подтвердила, укрепила и даже углубила. Зарабатывая не 130, а 170-200 рублей в месяц, шоферы тратили столько сил и трудились с такой нагрузкой, что давно бы бросили шоферское дело, если бы держались только за деньги. Стало быть, не отвергнув "мешающей детали", мы с ее помощью проникли в суть профессии поглубже, узнали много скрытых подробностей, окунулись в густой человеческий быт. Убежден, верную концепцию никакие "мешающие детали" не в силах поколебать, и потому не нужно от них отказываться. Более того, если концепция верна, никакие детали не могут ей быть "мешающими". Ну а если реальная действительность все же ломает наше предвидение, то грош ему цена, такому предвидению, туда ему и дорога. А. Аграновский, размышляя о "мешающих деталях", однажды вспомнил слова Шерлока Холмса: "Побочные обстоятельства бывают иногда так же красноречивы, как муха в молоке". В нашем журналистском деле очень важно определить, где "молоко", а где "красноречивая муха", и ни при каких случаях, жертвуя молоком, не выбрасывать вместе с ним красноречивых мух. Только нельзя обманывать читателя, нельзя вводить его в заблуждение. Чем быть предвзятым, лучше быть послевзятым. В.Г. Белинский в свое время писал: "Часто путешественники вредят себе и своим книгам дурною замашкою видеть в той или иной стране не то, что в ней есть, но то, что они заранее, еще у себя дома, решились в ней видеть, вследствие односторонних убеждений, закоренелых предрассудков или каких-нибудь внешних целей и корыстных расчетов. Нет ничего хуже кривых и косых взглядов, нет ничего несноснее искаженных фактов. А факты можно искажать и не выдумывая лжи... стоит только обратить внимание преимущественно на те факты, которые подтверждают заранее составленное мнение, закрывая глаза на те, которые противоречат этому мнению" [3]. Итак, квинтэссенция: в тему нельзя врываться, в нее надо входить медленно, размышляя; в итоге размышлений должна создаваться концепция - мыслительная модель будущего произведения, свободная от предвзятости; предвзятость - плен для журналиста, концепция - его свобода; если концепция, повторю, верна, для нее не существует "мешающих деталей", если ошибочна - все детали для нее "мешающие". Вспомните Пушкина: Промчалось много, много дней С тех пор, как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне, - И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Еще не ясно различал. [4] Переведем на наш профессиональный язык: тема, впервые явившаяся журналисту, не мешает и не должна мешать его свободному роману, даль которого газетчик хоть и различает, но пока еще не ясно. Однако да здравствует главное - концепция, тот самый магический кристалл, с помощью которого и через который можно разглядеть любые дали документального повествования. Прошу заметить, что наш разговор о концепциях, предвзятости и "мешающих деталях" ведется отнюдь не во имя демонстрации гибкости ума или способности виртуозно жонглировать терминами. Разговор этот должен обнажить перед молодыми журналистами метод работы современного газетчика и суть метода, заключенную в такой объективности, которая освобождена от предвзятости, этой родной сестры конъюнктурщины, но не освобождена от трезвого, реалистичного и принципиального подхода к явлениям действительности. Угол зрения Мы много говорили о том, как выходить на тему, откуда ее брать, но пока еще не касались наиважнейшего вопроса, без ответа на который нечего и думать о сборе материала: какая имеется в виду тема? Любая ли? Ну, понятно: актуальная, ведь мы газетчики. Понятно: значительная по проблематике, на то мы и публицисты, а публицистика по мелководью не плавает. Понятно: острая и, как минимум, имеющая свежий поворот. А вот достаточно ли всем понятно, что тема, избираемая журналистом, должна быть максимально приближена к его личности, соответствовать его знаниям, находиться в кругу его интересов и симпатий? Впрочем, что значит "должна"? Быть может, это вовсе не обязательно? Тем более что опытные журналисты, хорошо владеющие техникой, умеют "прикрывать" и свою антипатию к теме, и даже отсутствие собственных знаний по конкретной проблеме. Иными словами: я "за" или "против" многотемья; "за" или "против" узкой специализации? Что дает, с моей точки зрения, большую эффективность: широта тематического охвата, но при выраженном дилетантизме журналиста, или узость, но сопряженная с истинной глубиной? Спор этот старый, хотя, казалось бы, чего тут ломать копья. Идеально было бы при широте охвата да обеспечивать рекордную глубину. Однако как достичь такого идеала? Одни считают, что ближайший путь к идеалу лежит через узкую специализацию, другие отдают предпочтение широкой дороге многотемья. Моя позиция не столь однозначна, но одно для меня бесспорно: в основе любого творчества должны лежать фундаментальные знания. Мгновенной озаренности, как и гениального наития, хватает ненадолго, а чтобы целую жизнь прожить, да еще журналистскую, из сплошной суеты состоящую, из бесконечных заданий сотканную, из миллиарда строк сложенную, - какая тут, к черту, озаренность! Работать надо из года в год, изо дня в день, из часа в час! Теперь-то я могу наконец заявить в полный голос, что, ратуя за создание концепций, я ратовал прежде всего за фундаментальность знаний журналиста, как раз и выраженных в этих концепциях, за информированность, за основательность жизненного и социального опыта. В конце концов, - поставим вопрос и так, - что первично в нашем деле: личностные качества, которые позволяют заниматься журналистикой, или занятия журналистикой, которые дают возможность накопить необходимые качества? У меня нет сомнений: только личность, непременно личность и еще раз личность, она первична, а уж потом, пожалуйста, копите недостающие качества! Нельзя построить второй этаж, пропустив первый. Обращусь к опыту известных журналистов "Комсомольской правды" и попробую разобраться, "кто" есть "кто". Василий Песков. Наверное, я посчитал бы его узким специалистом "по природе", если бы публикации на эту тему не имели такого нравственного воздействия на читателя. Кроме того, я не знал бы тогда, "к чему" отнести знаменитую серию публицистических материалов Пескова (написанных в соавторстве с Б. Стрельниковым) "По Америке" и его яркие репортажи о полетах в космос, и острейшую статью, посвященную хозяйственной проблеме, развитию рыбного промысла в стране, и автобиографический очерк "Я помню...", повествующий о военных годах. Можно долго перечислять темы, которых коснулся в своем творчестве "узкий специалист" В. Песков, демонстрируя завидное разнообразие. В таком случае, быть может, избрать критерием качество публикаций? Но кто возьмет на себя роль оценщика? Читатель? Хорошо. И вот, представим себе, "Окна в природу", наиболее популярные у читателя, выходят на первое место, что вроде бы позволяет нам отнести автора к числу "узких специалистов". Но, во-первых, никто читательского опроса по этому поводу не проводил, это всего лишь наше допущение. Во-вторых, известно, что популярность журналиста иногда объясняют не столько качеством, сколько количеством его выступлений в газете. Если так, то "Окна в природу", публикуемые со строгой периодичностью, "забьют" прочие материалы Пескова, оттеснят качество как критерий на второй план, то и надежность нашего вывода об "узости" журналиста будет ничтожной. (В "Известиях", я слышал, по данным читательского опроса, наиболее популярной однажды оказалась мною уважаемая Татьяна Николаевна Тэсс, но злые языки утверждали, что читатели просто путают "ТАСС" и "ТЭСС".) Так, спрашивается, "узкий" или "широкий" специалист В. Песков? Ответ уже на кончике языка, но не будем торопить себя с выводами. Ярослав Голованов. Я бы сделал науку его "узкой" профессией, тем более что и по должности он - научный обозреватель. Но куда девать в таком случае знаменитую публицистическую статью Голованова "Халтура"? И громкое, филигранно отточенное выступление в "Комсомольской правде", связанное с именем фигуриста Горшкова? И публицистический очерк о председателе колхоза? И "открытое письмо" министру путей сообщения, в котором поднимаются вопросы сервиса на железной дороге? Однако не могу отрицать и того, что наука - "конек" Я. Голованова, что в ней он как рыба в воде. Иван Зюзюкин. Я бы считал его "узким специалистом" по школьному воспитанию, по школам вообще и педагогам в частности - тому многочисленные подтверждения в виде очерков, опубликованных, например, под рубрикой "Люди, я расту!". Но что делать с материалом "Стратонавты", который, кстати, логичнее "отдать" Голованову? И с прекрасной документальной повестью "На минном поле", опубликованной некоторое время назад в "Комсомолке"? Инна Руденко. "Жена", "Женщины", "Просто правда", "Он и она" - тут уж, казалось бы, нет никаких сомнений: специалист по так называемой морально-нравственной теме. И вдруг - но вдруг ли? - философский материал о преподавании литературы в школе, "экономический очерк" о строителе Злобине и его бригадном подряде, очерк об актере, исполнявшем роль Корчагина в телевизионном фильме, очерк об Алле Пугачевой, потом о Юрии Власове, - "не счесть алмазов"! Я нарочно начал с тех журналистов, кто даже в редакции имеет амплуа "узких специалистов", но если мы их так просто "развенчали", что говорить о Капитолине Кожевниковой, о Николае Боднаруке, о Татьяне Агафоновой, о Лидии Графовой, о Викторе Липатове, которые в "узких" никогда не ходили и "всеядность" которых просто поразительна! Да и я, грешным делом, ухитрился выступать в газете на темы моральные, нравственные, хозяйственные, связанные с воспитанием, научные, исторические, экономические, социальные, имеющие отношение к преступности, - какой страшный разброс! Плохо это? Хорошо? И о чем свидетельствует? Не отрицаю: есть в журналистике и "однотемники". В "Известиях", например. Юрий Феофанов, который специализировался на юридической тематике, в "Советском спорте" - Станислав Токарев, в "Комсомольской правде" - Юрий Шакутин, (сельская тема). Порывшись в памяти, каждый из нас может добавить еще несколько фамилий. Но не следует обольщаться: даже "чистые однотемники" лишь до тех пор могут называться "чистыми", пока не заняты человековедением, пока не раскрывают проблемы через людей и их отношения, пока не воздействуют на эмоции и чувства читателей. "Узкая специализация" Ольги Чайковской по юридической тематике не мешает ей быть журналистом весьма широкого профиля. Спортивные репортажи Павла Михалева в "Комсомолке" несли нравственный заряд, который не снился авторам иных очерков на морально-нравственные темы, а сегодня, с легкостью волшебной перейдя со спортивных рельсов на международные, этот журналист прекрасно пишет о политике, закладывая в свои репортажи и статьи все тот же нравственный запал. "Чистый деревенщик" Георгий Радов был публицистом высокого ранга, демонстриру-ющим очень широкие интересы; такие же слова можно сказать в адрес еще одного "деревенщика" - Юрия Черниченко. Кажется, пришла пора подводить итог. 1. Что характерно для творчества перечисленных выше журналистов? Как ни парадоксально прозвучит мое утверждение, но - "узкая специализация" каждого! Хотим мы или не хотим, а Песков все же "специалист по природе", Голованов - "по науке", Зюзюкин - "по школе", Черниченко - "по сельскому хозяйству", а я, например, - "по преступности" и т. д. Но "узкая специализация" никому не мешает браться за самые разные темы, больше того - помогает! Почему? Потому что и Песков, и Голованов, и Зюзюкин, и Черниченко, и все остальные, обладая фундаментальными знаниями в какой-то одной области, не замкнулись в ней, во-первых, и получили угол зрения на прочие темы, во-вторых. О чем бы ни писал Песков, в его материалах "сидит" забота обо всем живом и неживом, что нас окружает, мы постоянно чувствуем у него этот рефрен. Какой бы темы ни касался Голованов, он подходит к ней как научный обозреватель - не только по методологии, но и по сути. Потому что сумма знаний журналиста - это его точка отсчета, это плацдарм, с которого он ведет наступление на самые разные темы, это фундамент под здание, которое он строит. Разве мы против такой "специализации"? Думаю, нет. Но против той, что заковывает журналиста в латы одной темы, являясь одновременно и фундаментом, и зданием, да еще без окон и дверей, без доступа свежего воздуха. Потому что газетчик рано или поздно, но начинает задыхаться, у него появляется, как говорят врачи, резистентность - привыка-емость к лекарству, а в данном случае - к теме, он перестает ощущать ее, начинает повторяться, переходит на штамп и в подходе, и в исполнении, скучне-ет и даже тупеет, теряет способность рождать новые мысли, приводить новые доводы и резоны - короче говоря, вырабатывается. В самом деле, если журналист написал достойный материал, способный разбудить общественную мысль, значит, он снабдил его достаточно убедительным набором аргументов. А где взять новые аргументы, если, не повторяясь, писать на ту же тему через неделю или месяц? Психологически мы так устроены, что, однажды выступив серьезно, исчерпываем себя на весьма солидный срок. Читатель, как правило, этого не понимает и, откликаясь на наше выступление, забрасывает нас все новыми и новыми фактами, шлет и шлет "аналогичные случаи", и все это впустую, напрасно, совершенно бесперспективно - по крайней мере, в нашем исполнении, разве что для какого-нибудь "обзора писем". Как же не посочувствовать бедным "однотемникам", которые не день, не месяц и не год трудятся на отработанном пару! Мысли на деревьях не растут, вот и приходится бесконечно повторяться и цитировать себя, тиражируя прежние выступления. А писать-то как раз надо так, чтобы повторение исключалось! Если журналист чувствует, что вслед за одним материалом он тут же готов сесть за второй на ту же тему, это значит, что он в первом не выложился - и пусть не обманывается: это было слабое его выступление. Один известный поэт, рассказывают, вошел однажды в бильярдную Дома литераторов, взял кий, помелил его и гордо произнес, прежде чем ударить по шару: "Написал о любви. Закрыл тему!" Мы, журналисты, как бы иронически ни отнеслись к словам поэта, - можем так или не можем, вопрос другой, - должны стремиться к созданию таких материалов, которые "закрывали" бы тему. По крайней мере, для нас самих. По крайней мере, на какой-то срок. 2. Нет, я не могу быть против "специализации", как не могу быть против лета, если за ним следует осень, за которой придет зима, а за зимою весна, - но я умер бы от тоски, приговори меня кто к пожизненному лету! Людям, занимающимся умственным трудом, не зря рекомендуют для отдыха труд физический. Спортсмены чередуют ритм тренировочного бега, чтобы уйти от монотонности и не потерять интерес к тренировке. Даже не знаю, какие еще требуются аналогии в доказательство того, что журналист должен менять тематику своих выступлений. Вспомним хотя бы о том, что свежий взгляд на проблему может обеспечить взрыв идей; в большинстве своем они, возможно, будут пустые, но после просеивания вдруг останется какая-то "мыслишка" - она, право же, стоит десяти традиционных, родившихся в головах унылых специалистов. Разумеется, я не призываю к невежеству, якобы облегчающему открытия, а говорю лишь о том, что фундаментальные знания журналиста в какой-то одной области дают ключ к неординарному пониманию проблем, связанных с другими областями. Так, врачи, занимающиеся трансплантацией внутренних органов, приглашают для консультации и даже соавторства не коллег, а инженеров, ничего не смыслящих в медицине, но зато разбирающихся в устройстве насоса, в котором, в свою очередь, ничего не понимают врачи, знающие устройство сердца. Иными словами, "узкая специализация" необходима журналисту не для того, чтобы стать "однотемником", а для того, чтобы с ее помощью, как с помощью бура, проникать в глубины новых тем, имея при этом собственный "угол зрения". 3. В этом смысле "печально я гляжу" на тех, кто без "голоса" пришел на журналистские отделения и факультеты. Сколько лишних трудностей им придется преодолеть в сравнении с теми специалистами, что шли в журналистику "со стороны", имея диплом врача, инженера, физика, юриста и т. д.! А еще лучше не диплом, а практику, дающую вкупе с дипломом те самые фундаментальные знания, о которых мы говорили. "Чистым" журналистам, увы, приходится специализироваться на ходу, уже работая в газете, а это сопряжено с целым рядом специфических трудностей: разнообразием заданий, при которых просто некогда "остановиться и оглянуться", текучкой, непониманием со стороны руководства и т. п. Если бы в каждой газете молодым журналистам предоставляли время на выявление симпатий к темам, а потом год-полтора на глубокое изучение проблемы, на "узкую специализацию", это был бы самый короткий путь к получению журналиста широкого профиля. Практика показывает, что таким путем прошли многие известные публицисты нашего времени. Любой газетчик, если он того хочет, может приблизиться к идеалу, во всяком случае качественно измениться в лучшую сторону. За счет чего? За счет расширения тематики на основе "узкой специализации". Полагаю, этим диалектическим выводом мы и закончим разговор о круге тем и эффективности журналистского труда. Что дальше? Не пора ли наконец закрывать чемодан и реально приниматься за воплощение замысла? Тема есть, сумма мыслей - с нами, адрес - на конверте письма... Неужто опять какая-то задержка? Что же на сей раз? Пустяк: надо решить, стоит или не стоит ехать в командировку по данному конкретному делу. Добро и зло Напомню: в свое время, работая с письмом Сергея Т., мы отложили до создания концепции вопрос о том, нуждается ли автор письма в конкретной помощи журналиста. Пришел момент ответить. Собственно говоря, ради чего следует ехать в командировку? Только ради того, чтобы набрать детали и получить подтверждение концепции? Стоит ли овчинка выделки? Казалось бы, запирайся в любом редакционном кабинете или у себя дома, вчитайся еще раз в письмо Сергея - и пиши! Получится, возможно, умный, насыщенный мыслями острый материал, который назовут в редакции "безадресным", потому что Сергей так и останется "Сергеем Т.", а город, в котором он живет, будет назван "городом Н.", но дело очерк сделает: "разбудит" читателя и внесет свою лепту в формирование общественного мнения. Зачем в таком случае "закрывать чемодан", тем более что и автор письма, вероятно, не желает раскрывать инкогнито? Типичный вопрос-провокация, ибо ответ на него у нас давно заготовлен и угадывается: надо ехать в командировку! И не автору письма решать за нас этот вопрос. Журналист, и только журналист вправе принимать решение: искать или не искать анонимщика, ехать или не ехать к человеку, укрывшемуся за какой-нибудь буквой алфавита. Но бывает, что инкогнито не прозрачное, все "концы" спрятаны в воду, тогда ситуация безвыходная: подняв руки вверх, газетчик остается дома. Другое дело - вопрос, связанный с обнародованием: приехав и найдя анонимщика, журналист обязан учесть мотивы его инкогнито, его желание или нежелание получать "известность" и в случае категорического отказа автора письма гарантировать ему написание того же "безадресного" материала. Почему так? Да потому, что в обязанности журналиста, кроме прочего, входит делание конкретного добра, причем независимо от того, будет или не будет написан материал, будет или не будет он опубликован. Довольно часто авторы писем скрывают себя, не очень хорошо понимая механизм нашей работы и ошибочно полагая, что, если приехал корреспондент, жди теперь каждый номер газеты. Стало быть, тем более журналист обязан за них решать вопрос о конкретной помощи или о наказании зла. Человеку плохо, так плохо, что он пишет в редакцию, и, даже пусть он укрылся за буквой "Т", сам факт обращения в газету есть призыв о помощи. Можем ли мы оставаться равнодушными? Можем ли не протянуть ему руку, имея возможность ее протянуть? Кроме того, что мы - журналисты, мы еще самые обыкновенные люди, и нам должно быть свойственно умение совершать нормальные человеческие поступки. Когда кричат "караул!", мы так же обязаны кидаться на помощь, как наш сосед по лестничной клетке, работающий слесарем или старшим научным сотрудником. Больше того, в зависимости от способности творить добрые дела мы либо состоимся как журналисты, либо не состоимся. Фиаско человеческое по законам высшей справедливости должно сопровождаться провалом профессиональным, - жаль, действительность иногда делает исключения из этого мудрого правила. Вернемся к письму Сергея Т. Оно наполнено отчаянием, безысходностью - крик души семнадцатилетнего юноши. Учтем излишнюю аффектацию, свойственную возрасту, и гиперболизацию негативной стороны дела - так выглядит картина с нашей точки зрения, а для Сергея она истинна, следовательно, чревата последствиями. Юноша на краю беды. Ехать! - другого решения быть не может. Чем помочь и как, надо придумывать на месте. Вовсе не исключено, что одного толкового разговора с родителями подростка окажется достаточно, чтобы они оставили сына в покое. Или, возможно, наше официальное обращение к председателю исполкома, который, судя по письму, уже вмешивался в дело, но "не с той стороны", приведет к тому, что напряжение вокруг имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших профессиональных обязанностях, поскольку вопрос о написании то ли адресного, то ли безадресного материала остается открытым. Я знаю многих журналистов, которые заслужили всеобщую признательность именно принесением конкретного добра. Покойная Ф. Вигдорова, мне кажется, в какой-то степени даже пожертвовала своим публицистическим даром во имя блага конкретных людей, столько времени, сил и таланта она отдавала, добиваясь одним жилья, другим лечения, третьим мира в семье, четвертым перевода из института в институт, а в общем и целом - торжества справедливости. О. Чайковская, прекрасно, но редко пишущая в "Литературной газете", буквальным образом открыла двери своего дома всем униженным и оскорбленным. А. Борщаговский, Л. Графова, Г. Медынский - сколько их, бескорыстных служителей добра! Сейчас, когда я пишу эти строки, в кабинете "Алого паруса" живет мальчишка, его подобрали на улице молодые сотрудники "Комсомольской правды", привели в редакцию, накормили, напоили, а потом невзначай простудили, и мальчишка на третий день дал температуру, теперь все бегают, устраивая его в больницу, и вопрос о том, будет или не будет в конечном итоге газетный материал о мальчишке, никого пока не волнует. Я говорил однажды, что журналисты должны жить по принципу "Все идет в дело!", то есть - в очерк, на газетную полосу. И сейчас не отказываюсь от этого принципа, потому что он не только не исключает, а скорее предполагает конкретное добро. "Все в дело" и "рабочее состояние" - это наше профессиональное состояние, наша профессиональная основа, но должна быть, и есть, еще человеческая, которая зовется совестью, и без нее мы можем превратиться в роботов, в "каисс", играющих в шахматы, в "киберов", сочиняющих тексты. Делать конкретное добро мы так же обязаны, как врач врачевать, кидаться на помощь раненому человеку, даже не находясь на службе и работая в данный момент дома над докторской диссертацией. "Оставление без помощи нуждающегося в ней человека гражданином, обладающим специальными знаниями, карается..." - далее следует статья Уголовного кодекса. Мы, журналисты, хотя и не имеем, как имеют врачи, "собственной" статьи в кодексе, мало чем отличаемся в этом смысле от медицинских работников. И вовсе не только в силу общих принципов гуманности, вовсе не потому, что любой человек должен быть "хорошим", "отзывчивым", "добрым", хотя все это имеет к нам, журналистам, самое непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской позицией, без которой не может обойтись человек, носящий звание журналиста, стремлением к социальной справедливости. Одним умом журналист не сможет быть журналистом, представителем клана, который справедливо полагают в народе "последней инстанцией", а потому и жалуются в газету, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Одних умственных способностей, повторяю, журналисту мало: ему необходимо еще осознание своей почетной и ответственной миссии в обществе. Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль? Это, уважаемые товарищи, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы - искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем. Мы не в детском саду и не в школе, где иногда приукрашивают профессии, имея благое намерение от них не отпугнуть. В нашем деле отпугивать даже важнее, чем привлекать. И я, ведя профессиональный разговор, скажу так: какие бы поступки и качества нам ни приписывала молва (как худые, так и положительные), мы все равно такие, как мы пишем, а пишем мы так, какие мы есть, и читатель это прекрасно видит, чувствует, знает, улавливает, угадыва-ет по нашим словам, оборотам и интонациям, какими бы ухищрениями мы ни пользовались, пытаясь прикрыть нашу суть: в глазах читателя нас создает и нас разоблачает наше собственное творчество. Больше того, только оно-то и остается после нашего ухода. Конечно, возможны случаи блистательной мистификации личности автора, но это всего лишь означает, что либо автор всю свою сознательную жизнь стремился быть таким, каким выглядел его образ в мнении читателей, либо творчество его, наподобие скульптора, постоянно лепило и его характер, и его поступки, чтобы в конце концов он соответствовал тому, что защищал своим творчеством. Читатель всегда точно знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы, желая скрыть его, провозгласим иное. И он либо верит нам, либо не верит. Он либо идет с нами в разведку, либо не идет. В этом смысле очень важна атмосфера в газете, которую мы представляем. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии не только в профессиональном, а именно в человеческом плане. Атмосфера доброты, принципиальности, понимания, демо-кратизма, сочувствия, товарищеской заботы, исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность, делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу святую миссию. Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по чьему-либо письму, мы, по сути дела, прикасаемся к существеннейшей проблеме журналистики: что для нас важнее - выступить в газете или принести пользу какому-либо человеку или делу? Во имя того, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал нам простое слово "спасибо" и вспомнил нас "нэзлым" словом, и это при том, что материал может быть так и не опубликован. Должны ли мы поступиться возможностью сделать добро во имя написания статьи или написанием статьи - во имя достижения конкретного добра? Полагаю, такая постановка вопроса в некотором роде некорректна. Помню, в "Комсомольской правде" однажды была затеяна на газетной полосе дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий, а у читателя есть возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потом вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна. Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары, хирург - резать, а журналист - писать, и если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании, поскольку все "сгорит" к богу в рай. Но, с другой стороны, каждый из них не может не совершать добрые поступки сверх всяких профессиональных "норм" и требований, а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по "нормам" мог бы этого не делать; а журналист несется за тридевять земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не размышляя о том, что важнее - глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея. Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы общечеловеческие. Одни вытекают из других, и что в нашем деле первично, а что вторично, не подлежит обсуждению. Уж коли мы, как говорится, втянулись в "дискуссию", для нас не дол-жно быть иного решения, как спасать одновременно и физика, и рабочего, хоть душа вон. Прежде всего, не вижу ничего дурного в том, что мы действуем как "рядовые граждане", потому что это и необходимо, и прекрасно. В холле "Комсомольской правды" на обелиске высечены имена шестнадцати журналистов "Комсомолки", погибших в Великую Отечественную войну с удостоверениями газеты, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются для нас примером и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для журналистов никто не пишет "особых" законов, не придумывает "особой" морали. Мы должны и работать и жить, принимая решения, и как газетчики, и как рядовые граждане. Такой подход к работе - основа основ журналистики; впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает наше дело иначе. Однако в сравнении с другими рядовыми гражданами мы несколько лучше вооружены: у нас есть реальная возможность газетного вмешательства и разоблачения зла, и эта угроза дамокловым мечом висит над "заинтересованными" лицами и даже инстанциями. Зная это, а также зная, что это знают все "заинтересованные", мы получаем преимущество для более решительных и бескомпромиссных действий. Провокация газетным выступлением - тоже оружие журналиста, тоже нормальная, с моей точки зрения, форма его активного вторжения в жизнь. Только пользоваться этим оружием следует осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять "личному" перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо всегда помнить, что мы работаем в редакции как представители и выразители общественного мнения, а потому нам следует постоянно ощущать свою ответственность перед читательскими массами. Сотрудники отдела писем, например, получив чью-то жалобу и проверив ее с помощью собкора "на месте", пересылают в соответствующую инстанцию, составив "сопроводиловку", в которой выражают свое отношение к факту, то есть, по сути дела, отношение редакции. Нет ни статьи, ни публикации, и между тем "меры приняты"! Что это, как не форменная провокация газетным выступлением? Возможно, слово "провокация" лучше заменить каким-то другим, например "угроза", но суть от этого не изменится. Очерки-сты, по-моему, тоже могут писать "сопроводиловки", звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет писать материал, - разумеется, с санкции руководителей газеты, от имени которой они действуют, или, по крайней мере, поставив руководство в известность. Впрочем, граница между провокацией написания статьи и ее реальным опубликованием столь подвижна, что даже это мое громогласное рассуждение на тему о некоторых наших профессиональных "секретах", окажись оно доступно потенциально "заинтересованным" лицам, вряд ли способно их успокоить. Приведу короткий пример. Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал материал об ударничестве на заводе "Красное Сормово", некая Валя М., технический работник заводоуправления: помогите с жильем! Супруг Вали, Владимир, пошел работать монтажником на строительство Сормовской ТЭЦ по объявлению, напечатанному в "Горьковской правде": всем семейным в течение трех лет гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже четвертый на исходе - квартиры нет, как говорится в таких случаях, и "неизвестно". В один из дней я за-ехал на ТЭЦ, и, потрясенный моим визитом, начальник стройуправления выдал мне официальный документ: квартира М. будет дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся своими обычными делами, но в рабочий кондуит записал: "Квартира М. обещана таким-то в первом квартале". Миновало время, и я позвонил из редакции начальнику стройуправления. Как понимаю, он там решил, что все забыто, и потому еще более, нежели в первый раз, был потрясен, услышав мой голос. Затем я подстраховал дело вторым звонком из редакции, но уже в горисполком, намекнув в разговоре, что история может приобрести "фельетонный характер". Через неделю мне официально сообщили из Горького, что квартиру М. дали. Ни слова благодарности от М. я, естественно, не получил, - они, может, и не знали о моих усилиях, - но, если учесть, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, я был рад хотя бы тому, что история не принесла мне неприятностей. "Эпопея" семьи М., (как и борьбы против "холодного дома"), свидетельствует о том, что, если уж журналист берется за добрые дела, должен к ним относиться не как к чему-то мимоходному и "междупрочному", а как к занятию, требующему усилий, последовательности, настойчивости и ума. Это не два пальца, небрежно поданные для рукопожатия, это вся рука, протянутая в помощь. Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не вы-ступить в газете по поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить угрозу публикации в реальность? Разве мало в этой истории типичного, назидательного и полезного для всех? Ответ мой таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня концепция, вникни я основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не ощутив в полной мере проблемы, неприлично. Как говорил Г. Фиш, "тут нельзя обойтись анафемой, тут нужен анализ". Но я был занят ударничеством на "Красном Сормове", а следом по графику шла работа над повестью "Остановите Малахова!" - короче говоря, как ни велик соблазн, разорваться невозможно. Значит ли это, что, не вмешиваясь по каким-то причинам в попутное дело серьезно, журналист может вообще миновать его? Перехожу к еще одному уроку "Холодного дома". Когда я упорно и настойчиво посещал его, "портя жизнь" сотрудникам и некоторым организациям, я совершенно не надеялся на публикацию, во всяком случае на скорую. Но понимал: увиденное мною и прочувствованное, так или иначе, осядет в памяти и рано или поздно реализуется, увидит свет. Это осознание грело меня и давало дополнительные силы. Гражданская война с "холодным домом" не теряла, таким образом, профессионального оттенка. Удалось же мне спустя шесть лет после опубликования в "Комсомольской правде" очерка "Семеро трудных" написать и напечатать документальную повесть на том же материале без единой дополнительной встречи с прежними героями! Но даже если бы ни строки т о г д а, ни строки п о с л е, если бы все осталось только в моей памяти и умерло бы вместе со мной, я не пожалел бы о силах, потраченных на борьбу с "холодным домом". Эта эпопея закалила меня и сформировала мой образ мышления, развивала самосознание, накапливала ту боль, которая, возможно, прозвучала много позже в звуке сирены, описанной мною в "Малахове". И все же не о настойчивости журналиста я веду сейчас разговор, не о его упорстве, которые являются только с р е д с т в а м и для достижения цели, я говорю о самой ц е л и: делать конкретное добро. Закончу официальной справкой, которую я взял у товарищей по газете. Она покажется, возможно, длинной, несколько сухой, но в ней квинтэссенция нашего разговора. Итак, за пять месяцев одного только года (с января по май включительно) в результате вмешательства журналистов "Комсомольской правды", без написания и публикации материалов, были приняты соответствующими инстанциями следующие меры: трудоустроено - 78 человек, объявлены поощрения - 13 гражданам, восстановлено на работе - 26 человек, восстановлено на учебе - 7 человек, восстановлены стипендии - 12 людям, сняты незаслуженные взыскания - с 6 человек, возвращены из мест заключения - 7 человек, вручены награды - 18 людям, предоставлена жилплощадь - 77 семьям (где-то здесь и мои М.), поставлены на очередь по жилью - 39 семей, оказана материальная помощь - 29 людям, предоставлено мест в детсадах и яслях - 12 детям, госпитализировано - 23 больных, пересмотрен размер пенсий - 7 пенсионерам, отправлены на принудлечение - 26 алкоголиков, опротестовано решений народных судов и отменено постановлений органов прокуратуры - 101, сняты с работы - 126 человек, понижены в должности - 17 человек, лишены производственных премий - 19 человек, объявлено административных взысканий - 272 людям, партийных взысканий - 36 членам партии, комсомольских взысканий - 45 членам ВЛКСМ, возбуждено уголовных дел - 81, осуждены народными судами - 34 человека, осуждены товарищескими судами - 16 человек, отчислены с учебы - 15 человек, лишены родительских прав - 8 отцов и матерей, направлены в спец. ПТУ - 13 подростков. Разумеется, все это не врачевание, это - фельдшеризм, который глубоко не выясняет причин болезней, который лечит всего лишь по внешним симптомам и проявлениям заболевания. Но если не в каждом фельдшере заложен врач, то в каждом враче пусть присутствует добрый фельдшер! Когда человеку б о л ь н о, хороши бы мы были, не облегчив боль, если бы позволили страдать, дожидаясь, пока кто-то обнаружит причину заболевания, найдет кардинальный способ лечения и решит проблему глобально! На этом, пожалуй, и закончим разговор о конкретном добре и зле. "При исполнении" Я кладу в чемодан книгу. Непременно беру с собой книгу. Какую? Нет, не просто для чтения, хотя и это неплохо. Для работы. Принцип подбора книг может быть разный. Отправляешься, к примеру, на Дальний Восток, почему бы не взять с собой чеховский "Сахалин"? Едешь писать об ударничестве - и берешь томик В.И. Ленина со статьей "Как организовать соревнование". Путь газетчика в колонию для несовершеннолетних - и в чемодан ложится "Трудная книга" Г. Медынского или "Записки из Мертвого дома" Ф. Достоевского,. Командировка на БАМ - очень кстати будет "Мужество" В. Кетлинской. Едешь разбираться в конфликте или писать о каком-нибудь трудном деле, связанном с чьей-то безнравственностью или даже преступлением, то что поможет тебе сохранить холодное перо при горячих мыслях? Что даст душевное равновесие и умерит твой пыл в изложении обстоятельств дела, подскажет верную тональность - и в статье, и в поведении на месте? Мне лично - тургеневские "Записки охотника" или "Вечное безмолвие" Д. Лондона. Журналист, собирающий материал, - это ищейка, идущая по следу. След может вывести и на положительный материал, и на негативный, не в том вопрос; состояние газетчика - всегда в напряжении, зрение обострено, слух насторожен, затраты умственной и физической энергии повышенные. Короче говоря - стресс. А. Шпеер, четверть века отдавший следственной работе, в документальной повести "Уголовное дело" прекрасно описывает это состояние. Следователь выезжает на место совершения преступления, положим, убийства: он едет в автобусе, прижав портфельчик к груди, ему наступают на ноги, толкают, поругивают, и никто не видит, что едет следователь. И вот дом, где случилось несчастье. Взволнованная толпа, с трудом сдерживаемая милиционером. Появляется человек с портфельчиком, прижатым к груди. Как, по каким приметам и признакам люди догадываются, что прибыл самый главный представитель власти? Следователь и слова никому не успел сказать, ни жеста не сделал, глазами не повел, а толпа мгновенно расступается, образуя коридор для прохода, и милиционер уже держит под козырек, и следователь принимает все это как должное, потому что находится "при исполнении служебных обязанностей". С нами, журналистами, происходит нечто подобное. Час или сутки назад мы шли по коридору собственной редакции, никем не замеченные, нас по-следними словами ругали на планерке, мы униженно одалживали друг у друга трешки, мы были такими, "как все". Но вот, оформив командировку, мы оказываемся в дороге, и что-то меняется в нашей психологии, в голосе, в походке, во взгляде, и окружающие это прекрасно чувствуют. И нам ничего не стоит одернуть любого хама, решительно вмешаться в уличный конфликт, потребовать в гостинице тишины, выступить на совещании в присутствии любого местного начальства, защитить женщину от хулигана, навести порядок на дискотеке, словно у нас дипломатическая неприкосновенность. Мы тоже находимся "при исполнении", что дает нам дополнительные силы и решительность. Командировочное удостоверение, лежащее в боковом кармане пиджака, как золотой червонец, гарантировано всем достоянием печатного органа. И конечно же, не сами по себе мы становимся сильными, мы сильны газетой, которую представляем. Но и сколько дополнительной ответственности тяжелым грузом ложится на наши плечи! Мы не можем позволить себе в командировке ни одного глупого слова, ни одного необдуманного поступка, никаких фривольных или сом-нительных знакомств, ни вспышек злобы, ни вспышек радости. Постоянное ощущение взнузданности, пришпоренности. Живем, как под стеклянным колпаком. Возможностей - тысяча, но и отвечать - за все! Каким образом сбрасывать лишнее напряжение? Я, например, достаю в таких случаях томик стихов: Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавески до дивана. Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую И край стены за книжной полкой. Я вспомнил, по какому поводу Слегка увлажнена подушка... ... Теперь, кажется, можно с головой хоть в омут. Сбор материала Поведение Из человеческих качеств я, безусловно, сохранил бы во время сбора материала по крайней мере одно: п о р я д о ч н о с т ь. Другие - в зависимости от конкретной обстановки. Можно позволить себе быть хитрым, глупым, доверчивым, подозрительным, мягким, злым, наивным, ехидным - любым, если хочешь вернуться домой не с пустым блокнотом. Я бы сказал, что мы похожи на актеров, входящих в роль по "системе Станиславского", если бы не одно пикантное соображение. Дело в том, что актерский талант - это прежде всего талант перевоплощения, который впрямую не зависит от личных качеств исполнителя. Для того чтобы сыграть умного героя, актеру не обязательно быть интеллектуалом. В журналистике подобное невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит мизансцен. Мы сами себе и режиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому, собирая материал, все подчиняя этой цели, можем прикинуться кем угодно, оставаясь при этом умными, принципиальными, честными, великодушными, стоящими на четких мировоззренческих позициях, и во всех случаях жизни - порядочными. Именно эти качества, сочетаемые с любой временной маской, должны быть гарантом чистоты наших помыслов, а нам самим они дают возможность не заходить слишком далеко. Добавлю к сказанному, что журналист, действующий прямолинейно, какого бы ума и таланта он ни был, обрекает себя на великие трудности, которые, увы, не всегда преодолимы. Можно ли сделать из этого вывод, что для достижения цели - сбора материала - "все средства хороши"? Нет, такого вывода делать не надо. Способность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет дело непосредственно с источником сведений, - во-первых; совершенно не годится, когда он общается с людьми, никакого отношения к сведениям не имеющим, - во-вторых; и когда способность эта ограничена определенными рамками - в-третьих. Так, например, нам необходимо умерять наш апломб, какую бы роль мы ни играли, потому что мы действуем не только от своего имени, но и от имени газеты, - правда, при этом никогда не терять достоинства. Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел из "Литературки" на работу в "Комсомоль-скую правду", как вскоре отправился в командировку в один областной город. Прежде всего я решил явиться в горком комсомола, так как тема была непосредственно связана с деятельностью городской комсомольской организации. Если идти в горком, то к кому? Разумеется, к "первому". Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: "Посидите". Я присел. Жду в приемной пять минут, десять, двадцать, даже интересно стало - заиграл апломб. Наконец через полчаса мне предложили войти. Не подавая руки секретарю горкома и еле сдерживая волнение, я сказал: "Мне ничего от вас не нужно, визит мой предполагался как визит вежливости. Но я обескуражен вашим приемом, а потому заявляю, что иду жаловаться первому секретарю обкома!" И, развернувшись, сразу направился в обком, благо он находился в том же здании. Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: "Посидите, пожалуйста". И я просидел в приемной у "первого" сорок минут! Убежден, что секретарь горкома предвосхитил мой приход. И правильно сделал. Отличный урок на всю жизнь! Конечно, командированные - не гости, они люди занятые, ведущие счет времени, но и "хозяева" тоже не бездельники, этого нельзя забывать. У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне может обойтись без люкса в гостинице, без стула в президиуме, без "особого" места в машине, без подобострастия в глазах окружающих, без "пропустить!", "немедленно выполнять!", "предоставить!" и т. д. Конечно, нельзя ронять марку нашей "фирмы", но и превозносить ее ни к чему. Возможно, я говорю банальные вещи, и кое-кто заметит, что это АВС журналистики, - но таблицу умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею пользоваться. Если бы кто-нибудь подсчитал, сколько рекламаций на поведение журналистов ежегодно приходит в газеты! Сколько из-за этого срывается публикаций! Сколько гибнет прекрасных замыслов, верных тем и беспроигрышных фактов! Сколько добра остается несделанным и сколько зла - ненаказанным! Говоря о поведении журналиста в командировке, я преследую, таким образом, и сугубо меркантильную цель, потому что наше ровное и достойное поведение - гарантия не только успешного сбора материала, но и его нормального прохождения на газетную полосу. Если нам удается так вести себя в командировке и если нам н е м е ш а ю т работать - это уже помощь, а уж если п о м о г а ю т - считайте, за нас работают! Тактика и стратегия Общую задачу, то есть стратегическую, мы решаем, думаю, в зависимости от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с которыми надо встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить. Что же касается очередности встреч и методов получения сведений, то эта задача - тактическая, а тактику диктует журналисту конкретная обстановка. Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием "Извините!", впоследствии опубликованного в "Комсомольской правде". Ф а к т был такой. Некий М-ский, главный врач сан-эпидстанции небольшого подмосковного города, имел постоянные трения с городским начальством, а в итоге был уволен с работы. За что? За то, что принципиально отказывался принимать объекты, построенные с нарушением санитарных норм. К о н ц е п ц и я (в сжатом виде). На людях типа М-ского, подчиняющихся только закону, не умеющих "входить в положение" и решительно говорящих лицам, требующим от них покорности и смирения, непробиваемое "извините!", держится в стране порядок, хотя эти люди и неудобны для окружающих. С т р а т е г и ч е с к а я з а д а ч а. Подтвердить кон-цепцию суммой конкретных сведений, для чего: встретиться с теми, кому М-ский "мешал жить"; выяснить, почему они шли на нарушение законов, чем руководствовались и какими располагают доводами; осмотреть объекты, введенные в строй вопреки позиции М-ского, опросить людей, живущих в домах, принятых без подписи М-ского; выяснить мотивы, которыми руководствовался М-ский, ведя борьбу за законность; проверить и уточнить эти мотивы у родственников и друзей М-ского, а также узнать, легко ли, трудно ли жилось ему в быту; добыть доказательства неправомерной деятельности городского начальства, то есть незаконные акты о приемке объектов, и т. д. Т а к т и ч е с к а я з а д а ч а. Начать с подробного разговора с М-ским; затем познакомиться с документами, находящимися в его распоряжении; потом явиться в горисполком к главному архитектору, у которого должны храниться все акты, и внимательно их просмотреть; обойти два-три жилых дома и поговорить с жильцами; затем повторить обход с участием городского начальства и М-ского, с непременным заходом в те же квартиры и т. д., определяя методы и способы получения сведений в каждом конкретном случае. И вот, представьте, у городского архитектора я натыкаюсь на акт о приемке 70-квартирного дома, в котором стоит поддельная подпись главного врача санэпидстанции; во всяком случае, М-ский категорически утверждает, что как член приемочной государственной комиссии этого акта никогда не подписывал, сколько его ни заставляли. Документ "убийственный". Вместе с архитектором, держа под мышкой всю толстую папку, куда был вшит акт, немедленно отправляюсь к председателю горисполкома. Так и так, говорю, полюбуйтесь и решайте, что будем делать. Председатель исполкома смотрит на документ, потом на часы и отвечает, что время уже позднее: давайте, мол, завтра утром соберем совещание и разберемся детально. Возражений с моей стороны нет. На моих глазах папка препровождается в сейф, и я ухожу со спокойной совестью. Утром следующего дня все "заинтересованные" в сборе, они сидят в кабинете председателя исполкома и ждут меня. Начинается совещание. Председатель достает из сейфа папку, передает мне и предлагает высказаться. Я говорю о том, что, к сожалению, еще имеются факты прямого нарушения закона, даже преступления, и с этими словами листаю папку, дабы продемонстрировать поддельный акт. Слева направо листаю, справа налево - акта нет! Поворачиваюсь к председателю исполкома и спрашиваю: "Простите, а где акт?" - "Какой?" - спокойно говорит он, глядя на меня невозмутимым взором. "Да тот, - отвечаю, - который мы вчера с вами смотрели здесь же, в кабинете, в присутствии архитектора!" - "Когда смотрели? - спокойно говорит председатель и поворачивается к главному архитектору: - Разве мы что-нибудь вчера смотрели?" Архитектор недоуменно пожимает плечами: "Вы что-то путаете, товарищ корреспондент". Участники совещания делают общее движение, как в театре при открытии занавеса. У меня темнеет в глазах и появляется единственное желание: тихо отойти в угол кабинета, зарядить автомат и оттуда - несколькими короткими очередями. Но я беру себя в руки. Стараюсь скрыть волнение, собираю в кейс бумаги, ранее выложенные на стол. Делаю это медленно, чтобы собраться с мыслями. В кабинете стоит торжествующее молчание, все смотрят на меня. Я встаю. Искусственно улыбаюсь. Потом слышу свой собственный голос: "Вы плохо знаете нынешних журналистов, дорогие товарищи. Нет, не такие мы простаки. Еще вчера вечером я снял фотокопию с документа, она у меня в чемодане. Но делать здесь мне больше нечего!" - и обнаруживаю себя уже в дверях кабинета. "Да что вы, что вы! - кричит председатель. - Мы пошутили! Товарищ Аграновский, вот он, акт, пожалуйста!" Документ у меня в руках. И совещание продолжается... Я чуть было не проиграл. Почему? Плохо продумал тактику. Мне бы хоть на секунду предположить, что возможно подобное, и я действительно снял бы фотокопию со злополучного акта. Однако описанная ситуация влечет за собой еще один вывод. Тактический просчет журналиста не трагедия, как бы драматически ни выглядела картина. В конце концов обошелся бы я и без этого акта: доказательств неправомерной деятельности приемщиков зданий было предостаточно, поскольку поиск шел в правильном направлении. А вот просчет стратегический - гроб всему замыслу: и потеря всех доказательств, и невозможность докопаться до истины. Копаешь, копаешь, а вылезешь на поверхность - да куда же ты копал, дорогой товарищ стратег, в какую сторону? Методы Из-под пера журналиста могут выходить два типа материалов: критические и положительные. Впрочем, деление это весьма условное, хотя бы потому, что положительные очерки нередко содержат элементы критики, критические - элементы позитивные, а с некоторого времени родилась формула: "критика положительным примером" в том смысле, что не стоит ругать собственную плохую жену, если с тем же эффектом можно похвалить хорошую у соседа. Я уж не говорю о том, что даже "чистая" критика не должна быть наотмашь, особенно в тех случаях, когда мы ищем причины негативных явлений, ставим проблему, рассматриваем ее со всех сторон. И тем не менее, говоря о методах сбора материала, я каждый раз буду акцентировать внимание на том, какой материал имеется в виду: позитивный или негативный. На стратегической задаче это обстоятельство, возможно, почти не сказывается, но с тактикой журналиста и его поведением происходят некоторые метаморфозы. Так, например, собирая материал с намерением "хвалить", мы, естественно, оказываемся в ситуации, при которой чувствуем себя желанными гостями тех, к кому являемся, а они становятся гостеприимными хозяевами. Подобная психология вносит коррективы в общие принципы нашего поведения. По-человечески теплея, мы позволяем себе расслабиться и расковаться: можем пойти в гости к герою, отобедать с вином, с кем-то пооткровенничать - короче говоря, пожить по законам, не нами установленным; говоря так, я намекаю еще на специфику приемов, которые устраивают обычно в честь журналистов хозяева независимо от их ранга и положения. Однако при всем при этом нам не следует забывать, что и положительный материал не всем одинаково нравится, что и к позитивному герою может быть разное отношение, - ни в коем случае журналисту нельзя терять над собой контроль. "Доводим до вашего сведения, что ваш корреспондент такого-то числа во столько-то часов распивал с таким-то спиртные напитки..." - письма подобного и, увы, традиционного содержания обычно приходят в редакцию раньше, чем журналист возвращается из командировки. И если факт подкреплен доказательствами, у корреспондента немедленно возникают разного рода сложности с опубликованием даже позитивного материала. Мы очень уязвимы, несмотря на кажущуюся защищенность, и потому, как слоны мышей, должны панически бояться ничтожнейшего подрыва нашей репутации, стало быть, не давать к этому поводов. Ведь самое обидное, что одновременно с нами становится уязвимым уже написанный и подготовленный к печати материал. Именно по этой причине лично я в поездках никогда и ни с кем не бражничаю, не братаюсь, не пью; вожу с собой тюбик с нитроглицерином, как охранную грамоту, и, если уж особенно наседают, демонстрирую нитроглицерин, со значением потирая сердце, - впечатляет! Зато сбор положительного материала решительным образом облегчается возможностю участвовать в событиях, а не идти по их следам, писать изнутри, а не описывать снаружи. Сбывается извечная мечта журналиста: лично испытать, увидеть, убедиться. Собираешь, положим, материал о работе водолаза, и тебе предоставляют возможность спуститься с геро-ем на дно. Пишешь о пожарниках и терпеливо ждешь, когда у них будет реальное дело, на которое тебя непременно возьмут, да еще в настоящей каске и настоящем защитном костюме. Занимаешься со следователем, врачом, сталеваром, поваром, летчиком-испытателем, рыболовом и видишь их "в деле". Личное участие журналиста в событии в какой-то мере даже компенсирует недостатки его воображения - во всяком случае, это куда плодотворней, нежели со сверхвоображением шагать за своим героем по уже опустевшему полю боя. Мне рассказали, как однажды работникам чешского телевидения понадобилось снять небольшой документальный фильм о работе диспетчера шахты. Они приехали, наладили аппаратуру, установили свет, проверили экспозицию и начали снимать. Чувствуют, ничего не получается! Сидит диспетчер перед красивым пультом в белой сорочке, в черном костюме и при галстуке, весь из себя значительный и, к сожалению, неживой, хоть сворачивай съемку. И вдруг на пульте замигали аварийные лампочки, завыла сирена, заметались стрелки, - что случилось? В шахте на путях пропала вагонетка с двумя шахтерами! Какой тут, к черту, фильм, если диспетчер головой отвечает за жизнь людей! В одно мгновение он сбросил с себя пиджак, свернул набок галстук, стал орать в микрофоны, поднял на ноги поисковую группу, срывающимся голосом доложил руководству о пропаже, - короче говоря, стал работать, а не позировать. И получился превосходный правдивый фильм. Все бы в этой истории било мимо нас, если бы не одно существенное обстоятельство: вагонетку с двумя шахтерами "украли" телевизионщики, разумеется, - не без согласия руководства. Организовать событие, дабы увидеть героя в деле и полнее раскрыть его характер, задача для нас вполне реальная, если мы приехали "хвалить". Со спокойной душой мы раскрываем карты, рассчитывая на помощь и понимание хозяев. А если еще удастся освободить их от подозрений, будто бы за легальной целью журналиста спрятана какая-то нелегальная, мы вообще можем чувствовать себя как на курорте. Когда же речь идет о сборе негативного материала, дело значительно осложняется, - кому это не ясно? Мы оказываемся либо в состоянии войны, либо вооруженного нейтралитета, но всегда в полной боевой готовности, и то же происходит с нашими хозяевами и "героями", которых, как видите, я вынужден на этот раз взять в кавычки. Рассмотрим несколько ситуаций, каждая из которых влечет за собой применение своего метода сбора материала. Ситуация первая. Начну с примера. Как-то в редакцию пришло письмо из Закавказья, в котором рассказывалось о секретаре райкома комсомола - человеке, десять лет проработавшем на одном месте и в одной должности. Автор письма, кстати анонимный, приводил множество фактов, свидетельствующих о деградации секретаря: взятки, присвоение государственных средств, зазнайство, пьянки, разврат. Разумеется, при этом крахом шла союзная работа в районе, отчетность была "липовой", из тысяч состоящих на учете комсомольцев триста были "мертвыми душами" - давно выбыли, но сохранялись для вида, для "масштаба". Ехать "в лоб" по такому письму опасно, и даже - бессмысленно. Только заикнешься о цели приезда, как из района немедленно будут убраны или предупреждены люди, способные разоблачить секретаря, компрометирующие документы спрятаны или уничтожены, то есть помехи в сборе материала окажутся решающими. Что делать? Ответ напрашивается сам собой: найти прикрытие, какую-то версию, с которой можно явиться в район, не вызывая лишних подозрений, - не лишние все же будут, - а затем относительно спокойно выйти на факты, сообщенные в письме. Подобным прикрытием может быть, к примеру, кампания с отчетами и выборами в комсомоле. Естественно ли выглядит желание корреспондента оказаться именно в том районе республики, где работает опытный, с десятилетним стажем, секретарь, чтобы написать о ходе кампании? Естественно. Логично ли будет, наткнувшись во время работы на "мертвые души", через них ввинтиться в главную тему? Логично. А пока журналист "наткнется", он успеет сориентироваться, наметить и закрепить на месте потенциальных обличителей секретаря, добыть какие-то документальные подтверждения его художеств и, возможно, даже найти автора анонимки. Затем, убедившись в справедливости обвинений, журналист может "поднять забрало", а в случае, если обвинения не подтвердятся, молча уехать домой, так и не раскрыв карт, чтобы никого не волновать и не тревожить. Метод "с прикрытием" применим тогда, когда есть к тому серьезные основания, когда иначе мы рискуем вернуться в редакцию без материала - пустыми. "Крышу" следует придумывать заранее и с таким расчетом, чтобы она, с одной стороны, надежно закрывала главную цель приезда, а с другой - не препятствовала возможности ее достичь, больше того, облегчала выход на главную тему, да так естественно, чтобы окружающие не обижались на временную утайку от них основной задачи. Здесь возникает щепетильный вопрос: как быть с вышестоящим руководством, в нашем примере - с обкомом комсомола? Миновать его и сразу являться на место, в район, пред светлые очи подозреваемого секретаря? Ну что ж, не исключаю этого варианта. Потому что обманывать руководителей мы не вправе, да и какие у нас для этого основания? - но и правду говорить раньше времени, прежде всяких проверок, тоже не хочется, дабы напрасно их не смущать. Но есть еще один выход из положения, который кажется мне предпочтительней: прийти в обком с визитом вежливости, весьма приблизительно очертить круг тем, которые могут интересовать журналиста в "свободной" поездке по области, и, уходя, оговорить возможность более обстоятельного разговора на обратном пути, что, кстати, непременно следует сделать, собрав материал о злополучном секретаре. Все были довольны, декорум - соблюден, обид - никаких. Ситуация вторая. В 1962 году, работая в "Экономической газете", я получил задание, продиктованное необычным обстоятельством: директор цементного завода на Украине запретил рабочим, служащим и инженерам своего предприятия читать один номер нашей газеты, при этом распорядился снять его со стенда, расположенного на территории завода, изъял из заводской библиотеки и даже из личной подписки нескольких своих подчиненных. По всей вероятности, в этом номере "Экономической газеты" описывалось нечто, что соответствовало обстановке на заводе и не должно было, по мнению директора, будоражить умы людей. Обо всем этом сообщалось опять-таки в анонимном письме, в котором, между прочим, еще говорилось, что рабочие дважды тайком вывешивали газету на стенд и дважды рассерженный директор приказывал ее срывать. Случай в ту пору - беспрецедентный. У меня, как я понимал, не было особой перспективы описать его на страницах газеты, скажем, из-за нетипичности, но разобраться в деле я был обязан, поскольку редакция не хотела оставлять событие непроясненным. Каким же образом расследовать факт? Приехать и открыто попросить у директора объяснений, предъявив ему анонимку? А он возьмет и откажется! Мол, ложь все это и клевета, ничего подобного не было, не кретин же я, в самом деле, чтобы идти на такую глупость! Чем опровергнуть? Искать доказательства на стороне? У кого? Есть ли уверенность, что заводской библиотекарь или сотрудник, из личной подписки которого была изъята "Экономическая газета", подтвердят сообщение анонимщика? Если факт действительно имел место, он - красноречивое свидетельство неблагополучной атмосферы на заводе, отношения к критике, вернее, ее зажима, и то обстоятельство, что вопиющий запрет излагался не в открытом письме в редакцию, а в анонимном, лишний раз подтверждало бесперспективность поисков доказательств на стороне. А придумывать "крышу" тоже вроде бы не имело смысла, поскольку "ввинчиваться" в событие пришлось бы трудно и долго, а времени мне отпустили всего два дня. Короче, я решил использовать метод, который определил впоследствии как метод "холодные уши", или, если угодно, "глупее глупого". Пришел к директору, дал ему прочитать анонимку и сказал, что во всей происшедшей истории редакцию волнует прежде всего проблема директорского авторитета. Мол, распоряжение изъять газету исходило, вероятно, из каких-то существенных соображений, - кто же посмел не подчиниться директору, поставить под сомнение верность его приказа? Кто вешал газету на стенд вопреки его указанию? Что за личность решила жаловаться в редакцию? И так далее, и все на тему: авторитет руководителя и способы его поддержания. Не исключаю, что директор подумал: ну и корреспондент - ума палата! Однако на что я рассчитывал? На то, что, если директор действительно наложил запрет на центральную газету, он не должен быть умным и тогда "клюнет" на мой метод. Если же директор не дурак, он никогда бы не вынес подобного запрета, факт, таким образом, не подтвердился бы, и мы оба посмеялись бы над письмом анонимщика и над моим нелепым ходом. Дальше все было как по нотам: директор "клюнул". Я позволил себе быть глупее его, и он поверил, что журналист "с холодными ушами". В течение получаса мною были получены все необходимые сведения: из каких соображений был отдан приказ изъять газету, как отнеслась к приказу заводская общественность, кто проявил высокую сознательность, а кто не проявил, какие личности подозреваются в тайном вывешивании газеты на стенд и даже кто может быть автором письма в редакцию. Разумеется, свой откровенный рассказ директор сопровождал рефреном: как тяжело поддерживать авторитет руководителя! Дело было сделано. Несмотря на экстравагантность примера и его нетипичность, он позволяет сформулировать следующий позитивный вывод. К сожалению, находясь в командировке и занимаясь сбором материала, мы очень вредим себе, когда напрягаем наши силы, чтобы "произвести впечатление". Мы стараемся говорить только умные слова, ходить солидной походкой и делать вид, что все знаем и понимаем. Чистые "Сократы" - все как один! Мы даже тщимся выглядеть умнее, чем есть на самом деле, хотя самое разумное, что может придумать журналист, так это казаться глупее, когда почувствует, что интеллект мешает! Зачем мы вылеза-ем из собственной кожи? Почему не работаем попроще? Увы, наше стремление понятно, оно основано либо на престижных соображениях, либо на нашем тщеславии, но совершенно не оправданно, если брать за критерий результат, к которому мы стремимся. Журналистам, которые "умнее" всех окружа-ющих, очень трудно собирать материал. И вообще, пусть потом, после опубликования статьи или очерка, люди скажут: "Надо же, ходил дурак дураком, а как точно все написал!", чем: "Надо же, какое производил прекрасное впечатление, а напечатал такую белиберду!" Сдержанность, и прежде всего сдержанность, в проявлении ума - вот главное оружие журналиста. Не надо торопиться с высказыванием своего понимания ситуации и проблемы, своих предположений и догадок, как бы они точны ни были. Куда полезнее большую часть времени проводить в командировке "с холодными ушами", по принципу: все вокруг умницы, один я чего-то не понимаю! Лучшая маска для газетчика - это маска преувеличенной деловитости. Под ней должно скрываться и ликование, и обладание догадкой, и превосходство знаний. Ситуация третья. Явившись на место, мы тут же предъявляем повод, по которому приехали, излагаем всю сумму предполагаемых претензий и действуем "с открытым забралом". Сразу скажу, что считаю этот метод принципиально правильным и, если угодно, универсальным - в том смысле, что, какой бы путь мы ни избрали, собирая материал, заканчивать его должны с тем же "открытым забралом". Во-первых, открытость наших действий есть свидетельство нашего уважения к праву "противника" на защиту. Во-вторых, защищаясь, "противник" излагает свои доводы, и это толкает нас в поисках контрдоводов на более углубленное и всестороннее изучение проблемы. Стало быть, мы получаем дополнительную гарантию от предвзятости, а убедив себя, легче убедим читателя. В-третьих, "открытое забрало" рождает у людей ощущение справедливости, снимает излишки недоверия к журналистам, что очень важно для установления контактов с собеседниками и в конечном итоге для добывания истины. В-четвертых, этот метод решительно облегчает выработку позитивной программы. Вживаясь в проблему, получая все доводы "за" и "против", мы начинаем видеть не схему, а реальность, рожденную не злой волей отдельных людей, а объективными причинами. И тогда мы можем позволить себе критику любой остроты, мы всегда ее можем позволить, если убеждены в неправоте своих "героев", если искренне болеем за дело, знаем его суть и способны дать позитивную программу. Наконец, в-пятых, по-человечески неприлично возвращаться домой, молча увозя в блокнотах обвинения в адрес живых людей - трудных или легких, работящих или бездельников, способных или бездарных, но никогда не врагов! Наши приемы работы должны быть непременно рыцарскими: обвинение да пусть будет брошено в лицо, и перчатка да пусть будет поднята! Правда, возникает вопрос: может ли информация, так щедро полученная от нас заинтересованными лицами, осложнить прохождение матери-ала на газетную полосу? Да, может. Если наше редакционное руководство не проявит должной стойко-сти и принципиальности в ответ на телефонные звонки и телеграммы, предупреждающие опубликование материала; если наше поведение в командировке не было безупречным; если наши очерки окажутся недостаточно убедительными и доказательными. Но волков бояться - в лес не ходить, не так ли? На этом я прерву перечень ситуаций, каждая из которых требует своих методов сбора материала. Всех ситуаций не перечислить и на любой случай рецепта не дать. Важно другое: понимание того, что журналист должен проявлять в командировке гибкость ума, чуткость к условиям, в которых он работает, разнообразность тактики, изобретательность в подходах, артистизм в исполнении - иными словами, весь свой талант, дабы в каждой ситуации найти оптимальное решение и обеспечить сбор материала. Однако выбор средств для достижения цели не должен быть ему безразличен - хотел бы, чтобы эта мысль прозвучала громче остальных. Завяжем еще несколько узелков на память, но уже без подразделения тем на положительные и отрицательные. 1. Довольно часто нам приходится решать одновременно две, казалось бы, несовместимые задачи: с одной стороны, обеспечивать поток сведений в наш блокнот, причем сведений достоверных, а для этого "вскрывать" конфликты, сталкивать людей и заставлять их открыто проявлять себя, а с другой стороны - максимально охранять душевный покой людей, с которыми имеем дело, не допускать кривотолков, пресекать скороспелые "меры" со стороны руководства и для этого, говоря образно, не тревожить раньше времени поверхность озера, не делать волн. Как быть? Жертвовать ли душевным покоем людей во имя качественного сбора материала, необходимыми деталями для будущего текста? Полагаю, что теоретическое решение такой профессиональной проблемы отсутствует - закона нет. Однако, если исходить из того, что конечная цель журналиста - выступить в газете, надо во имя дела освобождаться от лишней (подчеркиваю, именно лишней!) щепетильности и избытка (подчеркиваю, именно избытка!) благородства. Следователь, который выясняет у родственников обстоятельства смерти близкого им человека, обязан быть предельно тактичным, но тем не менее он не освобождается от необходимости установить истину. Дело, таким образом, в степени нашей тактичности, корректности и чуткости. Она должна быть продиктована конкретной обстановкой, состоянием всего коллектива, в недрах которого собирается материал, и особенностями характера отдельных его членов. Все это журналист обязан знать заранее, а на "заранее" всегда необходимо время. Стало быть, если без ханжества отвечать на поставленный вопрос, приходишь к такому выводу: журналисту необходимо все примечать, часто оглядываться по сторонам, ос-танавливаться, строя работу по принципу "тише едешь, дальше будешь". Тогда он и соберет материал без дополнительных помех, и сохранит покой окружающим, и обеспечит нормальное прохождение очерка на газетную полосу. 2. Когда тема заведомо конфликтна и связана с разоблачениями, лучше ехать в командировку не в одиночестве, а вдвоем или даже бригадой. На худой конец, если редакция не в силах проявить щедрость, надо обращаться к помощи коллег из местных газет или даже людей совершенно посторонних, и при их молчаливом участии проводить все ответственные разговоры, разумеется, с согласия собеседника. Казалось бы, что это дает? Ведь с одинаковым успехом можно опровергать как одного журналиста, так и в паре с другим и даже целую бригаду! Если человек надумает отказаться от своих слов, какая разница, в чьем присутствии они произносились? Ан нет! - есть разница. Участие "немого" свидетеля психологически воздействует на собеседника, помо-гает ему говорить правду, дает уверенность в том, что его позиция не будет искажена, и феноменальным образом мешает впоследствии отказаться от того, что он говорил. Почему так происходит - пусть объясняют специалисты-психологи, но факт остается фактом. Кстати сказать, на этом же феномене держится институт "понят?ых", в присутствии которых следственные работники проводят, положим, обыски: и для обыскиваемых, и для производящих обыск понятой - человек посторонний, незна-комый, если, конечно, не подставной; и тем не менее его присутствие магически воздействует на участников процедуры, как бы гарантируя соблюдение закона со всех сторон. Добавлю к сказанному: я заметил, что вера журналисту в его собственной редакции также феноменально удваивается, если он действовал в командировке "при свидетеле". И еще следует помнить, что наши "свидетели" - будь то газетчики или работники прокуратуры, бухгалтеры... являются людьми местными. Мы уедем, а они останутся! И наивно полагать, что их участие в сборе журналистами негативного материала вызовет любовь со стороны "потерпевших" и местного руководства. Стало быть, привлекая к работе местных жителей, мы обязаны брать на себя всю ответственность за их дальнейшую судьбу, гарантировать защиту, если в том будет необходимость. Иначе мы не вправе обращаться к ним за помощью. 3. А как быть, если собеседник требует сохранения в тайне разговора с журналистом? Если он говорит сакраментальную фразу: "Не для печати!" И что же, действительно "не для печати"? Я бы ответил на вопрос так. В принципе, решать "для печати" или "не для печати" должен не собеседник, а журналист. Мы не заставляем людей говорить и, уж коли открыли рот, тем самым лишили себя права требовать от журналиста молчания. Особенно в тех случаях, когда речь идет о вещах, имеющих общественный интерес. Разумеется, из правила могут быть сделаны исключения. Вот уж воистину "не для печати" интимные стороны жизни собеседника, его сугубо личные от-ношения с людьми, не вызывающие общественного интереса. Тогда "не для печати!" становится для нас законом. Другое дело - сохранение в тайне самой процедуры разговора, если собеседники не хотят быть официальным источником наших сведений. И тогда, предвосхищая их желание, мы должны обеспечить условия для приватной беседы. Учтем и то, что многие люди просто не умеют разговаривать в чьем-то присутствии, особенно в присутствии своих руково-дителей, даже если вовсе не намерены их разоблачать. Хвалить в глаза тоже небольшая радость. Для того чтобы почувствовать себя раскованным, стать откровенным и непосредственным, внести в разговор нечто личное и выразить мысль собственными, а не чужими словами, для всего для этого собеседник должен остаться с журналистом наедине. Стало быть, для работы нам необходимо отдельное помещение. Я, не стесняясь, прошу его у руководителей и не помню случая отказа, хотя и понимаю, что просьба вызывает подозрение и заставляет нервничать. Правда, если для беспокойства есть основания. Бывает даже так, что собеседник, едва покинувший журналиста, тут же приглашается в кабинет своего начальника для "допроса с пристрастием", и все же это лучше, чем "зажатый" разговор в присутствии даже вполне благожелательно настроенного руководителя. 4. Собирая материал, особенно негативный, я заранее составляю список лиц, встреча с которыми обязательна. Не исключаю совпадений: нужности и обязательности встречи. Это необходимо для того, чтобы будущая статья не подвергалась рекламации по относительно формальной, но, увы, всегда принимаемой всерьез руководителями газеты причине: "Ваш корреспондент не удосужился побеседовать с человеком, рекомендованным нами для прояснения ситу-ации!", "Ваш корреспондент всего пять минут говорил с председателем месткома!" и т. д. Убежден, лучше не пожалеть в командировке несколько часов, чем тратить потом дни, недели и месяцы на трудные объяснения по поводу того, почему "не встретился", "не удосужился" и "не прояснил". Тем более что такое наше поведение, особенно при сборе негативного материала, действительно неправомерно и справедливо оценивается как предвзятость. Спасаясь от рекламации, с одной стороны, и обеспечивая всесторонность ознакомления с проблемой - с другой, я обычно предлагаю "героям" собственноручно составлять списки своих защитников и заранее предупреждать меня о "врагах", да еще с указанием причин, по которым они стали "врагами". Затем добросовестно опрашиваю без исключения в с е х. Картина - как на ладони. Реализовано право "героя" на защиту. А будущая публикация обеспечена непробиваемыми доказательствами, приведенными со всех сторон. Теперь о визитах вежливости. Мы, полагаю, обязаны их делать, посещая руководителей коллективов и прочих ответственных товарищей. Среди журналистов бытует мнение, что они всегда "защищают честь мундира", стараются "замазать или сгладить" картину и не желают выносить сор из избы. Так это или не так - вопрос особый, не хочу касаться его мимоходом, он заслуживает весьма серьезного изучения. Но я сейчас о другом: об абсолютной неприемлемости подобного априорного отношения газетчиков к руководителям коллективов. Стоя на такой "платформе", мы обрекаем себя на дополнительные трудности при сборе материала, только и всего. Да, нас могут или любить или не любить, но с нами всегда считаются. Почему же мы, контактируя с руководящими работниками, должны заранее испытывать недоверие к ним, а не наоборот? Надо всеми силами стремиться к тому, чтобы превратить формальный визит вежливости в беседу по существу, которая даст полезную информацию, государственный взгляд на проблему, умную мысль, дельное соображение, реалистический подход. Я уж не говорю о том, что ценность такой информации сочетается с величайшим моральным облегчением, которое мы получаем, поговорив с толковым и объективно настроенным руководителем, освободившись от предвзятости, несправедливого к нему отношения. 5. Бывает и так, что герой по каким-то причинам не желает быть героем, не хочет с нами говорить и объясняться. Настаивать или нет? Вопрос очень сложный, в каждом конкретном случае решаемый, вероятно, по-разному. Если от беседы уклоняется положительный герой, я лично никогда его не принуждаю, пока не выясню причин отказа. В них, в этих причинах, может скрываться и какая-то существенная краска, индивидуализирующая героя, и черта его характера, и даже тема, которую мы, нащупав, не должны упускать. Так случилось с А. Черняевым, токарем завода "Красное Сормово". Он был всеми признанным передовиком, давал в месяц 200 нормо-часов вместо положенных 150, взял обязательство выполнить пятилетку за три с половиной года. Портрет Черняева постоянно висел на Доске почета, и мне совершенно официально рекомендовали его в качестве героя материала. И вдруг Черняев выразил - цитирую по очерку - "искреннее недоумение по поводу того, что он должен быть героем статьи. Скромность? Да, безусловно. Человеческие качества Черняева были высокой пробы и мешали ему считать себя "достойным", хотя другие в его достойности не сомневались. Однако помимо скромности я увидел еще откровенное смущение. Было похоже, что не товарищей стесняется Черняев, а самого себя. Какой-то внутренний конфликт терзал его душу..." [1]. Какой же? Я принялся настойчиво выяснять и в конце концов узнал, что Черняев мог давать ежемесячно не 200 нормо-часов: а порядка 500, но не давал, потому что его искусственно сдерживали! Он как бы констатировал тот факт, что был хорошим рабочим, и торжественно обещал остаться им в будущем. Тоже немало! И все-таки недостаточно для душевного покоя Черняева. "Неудобный" вопрос возникал у него, как сейчас он возникает у читателя: ударничество - это сохранение человека в прежнем, пусть даже превосходном, качестве или непременный его рост? Возникла тема, тема "пороха", который находится, увы, в "пороховницах", почему-то не используется предприятием, рождая нравственные издержки даже у таких прекрасных рабочих, как А. Черняев, - и все это стало понятно мне, когда я попытался выяснить причины его отказа быть героем позитивного материала. Потом по моей просьбе его просто-напросто обязали сесть передо мной на стул, а уж как мне удалось разговорить Александра - вопрос особый, я еще вернусь к нему. Хуже дело, когда отказ поступает от отрицательного героя или человека, с ним связанного. Тут даже "обязаловка" не поможет: будет молчать! И между прочим, имеет на это полное право. В таких случаях я не настаиваю на разговоре. Иногда позволяю себе "по-хорошему" заметить: мол, товарищ, наша беседа скорее в ваших, чем в моих интересах, и вы, а не я должен искать наших встреч. Писать, мол, я все равно буду, и, если вы, товарищ, не пожелаете сегодня воспользоваться своим правом на защиту, завтра рискуете опоздать! Действует. Не всегда, но довольно часто. А почему? Представим на мгновение: к нам с вами является корреспондент центральной газеты, чтобы разобраться в наших не очень приятных делах. Чисто психологически наш первый порыв если не оправдаться, особенно в тех случаях, когда оправдываться трудно, то отказаться от встречи, от разговора. Конечно, это глупо. Однако порыв-то естественный! И дело здесь вовсе не в примитивном страхе. Мы не боимся наказания, если знаем, что оно заработано. Человек вообще не боится того, чего ему следует бояться. Нас страшит журналистское преувеличение, предвзятость, которые могут привести к незаслуженному, несправедливому, преувеличенному наказанию, которое по сумме наших грехов как раз "не следует". Рассказывают, когда великого юриста А.Ф. Кони спросили, что бы он сделал, окажись, не дай Бог, на скамье подсудимых, в ответ последовало: прежде всего взял бы хорошего адвоката! Даже он, корифей в юриспруденции, и то ощутил себя беспомощным и незащищенным перед машиной правосудия. А каково рядовому гражданину, оказавшемуся с глазу на глаз с нами, поднаторевшими представителями "машины" журналистики, с ее таинственными, как все полагают, законами шелкоперства? Стало быть, одно из двух: или еще больше насторожить героя, сказав ему, что все равно мы будем писать и он, сейчас защитившись, потом никогда не "отмоется", или попытаться снять его недоверие к нам, честно выложить ему всю сумму претензий, попросить список лиц, способных его защитить или смягчить вину, и гарантировать нашу объективность при сборе материала. И тогда он пойдет на разговор, если подчинится здравому смыслу. Я сказал "одно из двух", хотя, конечно, жизнь богаче, она может ввергнуть нас в самые различные ситуации, для выхода из которых придется пользоваться, положим, синтезом двух указанных способов или придумывать третий, четвертый, пятый - им нет числа. 6. В командировках мы часто попадаем под гласный или негласный надзор наших хозяев, точнее сказать, под их "опеку", может быть, из традиций гостеприимства или из превентивных соображений, то есть предупреждающих неожиданные ситуации. Мы ходим, работаем, едим в столовой вместе с "гидом" - человеком, как правило, милым и добрым, специально прикомандированным к нам руководителями коллектива. Так происходит и в тех случаях, когда мы собираем негативный материал, и в тех, когда позитивный. А вдруг нас кто-то невзначай обидит? А вдруг нам что-то срочно понадобится? А вдруг кто-то скажет нам лишнее - а где этого "лишнего" не бывает? - и еще множество всевозможных "а вдруг". Что делать? Ведь работать нам, при всей симпатичности "гида", в его присутствии трудно: ни откровенного вопроса задать собеседнику, не поставив его в неловкое положение, ни откровенного ответа получить, ни посмотреть "что хочется", ни отказаться от смотрин того, "чего не хочется или не нужно", а у "гида", как правило, своя программа... Так вот, я никогда не протестую и не возмущаюсь, боясь обидеть своих хозяев, вызвать у них ненужные подозрения, недоверие к себе, неприязнь, которые еще больше осложнят работу. Зато я на собственном опыте давно убедился: смирение журналиста приводит к тому, что хозяева очень скоро к нему привыкают. Люди на производствах, право же, все заняты, бездельников мало, а если и есть таковые, пригодные для роли "гида", то и у них обычно личных забот по горло, на то они и бездельники. Короче говоря, если без наших протестов и взрывов, то через какое-то время "гид", извинившись, исчезает, а мы оказываемся предоставленными самим себе. Когда я приехал на "Красное Сормово", в первый день, знакомясь с заводом, я был сам-пят, на второй день - с единственным "гидом", и то лишь до середины дня, а вечером, гуляя по заводской территории, даже умудрился заблудиться. Зато на третий день о моем существовании вообще забыли, я всласть работал, стараясь напоминать о себе только в крайних случаях. Впрочем, если ситуация сложная, и тема острая, и забрало мы уже подняли, тогда и терять нам уже нечего, и мы можем решительно потребовать у руководства предоставления нам самостоятельности. Обычно такого рода требования немедленно выполняются, и от гласной опеки не остается и следа. Но чье-то "ухо" нас все равно слышит, чей-то "глаз" постоянно видит, и забывать об этом категорически нельзя. Журналистика - довольно вредное производство. Учитывая это обстоятельство, мы должны пить молочко - и только молочко! - чтобы спокойно работать в любых предлагаемых случаем условиях. Вот, пожалуй, и все узелки, которые я считаю необходимым завязать на память. Техника От техники сбора материала, проще говоря, от того, как мы работаем, зависит качество информации, идущей в блокнот. Если журналист неряшлив, опаздывает или просто бездельничает на глазах у людей, возникает всеобщее ощущение его несерьезности, необязательности и неважности дела, во имя которого он приехал. И те, с кем он общается в процессе сбора материала, оказываются перед дилеммой: сказать правду или соврать, дать истинный документ или липовый, явиться на беседу или не явиться, исполнить просьбу или пренебречь? Дилемма, как известно, содержит два взаимоисключающих понятия, из которых надо выбрать одно. Стоит ли удивляться тому, что это "одно" будет не в пользу журналиста? Стало быть, никаких дилемм! - нельзя давать ни малейшего повода думать, что наша работа не важна и не обязательна, иначе загробим все дело, и "пустыми" вернувшись в редакцию, привезем с собой мерзкое ощущение собственной непрофессиональности. Для того чтобы наша работа в командировке была нормально организована и привела к положительному результату, мы просто обязаны демонстрировать окружающим нашу четкость, собранность и серьезность. При этом должны решительно требовать того же и от других. Это единственное наше правомерное требование: не отдельного номера в гостинице, а прихода собеседника вовремя, не судака по-польски в рабочей столовой, а перепечатки нужного нам документа, не билета в местный театр, да еще в директорскую ложу, а рабочего кабинета для встреч с людьми, не проводов на вокзале с букетом цветов, а исполнения данных нам обещаний вызвать нужных для материала людей, пригласить специалистов. У меня вошло в правило заранее составлять список лиц, с которыми намерен разговаривать завтра, с пометкой где и когда. Этот список я заблаговременно, еще с вечера, передаю руководителям коллективов. Перед каждой встречей готовлю примерный план беседы, дабы обеспечить содержательность разговора, избежав "эканья" и "мэканья", сэкономив свое и чужое время. Постоянно слежу за общим ходом сбора материала, то есть стремлюсь к тому, чтобы видеть не только составные части проблемы, но и проблему в целом, для чего периодически "отхожу назад", как это делают художники, если хотят увидеть всю картину целиком и оценить исполнение общего замысла: что получилось, что упущено, что следует прорисовать четче, что можно сохранить так, от чего следует отказаться и т. д. Здесь возникает один попутный вопрос, имеющий практическое значение: что лучше, перебрать материал или недобрать? По всей вероятности, дело это сугубо личное, поскольку одни любят плавать в море подробностей, не боясь утонуть, а другие из-за неумения плавать предпочитают брод. Но что правильней? М. Горький писал в свое время Г. Фишу: "Нужно немножко недосказывать, предоставлять читателю право шевелить мозгом, - так он лучше поймет, большему научится" [2]. Исходя из этой мысли, следует ли считать, что недобор материала и обеспечивает недосказанность? Казалось бы, если журналист недобирает, он сам, как вышеупомянутый читатель, получает возможность "шевелить мозгом", лучше понять и большему научиться? Наконец, его опыт, эрудиция, ассоциативность мышления не только компенсируют нехватку материала, но и получают простор для своего воображения? Но чтобы умолчать о чем-то, надо знать, чего ты недосказываешь, следовательно, собирать все-таки больше того, что намерен изложить. Как разобраться в этих двух соснах? Какой путь выбрать? Я решил бы дело так: в любых случаях не надо насиловать индивидуальность. Форменное несчастье наступает тогда, когда любитель брода оказывается с головой в подробностях, а умеющий плавать вынужден брести в материале по щиколотки. Лично я предпочитаю недобор, поскольку искренне уверен: мой жизненный опыт и фантазия в какой-то мере компенсируют пробелы. Однако на практике всегда перебираю материал, а потом мучительно и трудно расстаюсь с "излишками" - такова моя индивидуальность, и никто не может заставить меня быть другим. Вероятно, окончательный вывод должен содержать призыв к универсальности, к тому, чтобы мы в случае недобора материала умели компенсировать его своим опытом, знаниями и фантазией, а в случае перебора - сдерживать себя, ограничивать, "наступать на горло собственной песне". И наконец, последнее. Если мы действительно за четкость и ясность в работе, нам нужно уметь систематизировать набираемый материал на ходу. Это, конечно, возможно, когда мы имеем концепцию и точно знаем, чего хотим, а не пишем материал по среднеазиатсткому принципу "что вижу, о том пою". В чем практически выражается систематизация? Я, например, беседуя с героем, пытаюсь сразу же осмыслить отдельные куски разговора. Беседа, как правило, течет свободно, герой не заботится о последовательности, да это и не его забота, он говорит о прошлом и о будущем, перескакивает с одного аспекта проблемы на другой, вспоминает разных людей, участвующих в конфликте, разные случаи, но я, ведя запись в блокноте, стараюсь хотя бы озаглавить составные его рассказа. Примерно по такой схеме: "сторонники героя", "позиция противников", "развитие конфликта", "герой как личность", "позитивная программа" - короче говоря, по схеме, вытекающей из концепции. Заголовки пишу слева на маленьких полях, специально оставляемых в блокноте, напротив соответствующей записи беседы. Вечером в гостинице, бросив взгляд на все, к примеру, "позитивные программы" или все "развитие конфликта", я относительно легко представляю себе состоятельность своей схемы на данный конкретный момент работы, ее сильные и слабые стороны и могу прикинуть, что еще надо дособрать, допроверить и додумать. И так по всем заголовкам. Наконец, вернувшись в редакцию и приступив к написанию очерка, я решительно облегчаю себе окончательную обработку материала продумыванием логики повествования и всей конструкции очерка. По черновикам классиков, писал В. Шкловский, видно, что уже в первоначальных набросках они разрабатывают сюжеты [3]. "Первоначальным наброском" для журналиста является, полагаю, кроме концепции еще и блокнот с записью бесед, и надо стремиться к тому, чтобы в этих записях уже были заметны "сюжеты". Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что я постоянно тяготею к "во-первых", "во-вторых", "в-третьих" и, говоря о мастерстве журналиста, раскладываю все "по полочкам". Увы, это так. Хотя по-чему, собственно, "увы"? Разумеется, жизнь богаче, сложнее и запутаннее любых наших классификаций, и не мы для нее конструируем "полочки", а она нами командует, определяя, сколько и каких "полочек" следует создать, для чего и когда. Но и нам, если мы журналисты-профессионалы, необходимо, готовясь к встрече с действительностью, заранее все продумать и рассчитать и запастись по возможности не только строительным материалом для будущих "полочек", но и целыми строительными блоками, при этом без всякого стеснения и без боязни быть обвиненными в излишней расчетливости. В конце концов, важен результат. Как говорил И. Эренбург, "даже от брака по расчету рождаются дети" [4]. Искусство беседы Принципиальные положения Когда-то многие журналисты, к слову сказать, вовсе не обязательно плохие, шли к собеседнику главным образом за цифрой и результатом. Это естественно вытекало из тогдашнего общего состояния журналистики и, разумеется, накладывало отпечаток на метод работы. Типичная картина того времени - человек с блокнотом, задающий собеседнику вопросы: "На сколько процентов вы перевыполнили план второго квартала? А третьего? Кто вам оказывал помощь? А кто мешал? Ваши обязательства на будущее?" и т. д. Не уловив духа времени, не оценив современных задач публицистики, не почувствовав качественно новых возможностей - своих и читатель-ских, - иные журналисты и нынче, как в старину, наполняют блокноты цифрами и результатами. Кто говорит, что это плохо и не нужно? Речь о том, что этого мало и недостаточно. Обилие фактов, цифр и разнообразных "данных" в очерках и статьях создает всего лишь видимость публицистичности, но истинная публицистичность состоит в том, чтобы вести читателя путем наших размышлений на основании фактов и цифр. Мы не просто летописцы своего славного или бесславного времени и не только регистраторы событий. Нам отведена более ответственная и почетная миссия - активно вторгаться в реальную жизнь. И коли это так, то с изменением задач, поставленных перед нами, должна меняться и методология нашей работы. Встречаясь с собеседником, журналист имеет что спросить, потому что собеседник имеет что ответить. Истинный газетчик и прежде, разговаривая с людьми, не гонялся только за голым результатом. Сегодня тем более он обязан идти к собеседнику, во-первых, с мыслью и, во-вторых, за мыслью. Таково наше первое принципиальное положение. Провозгласив его, мы тут же должны признать, что для выполнения задачи на высоком профессиональном уровне, для облегчения нормального сбора материала нам необходимо четко представлять себе, каким образом, с помощью каких вопросов мы надеемся заполучить в блокнот мысли собеседника, следовательно, располагать набором методов, средств и приемов, облегчающих людям возможность думать и говорить. Детальный разбор этих методов и приемов нам еще предстоит, а пока скажу главное: только та беседа плодотворна, которая основывается как минимум на интересе к ней собеседника, интересе даже чуть большем, чем наш собственный. И это второе принципиальное положение. Действительно, если мы, журналисты, задаем вопросы, как говорится, по обязанности, то ответы на них можем получить только при добровольном желании собеседников. А чем, кроме как интересом к разговору, это желание вызывается? Пробудить его - наша профессиональная задача, которую на чужие плечи не переложишь. Для того чтобы успешно ее решить, сами журналисты как личности должны быть прежде всего интересны своим собеседникам. Таково, по-моему, третье принципиальное положение. Да, журналисту надо много знать, во многом разбираться, всегда быть в курсе, аккумулировать уйму различных сведений, уметь ими пользоваться, обладать подвижным мышлением, сообразительностью... Как и актеры, журналисты за одну свою жизнь проживают множество чужих жизней, потому что о чем только им не приходится писать! Одно это обстоятельство дарит им завидное отличие от других профессий, которое легко становится преимуществом. Для любого инженера, врача, физика, плотника, космонавта и зверолова мы, журналисты, люди со стороны, но никогда при этом не "чужие". Как ни экзотична какая-нибудь профессия, а журналистика кажется еще более экзотичной хотя бы потому, что мы "и с угольщиками, и с королями", как говорил В. Шекспир. Журналисты, словно пчелы, перелетая с одного места на другое, "опыляют, оплодотворяют, скрещивают" и тем самым обогащают - такова наша извечная и прекрасная миссия. Как же не использовать в работе этот "природный интерес" к журналистике, который только и остается подтвердить нашим действительным, а не мнимым содержа-нием, нашей реальной, а не мифической способностью обогащать, быть нужными и полезными людям. Мы еще блокнота не вынули, рта не раскрыли, вопроса не задали, а к нам уже есть неподдельный интерес собеседника! Не погасить его, поддержать - вот, собственно, и вся задача. Это четвертое принципиальное положение. Перехожу к последнему, пятому. Людям свойственно исповедоваться, откровенно говорить о жизни. И это нормальное, естественное человеческое желание ныне почти не реализуется. Идти в церковь? Но религия то отступает, то присутствует в виде моды. Поговорить "за жизнь" с родственниками, друзьями или знакомыми, конечно, можно, но так, как хочется, вряд ли выговоришься. Жизнь так устроена, что сложно прояснить истинные отношения даже между самыми близкими людьми, живущими под одной крышей. Носит человек в душе любовь или ненависть и может всю жизнь проносить, никогда не выявив их, не облегчив себе душу. С исповедником легче. Как человек со стороны, он всегда немного отстранен от исповедующегося: вроде и не чужой, но и не свой, ему скажешь - как отдашь, однако при этом не потеряешь. Это не то что родственник, говоря с которым надо думать, что сказать, а что попридержать, о том - как бы его не обидеть, не осложнить ему и себе существование, не перегрузить лишними заботами, - короче, множество мотивов мешает откровенному разговору. Попутчик в купе поезда дальнего следования - это тоже "другое". С ним откровенничать одно удовольствие, но выйдет он ночью на маленькой станции, растворится во тьме, и вся твоя исповедь - в прорву, и горе не надолго облегчено, и радость не поровну разделена, и вроде поел ты, а не сыт. Иными словами, в одном случае недолет, в другом перелет, а человеку нужно в самую точку. Люди так устроены, что им мало высказаться, мало быть услышанными, им хочется доброго учас