Я вел дневник... И старался запомнить те дни... Было много новых ощущений. Ну и страх, конечно...Вырвались в неизведанное, как на Марс... Я родом из Курска, в шестьдесят девятом году недалеко от нас построили атомную станцию. В городе Курчатове. Из Курска туда ездили за продуктами. За колбасой. Атомщиков обеспечивали по высшей категории. Я запомнил большой пруд, в нем удили рыбу. Вблизи реактора... После Чернобыля я это часто вспоминал... Теперь такое уже невозможно... Значит, так: мне вручают повестку, и я, как человек дисциплинированный, в тот же день являюсь в военкомат. Военком листает мое "дело": "Ты, -- говорит, -- ни разу у нас на сборах не был. А тут химики нужны. Не хочешь в лагерь под Минск на двадцать пять дней?" Я подумал: "Почему бы мне не отдохнуть от семьи, от работы? Помарширую по свежему воздуху". Двадцать второго июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года с вещами, котелком и зубной щеткой в одиннадцать часов я прибыл на сборный пункт. Удивило, что нас слишком много для мирного времени. Мелькнули какие-то воспоминания. Из военных фильмов. И день-то какой выпал: двадцать второе июня... Начало войны... То объявят строиться, то разойтись, и так до вечера. В автобусы погрузились, когда темнеть начало. Команда: "Кто спиртное взял, выпивайте. Ночью сядем в поезд, а утром будем в части. Чтобы вышли свежие, как огурчики, и без лишнего багажа". Понятное дело. Гудели всю ночь. Утром нашли в лесу свою часть. Снова построили и вызывают по алфавиту. Получение спецодежды. Дали один комплект, второй, третий, ну, думаю, серьезные дела. Еще выдают шинель, шапку, матрац, подушку, -- все зимнее. А на улице -- лето и обещали, что отпустят через двадцать пять дней. "Да вы что, ребята, -- смеется капитан, который нас вез. % Двадцать пять дней?! На полгода в Чернобыль загремите". Недоумение. Агрессия. Тут нас давай уговаривать: кто за двадцать километров попадет -- двойной оклад, кто за десять -- тройной, кто к самому реактору -- множь на шесть. Один начинает считать, что он за шесть месяцев на своей машине домой приедет, другой хотел бы убежать, но военная дисциплина. Что такое радиация? Никто не слышал. А я как раз перед этим прошел курсы по гражданской обороне, нам выдавали информацию тридцатилетней давности: пятьдесят рентген -- смертельная доза. Учили, как падать, чтобы ударная волна над тобой прошла, не задела. Облучение, тепловой нагрев... А о том, что радиоактивное заражение местности -- самый поражающий фактор, -- ни слова. И те кадровые офицеры, которые везли нас в Чернобыль, не больно соображали, одно знали: водки надо побольше, от радиации помогает. Шесть дней стояли под Минском, шесть дней пили. Я коллекционировал этикетки спиртных бутылок. Сначала водку пили, потом, смотрю, пошли какие-то странные напитки: нитхинол и разные другие стеклоочистители. Как химику, мне это было интересно. После нитхинола -- ноги ватные, а голова трезвая, даешь себе команду "Встать!". А сам падаешь. Значит так: я -- инженер-химик, кандидат наук, призвали меня с должности заведующего лабораторией крупного производственного объединения. Как меня использовали? Дали в руки лопату, практически это был мой единственный инструмент. Тут же родился афоризм: на атом -- с лопатой. Защитные средства: респираторы, противогазы, но никто ими не пользовался, потому что жара до тридцати градусов, напялишь -- умрешь сразу. Расписались, как за дополнительную амуницию, и забыли. Еще один штрих. Как мы ехали... Из автобусов пересели в поезд, посадочных мест в вагоне -- сорок пять, а нас -- семьдесят. Спали по очереди. Это сейчас вспомнилось... Ну, вот, что такое -- Чернобыль? Боевая техника и солдаты. Моечные посты. Военная обстановка. Разместили в палатках, по десять человек. У кого-то остались дома дети, у кого-то жена рожает, у кого-то нет квартиры. Никто не ныл. Надо, значит надо. Родина призвала, родина велела. Такой у нас народ... Вокруг палаток гигантские горы пустых консервных банок. Монбланы!! Где-то хранившийся на военных складах неприкосновенный запас. Судя по этикеткам, хранился двадцать-тридцать лет...На случай войны. Банки из-под тушенки, перловой каши... Из-под кильки... Стаи кошек... Их, как мух... Деревни выселены, людей нет. От ветра калитка скрипнет, мгновенно оборачиваешься: ждешь человека. Вместо человека -- кошка выходит... Снимали зараженный верхний слой земли, грузили в автомашины и вывозили в могильники. Я считал, что могильник -- какое-то сложное инженерное сооружение, а это обычный курган. Землю мы поднимали и сворачивали большими рулонами... Как ковер... Зеленый дерн с травой, цветами, корнями... Пауками, червяками... Работа для сумасшедших. Нельзя же ободрать всю землю, снять с нее все живое. Если бы не пили по-черному каждую ночь, сомневаюсь, что можно выдержать. Психика не устояла бы. Сотни метров ободранной земли, бесплодной. Дома, сараи, деревья, шоссейные дороги, детские садики, колодцы, -- оставались, как голые... Среди песка, в песке. Утром надо побриться, боишься глянуть в зеркало, увидеть свое лицо. Потому что мысли появлялись всякие... Всякие мысли...Трудно представить, чтобы туда вернулись люди, опять началась жизнь. Но мы меняли шифер, мыли крыши. То, что работа бесполезная, понимали все. Тысячи людей. Но каждое утро вставали и снова ее делали. Абсурд! Неграмотный дед встретит: "Кидайте, сынки, дурную работу. Садитесь за стол. Пообедайте с нами". Ветер дует. Тучи плывут. Реактор не закрыт... Сняли слой, через неделю вернулись, можно наново начинать. А снимать уже нечего. Песок сыплется... Смысл понял один раз, когда с вертолетов разбрызгивали специальный раствор, чтобы получилась полимерная пленочка, не позволяющая легкоподвижному грунту перемещаться. Это мне было понятно. Но мы копали, копали... Люди эвакуированы, но в некоторых деревнях оставались старики. Ну, вот...И зайти в обычную хату и сесть пообедать... Сам ритуал... Пусть всего полчаса нормальной человеческой жизни... Хотя есть там ничего нельзя. Запрещалось. Но так хотелось посидеть за столом... В старой хате... После нас оставались только курганы. Потом вроде бы их должны обкладывать бетонными плитами, огородить колючей проволокой. Там оставляли самосвалы, уазики, краны, на которых работали, так как металл имеет свойство радиацию накапливать, поглощать. Рассказывают, что все это потом куда-то исчезло. Разворовали. Я верю, потому что у нас может быть все. Один раз тревога: дозиметристы проверили и оказалось, что столовая построена на месте, где радиация выше, чем там, куда мы ездили работать. А мы уже жили тут два месяца. Такой у нас народ... Столбы и на них доски набиты на уровне груди - это называлось столовой. Стоя ели. Мылись из бочки... Туалет -- длинная траншея в чистом поле... В руках -- лопата... А рядом - реактор... Через два месяца мы уже начали что-то понимать. Давай спрашивать: "Мы же не смертники. Побыли два месяца, хватит. Пора нас поменять". Генерал-майор Антошкин проводил с нами беседу, откровенничал: "Нам невыгодно вас менять. Мы вам дали один комплект одежды. Второй, третий. Вы навыки приобрели. Менять вас -- дорогое дело, хлопотное". И упор на то, что мы -- герои. Раз в неделю тем, кто хорошо землю копал, перед строем вручали похвальную грамоту. Лучший похоронщик Советского Союза. Разве не безумие? Пустые деревни... Живут куры и кошки. Зайдешь в сарай, полно яиц. Жарили. Солдаты -- бравые ребята. Курицу словят. Костер. Бутыль самогона. Каждый день в палатке выпивали хором трехлитровую бутыль самогона. Кто-то в шахматы сражается, кто-то на гитаре бренчит. Человек ко всему привыкает. Один напьется -- и в кровать, другому кричать охота. Драться. Двое сели пьяные за руль. Разбились. Автогеном их вырезали, доставали из расплющенного железа. Я спасался тем, что писал домой длинные письма и вел дневник. Засек меня начальник политотдела, стал за мной охотиться: где храню, что пишу? Подговорил соседа шпионить за мной. Тот предупредил: "Что строчишь?" -- "Кандидатскую защитил. Докторскую пишу". Смеется: "Я так полковнику и передам. А ты это дело спрячь". Хорошие были ребята. Я уже говорил, ни одного нытика. Труса. Поверьте: нас никто никогда не победит. Никогда! Офицеры не вылазили из палаток. Валялись в домашних тапочках. Пили. Плевать! Мы копали. Пусть получают на погоны новые звездочки. Плевать! Такой у нас народ... Дозиметристы -- боги. Все к ним проталкиваются: "Ну, сынок, какая у меня радиация?" Один предприимчивый солдат сообразил: взял обыкновенную палку, намотал на нее проволоку. Постучался в одну хату и по стене этой палкой водит. Бабка за ним: "Сынок, что там у меня?" -- "Военная тайна, бабка". -- "А ты мне скажи, сынок. Я тебе стакан самогонки налью". -- "Ну, давай!" Выпил. "Все нормально у тебя, бабка". И пошел дальше... В середине срока нам наконец выдали всем дозиметры, такие маленькие коробочки, внутри кристалл. Некоторые стали соображать: надо его утром отвезти к могильнику и оставить, а к концу дня забрать. Чем больше радиации, тем скорее отпуск дадут. Либо больше заплатят. Кто на сапог, там лямочка есть, повесил, чтобы ближе к земле. Театр абсурда! Абсурд! Эти датчики были не заряжены, для того, чтобы они начали отсчет, их надо было зарядить первичной дозой радиации. То есть эти финтифлюшки, цацки эти дали для отвода глаз. Психотерапия. На самом деле оказалось кремниевое устройство, на складах лет пятьдесят валялось. В военный билет в конце срока каждому вписали одинаковую цифру: среднюю дозу радиации умножили на число дней пребывания. Замерили среднюю дозу в палатках, где мы жили. То ли анекдот, то ли быль. Звонит солдат любимой девушке. Она волнуется: "Что ты там делаешь?" Он решил прихвастнуть: "Только что из-под реактора вылез, помыл руки". И тут -- гудки. Разговор оборвался. Кэгэбэ слушает... Два часа -- на отдых. Ляжешь под кустик, а созрела уже вишня, такая крупная, сладкая, оботрешь и в рот. Шелковица... Я первый раз видел шелковицу... Когда работы не было, водили маршировать. По зараженной земле... Абсурд! По вечерам фильмы смотрели. Индийские. Про любовь. До трех-четырех часов утра. Кашевар проспит, каша сырая. Привозили газеты. Там писали, что мы -- герои! Добровольцы! Наследники Павки Корчагина! Печатались фотографии. Встретить бы нам того фотографа... Неподалеку стояли интернациональные части. Татары из Казани. Видел их самосуд. Гонят перед строем солдата, остановится или отбежит в сторону, бьют. Ногами. Лазил по хатам, чистил. Сумку барахла у него нашли. Отдельно расположились литовцы. Через месяц взбунтовались и потребовали, отправки домой. Был однажды спецзаказ: срочно помыть дом в пустой деревне. Абсурд! "Зачем?" -- "Завтра там будут играть свадьбу". Облили из шлангов крышу, деревья, соскребли землю. Скосили картофельную ботву, весь огород, траву во дворе. Пустырь вокруг. Назавтра привезли жениха и невесту. Приехал автобус с гостями. Музыкой... Настоящие, а не киношные жених и невеста. Они уже жили в другом месте, переселились, но их уговорили приехать сюда, чтобы заснять для истории. Работала пропаганда. Фабрика грез... Охраняла наши мифы: мы везде выживем, даже на мертвой земле... Перед самым отъездом меня вызвал командир: "Что ты писал?" -- "Письма молодой жене", -- ответил я. -- "Ты там смотри..." -- последовал приказ. Что осталось в памяти о тех днях? Как мы копали. Копали... Где-то в дневнике записано, что я там понял. В первые же дни... Я понял, как легко стать землей..." Иван Николаевич Жмыхов, инженер-химик Монолог о символах и тайнах великой страны "Вспоминаю, как о войне... Уже к концу мая, где-то через месяц после аварии, к нам начали поступать на проверку продукты из тридцатикилометровой зоны. Институт работал круглосуточно. Как военный. В республике только у нас на тот момент имелись профессионалы и специальная аппаратура. Привозили внутренности домашних и диких животных. Проверяли молоко. После первых проб стало ясно, что к нам поступает не мясо, а радиоактивные отходы. Вахтовым методом в зоне пасли стада. Пастухи приезжали и уезжали, доярок привозили только на дойку. Выполняли планы молокозаводы. Проверили. Не молоко, а радиоактивные отходы. Сухой молочный порошок и банки сгущенного и концентрированного молока Рогачевского молокозавода мы долго использовали на лекциях, как эталонный источник. А в это время их продавали в магазинах... Во всех продуктовых ларьках... Когда люди читали на этикетках, что молоко из Рогачева и не брали его, оно затоваривалось, вдруг появились банки без этикеток. Думаю, причина не в том, что не хватало бумаги -- людей обманывали. Обманывало государство. Вся информация становилась тайной за семью печатями, чтобы "не вызвать паники". И это в первые недели... Именно в то время, когда коротко живущие элементы давали жесткое излучение, и все "светилось". Мы постоянно писали служебные записки... Постоянно... Но сказать открыто о результатах... Лишиться научной степени, а то и партбилета. (Начинает нервничать). Но не в страхе...Не в страхе причина, хотя и в нем, конечно... А мы были люди своего времени, своей советской страны. Верили в нее, все дело - в вере. В нашей вере... (От волнения закуривает.) Поверьте, не из-за страха... Не из-за одного страха... Я отвечаю честно. Чтобы я уважал себя, мне надо быть сейчас честным. Я хочу... Первая поездка в зону: в лесу фон в пять-шесть раз выше, чем в поле, на дороге. Везде высокие дозы. Работают трактора... Крестьяне копают свои огороды... В нескольких деревнях измерили щитовидку взрослым и детям: в сто, в двести-триста раз выше допустимой дозы. Была у нас в группе женщина. Радиолог. С ней случилась истерика, когда она увидела детей, которые сидели в песке и играли. Пускали в лужах кораблики. Открыты магазины и, как обычно, у нас в деревнях, мануфактура и продукты по соседству: костюмы, платья, а рядом колбаса, маргарин. Лежат свободно, даже не накрытые целлофаном. Берем колбасу, яйца... Делаем рентгеновский снимок: не продукты, а радиоактивные отходы. Сидит молодая женщина на скамейке у дома, кормит ребенка грудью... Проверили грудное молоко % радиоактивное. Чернобыльская мадонна... Мы спрашивали -- как быть, что делать? Нам отвечали: "Проводите замеры. Смотрите телевизор". По телевизору Горбачев успокаивал: "Приняты неотложные меры"... Я верил... Инженер с двадцатилетним стажем, хорошо знакомый с законами физики. Знал же я, что из этих мест надо уйти всему живому. Хотя бы на время. Но мы добросовестно проводили замеры и смотрели телевизор. Мы привыкли верить. Я -- из послевоенного поколения, которое выросло в этой вере. Откуда вера? Мы победили в такой страшной войне. Перед нами тогда весь мир преклонялся. Это же было! В Кордильерах на скалах было высечено имя -- Сталин!! Что это? Символ! Символ великой страны. Вот ответ на ваш вопрос: почему мы знали и молчали? Почему не вышли на площадь, не кричали? Мы докладывали... Я вам говорил, писали служебные записки. А молчали и беспрекословно подчинялись приказам, потому что партийная дисциплина, я -- коммунист. Не помню, чтобы кто-нибудь из наших сотрудников испугался за себя лично и отказался от командировки в зону. Не из-за страха положить партбилет, а из-за веры. Прежде всего вера, что мы живем красиво и справедливо, и человек у нас выше всего, мера всех вещей. Крушение этой веры потом для многих кончалось инфарктом или самоубийством. Пулей в сердце, как у академика Легасова... Потому что, когда теряешь веру, остаешься без веры, ты уже не участник, а соучастник, у тебя нет оправдания. Я так его понимаю. Некий знак... На каждой атомной станции в бывшем Союзе в сейфе лежал план ликвидации аварии. Типовой план. Секретный. Без такого плана нельзя было получить разрешение на пуск станции. За много лет до аварии его разработали именно на примере чернобыльской станции: что делать и как? Кто за что отвечает? Где находится? До мельчайших подробностей... И вдруг там, на этой станции происходит катастрофа... Что это -- совпадение? Мистика? Если бы я был верующим... Когда хочешь найти смысл, чувствуешь себя религиозным человеком. А я -- инженер. Я -- человек другой веры. У меня другие символы... Что теперь мне делать со своей верой? Что теперь..." Марат Филиппович Коханов, бывший главный инженер Института ядерной энергетики Академии наук Беларуси. Монолог о том, что в жизни страшное происходит тихо и естественно "С самого начала... Где-то что-то случилось. Я даже название не расслышала, где-то далеко от нашего Могилева... Прибежал из школы брат: всем детям раздают какие-то таблетки. Видно, действительно что-то случилось. Ай-я-яй! И все. Первого мая мы замечательно провели день, конечно, на природе. Вернулись домой поздно вечером, в моей комнате окно распахнуто ветром... Это вспомнилось позже... Работала я в инспекции по охране природы. Там ждали каких-либо указаний, но они не поступали... Ждали...В штате инспекции профессионалов почти не было, особенно среди руководства: полковники в отставке, бывшие партработники, пенсионеры или неугодные. В другом месте проштрафился, его к нам. Сидит, шуршит бумажками. Зашумели, заговорили они после выступления в Москве нашего беларуского писателя Алеся Адамовича, который стал бить во все колокола. Как они его ненавидели! Что-то ирреальное. Здесь живут их дети, их внуки, не они -- а писатель кричит миру: спасите!! Казалось бы должен сработать инстинкт самосохранения. На партсобраниях, в курилках -- все о писаках. Что лезут не в свое дело? Распустились! Существует инструкция! Субординация! Что он понимает? Он же не физик! Есть цека, есть генеральный секретарь! Я тогда, может быть, впервые поняла, что такое -- тридцать седьмой год. Как это было... В то время мое представление об атомной станции было совершенно идиллическое. В школе, в институте нас учили, что это сказочные "фабрики энергии из ничего", где люди в белых халатах сидят и нажимают кнопки. Чернобыль взорвался на фоне неподготовленного сознания, абсолютной веры в технику. Вдобавок никакой информации. Горы бумаг с грифом "совершенно секретно": "засекретить сведения об аварии", "засекретить сведения о результатах лечения", "засекретить сведения о степени радиоактивного поражения персонала, участвовавшего в ликвидации..." Гуляли слухи: кто-то в газетах прочел, кто-то где-то слышал, кому-то сказали... Из библиотек исчезла вся смехотворная (как потом оказалось) макулатура, изданная по гражданской обороне. Кто-то слушал западные голоса, только они в то время передавали, какие таблетки пить, как их правильно употреблять. Но реакция чаще всего была такая: враги злорадствуют, а у нас все хорошо. Девятого мая ветераны пойдут на парад... Будет играть духовой оркестр. Даже те, кто тушил реактор, как потом выяснилось, тоже жили среди слухов. Кажется, опасно руками брать графит... Кажется... Откуда-то появилась в городе сумасшедшая. Ходила по базару и говорила: "Я видела эту радиацию. Она синяя-синяя, переливается..." Люди перестали покупать на рынке молоко, творог. Стоит бабка с молоком, никто его у нее не берет. "Не бойтесь, -- уговаривает, -- я корову в поле не вывожу, я траву ей сама ношу". Выедешь за город, какие-то чучела вдоль дороги маячат: пасется корова, целлофаном обвязанная, и рядом бабка, тоже вся в целлофане. Хоть плачь, хоть смейся. И нас уже стали посылать на проверки. Меня направили в лесхоз. Лесникам поставки древесины не уменьшили, как был план, так и остался. На складе включили прибор, а он черт-те что показывает. Возле досок вроде бы нормально, а рядом с заготовленными метлами зашкаливает. "Откуда метлы?" -- "Из Краснополья (как потом выяснилось, самый зараженный район в нашей Могилевский области). Последняя партия осталась. Все отправили". Как ты их по разным городам разыщешь? Что-то я еще боялась забыть? Приметное... А! Вспомнила. Чернобыль... И вдруг новое, непривычное чувство, что у каждого из нас есть своя жизнь, до этого она как бы не нужна была. А тут люди стали задумываться: что они едят, чем кормят детей. Что опасно для здоровья, а что нет? Переезжать в другое место или не переезжать? Каждому надо было принять решение. А привыкли жить -- как? Всей деревней, общиной. Заводом, колхозом. Мы были советские люди. . Я, например, была советским человеком. Очень!! Училась в институте, каждое лето ездила с комотрядом. Было такое молодежное движение -- студенческие коммунистические отряды. Мы там работали, а деньги перечисляли какой-нибудь латиноамериканской компартии. Наш отряд, в частности, Уругваю... Мы поменялись. Все поменялось. Очень большие усилия нужны, чтобы понять. Оторваться от привычного...Я -- биолог. Моя дипломная работа -- поведение ос. Два месяца сидела на необитаемом острове. У меня было там свое осиное гнездо. Они приняли меня в свою семью после того, как неделю присматривались. Ближе, чем на три метра никого не подпускали, а меня на десять сантиметров уже через неделю. Я подкармливала их со спички вареньем прямо на гнезде. "Не разрушай муравейник, это хорошая форма чужой жизни", -- любимая поговорка нашего преподавателя. Осиное гнездо связано со всем лесом, и я постепенно тоже становлюсь частью ландшафта. Подбегает мышонок и садится на край моих кроссовок, дикий, лесной, но он уже воспринимает меня, как часть пейзажа, вчера сидела, сегодня сижу, завтра буду сидеть... После Чернобыля... На выставке детских рисунков: ходит по черному весеннему полю аист... И подпись: "Аисту никто ничего не сказал". Это -- мои чувства тогда. И была работа. Ежедневная работа... Мы ездили по области, отбирали пробы воды, пробы земли -- и отвозили в Минск. Девочки наши ворчали: "Горячие пирожки возим". Ни защиты, ни спецодежды. Сидишь на переднем сиденье, а за спиной образцы -- "светятся". Составляли акты для захоронения радиоактивного грунта. Хоронили землю в земле... Новое человеческое занятие... Никто его понять не мог...По инструкции захоронение положено производить с геологической разведкой, чтобы глубина залегания грунтовых вод была не ближе четырех-шести метров, а глубина захоронения -- небольшая, стены и дно котлована выстелить полиэтиленовой пленкой. Но это в инструкции, а в жизни, естественно, по-другому. Как всегда. Никакой геологоразведки. Ткнут пальцем: "Тут копай". Экскаваторщик копает. "Так на какую глубину копали?" -- "А черт его знает! Вода появилась, я бросил". Бухали прямо в грунтовые воды... Вот говорят: святой народ, преступное правительство... Я потом вам скажу, что об этом думаю... О народе нашем и о себе... Самая большая командировка у меня была в Краснопольский район, я уже говорила, самый-самый. Чтобы предотвратить смывание радионуклидов с полей в реки, следовало опять же действовать по инструкции: пропахать двойные бороздки, пропуск-- и еще раз двойные бороздки, и дальше в таких же интервалах. Мне надо проехать вдоль всех малых рек. Проверить. До райцентра добираюсь рейсовым автобусом, а дальше, естественно, требуется машина. Иду к председателю райисполкома. Председатель сидит в своем кабинете, обхватил голову руками: план никто не снимал, структуры севооборота никто не менял, как сеяли горох, так и сеют, хотя знают, что горох больше всего берет радиацию, как и все бобовые. А там местами сорок кюри и выше. Ему не до меня. В детских садах разбежались повара и медсестры. Дети голодные. Сделать операцию аппендицита, надо везти человека на "скорой" в соседний район, шестьдесят километров по дороге, как стиральная доска. Все хирурги уехали. Какая машина?! Какие двойные бороздки? Ему не до меня. Тогда я ткнулась к военным. Молодые ребята, они отработали там по полгода. Сейчас отчаянно болеют. Дали в мое распоряжение бэтээр с экипажем, даже нет, не бэтээр, а бээрдэмку, как они ее звали (БРДМ) -- разведывательная машина с пулеметом. Я очень жалела, что не сфотографировалась на ней. На броне. Опять же -- романтика. Прапорщик, который командовал на этой машине, все время связывался с базой: "Сокол! Сокол! Продолжаем работу". Едем... Дороги наши, леса наши, а мы -- на боевой машине. Стоят у заборов женщины. Стоят и плачут. Последний раз они видели эту технику во время Отечественной войны. И у них страх, что началась война. По инструкции у тракторов для пропашки этих борозд кабина должна быть защищена, герметизирована. Я видела такой трактор, кабина, действительно, герметична. Трактор стоял, а тракторист лежал на траве, отдыхал. "Вы с ума сошли? Разве вас не предупредили?" -- "Так я же голову телогрейкой накрыл", -- отвечает. Люди не понимали. Их все время пугали, готовили к атомной войне. А не к Чернобылю... Места там красивые необычайно. Лес сохранился не саженый, а настоящий. Древний. Петлистые речушки, в них вода цвета чая и прозрачная-прозрачная. Зеленая трава. Люди перекликаются в лесу... Для них это естественно, как выйти утром в свой сад... А ты уже знаешь, что все это отравлено - грибы, ягоды. Белочки в орешнике бегают... Встретилась нам бабка: % Детки, а молочко от своей коровки можно пить? Мы глаза в землю, у нас приказ -- данные собирать, но с населением тесно не общаться. Первым нашелся прапорщик: % Бабуля, а сколько вам годков? % Да уже за восемьдесят, а может, и больше. Документы в войну сгорели. % Ну, тогда пейте. Деревенских людей больше всех жалко, они безвинно пострадали, как дети. Потому что Чернобыль не крестьянин придумал, у него с природой свои отношения -- доверчивые, не захватнические, как и сто лет назад, и тысячу. Как в божественном замысле... И они не понимали, что произошло, они хотели верить ученым, любому грамотному человеку, как священнику. А им твердили: "Все хорошо. Ничего страшного. Только мойте руки перед едой". Поняла, не сразу, а через несколько лет, что мы все участвовали... В преступлении... (Молчит.) Вы не можете представить, в каких количествах на машинах из зоны вывозилось все, что туда направлялось в виде помощи, льгот ее жителям: кофе, тушенка, ветчина, апельсины. Ящиками, фургонами. Тогда же таких продуктов нигде не было. Живились местные продавцы, каждый проверяющий, все это мелкое и среднее чиновничество. Человек оказался хуже, чем я думала. И я сама... Тоже хуже... Я теперь это о себе знаю... (Задумывается.) Я, конечно, признаюсь... Для меня самой это важно... Ну, опять же пример... В одном колхозе, допустим, пять деревень. Три "чистые", две "грязные", от одной до другой -- два-три километра. Двум платят "гробовые", трем -- нет. В "чистой" деревне строят животноводческий комплекс. Мол, завезем чистые корма. А где их взять? Ветер несет пыль с одного поля на другое. Одна земля. Чтобы построить комплекс, нужны бумаги. Комиссия их подписывает, я -- в этой комиссии, хотя каждый знает, что подписывать нельзя. Преступление! В конце концов, находила я себе оправдание, проблема чистых кормов не дело инспектора по охране природы. Я - человек маленький. Что я могу? Каждый находил какое-то оправдание. Объяснение. Я проводила такой опыт с собой... И вообще я поняла -- в жизни страшное происходит тихо и естественно..." Зоя Даниловна Брук, инспектор охраны природы Монолог о том, что русский человек всегда хочет во что-нибудь верить "А вы разве не замечали, что между собой мы даже не говорим об этом? Через десятки лет, через столетия -- это будут мифологические годы. Заселят эти места сказками и мифами... Легендами... Я боюсь дождя -- вот что такое Чернобыль. Боюсь снега. Леса. Облаков боюсь. Ветра...Да! Откуда дует? Что несет? Это не абстракция, не умозаключение, а личное чувство. Чернобыль... Он в моем доме... В самом дорогом для меня существе, в моем сыне, который родился весной восемьдесят шестого... Он болен. Животные, даже тараканы, они знают, сколько и когда рожать. Люди так не могут, творец не дал им дара предчувствия. Недавно в газетах опубликовали, что в девяносто третьем году только у нас, в Беларуси, женщины сделали двести тысяч абортов. Основная причина -- Чернобыль. Мы уже везде живем с этим страхом... Природа как бы свернулась, ожидая. Выжидая. "Горе мне! Куда девалось время?" -- воскликнул бы Заратустра. Я много размышлял. Искал смысл... Ответ... Чернобыль -- это катастрофа русской ментальности. Вы об этом не задумывались? Конечно, я согласен, когда пишут, что это не реактор взорвался, а вся прежняя система ценностей. Но в этом объяснении мне чего-то не хватает... Я бы говорил о том, о чем первым сказал Чаадаев -- о нашей враждебности прогрессу. О нашей антитехнологичности, о нашей антиинструментальности. Вглядитесь в Европу. Начиная с эпохи Возрождения, она живет под знаком инструментального отношения к миру. Разумного, рационального. Это уважение к мастеровому человеку, к инструменту в его руках. Есть замечательный рассказ у Лескова -- "Железный характер". Что это такое? Русский характер -- авось да небось. Лейтмотив русской темы. Немецкий характер -- ставка на инструмент, на машину. У нас... У нас? С одной стороны -- попытка преодолеть, обуздать хаос, с другой -- наша родная стихийность. Поезжайте куда угодно, ну, например, в Кижи, и что вы услышите, о чем с гордостью воскликнет любой экскурсовод? Что этот храм построен топором да еще без единого гвоздя! Вместо того, чтобы построить хорошую дорогу, подкуем блоху. Колеса телеги утопают в грязи, зато держим жар-птицу в руках. Второе... Я думаю... Да! Это расплата за быструю индустриализацию после революции. После Октября... За скачок. Опять же на Западе -- прядильный, мануфактурный век... Машина и человек двигались, менялись вместе. Формировалось технологическое сознание, мышление. А у нас? Что у нашего мужика в его собственном дворе, кроме рук? До сих пор! Топор, коса, нож -- и все. На этом весь его мир держится. Ну, еще лопата. Как русский человек разговаривает с машиной? Только матом. Или кувалдой, пинком. Он ее не любит, машину, ненавидит, презирает на самом деле, он до конца не понимает, что в его руках, какая это сила. Я где-то читал, что рабочий персонал атомных станций часто называл реактор -- кастрюлей, самоваром, керогазом. Конфоркой. Здесь уже есть гордыня: на солнце пожарим яичницу! Среди тех, кто работал на Чернобыльской станции много деревенских людей. Днем они на реакторе, а вечером -- на своих огородах или у родителей в соседней деревне, где картошку еще сажают лопатой, навоз разбрасывают вилами... Выкапывают урожай тоже вручную... Их сознание существовало в этих двух перепадах, в двух временах -- каменном и атомном. В двух эпохах. Человек постоянно как маятник качался. Представьте себе железную дорогу, проложенную блистательными инженерами-путейцами, мчится поезд, но на месте машинистов -- вчерашние извозчики. Кучера. Это судьба России путешествовать в двух культурах. Между атомом и лопатой. А технологическая дисциплина? Для нашего народа она -- часть насилия, колодки, цепи. Народ стихийный, вольный. Всегда мечтал не о свободе -- о вольнице. Для нас дисциплина -- это репрессивный инструмент. Что-то есть особенное в нашем невежестве, что-то близкое к невежеству восточному... Я -- историк... Раньше много занимался лингвистикой, философией языка. Не только мы думаем языком, но и язык думает нами. В восемнадцать лет, а может, и чуть раньше, когда стал читать самиздат и открыл для себя Шаламова, Солженицына, я вдруг понял, что все мое детство, детство моей улицы, а рос я в интеллигентной семье (прадед священник, отец профессор петербургского университета), пронизано лагерным сознанием. И весь словарь моего детства -- язык зэков. Для нас, подростков, это было вполне естественно: отца называли пахан, мать -- махана. "На хитрую жопу есть х... с винтом" -- это я в девять лет усвоил. Да! Ни одного цивильного слова. Даже игры, поговорки, загадки были зэчные. Потому что зэки -- это не отдельный мир, который существовал где-то в тюрьмах, далеко. Это все было рядом. Как писала Ахматова "полстраны сажало, полстраны сидело". Думаю, что вот это наше лагерное сознание неминуемо должно было столкнуться с культурой. С цивилизацией, с синхрофазотроном... Ну и, конечно, мы были воспитаны в особом советском язычестве: человек -- властелин, венец творения. И его право делать с миром все, что он захочет. Мичуринская формула: "Мы не можем ждать милости от природы, взять их у нее % наша задача". Попытка привить народу те качества, те свойства, которых у него нет. Мечта о мировой революции - это мечта о том, чтобы человека переделать и весь мир вокруг. Все переделать. Да! Знаменитый большевистский лозунг: "Загоним железной рукой человечество в счастье!". Психология насильника. Пещерный материализм. Вызов истории и вызов природе. И это не кончается... Рушится одна утопия, на смену ей приходит другая. Сейчас все вдруг заговорили о Боге. О Боге и рынке одновременно. Почему его не искали в ГУЛАГЕ, в камерах тридцать седьмого, на партсобраниях сорок восьмого, когда громили космополитизм, при Хрущеве, когда рушили храмы? Современный подтекст русского богоискательства лукав и лжив. Бомбят мирные дома в Чечне, уничтожают маленький и гордый народ... А в церкви стоят со свечками... Мы умеем только с мечом. Автомат Калашникова у нас вместо слова. Обгоревших русских танкистов сгребают в Грозном лопатами и вилами... То, что от них осталось... И тут же президент и его генералы молятся... Страна смотрит на это по телевизору... Что нам нужно? Ответить на вопрос: способна ли русская нация на такой глобальный пересмотр всей своей истории, как оказались на это способны после Второй мировой войны японцы? Немцы? Хватит ли у нас интеллектуального мужества? Об этом молчат. Говорят о рынке, о ваучерах, чеках... Мы в очередной раз выживаем, вся энергия уходит на это. А душа брошена... Человек опять одинок... Тогда зачем это все? Ваша книга? Мои бессонные ночи? Если жизнь наша, как чирк спичкой? Здесь может быть несколько ответов. Примитивный фатализм. И могут быть великие ответы. Русский человек всегда хочет во что-нибудь верить: в железную дорогу, в лягушку (тургеневский Базаров), в византийство, в атом... А теперь вот -- в рынок... Булгаков в "Кабале святош": "Всю жизнь грешила. Актрисой была". Сознание греховности искусства. Безнравственности его природы. Заглядывание в чужую жизнь. Но оно, как сыворотка зараженного, может стать прививкой чужого опыта. Чернобыль -- это тема Достоевского. Попытка оправдания человека. А, может быть, все очень просто: войти в мир на цыпочках и остановиться у порога?! Удивиться этому божественному миру... И так жить..." Александр Ревальский, историк Монолог о том, как маленькая жизнь беззащитна в великое время "Не спрашивайте... Не буду... Не буду об этом... (Отрешенно молчит). Нет, я могу с вами поговорить, чтобы понять... Если вы поможете... Только не надо меня жалеть, не надо утешать. Прошу вас!! Не надо! Не... Без смысла так страдать нельзя, столько передумать нельзя. Невозможно! Невозможно!! (Срывается на крик). Мы опять в резервации, опять живем в лагере... В чернобыльском лагере.... Кричат на митингах, несут лозунги. В газетах пишут... Чернобыль развалил империю, он излечил нас от коммунизма... От подвигов, похожих на самоубийство... От страшных идей... Я уже понимаю... Подвиг -- это слово, которое придумало государство... Для таких, как я... Но у меня ничего больше нет, ничего другого, я выросла среди таких слов и таких людей. Все исчезло, эта жизнь исчезла. За что удержаться? Чем спастись? Без смысла так страдать нельзя. (Молчит). Одно я знаю, что никогда уже не буду счастливой... Он приехал оттуда... Несколько лет жил, как в бреду... Рассказывал и рассказывал. Я запоминала... Посреди деревни -- красная лужа. Гуси и утки ее обходят. Мальчишки-солдаты, разутые-раздетые. Лежат в траве. Загорают. "Вставайте, черти, а то -- погибнете!!" Они: га-га! Из деревень многие уезжали на своих машинах. Машины зараженные. Команда: "Выгружайся!", а машину сбрасывают в специальную яму. Люди стоят, плачут. А ночью ее тайно выкапывают... "Нина, как хорошо, что у нас с тобой двое детей..." Врачи мне сказали: сердце увеличено в полтора раза, почки увеличены в полтора раза, печень увеличена в полтора раза. Однажды ночью спросил: "Ты не боишься меня?" Он стал уже бояться близости. Сама я не расспрашивала. Понимала его, душой слушала... Я хотела у вас спросить... Я хотела сказать... Часто кажется... Мне в другой раз так невмоготу, что я знать этого не хочу. Ненавижу вспоминать! Ненавижу! (Снова срывается на крик). Когда-то... Когда-то я завидовала героям. Тем, кто участвовал в великих событиях, был на переломе. На перевале. Так мы тогда говорили, так пели. Песни красивые были. (Запевает). "Орленок... Орленок..." Теперь и слова забыла... Лети выше крыльев... Кажется, так? Какие! Какие красивые были слова у наших песен. Я мечтала! Жалела, что не родилась в семнадцатом или сорок первом... А теперь думаю по-другому: я не хочу жить историей, в историческое время. Моя маленькая жизнь сразу тогда беззащитная. Великие события растаптывают ее, не заметив. Не остановившись... (Задумывается). После нас останется только история... Чернобыль останется... А где моя жизнь? Моя любовь? Рассказывал и рассказывал. Я запоминала... Голуби, воробьи.... Аисты.... Аист бежит-бежит по полю, хочет взлететь, а взлететь не может. А воробей по земле прыгает-прыгает, но не поднимается, выше забора не поднимается. Люди ушли, в домах остались жить их фотографии... Едут по брошенной деревне и видят картину -- как в сказке: сидят на крыльце старик со старухой, а вокруг них бегают ежики. И их так много, как цыплят. Без людей в деревне тихо, будто в лесу, ежики перестали бояться, приходят и просят молока. И лисы, рассказывали им, прибегают, и лоси. Кто-то из ребят не выдержал: "Я же -- охотник!" "Что ты! Что ты!! -- Замахали руками старики. -- Зверей трогать нельзя! Мы с ними породнились. Теперь - одна семья." Он знал, что умрет... Умирает... И дал себе слово -- жить только дружбой и любовью. Работала я в двух местах, его пенсии нам не хватало, но он попросил: "Давай продадим машину, она не новая, все равно что-то же за нее нам дадут. Побудь дома. Я больше посмотрю на тебя". Звал друзей... Приезжали жили подолгу у нас его родители... Что-то он понял... Что-то он там понял о жизни, чего раньше не понимал. Слова у него уже были другие... "Нина, как хорошо, что у нас с тобой двое детей. Девочка и мальчик..." Задам вопрос: % Ты думал о нас с детьми? О чем ты там думал? % Я видел мальчика, он родился через два месяца после взрыва. Дали имя -- Антон. А все звали Атомчик. % Ты думал... % Там всех жалко. Даже мошку жалко и воробья. Пусть все живут. Пусть мухи летают, осы жалят, тараканы ползают... % Ты... % Дети рисуют Чернобыль... Деревья на картинах растут вверх корнями. Вода в реках красная или желтая. Нарисуют и сами плачут. А его друг... Его друг, он мне рассказывал, что там было безумно интересно, весело. Стихи читали, пели под гитару. Туда приехали лучшие инженеры, ученые. Московская и ленинградская элита. Философствовали... Пугачева перед ними выступала... В поле... "Если вы не уснете, я буду петь вам, мальчики, до утра." Она называла их героями... Его друг... Он умер первый... Танцевал на свадьбе у дочери, анекдотами всех смешил. Взял бокал, чтобы сказать тост, и упал.... И... Наши мужчины... Они умирают, как на войне, но среди мирной жизни. Не хочу! Не хочу вспоминать... (Закрывает глаза и тихо качается). Не хочу говорить... Он умер и было так страшно, такой черный лес... "Нина, как хорошо, что у нас с тобой двое детей. Девочка и мальчик. Они останутся..." (Продолжает). Что я хочу понять? Сама не знаю... (Незаметно улыбнулась). Его друг сделал мне предложение... Еще когда мы учились, в студенчестве он за мной ухаживал, потом женился на моей подруге, но скоро развелся. Что-то у них не получилось. Он пришел с букетом цветов: "Будешь жить королевой". У него магазин, у него шикарная квартира в городе, у него дом за городом. Я отказала... Он обиделся: "Пять лет прошло...Никак героя своего не забудешь!? Ха-ха... Живешь с памятником..." (Срывается на крик). Выгнала! Выгнала!! "Дура! Живи на свою учительскую зарплату, на свои сто долларов". Живу... (Успокоившись). Чернобыль наполнил мою жизнь, и моя душа расширилась... Ей больно... Заветный ключик... Начинаешь после боли говорить, хорошо говоришь. Я так говорила... Таким языком только тогда, когда любила. И сейчас... Если бы я не верила, что он на небе, как бы я это пережила? Он рассказывал... Я запоминала... (Говорит, как в забытьи.) Тучи пыли... Трактора в поле. Женщины с вилами. Дозиметр щелкает... Людей нет, и время движется иначе... День длинный-длинный, как в детстве... Листья нельзя было жечь... Листья хоронили... Без смысла так страдать нельзя. (Плачет). Без знакомых красивых слов. Даже без медали, которую ему дали. Лежит дома в шкафу... Оставил нам.... Но одно я знаю, что никогда уже не буду счастливой..." Нина Прохоровна Литвина, жена ликвидатора Монолог о физике, в которую все мы были когда-то влюблены "Я тот человек, который вам нужен... Вы не ошиблись... С юности я имел привычку все записывать. Например, когда Сталин умер -- что происходило на улицах, о чем сообщали в газетах. И Чернобыль я записывал с первого дня, знал, что пройдет время и многое забудется, безвозвратно исчезнет. Так это и случилось. Мои друзья, они были в центре событий, физики-ядерщики, забыли, что тогда чувствовали, о чем говорили со мной. А у меня все записано... В тот день... Я, заведующий лабораторией Института ядерной энергетики Академии наук Беларуси, приехал на работу, институт наш за городом, в лесу. Чудесная погода! Весна. Открыл окно. Воздух чист, свеж. Удивился: почему-то сегодня не залетают синички, которых я прикормил за зиму, вывешивая за окном кусочки колбасы. Нашли поживу повкуснее? А в это время на нашем институтском реакторе паника: дозиметрические приборы показывали рост активности, на воздухоочистительных фильтрах она поднялась в двести раз. Мощность дозы возле проходной -- около трех миллирентген в час. Это очень серьезно. Такая мощность допускается как предельная в радиационно опасных помещениях при работе не более шести часов. Первое предположение -- в активной зоне разгерметизировалась оболочка одного из тепловыделяющих элементов. Проверили -- норма. А, может, перевозили контейнер из радиохимической лаборатории и так тряхнули по дороге, что повредили внутреннюю оболочку, загрязнили территорию? Попробуй теперь отмой пятно на асфальте! Что же случилось? А тут еще по внутреннему радио объявили: сотрудникам не рекомендуется выходить из здания. Между корпусами стало пустынно. Ни одного человека. Жутковато. Необычно. Дозиметристы проверили мой кабинет: "светит" стол, "светит" одежда, стены... Я встаю, у меня нет желания даже садиться на стул. Вымыл голову над раковиной. Посмотрел на дозиметр -- эффект налицо. Неужели это все-таки у нас, ЧП в нашем институте! Утечка? Как теперь дезактивировать автобусы, которые развозят нас по городу? Сотрудников? Придется поломать голову... Я очень гордился нашим реактором, я изучил его до миллиметра... Звоним на Игналинскую атомную, она рядом. У них приборы тоже орут. Тоже паника. Звоним на Чернобыль... На станции не отвечает ни один телефон... К обеду выясняется. Над всем Минском радиоактивное облако. Мы определили -- активность йодная. Авария на каком-то реакторе... Первая реакция: позвонить домой жене, предупредить. Но все наши телефоны в институте прослушивают. О, этот вечный, десятилетиями вдалбливаемый страх! Но они же там ничего не знают... Дочь после занятий в консерватории гуляет с подружками по городу. Ест мороженое. Позвонить?! Но могут быть неприятности. Не допустят к секретным работам... Все равно не выдерживаю, поднимаю трубку: % Слушай меня внимательно. % О чем ты? -- Громко переспросила жена. % Тише. Закрой форточки, все продукты -- в полиэтиленовые пакеты. Надень резиновые перчатки и протри мокрой тряпкой все, что можно. Тряпку -- тоже в пакет и спрячь подальше. Сохнущее на балконе белье -- опять в стирку. Хлеб не покупай. И ни в коем случае никаких пирожных на улице... % Что у вас произошло? % Тише. Разведи две капли йода в стакане воды. Вымой голову... % Что... -- Но я не даю жене договорить, кладу трубку. Она должна понять, сама работник нашего института. А если гэбист слушал, то, наверное, записывал на бумажку для себя и своей семьи спасительные рекомендации. В пятнадцать часов тридцать минут выяснили -- авария на чернобыльском реакторе... Вечером возвращаемся в Минск на служебном автобусе. Полчаса, которые едем, молчим или переговариваемся о постороннем. Боимся заговорить вслух друг с другом о том, что случилось. У каждого -- партбилет в кармане... Перед дверью квартиры лежала мокрая тряпка. Значит, жена все поняла. Захожу, в прихожей сбрасываю с себя костюм, рубашку, раздеваюсь до трусов. Неожиданно подступает ярость... К черту эту секретность! Этот страх! Беру городской телефонный справочник... Телефонные книжки дочери, жены... Начинаю всем подряд звонить, что я, сотрудник Института ядерной энергетики, над Минском радиоактивное облако... И дальше перечисляю, что надо предпринимать: вымыть голову хозяйственным мылом, закрыть форточки... Протирать каждые три-четыре часа мокрой тряпкой пол. Белье с балкона -- опять в стирку... Выпить йод. Как его правильно принимать... Реакция людей: спасибо. Ни расспросов, ни испуга. Я думаю, что они мне не верили или не в силах были охватить грандиозность события. Никто не испугался. Реакция удивительная. Поразительная! Вечером звонит мой друг. Физик-ядерщик, доктор наук... Как беспечно! С какой верой мы жили! Только теперь это понимаешь... Он звонит и говорит между прочим, что хочет поехать на майские праздники к родителям жены на Гомельщину. Оттуда же рукой подать до Чернобыля? Едет с маленькими детьми. "Замечательное решение! -- Закричал я. -- Ты с ума сошел!" Это о профессионализме. И о нашей вере. Я орал. Он, наверное, не помнит, что я спас его детей... (После передышки.) Мы... Я говорю о всех нас... Мы Чернобыль не забыли, мы его не поняли. Что дикари могли понять в молнии? В книге эссе Алеся Адамовича... Его разговор с Андреем Сахаровым об атомной бомбе... "А вы знаете, как хорошо пахнет озоном после ядерного взрыва?" -- убеждал академик, "отец" водородной бомбы. В этих словах романтика. Моя... Моего поколения... Извините, по лицу вижу реакцию... Вам кажется это восторгом перед вселенским кошмаром... А не перед человеческим гением... Но это нынче ядерная энергетика унижена, опозорена. Мое поколение... В сорок пятом, когда взорвали атомную бомбу, мне было семнадцать лет. Я любил фантастику, мечтал полететь на другие планеты, верил, что ядерная энергия поднимет нас в космос. Поступил в Московский энергетический институт и там узнал, что есть сверхсекретный факультет -- физико-энергетический. Пятидесятые--шестидесятые годы... Физики-ядерщики... Элита... Все в восторге перед будущим... Гуманитарии оттеснены... В трех копейках, говорил наш школьный учитель, столько энергии, что может работать электростанция. Дух захватывало! Я зачитывался американцем Смиттом, он писал, как изобрели атомную бомбу, проводили испытания, подробности взрыва. У нас все держалось в секрете. Я читал... Воображал... Вышел фильм о советских атомщиках "Девять дней одного года". Был он очень популярен. Высокие зарплаты, секретность прибавляли романтизма. Культ физики! Время физики! Даже когда уже в Чернобыле рвануло... Как медленно мы расставались с этим культом... Вызвали ученых... Они прилетели на реактор спецрейсом, но многие даже не взяли с собой бритвенные приборы, думали, что летят на несколько часов. Всего на несколько часов. Хотя им сообщили, что на атомной станции взрыв. Но они верили в свою физику, они все были из поколения этой веры. Время физики в Чернобыле кончилось... Вы уже иначе смотрите на мир... У моего любимого философа Константина Леонтьева недавно вычитал мысль о том, что результаты физико-химического разврата заставят когда-нибудь космический разум вмешаться в наши земные дела. А мы, воспитанные в сталинские времена, мы не могли в своих мыслях допустить существования каких-то сверхъестественных сил. Параллельных миров...Библию я прочел потом... И женился на одной и той же женщине два раза. Ушел и вернулся. Еще раз встретились... Кто мне объяснит это чудо? Жизнь удивительная штука! Загадочная! Теперь я верю... Во что я верю? Что трехмерный мир уже тесен для современного человека... Почему сегодня такой интерес к иной реальности? К новым знаниям...Человек отрывается от земли... Он орудует другими категориями времени, не одной землей, а разными мирами. Апокалипсис... Ядерная зима... В западном искусстве все это уже описали... Нарисовали... Сняли... Они готовились к будущему... Взрыв большого количества ядерного оружия приведет к громадным пожарам. Атмосфера насытится дымом. Солнечные лучи не смогут пробиваться к земле, а там цепная реакция пошла -- холодно, холоднее, холоднее. Эту мирскую версию о "конце света" внедряют со времен промышленной революции восемнадцатого века. Но атомные бомбы не исчезнут даже тогда, когда уничтожат последнюю боеголовку. Останутся знания... Вы молчите... А я с вами все время спорю... У нас спор между поколениями... Вы замечаете? История атома -- это не только военный секрет, тайна, проклятие. Это -- наша молодость, наше время... Наша религия... Но теперь? Теперь мне тоже кажется, что миром правит кто-то другой, что мы со своими пушками и космическими кораблями -- как дети. Но я в этом еще не утвердился... Не тверд... Удивительная штука жизнь! Я любил физику и думал: ничем, кроме физики, заниматься никогда не буду, а теперь хочу писать. К примеру, о том, что науку человек не устраивает, теплый человек, он ей мешает. Маленький человек со своими маленькими проблемами. Или: как несколько физиков могут переменить весь мир. О новой диктатуре. Диктатуре физики и математики... Мне открылась еще одна жизнь... ...Перед операцией... Я уже знал, что у меня рак... Я думал, что мне осталось жить дни, считанные дни, и страшно не хотелось умирать. Вдруг я увидел каждый листок, яркие цветы, яркое небо, ярчайше-серый асфальт, трещины на нем, а в них муравьи снуют. Нет, думаю, их надо обходить. Жалко их. Зачем, чтобы они умирали? От запаха леса у меня кружилась голова... Запах воспринимался сильнее цвета. Легкие березы... Тяжелые ели... И все это я не увижу? На секунду, на минуту больше прожить! Зачем я столько времени, часов, дней просидел у телевизора, среди вороха газет? Главное -- жизнь и смерть. Ничего другого не существует. Не бросишь на чашу весов... Я понял, что смысл имеет только живое время... Наше живое время..." Валентин Алексеевич Борисевич, бывший заведующий лабораторией Института ядерной энергетики академии наук Беларуси Монолог о том, что дальше Колымы, Освенцима и Холокоста "Мне надо кому-то высказаться... Чувства переполняют меня... В первые дни... Ощущения были смешанные... Помню два самых сильных чувства -- чувство страха и чувство обиды. Все произошло и никакой информации: власть молчит, медики ничего не говорят. Никаких ответов. В районе ждали указаний из области, в области -- из Минска, а в Минске -- из Москвы. Длинная-длинная цепочка... А на самом деле мы оказались беззащитными. Вот это было самое главное чувство в те дни. Где-то далеко... Горбачев... И еще несколько человек... Два-три человека решали нашу судьбу. Решали за всех. Судьбу миллионов людей. Так же, как и всего несколько человек могли нас убить... Не маньяки и не преступники с террористическим планом в голове, а обычные дежурные операторы на атомной станции. Наверное, неплохие ребята. Когда я это поняла, я испытала сильное потрясение. Я открыла для себя что-то такое... Я поняла, что Чернобыль дальше Колымы и Освенцима... И Холокоста... Ясно ли я выражаюсь? Человек с топором и луком или человек с гранатометом и газовыми камерами не мог убить всех. Но - человек с атомом... Тут... Вся земля в опасности... Я -- не философ, не стану философствовать. Поделюсь тем, что помню... Паника первых дней: кто-то рванул в аптеки и накупил йода, кто-то перестал ходить на рынок, покупать там молоко, мясо, особенно говядину. В нашей семье в это время старались не экономить, брали дорогую колбасу, надеясь, что она из хорошего мяса. Но скоро узнали, что именно в дорогую колбасу подмешивали зараженное мясо, дескать, раз она дорогая, ее покупают понемногу, употребляют меньше. Мы оказались беззащитными. Но это все уже вам, конечно, известно. Хочу рассказать о другом. О том, что мы были генерацией советской. Мои друзья -- врачи, учителя. Местная интеллигенция. У нас был свой кружок. Собрались у меня дома. Пьем кофе. Сидят две закадычные подруги, одна из них врач. У обеих маленькие дети. Первая: -- Завтра еду к родителям. Увезу детей. Вдруг заболеют, потом никогда себе не прощу. Вторая: -- В газетах пишут, что через несколько дней обстановка станет нормальной. Там -- наши войска. Вертолеты, бронетехника. По радио сообщали... Первая: -- Тебе тоже советую: забери детей! Увези! Спрячь! Случилось... Что-то страшнее войны... Мы даже не можем себе представить % что? Неожиданно они перешли на высокие тона и кончилось ссорой. Взаимными обвинениями: -- Где твой материнский инстинкт? Фанатичка! -- Ты % предательница! Что бы с нами было, если бы каждый поступал так, как ты? Победили бы мы в войну? Спорили две молодые красивые женщины, безумно любящие своих детей. Что-то повторялось... Знакомая партитура... И у всех, кто там был, мое, в частности, ощущение: она вносит тревогу. Лишает нас равновесия. Доверия ко всему тому, чему мы привыкли доверять. Надо дождаться, пока скажут. Объявят. Она -- врач, знала больше: "Собственных детей не способны защитить! Вам никто не угрожает? А вы все равно боитесь!" Как мы ее в те минуты презирали, даже ненавидели, она испортила нам вечер. Я ясно выражаюсь? Не только власти обманывали нас, но мы сами не хотели знать правду. Где-то там... На глубине подсознания... Конечно, сейчас мы не хотим в этом себе признаться, нам больше нравится ругать Горбачева... Ругать коммунистов... Это они виноваты, а мы % хорошие. Мы % жертвы. На следующий день она уехала, а мы нарядили своих детей и повели на первомайскую демонстрацию. Могли идти, а могли и не идти. У нас был выбор. Нас никто не заставлял, не требовал. Но мы посчитали это своим долгом. Как же! В такое время, в такой день... Все должны быть вместе... Бежали на улицу, в толпу... На трибуне стояли все секретари райкома партии, рядом с первым секретарем -- его маленькая дочка, она стояла так, чтобы ее видели. На ней -- плащ и шапочка, хотя светило солнце, а на нем -- военная плащ-палатка. Но они стояли... Это я помню... "Загрязнена" не только наша земля, но и наше сознание. И тоже на много лет. Я изменилась за эти годы больше, чем за всю свою прежнюю жизнь -- сорок лет. Мы в зоне заперты... Отселение прекратилось. И мы живем как в ГУЛАГЕ... Чернобыльском ГУЛАГЕ... Я работаю в детской библиотеке. Дети ждут разговора: Чернобыль везде, он вокруг, у нас выбора нет -- надо научиться с ним жить. Особенно старшеклассники, у них вопросы. А как? Где об этом узнать? Прочесть? Нет книг. Фильмов. Даже сказок нет. И мифов. Я учу любовью, я хочу победить страх любовью. Стою перед детьми: люблю нашу деревню, люблю нашу речку, наши леса... Самые-самые... Самые! Лучше их для меня нет. Я не обманываю. Я учу любовью. Ясно ли я выражаюсь? Мне мешает учительский опыт... Я всегда говорю и пишу немного выспренно, с немодным сегодня пафосом. Но я отвечаю на ваш вопрос: почему мы бессильны? Я бессильна... Есть культура до Чернобыля и нет культуры после Чернобыля. Живем среди идей войны, краха социализма и неопределенного будущего. Нехватка новых представлений, целей, мыслей. Где наши писатели, философы? Я уже не говорю о том, что наша интеллигенция, больше всех ждавшая и подготавливавшая свободу, сегодня отброшена в сторону. Нищая и униженная. Мы оказались не востребованы. Не нужны. Я не могу купить даже необходимых книг, а книги -- моя жизнь. Мне... Нам... Как никогда нужны новые книги, потому что вокруг новая жизнь. Но мы в ней чужие. Не в силах с этим смириться. Все время во мне вопрос - почему? Кто будет делать нашу работу? Телевизор детей не научит, учить детей должен учитель. Но это % отдельная тема... Я вспомнила... Ради правды тех дней и наших чувств. Чтобы не забыть, как менялись мы... И наша жизнь..." Людмила Дмитриевна Полянская, сельская учительница Монолог о свободе и мечте об обыкновенной смерти "Это была свобода... Там я чувствовал себя свободным человеком... Вы удивлены? Я вижу... Вы удивлены... Понять это может только тот, кто был на войне. Они выпьют, воевавшие мужики, и вспоминают, я их слушал, до сих пор тоскуют. По той свободе, по тому взлету. Ни шагу назад! -- сталинский приказ. Заградотряды. Ясное дело... Уже история... Но ты стреляешь, выживаешь, получаешь положенные сто грамм, махорку... Тысячу раз можешь умереть, разлететься на куски, но если постараешься, перехитришь, -- черта, дьявола, старшину, комбата, того, кто в чужой каске и с чужим штыком, заговоришь самого Всевышнего, -- ты можешь выжить! Я был на реакторе... Там как в окопе на переднем крае. Страх и свобода! Живешь на полную катушку... В обычной жизни этого не понять. Не проникнуться. Помните, нас все время готовили: будет война. А сознание оказалось не готовым. Я был не готов... В тот день... Собирался пойти вместе с женой вечером в кино... Пришли на завод двое военных. Вызвали меня: "Солярку от бензина отличишь?" Спрашиваю: "Куда пошлете?" -- "Куда-куда? Добровольцем в Чернобыль". Моя военная профессия -- специалист по ракетному топливу. Секретная специальность. Забрали прямо с завода, в одной майке и футболке, домой не дали заскочить. Просил: "Жену надо предупредить". -- "Мы сами сообщим". В автобусе нас собралось человек пятнадцать, офицеры запаса. Мужики мне понравились. Надо -- поехали, надо -- работаем... Погнали на реактор -- лезли на крышу реактора... Возле выселенных деревень стояли вышки, солдаты на вышках с оружием. Оружие с патронами. Шлагбаумы. Таблички: "Обочина заражена. Въезд и остановка строго запрещены". Серо-белые деревья, облитые дезактивационной жидкостью. Белой. Как снег. Мозги сразу набекрень! В первые дни боялись сесть на землю, на траву, не ходили, а бегали, чуть машина пройдет -- натягивали респираторы. После смены сидели в палатках. Ха-ха! Через пару месяцев... Это уже что-то нормальное, -- это уже твоя жизнь. Рвали сливы, бреднем рыбу ловили, там щуки ого-го! И лещи. Лещей сушили к пиву. Вы об этом уже, наверное, слышали? В футбол играли. Купались! Ха-ха... (Снова смеется.) Верили в судьбу, в глубине души мы все фаталисты, а не аптекари. Не рационалисты. Менталитет славянский... Я верил в свою звезду! Ха-ха! Инвалид второй группы... Заболел сразу. "Лучевка" проклятая... Ясное дело...А у меня даже медицинской карточки в поликлинике не было до этого. Черт с ним! Не я один... Менталитет... Я -- солдат, я закрывал чужой дом, входил в чужое жилье. Это такое чувство... Ты словно подглядываешь за кем-то... Или земля, на которой нельзя сеять... Корова тычется в калитку, а она закрыта и на доме замок. Молоко капает на землю... Это такое чувство! В деревнях, которые еще не выселили, крестьяне занимались самогоноварением, их заработок. Прод