нет Бога, может, другой кто, но там, высоко,
кто-то есть... И я живу.
     % Зимой дед повесил во дворе  разделанного  теленка. И иностранцев  как
раз привезли: "Дедушка, что ты делаешь?" -- "Радиацию выгоняю".
     %  Было  же... Люди  рассказывали...  Похоронил  муж  жену,  а  хлопчик
маленький у него остался. Мужчина  один... Запил с горя... Снимет  с дитенка
все мокрое и под подушку. А жена -- то ли  она сама, то ли только душа ее --
явится ночью, помоет, посушит и сложит в одном месте. Раз  он  ее  увидел...
Позвал,  она  сразу как  растаяла...  Воздухом  стала...  Тогда  соседи  ему
посоветовали:  как тень  мелькнет --  двери  на  ключ, то,  может, скоро  не
убежит. А  она  и совсем  не  пришла.  Что  там такое было?  Кто  там  такой
приходил?
     Не  верите? А тогда отвечайте,  откуда сказки  взялись? Это же,  может,
когда-то правда была? Вот вы грамотные...
     % Отчего тот  Чернобыль сорвался? Одни бают -- ученые  виновны. Хватают
Бога за бороду, а он смеется. А нам тут терпи!..
     Хорошо  мы  никогда  не  жили.  Спокойно.  Перед   самой  войной  людей
забирали... Хватун был... У нас троих мужчин... Приехали на черных машинах и
с поля забрали, и до сих пор они не вернулись. Всегда мы боялись.
     %  Я   плакать  не  люблю...  Я  люблю  анекдот  новый  послушать...  В
чернобыльской  зоне  вырастили табак. На фабрике из этого табака  изготовили
сигареты.  На   каждой   пачке  написано:  "Минздрав  в  по-о-следний!   раз
предупреждает - курение опасно для здоровья". Ха - ха -  ха  ... А наши деды
курят...
     % Одно, что у меня есть, коровка.  Я пошла б и отдала, только б не было
войны. Как я ее боюсь!
     % И кукушка кукует, сороки трещат. Косули бегают. А будут ли они дальше
вестись, никто не скажет. Утром глянула в сад  -- кабаны порыли. Дики. Людей
можно переселить, а лося и кабана нет. И вода границ не придерживается, идет
себе по земле, под землей...
     Дом не может без  человека.  И зверю человек нужен.  Все ищут человека.
Аист прилетел... Жучок вылез. Всему рада.
     % Болит, бабоньки... Ой, как мне болит! Надо тихо... Гроб несут тихо...
Осторожно... Не стукнуть о дверь или кровать, ни до чего не дотронуться и не
ударить.  А  то беда -- жди  второго покойника. Помяни,  Боже, душечку их. И
царство  им небесное!  А где  хоронят,  там и  причитают.  Тут у нас все  --
могилки.  Кругом  могилки...  Самосвалы  гудят. Бульдозеры.  Хаты  падают...
Похоронщики работают и работают... Закопали школу, сельсовет,  баню...  Этот
самый свет, да люди уже не те. Одно не  знаю, если ли у человека душа? Какая
она? И где они все на том свете вмещаются?
     Два  дня  дед  помирал,  за  печкой притаюсь и сторожу: как она из него
вылетать  будет? Пошла  корову доить... Вскочила в хату...  Зову...  Лежит с
открытыми  глазами... Душа  улетела...  Или  ничего не было?  Как  же  тогда
свидимся?
     % Говорит батюшка, обещает,  что  мы --  бессмертные. Молимся. Господи,
дай нам силы перенести утомления нашей жизни...

     <i>Монолог о том, что найдешь</i>
     <i>дождевого червяка, и курица радуется.</i>
     <i>А то, что в чугунке кипит, тоже не вечное.</i>

     "Первый страх...
     Первый страх с  неба упал... Водой плыл... А некоторые люди и много кто
были спокойные,  как  камни.  Крестом  побожусь!  Мужчины, которые постарше,
выпьют:  "Мы до Берлина  дошли и победили".  Скажут, как приклеют к стене...
Победители! С медалями.
     Первый страх  был...  Утром в саду  и на  огороде мы находили удушенных
кротов. Кто их душил?  Обычно они на свет не вылазят из-под земли. Что-то их
гнало. Крестом побожусь!
     Сын звонит из Гомеля:
     -- А майские жуки летают?
     -- Жуков нет, даже личинок где-то не видно. Попрятались.
     -- А дождевые черви есть?
     -- Найдешь дождевого червяка, курица радуется. И их нет.
     -- Первая примета: где  майских жуков  и дождевиков  нет -- там сильная
радиация.
     -- Что такое радиация?
     -- Мама, это смерть такая. Уговаривайте тату уезжать. У нас перебудете.
     -- Так мы ж огород не посадили...
     Были бы все умные, так кто бы остался в дураках. Горит, ну горит. Пожар
--  временное явление, никто  по  тем  временам  не  боялся. Атома не знали.
Крестом  побожусь! А жили  под боком у атомной станции, напрямую -- тридцать
километров, а если по шоссейке -- сорок.  Довольны были очень. Купил билет и
поехал.  Снабжение  у  них  московское  -  колбаса  дешевая,  всегда мясо  в
магазинах. На выбор. Хорошее было время!
     А  теперь  один страх... Мелют, что  лягушки и мошки останутся, а  люди
нет. Жизнь останется без людей. Мелют сказку с присказкой. А,  дурак, кто их
любит! Но не бывает байки без правды... Старая это уже песня...
     Радио включу. Пугают и пугают нас  радиацией. А  нам при радиации стало
лучше  жить. Крестом побожусь!  Ты погляди:  завезли  апельсины,  три  сорта
колбасы,  пожалуйста...  В  деревне!  Мои  внуки полсвета объехали.  Меньшая
девочка вернулась из  Франции,  это же когда-то Наполеон оттуда  наступал...
"Бабушка, я видела ананас!" Второго внука... Братика ее в Берлин на  лечение
брали...  Это  туда,  откуда  на нас Гитлер пер... На  танках... Новый  свет
теперь... Все по-другому...  Радиация эта  виновата  или  кто? А  какая она?
Может, в кино где показывали? Вы видели? Белая, или какая она? Какого цвета?
Одни говорят, что без цвета и запаха, а другие, что она черная. Как земля! А
если без цвета, то, как Бог. Бог всюду, а никто не видит. Пугают! А яблоки в
саду висят  и  лист на деревьях, картошка  в  поле... Я  думаю, что никакого
Чернобыля нет,  придумали... Обманули людей...  Сестра моя  со своим мужиком
уехали... Недалеко тут, за двадцать километров. Два месяца там пожили, бежит
к ним соседка: "От вашей коровы  радиация перелезла к моей. Корова  падает".
-- "А как  она перелезет?"  -- "Она  по воздуху летает, как  пыль. Летучая".
Сказки! Сказки с присказкой... А это быль... У деда моего пчелы, стояло пять
ульев. Так они три дня не вылетали, ни одна. Сидели в ульях. Пережидали. Дед
по двору  носится:  что  за напасть  такая? Что за  холера? Что-то в природе
случилось. А их система,  как потом, уже время прошло, объяснил  нам  сосед,
учитель,  лучше нашей, разумнее,  так как они сразу услышали.  Радио, газеты
еще  молчали, а  пчелы уже знали. На  четвертый день только вылетели. Осы...
Были у  нас осы, осиное гнездо над крыльцом, никто не трогал, и тут их утром
не стало, ни живых, ни мертвых. Вернулись через шесть лет. Радиация... Она и
людей пугает, и зверей... И птиц...  И даже дереву страшно, только  что  оно
немое.  Не  скажет.  А колорадские  жуки ползают,  как и ползали, едят  нашу
бульбочку, сжирают до листочка, они привычные к отраве. Вот как и мы.
     Но как подумаю -- в каждой хате кто-то помер... Та другая улица, на том
берегу реки...  Там все  женщины  теперь без мужиков,  нет  мужчин,  мужчины
поумирали. На нашей улице мой дед живет, и там еще один. Мужчин Бог забирает
раньше.  По  какой  причине?  Никто нам не переведет,  никто не знает  этого
секрета. А подумать: останься  одни мужчины, без баб -- тоже не ладно. Пьют,
милая моя, пьют. От тоски пьют. Кому умирать охота? Когда человек умирает --
такая тоска! Утешиться нельзя. Никто  не может и  нечем его  утешить. Пьют и
беседуют...  Рассуждают...  Выпить, смеяться  и бац! -- нет. Все  мечтают  о
легкой смерти. Как же ее заслужить? Душа -- единственное живое существо. Моя
ты  милая... А  женщины наши  все пустые, женское у  них вырезано, считай, у
каждой  третьей. И  у  молодой, и у старой...  Не все  успели  родить... Как
подумаю... Прошло, как не было...
     А что я добавлю? Надо жить... Больше ничего...
     А то еще... Раньше мы  сами били  масло,  сметану, ставили творог, сыр.
Варили  молочную затирку. Едят ли такое  в городе?  Заливаешь  муку водой  и
мешаешь, получаются рваные кусочки теста, тогда ты их в кастрюлю с кипяченой
водой. Поваришь и забеливаешь молоком. Наша мама показывала и  учила: "И вы,
дети, научитесь так.  А я научилась от своей  мамы".  Пили  мы  березовый  и
кленовый  сок % березовик и кленовик. Фасоль  в стручках парили  в чугунах в
большой печи.  Варили кисель из клюквы... А в войну крапиву собирали, лебеду
и  другие травы. С голоду пухли, но не  помирали. Ягоды  в  лесу, грибы... А
сейчас такая жизнь, что все это порушилось. Думалось нам, что это нерушимое,
всегда было и будет так. И то, что в чугунке кипит, вечное. Никогда бы я  не
поверила, что оно поменяется. Но оно ж  так... Молоко  % нельзя, бобовые  --
нельзя. Грибы, ягоды запрещают...  Мясо наказывают вымачивать три  часа. И с
картошки два раза воду сливать, когда варишь. Но с Богом биться не будешь...
Надо жить...
     Пугают,  что  и воду нашу нельзя пить.  Но как  ты  без воды? В  каждом
человеке вода есть. Никого  нет без  воды. Воду и в  камне найдешь. Ну, то ж
вода,  может, она вечная? Вся  жизнь из нее...  У  кого  спросишь?  Никто не
скажет. А Богу молятся, у него не спрашивают. То надо жить...
     Вон и жито взошло... Хорошее жито..."

     <i>Анна Петровна Бадаева, самосел</i>
     <i>Монолог о песне без слов</i>

     "Я вам в ножки поклонюсь... Попрошу...
     Найдите  нам  Анну  Сушко...  Она  жила  в нашей  деревне... В  деревне
Кожушки...  Фамилия  --  Анна  Сушко... Я  вам  назову  все  приметы,  а  вы
напечатайте. У нее горб, с  детства немая... Жила одна... Шестьдесят  лет...
Во время  переселения  ее  забрали на машине  "Скорой  помощи" и  вывезли  в
неизвестном направлении. Грамоте она не училась,  поэтому никакого письма мы
от  нее не получили.  Одиноких и больных сселяли в приюты. Прятали. Но никто
не знает адреса... Напечатайте...
     Жалели  мы  ее  всей деревней.  Выхаживали, как  малое дитя.  Кто  дров
наколет, кто молока принесет. Кто посидит вечером в хате... Печь растопит...
Два года, как мы, помыкавшись по чужим углам, вернулись в  родные хаты. И ей
передайте, что  хата  ее целая. Крыша есть, окна. Что  побито и разграблено,
вместе восстановим. Дайте нам только адрес, где она живет и страдает, поедем
и  заберем. Привезем назад.  Чтобы она не умерла от  тоски... Я вам в  ножки
поклонюсь... Невинная душа мучается в чужом свете...
     Есть  еще одна примета... Я забыла... Когда  ей что-нибудь  болит,  она
тянет  песню. Без  слов. Один голос. А  разговаривать она  не может... Когда
болит, тянет голосом: а-а-а... Жалится...
     А...а...а..."

     <i>Мария Волчок, соседка</i>

     <i>Три монолога о древнем страхе</i>
     <i>и о том, почему один мужчина молчал,</i>
     <i>когда говорили женщины</i>

     <i>Семья К-вых. Мать и дочь. И не сказавший ни слова мужчина (муж дочери).</i>
     <i>Дочь:</i>
     -- Я первое время день и  ночь плакала.  Хотелось плакать и говорить...
Мы из Таджикистана, из Душанбе. Там -- война...
     Мне  про  это нельзя...  Я ребеночка жду, я  --  беременная.  Но я  вам
расскажу... Заходят  днем в автобус с проверкой  паспортов...  Обычные люди,
только с автоматами. Посмотрят документы и выталкивают из автобуса мужчин...
И тут же, возле дверей... Стреляют. Даже  не отводят в сторону...  Я никогда
бы  сама не поверила. А я это видела... Видела, как вывели двух мужчин, один
совсем  молодой, красивый, он им что-то  кричал. По-таджикски,  по-русски...
Кричал, что у него жена недавно родила, что трое маленьких детей дома. А они
только  смеялись, тоже  молодые,  совсем  молодые.  Обычные  люди,  только с
автоматами. Он упал... Он им кроссовки целовал... Все молчали, весь автобус.
Только отъехали: та-та-та... Боялась оглянуться... (<i>Плачет</i>.)
     Мне  про это нельзя... Я ребеночка жду... Но я вам расскажу... Об одном
прошу: не называйте мою фамилию, а  имя  -- Светлана. У нас там родственники
остались...  Их убьют...  Я раньше думала,  что у  нас никогда уже войны  не
будет.  Большая  страна, любимая.  Самая  сильная!  Раньше  нам  говорили, в
советской  стране, что  мы бедно живем, скромно, потому  что прошла  большая
война,  народ  пострадал,  зато  теперь у  нас  могучая  армия, нас никто не
тронет.  Не победит! А  мы стали стрелять друг  в друга... Сейчас  не  такая
война,  как раньше. Ту  войну наш  дед вспоминал, он до Германии дошел... До
Берлина... Сейчас сосед стреляет в  соседа, мальчики вместе в школе учились,
и  они  убивают  один одного, насилуют  девочек, с  которыми в  школе  рядом
сидели. Все сошли с ума...
     Наши мужья молчат. Мужчины молчат, они вам ничего не скажут. Им кричали
вслед, что  они, как женщины,  бегут. Трусы! Родину предают. А где  их вина?
Разве это вина, что не можешь стрелять? Не хочешь. У меня муж -- таджик, ему
надо было идти на войну и убивать. А он: "Уедем-уедем. Я  не хочу  на войну.
Мне  не  нужен автомат". Он любит плотничать,  ухаживать за лошадьми.  Он не
хочет стрелять.  У него душа такая... Охоту  тоже не любит... Там его земля,
говорят на его  языке,  а он  уехал.  Потому  что  не  хочет убивать другого
таджика, такого, как и он сам. Знакомого ему человека, человека, который его
ничем не обидел ... Там он даже телевизор не слушал... Закрывал уши...Но ему
здесь одиноко,  там  родные  братья воюют,  одного уже убили.  Там  его мать
живет. Сестры. Ехали мы сюда в душанбинском поезде, стекол нет, холодина, не
топят, стрелять не стреляли, но  по дороге в окна камни кидали, стекла били:
"Русские,  убирайтесь!  Оккупанты! Хватит нас грабить!" А он же таджик, и он
это все слышал. И дети наши слышали. Девочка у нас училась в первом  классе,
она была  влюблена в мальчика. Таджика. Приходит из школы: "Мама, а кто я --
таджичка или русская?" Ей не объяснить...
     Мне про  это нельзя...  Но  я вам  расскажу... У  них памирские таджики
воюют с кулябскими  таджиками. Они  --  все  таджики, у них один Коран, одна
вера, но кулябцы убивают памирцев,  а памирцы убивают кулябцев.  Сначала они
на  площади  собирались,  кричали, молились. Я  хотела понять,  я  тоже туда
пошла.  Спросила у  стариков: "Против кого  вы  выступаете?"  Они  ответили:
"Против парламента. Нам сказали, что это очень плохой человек -- Парламент".
Потом площадь опустела, и стали стрелять. Как-то сразу стала другая  страна,
незнакомая.  Восток!  А до этого нам казалось, что живем  на своей земле. По
советским законам. Там  столько русских  могил осталось,  а  на  них  некому
плакать...  Скот  пасут на русских  кладбищах... Коз...  Русские старики  по
помойкам бродят, подбирают...
     Работала  я  в роддоме, медсестрой. Ночное  дежурство.  Женщина рожает,
тяжело рожает, кричит...  Вбегает санитарка... В не стерильных  перчатках, в
не стерильном халате... Что случилось?  Что!! Чтобы в таком виде в родильный
зал?!  "Девочки, бандиты!"  А они в черных масках, с оружием. И сразу к нам:
"Дай  наркотики! Дай спирт!" -- "Нет наркотиков, нет спирта!" Врача к стенке
-- давай! И  тут женщина, которая рожала, с облегчением закричала. Радостно.
И ребеночек заплакал,  он только-только появился... Я над ним наклонилась, я
даже не запомнила -- кто это был:  мальчик или девочка? У него еще ни имени,
ничего. И  эти бандиты к нам: кто она -- кулябка или памирка? Не мальчик или
девочка,  а кулябка  или памирка? Мы -- молчим... А эти орут: "Кто она!?" Мы
-- молчим. Тогда они хватают этого ребеночка, он, может быть, минут  пять --
десять всего и побыл на этом свете, и выбрасывают в  окно...  Я медсестра, я
не раз  видела, как  умирают дети... А тут...  Чуть  сердце  не вылетело  из
груди... Мне это нельзя  вспоминать... (<i>Опять начинает плакать</i>). После этого
случая... У меня экзема на руках высыпала. Вены вздулись. И такое равнодушие
ко всему,  не хотелось вставать  с  постели... Подойду  к  больнице  и назад
поворачиваю.  А я  уже сама  ребеночка ждала...  Как  жить? Как  там рожать?
Приехали сюда...  В Беларусь...Наровля % тихий городок, маленький. И  больше
не спрашивайте... Не трогайте  меня...  (<i>Замолкает</i>) Подождите... Хочу, чтобы
вы  знали...  Я Бога не боюсь... Я  человека боюсь... Первое время мы  здесь
спрашивали: "Где у вас радиация?" -- "Где  стоите, там радиация". Так это же
вся земля?! (<i>Вытирает слезы</i>). Люди уехали... Им страшно...
     А мне тут не так страшно, как там. Мы остались без родины, мы -- ничьи.
Немцы все уехали в Германию, татары, когда им разрешили, в  Крым, а  русские
никому  не  нужны. На  что надеяться?  Чего ждать? Россия никогда не спасала
своих  людей,  потому  что  большая, бесконечная.  Честно  говоря,  я  и  не
чувствую, что моя родина -- Россия, мы воспитывались по-другому: наша Родина
-- Советский Союз. Вот и не знаешь теперь, как душу спасти? Никто не щелкает
здесь  затвором, -- уже хорошо. Нам тут дом дали,  мужу  -- работу. Написала
письмо своим знакомым, они вчера тоже приехали. Насовсем. Приехали вечером и
боялись  выйти  из  здания  вокзала,  детей  не  пускали,  сидели  на  своих
чемоданах.  Ждали утра.  А  потом  видят: люди  ходят  по  улицам,  смеются,
курят... Им показали нашу улицу, провели до самого нашего дома. Они не могли
прийти в себя, потому что мы там отвыкли от нормальной жизни, от мирной. Что
вечером  можно  ходить  по улицам. Можно смеяться... А  утром  они сходили в
гастроном,  увидели масло, сливки, и там  же, в магазине -- это все они сами
нам рассказывали -- купили пять бутылок  сливок и тут же их выпили.  На  них
смотрели,  как на  сумасшедших... А  они  ни сливок, ни масла  два  года  не
видели. Там хлеба не  купишь. Там -- война... Это нельзя объяснить человеку,
который сегодня войны не видел... Только в кино...
     У меня  там душа была мертвая... Кого бы я  там родила с мертвой душой?
Здесь людей мало...  Дома пустые... Живем под лесом... Я боюсь, когда  много
людей. Как на вокзале... Во время войны... (<i>Заплакала навзрыд и замолчала</i>).
     <i>Мать:</i>
     -- Только  о  войне...  Только  о войне могу  говорить...  Почему  сюда
приехали? На чернобыльскую землю? Потому что отсюда нас  уже  не  выгонят. С
этой земли. Она уже ничейная, Бог ее забрал... Люди ее оставили...
     В Душанбе работала я  заместителем начальника вокзала, и  был еще  один
заместитель,  таджик.  Наши  дети  вместе росли, учились, мы сидели за одним
праздничным столом: Новый год, Первомай... День Победы...  Вместе пили вино,
плов  ели. Он ко мне обращался:  "Сестра. Сестренка. Моя  русская сестра". И
вот он приходит, а мы сидели в  одном  кабинете, останавливается перед  моим
столом и кричит:
     -- Когда ты, наконец, в свою Россию укатишь? Это -- наша земля!
     В ту минуту я думала, что мой разум не выдержит. Подскочила к нему:
     -- Куртка на тебе откуда?
     -- Ленинградская. -- Ответил от неожиданности.
     -- Снимай  русскую куртку,  гад! --  сдираю  с  него куртку. --  Откуда
шапка? Хвалился, что из Сибири прислали! Снимай шапку,  гад!  Рубашку давай!
Штаны! Их на московской фабрике шили! Они тоже русские!
     До трусов  бы раздела.  Здоровенный  мужчина,  я ему  по плечо, а  тут,
откуда сила  взялась,  все бы с него содрала. Вокруг уже  люди собрались. Он
вопит:
     -- Иди от меня, бешенная!
     -- Нет, отдавай  все мое, русское! Я все свое заберу! -- Я  чуть разума
не лишилась. -- Носки снимай! Туфли!!
     Работали мы днем и ночью... Составы идут переполненные -- бегут люди...
Много русских  людей тронулось с места...Тысячи!  Десятки тысяч! Сотни!  Еще
одна  Россия. Отправила  я в два часа ночи московский поезд, остались в зале
дети  из  города Кургана-Тюбе, не успели  на московский. Я их закрыла, я  их
спрятала. Подходят ко мне двое. С автоматами.
     -- Ой, ребята, что вы тут делаете? -- А у самой сердце задрожало.
     -- Сама виновата, у тебя все двери нараспашку.
     -- Я поезд отправляла. Не успела закрыть.
     -- Что там за дети?
     -- Это наши, душанбинские.
     -- А может, они из Кургана? Кулябские?
     -- Нет-нет. Наши.
     Ушли. А если бы открыли зал? Они бы всех... И мне заодно -- пулю в лоб!
Там одна власть --  человек  с ружьем. Посадила я детей утром на  Астрахань,
приказала, чтобы их везли, как арбузы,  двери не открывали. (<i>Сначала молчит.
Потом  долго  плачет</i>.)  Разве  есть  что-нибудь  страшнее  человека?  (<i>Опять
замолкает</i>.)
     Уже, когда здесь шла по улице, через минуту оглядывалась, мне казалось,
что  кто-то за спиной наготове...  Ждет.  Дня там  не  проходило,  чтобы я о
смерти  не  думала...  Всегда  из   дому  во  всем  чистом  выходила  --   в
свежевыстиранной блузке, юбке, в чистом белье. А вдруг убьют! Сейчас по лесу
хожу  одна и  никого  не боюсь. Людей в лесу нет,  ни  одного человека. Иду,
вспоминаю: то  ли  было все это  со мной,  то  ли нет? Другой  раз охотников
встретишь: с ружьем, собакой и дозиметром. Это  тоже люди  с  ружьем, но  не
такие,  они за человеком  не гоняются. Стрельбу услышу, знаю, что по воронам
стреляют  или зайца  гонят.  (<i>Молчит</i>.) Поэтому мне  здесь не страшно... Я не
могу бояться земли, воды... Я человека боюсь... За сто долларов на базаре он
там покупает автомат...
     Я  вспоминаю  парня.  Таджика...  Он  гнался  за  другим  парнем...  За
человеком гнался!! Как  он бежал,  как  дышал, я сразу поняла, что он  хочет
убить...  Но тот спрятался...  Убежал... И вот этот возвращается, идет  мимо
меня и  говорит:  "Мать, где  у  вас  тут  можно  воды  попить?"  Обычно так
спрашивает, как ни в чем не бывало. У нас на вокзале  бачок с водой стоял, я
ему показала.  И вот  смотрю ему в глаза и говорю-говорю: "Зачем вы  друг за
другом гоняетесь? Зачем убиваете?" И ему будто даже стыдно стало. "Ну, мать,
ты давай тише". А когда они вместе, они другие. Будь их трое или хотя бы они
вдвоем, поставили бы меня к стенке. С одним человеком еще можно говорить...
     Из Душанбе приехали в Ташкент, а дальше надо -- в Минск. Нет билетов --
и все!  У них  хитро устроено, пока взятку  не дашь,  в самолет  не  сядешь,
бесконечные придирки  -- то к весу,  то к объему: это  нельзя, то убери. Два
раза на весы гоняли, еле сообразила. Деньги  всунула... "Вот так бы давно, а
то спорит  тут". Как все просто! А до этого... Контейнер у нас -- две тонны,
заставили  разгрузить.  "Вы  едете  с  горячей точки, может, оружие  везете?
Анашу?"  Я пошла к  начальнику и у него  в приемной познакомилась  с хорошей
женщиной, она меня первая вразумила:  "Ничего вы тут не добьетесь, а  будете
требовать справедливости,  ваш контейнер выбросят в поле и разграбят то, что
вы привезли". Ну,  что  делать? Ночь не спали, разгрузились, что у нас  там:
шмотки, матрацы, старая мебель  и старый  холодильник, два мешка книг.  "Вы,
наверное, ценные книги везете?"  Посмотрели -- "Что делать?"  Чернышевского,
"Поднятая  целина" Шолохова... Посмеялись. "А сколько у  вас холодильников?"
--  "Один, да и  тот нам разбили". -- "Почему не  взяли  декларации?" -- "Ну
откуда нам было знать?  Первый раз с войны  едем...". Мы потеряли сразу  две
родины -- свой Таджикистан и Советский Союз...
     Хожу по лесу, думаю. Наши все у телевизора сидят: как там? Что там? А я
не хочу.
     Была жизнь... Другая жизнь... Я там считалась большим человеком, есть у
меня  воинское  звание -- подполковник  железнодорожных  войск.  Тут  сидела
безработная,  пока не устроилась уборщицей в горсовете. Полы  мою...  Прошла
жизнь... А на вторую у  меня  уже нет  сил... Одни  нас  тут жалеют,  другие
недовольны: "Беженцы картошку воруют. По ночам выкапывают". В ту  войну, моя
мама вспоминала,  люди больше  друг дружку жалели.  Недавно  под лесом  коня
одичавшего нашли. Мертвого.  В другом месте  -- зайца. Они были не убитые, а
мертвые.  Об  этом  все  забеспокоились.  А  нашли  мертвого  бомжа,  как-то
незаметно прошло.
     К мертвому человеку люди везде привыкли...

     <i>Лена М. -- из Киргизии. На пороге дома, как для фотографии, рядом с ней
сидели ее пятеро детей и кот Метелица, которого они с собой привезли.</i>

     "Мы ехали, как с войны...
     Схватили  вещи, кот  за нами до вокзала шел след в  след, кота забрали.
Ехали поездом  двенадцать суток,  последние два  дня оставались у нас только
капуста квашеная  в  банках и кипяток. Кто  с ломом, кто  с топором,  кто  с
молотком, дежурили  у дверей.  Скажу вам так... Одной  ночью  напали  на нас
бандиты. Чуть  не убили. За телевизор, за холодильник теперь могут убить. Мы
ехали,  как с войны, хотя в  Киргизии, где мы  жили, пока  не стреляют. Была
резня в  городе  Ош...  Киргизов с узбеками...  Как-то  оно быстро  затихло.
Затаилось.  Но что-то в воздухе носится... На  улицах... Скажу вам... Ну, мы
русские, понятно, но и сами  киргизы боятся...  У них очереди за хлебом, вот
они и кричат:  "Русские, убирайтесь домой! Киргизия --  для  киргизов!" -- и
выталкивают из  очереди. И  еще что-то по-киргизски, ну, такое, что, мол, им
самим хлеба не хватает, а надо нас кормить. Я их язык плохо понимаю, выучила
немного слов, чтобы на базаре поторговаться, купить что-нибудь.
     У  нас была Родина, теперь ее  нет.  Кто я?  Мама -- украинка,  папа  %
русский. Родилась и выросла в Киргизии, вышла замуж за  татарина. Кто -- мои
дети?  Какая  у   них  национальность?  Мы  все   перемешались,  наша  кровь
перемешалась. В паспорте у  меня и у детей записано --  русские, а мы --  не
русские.  Мы -- советские! Но той страны, где я  родилась, нет. Нет ни  того
места, что  мы называли родиной,  ни того времени,  которое  тоже было нашей
родиной. Мы теперь, как летучие мыши. У меня пятеро детей: старший сын --  в
восьмом классе,  младшая девочка -- в  детском садике.  Я их сюда  привезла.
Нашей страны нет, а мы -- есть.
     Я  там родилась, выросла. Строила завод,  работала на заводе.  "Поезжай
туда, где твоя земля, а  тут все наше". Ничего не давали взять, кроме детей:
"Тут  все наше". А где мое? Бегут  люди. Едут. Все  русские люди. Советские.
Они нигде не нужны, их никто не ждет.
     А я когда-то счастливая была. Все мои дети от любви... Я их так рожала:
мальчик, мальчик,  мальчик,  потом  --  девочка, девочка. Больше говорить не
буду...Заплачу... (<i>Но добавляет  еще  несколько слов</i>.)  Мы  будем  жить тут.
Теперь  тут --  наш  дом.  Чернобыль  --  наш  дом.  Наша  родина...  (<i>Вдруг
улыбается</i>.) А птицы здесь такие, как и у нас. И  памятник Ленину стоит... (<i>И
у калитки, уже прощаясь.</i>) Рано утром в соседнем доме стучат молотками, доски
с окон  снимают. Встречаю женщину: "Откуда  вы?" -- "Из  Чечни".  Ничего  не
говорит... Ходит в черном платке...
     Меня  люди встречают...  Удивляются... Не  понимают..:  .  Что ты, мол,
делаешь со своими детьми, ты их убиваешь. Ты % самоубийца. Я не убиваю, я их
спасаю.  Вон  в  сорок  лет вся  седая...  В сорок  лет!  Однажды  немецкого
журналиста в дом привели, и он спросил: "Привезли бы вы детей туда, где чума
или холера?" Так то ж чума  и холера... А этого страха,  который здесь, я не
знаю. Не вижу. Нет его в моей памяти...
     Я людей боюсь... Человека с ружьем..."

     <i>Монолог о том, что только во зле человек изощрен</i>
     <i>и как он прост и доступен в нехитрых словах любви</i>

     "Бежал я... Бежал от мира... Первое время на вокзалах отирался, вокзалы
нравились,  что  людей много, а  ты один. Потом в газетах прочитал - и сюда.
Тут  вольно. Я бы сказал -  рай.  Людей  нет, одни звери ходят.  Живу  среди
зверей и птиц. Разве я одинок?
     Собственную жизнь забыл... Не  расспрашивайте... Что читал в книжках --
помню,  и о чем другие люди  рассказывали -- помню, а свою жизнь забыл. Дело
было молодое...  Грех  на  мне...  Нет  такого греха, который  бы Господь не
простил за искренность  принесенного покаяния. Так-то... Люди несправедливы,
а Господь многотерпелив и многомилостив...
     Но...  Почему?  Нет  ответа...  Человек не  может  быть счастливым.  Не
должен. Увидел Господь одинокого Адама и дал ему Еву.  Для счастья, а не для
греха. А у человека не получается быть счастливым. Я  вот не люблю  сумерки.
Темноту.  Вот этот переход,  как сейчас... От  света к ночи...  Подумаю и не
могу понять, где я  был раньше... Где  моя жизнь? Так-то... Мне безразлично:
могу жить и могу  не жить. Жизнь человека, яко трава, расцветает, иссушается
и вметается в огонь. Я полюбил мыслить... Тут можно одинаково погибнуть и от
зверя, и от холода. И от дум. На десятки километров ни одного человека. Беса
изгоняют постом и молитвой. Пост -- для плоти,  молитва  -- для души.  Но  я
никогда не  бываю одинок, верующий человек не  может быть  одинок. Так-то...
Езжу по деревням... Раньше находил макароны, муку. Постное масло и консервы.
Теперь на могилках побираюсь. Мертвым оставляют поесть, попить. А  оно им не
нужно... И  они на меня не обижаются... На поле  -- дикое  жито.  В лесу  --
грибы, ягоды. Тут вольно. Много читаю.
     Откроем  святые страницы... Откровение Иоанна  Богослова: "...и упала с
неба большая звезда, горящая подобно факелу, и пала на третью часть рек и на
источник вод. Имя сей звезде "полынь". И третья часть вод сделалась полынью,
и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки..."
     Постигаю сие  пророчество  ...Все  уже предсказано, написано  в  святых
книгах,  но   мы   читать  не  умеем.  Не  понятливы.   Полынь  по-украински
"чернобыль". В словах нам был дан знак. Но человек суетлив... Тщеславен... И
мал...
     Нашел у отца  Сергея Булгакова...  "Бог создал мир наверняка, то мир не
может вовсе не удаться" и нужно "мужественно и до конца претерпеть историю".
Так-то...  И  у  кого-то  другого...  Имя  не  помню...  Помню  мысль:  "Зло
собственно не  есть субстанция,  но лишение добра, подобно тому, как мрак не
другое  что  есть,  как отсутствие света". Книжки  тут найти  просто,  легко
найдешь. Пустого глиняного  кувшина уже не подберешь,  ложки  или  вилки,  а
книжки  лежат.  Недавно нашел томик Пушкина...  "И  смерти  мысль  мила душе
моей".  Это запомнил.  Так-то...  "И смерти мысль"...  Я тут  один. О смерти
думаю. Полюбил мыслить... Тишина способствует приготовлению... Человек живет
среди  смерти,  но не  понимает,  что такое  смерть.  А  я тут один... Вчера
волчицу с волчатами выгнал из школы, жили они там.
     Вопрос:  истин  ли мир, запечатленный в  слове? Слово, оно  стоит между
человеком и душой... Так-то...
     А  то  еще скажу:  птицы,  деревья,  муравьи, -- они стали близки  мне.
Раньше  таких чувств  не знал.  И  не  предполагал.  Тоже  у кого-то прочел:
"Вселенная над  нами  и  вселенная  под  нами"  Я  обо  всех  думаю. Человек
страшен... И необычен... Но тут убивать  никого  не  хочется. Рыбу ужу, есть
удочка. Так-то... А  в  зверя  не  стреляю...  И  капканов не  ставлю... Мой
любимый герой...Князь  Мышкин говорил: "Разве можно видеть дерево и не  быть
счастливым". Так-то... Я люблю мыслить. А человек чаще всего жалуется, а  не
мыслит...
     Что  разглядывать зло? Оно,  конечно, волнует...  Грех -- это  тоже  не
физика...  Необходимо  признать  несуществующее.  Сказано  в   Библии:  "Для
посвященного  --  иначе,  для  остальных притча".  Взять птицу... Или другое
живое...  Нам их понять невозможно, потому как они живут для себя, а не  для
других. Так-то... Вокруг все текущее, одним словом сказать...
     Все живое -- на четырех ногах,  смотрит в землю и к земле тянется. Один
человек на земле стоит, а  руками и головой к небу поднимается. К молитве...
К  Богу... Старушка  в церкви  молится: "Все  нам по грехам  нашим".  Но  ни
ученый,  ни инженер и ни военный в том не признаются. Они думают: "Мне не  в
чем каяться. Почему я должен каяться?" Так-то...
     Молюсь  я  просто...  Читаю  про себя... Господи, возвах  меня! Услыши!
Только во  зле человек изощрен. Но как он прост и доступен в нехитрых словах
любви.  Слово  даже  у  философов  приблизительно по отношению к  той мысли,
которую они  прочувствовали. Слово абсолютно соответствует тому, что в душе,
только  в  молитве, в  молитвенной мысли. Я  физически  это ощущаю. Господи,
возвах меня! Услыши!
     И человек тоже...
     Я  боюсь человека.  И всегда  хочу  его встретить.  Хорошего  человека.
Так-то...  Тут  или  бандиты  живут,  прячутся,  или такой  человек,  как я.
Мученик.
     Какая фамилия?  Паспорта  у меня  нету. Забрала милиция...  Била: "Чего
шляешься?" -- "Я  не шляюсь -- я каюсь". Еще крепче били.  Били по голове...
Так что напишите: раб божий Николай...
     Уже % свободный человек..."
        Солдатский хор
     <i>Артем Бахтияров,  рядовой, Олег Леонтьевич Воробей, ликвидатор, Василий
Иосифович   Гусинович,   водитель-разведчик,  Геннадий  Викторович  Деменев,
милиционер,  Виталий  Борисович  Карбалевич,  ликвидатор,  Валентин  Комков,
водитель, рядовой,  Эдуард Борисович Коротков,  вертолетчик,  Игорь  Литвин,
ликвидатор,  Иван   Александрович  Лукашук,   рядовой,   Александр  Иванович
Михалевич, дозиметрист, Олег Леонидович Павлов, майор, вертолетчик, Анатолий
Борисович Рыбак, командир взвода  охраны,  Виктор  Санько, рядовой, Григорий
Николаевич Хворост,  ликвидатор, Александр Васильевич Шинкевич,  милиционер,
Владимир Петрович Швед, капитан, Александр Михайлович Ясинский, милиционер.</i>

     "Наш полк подняли по  тревоге.... Долго ехали. Ничего конкретного никто
не говорил. Только в Москве на Белорусском вокзале объявили, куда нас везут.
Один  парень,  кажется,  из  Ленинграда, запротестовал: "Я хочу  жить".  Ему
пригрозили трибуналом. Командир так и сказал перед строем: "В тюрьму или под
расстрел  пойдешь".  У  меня  были  другие чувства.  Все  наоборот. Хотелось
чего-то героического. Испытать свой  характер. Может быть, детский порыв? Но
таких, как я,  оказалось больше, у нас  служили  ребята со  всего Советского
Союза.  Русские,  украинцы,  казаки,  армяне...  Было тревожно  и  почему-то
весело.
     Ну, привезли нас... Привезли на саму станцию. Дали  белый халат и белую
шапочку.  Марлевую  повязку. Чистили  территорию.  День выгребали,  скоблили
внизу, день  -- наверху,  на  крыше  реактора. Всюду  с  лопатой.  Тех,  кто
поднимался наверх, "аистами" звали. Роботы не выдерживали, техника сходила с
ума. А мы работали. Случалось - кровь из ушей шла, из носа. Першило в горле.
Резало в глазах. Постоянно слышался монотонный  звук в  ушах. Хотелось пить,
но аппетита  не было. Физзарядка запрещалась, чтобы радиацией зря не дышать.
А ездили на работу в кузовах открытых машин.
     Но хорошо работали. И очень этим гордились..."

     "Мы  въехали... Стоял знак  "Запретная  зона". Я  не  был  на войне, но
ощущение  чего-то   знакомого...  Откуда-то   из  памяти...  Откуда?  Что-то
связанное со смертью...
     На  дорогах  встречали  одичавших  собак,  котов. Иногда  они вели себя
странно, не узнавали людей,  бежали от нас. Я не понимал, что  с ними,  пока
нам  не  приказали  их  отстреливать... Дома  опечатаны,  колхозная  техника
брошена...  Интересно   посмотреть.   Никого   нет,  только   мы,   милиция,
патрулируем.  Заходишь  в  дом --  фотографии висят, а людей  нет. Документы
валяются: комсомольские билеты, удостоверения, похвальные грамоты... В одном
доме взяли телевизор  на время, напрокат, но чтобы кто-то что-то брал домой,
я  не  замечал.  Во-первых, было  ощущение,  что  люди  вот-вот  вернутся...
Во-вторых, это... что-то связанное со смертью...
     Ездили к  блоку, к самому реактору. Фотографироваться...  Хотелось дома
похвастаться... Страх был и в то же время интерес непреодолимый: что  же это
такое? Я, например, отказался,  у меня  жена  молодая, не рискнул,  а ребята
выпивали по двести  граммов и  ехали... Так... <i>(Помолчав).</i> Вернулись живые -
значит все нормально.
     Заступал в  ночное дежурство.  Патрулируем... Ясная луна. Фонарь  такой
висит.
     Деревенская улица...  Ни  одного человека... Первое время  еще горел  в
домах  свет,  потом  свет  отключили.  Едем -- из дверей школы нам наперерез
несется дикий  кабан. Или лиса.  Звери жили в  домах, школах,  клубах. А там
висели плакаты:  "Наша цель -- счастье всего человечества", "Победит мировой
пролетариат", "Идеи  Ленина  --  будут жить вечно". В колхозных конторах  --
красные флаги, новенькие вымпелы, стопки тисненых грамот с профилями вождей.
На  стенах --  портреты вождей,  на столах -- гипсовые  вожди. Всюду военные
памятники...Других  памятников не  встречал.  Наскоро слепленные дома, серые
бетонные коровники, ржавые сенажные башни... И снова  % маленькие и  большие
Курганы Славы...  "И это наша жизнь? - спрашивал я у  себя, посмотрев на все
другими  глазами.  - Это  мы  так живем?"  Будто  военное  племя  снялось  с
временной стоянки... Куда-то унеслось...
     Чернобыль взорвал мои мозги ... Я стал думать...

     "Брошенный дом... Закрытый. Котенок на окне. Думал, что он -- глиняный.
Подхожу: живой. Объел все цветы  в горшках.  Герани. Как  он туда попал? Или
его забыли?
     На дверях записка:  "Милый  прохожий, не ищи дорогих вещей. Их у нас не
было. Пользуйся всем,  но  не  мародерствуй.  Мы  вернемся". На других домах
видел  надписи разной краской: "Прости нас, родной  дом!" С домом прощались,
как с  человеком.  Писали: "уезжаем  утром" или  "уезжаем вечером",  ставили
число  и  даже часы  и  минуты.  Записки  детским  почерком  на  листках  из
ученических тетрадок: "Не бей кошку. Крысы  поедят все." Или "Не убивай нашу
Жульку. Она -- хорошая." <i>(Закрывает  глаза).</i> Я все забыл ... Я помню только,
что  туда поехал,  а больше ничего не помню. Я все  забыл ... На  третий год
после дембеля что-то с памятью случилось ...Даже врачи не понимают... Деньги
сосчитать не могу - сбиваюсь. Скитаюсь по больницам...
     Я уже рассказывал или нет?  Подходишь и думаешь -- дом пустой. Откроешь
-- один кот сидит ... Ну, и эти записки детские..."

     "Призвали на службу...
     А  служба такая:  не пропускать  в  выселенные деревни местных жителей.
Стояли заслонами вблизи дорог, строили землянки, наблюдательные вышки. Звали
нас  почему-то  "партизанами".   Мирная   жизнь...  А  мы   стоим...   Одеты
по-военному... Крестьяне не понимали, почему,  например,  нельзя  забрать со
своего  двора  ведро,  кувшин,  пилу  или  топор.  Собрать  урожай.  Как  им
объяснить? В самом деле: по одну сторону дороги солдаты стоят, не пускают, а
по другую коров  пасут, гудят  комбайны  и  молотят зерно.  Соберутся бабы и
плачут:  "Хлопчики,  пустите... То ж наша земля... Наши  хаты..." Яйца, сало
несут,  самогонку. Пустите ...  Плакали по  отравленной  земле... Мебели....
Вещам....
     А  у  нас  служба  такая:  не   пускать.  Бабка  несет  корзину  яиц  %
конфисковать и закопать. Подоила корову, несет ведро  молока. С  ней солдат.
Похоронить молоко... Выкопали они тайком свою бульбочку % забрать. И свеклу,
и  лук,  и тыкву.  Похоронить...  По инструкции... А  все  уродило на славу,
завидно. И красота вокруг. Золотая осень. У всех были сумасшедшие  лица. И у
них, и у нас.
     А в  газетах  трубили про наш героизм... Какие мы героические  парни...
Комсомольцы % добровольцы!
     А  кто  мы  были на самом  деле?  Что мы делали?  Я  хотел бы  об  этом
узнать... Прочитать... Хотя я сам там был..."

     "Я -- военный человек, мне прикажут -- я должен...Я дал присягу...
     Но это не все...Героический порыв,  он тоже  был. Его воспитывали... Он
нам  внушался еще со  школы. От  родителей. И там политработники  выступали.
Радио, телевидение. Разные люди реагировали по-разному: одни хотели, чтобы у
них взяли  интервью,  напечатали в  газете,  другие смотрели  на все, как на
работу,  третьи...  Я  их  встречал,  они жили  с  чувством,  что  совершают
героический поступок. Участвуют  в истории.  Нам хорошо  платили,  но вопрос
денег как бы не стоял.  Зарплата моя  --  четыреста рублей, а там я  получал
тысячу (в тех, советских рублях).  По тем временам большие деньги. Нас потом
упрекали:  "Деньжища  лопатой гребли,  а вернулись  --  подавай  им  машины,
мебельные  гарнитуры  без  очереди".  Обидно,  конечно.  Потому  что  был  и
героический порыв...
     Перед тем, как ехать  туда, страх появился.  На  короткое  время. А там
страх  исчезал. Если бы я  мог  увидеть --  этот  страх...  Приказ.  Работа.
Задание. У меня  был  интерес посмотреть на реактор сверху, с вертолета: что
там случилось на самом деле, как это выглядит? Но это делать  запрещалось. В
карточку мне записали  двадцать  один рентген, но  я не уверен,  что  это на
самом деле так.  Принцип был самый простой: прилетаешь в  райцентр Чернобыль
(это,  кстати, маленький районный городишко, а не что-то такое  грандиозное,
как  я  себе  представлял),  там  сидит  дозиметрист,  в  десяти--пятнадцати
километрах  от  станции,  он  производил  замеры  фона.  Эти  замеры   потом
умножались  на количество часов,  которые мы  налетали за день. Но я  оттуда
поднялся  на вертолете и  полетел на реактор:  туда -- назад, проход  в двух
направлениях, сегодня там --  восемьдесят рентген, завтра -- сто двадцать...
Ночью  кружусь над реактором  -- два часа. Производили съемку в инфракрасных
лучах, куски разбросанного графита  на пленке как бы "засвечивались"... Днем
их нельзя было увидеть...
     Разговаривал  с учеными.  Один:  "Я могу  вот этот  ваш вертолет языком
вылизать,  и  со  мной  ничего не  случится". А  другой: "Ребята, вы что без
защиты  летаете?  Жизнь  себе  укорачиваете?  Обшивайтесь!  Обклепывайтесь!"
Спасение утопающих -- дело рук  самих утопающих. Выложили сиденья свинцовыми
листами, вырезали нагрудные жилеты...  Из  тонкого  листового свинца...  Но,
оказывается, от одних лучей они  защищают, а  от других -- нет. Лица у  всех
стали  красные,  обожженные,  не могли  бриться.  Летали  с  утра  до  ночи.
Фантастического  ничего  не  было. Работа. Тяжелая  работа.  Ночью  сидели у
телевизора,  как  раз  в  то  время  проходил  чемпионат  мира  по  футболу.
Разговоры, конечно и о футболе.
     Задумываться  мы  стали...  Как бы не соврать...  Наверное, года  через
три-четыре...  Когда один  заболел, второй... Кто-то умер... Сошел  с ума...
Покончил с собой... Тогда начали задумываться. А поймем что-нибудь, я думаю,
через  двадцать-тридцать  лет.  У меня --  Афган  (я там  был  два  года)  и
Чернобыль (я там был три месяца) -- самые яркие моменты в жизни...
     Родителям не  сообщал, что направили в  Чернобыль. Брат случайно  купил
газету "Известия" и увидел там  мой портрет, приносит матери: "На, смотри --
герой!" Мать заплакала..."

     "Мы двигались к станции...
     А навстречу  нам шли  колонны с эвакуированными людьми.  Гнали технику.
Скот. День и ночь. Среди мирной жизни...
     Ехали...  И я, знаете, что  увидел? По обочинам  дороги. Под солнечными
лучами...  Тончайший блеск... Что-то  кристаллическое блестело... Мельчайшие
частички...   Ехали   в   сторону   Калинковичей,   через   Мозырь.   Что-то
переливалось...  Переговорили  мы между собой.  Удивились. В  деревнях,  где
работали, на листьях сразу  заметили прожженные дырочки, особенно  на вишне.
Рвали огурцы, помидоры -- и там на листьях черные дырочки... Осень. Пунцовые
от ягод  кусты  смородины,  от  яблок ветки до  земли  гнутся - конечно,  не
удержишься. Съешь. Объясняли нам, что нельзя. А мы ругались и ели.
     Поехал... Хотя  мог не ехать.  Добровольцем  попросился.  В первые  дни
равнодушных  там не встречал, это  потом  вакуум  в глазах, когда пообвыкли.
Орденок  урвать? Льготы.  Чепуха! Мне лично  ничего не  надо было. Квартира,
машина...  Что  еще? А,  дача... Все имел. Срабатывал мужской азарт...  Едут
настоящие мужики на настоящее дело. А  остальные? Пускай  сидят под  бабьими
юбками...  У  одного,  принес  справку, жена  рожает,  у  другого  маленький
ребенок... Да, рискованно. Да, опасно - радиация, но делать-то кому-то надо.
А как наши отцы в войну?
     Возвратились домой. Все  с себя снял, всю одежду, в  которой там был, и
выбросил в мусоропровод. А пилотку подарил маленькому сыну. Очень он просил.
Носил, не снимая. Через два года ему поставили диагноз: опухоль мозга...
     Дальше допишите сами... Я не хочу дальше говорить..."

     "Я только вернулся из Афганистана ... Жить хотел. Жениться. Сразу хотел
жениться...
     А  тут --  повестка с красной  полосой  "Спецсборы" --  в  течение часа
явиться по указанному адресу. Мать сразу плакать. Она решила, что меня опять
забирают на войну.
     Куда везут? Зачем? Информация слабая.  Ну,  взорвался  реактор... Ну  и
что?  В  Слуцке переодели,  обмундировали  и тут  приоткрылось,  что едем  в
райцентр Хойники. Прибыли в Хойники, там люди еще ничего не знали.  Они, как
и мы, первый раз видели дозиметр. Повезли дальше, в  деревню... А там играют
свадьбу:  молодые целуются, музыка, пьют самогон. Свадьба как свадьба. А нам
приказ: срезать грунт на штык... Вырубать деревья...
     Сначала выдали оружие.  Автоматы. На случай нападения американцев... На
политзанятиях  читали  лекции  о диверсиях западных спецслужб.  Их подрывной
работе.  Вечером мы оставляли оружие  в отдельной палатке.  Посреди  лагеря.
Через месяц его увезли. Никаких диверсантов. Рентгены... Кюри...
     Девятого  мая  --  на  День  Победы  приехал  генерал.  Построили  нас,
поздравили  с  праздником.  Один  из  строя  осмелился  и  спросил:  "Почему
скрывают, какой радиофон? Какие получаем дозы?" Один такой нашелся. Так его,
когда генерал  отбыл, вызвал командир части  и дал  нахлобучку:  "Провокации
устраиваешь!  Паникер!!"  Через  пару  дней какие-то  противогазы выдали, но
никто ими не пользовался. Дозиметры два раза показывали, но в руки никому не
дали. Раз  в  три месяца  отпускали домой  на пару  дней. Наказ один: купить
водки. Я притянул на себе два рюкзаки с бутылками. На руках качали.
     Перед  отправкой   домой   всех   вызывал  "кэгэбешник"  и  убедительно
советовал: нигде и никому не рассказывать о том, что мы  видели. Из Афгана я
вернулся, я знал  --  буду жить! А  в  Чернобыле  все наоборот: убьет именно
тогда, когда ты % уже дома.
     Вернулся ... А все только начинается..."

     "Что запомнилось...Врезалось в память?
     Целый  день мотаюсь  по  деревням... С  дозиметристами... И ни одна  из
женщин  не  предложит яблоко...  У мужчин  страха меньше, принесут  самогон,
сало: "Давай пообедаем". И отказываться неудобно, и  пообедать чистым цезием
-- мало радости. Выпьешь. Без закуски.
     Белые  грибы хрустели под  колесами машин.  Разве это нормально? В реке
плавали толстые и ленивые сомы, раз в пять-семь больше привычного. Разве это
нормально? Разве...
     В одной деревне все-таки усадили за стол...  жареная баранина... Хозяин
подвыпил и признался: "Молодой  барашек. Зарезал, потому что  не мог на него
смотреть.  Ну,  и уродина! Есть даже  неохота". Я  --  хлоп стакан самогона.
После этих слов... Хозяин смеется: "Мы  тут адаптировались,  как колорадские
жуки."
     Поднесли дозиметр к дому - зашкаливает..."

     "Десять  лет  прошло...  Уже  как будто  этого и не  было,  если  бы не
заболел, забыл...
     Надо Родине служить! Родине служить -- святое дело.  Получил: нательное
белье,  портянки,  сапоги,  погоны,  пилотку,  брюки,  гимнастерку,  ремень,
вещмешок. В путь!  Дали  самосвал.  Возил бетон.  Сижу в кабине и верю,  что
железо  и  стекло  меня защищают.  Была  --  не была... Пронесет...  Молодые
ребята. Неженатые. Респираторы  с собой не  брали...  Нет,  одного  помню...
Пожилой  водитель... Вот  он всегда -- в маске А мы  -- нет. Гаишники стояли
без масок. Мы -- в  кабине,  а  они -- в радиоактивной пыли стояли по восемь
часов.   Всем   хорошо   платили:   три   зарплаты   плюс   командировочные.
Употребляли... Водка, знали, помогает. Первейшее средство для восстановления
защитных свойств организма после радиоактивного облучения. И снимает стресс.
Неслучайно  в  войну давали  знаменитые  наркомовские сто  граммов.  Обычная
картина: пьяный милиционер штрафует пьяного водителя.
     Не пишите о чудесах советского героизма. Они были... Чудеса! Но сначала
--  халатность,  безалаберность, а потом чудеса. Закрыть амбразуру... Грудью
на пулемет... А что в принципе не должно быть такого приказа,  об этом никто
не пишет. Швыряли  нас туда,  как песок  на  реактор... Как  мешки с песком.
Каждый  день  вывешивался  новый  "боевой листок": "работают  мужественно  и
самоотверженно", "выстоим и победим..." Называли красиво "солдатами огня"...
     Дали мне за подвиг грамоту и тысячу рублей..."

     "Поначалу недоумение... Ощущение, что военные учения... Игра...
     Но это  была настоящая  война. Атомная  война...  Нам  неизвестная: что
страшно и что не страшно, чего опасаться и чего не опасаться? Никто не знал.
И  спросить было не  у  кого.  Настоящая  эвакуация...  На  вокзалах...  Что
творилось  на  вокзалах?  Мы  помогали заталкивать  детей  в окна вагонов...
Наводили  порядок  в очередях... Очереди  за билетами в кассах,  за  йодом у
аптек. В очередях ругались матом и  дрались. Ломали двери в винных ларьках и
магазинах.   Разбивали,   выламывали  в  окнах   железные   решетки.  Тысячи
переселенцев...   Они   жили  в   клубах,   школах,  детских  садах.  Ходили
полуголодные. Деньги у всех быстро кончались. В магазинах все скупили...
     Я  не забуду женщин, которые стирали наше белье.  Стиральных  машин  не
было,  о них  не  подумали,  не  завезли.  Стирали  вручную. Все женщины  --
пожилые. Руки у них -- в волдырях,  струпьях.  Белье не просто грязное,  там
десятки   рентген...   "Хлопчики,   поешьте...",   "Хлопчики,   поспите...",
"Хлопчики, вы ж молодые... Берегитесь..." Жалели нас и плакали.
     Живы ли они сейчас?
     Двадцать шестого апреля каждый год мы  собираемся, те, кто там был. Те,
кто теперь еще остался. Вспоминаем то время.  Ты был  солдатом на  войне, ты
был нужен.  Плохое забылось, а это осталось. Осталось  то, что  без тебя  не
могли обойтись... Тебя востребовали... Наша система, военная в общем-то, она
отлично  срабатывает  в  чрезвычайных  обстоятельствах.  Ты,  наконец,   там
свободен и необходим. Свобода! И русский человек в такие моменты показывает,
как он велик! Уникален!  Голландцами  или  немцами никогда  не станем.  И не
будет у нас  долговечного  асфальта  и ухоженных  газонов.  А  герои  всегда
найдутся!.."

     "Моя история...
     Бросили  клич -- я пошел. Надо! Был членом партии.  Коммунисты, вперед!
Такая обстановка. Я в милиции работал. Старший сержант.  Пообещали мне новую
"звездочку".  Это был июнь  восемьдесят  седьмого  года...  Надо медкомиссию
обязательно  пройти,  но  меня  отправили  без  проверки.  Кто-то  там,  как
говорится, отмазался, принес справку, что у него язва желудка, и меня вместо
него. Срочно. Такая обстановка...  <i>(Смеется).</i>  Анекдоты  уже к  тому времени
появились.  В  момент...  Приходит  муж с работы  и жалуется жене: "Сказали:
завтра  --  или  в  Чернобыль,  или  партбилет  на  стол".  --  "Так  ты  же
беспартийный?" -- "Вот я и думаю: где я им к утру партбилет возьму".
     Ехали,  как военные люди, а из нас на первое время организовали бригаду
каменщиков. Строили аптеку. У меня  сразу слабость, сонливость какая-то.  По
ночам - кашель. Я -- к врачу: "Все нормально. Жара". В столовую привозили из
колхоза мясо, молоко, сметану,  мы ели.  Врач  ни к чему  не  притрагивался.
Сготовят еду, он в журнале отметит, что все в норме, но пробу сам не снимал.
Мы это замечали. Такая обстановка. Отчаянные были. Началась клубника. Полные
ульи меда...
     Уже начинали лазить  мародеры. Тащили все. Мы заколачивали окна, двери.
Опечатывали в колхозных конторах сейфы, сельские бибилотеки. Затем отключали
инженерные коммуникации, обесточивали здания на случай пожара.
     Магазины разграблены, решетки на окнах выдраны. Мука, сахар под ногами,
растоптанные конфеты... Разбитые банки... Из одной деревни людей выселили, а
через  пять-десять  километров  люди  живут.   Вещи  из   брошенной  деревни
перекочевали  к  ним.  Такая  обстановка... Мы охраняем...  Приезжает бывший
председатель  колхоза с  местными людьми, их уже где-то поселили, дали дома,
но они возвращаются сюда убирать жито, сеять. Вывозили сено в тюках. В тюках
мы  находили спрятанные швейные  машинки, мотоциклы, телевизоры. А излучение
такое шло, что телевизоры не  работали... Бартер:  они тебе бутылку самогона
--  ты  им  разрешение на  провоз  детской  коляски.  Продавали,  выменивали
трактора,  сеялки.  Одна  бутылка...  Десять  бутылок...  Деньги  никого  не
интересовали... (<i>Смеется</i>.) Как при коммунизме... На все  существовала такса:
канистра  бензина  -- пол-литра  самогона,  каракулевая  шуба  -- два литра,
мотоцикл  --  как сторгуешься... Я  через полгода отбыл,  согласно  штатному
расписанию, срок был полгода. Потом присылали замену. Нас малость задержали,
потому что из  Прибалтики отказались  ехать. Такая обстановка... Но  я знаю,
что разворовали, вывезли все, что можно было  поднять и увезти.  Пробирки из
школьных  химических  лабораторий  тащили. Зону перевезли  сюда... Ищите  на
рынках, в комиссионных магазинах, на дачах...
     Осталась за проволокой только земля... И могилы... Наше прошлое -- наша
большая страна..."

     "Прибыли на место... Переобмундировались...
     Вопрос:  куда  мы  попали?  "Авария,  --  успокаивает  нас  капитан, --
случилась давно. Три месяца назад.  Уже не страшно". Сержант:  "Все  хорошо,
только мойте руки перед едой".
     Служил  дозиметристом.  Как  стемнеет,  к  нашему  вахтовому  вагончику
подъезжают  ребята  на машинах.  Деньги,  сигареты,  водка... Дай  только  в
конфискованном барахле  порыться. Паковали  сумки.  Куда везли?  Наверное, в
Киев... В  Минск... На барахолки... То, что оставалось, мы хоронили. Платья,
сапоги,  стулья,  гармошки,  швейные машинки...  Закапывали в  ямы,  которые
называли "братскими могилами".
     Домой приехал. Иду на танцы. Понравилась девчонка:
     % Давай дружить.
     % Зачем? Ты теперь чернобыльский. Кто за тебя замуж пойдет?
     С другой познакомился. Целуемся. Обнимаемся. Дело до загса доходит.
     % Давай поженимся, % предложил.
     И вопрос вроде того: а ты разве можешь? Способен...
     Я бы уехал... И, наверное, уеду. Да вот родителей жалко..."

     "У меня своя память...
     Официальная моя должность там -- командир взвода охраны... Что-то вроде
директора зоны апокалипсиса. (<i>Смеется</i>.) Так и напишите.
     Задерживаем  машину  из Припяти.  Город  уже  эвакуирован,  людей  нет.
"Предъявите  документы". Документов нет.  Кузов накрыт брезентом.  Поднимаем
брезент:  двадцать  чайных  сервизов,  как сейчас  помню,  мебельная стенка,
мягкий угол, телевизор, ковры, велосипеды...
     Составляю протокол.
     Привозят  мясо  для  захоронения  в   могильниках.   В  говяжьих  тушах
отсутствуют стегна. Вырезка.
     Составляю протокол.
     Поступило  донесение: в  брошенной  деревне разбирают дом.  Нумеруют  и
укладывают  бревна на  трактор с прицепом. Срочно отправляемся по указанному
адресу. "Налетчики" задержаны. Хотели вывезти строение  и продать под  дачу.
Уже аванс от будущих хозяев получили.
     Составляю протокол.
     В пустых деревнях бегали одичавшие свиньи. А собаки и кошки ждали людей
возле своих калиток. Сторожили пустые дома.
     Постоишь возле братской могилы...Треснутый  камень с фамилиями: капитан
Бородин,  старший  лейтенант...  Длинные  столбцы,   как  стихи  --  фамилии
рядовых... Репейник, крапива, лопухи...
     Вдруг досмотренный огород. За плугом ступает хозяин, увидел нас:
     % Хлопцы, не кричите. Мы уже подписку дали: весной уедем.
     % А зачем тогда огород перепахиваете?
     % Так это ж осенние работы...
     Я понимаю, но я должен составить протокол..."

     "Да, пошли вы все...
     У меня  жена забрала ребенка и ушла. Сука! Но я не повешусь, как Ванька
Котов... И не брошусь с седьмого  этажа.  Сука!! Когда я  оттуда  прикатил с
чемоданом денег... Машину купили, ей % шубу  норковую... Она -- сука жила со
мной. Не боялась. <i>(Неожиданно поет)</i>
     <i>Даже тысяча рентген</i>
     <i>Не положит русский член...</i>
     Хорошая   частушка.  Оттуда.   Хотите   анекдот?   (<i>Тут   же   начинает
рассказывать</i>.) Муж возвращается  домой... Из-под реактора... Жена спрашивает
у врача: "Что делать  с мужем?" -- "Помыть, обнять,  дезактивировать". Сука!
Она  меня  боится...  Забрала  ребенка...  (<i>Неожиданно   серьезно</i>.)  Солдаты
работали...  Возле реактора...  Я  их водил на смену  и  со смены:  "Ребята,
считаю  до  ста.  Все!  Вперед!"  У  меня,  как  и  у  всех,  висел  на  шее
счетчик-накопитель.  После смены  я их  собирал и сдавал  в  первый отдел...
Секретный... Там  снимали  показания,  записывали вроде  бы  что-то  в  наши
карточки,  но, сколько  рентген каждому попало -- военная тайна. Суки!  Б...
Проходит   какое-то  время,  тебе   говорят:  "Стоп!  Больше   нельзя!"  Вся
медицинская информация... Даже при отъезде не сказали -- сколько? Суки! Б...
Теперь они дерутся за власть... За портфели... У них -- выборы... Еще хотите
анекдот? После  Чернобыля  можно  есть  все,  но свое  дерьмо  -- хоронить в
свинце. Ха-ха-ха... Жизнь прекрасна, падла, но так коротка...
     Как  нас  лечить?  Никаких  документов   мы  не  привезли.  Я  искал...
Запрашивал  по  инстанциям... Получил  и храню  три  ответа.  Ответ  первый:
документы уничтожены в связи с тем,  что срок их хранения - три года, второй
-  документы уничтожены  во  время  постперестроечного  сокращения  армии  и
расформирования  частей, третий  -  документы  уничтожены,  потому  что были
радиоактивны. А,  может, их уничтожили,  чтобы никто не  узнал  правду? Мы -
свидетели.  Но мы  скоро  умрем...Чем  помочь нашим  врачам?  Мне бы  сейчас
справочку: сколько? Чего я там набрал? Я  бы  своей суке показал... Я еще ей
докажу, что мы выживем в любых условиях и будем жениться и рожать.
     А вот... Молитва ликвидатора:  "Господи, если ты сделал так, что  я  не
могу, то сделай так, чтобы я не хотел". Пошли вы все в ж..!"

     "Начиналось... Все начиналось, как детектив...
     Во время обеда - звонок  на завод: рядовому запаса такому-то... явиться
в  городской военкомат, чтобы что-то уточнить в документах. Причем - срочно.
А  в военкомате... Таких, как я, было  много, нас встречал капитан и каждому
повторял:  "Завтра поедете в поселок Красное,  где будете проходить  военные
сборы". Утром следующего дня все собрались возле  здания военкомата. Забрали
у нас гражданские документы, военные билеты и посадили в автобусы. И повезли
в  неизвестном  направлении.   О  военных  сборах  уже  никто  не  заикался.
Сопровождавшие нас офицеры на  все  вопросы  отвечали  молчанием. "Братцы! А
если в Чернобыль?!"  - догадался кто-то. Команда: "Замолчать! За паникерские
настроения - военный трибунал по законам военного  времени." Через  какое-то
время  объяснение:  "Мы  находимся  на  военном  положении.  Никаких  лишних
разговорчиков! Кто оставит Родину в беде - тот предатель".
     В  первый день -  увидели атомную станцию издали. На второй уже убирали
вокруг  нее  мусор...  Таскали  ведрами...  Гребли  обыкновенными  лопатами,
зачищали  метлами, с  которыми дворники работают. Скребками. А ясное дело  -
лопата приспособлена для песка и щебня. Но не для мусора, в котором находили
все:  куски пленки, арматуры,  дерева  и  бетона. Как говорится, на  атом  с
лопатой.  Двадцатый век... Трактора и  бульдозеры, которые там  применялись,
были  без водителя, радиоуправляемые, а мы шли за ними и подгребали остатки.
Дышали  этой  пылью. Меняли за  смену  до  тридцати "лепестков Истрякова", в
народе их звали  "намордниками".  Неудобная и несовершенная вещь.  Часто  их
срывали... Дышать невозможно, особенно в жару. Под солнцем.
     После  всего... Еще  три  месяца проходили  военные сборы...Стреляли по
мишеням. Учили новый автомат. На  случай ядерной  войны...<i>(С иронией.)</i> Я так
понимаю... Нас даже не переодели. Ходили в тех же гимнастерках, в сапогах, в
каких были возле реактора.
     Ну, и дали подписать бумагу...  О неразглашении... Я молчал...А если бы
дали говорить, кому  бы я  мог рассказать? Сразу после армии стал  инвалидом
второй  группы.  В двадцать  два  года. Работал  на заводе. Начальник  цеха:
"Прекрати болеть, а то  сократим". Сократили. Пошел  к директору: "Не имеете
права.  Я  --  чернобылец.  Я  вас спасал.  Защищал!" --  "Мы тебя  туда  не
посылали".
     По ночам просыпаюсь от маминого голоса: "Сыночек, почему ты молчишь? Ты
же  не  спишь,  ты лежишь с  открытыми глазами.  И свет  у тебя  горит..." Я
молчу...  Кто  готов  меня  выслушать?  Заговорить  со  мной  так,  чтобы  я
ответил...На моем языке...
     Я одинок..."

     "Уже не боюсь смерти... Самой смерти...
     Но   не   понятно,  как  буду  умирать...  Друг  умирал...  Увеличился,
раздулся... С  бочку... А сосед...  Тоже там был, крановщик. Он стал черный,
как уголь, высох до  детского размера. Не понятно, как  буду умирать... Если
бы я  просил смерти,  то  обыкновенной. Не  чернобыльской.  Одно  мне  точно
известно: с моим диагнозом  долго не протянешь. Почувствовать бы  момент,  и
пулю -- в лоб. Я был и в Афгане... Там с этим легче... С пулей...
     В Афганистан я поехал добровольцем. И в Чернобыль тоже. Сам попросился.
Работал в городе Припять. Город был опоясан двумя  рядами колючей проволоки,
как  на  государственной  границе.  Чистенькие  многоэтажные дома  и  улицы,
покрытые  толстым  слоем  песка,   с  вырубленными  деревьями...   Кадры  из
фантастического фильма... Мы выполняли приказ - "постирать" город и заменить
в нем зараженную почву на глубине двадцати сантиметров таким же слоем песка.
Выходных дней не было. Как на  войне. Храню газетную вырезку... Об операторе
Леониде Топтунове, это  он в ту ночь  дежурил на станции и  нажал на красную
кнопку аварийной  защиты  за несколько минут до взрыва.  Она не сработала...
Его лечили в  Москве. "Чтобы спасти, нужно тело", -- разводили руками врачи.
А у него осталось одно-единственное чистое, необлученное пятнышко на  спине.
Похоронили  на  Митинском кладбище. Гроб выложили  внутри фольгой... Над ним
полтора метра бетонных плит, со свинцовой прокладкой. Приедет отец... Стоит,
плачет... Идут  мимо  люди: "Твой сукин сын взорвал!"  А  он был  всего лишь
оператор... А похоронен, как пришелец из космоса...
     Лучше бы я погиб в Афгане! Честно скажу, наваливаются такие мысли.  Там
смерть была делом обыкновенным... Понятным..."

     "С вертолета...
     Шел  низко над  землей,  наблюдал...  Косули,  дикие  кабаны...  Худые,
сонные. Как на замедленной  съемке двигаются... Они питались травой, что там
росла и пили воду. Не понимали % им тоже надо уйти. Вместе с людьми уйти...
     Ехать -- не ехать? Лететь  --  не лететь? Я -- коммунист, как  я мог не
лететь? Двое  штурманов отказались, что, мол,  жены молодые у них, детей еще
нет, их пристыдили. Карьера кончилась! Был еще мужской суд. Суд  чести! Это,
понимаете, азарт -- он не  смог, а  я пойду. Теперь  я думаю  иначе... После
девяти операций  и двух инфарктов... Теперь я никого не сужу,  я их понимаю.
Молодые ребята. Но сам все равно бы полетел... Это точно. Он -- не смог, а я
-- пойду. Мужское!
     Сверху... С  высоты...Поражало количество  техники: тяжелые  вертолеты,
средние вертолеты... МИ-24 -- это боевой  вертолет... Что можно было  делать
на боевом вертолете в Чернобыле? Или на военном истребителе МИ-2? Летчики...
Молодые ребята... Стоят в лесу возле  реактора,  хватают  рентгены.  Приказ!
Военный  приказ!  Но  зачем  было  посылать  туда  такое  количество  людей,
облучать?  Зачем?!  (<i>Срывается  на  крик</i>).  Требовались  специалисты,  а  не
человеческий   материал.   Сверху...Видно...   Разрушенное   здание,   груды
обвалившегося   хлама...  И  гигантское  количество  маленьких  человеческих
фигурок.  Стоял какой-то  фээргэсовский кран, но  мертвый,  немного по крыше
прошел  и  помер.   Роботы  умирали...  Наши  роботы,  созданные  академиком
Лукачевым для исследований  на  Марсе... Японский  робот,  внешне похожий на
человека...  Но... У  них,  видно сгорала  вся начинка от  высокой радиации.
Солдатики  в  резиновых  костюмах,  в   резиновых  перчатках  бегали...Такие
маленькие, если смотреть с неба...
     Я все запоминал... Я думал, что расскажу  сыну... А приехал: "Папа, что
там?" % "Война." Я не нашел своих слов..."
        Глава вторая

        Венец творения

     <i>Монолог о старых пророчествах</i>

     "Моя девочка... Она не такая, как все... Вот она подрастет, и  она меня
спросит: "Почему я не такая?"
     Когда она родилась...  Это был не ребенок, а  живой мешочек, зашитый со
всех сторон, ни одной щелочки, только глазки открыты. В медицинской карточке
записано:  "девочка,  рожденная   с  множественной  комплексной  патологией:
аплазия ануса, аплазия влагалища,  аплазия левой почки"... Так это звучит на
научном языке, а  на обыкновенном: ни писи, ни попки, одна почка...  Я несла
ее  на второй  день на операцию,  на второй  день  ее  жизни...  Она открыла
глазки, словно и улыбнулась, а я сначала подумала, что хочет заплакать... О,
господи, она улыбнулась! Такие, как она, не живут, такие сразу умирают.  Она
не умерла, потому что  я  ее люблю. За  четыре года --  четыре операции. Это
единственный ребенок в Беларуси, выживший с такой  комплексной патологией. Я
ее  очень  люблю. <i>(Останавливается.)</i>  Я никого  больше не  смогу  родить. Не
осмелюсь.  Вернулась  из роддома:  муж  поцелует  ночью,  я вся дрожу -- нам
нельзя... Грех... Страх... Слышала, как врачи между собой говорили: "Девочка
не в рубашке  родилась, а в панцире. Показать по телевизору, ни одна мать не
рожала  бы". Это  они о нашей  девочке...  Как  нам  после этого любить друг
друга?!
     Ходила в  церковь. Рассказала батюшке. Он говорит, что  надо отмаливать
грехи свои.  Но  в нашем роду никто никого  не  убил...  В чем  я  виновата?
Сначала наш  поселок хотели  эвакуировать, а потом вычеркнули из списков: не
хватило  у государства денег. А я в  это время  полюбила. Вышла  замуж. Я не
знала,  что нам здесь нельзя любить... Много лет назад  моя бабушка читала в
Библии, что наступит на земле время, когда всего будет в изобилии, все будет
цвести  и  плодоносить,  в реках станет  полно  рыбы,  а  в  лесах зверя, но
воспользоваться  этим человек  не  сможет.  Он  не  сможет  и породить  себе
подобного,  продлить бессмертие. Я слушала старые  пророчества, как страшную
сказку. Не верила. Расскажите всем  о моей девочке.  Напишите. В четыре года
она  поет,  танцует,  читает  наизусть стихи. У  нее  нормальное  умственное
развитие, она ничем не отличается от других детей, у нее только другие игры.
Она не играет в "магазин", "в  школу",  она играет с  куклами  "в больницу":
делает им уколы, ставит градусник, назначает  капельницу,  кукла умирает, --
накрывает  ее  белой  простыней. Четыре года мы  с ней  живем в больнице, ее
нельзя оставить там  одну, и она не знает, что жить надо дома. Когда забираю
ее на месяц-два  домой, спрашивает: "А мы скоро  вернемся в больницу?" Там у
нее  друзья,   они  там  живут,  растут.   Ей  сделали   попку...  Формируют
влагалище... После последней операции полностью прекратилось мочеиспускание,
катетор вставить  не удалось  -- нужно  еще  несколько  операций. Но  дальше
советуют оперироваться за границей. А где  нам взять десятки тысяч долларов,
если  муж получает сто двадцать долларов в месяц? Один профессор по секрету,
посоветовал: "С такой  патологией ваш ребенок представляет  большой  интерес
для науки. Пишите  в зарубежные клиники. Их должно это заинтересовать".  И я
пишу...  (<i>Старается  не  заплакать</i>).  Я пишу, что каждые полчаса  приходится
выдавливать мочу  руками,  моча исходит через  точечные отверстия в  области
влагалища. Если это не делать,  откажет единственная  почка. Где еще  в мире
есть  ребенок,  которому  каждые  полчаса надо  выдавливать  мочу  руками? И
сколько это можно выдержать? <i>(Плачет.)</i>  Я  не разрешаю себе  плакать...  Мне
нельзя плакать... Стучу во  все двери. Пишу. Возьмите мою девочку, пусть для
опытов... Для  научных  исследований... ...  Я  согласна,  чтобы  она  стала
подопытным лягушонком,  подопытным  кроликом, только бы она выжила. (<i>Плачет</i>)
Десятки писем написала... О, Господи!
     Пока она не понимает, но когда-нибудь нас спросит: почему она не такая,
как  все?  Почему  ее не  сможет полюбить мужчина?  Почему ей  нельзя родить
ребенка? Почему  у нее никогда не произойдет то, что происходит у бабочки...
у птицы...  у  всех, но  только  не  у  нее... Я  хотела...  Я  должна  была
доказать...  Чтобы... Я  хотела получить документы...  Чтобы  она  выросла и
узнала: это не мы с мужем виноваты... Не наша любовь... <i>(Снова старается  не
заплакать.)</i>  Четыре года воевала...  С врачами, с чиновниками...  Добивалась
приема   в  высоких  кабинетах...   Только  через  четыре  года  мне  выдали
медицинскую  справку, подтверждающую связь ионизирующей радиации (малых доз)
с ее страшной патологией. Мне отказывали  четыре года, мне  твердили:  "Ваша
девочка  -- инвалид детства". Какой  же она инвалид  детства? Она -- инвалид
Чернобыля. Я  изучила свое родословное  древо: не  случалось  у нас  в  роду
такого, до восьмидесяти-девяноста лет все жили, мой дедушка -- до  девяносто
четырех. Врачи оправдывались: "У нас -- инструкция.  Подобные случаи мы пока
должны оценивать, как общее  заболевание.  Вот  через двадцать-тридцать лет,
когда  накопится  банк  данных,  начнем  связывать  болезни  с  ионизирующей
радиацией. С малыми  дозами... С тем, что мы едим и  пьем на нашей земле...А
пока  медицине  и науке об этом  мало  что  известно".  Но я  не  могу ждать
двадцать-тридцать  лет.  Полжизни!  Хотела  подать   на  них  в   суд...  На
государство...  Меня   называли   сумасшедшей,  смеялись,  мол,  такие  дети
рождались и  в  Древней  Греции.  И в  старом Китае.  Один чиновник  кричал:
"Чернобыльских  льгот захотела! Чернобыльских  денег!"  Как  я  не  потеряла
сознание в  его  кабинете... Как не умерла  там от разрыва сердца...  Но мне
нельзя...
     Они не могли понять одного... Не хотели... Мне надо было знать, что это
не мы  с  мужем  виноваты...  Не  наша любовь... (<i>Повернулась  к окну и тихо
плачет</i>.)
     Это  девочка растет...  Все равно девочка... Не  хочу,  чтобы  называли
фамилию... Даже соседи  наши... На одной лестничной площадке всего не знают.
Надену ей платьице, заплету косичку:  "Катенька  ваша  такая  красивая",  --
говорят они мне.  А сама  я так странно смотрю на беременных  женщин...  Как
будто издали... Из-за  угла... Не  смотрю, а  подсматриваю...  Во  мне смесь
разных  чувств:  удивления  и  ужаса,   зависти  и  радости,  какой-то  даже
мстительности. Как-то словила себя на мысли, что с тем же чувством смотрю на
беременную соседскую собаку... На аистиху в гнезде...
     Моя девочка..."
     <i>Лариса З., мать</i>

     <i>Монолог о лунном пейзаже</i>

     "Я вдруг стал сомневаться, что лучше: помнить или забыть?
     Расспросил знакомых... Одни забыли, другие не хотят вспоминать,  потому
что мы ничего не можем изменить, даже уехать отсюда. Даже это...
     Что  я запомнил... В первые  же дни  после аварии из библиотек  исчезли
книги о радиации, о Хиросиме и Нагасаки, даже о рентгене. Пронесся слух, что
это  приказ  начальства, чтобы  не сеять паники. Для нашего  же спокойствия.
Появилась даже шутка такая, что если бы Чернобыль взорвался у папуасов, весь
мир испугался бы,  кроме самих папуасов. Никаких медицинских рекомендаций...
Никакой информации...  Кто мог доставал  таблетки йодистого калия (в аптеках
нашего  города  в продаже их  не было, доставали где-то по великому  блату).
Случалось,  что съедали  горсть  этих таблеток и запивали  стаканом  спирта.
"Скорая помощь" откачивала.
     Приехали первые иностранные журналисты... Первая киногруппа... Они были
в  пластиковых комбинезонах, касках,  резиновых бахилах,  перчатках  и  даже
камера в специальном чехле. А сопровождала  их  наша девушка, переводчица...
Она в летнем платье и босоножках...
     Люди верили каждому печатному  слову, хотя никто правду не печатал.  Не
говорил. С одной стороны, скрывали, с другой, не все понимали. От генсека до
дворника. Потом появились приметы,  все за  ними  следили: пока в городе или
деревне есть  воробьи и голуби,  там можно жить и человеку. Пчела работает -
тоже  чисто  .Ехал в такси, водитель недоумевал,  почему  птицы, как слепые,
падают на стекла,  разбиваются. Как  ненормальные... Сонные...Что-то похожее
на  самоубийство... После смены, чтобы забыть  об этом, он сидел и выпивал с
друзьями.
     Запомнил, как возвращался из командировки... По обе стороны % настоящий
лунный пейзаж...  До самого горизонта тянулись  засыпанные  белым  доломитом
поля. Верхний зараженный слой земли  снят и захоронен,  вместо него насыпали
доломитового  песка.  Как  не  земля... Не  на  земле... Долго  мучился этим
видением  и попробовал написать рассказ. Представил, что  здесь  произойдет,
будет через сто лет: то ли человек, то ли еще что-то скачет на четвереньках,
выбрасывая  длинные задние ноги коленками назад, ночью он  видит все третьим
глазом, а единственное ухо, оно на макушке даже слышит бег муравья. Остались
только муравьи, все остальное на земле и в небе погибло...
     Отправил рассказ в  журнал.  Прислали  ответ, что  это  не литературное
произведение, а пересказ ужаса. Конечно,  у меня не хватило таланта. Но тут,
подозреваю,  еще одна причина.  Я задумался: почему о  Чернобыле мало пишут?
Наши  писатели,  продолжают  писать о  войне, о  сталинских лагерях,  а  тут
молчат. Книг - раз,  два и обчелся. Думаете, случайность? Событие до сих пор
еще  вне культуры.  Травма культуры.  И единственный наш  ответ %  молчание.
Закрываем  глаза,  как  маленькие  дети,  и   думаем:  "Мы  спрятались.  Нас
проминет.".  Из  будущего  выглядывает  что-то,  и  оно  несоразмерно  нашим
чувствам. Способностям  переживать.  Разговоришься с человеком - он начинает
рассказывать и благодарен тебе  за то, что ты его выслушал. Не понял, а хотя
бы  выслушал. Потому что он сам  не понял... Как и  ты... Я разлюбил  читать
фантастику...
     Так что же лучше: помнить или забыть?"

     <i>Евгений Александрович Бровкин, преподаватель</i>
     <i>Гомельского государственного университета.</i>

     <i>Монолог свидетеля, у которого болел зуб,</i>
     <i>когда он видел, как упал Христос и начал кричать</i>

     "Тогда я  думал  о другом... Вам  покажется  странным...  Как раз в это
время я разводился с женой...
     Вдруг приходят,  вручают повестку и говорят, что внизу уже ждет машина.
Такой "воронок" специальный. Как в тридцать седьмом  году... Брали по ночам.
С постели, тепленьких. Потом эта схема перестала работать: жены не открывали
двери  или  врали,  что  мужья  в  командировке,  на  курорте, в  деревне  у
родителей. Им пытались вручить повестки, они не  брали. Начали хватать людей
на работе, на улице, во  время обеденного перерыва в заводских столовых. Как
в тридцать  седьмом... А я был тогда почти сумасшедший... Мне изменила жена,
все остальное казалось  ерундой.  Сел в этот "воронок"... Вели  меня  двое в
штатском, но  с военной выправкой,  шли по бокам,  видно,  боялись, чтобы не
сбежал.  Когда  сел  в машину, почему-то вспомнил американских  космонавтов,
которые летали  на  Луну, и один  из них впоследствии  стал  священником,  а
второй  вроде бы  сошел с  ума? Читал,  что им показалось...  Будто там  они
увидели  остатки городов,  какие-то человеческие следы. Мелькнули  в  памяти
обрывки из газет: наши атомные станции абсолютно безопасны, можно строить на
Красной площади. Возле Кремля. Безопаснее самовара. Что они подобны звездам,
и мы "засеем" ими  всю землю. Но от меня  ушла жена... Я способен был думать
только об этом... Несколько раз пытался покончить с собой, глотал таблетки и
мечтал не проснуться. Мы ходили в один детский сад, учились в одной школе...
В одном институте... (<i>Закуривает сигарету и молчит</i>.)
     Я вас предупреждал... Ничего героического для  писательского пера. Были
мысли,  что вроде бы не  военное  время,  почему я должен  рисковать,  когда
кто-то будет спать с моей женой. Почему опять я, а не  он? Честно говоря, не
видел я там  героев.  Сумасшедших видел, которым  наплевать  на  собственную
жизнь,  и  лихачества  хватало, но  нужды в  нем не  было. У  меня тоже есть
грамоты и благодарности... Но это потому, что мне не  страшно было  умирать.
Наплевать! Это  был даже выход.  Похоронили  бы с почестями... И за казенный
счет...
     ...Там  ты  сразу попадал  в фантастический мир, где соединились  конец
света и каменный век. А во мне все еще обострено... Обнажено... Жили в лесу.
В палатках. В двадцати километрах от реактора. "Партизанили". "Партизаны" --
это те, кого берут на учебные  военные сборы. Возраст -- от двадцати пяти до
сорока лет, многие -- с высшим образованием, среднетехническим, я,  к слову,
учитель истории. Вместо  автоматов выдали нам лопаты.  Перекапывали мусорные
свалки, огороды. Женщины в деревнях смотрели и крестились.  Мы  в перчатках,
респираторах, маскхалатах... Жарит солнце...  Появляемся на их огородах, как
черти.  Инопланетяне  какие-то. Они не понимали,  почему  мы перекапываем их
грядки, вырываем  их чеснок, капусту, когда чеснок, как чеснок, капуста, как
капуста. Бабки крестятся и голосят: "Солдатики, это что -- конец света?"
     В хате  печка  топится, сало жарится. Дозиметр приставишь: не печка,  а
маленький реактор.  "Садитесь, хлопчики,  к  столу",  --  зовут.  Привечают.
Отказываемся. Просят:  "Сто  грамм  найдем.  Садитесь.  Расскажите".  А  что
рассказывать?  На  самом  реакторе  пожарники  топтали  мягкое  топливо, оно
светилось, а они не знали, что это такое. Где уж нам знать?
     Идем отделением. На всех -- один  дозиметр. А в разных местах -- разный
уровень:  один из нас работает,  где  два рентгена, а второй там, где десять
рентген. С  одной  стороны, бесправие,  как  у зэков,  с  другой -- страх. И
загадка. Но у меня страха не было. Смотрел на все со стороны...
     На  вертолете прилетела группа  ученых. В резиновой спецодежде, высоких
сапогах, защитных очках... Космонавты... Подходит к одному бабка:  "Ты кто?"
-- "Я  --  ученый".  -- "Ах, ты  ученый, поглядите  на  него, как разоделся.
Замаскировался. А  мы?"  И за ним -- с палкой.  У меня не раз мелькало,  что
когда-нибудь  ученых  будут вылавливать, как в средние века ловили врачей  и
топили. Жгли на кострах.
     Я видел человека, на  глазах у которого  хоронили его дом...  (<i>Встает и
отходит к окну</i>.) Осталась свежевыкопанная  могила...  Большой прямоугольник.
Похоронили колодец,  его  сад... <i>(Молчит.)</i> Мы %  хоронили землю...  Срезали,
скатывали   ее   большими   пластами...   Я   вас   предупреждал...   Ничего
героического...
     Возвращаемся поздно вечером, потому что работали по двенадцать часов  в
сутки. Без выходных. На отдых только  ночь. Значит, едем на бэтээре. Идет по
пустой  деревне  человек.  Ближе:  молодой  парень  с  ковром  на  плечах...
Невдалеке  "Жигули"... Тормозим.  Багажник  забит телевизорами и обрезанными
телефонами.  Бэтээр  разворачивается  и тараном:  "Жигули"  в  гармошку, как
консервная банка. Никто слова не проронил...
     Хоронили лес... Деревья пилили по полтора метра, упаковывали в целлофан
и  заваливали в могильник. Ночью не мог заснуть. Закрою глаза: что-то черное
шевелится, переворачивается... Как живое... Живые пласты  земли... С жуками,
пауками, червяками... Я  никого  из  них  не знал,  не знал, как их зовут...
Просто  жуки, пауки. Муравьи. А они  маленькие и большие,  желтые  и черные.
Такие разноцветные. У кого-то из поэтов читал, что животные -- это отдельный
народ. Я убивал их десятками, сотнями, тысячами, не зная даже, как их зовут.
Рушил их дома. Их тайны. Хоронил... Хоронил...
     У Леонида Андреева,  которого  я  очень люблю,  есть притча  о  Лазаре,
который заглянул за черту запретного. Он уже  чужой, он уже никогда не будет
своим среди людей, хотя его Христос и воскресил...
     Может, хватит? Вам, понимаю, любопытно, тем, кто там не побывал, всегда
любопытно. Один Чернобыль % в Минске, другой % в самой зоне. Где-то в Европе
%  третий. В  самой  зоне поражало  равнодушие,  с которым говорили о нем. В
мертвой  деревне встретили  старика. Живет один. Спрашиваем  у него:  "А  не
страшно?" А  он  у  нас: "Чего страшно?"  Нельзя  все время  жить в  страхе,
человек  не  может,  проходит  немного времени,  и  начинается  обыкновенная
человеческая жизнь. Обыкновенная... Нормальная... Мужчины пили водку. Играли
в карты. Ухаживали за женщинами. . Много говорили о деньгах. Но не за деньги
там работали, мало кто только за деньги. Работали потому, что надо работать.
Сказали -- работать. И не  задавали вопросов. Мечтали о повышении по службе.
Хитрили, воровали.  Надеялись  на обещанные  льготы:  получить  квартиру вне
очереди и выехать из барака, устроить ребенка в детский сад, купить  машину.
Один у нас струсил,  боялся  вылезать  из  палатки,  в резиновом самодельном
костюме спал. Трус! Его исключили из партии. Он кричал: "Я хочу  жить!"  Все
вперемешку... Встречал там женщин, которые добровольно приехали. Рвались. Им
отказывали,  объясняли,  что  нужны  шоферы,  слесари,   пожарники,  но  они
приехали. Все вперемешку... Тысячи добровольцев... Добровольные студенческие
отряды  и специальный "воронок", по ночам карауливший  запасников... ...Сбор
вещей...Денежные  переводы  в  фонд пострадавших, сотни  людей, безвозмездно
предлагающих кровь и костный мозг... И в тот же момент все можно было купить
за бутылку  водки.  Почетную  грамоту,  отпуск  домой...  Один  председатель
колхоза привезет в отряд  дозиметристов  ящик  водки,  чтобы его  деревню не
записали  в список на эвакуацию, другой отдаст тот же  ящик водки, чтобы его
колхоз  выселили.  Ему  уже   трехкомнатную  квартиру  в  Минске  пообещали.
Радиозамеры  никто  не проверял.  Нормальный  русский хаос.  Мы так живем...
Что-то списывали, продавали... С одной стороны противно,  с  другой -- идите
вы все к чертовой матери!
     Прислали  студентов.   Они  вырывали  на  полях  лебеду.  Гребли  сено.
Несколько пар было совсем  молоденьких. Муж и  жена. Они еще за руку ходили.
Это было невозможно видеть. А места  такие красивые! Такое великолепие! Ужас
был еще ужаснее, потому что красиво. И человеку надо отсюда уходить. Бежать,
как злодею. Как преступнику.
     Каждый день  привозили газеты. Я читал  только заголовки: "Чернобыль --
место  подвига", "Реактор  побежден",  "А  жизнь продолжается".  Были у  нас
замполиты, проводились политбеседы.  Нам говорили, что  мы  должны победить.
Кого?  Атом? Физику? Космос? Победа у нас  не  событие, а процесс.  Жизнь --
борьба.  Отсюда  такая  любовь к наводнениям,  пожарам...  Землетрясениям...
Нужно место  действия,  чтобы  "проявить  мужество и героизм".  И  водрузить
знамя.  Замполит  читал заметки в газетах о "высокой сознательности и четкой
организованности", о  том,  что  через  несколько дней  после катастрофы над
четвертым реактором  уже  развевался красный флаг.  Полыхал. Через несколько
месяцев его  сожрала высокая радиация.  Флаг снова подняли. Потом новый... А
старый рвали себе на память, запихивали куски под бушлат возле сердца. Потом
везли   домой...  Показывали  с  гордостью   детям...Хранили...  Героическое
безумие! Но я тоже такой...  Ничуть не лучше Я мысленно пытался представить,
как солдаты поднимаются на крышу... Смертники. Но они полны чувств... Первое
-  чувство долга, второе -  чувство родины. Скажете: советское язычество? Но
дело в том, что  дали  бы мне тогда  в руки знамя, я  тоже  бы  туда  полез.
Почему?  Не  отвечу. Ну, и, конечно,  не последнее дело, что  тогда  мне  не
страшно было  умереть... Жена даже письма не прислала.  За полгода ни одного
письма... (<i>Останавливается</i>.)
     Хотите   анекдот?    Бежал   из   тюрьмы   заключенный.   Спрятался   в
тридцатикилометровой зоне. Словили.  Отвели к дозиметристам. Так "светится",
что его ни в тюрьму, ни в больницу,  ни к людям. (<i>Смеется</i>.) Анекдоты мы  там
любили. Черный юмор.
     Прибыл я туда, когда птицы сидели в гнездах, уезжал -- яблоки лежали на
снегу. Не все  мы  успели захоронить... Хоронили землю  в земле... С жуками,
пауками, личинками...  С  этим  отдельным народом. Миром. Самое сильное  мое
впечатление оттуда... О них...
     Ничего я вам не рассказал... Обрывки... У того же Леонида Андреева есть
рассказ: один житель Иерусалима, мимо дома которого вели Христа, все видел и
все слышал, но у него в  это время болел зуб. На  его глазах  Христос  упал,
когда  нес крест,  упал  и начал кричать,  он все это видел, но у него болел
зуб, и он не выбежал на улицу. Через два дня, когда зуб перестал болеть, ему
рассказали, как  Христос воскрес, тогда он подумал:  "Ведь я  мог быть этому
свидетелем, но у меня болел зуб".
     Неужели  так  все время?  Никогда  человек  не равен  великому событию.
Всегда оно ему не по плечу. Мой отец защищал  Москву в сорок втором. То, что
участвовал в истории, он понял через десятки лет. Из книг, из фильмов. А сам
вспоминал: "Сидел в окопе. Стрелял. Взрывом засыпало.  Полумертвого санитары
выволокли". И все.
     А меня тогда бросила жена..."
     <i>Аркадий Филин, ликвидатор</i>

     <i>Три монолога о "прахе ходящем"</i>
     <i>и "земле говорящей"</i>

     <i>Председатель  Хойникского  добровольного общества охотников и рыболовов
Виктор  Иосифович  Вержиковский  и два  охотника --  Андрей  и Владимир,  не
захотевших назвать фамилии.</i>

     %  Первый  раз я убил лису... В детстве... Второй раз  лосиху... Лосих,
поклялся, никогда не убивать. У них такие выразительные глаза...
     % Это мы, люди, что-то понимаем, а животные просто живут. И птицы.
     %  Осенью косуля очень чуткая. Если еще ветер дует от  человека, то уже
все -- не подпустит. А лиса хитрая.
     % Тут бродит один... Выпьет, лекции всем читает. Учился  на философском
факультете,  потом  в  тюрьме  сидел. В зоне встретишь  человека, он никогда
правду о себе не расскажет.  Редко. А  этот разумный мужик... "Чернобыль, --
говорит,  --  для  того,  чтобы  дать  философов".  Животных  называл  "прах
ходящий", а человека  -- "землей говорящей". А "земля говорящая" потому, что
мы кушаем землю, то есть из земли строимся...
     %  Зона тянет... Как магнит, скажу я вам. Эх, барыня-сударыня!  Кто там
побывал... Тот душой будет тянуться...
     % Я  книжку  читал... Были  святые, которые разговаривали с  птицами  и
зверями. А мы думаем, что они человека не понимают.
     % Ну, хлопцы, надо по порядку...
     % Давай-давай председатель. А мы покурим.
     %  Значит, такое дело... Вызывают меня в  райисполком: "Слушай, главный
охотник:  в  зоне  осталось много домашних  животных  -- кошки,  собаки,  во
избежание эпидемии их требуется  отстрелять. Действуй!" На  следующий день я
всех созвал, всех  охотников. Объявляю, что  так и  так...  Никто  не  хочет
ехать,  потому  что  не  выдали никаких  защитных  средств.  Я  обратился  в
гражданскую  оборону --  у них  ничего  нет. Ни одного респиратора. Пришлось
ехать на цементный завод и брать  там маски. Такая тоненькая пленочка...  От
цементной пыли... А респираторов не дали.
     % Там солдат встречали. В масках, в перчатках, на бронетранспортерах, а
мы  в  рубашках,  повязочка  на  носу.  В  этих  рубашках  и  сапогах  домой
возвращались. В семью.
     % Сколотил  две  бригады...И  добровольцы нашлись.  Две  бригады...  По
двадцать  человек. К каждой прикрепили ветврача и человека с санэпидстанции.
Был еще трактор с ковшом и самосвал. Обидно, что не дали защитных средств, о
людях не подумали...
     %  Зато премии  давали --  по  тридцать  рублей.  А бутылка водки в  те
времена стоила три рубля.  Дезактивировались... Откуда-то рецепты появились:
ложку  гусиного помета на бутылку водки. Два дня настоять и пить.  Чтобы это
дело...  Ну,  мужское  наше...Не пострадало...Частушки были, помните?  Уйма.
"Запорожец"  -- не машина, киевлянин --  не мужчина. Если хочешь быть отцом,
оберни яйцо свинцом". Ха-ха...
     %  Ездили  мы по зоне  два месяца,  в  нашем  районе половину  деревень
эвакуировали. Десятки деревень: Бабчин, Тульговичи... Первый раз приехали --
собаки бегают  возле  своих домов. Сторожат.  Людей ждут. Обрадовались  нам,
бегут  на человеческий голос... Встречают...  Стреляли в доме,  в сарае,  на
огороде.  Вытаскивали  на  улицу   и  грузили  в  самосвалы.  Оно,  конечно,
неприятно. Они не могли понять: почему  мы  их  убиваем? Убивать было легко.
Домашние  животные... У них нет страха  оружия,  страха человека... Бегут на
человеческий голос...
     % Ползла черепаха... Господи!  Мимо пустого дома. Аквариумы в квартирах
стояли... С рыбками...
     % Черепах не убивали. Передним  колесом "уазика" наезжаешь на черепаху,
панцирь выдерживает. Не лопается. По  пьянке, конечно, передним колесом.  Во
дворах  клетки  настежь...  Кролики  бегают... Нутрии были  закрыты,  их  мы
выпускали,  если рядом какая вода: озеро, речка, -- они уплывали. Все кинуто
наспех. На время. Ведь как было?  Приказ об эвакуации: "На три дня". Женщины
голосят, дети  плачут, скотина  кричит. Маленьких детей  обманывали: "Едем в
цирк".  Люди  думали возвращаться...  Такого  слова  не было "навсегда". Эх,
барыня-сударыня! Скажу я вам, военная обстановка. Кошки заглядывали в глаза,
собаки  выли,  прорывались  в автобусы.  Дворняжки,  овчарки...  Солдаты  их
выталкивали. Пинали.  Они  долго бежали за  машинами...  Эвакуация... Не дай
Бог!
     % Значит, такое  дело... Вон у  японцев  была Хиросима,  так они сейчас
впереди всех. На первом месте в мире. Значит...
     %  Есть  возможность  пострелять, да  еще в  бегущее,  живое. Охотничий
азарт.  Выпили  --  и поехали.  На  работе мне  засчитывался  рабочий  день.
Начисляли зарплату. Могли, конечно,  за  такую работу  надбавить. Премия  --
тридцать рублей, но уже деньги не те были,  что при коммунистах. Уже оно все
поменялось
     % Дело  такое... Сначала дома стояли опечатанные, с пломбами. Пломбы мы
не срывали. Сидит за  окном кошка,  как  ты  ее  достанешь? Не трогали. Пока
мародеры не полезли -- двери повыбивали, окна разбили, форточки. Разграбили.
Первым  делом исчезли магнитофоны, телевизоры... Меховые  изделия... А потом
увезли все вчистую. Валяются на полу одни  алюминиевые ложки...  И уцелевшие
собаки  переселились  в дом...  Заходишь -- он на тебя  бросается... Они уже
перестали людям  верить... Я зашел -- сука посреди  комнаты лежит  и  щенята
вокруг. Жалко? Оно, конечно, неприятно...  Я  сравнивал...  По  сути дела мы
действовали,  как  каратели.  Как  в  войну.  По  той  же  схеме...  Военная
операция... Мы тоже приезжаем, берем в кольцо деревню, и собаки, как услышат
первый выстрел, уже бегут. В лес бегут. Кошки хитрее, и им легче спрятаться.
Котенок  в  глиняный  горшок  залез...  Я  его  вытряхивал...  Из-под  печки
вытаскивали... Неприятное  чувство... Ты в  дом, а  кошка мимо  сапог пулей,
бегаешь за ней с ружьем.  Худые они,  грязные. Шерсть  клочьями.  На  первых
порах  было  много  яиц,   куры  пооставались.  Собаки  и  кошки  ели  яйца,
закончились яйца, съели кур. И лисы кур ели, лисы  уже жили в деревне вместе
с собаками. Значит, кур не стало, собаки поели кошек. Бывали случаи, что  мы
свиней в сараях находили... Выпускали... В погребах закаток всяких:  огурцы,
помидоры... Мы пооткрываем и в корыто им бросаем. Свиней не убивали...
     %  Старуху  встретили...  Закрылась  в хате:  пять  котов  у  нее и три
собаки...  "Не бей собаку, и  она была человеком", % не давала... Проклинала
нас.  Мы силой забрали, но одного  кота  и одну собаку  оставили.  Обзывала:
"Бандиты! Тюремщики!"
     %  Ха-ха... "Под горою пашет  трактор, на  горе горит реактор.  Если  б
шведы не сказали, до сих пор еще б пахали". Ха-ха...
     % Пустые деревни...  Одни  печи стоят. Хатыни! Живут дед с бабой. Как в
сказке.. Им не страшно. А  другой  бы сошел  с ума!  Ночью  старые пни жгут.
Волки огня боятся.
     %  Значит, такое  дело...  Запахи... Я  все не мог понять, откуда такой
запах в деревне?  Шесть километров  от реактора... Деревня  Масалы... Как  в
рентген-кабинете. Пахло йодом... Какой-то кислотой... А  говорят  - радиация
не  пахнет.  Не знаю... А стрелять приходилось в  упор... Значит, сука лежит
посреди  комнаты  и щенята кругом...  Набросилась на меня --  пулю  сразу...
Щенята  лижут руки, ластятся. Дурачатся.  Стрелять приходилось в  упор...Эх,
барыня-сударыня! Одну собачку...  Пуделек черненький...  Мне его до сих  пор
жалко. Нагрузили  их полный  самосвал,  с верхом. Везем к "могильнику"... По
правде сказать, обыкновенная  глубокая яма, хотя положено  копать так, чтобы
не  доставать  грунтовые  воды  и  застилать  дно целлофаном.  Найти высокое
место... Но это  дело, сами понимаете,  повсеместно нарушалось: целлофана не
было, место долго не искали. Они, если недобитые, а только раненые, пищат...
Плачут...  Высыпали  их из самосвала  в  яму,  а  этот  пуделек карабкается.
Вылазит. Ни у кого патрона не осталось. Нечем добить... Ни одного патрона...
Его назад в яму спихнули и так землей завалили. До сих пор жалко.
     А кошек было намного меньше,  чем собак. Может, они за людьми ушли? Или
попрятались? Пуделек домашний... Балованный...
     % Убивать лучше издалека, чтобы не встретиться глазами.
     % Ты учись метко стрелять, чтобы не добивать.
     % Это мы, люди, что-то понимаем, а они просто живут. "Прах ходящий"...
     % Лошади... Их вели на убой... Они плакали...
     % И я добавлю... Душа есть у всякой живой твари. С детства отец к охоте
приучил.  Косуля раненая... Лежит... Она  хочет,  чтобы  ее  пожалели,  а ты
добиваешь.  В последнюю минуту  у нее вполне осознанный, почти  человеческий
взгляд. Она тебя ненавидит. Или мольба: я тоже хочу жить! Хочу жить!
     % Учись! Скажу я вам,  добивать неприятнее, чем убивать. Охота  --  это
спорт,  вид спорта.  Почему-то  никто  не  ругает рыбаков,  а  охотников все
ругают. Несправедливо!
     % Охота и война -- главные занятия для мужчины. Испокон веков.
     % Я не мог признаться сыну... Ребенок. Где я  был? Что делал? Он до сих
пор  думает,  что  папа  там  кого-то  защищал. Стоял  на боевом  посту!  По
телевизору   показывали:   военная  техника,  солдаты.  Много  солдат.   Сын
спрашивает: "Папа, ты был, как солдат?"
     %  С нами поехал оператор  с телевидения... Помните? С камерой. Плакал.
Мужик... А плакал... Все хотел увидеть трехголового кабана...
     %  Ха-ха...  Лиса видит:  катится  по лесу Колобок. "Колобок,  куда  ты
катишься?" -- "Я  не Колобок, я ежик чернобыльский". Ха-ха... Как говорится,
мирный атом -- в каждый дом!
     % Человек, скажу я вам,  умирает, как животное. Я видел... Много раз...
В  Афганистане...  Меня  ранило в живот, лежу на  солнце.  Жара невыносимая.
Пить!!  "Ну, --  думаю,  -- сдохну,  как  скотина".  Скажу  я  вам, и  кровь
одинаково течет. Как и у них. И болит.
     %  Милиционер,  что с  нами  был,  того... Умом  тронулся.  В  больнице
лежал... Все сиамских кошек жалел, дорогие,  мол, они на  базаре.  Красивые.
Того парень...
     %  Идет  корова с  теленком. Не стреляли.  И лошадей не  стреляли.  Они
боялись  волков, человека не  боялись. Но лошадь лучше может себя  защитить.
Первыми погибли от волков коровы. По закону джунглей.
     %  Из Беларуси скот  везли и продавали в Россию.  А телки лейкозные. Но
зато сбывали их подешевке.
     % Больше всего жалко стариков... Они подходят к нашим машинам: "Погляди
ты  там, хлопчик,  на мою хату".  Ключ в руки суют:  "Забери костюм. Шапку".
Гроши дают... "Как  там моя собака?" Собаку пристрелили,  дом  разграбили. А
они  никогда туда не вернутся. Как  это сказать?  Я  ключи не брал. Не хотел
обманывать. Другие  брали: "Где  самогонку  сховал? В каком  месте?"  Дед  и
скажет... Находили целые бидоны, большие бидоны из-под молока.
     % Попросили на  свадьбу  убить дикого  кабана.  Заказ!  Печень в  руках
расползается... Все равно заказывают... На свадьбу, на крестины.
     %  Стреляем и для науки. Один раз  в квартал: два зайца,  две лисы, две
косули.  Все зараженные. Но все равно и себе бьем, едим. Поначалу боялись, а
теперь  пообвыкли. Что-то  есть надо, на Луну все не переселимся.  На другую
планету.
     %  Кто-то  шапку из лисы купил на базаре --  облысел. Армянин купил  по
дешевке автомат из "могильника" -- умер. Пугали один одного.
     % А у меня там ничего ни в душе, ни  в голове не происходило... Мурки и
Шарики.. Эх. барыня-сударыня!. Стрелял. Работа.
     % Я разговаривал с водителем, который вывозил дома оттуда. Зону грабят.
Продают.  Хотя  это  уже  не школа, не дом  и  не детский садик, а  номерные
объекты  дезактивации. Вывозят!  Мы встретились с ним то  ли в бане,  то  ли
возле пивного ларька? Не помню точно. Так вот он рассказывал: подъезжают  на
КамАЗе, за три  часа дом разбирают и их возле города  дачники перехватывают.
Рвут на части.  Зону раскупили на дачи. Они деньги получат и еще их накормят
и напоят.
     % Среди нашего брата есть хищники... Охотники-хищники... А другие любят
просто походить по лесу. Охотятся на мелкого зверя. На птицу.
     % Скажу я вам... Столько людей пострадало, а никто  за это не  ответил.
Посадили руководство атомной станции, и все. В  той системе...  Сказать, кто
был  виноват -- очень  трудно. Если вам приказали сверху, что вы должны были
делать?  Одно - выполнять. Они  что-то там испытывали.  Читал в газетах, что
военные плутоний нарабатывали... Для атомных бомб... Поэтому и громыхнуло...
Если грубо, то вопрос стоит так:  почему -- Чернобыль? Почему -- у нас, а не
у французов или у немцев?
     % Застряло в памяти...  Такое дело... Жалко, что ни у  кого не осталось
тогда ни одного  патрона, нечем  было пристрелить. Того пуделька... Двадцать
человек... Ни одного патрона к концу дня...

     <i>Монолог о том, что мы не умеем</i>
     <i>жить без Чехова и Толстого</i>

     "О чем я молюсь? Спросите меня: о чем я молюсь? Я не в церкви молюсь. А
одна... Утром или вечером... Когда все в доме спят...
     Я хочу  любить! Я  люблю!  Я молюсь за  свою любовь! А мне... (<i>Обрывает
фразу.  Вижу,  что говорить не  хочет</i>.) Вспоминать?  Может, надо  на  всякий
случай  оттолкнуть от себя... Отодвинуть... Я таких книг не читала... В кино
не видела... В кино я видела войну. Мои бабушка и дедушка вспоминают,  что у
них не было детства, была война. Их детство  -- война, а мое -- Чернобыль. Я
оттуда...  Вот вы пишете, но ни одна книга не помогла мне, не  объяснила. Ни
театр, ни кино. Я разбираюсь в этом без  них. Сама. Мы все  переживаем сами,
мы  не  знаем,  что с этим  делать. Умом я  это  понять  не  могу.  Особенно
растерялась  моя  мама,  она преподает в школе  русский  язык  и литературу,
всегда  учила  меня  жить  по  книжкам.  И вдруг таких  книжек  нет...  Мама
растерялась... Без книжек жить она не умеет. Без Чехова и Толстого...
     Вспоминать?  Я хочу  и не  хочу вспоминать... (<i>То  ли прислушивается  к
себе, то ли спорит сама с собой</i>.) Если ученые ничего не знают, если писатели
ничего не знают, тогда мы им поможем своей жизнью и смертью. Так считает моя
мама... А я хотела бы об этом не думать, я хочу быть счастливой. Почему я не
могу быть счастливой?
     Жили мы в Припяти, рядом с атомной станцией, я там  родилась и выросла.
В  большом панельном  доме,  на  пятом этаже. Окна  -- на  станцию. Двадцать
шестого  апреля... Многие потом рассказывали, что они точно слышали взрыв...
Не знаю, в нашей семье никто его не заметил. Утром я проснулась,  как обычно
- в школу. Услышала гул. Из  окна увидела, как над крышей нашего  дома завис
вертолет.  Ну  и  ну!  Будет что рассказать  в  классе! Разве я знала... Что
осталось  всего  два дня...  Из  нашей прежней жизни...  Было еще два дня --
последних два дня в нашем  городе. Его уже нет. То, что осталось, уже не наш
город. Запомнилось,  как  сосед с биноклем  сидел на  балконе,  наблюдал  за
пожаром. По прямой, наверное, километра три. А мы... Девчонки и мальчишки...
Мы  днем на велосипедах сгоняли на станцию,  у кого  велосипедов не было, те
нам завидовали.  Никто не ругал. Никто!  Ни родители, ни учителя. К обеду на
берегу  реки не стало рыбаков, они возвратились черные, так за месяц  в Сочи
не загоришь. Ядерный загар! Дым над станцией стоял  не  черный, не желтый, а
голубой. С голубизной. Но нас никто не ругал... Воспитание, наверное, такое,
что опасность могла быть только военная: взрыв слева,  взрыв справа... А тут
--  обыкновенный  пожар,   тушат  его  обыкновенные  пожарники...  Мальчишки
хохмили: "Выстраивайтесь длинными  рядами на кладбище. Кто выше -- тот умрет
первый". Я -- маленькая. Я не помню страха, но я помню много странных вещей.
Ну,  необычных...Подружка   рассказывала,  как  они  со  своей  мамой  ночью
закапывали во  дворе деньги и  золотые вещи, боялись забыть это место.  Моей
бабушке,  когда  ее  провожали  на  пенсию,  подарили  тульский самовар, она
почему-то больше всего беспокоилась об этом самоваре и дедушкиных медалях. И
о   старой  швейной  машинке   "Зингер".   Где  мы  их  спрячем?  Скоро  нас
эвакуировали... Это слово "эвакуация" принес с работы  папа: "Мы  уезжаем  в
эвакуацию". Как в военных  книжках... Уже  сели в автобус,  папа вспоминает,
что он  что-то  забыл. Бежит  домой.  Возвращается  с  двумя  своими  новыми
рубашками... На вешалке... Это было странно... На папу непохоже...В автобусе
все  сидели  молча,  смотрели в окно. У солдат неземной вид,  они  ходили по
улицам в белых маскировочных халатах и  масках. "Что с нами будет?" -- шли к
ним люди. "Почему вы у нас спрашиваете, -- злились они, -- вон белые "Волги"
стоят, там начальство".
     Уезжаем... А небо голубое-голубое. Куда мы едем? В сумках  и  сетках --
пасхальные  куличи, крашеные  яйца.  Если  это война,  то я  ее  по  книжкам
представляла  иначе. Взрыв  слева,  взрыв справа... Бомбежка... Двигались мы
медленно,  мешал скот. По  дорогам  гнали  коров,  лошадей...  Пахло пылью и
молоком... Водители матерились, кричали на  пастухов: "Что по дороге гоните,
такую мать?! Пыль радиоактивную  поднимаете! Шли бы по полю, по лугу".  Те в
ответ тоже  матом,  оправдывались, что  жалко  топтать  зеленое жито, траву.
Никто не верил,  что назад  мы уже  не вернемся. Такого  же никогда не было,
чтобы  люди не возвращались  домой.  Немного кружилась  голова и  першило  в
горле. Старые женщины не плакали, плакали молодые. Плакала моя мама...
     Приехали в Минск... Но место в поезде мы купили у проводницы за тройную
цену.  Она  всем принесла  чай,  а  нам  сказала: "Давайте  свои кружки  или
стаканы". До нас сразу не  дошло... Стаканов, что ли, не хватает?  Нет!  Нас
боятся... "Откуда?" -- "Из Чернобыля". И человек боком-боком от нашего купе,
детей не пускают, чтобы бегали  мимо. Приехали в Минск, к  маминой  подруге.
Маме  моей  до сих пор стыдно,  что мы в своей "грязной" одежде, обуви ночью
ввалились  в чужую  квартиру.  Но нас приняли, накормили.  Жалели.  А  зашли
соседи: "У вас гости? Откуда?" -- "Из Чернобыля". И они тоже боком-боком...
     Через месяц родителям разрешили съездить и посмотреть квартиру. Забрали
они теплое одеяло, мое осеннее пальто и полное собрание писем Чехова, мамино
самое любимое. Кажется, семь томов. Бабушка... Наша бабушка...Она понять  не
могла, почему не взяли пару банок клубничного варенья, которое я любила, оно
же  в  банках,  закрыто  крышками...  Железными  крышками...  На  одеяле  мы
обнаружили "пятно"... Мама стирала, чистила пылесосом,  ничего  не  помогло.
Сдали в химчистку...  А оно все равно "светилось"... Это "пятно"... Пока  не
вырезали ножницами. Все знакомое, привычное: одеяло, пальто... А я не  могла
уже спать  под этим одеялом... Надеть это  пальто...  У  на