серьезный
профессиональный разговор о  концепции материала,  о тональности. Мама была,
как мы говорили,  в "своем  репертуаре",  то  есть  нашим семейным лоцманом:
"Знаешь, Абраша, ты опять слабо отразил роль партии!" - под общий хохот. Мог
ли  я  тогда представить  себе, что именно  на  долю старшего  брата выпадет
миссия провозгласить мысль, о  которой  я  сказал выше. А уж какой получился
конфуз в итоге, я расскажу в конце повествования: убедительно прошу читателя
потерпеть. Как же без интриги?
     Толина  работа в газете была счастливой: он был  кумиром и  читателя, и
коллег. Его  боялись  и уважали власти, что было  лучшим  подтверждением его
публицистического  таланта.  Писал  он  трудно,  мучительно,  не  похоже  на
современных  скороспелок: сразу в газетную полосу он не  хотел да и не умел.
Толя тщательно  обдумывал темы, не жалея времени и себя. Однажды, встречаясь
со  студентами  журфака,  я позволил себе сравнить  метод  старшего брата  с
работой дояра. Толя действительно  выдаивал  своих близких  и  просто  умных
людей,  подробно  рассказывая им свою тему: размышляя  вслух, он проверял на
собеседниках  ход мыслей и возможный  "поворот"  темы. Ночами и у  меня дома
иногда звонил телефон: Толя читал первые абзацы, выверяя тональность очерка.
С присущим  мне  максимализмом,  я мог  сказать:  "Никуда не  годится"  или:
Замечательно!" На  что  Толя  отвечал: "Ничего ты не понимаешь,  босяк" или:
"Молодец, точно!" Потом делал по-своему и получалось прекрасно.
     Помню, он  всегда с  трудом  садился  за  письменный стол,  но уж  коли
садился,  то  работал запойно.  Однажды у  него  был вынужденный простой: не
давался материал. Папа говорил в  таких случаях: "Не вытанцовывается  тема".
Два месяца могли пройти  бесплодно. Однажды Толя решился:  пришел к главному
редактору  и  положил  на  стол  заявление об увольнении  - не могу получать
деньги бездельные. Главным "Известий" был тогда умный человек Лев Николаевич
Толкунов.   Он   уважительно  относился   к   журналистскому  творчеству   и
соответственно к Толе. Не  помню, были ли  они на "ты"  или на  "вы" (скорее
всего, второе).  Толкунов молча выслушал своего сотрудника и сказал примерно
так: "Дармовые деньги многие в стране получают, Анатолий. Но вам я  плачу не
за то, чтобы вы писали  в  "Известия", а за то, чтобы вы не писали  в другие
газеты!"  И  порвал  на  мелкие кусочки  заявление.  Через неделю тема  Толе
далась, и скоро очерк пошел в номер.
     Не зря Толя сам называл  себя "тугодумом".  И вот случилось: в одном из
очерков он написал сегодня  многим известную  формулу, которую  я обещал вам
процитировать. Звучит она так: заработная  плата должна быть заработана. Кто
сегодня  усомнится  в справедливости  этих  слов? Но были  и другие времена.
Давно ли мы  поняли, что работа  - жизнь? При разных отношениях к реальности
нельзя отказаться от  констатации важного факта: прежнее  отношение к работе
сменилось  делом,  а не присутствием на месте. Не будем ломиться в  открытые
двери,  хотя их открыли не так уж давно.  Предлагаю читателю, как говорится,
оглянуться назад.  Льва Толкунова уже не  было  в  "Известиях"  (он ушел  на
повышение), и главным в газете стал уникальный человек (его фамилии называть
не буду: пусть живет). Мало того, что он не написал ни одной строки, но и не
читал материалы, идущие  в собственной газете. Ему их исправно пересказывали
клевреты, которые всегда были, есть и будут в средствах массовой информации.
Вот так и "доложили" главному, он тут же "поймал" в очерке крамольную фразу,
вам  известную.  И  приказал  ее  немедленно  убрать.  Почему?  Одному  Богу
известно. Но на летучке  все же прилюдно сказал: "Аграновский, хоть  и умный
(говорят) журналист, а  написал в очерке  глупость". И процитировал.  Статья
была кастрирована  и  вышла  без "глупостей". Автор даже не успел вмешаться:
открыл  дома утром газету -  фразы  нет. Объясняться не  имело смысла. Поезд
ушел.
     Зато месть  журналиста  была  убийственна.  В  ту  пору  Анатолий был в
группе, которая писала и редактировала тексты Брежнева.  Толя не  любил  обо
всем этом рассказывать, но я слышал, что требование к газетчикам  было одно:
фразы  должны  быть  короткими  и без  деепричастных  оборотов,  которые уже
маразматирующий лидер произнести не мог. В своем экономическом разделе  Толя
вставил Леониду  Ильичу ту  самую "глупость", которую  главный  безжалостной
рукой изничтожил. В первом же материале (кстати, тоже на экономическую тему)
автор  написал: "Как умно,  точно и справедливо сказал Леонид Ильич Брежнев:
"Заработная  плата  должна быть заработана". Главный чуть  не  подавился, но
цитату съел  с  вынужденным  облизанием  цитаты.  Редакция и  многочисленные
коллеги  потешались: надо  же -  "Известия"  публикуют  "глупости"  генсека!
Дожили.
     Когда  сегодня  мы с болью видим  или слышим,  как в пикетах  больших и
малых   городов   России  стоят   педагоги,   инженеры,  врачи,   шахтеры  с
металлургами,  ученые-атомщики,  мы  понимаем:  они  тысячу  раз  правы.  Их
невыданные деньги заработаны потом и кровью, платят им не за  зря. Играть  с
получкой и  прежде было опасно с работающим людом (вспомните Новочеркасск!),
тем более нынче, ведь  уже развешаны перед властями  предупредительные знаки
"Осторожно - мины!". С тем, что называется "рынком", никакая Америка, Англия
с Францией в придачу не справятся:  профуканные кем-то и где-то деньги можно
не давать, но - заработанные?!
     Что  касается  рассказанной  мною истории  с крылатой  фразой  Анатолия
Аграновского, вывод предлагаю  такой:  и "в  добрые  старые  времена",  и "в
некотором государстве" судьба  газетчиков неизменно ответственна.  Редакторы
приходят и уходят, а журналисты остаются. Их век долог, хотя и не вечен.
     К собственному удивлению,  нахожу  вдруг  в  юношеском  дневничке такую
запись: "Сколь  долго мы ни проживем  на  этом  свете, нам  не удастся ни на
мгновение  укоротить  время, которое проведем в мире ином".  Прав автор этой
мысли?
     Ничего в нашей жизни вечного нет, кроме небытия.
     Огонек. 1998
     ВМЕСТО ЭПИЛОГА: ВТОРОЙ ЗВОНОК
     (Инверсия)
     Мое  поколение   воспитывалось  в  обстановке  страха  и  недоверия,  о
поколении, нам предшествующем, я уж не  говорю:  прочитавшему  книгу до этих
строк и без моих сентенций об этом напоминать не надо. Мы всегда  находились
в ожидании бед и неприятностей,  боясь всего: письма,  на конверте  которого
стоял штамп милиции или  прокуратуры, вызова в деканат по самому безобидному
поводу, анекдота политического характера, не нами рассказанного, но  в нашем
присутствии  и слишком  громко, позднего телефонного звонка,  ну и, конечно,
ночного  стука в дверь, этого  мы боялись больше всего  и умирали при  одном
упоминании аббревиатуры КГБ, даже если она нас напрямую не касалась.
     Вспоминаю  в связи с этим три  истории, случившиеся  непосредственно со
мной в разные годы моей относительной взрослости.
     История первая - драматическая. Год примерно 1949. Я перехожу на третий
курс Московского  юридического института. Осенние каникулы. Наша небольшая и
дружная  компания,  состоящая  из  трех  ребят и  трех  девушек, решается на
поездку  в  Ленинград. Лара,  Лида, Марина - наши дамы. Вадим,  Володя и я -
мужики (Господи, видали бы вы тогда этих  "мужиков"!). В Ленинграде каким-то
чудом устраиваемся в гостинице "Астория": девчонки в одном номере, мы на том
же этаже - в другом. Не буду описывать  блаженство нашего пребывания  в этом
потрясающем городе,  пять  дней  в  котором  могут навеки  сделать  человека
патриотом Ленинграда.  И  вдруг - нелепый  эпизод, превративший счастье всей
шестерки  в  совершеннейший  кошмар, в  истинную муку ожидания  непоправимой
беды.
     Что  же  случилось?   В  антракте  спектакля,  который  мы  смотрели  в
"Мариинке",  Вадима  угораздило  ответить  на  вопрос какого-то  иностранца.
Вадим,  надо сказать,  лучше нас знал немецкий  язык, а  иностранец  как раз
попал  в него вопросом по-немецки. Разговор  у них был в нашем  присутствии,
абсолютно пустячный  и весьма любезный, его содержание выветрилось  из  моей
памяти,  как и из памяти остальных, в  том числе (уверен) самого иностранца.
Но  как только  мы сели  на  свои места и  прежде  чем открылся занавес  для
второго акта, соседи за нашей спиной, пожилая чета, куда-то пересели, а в их
кресла водрузились два одинаковых типа в одинаковых пиджаках. Вадим  говорил
потом,  что  у них  на  ногах  были одинаковые ботинки.  Ну,  разумеется, мы
решили, что за нами уже следят!
     Второе действие прошло мимо нашего внимания, мы его попросту не видели.
Швейцар  в театральном гардеробе, как нам  показалось, подал нам  одежду  со
странной ухмылкой. Перед входом в "Асторию" дежурил, конечно, нас  поджидая,
подозрительного вида субъект. Мы пришли в один из номеров и шепотом обсудили
создавшееся  положение.  Володя,  самый  трезвый  из  нас  и рассудительный,
утверждал,  что "обойдется". Вадим откровенно паниковал. Я тоже  трусил, тем
более что лучше других знал, что такое  "враг народа". Девчонки  пришибленно
молчали.  Никому  не пришла мысль, что все это  пустяки, что надо плюнуть на
случившееся и растереть,  как подумали  бы обо всем этом сегодня  не  только
мудрые  студенты,  но  даже  легкомысленные  школьники.  Но  тогда,  в сорок
девятом?!
     В конце  концов Вадим  решил  пойти  в  дирекцию "Астории"  и  все  там
рассказать,  упреждая таким образом вполне возможный неблагоприятный поворот
событий.  Мы его поддержали. Вся  шестерка спустилась  вниз  и ждала Вадима,
пока  он беседовал с  заместителем директора  гостиницы  "по  режиму". Вышел
Вадька  с  растерянной  улыбкой на  лице  и  предложил Володе и мне войти  в
кабинет. Там сидел какой-то невзрачного вида человек - без усов, без бороды,
без родинки на левой щеке, без шрама на лбу и, возможно, даже без лица:  его
образ ну никак  не  отпечатался  в  моей  памяти. Мы по очереди,  не  читая,
подписали  уже написанное Вадимом  "объяснение", касающееся  самих  себя,  в
котором с подробностями говорилось о нашей  нечаянной встрече с  неизвестным
иностранцем. После  этого  мы  поднялись в  один  из наших номеров,  и Вадим
шепотом сказал, что ночью нас, мужиков, могут арестовать, - так он  понял из
разговора  с  безликим  человеком. Я  сразу  поверил, а Володя засмеялся. Но
вдруг Вадим снял с руки часы и протянул  их Лиде с  такими словами  (кстати,
Лида  вскоре стала его женой): "Ладно, если нас не тронут,  я  буду в Москве
вместе  с  Володькой  сам  над  собой  смеяться, а  сейчас  пусть хоть  часы
останутся Лидке на память!" Ночи,  как  вы понимаете,  у нас не было, как  и
оставшихся двух дней в Ленинграде, вконец отравленных.
     Нас,  конечно, не арестовали  (но это  я нынче говорю "конечно",  тогда
этой уверенности  у  меня  не  было.  Именно  в  тот год  разворачивалось  и
расцветало знаменитое "ленинградское дело",  унесшее несколько  сот, если не
тысяч  жизней, о  каком "конечно" могла  бы идти речь?),  нас,  повторяю, не
арестовали, но даже  Володе  уже  не хотелось  смеяться. Мы  возвращались  в
Москву,  уверенные в  том,  что  в институте уже  лежит  "бумага"  от  "кого
следует", а главные неприятности ждут нас впереди (но если бы только  нас, я
больше всего беспокоился за судьбу папы). Неприятностей, правда, не было: мы
были совершенно уверены, что просто родились в сорочках...
     История вторая - юмористическая, в отличие от третьей, которую, если вы
согласитесь  со мной,  можно  назвать трагической, - произошла  в  1951.  Мы
сдавали экзамены  (папа еще  был  жив),  и вот перед первым из них с  тем же
Вадимом  и нашей вечной отличницей  Зоей сидели рано утром в Александровском
саду, прилегающем к Кремлевской стене: Зоя гоняла нас по билетам в последний
раз. Дело было поздней весной (или ранним летом?) и, повторяю, рано утром: к
девяти надо  было поспеть  на улицу  Герцена,  11, - в наш  юридический, где
перед  залом  имени  Вышинского  будет  ожидать  и  страдать  в предвкушении
экзекуции славная,  47-я,  родная группа.  Тут Вадим и шепнул  мне,  показав
глазами на кусты,  облепившие  Кремлевскую  стену.  "Валь,  а  Валь, пока на
природе,  а? Лично  я  не  дотерплю".  Мы  повернули  Зойку лицом  от стены,
попросили подождать нас немного и  - в кусты.  Надежно спрятавшись  в густой
зелени, мы быстро завершили дело, но что-то замешкались на секунду, и в этот
момент Кремлевская стена вдруг тихо, спокойно и даже эпически произнесла:
     - Отлили и уходите.
     Мы обмерли, Вадька  даже присел от  неожиданности. Оглянулись.  Подняли
головы вверх.  Говорила,  без  сомнения,  Кремлевская  стена!  Челюсти  наши
отпали. Едва подобрав их, мы  панически  выбрались из кустов и,  промчавшись
мимо ничего не  понимающей Зойки, кинулись  в институт на улице  Герцена. О,
если бы какому-нибудь  спортивному судье удалось  зафиксировать время нашего
пробега от Кремлевской стены до аудитории имени Вышинского, юриспруденция  в
нашей жизни пригодилась бы только при выходе на пенсию!
     Наконец,  история  третья   и  последняя.  Она  случилась  относительно
недавно, лет десять  или  пятнадцать  назад,  когда  мы  с  женой и  дочерью
получили квартиру в только что построенном новом доме издательства "Правда",
что у Савеловского вокзала.  Замечу попутно, что ни  общество "Память" с его
черным экстремистским руководством, ни Сумгаит, ни Фергана,  Новый Узень или
Оша тогда еще не снились - даже в проекте не было этих побоищ.
     Жена работала в ту пору в МОНИИАГе (Институте акушерства и гинекологии)
и часто дежурила в клинике по ночам. Мы с маленькой дочерью Анной оставались
дома одни. Была зима. Морозы,  помню, стояли какие-то оглушительные. Я лежал
в большой комнате, называемой спальней, а дочь  - в детской, на диване. Анна
уже спала, я почитал еще немного и погасил свет. Ночью, примерно часа в два,
меня  разбудил звонок  в  дверь;  знаете, эти современные  квакающие звонки,
столь любимые  режиссерами художественных  фильмов: мы даже  иногда  путаем,
звучат  ли  они  на  экране  телевизора,  или  в  наших квартирах. Я  встал,
недоумевая, подошел  к  двери и приоткрыл "глазок".  Рука в  черной перчатке
закрыла его с той стороны. Не дыша, я на цыпочках отошел от двери и вернулся
к себе в комнату, лег. Подумал: Аня  почему-то не  проснулась, - мне, видно,
почудилось? Кто-то  шутит  в  столь  поздний час? Опять сосед  нализался, но
чтобы  в  дверь звонить? - такого прежде  не было. Я влез под одеяло и решил
подождать второго звонка...
     Он раздался  минут  через  десять. Наглый,  настойчивый.  На  этот  раз
"глазок" был без помех. Зная, что с  той стороны могут сунуть острое шило, я
с расстояния и  чуть сбоку  глянул и  увидел человека. Нет, не  военного. За
ним, на  площадке  у  лифта,  -  еще  люди.  В обычной  гражданской  одежде.
Застывшие,  как  манекены, никуда не спешившие. Ожидающие.  И мне  стало все
ясно! Осторожно  ступая,  я вошел  в  комнату  Ани. Она тоже проснулась,  но
молчала и смотрела на  меня с немым  вопросом в глазах.  Я приложил  палец к
губам. Она  у  меня  девочка умная и  быстро  сообразила, что  надо  делать.
Закутавшись в одеяло, она тихо прошла со мной в  лоджию нашего  тринадцатого
этажа. В  дверь  в  это  время уже  не  просто  звонили,  а лупили  ногами и
кулаками,  я боялся, что не  успею сделать то, что задумал. Звонить куда-то?
Понимал: поздно, телефонный провод наверняка  перерезан, а звать на помощь в
наших издательских домах и того бесполезней. Ане я  сказал, посадив ее прямо
в одеяле на баллон от  "Волги", который лежал в лоджии: "Доченька, что бы ни
случилось, ты должна молчать. Ни одного звука. Поняла?" Она поняла. Я только
одного не сказал: наступило время, когда живые завидуют умершим, но этого ей
еще можно было  не знать. Дверь уже ходила ходуном. Я быстро закрыл  лоджию,
вернулся  в комнату. Что еще? Да! Быстро убрал Анину постель в ящики дивана,
чтобы никто  не  заметил,  что  в  квартире я  не один. Затем взял  со стола
массивную, отлитую из чугуна в виде дубового листа, пепельницу и встал лицом
к двери: теперь - будь что будет, я готов ко всему... кроме добра.
     Вы не  можете понять  меня, читатель: возвращаюсь  к тому моменту после
первого звонка, когда я лег, укрылся и решил ждать второго. Я ждал его минут
двадцать. Пока не понял, что звонка не было и не будет.
     Но все же я встал, перенес  сонную дочь с дивана к себе в постель, а ее
подушку,  одеяло и  простыню  убрал. На  всякий  случай.  Лишь  после  этого
успокоился, но уже не спал до утра, просидел в кресле до прихода жены.
     С тех пор и по сегодняшний день, вы же сами видите, что время наше пока
решительно  не  переменилось к лучшему, я все  еще жду  каждую  ночь ВТОРОГО
ЗВОНКА.  И  я  знаю, и  жена  знает,  и дочь, уже вышедшая замуж  и родившая
собственную Настеньку, мы все это знаем:  у нас, к сожалению, есть основания
ждать звонка.
     Вот  какие  инверсии делает с моим поколением  тот страх. У молодых он,
возможно, тоже  есть, но перешел из  сердца в мозг, они только все  понимают
(если понимают?), что можно и надо чего-то бояться. У  меня же страх остался
в сердце навсегда.
     Бедная моя страна.
     Последний долг. М.: Академия, 1995

     Сегодня  только я (увы, единственный!) знаю, как  жили и работали  трое
журналистов  - Аграновских. Семейной  бригадой  мы  в разные  годы прошли по
тесной  журналистской  тропе:  один  за  другим, как  опытные  солдатики  по
заминированной территории. Отметьте, читатель, если  пожелаете, что Толя и я
обладали  похожими  голосами,  часто  дурили  по  телефону нашу мамку,  зато
характерами  пошли в соседей, как говаривала  хранительница нашего домашнего
очага.
     А  писали  каждый  в своей манере и стилистике. Перепутать нас,  имея в
виду темы  и стилистику,  невозможно. Различать  -  различали:  это  - "сам"
(стало  быть  -  отец),  это - Толик, это  - Валька. Но  даже  если  и  были
"похожими", ну и что? Экая беда! Главное, что каждому было отпущено говорить
читателю что-то  путное,  не  затасканное, не  тривиальное.  А  уж  если  мы
открывали рты (публиковались), читатель был уверен: ни вранья от Аграновских
не дождетесь, ни откровенных глупостей, ни умолчания в тряпочку. Уж "эти" ни
продаются, ни покупаются - так о нас говорили.
     Как  "последний из могикан" я применяю  местоимение "мы", хотя на самом
деле младшему в династии пристало бы говорить "они". Не подумайте, читатель,
что когда  "пахали" мы в  журналистике, я всего лишь  в ногу с папой и Толей
пытался идти, не нарушая строя, держа скошенным взглядом слева грудь, а была
эта грудь отцовская.
     Об  Аграновских   говорили:   "Ого,  во  дают!"   -   похваливали,   но
приговаривали: многовато  их на  одну отечественную  журналистику,  хоть  не
слабаки. А если  воистину было нас многовато, то  хорошего,  как вы  знаете,
всегда должно быть побольше.  Любой династии  нет  смысла  волноваться:  она
жива, пока ее слушают, хотят видеть  и  читать. Не смерти все мы  страшимся,
как  все  творческие  люди,  а  всего  лишь  забвения.  Как  много возникало
"замечательных"  имен,  но еще при жизни переселились они на тот свет (слава
Богу, фигурально!). И когда-то "знаменитые" творители с их  громкими именами
почивают  на лаврах, а то и в бедности.  Рядом с  нами  влачат  убогую жизнь
недавние  кумиры,  вынужденные выживать,  погибают  в  одиночестве  мамонты.
Неужто все еще "скрипит" бессмертная теория естественного отбора?
     Какое счастье, что идет  новая журналистская  смена -  острая, ехидная,
умная,  безжалостная, собравшаяся  под  знамена  "Смехопанорамы"  или  "Акул
пера",  а  то под рубрику "Как это было": пир талантов и остроумия, поиска и
находок.
     А "старики"? Одни - ушли, и шло время других. Ни к старичью молодые  не
могут  достучаться, ни  наоборот. "Стук" слышим;  но что-то я вдруг  о стуке
вспомнил (не дай нам Бог, чтобы  о лагерном или "гэбэшном"),  да еще ближе к
ночи...
     Поживем - увидим.
     Мотивы и мелодии современной журналистики
     Как  принято,  уговоримся сначала о  терминах.  Если пользоваться самой
увлекательной  для журналиста  литературой, то  прямым ходом -  к  Владимиру
Ивановичу   Далю.  Мотив  у   него  трактуется  как  побудительная  причина,
доказательства и объяснение доводами. Но есть и другой мотив - песни. Не зря
я поставил  это слово  вместе с  "мелодией" в заголовок  целой главы  нашего
повествования. Так вот, мелодия - это напев, совместная согласность,  старая
погубка на новый лад, согласность звуков, гармония. (Прошу иметь в виду, что
я цитирую Даля выборочно,  он  несказанно  богат,  и  любителей подробностей
прошу обратиться к  увлекательным  завалам  дальского  словаря,  о чем  я не
устану напоминать своему читателю.)
     Ну, а теперь обратимся к "нонешнему"  дню журналистики. Начну  с весьма
острой и болезненной темы, с которой и прошу вас познакомиться. Но  вовсе не
для  того,  чтобы  обязательно  со  мной  согласиться. Моя  главная  задача:
предложить  моему  читателю  всего  лишь  пищу   для  размышления.  Итак,  в
"Независимой газете" в середине апреля 1998 года появилась статья, названная
мною странно, но  позже вы поймете почему (и,  возможно, согласитесь с моими
доводами). Цитирую целиком и без купюр, что всегда делаю.

        ЭСТАФЕТА ДОБРА
     (О кризисе четвертой власти в системе шести властей)
     Предмет разговора:  средства  массовой информации. У  СМИ  нет прошлого
(оно чуть больше мизинца).  Неизвестно будущее. Смутное настоящее. Далеко не
все, связанное со СМИ, кажется мне простым и бесспорным. Трудная тема.
     С первого взгляда
     Некоторое время  назад,  в  День печати, я  увидел  по  телевидению два
интервью, которые вызвали  мое недоумение.  Одно дал "герой дня" Полторанин,
представленный ведущей С. Сорокиной "бывшим первым министром печати". Другое
интервью программе "Те, кто"  принадлежало главному редактору "Комсомольской
правды" В. Сунгоркину. Понимаю, что мое недоумение могло  бы остаться фактом
собственной  биографии,  но  тем  не  менее  решусь  изложить  читателю свои
ощущения.
     Бывший  министр на  вопрос  С. Сорокиной, в каких  отношениях с властью
сегодня находятся  СМИ, ответил так: в  каких  отношениях может быть печать,
если она "сама власть"?  Ответил бы  Полторанин: в доверительных отношениях,
враждебных,  я  бы  принял  или  не  принял  ответ.  А получилось, по  моему
разумению,  что "ни  в  каких",  -  это  меня  и  смутило. Может, обмолвился
Полторанин, погорячился? Нет, не похоже: он человек, знающий цену слову.
     Ясность в ответ Полторанина, вольно или  невольно, внес  его коллега В.
Сунгоркин.  Главного  редактора "Комсомолки"  спросили:  какова,  по-вашему,
основная задача вашей газеты? В  ответ последовало: главной задачей нынешних
журналистов  считаю необходимость  развлекать  читателей  и отвлекать  их от
надоевших проблем. (Цитирую по памяти, могу в деталях ошибиться, но за смысл
отвечаю.) В самом деле, при чем тут власть?
     Как  в  добрые  пушкинские  времена,  позволю себе  воскликнуть: ай  да
Сунгоркин, ай да Полторанин!
     Ключевое слово
     Я  тут же вспомнил,  что однажды по аналогичному  поводу уже  цитировал
весьма   интересные   мысли  человека,  имя   которого  называю  немедленно,
отказавшись от интриги: Алексей Максимович  Горький. Нашел в домашнем архиве
собственную публикацию двадцатилетней давности, удивился, что  цензура тогда
пропустила, а  теперь представляю  ее вам: наслаждайтесь, потратив ровно три
минуты. Итак:
     "Если мы возьмем литературу в ее мощном целом - мы должны признать, что
во  все  эпохи  в  литературе  преобладало   обличительное  и  отрицательное
отношение к действительности. Удовлетворялись действительностью, соглашались
с нею, хвалили  ее только пошляки, литераторы некрупных талантов, чьи книжки
уже забыты.
     Та   художественная  литература,   которой  справедливо  присвоено  имя
"великой",  никогда  не пела  хвалебных  песен  явлениям  социальной  жизни.
Боккаччо,  Рабле, Свифт, Сервантес, Лопе де Вега, Кальдерон, Вольтер,  Гёте,
Байрон, Пушкин, Л. Толстой, Флобер и другие люди этого роста и значения... -
никто из них не сказал действительности утверждающее и благодарное "да!".
     Но  позвольте  задать  самому  себе   вопрос  "на  засыпку":  почему  в
извес-тной   горьковской   цитате   нет  слова   "власть",   а  есть   слово
"действительность"? Случайность или намеренность? Горький сказал нам правду,
но  умолчал  о властях,  возможно, чего-то опасаясь? Нет,  вряд  ли: Алексей
Максимович   был   бесконечно  талантливым   и   смелым   человеком,  правда
противоречивым. Он служил Хозяину,  даже прислуживал, но и публично ссорился
с могущественными вождями.
     В  сравнении с ним  наши журналисты  тоже не выглядят овечками - есть у
них   для  дерзости  основательная   причина.   Выступая   по   Центральному
телевидению,  они тоже  имеют  в виду только "действительность",  а  вот  от
"власти"   дистанцируются   намеренно.  Как   же   я  сразу   не  "прочитал"
справедливость Сунгоркина с  Полтораниным?  Тем  более что средства массовой
информации получили статус "четвертой власти" наряду с тремя нам известными:
законодательной,  исполнительной  и  судебной. И вовсе не  для  того,  чтобы
играть  в  поддавки, враждовать или  сливаться в  экстазе, а чтобы сохранить
главное предназначение любой  власти: независимость. Без нее нет возможности
маневрировать,  вырабатывая тактику и  стратегию  действий  во имя успешного
служения обществу.
     Именно  этим ключевым словом  "независимость" открывается  таинственный
сейф,   в   котором  спрятан  секрет,  гарантирующий   дальнейшее   движение
государства  по  демократическому  пути.  Порядковый  номер  СМИ  по  списку
"власть" -  четвертый.  Дай  Бог им всем  силы исполнить  свою  историческую
миссию.  "Трогательное" примирение  четырех властей приводит к тоталитарному
режиму, мы это уже проходили. А некоторые еще и сегодня славословят "вождей"
разных  расцветок  и  мастей:  Владимир Ленин и Иосиф Сталин (СССР),  Адольф
Гитлер  (Германия),  Мао  Цзэдун (Китай),  Бокасса  (Черная Африка),  Саддам
Хусейн (Ирак), Фидель  Кастро (Куба), Ким  Ир Сен  (Северная Корея), Аугусто
Пиночет  (Чили),  Пол Пот (Кампучия). Сколько их  было, есть  и  еще  будет!
Тоталитарный  режим  начинается  с  ограничения  или  ликвидации  прав  трех
властей,  затем  раздавливает  СМИ, устанавливая жестокую цензуру. Вариантов
много, результат один.
     В  общем  демократическом  хоре  у  СМИ  сольная  партия:  она,  будучи
четвертой  властью,  способна  не  только  примкнуть к любой из  них,  но  и
оттолкнуть  ее.  Выбор союзников  велик,  и  результат  слияния  может  быть
совершенно  "убойным".   СМИ   сами  не  законодательствуют,  не  судят,  не
исполнительствуют, при этом на все и  вся имеют свою  точку  зрения, держа в
руках "дубинку" общественного мнения. Стр-р-рашная сила!
     Приняв  это обстоятельство, двинемся дальше,  тем  более  что  душа моя
требует немедленно, не откладывая, констатировать один  факт - появление еще
двух   новых    властей:   пятой   и   шестой.    Банкиры   и   сверхбогатые
бизнесмены-олигархи уже открыто  демонстрируют свои амбиции. А шестая власть
(вы совершенно правы) - коррупция. Она тем сильна, что, открыто не заявляя о
себе  (что  разумно), пропитала  ядом  все остальные власти.  Если в  период
революций   надо  было   "брать"   почты,   телеграфы,   вокзалы,   банки  и
продовольственные склады, то  наши  доморощенные  стратеги предпочли  СМИ. И
правильно  сделали,  избрав самую  звонкоголосую  птичку, способную  вовремя
разбудить народ. Не самая глупая шестая власть: ОНИ уже в правительстве, и в
Думе, и в судах и, конечно, в СМИ.
     Неужели  переворот  мы  уже прозевали?  Народ,  как  обычно, проснется,
петушок  заставит  глянуть  в  окно,  а вокруг  одни  лозунги:  "Вся  власть
криминалу!"
     Составляющие СМИ
     Начну  с  упоминания  двух великих людей: Чарлза Дарвина  с его теорией
естественного отбора  и  Владимира  Ленина  с работой "Три источника  и  три
составные  части марксизма".  По случайному  совпадению, СМИ тоже сложены из
трех  составляющих,  сначала  было   слово  прочитанное  (печать),  к   нему
прибавилось  слово услышанное (радио),  а  затем  и увиденное (телевидение).
Авторы  аббревиатуры  почему-то  решили  "послать"  нас  на  три буквы:  СМИ
(средства массовой информации). Получилось,  что "информация" стала во главе
журналистских форм и  жанров (беру только печать): статья, очерк,  интервью,
зарисовка,  эссе, репортаж, фельетон, большой и маленький,  путевой дневник,
политический и экономический обзоры, расследование, документальная  повесть,
памфлет.
     Могли  бы наши  изобретатели,  между  прочим,  предложить  РТП:  радио,
телевидение, пресса (кстати, печать и пресса - синонимы). Но - не случилось.
Помню, когда я  сорок пять лет  назад учился газетному делу, мне говорили (а
сегодня  я сам говорю молодым коллегам), что информация - хлеб журналистики.
Без хлеба мы традиционно не садимся за стол, но и от мяса не отказываемся. С
чего это авторы СМИ вдруг стали вегетарианцами и нам предлагают перебиваться
"с хлеба на воду"? Шутка. Говоря "информация", подразумеваем "журналистика".
Сразу скажу, что СМИтчики далеко не монолит.
     "Святой троицы"  из них не получилось: душит  взаимная заклятая дружба.
Во  главе  каждого  "вида" журналистики (по аналогии  с Дарвином)  стоят  не
мальчики-паиньки и  не  девочки-модницы, а матерые  львы  и львицы,  которым
палец  в  рот  класть  не  рекомендовано: откусят. У  достойных  друг  друга
соперников есть все основания для здоровой конкуренции со  звериным оскалом:
не за  смерть,  а  за жизнь,  в  крайнем  случае -  за  выживание.  Если при
дарвиновском естественном отборе звери не едят себе подобных, то среди людей
творческих конкуренция бывает, к сожалению, жестокой.
     Я  насчитал  три  соперничающих круга в СМИ. Опять - три! Заколдованная
цифра.
     Завтра - я? сегодня - ты?
     В  "круге  первом"  (смиренно  прошу  прощения  за невольный плагиат  у
Александра Исаевича Солженицына) мы увидим  внутривидовую борьбу практически
всех команд, рекрутированных под знамена СМИ.
     Начнем  с  прессы.  Газеты  и  журналы  живут  друг  с  другом,  как  в
террариуме,  ревниво приглядываясь и принюхиваясь, сжирая  себе подобных.  У
молодых (по  стажу) газет  век короткий: едва  успев кудахтнуть, они покорно
отправляются  на "табака" к своим  собратьям.  Из журналов чаше  выживают не
лучшие, а богатенькие, не умные, а ушлые, но и они обречены: не сегодня, так
завтра. А "завтра" светит "старичкам", чье преимущество в зрелости и опыте.
     Я  мог  бы  снабдить  повествование названиями  газет  и  журналов,  но
ограничусь  констатацией  факта,   тем  более  что  количество  наименований
множится быстрее,  чем пишутся  эти строки. Размножаясь способом почкования,
кидаются  к  спасительной  морской воде,  как маленькие  черепашки, но  лишь
ничтожная  часть  спасается  от  хищных  и  прожорливых  птиц.  Удачи   вам,
стометровщики! Общая болезнь "мальков": пытаясь отличиться от себе подобных,
они  избирают   методику,   связанную  с  изменением  внешнего  вида,  а  не
внутреннего.  В итоге  получен обратный  эффект:  близнецовая  одинаковость.
Перефразируя  известную  мысль,  скажу:  все  достоинства   -  разные,   все
недостатки - типичные.
     Журналы разукрашиваются павлиньими перьями, надевают обложки почившего,
казалось бы, "индпошива" одинакового рисунка и цвета, да  еще с  непременным
глянцем,  к тому  же еще одной ширины и  длины.  Кто же этот "изобретатель",
столь искусно уродующий большинство клиентов: под кружок или полубокс?
     Многие газеты, как члены тайного  общества "Стиль  и кок", ударились  в
разноцветье  с преобладанием красного: ах, какие они богатые,  благополучные
(сегодня говорят: крутые), плебейски дорвавшиеся до  взбитого кока на пустой
голове, что касается содержания: читай - не хочу. Ни скромности у "кокоток",
ни  достоинства,  ни  чувства меры,  и  все это  откровенно написано  на  их
газетно-журнальных лбах.
     Аналогичная  ситуация сложилась на радио  и телевидении:  торжествующий
стандарт. Зрители и слушатели,  купаясь в эфирных "волнах" и бегая игриво по
кнопкам,  ищут  необычного,  а  попадают в  капкан  "однотемья".  Создателям
программ  просто некогда остановиться и оглянуться:  высочайший темп жизни и
острота  соперничества все гонит и  гонит их вперед по  эфирному бездорожью.
Схватить, запечатлеть и  тут  же показать,  ни на  мгновение не задумавшись.
Понять  журналистов  можно, принять - извините. Из одних и  тех же продуктов
даже  опытный  повар  не  сумеет  приготовить  разные  блюда.  Меню  типично
лагерно-армейское:  каша  перловая,  пшенная, рисовая, но  - каша! Часто  ли
кормят  потребителя  шарлоткой  (чего  захотел!)  или  куриным  бульоном   с
пирожками?  Не  будем,  однако, ерничать, подхихикивать и злорадствовать,  а
всего лишь посочувствуем коллегам-журналистам: тяжел их труд и неблагодарен.
     Забег с препятствиями
     Прежде  чем двинуться дальше, хотел бы  задать "интересный вопрос":  во
имя кого или чего расцветает соперничество внутри и между составляющими СМИ?
Ответ не прост и  даже обиден для всех участников забега. Во имя нас с вами?
Чтобы  быстрее  дать  нам  информацию о событиях в  стране и в мире, утолить
жажду  прекрасного,  помочь  разобраться  в  политической  и   экономической
неразберихе, насытить нашу любознательность?  Безусловно - да! Но - попутно.
Главная их задача: самим ночь простоять, а там до понедельника продержаться.
     Механизм  выживания  элементарен. Поскольку  бюджетных денег мало и  не
всем хватает, добывать хлеб насущный, да  еще с маслом, приходится с помощью
единственного  донора:   рекламы.  Если   газеты   читают,   радио  слушают,
телевидение  смотрят,  рекламодатели  сами  слетаются  с  живыми деньгами  в
клювах.  Как  трудно  соперникам  "второго  круга"  и  нас  завлечь  высоким
качеством "товара",  и  рекламой  не  перекормить: чистая  эквилибристика  -
пройти без потерь между Сциллой и Харибдой. Нас не будет - не будет рекламы,
не будет  качественного  для нас "товара"; а не будет  "товара" - начинается
вечная сказка  о попе, у  которого была собака, которая съела мясо, и поп ее
убил и закопал,  а на дощечке записал,  что  у него  была собака... Все  это
означает:  как бы мы  с  вами  не  протестовали против  рекламы,  пожирающей
дорогое эфирное  время,  газетные полосы и  уже вылезаюшей  из наших глаз  и
ушей, соперники скорее  наденут на нас  СМИрительные рубашки, чем  откажутся
освободить себя и нас от рекламной удавки.
     Нам давно знакома формула: "На войне как на войне", а сегодня  родилась
новая: "На рынке  как на рынке".  СМИ, если  и погибнут,  то "за металл", им
пришлось  дружно выйти на  товарный  рынок, как  на панель,  разделяя судьбу
прочих  рыночников: фермеров, заводчиков,  "челноков",  проституток  (весьма
актуально  для средств массовой  информации),  мелких  производителей.  Есть
спрос  на "товар"  -  выживают,  нет  спроса -  горят  синим  пламенем, тают
свечками.  Обратите  внимание:  только  что  появившиеся  у  СМИтчиков новые
телепрограммы,  радиопередачи,   свежие  газеты,  голоса  и  лица,   ведущие
новехоньких рубрик, даже  целые коллективы вдруг исчезают, как проваливаются
сквозь землю. И никто не объяснит нам (а мы не спросим): почему их нет, куда
подевались, вернутся ли?
     Тихое безмолвие. Трясина.
     Понимаю, как  странно прозвучит на этом  развеселом  фоне  мой  трезвый
вопрос: полезна  или вредна конкуренция между СМИ?  Отвечаю  категорически -
полезна. Посмотрите, как разнообразны и содержательны стали газетные полосы,
как насыщенно эфирное время, как зафонтанировали "акулы пера и орала", сколь
богат оказался кадровый запас творческих сотрудников СМИ. На наших глазах за
год-два сменилось поколение - и что?
     Жив курилка.
     Болезни роста
     "Ура!" и "Караул!"  всегда рядом: как мне не хочется завершать тему "за
здравие"  и  начинать  "за упокой".  Нет  ничего  слаще  горькой  правды.  В
тотальном  соперничестве  должны  быть  и нашедшие,  и потерявшие:  единство
противоположностей.  Пресса   по  определению  проигрывает  в  оперативности
телевидению   и   радио,   потому  что   играет  на  чужом  для  себя  поле:
информационном. Ежедневные газеты опаздывают ровно на сутки, еженедельники -
на шесть дней, ежемесячники - навсегда.
     Есть ли  выход  из  положения?  Вот один:  уйти  на  собственное  поле,
аналитическое, и там взять реванш. Страшно? Еще бы: уже утратили способность
думать  и  писать традиционные  газетные  "куски", размышлять  и  доказывать
(кстати,  и  читателя  отучили читать). Новости сегодня сообщают  на  десяти
газетных строках и за десять секунд  эфирного  времени. Бойких первых перьев
много, как воробьев на ветке, а "умных" -  сколько  пальцев  на  одной руке.
Долго писать  (и  читать)  отвыкли. Работать  по  принципу "пришел,  увидел,
написал"  можно, но  стыдно. Попробуйте вставить между "увидел"  и "написал"
слово "подумал": другой коверкот. Ясновидцев, оракулов нынче  по пять копеек
за пучок в базарный день. Аналитическая работа,  доказательная, авторитетная
- "штучная".
     Чтобы  приносить  обществу пользу, а  не  вред, журналистское эфирное и
печатное слово  должно быть "экологически  чистым": нравственно, юридически,
научно.  Другого способа  избежать массы  судебных  дел  о  защите  чести  и
достоинства жертв журналистского произвола я  не знаю. (Кстати,  только наши
практики решили  вместо  слова  "произвол" пользоваться  словом "беспредел",
которого  нет ни в одном словаре русского языка.)  Как бы то  ни было,  пора
перекрыть  кислород  нечистоп-лотным  и непрофессиональным  журналистам.  Не
указывая  перстом  и  не  называя  фамилий,  я  перечислю  некоторых,  легко
узнаваемых читателями, слушателями и зрителями наших СМИ: ловкач, хам, лжец,
наглец, делец, безумец, многостаночник, беспринципный - сколько их еще, куда
их гонит?
     Вся  продукция СМИ  дорого  стоит,  мы знали  это  давно,  но  взвесили
недавно.  Средства массовой  информации обладают  огромной  силой, не только
зеркально  отражая  общественное  мнение,  но  и  формируя  его.  И  еще  им
манипулируя!  Отсюда напрашивается такой (не дай Бог!)  выход из  положения:
оставшись  на   чужом  информационном  поле,  журналист  переживает  соблазн
(вчитайтесь!) вчера добыть завтрашнюю новость и опубликовать ее сегодня. Как
это   сделать,  если  не  купить   за  бешеные  деньги,  не  придумать,   не
спровоцировать,  не  солгать,   а  в  итоге  не   потерять   человеческое  и
профессиональное  лицо?   Мало  таких  примеров  в  нашей  реальности,  мало
публичных скандалов, мало судебных провалов и штрафов?
     Очень сложна  и запутанна журналистская работа, целиком построенная  на
парадоксах: нельзя постоянно обновляться, но и нельзя застыть на  месте. Как
найти  "золотую  серединочку"? Как  счастливо повезло  пятому  (культурному)
телеканалу, который сразу напал на "золотую жилу"  и стал набирать рейтинг в
сравнении  с   другими:  задел   ностальгическую  струну  телезрителя.  Куда
подевались хваленые "тусовки", "империи страсти", "про это"  и  "про то"?  У
пятого  канала  все  получилось: чем  старее, тем  моложе:  чем  беднее, тем
дороже; чем меньше, тем больше. Парадокс!
     Остается последний (к сожалению)  отчаянный способ выхода из положения:
поднять  перчатку,  брошенную  соперником.   И  тогда  -  всеобщая  СМИтская
вакханалия безнравственности и безвкусия. Вместо одной слабой телепрограммы,
почившей в бозе, появляются две "безразмерные". Вместо одной пошлой газеты -
рать пожелтевших и более  пошлых.  На место  скучной  и завядшей  "телеидеи"
встают "бойцы",  радостно предлагающие  совсем усыпляющие сюжеты: "спокойной
ночи, старички!"  Вместо одной "серятины"  приходит  в  СМИ букет из желтых,
черных,  красных, голубых, все  же таких же "серых":  неужто оскудела страна
талантами  или  заказ "не тот".  Ну  точно по старому  анекдоту:  "Дозвольте
доложить, господин генерал, что во вверенной вам  дивизии две новости - одна
плохая,  другая хорошая. Плохая: солдат кормить, кроме дерьма, больше нечем.
А хорошая: дерьма этого еще очень много!"
     Мы остановились на том, что, если перчатка  поднята, начинает  работать
закон Эльдара Рязанова: одни побежали потому, что за ними гонятся, а гонятся
потому, что  от них убегают.  Мы с  вами свидетели: начались  бега. Кто кого
переперчит,   пересолит,    перекомпроматит,   перегвоздит,   перескандалит,
пересплетничает,  переобложит,  перекричит:  сплошные ПЕРЕ.  Со  всех сторон
видим,  читаем,  слышим:  грабежи,  аварии,  катаклизмы,   разбои,   пожары,
разоблачения  (во  взятках, покупках,  продажах, подсидках,  подслушиваниях,
подглядываниях), семейные дрязги,  депутатские драки, разгулы,  убийства  (в
туалетах,  в ванных, в подъездах, в  автомашинах) - о Господи!  Сказать, что
нас пугают  и при этом  лгут, я не могу. Но трижды прав журналист: пора дать
людям покой и развлечения.
     Можно ли что-то путное сделать в нашей стране, если нет чувства меры  и
самоограничения?  Чем занят народ, если судить по СМИ?  Народ танцует, поет,
играет (мужчины  и  женщины, дети и взрослые,  интеллектуалы и недоумки,  на
деньги, за  призы, "за так",  за  интерес),  сидит на  презентациях, ходит с
плакатами, бастует, бесконечно  заседает,  много говорит,  веселится,  носит
подгузники  с прокладками,  лечится  от  перхоти,  бесконечно  жует  жвачку,
постоянно встречает  и  провожает  иностранных гостей, а после  всего  этого
непременно чистит зубы "бленд-а-медом". Дурдом. Пир во время чумы.
     Голос из-за кулис: а кто работает?
     Спасите наши души.

     "Третий круг", который пострашнее "Фауста" Гёте
     Возможно, востроглазый  читатель давно уже  заметил  в отношениях между
тремя  соперницами  по СМИ странность:  газеты почему-то  исправно публикуют
телепрограммы,  радио почему-то предоставляет эфир  газетчикам,  телеведущие
почему-то показывают радиожурналистов  по  телеканалам. Взаимный критический
тон  благосклонен. Ни "на...", ни "к..." друг друга  почему-то не посылают -
одним  словом,  интеллигенция.  А  что  на  самом деле?  Откуда  бесконечные
"междусобойчики", рукопожатия крупным планом? Что случилось с конкурирующими
ведомствами, если они  почти открыто демонстрируют возможность и способность
опираться на "плечо"  соперника,  жертвуя  своей  творческой  и политической
независимостью?
     Не иначе как "третий круг"? Откуда? И чей?
     Во все  времена  и во всех  странах наступают моменты, когда враждующие
партии  и  группы,  разные  нации   и  даже  секты,  люди  разных  верований
сплачиваются, а  вожди  публично обращаются к "любимым" подданным: "Братья и
сестры!"  Причина проста и трагична: на пороге  враг, который сильнее  врага
внутреннего.   Эпидемия?   Агрессия?   Цунами?  Мощная   финансовая  угроза?
Залетевшая из космоса комета?  Одним словом - беда. Избежать ее царь Соломон
предложил так:  лучше  быть живым  псом,  чем мертвым  львом. Откуда  пришла
сегодня смертельная  опасность,  которая заставила СМИтчиков протянуть  друг
другу руки?
     Да вы уже сами сообразили, но будете при этом правы: Интернет!
     Не   берусь   профессионально   говорить    о   последствиях   всеобщей
компьютеризации,  так  испугавшей  моих  коллег:  дилетантских  знаний  явно
недостаточно. Впрочем, этих знаний,  подозреваю, нет и у руководителей  СМИ.
Вспоминаю старый анекдот:
     "Скажите,  сколько будет, если к половине  прибавить вторую?"  - "Точно
сказать  не  могу,  но  интуитивно  чувствую,  что будет  литр!"  И  все  мы
почувствовали:  трудно  будет средствам  массовой информации. Вместо  газет,
радио  и  телевидения придет Интернет, который  заменит все!  Он даст  людям
несравненно больше информации, удовольствия и  пищи для размышления,  причем
независимо от места проживания, пола и возраста, национальности и верования,
политических взглядов,  да еще поверх границ. Царский  ассортимент:  знания,
чувства, информация международных  агентств, которые знают о нас больше, чем
мы сами  о  себе. Она  быстрее  и  полнее,  чем  отполированная  цензурой  и
отобранная редакторами СМИ. Кому и зачем эти СМИ будут нужны?
     То, что получится "литр", они сообразили на подсознательном уровне, без
дискуссий  в печати и  в Думе. Ах, будет  не сегодня, а послезавтра? Уважили
нас, успокоили. Позавчера мы не знали, что можно клонировать живое существо,
в том  числе человека,  что одна клетка может продлить жизнь  индивидуума на
пятьдесят - сто лет, сегодня знаем.
     Более того:  компьютеры уже  сейчас  дают возможность  людям  не только
общаться,  но и  отдыхать от себе  подобных (уходить в  себя).  В России  (я
читал) полтора миллиона детей  и взрослых, уединившись, вдохновенно играют с
"живыми" тамагучи, забыв о  мамах и папах, сыновьях  и  дочерях, о политике,
выборах, войнах, не думая о тяготах реальной жизни:  что они для жизни,  что
жизнь  для  них?  Совершенно  иное   содержание   жизни,  другая   философия
существования. Что  значит для  наших  "игроков" реальность, если  им  важно
накормить тамагучи, уложить  спать, пробудить, вылечить, позабавить и самому
позабавиться,  и похоронить, если  не воскресить, испытав натуральные горе и
радость.
     Заканчивается  XX  век, а что будет в следующем, ЕМУ  непостижимо,  как
говорил покойный блистательный фотокор Яша Рюмкин. Одновременно  быть вместе
со  всеми  и  в одиночестве - внедряться  в  виртуальную  жизнь, общаться  с
тамагучи, эльфами, колдунами, прочей нечестью  и тут  же смотреть "Что? Где?
Когда?" - такого удовольствия СМИтчики пока нам подарить не могут. Известный
академик-компьютерщик  Митрохин, выступая по  телевидению, печально признал,
что  всеобщая компьютеризация  грозит человечеству всеобщей дебилизацией (от
слова "дебил").
     Задержать  приход Интернета  можно,  отменить  -  никогда. Прогресс  не
остановим,  он  прет,  как  амок. Пытались  запретить  кибернетику,  атомную
энергию,  клонирование  (чего  только не  запрещали!),  наконец  поняли:  не
изобретения опасны, а люди, его применяющие, то ли во  вред, то ли во благо.
На сей банальной констатации поставим точку.
     Чуть  не   забыл:   наше   российское  общество  чаще  страдало  не  от
приобретений, а от потерь. Едва не  потеряли кино, театры (особенно  оперу),
почти  полностью утратили интерес к классической литературе (и это в России,
самой  читающей  стране в мире!), ударились  в самые пошлые  детективы. Вот,
кажется,  одумались: неужто мужик домой с  базара опять Некрасова да Пушкина
понес? Не погорячился ли я?

        x x x
     Рецепта, как выйти из положения, от меня не ждите. Мог бы предложить со
свечкой в церковь  сходить,  помолиться "во здравие",  но  атеист  я:  таким
родился, таким  помру.  Послушайте, однако,  на посошок  небольшую  историю.
Рассказал  ее  в  моем  присутствии замечательный  писатель-философ Владимир
Федорович Тендряков.
     В начале  70-х годов он  как-то поздним вечером возвращался  с  дачи  в
Пахре домой  в Москву. Шел проливной  дождь. На  обочине шоссе  вдруг увидел
мужчину,  женщину  и  ребенка,  они  голосовали.  Тендряков,  сидя за  рулем
собственной  старенькой "Волги"  (еще  с  оленем  на  капоте),  остановился,
предложил  путникам сесть в кабину.  Без слов довез до первой станции метро.
Выходя из машины, мужчина  протянул водителю смятые в кулаке рубли. Владимир
Федорович  сказал:  я  денег не беру.  Как так,  удивился мужчина,  ведь  вы
сделали нам  добро. Ну и что, ответ-ил  Тендряков, я  сделал вам добро, а вы
сделаете  добро  другим, а  те  третьим. Семья  на шаг отошла от "Волги",  и
мужчина, подтолкнув рукой женщину, показал глазами  на водителя  и отчетливо
произнес: "Баптист".
     Вот, собственно, и вся история.
     Теперь, если не трудно, еще  раз вернитесь к заголовку моего материала.
И подумайте на досуге.
     Независимая газета. 1998, 15 апреля
     ЛЯП
     Открытое письмо коллеге, ставшему руководителем газеты
     В  одном из  последних  номеров  весьма популярного  издания я прочитал
интервью  с Вами.  Выяснил,  что  Ваша  концепция будущей  газеты  в  острой
конкурентной  борьбе с претендентами дала Вам победу.  Теперь Вы  возглавите
обновленную редакцию.  О концепции говорится Вами  смутно и  общими словами:
газета будет служить читателю  (а кому  еще, пингвинам?),  останется,  как и
была,  общественно-политической.  Не  густо.  Но   одна  фраза  меня  просто
ошарашила. Я мог  бы, узнав  Ваш рабочий телефон, частным  образом разрешить
свое недоумение. Но понял нечто важное, что и заставляет  меня прибегнуть  к
публичности.
     Надеюсь, Вы понимаете,  почему я  так тщательно оберегаю Вашу фамилию и
название газеты,  тем более что меня знаете: и Вас я не боюсь, и Ваше  новое
руководство  тоже. Так или иначе, но  с  читателем объясниться  обязан.  Две
причины сдерживают меня и делают  героя повествования  анонимным: во-первых,
такое понятие, как  корпоративность,  а именно, святое правило ругать и, тем
более, хвалить коллег  надо в глаза  и  в своем профессиональном кругу, а уж
если прилюдно, то без "домашнего адреса"; во-вторых, я не считаю себя вправе
поучать коллегу и "держать за руки", то есть мешать ему думать  и поступать,
как  он  полагает  нужным.  Теперь,  провозгласив  спич  на  тему о  свободе
личности, вернусь к новому редактору газеты.
     Итак,  прочитав  интервью, я увидел: Вы, вольно  или невольно, обнажили
своей концепцией  тревожную  тенденцию  современной журналистики, тронув  не
только  лично мой профессиональный  интерес,  но  интерес  общественный.  На
вопрос корреспондента  издания о  будущем газеты Вы  заявили с академической
убежденностью, что газета, как бы ни была Вами построена, первой (я понял: и
главной) ее основой будет не мысль, а факт; и еще добавили к сказанному, что
именно из этого и будете Вы исходить.
     Я просто глазам своим не поверил. Как Вас прикажете понимать, тем более
что  чуть  ниже  Вы  бесстрастно  говорите: наша  газета  будет  традиционно
ориентироваться на "образованного,  думающего  человека, которого  она давно
потеряла.  Получается,  после такой "потери"  долгие годы  прежняя и славная
газета на идиотов работала?
     Здесь что-то у Вас не стыкуется.
     Если Вы намерены кормить читателя в новой газете фактами, а не мыслями,
зачем нужен Вам  читатель "думающий"? Он  одними  фактами не насытится.  Мне
неловко читать  Вам лекцию, как  я читаю сегодня  студентам (Вы давно уже не
юноша), но напомнить общеизвестное Вам и даже себе обязан: информация всегда
была, есть и будет хлебом  журналистики. Нет, не заставить нынешнего  умного
читателя перебиваться "с хлеба на воду".  Ему необходима к  хлебу нормальная
еда. Напомнить Вам те журналистские "продукты", к которым  и  прикладывается
"хлеб"-информация?  Вы   сами  проработали   в   нескольких   центральных  и
авторитетных  газетах,  а  потому, конечно,  знаете: там  и  при  Вас  мысль
превалировала над информацией. И сегодня эти газеты, не  изменяя собственные
принципы, выживают и (будем надеяться) еще  поживут. А главное: не  потеряют
лица.  Может,  и  Вам,  как  всем  журналистам,  о  собственном  лице  стоит
задумываться.
     Можно  ли  забыть  золотую  россыпь  журналистких  имен,   обеспечивших
интеллектуальное  превосходство российской  журналистике,  которая  даже  не
снилась  никому в  мире.  Где еще  газетчики  отличаются  информационностью,
молясь  на бога  по имени  факт? Не в России.  Зачем в таком случае нам туда
глядеть, если на себя посмотреть не препротивно?
     С  нескрываемой  печалью  я  констатирую:  иные  газеты   действительно
утрачивают свое главное  предназначение: будить читательскую мысль (не  мною
эти  слова  впервые  были сказаны) и  не усыплять  ее.  Цель эта достигалась
газетами с помощью осмысления  и анализа фактов.  Напомню, чтоб не забывали,
славные  журналистские   жанры,  которые   когда-то   были   на   вооружении
отечественных   аналитиков,  "писателей   в   газетах":  проблемные  очерки,
фельетоны,  статьи,  памфлеты,  исследования,  расследования,  экономические
обзоры, общественно-политические диалоги. Да еще, вспомните, в зацензуренные
времена, когда глоток свежего воздуха читатели  искали в немногих газетах да
в  "Новом  мире"  и находили. Именно так  все мы  (Вы тоже!)  тогда дышали и
мыслили.  А  что  Вы   сегодня  предлагаете?  Факты?  Пренебречь  пушкинским
нетленным: "Я жить хочу, чтобы мыслить и страдать" [1].
     Устарело все  то, о  чем  я вспомнил, изжило  себя?  На  помойку? Даешь
факты:  свалился рубль и трещит вся экономика, некий голый министр в сауне с
голыми дамами, а еще какой-то банкир жену "лишнюю" себе у  известного актера
прикупил,  шахтеры лупят касками об асфальт и  перекрывают  рельсы, а где-то
маньяк  человека  зажарил и с  горчичкой не без удовольствия съел! Зачем Вам
новую газету втягивать в  конкурентную борьбу с аналогичными газетами во имя
выживания (о чем однажды  мною написано,  но  не  грех повторить),  публикуя
жареное,  пареное,  соленое:  кто кого  перекричит, переперчит, переобличит,
перекомпроматит,  переобвинит,  к  тому еще, как правило, бездоказательно  и
даже  без осмысления  происходящего. "Там факты  (похожие  на доносы) правят
бал, тра-та та-там!", олицетворяя  тотальную погоню  за  ведьмами. А  ведьм,
заметьте, меньше не становится: не в них суть. В чем тогда?
     Как много страшных и "горячих" фактов, а  кто будет  делать выводы?  Вы
предлагаете читателю самому это делать? Правильно я Вас понимаю? С искренним
почтением отношусь я к читателю именно потому,  что он  вместе с  нами хочет
обсуждать  факты  (не  во  имя  примитивного "заморить червячка", а  во  имя
серьезного  размышления: что происходит в  нашем обществе).  Вы же пытаетесь
утолить  познавательный  и духовный  голод читателя информацией (пусть  даже
небезынтересной), а  следует  искать  причины  явления.  Вот где, собственно
говоря, мы  с Вами и оказываемся по разные стороны журналистской  баррикады.
Одни  хотят  кормить  читателя фактами, которые он сам  давно  знает, другие
предлагают совместный поиск причин, без понимания которых нельзя ответить на
кардинальный вопрос общества  и времени: что  делать  дальше? Можно  ли  без
мыслей найти и причины, и ответы? Полагаю, что невозможно, и никто ничего не
подскажет: ни мы с Вами,  ни Бог, ни гений-одиночка. Уповать можно только на
коллективный разум.
     Давайте обсудим  еще одно важное обстоятельство:  если  Вы  провороните
момент  читательского   пресыщения   "чернухой",   "порнухой",  "обвинухой",
"развлекухой",  тут и  придет  конец Вашей  новой  газете и  всем  средствам
массовой информации.  Лично  мне все это давно обрыдло. Предчувствую, что  и
"газетных тонн глотатель" тоже  изголодался  по  той  журналистике,  которая
помогает думать  и искать ответы на самые насущные вопросы современности. Да
зачем  "предчувствовать": Вы  сами это отлично понимаете, но как  амока, Вас
несет  (и  многих  из  нас)  подлая  стихия. Еще  раз внимательно прочитайте
короткие интервью с изве-стными  и уважаемыми людьми, опубликованные рядом с
Вашим.
     Еще  одно  попутное  замечание:  когда  мы  занимаемся  со  студентами,
будущими журналистами,  я прошу их, готовя интервью, задавать герою вопросы,
на  которые невозможно  ответить "да"  или  "нет": "Вы  согласны с  решением
Думы?" или:  "Вам  нравится  нынешняя эстрада?", "Хотите  ли вы  возвращения
Советской  власти?", ответ будет лаконичным и не может быть другим.  Хотя бы
так спросите, советую я: почему  вы согласны, хотите или вам не  нравится? И
герой  ваш задумается,  и в итоге  вы  оба будете  удовлетворены  ответом  и
вопросом. Как же  не  включить свои  и  чужие мозги в журналистскую  работу?
Любой наш с вами газетный материал  должен быть осмыслен  и мотивирован.  На
одних фактах далеко не уедешь
     Зачем Вас, столько  лет  проработавшего  в  центральной  прессе,  вдруг
потянуло  в обывательскую  стихию, культом  которой является именно факт? Не
иначе, как черт попутал. В  "Известиях", о  чем Вы, конечно, знаете, работал
Анатолий Аграновский, родивший  крылатую фразу  (часто  мною  цитированную),
навсегда вписанную в устав чести и достоинства журналистов: "Хорошо пишет не
тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает".
     А потому предлагать  сегодня первое  место факту, а не мысли,  да еще в
известной газете,  -  нонсенс. Вы предаете наш главный лозунг, едва явившись
Главным  в обновляемую газету.  Неужто  она  нужна  Вам, чтоб опускаться  до
обывательского  уровня,  вместо  того  чтобы помочь  читателю  подняться  до
осмысления  реальности? Нет,  не скажу Вам: Бог  в помощь, не возьму грех на
свою душу.
     Когда-то (если память мне не изменяет)  я  дал  Вам рекомендацию в Союз
журналистов,  но  Вы, благополучно  принятый,  так  и  не  стали им  (чего я
искренне желал). Ваша фамилия мне иногда попадалась на газетных полосах,  но
потом вдруг ушла на  последнюю страничку (зато ежедневно!):  в список членов
редколлегий. Жаль,  конечно, но ничего не  поделаешь  - каждому своя норка и
свои мышки: как  я понимаю,  Вы  утратили  журналистскую практику  и сменили
амплуа,  превратившись   в   организатора.   Таких   много  вокруг.  То   ли
профессионально не сложились, то ли по иным причинам, но "когдавшие" уходят.
Куда?  Куда  ж  еще,  если  не  руководить своими  бывшими  коллегами,  став
чиновниками от литературы. Были же когда-то "генералы от кавалерии", а нынче
-  от искусства, от  культуры,  от политики, от экономики, от юриспруденции.
Вам выпала нелегкая судьба стать чиновником "от журналистики". Именно такие,
как Вы, разрабатывают  стратегию, тактику,  рисуют макеты журналов и  газет,
сочиняют  концепции (что естественно  и  даже  нормально), но при  этом  еще
утверждают  свое  право  диктовать  "нормы"  профессионалам  разных  мастей:
политикам, драматургам, экономистам, изобретателям, юристам.  Журналистам, к
примеру:  когда  им  следует   веселить  читателя,  когда   пугать,  а  если
потребуется - иногда будить мыслью. А когда это нужно "кому надо", то помочь
читателю уснуть в летаргическом сне. Не кажется ли Вам, что Ваша идея видеть
прежде всего факты без  возможности  размышлять над ними, как  нельзя  лучше
укладывается  в  ныне  входящую  в  моду  политику  торжества  общественного
безмыслия и, стало быть, сопутствующего  ему безмолвствия?  Вы  не думали об
этом когда-либо?
     Какое счастье, что мне от Вас  ничего не надо:  ни работы, ни денег, ни
общения. Как говорится, за державу обидно: за журналистов, коллег по цеху, а
главное,  за  будущего  многострадального  читателя  "Литературной  газеты".
Неужели  Вы,  давая  интервью  и   будучи  человеком  неглупым   и  опытным,
элементарно ляпнули, то что называется В. Далем "говорить, что глупо"?
     Тогда  прошу  читателя полагать  мою публикацию  первой рекламой  Вашей
будущей газеты. И последнее:  если Вы узнали  себя и хотите сатисфакции, я к
Вашим услугам. Оружие выбирайте сами: шпага, публичный диспут, перо.
     Вечерняя Москва. 1998, 11 сентября

     Примечание. Это  открытое письмо далеко не  каждая  газета  решилась бы
опубликовать:  корпоративные интересы  есть  и  в нашей среде,  как  в любой
профессиональной.  Но   молчать  в   тряпочку  -  тоже  не   лучший   пример
солидарности. Не стоит обобщать, бывает и по другому: далеко не каждый повар
ест грибную подливку к картофельным котлетам... особенно тот, который вообще
не переваривает грибы. Не  о каждом  актере, художнике, поэте  и прозаике  и
журналисте идет речь, иначе пришлось бы позакрывать "все" критические отделы
журналов, публикующие профессиональную  критику.  О нет, корпоратив-ностью в
моем случае  не пахнет,  а  работает  другой  принцип:  ворон ворону глаз не
выклюет. Сегодня я - ему, завтра он - меня. Зачем испытывать судьбу, если мы
не без греха?
     Я написал материал,  адресованный коллеге, и  Главный "Вечерней Москвы"
все  же  "клюнул" глаз другому Главному редак-тору, уверенный в  том, что  в
делах профессиональных неприка-саемых  не бывает.  И коллеге урок, и мне,  и
вам,  читатель, рикошетом.  Я весьма благодарен настоящему газетчику. А  мой
"герой", кстати,  не  только мне не  ответил,  а сделал вид,  что  вообще не
понимает, о  ком идет речь в открытом письме. И лишь на  одном "прокололся":
распорядился  изъять  из  библиотеки  редакции  все  экземпляры   "Вечерки".
"Стратег"!
     Теперь со  спокойной  совестью  (спокойной  ли?)  продолжим разговор  о
мотивах и мелодиях журналистики. Об одной из самых популярных дальше речь.
     О чувстве юмора
     БИТОЧКИ, ИЛИ "ЧТО НАША ЖИЗНЬ?"
     Предлагаю две истории: печальные ли, юмористические  ли  - судите сами.
Искренне недоумеваю,  что произошло  со мной,  если  столько  лет я ни одной
строки не написал об этих историях: полная амнезия! Получается так, что вы -
мои  первые читатели. Главного героя  воспоминаний  объявлю  пока так: певец
Кривченя. А в свидетели судьба избрала меня. Мне было в ту пору "уже" полных
тринадцать,  перешел в  пятый класс и был  вывезен родственниками из  Москвы
сначала  в Тюмень, а через  год  в  Красноярск,  на этом и  закончилась  моя
"одиссея", значит, можно поставить точку. Моя персона здесь вспомогательная,
если пользоваться театральной терминологией.
     Теперь  представьте:  военный  1942-й  год,  Красноярск,  драматический
театр, который в ту пору находился на главной улице города  "имени Сталина".
(После  смерти вождя случилось  переименование,  и  появилась "улица  Мира";
острословы тут же стали говорить,  что сначала "ходили по Сталину", а теперь
"по  миру  пойдем".)  Страшная  война и опасность оккупации  сняли "с якоря"
тысячи людей, чтобы переправить  их в  Сибирь. В Красноярск  "вакуировались"
два театра, в том числе маститый Одесский (оперы и балета). Так и оказался в
городе  двадцатидвухлетний бас Кривченя, которого коллеги  ласково окрестили
Филей.
     Городской драматический  все  еще  "гонял"  старый  репертуар,  и, пока
обживутся приезжие актеры, благородно позволил им честно  зарабатывать  свой
кусок  хлеба.  А я вместе со своими  одноклассниками стал заядлым театралом,
тем более что школьников пускали днем без билетов - на свободные места; а их
было мало: местная  интеллигенция и  солдаты  оказались главными  зрителями.
Многими часами  солдаты  маршировали по окраинным улицам города  и нестройно
(зато громко) пели: "Эх, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи,  чтобы было
веселее!" Потом они исчезали, уступая кресла другим солдатам, и еще не скоро
их официально назовут "сибирскими полками, своей жизнью спасшими Россию".
     Как  сейчас вижу: первый выход Фили в драматическом спектакле "Макбет".
Зрелище было завораживающее. Молодой бас изображал мажордома,  а по-нашему -
"крикуна". Он был одет в красочный костюм, сшитый из раскрашенной марли, а в
руке держал  посох и должен  был появиться  с  правой  стороны сцены  (такую
творческую  задачу,  как  я понимаю, поставил перед Филей режиссер), ударить
посохом  об  пол  и  пойти  в левую сторону сцены,  на всю  дорогу  растянув
"крикуху":  "Прошу  дорогих гостей  к  столу!" -  и снова  тяпнуть  посохом.
Теперь,  следуя  закону драматургии, я обязан  взять  паузу  и  держать  ее,
сколько хватит духа...
     А вас, читатель, прошу пока перенестись на двадцать четыре года вперед:
из  Красноярска в  Москву, в  1966.  Мы попадаем  в  зал Малого театра,  где
коллеги   и  многочисленные  любители  театра  провожают  в  последний  путь
замечательного  актера  Николая   Мордвинова  -  народного   СССР,  лауреата
Ленинской и нескольких Государственных премий. Для молодых читателей напомню
только  две  роли  Мордвинова  в кино:  Арбенина в "Маскараде"  и Котовского
(которого потом из революционного  героя Гражданской войны перевели в разряд
"бандитов"). Черно-красные  ленты,  задрапированные  зеркала, а  на  сцене -
гроб, утопающий в живых цветах. Абсолютная тишина переполненного зала. Здесь
и  я,  работавший в  ту  пору  спецкором  "Комсомольской  правды". Откуда-то
доносится траурная  мелодия,  каждые пять  минут меняется  почетный  караул.
Скорбные и тихие слова прощания.
     Вдруг  вижу: выходит  "мой"  Филя! Я  потерял  его из вида сразу  после
красноярского  бенефиса. Кривченя подходит вплотную  к  гробу и густым басом
говорит:  "Я хочу исполнить любимый романс моего  незабвенного друга". Из-за
кулис мягко  и траурно звучат виолончель со скрипкой, и Филя, глядя  прямо в
лицо покойного друга, сочным  басом  начинает петь: "Мне грустно потому, что
весело тебе..." И весь партер, давясь от смеха, уже лежит под креслами.
     Теперь, помолясь, я возвращаюсь к "тому" Кривчене - он, как вы помните,
остался на сцене  драматического театра  мажордомом  в  шикарном костюме  из
крашеной марли.  Филя  сделал три больших шага  и  произнес: "Прошу...  (три
шага) дорогих... (три шага)  гостей... (три шага) к столу!" -  и тут увидел,
что еще  не  дошел  до  конца сцены.  Тогда  мажордом подумал секунду-две  и
добавил: - "Будут... (три гигантских шага) биточки!!!"
     И   навсегда  исчез   со  сцены   этого  театра,  по  крайней  мере,  в
драматических ролях.
     Вы улыбнулись? Значит, вам не  изменяет чувство юмора.  А публика сорок
второго  года -  не шелохнулась.  Стояла  полная тишина: зал  был голоден, и
биточки на  столе Макбета... Да  что  со мной, о чем я говорю, что объясняю?
Если даже у людей сытых при их упоминании во рту возникает божественный вкус
"котлеток"!
     Добавить  мне больше  нечего.  Смущает  лишь одно  обстоятельство: если
Кривченя окажется москвичом,  а  не красноярцем и  даже не одесситом, я  все
равно  обязан в  этих воспоминаниях их всех непременно воссоединить в  нечто
единое, как связана наша  жизнь с  ее прошлым, настоящим и будущим. Я открыл
Энциклопедический  словарь: "Солист  Большого театра,  народный  артист СССР
Кривченя Ал. Фил." [2] Неужто - дорогой "мой" Филя?!
     Вы  скажете:  а  мораль  сей басни?  Если  хотите, извольте:  мы  умеем
смеяться,  когда душат  слезы,  и плакать,  когда  давимся от  смеха. Не зря
зоркий Мишель Монтень давным-давно заметил: "Дуя на пальцы,  мы одновременно
и студим их и согреваем в зависимости от того, чего хотим" [3].
     А чего мы, собственно говоря, хотим? Кроме биточков?
     Огонек. 1998, ноябрь
     Вечерняя Москва. 1998, июнь
     МАЙСКИЕ ПОЛЕЖАЛКИ
     Забавные  истории   изложу  позже,  а  сначала  "детский  вопрос".  Что
разумному, стало быть,  не глупому  человеку  предпочтительнее знать о себе:
правду или  ложь  (во  спасение)?  Первый  вариант вашего  ответа  попытаюсь
угадать сразу: хрен не слаще редьки. Второй вариант может быть таким: правда
сильнее  лжи;  но  ложь  тоже не слабее, тем более во  спасение.  А "третьих
вариантов" - пруд пруди.
     В  одной  палате  со мной лежал  работяга.  Лет сорока пяти или меньше.
Грузчик. Ему  уже  сделали  операцию:  отрезали  почти  весь кишечник: выпил
какую-то  гадость и сжег пищевод. Вывод из желудка сделали наружу  и кормили
беднягу через вороночку, которая торчала из живота. Больной сначала мучался,
но руки на себя не наложил: к чему только ни привыкает человек. Жаль мужика,
но кто виноват, если он сам себе устроил такую жизнь? Я попал  к  хирургам с
аппендицитом, да еще в командировке, и было это ровно первого мая 1959 года.
Больничка была маленькая, чистенькая - районная. Сегодня таких уже нет, одни
многоэтажки с клопами и  злобными, как собаки, сестричками, которым месяцами
не дают даже нищенскую зарплату. Нас было  в палате  человек десять, если не
больше, и вся история случилась задолго до "перестройки" (можно  сказать: до
революции). Больные  вели себя сдержанно, на политические темы  особенно  не
распространялись, время было еще неустойчивое: можно и в психушку загреметь,
благо она  тоже была в "нашем" облачном городе.  Я уже готовился  к выписке,
дня три-четыре  осталось. Соседа нашего навещал  сын, а жена  не ходила: так
ему и надо, беспробудному алкашу (мы поняли это со слов  взрослого сына), но
наш "трубочник" не пал  духом.  Как только я возвращаюсь с  перевязки, вижу:
стоит мой "трибун" в подштанниках, да еще с  трубкой из живота, на постели и
держит перед народом зажигательную речь, начиная ее такими словами: "Лично я
советскую  власть  не  боюсь...",  а  уж  затем  непременно  о  политическом
"моменте",  причем вполне достойно, то  есть без матюшка (он меня  чтил, как
представителя  прессы),  и старался без  контры.  Но заканчивал персональным
обращением  ко  мне:  "Почему  в  палате  не  положены  бабы,  ежели  у  нас
равноправие?"
     Вспоминаю эти  слова  к тому, чтобы сказать: наш  сосед был жизнелюбом.
Навещали его сын, как я уже сказал, и еще работяги, точно такие, как он сам,
и таскали бедняге  традиционную "четвертинку",  а кто не помнит, что  ее еще
называли "мерзавчиком". Правда, соседа нашего врачи предупредили, что глоток
водки  для него грозит летальным исходом, а он  их  спросил:  что  за  исход
такой?  Смерть - объяснили. "Ладно пугать какой-то "леталькой", сказали  бы:
будет "копец", я сразу бы понял". И вот, представьте, нашелся дурак и сказал
нашему  несчастному, что все  это враки - живи  как хочешь. А как желал жить
наш бедный  алкаш? До сих  пор  не знаю,  читатель,  кто был в этой ситуации
бесом-искусителем, а кто ангелом? С этого момента  сосед потребовал от своих
"несунов", чтобы  носили ему ежедневно по "мерзавчику". Сам я был свидетелем
настоящего  счастья  бедного  соседа:  чекушка оказалась  ну  точно  царским
изобретением  для  чудесного  "мерзавчика"!  Горлышко  точно  вставлялось  в
воронку,  торчащую  из  живота  (хочешь под одеялом,  а  нет  - то прилюдно)
вставил и прямо как "у людей": буль-буль-буль; десять секунд делов-то! Не за
столом,  правда, и даже не в подворотне, но  самая главная услада: мгновение
до желудка, и с  первой  же "бульки"  сосед  уже  горланил  блатные  песни и
костерил советскую власть на законных основаниях, никого не опасаясь, да еще
на зависть всей палате и даже случайным посетителям и дежурным врачам.
     Спрашивается,  на  чьей стороне истина:  на той,  где молчат и лгут (во
спасение)  или  где  вмазывают правду-матку  в  глаза,  имея  на  то  полное
основание?
     Много лет спустя, в середине 1982 года, меня догнал инфаркт, называемый
врачами  "трансмуральным".  И  вот  я  оказываюсь  в  реанимации  Боткинской
клиники.  Огромная,  до  блеска вычищенная палата:  высота  - метров восемь,
ширина - все десять, а длину сосчитал по плафонам, которые были на потолке в
пяти метрах  друг от друга, а всего  их шесть, вот и перемножьте:  получите,
стало быть,  - тридцать; танцзал банкетного типа. Когда меня привезли, я был
всего-то вторым, а через какое-то время и ровно в День  Победы явился третий
"танцор" -  важный  чиновник французского посольства  (правда,  всего лишь с
подозрением  на инфаркт).  Вы  уж меня  простите,  но  рассказывать  буду  о
случившемся, как  оно  было,  не  подбирая приличные  слова,  иначе  история
покажется пресной.  Но  она  была с цветом, с запахом, с особым больничным и
праздничным  колоритом. И еще, пока не забыл: нам, новичкам,  врачи сказали,
что двигаться  категорически нельзя,  даже  поворачиваться -  в  специальной
постели  -  с  великой  осторожностью.  Что  касается  старожила палаты  (им
оказался  пятидесятилетний  профессор-физик  из  МГУ), то  с ним  вообще  не
разговаривали: он был "не в себе". Ни движения глаз, ни дрожания мускулов на
лице, никакой живой реакции: сфинкс!
     Мы с французом лежали, смотрели в потолок и думали о смысле жизни, хотя
ни он по-русски, ни я по-французски (но, признаюсь, не о Первом мае, это я о
себе  говорю,  а  о  посольском  чиновнике  только  предполагаю). Правда,  я
вспомнил почему-то мудрого  Казинса, который  что-то  говорил  о Гиппократе:
смысл  был, кажется,  в том,  что задача врачевания сводится  к  лозунгу "не
навреди!", а больного -  быть самому себе  лекарством. Зачем вспомнил? - Бог
его знает!
     И  в  этот  момент  мои   философские  экзерсисы  нарушила  молоденькая
сестричка,  которая принесла  профессору  "кружку Эсмарха" (я так  культурно
называю  клизму,  чтобы  хоть  как-то   облагородить  последующие  события).
Предчувствуя ваше желание ускорить повествование, добавлю только два штриха.
Первый - профессор  лежал визави по отношению ко мне и на расстоянии четырех
плафонов  над головой  (двадцати  метров), к французу -  наискосок (двадцати
пяти метров). Второй штрих оказался решающим: у профессора уже пять суток не
было (извините) стула.
     Теперь - вперед  на Голгофу!  Первая клизма, издав  последний звук типа
"фрсс!"  (как жидкость, засосанная водоворотом),  не изменила профессорского
выражения лица. Сестричка подумала, набрала  новую порцию воды, и -  "фрсс!"
Уже  не только  сестра,  но  и  мы  с французом с  интересом  посмотрели  на
профессора: само бесстрастие. Маска вместо лица. Сестричка пошла  за лечащим
кардиологом, они вернулись, набрали третью клизму, снова "фрсс!" и - сфинкс,
изваянный  мрамором!  Тут  уже  на помощь  вызвали  заведующего  отделением,
посовещались: ну, с Богом. "Фрсс!" Никакой реакции. Пошла четвертая...
     Последний первомайский салют в Москве, из двухсот  орудий, не годился в
подметки звуку, которым  салютовал  наш профессор. "Кружку Эсмарха" вместе с
резиновой   трубкой  вырвало  из   рук  медсестры  и  отбросило  в  сторону.
Физик-профессор и тут не изменился в лице, хотя мог, если бы подумал, где бы
он   был   сейчас,   если  подтвердится  закон  о  силе   действия,   равной
противодействию?
     И тут я увидел, что мой сосед стал в  панике  переползать по  кровати в
сторону  ("Стой, стрелять  буду!" - мог закричать врач),  не спуская глаз  с
плафона на  потолке. Я тоже туда  посмотрел:  по  плафону, с неотвратимостью
судьбы,  сползал,  целя прямо в голову  французского  дипломата,  большой  и
густой "подарок" физика.
     Дали занавес.
     Потом, вместе с лечащим кардиологом,  мы прикинули, и у нас получилось,
что "подарок"  с  учетом длинной стороны треугольника пролетел от  ствола до
цели метров пятнадцать. Рекорд был достоин занесения в книгу Гиннесса. Через
неделю француз выписался (без дипломатической ноты протеста правительству, а
с благодарностью). Я вернулся домой месяцем позже, а профессор еще остался в
реанимации, но в послед-ние дни уже узнавал меня и мило улыбался.
     Надеюсь, вы уже поняли,  читатель, что два  эпизода из моей жизни имеют
единственную  цель: самому  вспомнить  и вам рассказать  о кризисе  нынешней
медицины.  Делать  это  нужно  серьезно  и   не  с  наскока,  предварительно
отрешившись   враждебности.  Я  предпочитаю  тональность  ироническую:   она
продуктивней.
     Медицина  страдает  тяжкой  болезнью,  имеющей  не   функциональное,  а
органическое происхождение. Я не врач, у меня высшее медицинское "звание": я
пациент.  Мои недуги  говорят шепотом, в то время как  болезни отечественной
медицины криком кричат.
     Оставляю эту безразмерную тему без рецепта: нет у нее начала и не видно
конца.  Знаю  только,  что  отдельные  успехи  и   блистательные  достижения
"штучных" врачей  и таких же клиник вселяют в нас надежду: вдруг "починится"
вся  система отечественного здравоохранения. Или  и это - химера? Как  очень
многое в нашей реальной жизни?
     Пустой карман - пустые хлопоты.
     Вечерняя Москва. 1999, 21 мая
     РАСТЯГИВАЮ ЗА УГЛОМ
     Не мешкая, признаюсь читателю: писать буду с откровенным использованием
иносказания,  тем  более что  все  мы,  "журналюги", скоро (избави нас  Бог,
конечно!) с мушкетерской улыбкой на устах обратимся за помощью к испытанному
за  долгие десятилетия  другу  по  имени  Эзоп; одежда  и союзники, как  вам
известно, выбираются "по погоде".
     Вы не можете помнить традиционный ответ на такой же традиционный вопрос
"Что было раньше?"  -  "Раньше все было!"  Интересно, как ответили бы немцы,
жившие  при  Гитлере,  и  наши,  "вкусившие"  жизни  при  Сталине?  Полагаю,
одинаково. Почему?  Будущее и прошлое, по определению, должны казаться людям
лучше сегодняшнего: такова человеческая природа. Там хорошо, где нас  нет, -
в будущем. А в прошлом мы просто были моложе: фокусы элементарной абберации,
вот и весь секрет.
     Если  хотите, я  рискну  перечислить все, что когда-то  было,  а месяца
полтора назад  - "здрасьте"! - вернулось из  небытия. Забытые из-за рыночных
лет  термины:  "очередь",  "дефицит",  "блат",  "в  одни руки".  Продуктовые
карточки на горизонте. И это "все", что когда-то "было"?
     Перечислять  дальше?  Хлеб пока  есть? Есть.  Браки  заключаются?  Дети
появляются на свет Божий? Стабильность пока  (худо-бедно)  есть? А  что  еще
надо личности, считающей свободу "продуктом" не первой  необходимости? Тогда
попробуем вспомнить два глаза, которые (по Вольтеру) даны человеку для того,
чтобы одним видеть добро, а другим - зло. Теперь для освежения памяти цитата
из Уинстона Черчилля: "Капитализм - это неравное распределение богатства,  а
социализм - это равное распределение убожества". Что у нас  сегодня на дворе
(спрашиваю, пока разрешено "вякать"): рай или уже ад? Не поленитесь: гляньте
в окно, на улицу, на весь мир.
     А немцы все еще колупаются в капиталистической трясине, бедолаги.
     Я, коренной москвич, прекрасно помню, что чистильщиками обуви в столице
всегда  были айсоры. Один из  них  по  имени  Айзик (лет шестидесяти)  сидел
годами в открытой  кабинке, под козырьком, у входа в ближайшее от меня метро
"Красносельская". Он густо  ваксил наши школьно-студенческие ботиночки, лихо
пролетал бархоткой, после чего не только не брал с нас денег за честный труд
(плюс материал), а давал всем без исключения (!) по пять копеек "в долг". На
наш  наивный  вопросик:  "Когда  принести  денежки, дядя  Айзик?",  он делал
ладонью классический  национальный  жест  и  говорил:  "Ац!"  Мы  давно  уже
догадывались,   что   "пальто  не  надо"!   Сапожников  почему-то   называли
"холодными"  (почему - я до сих пор не  знаю),  но  если  судить  по  нашему
Айзику, были они "теплыми".
     На Русаковской улице стояла моя родная пятиэтажка - напротив маленького
кинотеатра "Шторм" (почти игрушечного, на  тридцать пять  посадочных  мест).
Его сегодня нет: "штормом" снесло, чтобы  пустить эстакаду  в сторону  метро
"Бауманская".  А на  первом этаже пятиэтажки в квартире  "два-дробь-один"  и
жила моя семья. В далекие времена, но уже при мне, достроили шестой этаж и с
внешней  стороны  прямо по улице пустили лифт с чисто  одесским объявлением:
"Лифт вниз не поднимает!" Потом на лицевую  сторону  дома повесили  огромную
рекламу  (промышленного изготовления) с изображением дамского  каблука (?!),
со  стрелкой в сторону Гаврикова переулка  (где  в  ту пору был  и ныне есть
педагогический  институт) и текстом  тридцатисантиметровыми буквами по всему
фронтону: "Растягиваю за углом!"
     Все! Лапидарность на зависть любых стилистов мира.
     Пионер коммерции -  был  1947. Куда  подевался наш первопроходец (почти
уверен, что посадили)? А если уцелел, то каким банком сегодня владеет, какой
области губернатором стал, какую партию возглавляет, в  каком городе  казино
держит,  какого заказа киллера  опасается?  И вообще: зачем ему этот  чирий?
А-у-у!
     Дворниками  работали  у  нас  люди  деловые:  чуть  рассветет,  они уже
орудовали скребками  и "со  звуком" счищали лед с асфальта на улицах. Ходили
они,  как и  до  революции, в передниках, а в сочельник  трезвые (?!), чисто
побритые,  костяшками пальцев тюкали в двери  квартир,  чтобы  "проздравить"
жильцов, ими уважаемых.  Языки в их присутствии "уважаемые" придерживали, на
шепот  переходили,  при  этом  верой-правдой  служа  властям.  На Бога  они,
конечно, надеялись, но "воронки" и ночной стук в двери не забывали.
     Колоритной  была   жизнь  -   москвичей   и   всего  народа  -   целыми
десятилетиями. Памятью были крепки человеки.
     Но  самой  главной   достопримечательностью  довоенного   времени  были
старьевщики.  Едва  "проклюнивало"  утро,  по  дворам  звучало  громкое,  со
специфическим произношением: "Старъ-ем беръ-ем!" Ходили они, опрятно одетые,
с огромными мешками  за плечами. Разбуженные жители домов на старьевщиков не
обижались  за ранние  возгласы, а  мы, пацанье, помню,  бежали  к  ним,  как
намагниченные, чтобы отдать тряпье: до дыр изношенные  отцовские брюки (чуть
ниже  колен) вместе со старыми башмаками, с веревочками вместо шнурков. Наши
жертвоприношения проваливались  в бездонные кладовые  мешки старьевщиков.  В
обмен детям  они вручали  медные  "коллекционные"  пятаки.  А  кому-то везло
оглушительно: они получали мячики на "резиновом ходу" (мечту поэта!).
     (Но тот, кто когда-то за мячики  "брал" старьем, был много нравственнее
ново-русских. Они и в подметки  ему  не годятся: за бесценные  "мячики" брал
всего  лишь  старьем.  Не чета  он  современным  нуворишам, которые  "дерут"
дачами, породистыми  щенками,  тысячами  долларов, влиятельными должностями.
Все стало другое: аппетиты безмерные, плата огромная, совесть - грошовая.)
     Как  началась война,  старьевщики исчезли,  а  после  победы  мгновенно
появились.  Сразу стало  ясно: жизнь  налаживается.  Утренняя  побудка  была
сравнима  только  с "колотушками" городских  ночных стражей: спите, люди, мы
оберегаем  ваш покой!  "Старьем  берем!"  -  символ стабильности  в  моем  и
соседнем дворе, а значит, во всем городе и  в  государстве.  Это был не  тот
"стук", который  тревожил думающий народ. Сегодня вновь зазвучала  тревожная
струна: ни  я не  знаю,  ни вы не  знаете, что день грядущий нам готовит? Не
последует ли вслед  за  кризисной порой  нежное приглашение быть добровольно
растянутыми за ближайшим углом?
     Понимаю, что эти вопросы затрагивают не  только внешнюю  сторону  жизни
общества.  Они  касаются  и физического,  и душевного состояния  народа. Без
таких размышлений сегодня было бы совсем трудно людям,  способным страдать и
сострадать,  особенно тем,  у кого  нет беспамятья и  чьи проблемы  называют
"возрастными". Недавно я нашел свой  юношеский  дневничок,  а в нем -  такую
запись: "Первую половину жизни человек мучается от глупости, вторую от ума".
Потом сообразил, что  страдают многие, если не все, не только от этого. Суть
проблемы не  в возрасте, а в политической, экономической и жизненной позиции
человека.
     И в его собственном опыте, в бытие.
     Ностальгические мотивы  звучат  сегодня  не  только в  щемящей  "Старой
квартире" по  ТВ, они и в нашей  памяти,  и  в наших сердцах,  но ведут  они
каждого к  разным мыслям; одним помогают задуматься  о смысле жизни,  другим
пережить горечь потери (в том числе уже завоеванной свободы и демократии).
     Нередко  с  телевизионных  экранов  слышим  мы  высоколобых   деятелей,
говорящих  мудреные слова  типа  "реструктуризация"  (звучит  как  "затмение
солнца"). А хочется от  них  услышать простой ответ  на простой вопрос:  вы,
господа-товарищи, будете  на месте топтаться  или назад  потащитесь? И нас с
собой возьмете? Или все же дальше рванете начатым курсом?
     При этом я  никого не обвиняю и не оправдываю;  цель моя иная: думайте,
читатель. Всего лишь -  думайте! Сегодня на наших глазах в стране происходят
трагические события: финансовый и политический кризис.
     Назначен    премьер-министр,    сформирован   кабинет    правительства,
одновременно  вырабатывается   тактика  и  стратегия   дальнейшего  движения
российского общества. Но -  куда? Как и вы, читатель, я  не  имею ответа  на
этот капитальный вопрос. Но  мне слышится голос старьевщика из  моей далекой
юности: он  призывает власти  обратиться к  минувшему  и  громко восклицает:
"Старьем берем!"
     Не боясь испортить кашу  маслом (в кавычках), повторюсь:  не знаю,  как
вы,  читатель,  я  не  хочу и не  пойду за  угол, и  не лягу на  "растяжку"!
Премного благодарен за любезное приглашение. Не знаю, как вы, читатель.
     С другой  стороны, я вижу,  как  многие  молодые  либералы-реформаторы,
устремленные в будущее, по неясным мне причинам сдают свои позиции, уходят в
тень  или  совсем  покидают  политический олимп. Если  вы грешны - покайтесь
публично; если  не  намерены своей благопристойной физиономией замаскировать
чей-то звериный облик - так и скажите; если  вы честны -  не сдавайтесь  без
сопротивления! Не  только о  себе позаботьтесь,  опомнитесь  и не  дрейфьте!
Потом  будет  поздно  наверстывать упущенное!  И вообще:  можно ли  догонять
историю, шлепая по шпалам не перед, а за локомотивом?
     Я бы и сам записался "старьем-волонтером", очищая будущее, чтобы шагать
по пути  реформ  лицом  к  ним,  а  не затылком.  Читателю  же дам  совет не
отчаиваться  раньше времени,  чаще  вспоминать  того  гриновского  юношу  из
"царственного эксперимента",  который  наивно  восклицает: "Не  бойтесь, оно
вернется!"
     Добавлю,  с вашего  позволения:  "старьевщики" -  тоже  вернутся,  если
смогут существенно обновиться. Иначе - какой был в них смысл?
     А   я,    неисправимый    фаталист,   процитирую   великую    мудрость,
провозглашенную Кораном:  "Все будет так, как  должно быть, даже если  будет
наоборот!"
     Вечерняя Москва. 1998, 8 октября
     Огонек. 1998, октябрь
     КАСТОРКА ОТ НАЛОГОВ
     С самого детства  я  не приучен  считать  деньги в чужих  карманах. Тем
более  что  все в этом мире относительно.  То, что  я получаю  меньше любого
министра, меня мало трогает. А  министра не должен радовать или огорчать его
ежемесячный заработок, который много меньше или почти равен доходу банкира и
даже президента  Америки Клинтона.  Зато и друг  Билл",  в свою  очередь, не
будет  волноваться из-за того, что  его  тысячи долларов  меньше  той суммы,
которая  кладется  ежегодно  в  кошелек  Ротшильда,  да  и  тот  мужественно
переживает, мне кажется, свою безысходную нищету  (бедняжка!)  в сравнении с
банковскими счетами финансовых акул или олигархов Южной Африки,  обитающих в
неуютных  небоскребах Америки.  Бог им  судья,  а не мы:  пускай  президенты
Клинтоны и наши министры сами разбираются, если хотят.
     Обо  всем этом нам  с вами  с  увлечением  и  придыханием  рассказывают
наиболее ретивые думские депутаты, а  показывают ежедневно - родные средства
массовой информации,  уж  очень охочие до  сенсаций. Поводом становится наше
ужасающее финансовое  положение, а кто-то в мире  (вокруг нас и  внутри нас)
жирует,  поганец.  А   нам  давать   ничего   не  желает,   даже  обедневшим
отечественным министрам, а также бывшим и  нынешним членам Думы.  Креста  на
богатом нет! Почти по Вольтеру, однажды  сказавшему (правда,  имея в виду не
Россию):  "Живем,  как  во  Франции: главная забота  - любовные  радости, на
втором месте - злословие, на третьем - болтовня".
     Наши  родные  бдительные  СМИтчики,  обгоняя  друг  друга,  восклицают:
"Смотрите, какие мы обнаружили суммы денег у таких-то, которые вряд ли лучше
нас, а с ними за один  стол не садятся!" Неважно, праведно ими деньги добыты
или  нагло украдены,  единственный  их криминальный признак: денег -  много!
(Точно, как считают в племени "мумба-юмба":  раз,  два... много!)  Им  не до
истины и  справедливости: важнее прокукарекать общую побудку (с  непременным
оттенком классовой ненависти,  еще  не  забытой):  ату их!  А  завтра  о чем
запричитают?  Не о  том  ли, чтобы  заново  перераспределить капитал,  дачи,
блага, льготы,  при этом распределив народ на "наших" и "чужих"? Веселенькая
перспективочка.
     Все, что я сказал выше, всего лишь присказка к главному. А что главное?
Возвращаю  вас, читатель, к минувшему,  способному дать ответ на вопрос: что
будет с нами завтра? Как вы помните,  выход  мудрецы советуют  искать на дне
отчаяния.  Может,  они и правы.  Но ответы завтрашнего  дня  не  следует  ли
угадать в дне минувшем?
     Когда-то и  я учился  в  третьем классе родной 315-й школы,  прозванной
"сладкой"  из-за  того,  что нашим шефом  (в  ту  пору  их  еще  называли не
спонсорами,  а попечителями или  меценатами) оказалась кондитер-ская фабрика
имени Бабаева, находившаяся в  двухстах метрах  от нашей  школы. И вот ровно
пятьдесят  лет  назад  (весной  1939  года)   нас  привели  к  благодетелям:
отрабатывать  самодеятельностью  шефство. Помню,  мы сначала, с потрясающими
леденцами  у каждого  во  рту,  прошли  по  цехам,  а потом дали  в  большом
заводском клубе концерт сотрудникам фабрики (но лучше сказать: сотрудницам).
Я, к примеру, танцевал лезгинку (почему-то в "матроске" с отложным полосатым
воротничком), держал в зубах деревянный кинжал, ходил, как настоящий джигит,
на носках, подогнув  пальцы ног,  а кинжал вынимал изо рта  только для того,
чтобы восклицать: "Асса!"
     Потом нас повели домой мимо кабинета директора фабрики. Там и случилось
несчастье. В предбаннике на  специальной  тумбе стоял огромный  (в три  раза
больше каждого из  нас по объему) бюст  Сталина, целиком сделанный из литого
шоколада. Возможно, это был чей-то царственный заказ для выставки. Кто-то из
нас  (а было  третьеклассников  человек  сорок пять,  два сдвоенных  класса)
невзначай зацепил тумбу с бюстом Вождя. Шоколадный "дядюшка Джо" (почему его
так называли - я до сих пор не знаю) вдруг пошатнулся и, кокнувшись  об пол,
разбился на большие и маленькие куски.  Все  мы  замерли, словно действующие
лица  в финальной сцене  "Ревизора" (спектакль  я,  правда, посмотрел  много
позже, тогда  и понял,  на кого  мы  были похожи). В  тот же  момент я  имел
смелость обдумать поразившее меня обстоятельство, кстати, не придав ему в ту
пору никакого мистического  и политического  содержания: Иосиф Виссарионович
Сталин оказался, представьте себе, внутри пустым,  о чем я даже про себя  не
смел подумать!
     Итак, мы (и дети,  и взрослые сопроводители) онемели. Из кабинета вышел
директор,  увидел  картину  "цареубийства", смертельно  побледнел  и  одними
губами, шепотом, но внятно, произнес: "Съесть!" Мы все  сразу поняли и,  как
заговорщики, накинулись  на  Лучшего Друга Детей. Через пять минут все  было
кончено: от Сталина ни крошки не осталось. Лично мне досталось  огромное ухо
Иосифа Виссарионовича размером в две мои стопы.
     Три ближайших дня  в школу  никто из нас не пошел: оба класса несло. То
ли мы переели, то ли шоколадный "дядя  Джо" был слегка несвеж. Вспомнить эту
историю я решил исключительно потому, что обязан вам сказать об очень важном
"открытии": каждый пользуется тем, что производит или охраняет. Выходит так:
если банкир "сидит" на деньгах, он имеет право держать в руках ровно столько
денег, сколько удержит. Представим себе учителя, который вместо учеников ест
их школьные завтраки; шахтер пользуется углем, им же добытым, отапливая дом;
а   повар,   нагруженный  сумками,  тащит  недоложенные  в   борщ  продукты.
Перечислять  примеры  могу  продолжать  до умопомрачения, и  все  они  будут
справедливы и даже законны.
     Но  я   должен  добавить  еще  один  и  основополагающий  принцип,  без
соблюдения которого вся  наша  страна  будет разворована  в течение если  не
часа, то одних суток. Собственно, так и происходит, и все мы  это знаем,  но
делаем вид, что  не  замечаем.  Это правило,  которое я  сейчас сформулирую,
должно  действовать только по месту работы: категорически запрещено брать НА
ВЫНОС.
     Напомню  вам   известную  байку:   доктор,  меня   уже   давно   мучает
изнурительный  кашель,  что  мне делать,  умоляю вас, доктор,  помогите! Нет
ничего  проще,  отвечает  врач,  прямо   сейчас  примите   стакан  касторки!
Встречаются  на следующий день.  Ну  как, пациент,  все  еще кашляете?  Нет,
доктор: боюсь!
     Не знаю, как  вы, читатель, я  бы рискнул предложить высокооплачиваемый
лицам  нашего  общества  (в  том  числе  банкирам),  ревниво  относящимся  к
налоговому законодательству, именно это проверенное средство,  независимо от
количества заработанных ими денег: касторка! А потом мы посмотрели бы вместе
с  нашим честным народом:  рискнут ли  они  "кашлять", уходя  от умеренного,
справедливого и не варварского  налогообложения? Вы уже  сообразили, как и я
сообразил, что дело здесь пока еще  не  в уголовщине, не в репрессии,  не  в
наказании  и  даже  не  в  количестве  денег  у  должников,  а  в количестве
совестливости  у "сочинителей"  суммы  налогов и у тех, кто их платит. А для
определения  наличия  или отсутствия совести  есть только один  тест  (он же
критерий): может ли человек,  хватанув стакан касторки, прилюдно кашлянуть и
сохранить джентльменство?
     Рискнет?  Бог  ему  в  помощь.  А  нам, как  в  далеком  и  беззаботном
солдатском юношестве, остаются  два  варианта: когда кто-то из нас в казарме
перед отбоем,  уже  приготовившись  к залпу  и предварительно  очистив душу,
восклицал: "Зуб!", обычно  следовало благосклонное разрешение: "Дергай!"; но
если  звучало:  "Воздух!",   мы  весело   и  хором   откликались:  "Ложись!"
Казарменные  шутки  сегодня  уместны,  когда  мы думаем о нашем отношении  к
налоговому законодательству?
     Так дергать или ложиться?
     Огонек. 1998, Ноябрь
     ДОЛГ ЧЕСТИ
     На моих  глазах произошли  события, которые иные люди могли бы  оценить
как пустяшные  и заурядные, но  я  запомнил их на всю жизнь, впитал в память
(лучше сказать:  "втер" в  нее),  хотя пишу  об этом впервые.  Тому есть, по
крайней мере, одно объяснение: был тогда  неприлично молод и вообще далек от
совершенства. Впрочем, кто может сегодня сказать, что далеко  ушел от себя и
собственного невнятного  состояния в прошлом? Так или  иначе,  предлагаю две
истории.  Судьба  предоставила  мне  редкую возможность  быть их свидетелем.
Читайте, если есть несколько минут свободного времени.
     Начало  эпическое:  дело  было лет  тридцать  назад.  Писательский  Дом
творчества  "Малеевка", самый разгар летнего сезона. Большой и  красивый (по
тем  временам) обеденный зал. За каждым столиком четыре "седока".  В тот год
мне  несказанно  повезло,  я  оказался  соседом  замечательных  литераторов:
Владимира Тендрякова, Даниила  Гранина  и  Вячеслава Иванова (с ударением на
"а";   кстати,   сына  "того   самого"  Всеволода  Иванова,  который  создал
героический "Бронепоезд 14-69"). О моих соседях не  без ехидства  и  зависти
говорила писательская общественность Дома творчества: они достигли планетной
известности (что было правдой)  и любви "Малеевки" со всеми ее окрестностями
(что  тоже справедливо).  Такая  вот  получилась рядом  со  мной  команда. А
вскоре, когда  кончился срок путевки Иванова-младшего,  на  его  место  сели
Виктор Некрасов со  своей старенькой мамой, приехавшие из Киева,  и  все  мы
прекрасно  ужились и поместились  за тесным столом (Некрасов,  если  кто  не
помнит, написал "В окопах Сталинграда").
     Теперь я умолкаю:  Что еще можно  сказать о моих замечательных соседях,
посланных мне судьбой?
     Героем  дальнейшего  повествования был  Вячеслав  Иванов, которого  все
звали Комой, и я так звал. Кома был (и, слава Богу, есть!) человеком мягким,
доброжелательным, застенчивым, обходительным и весьма достойным  господином;
именно так  о  нем  отзывались  мои соседи, а не  я  сам (мне  надо было еще
заслужить право  награждать людей высокими оценками). Добавлю к  сказанному,
чтобы завершить  портрет  моего  героя:  Кома  считался литератором широкого
профиля:  и  сам писал, и прекрасно  знал  историю  литературы,  и  критикой
"баловался".  И  все  это  при  феноменальных  энциклопедических  знаниях  и
рафинированной интеллигентности.
     И вот, представьте, однажды  в обеденный зал вдруг вошел всем известный
писатель,  только  что приехавший в Дом творчества из  Ленин-града. Он  тоже
"герой" моего рассказа, но в кавычках,  его фамилию я не решусь назвать (его
уже  нет на  этом  свете), -  зачем  тревожить  имя  человека,  неспособного
объясниться?  Оглянув переполненный зал  и  сделав  общий  поклон, вошедший,
решительными шагами, целенаправленно,  направился к нашему столику. При этом
радостно улыбаясь и  распахнув руки, как будто  готовился обнять весь мир, а
вовсе не намеченную заранее  жертву. Шел  он  именно к Коме  Иванову.  Затем
произошло то, во  имя  чего я и  затеял  разговор:  визитер близко подошел к
Коме,  весь  сияя  и  протягивая обе руки.  Кома поднялся,  наклонил  голову
вперед, как молодой бычок, не  желающий идти в  стойло (сравнение не точное,
но ничего не приходит сейчас мне на ум), после чего вдруг побледнел, заложил
руки за  спину и произнес тихо, но  твердо и отчетливо: "Извините, я не могу
подать вам  руки".  И  тут  же  сел за  стол:  "прием окончен".  Ленинградец
оглянулся вокруг,  помаялся немного и сконфуженно ретировался; больше мы его
в  "Малеевке" не видели.  Какова была причина у  Комы, я не знаю, но уверен,
что была, и очень серьезная. Если  бы сказал,  мы, уверен, любое  объяснение
приняли бы, но он не стал говорить о случившемся.
     Факт остается фактом:  урок  принципиальности  и бескомпромиссности был
преподан - наглядно и прилюдно. Отчетливо помню затаившийся зал, собственное
недоумение  и  вопросительный взгляд  на  соседей по  столику.  Поймав этот,
неозвученный  мною, вопрос,  Владимир  Тендряков  одними  губами  беззвучно,
сказал мне, молитвенно приложив ладонь к сердцу: "Долг чести".
     Больше мы к  этому эпизоду не возвращались, как заговорщики,  принявшие
обет молчания.
     А  теперь,  читатель, прошу вас перенестись мысленно в иное  время  и в
другую  обстановку: Центральный  Дом литераторов на улице Горького, середина
семидесятых годов, выборы нового  секретариата Союза писателей.  Только  что
завершилось голосование,  и  притомившиеся  участники потянулись  по домам в
надежде завтра узнать результат. В раздевалке уже порядочная очередь.  И я в
ней. Рядом - любимый мною театральный критик  (его уже нет с нами, возраст и
болезни  безжалостно  пропалывают   человеческое  поголовье),   который  был
известен  своей способностью всегда попадать  в неловкую ситуацию, при  этом
никогда не желая  кого-нибудь намеренно обидеть. (Припомню попутно, каким он
казался  наивным,  трогательным   человеком:  вечером,  проспав   в  той  же
"Малеевке" начало ужина, он в последний момент вошел в зал и, лучезарно всем
улыбаясь, воскликнул: "Доброе утро!")
     Так  вот,  этот  мой  безобидный  коллега   спрашивает  меня:  "Ты  его
вычеркнул?" Кем был  "он", все  мы знали  без  лишних слов.  И молча,  делая
лаконичный  жест  рукой по горлу, я произнес  звук, понятный  всем,  который
сейчас изображу так: "кгх!".  Вот этот звук  и сопровождал мое "харакири" по
собственному горлу. И  тут черт дернул меня спросить  миролюбивого друга: "А
ты?" Он  не  только "кгх"-рыкнул,  но  еще добавил  вслух: "Эту  стерву".  И
оглянулся: прямо за ним стоял в очереди "он"! Я обомлел, отлично зная (как и
все остальные), какие гадости умеет  делать  этот зловредный литератор.  (Не
называю конкретных  фамилий  не только из-за того, что  моих  героев нет  на
свете, а потому еще, что вообще не умею  передавать  что-то сплетнеобразное,
которое обычно преподносят "с именами наперевес".)
     На  моих  глазах  все  мгновенно   преобразилось:  мой  милый   коллега
осклабился,  изобразил лицом саму сладость,  как будто кто-то положил  ему в
рот халву.  Какое удовольствие,  какая  радость, и все это  без  слов, одной
физиономией и  выражением глаз.  Как счастлив я созерцать  тебя, мой дорогой
учитель  и  друг!  А  вслед  за  этой  пантомимой  троекратный  традиционный
российский поцелуй "губ  в губы".  Вновь получилось "доброе утро", сказанное
вечером. На  всех  -  воистину!  -  не  угодишь.  Тем  более что  не  всегда
усмотришь,  кто  за  кем стоит  в  очереди  - то  ли  за  пальто, то  ли  за
должностью,  то ли  за  благорасположением.  Пардон, месье.  И  вам  пардон:
обмишурился.
     Когда сегодня я вижу по телевизору  бесконечные встречи и проводы наших
высокопоставленных  мужей  да  еще  с  поцелуями,  всегда  вспоминаю  своего
всеядного милого друга с его любимой "стервой".
     Долг чести? Напоминание об этом всегда актуально.
     Скажу еще одну фразу и поставлю точку: долгов у каждого из нас много, а
честь - одна.
     Век. 1999, 30 июля

     Примечание. Наш юмористический  экскурс окончен, хотя я не  уверен, что
всех  читателей он приведет  в состояние  безудержного  смеха. Зато появился
повод улыбнуться (увы,  с  горечью):  наш  плотоядный  период  жизни изобрел
очередной   журналистский   жанр,  скоро  вошедший   в   моду   (особенно  в
правоохранительных  службах): я говорю о доносах. К сожалению, хоть плачьте,
хоть  смейтесь,  но  мы  стали  говорить  в  газетах и  вещать  по  радио  и
телевидению  "обвинительные  заключения", связанные с  конкретными именами и
фамилиями. Как быстро забыли журналисты, что  наша святая обязанность прежде
всего  защищать  людей.  К  кому  еще,  пройдя  все  официальные  инстанции,
обращается  народ  с  просьбой  помочь  найти  справедливость  и  защиту  от
произвола? К нам, журналистам, идут люди.
     Помню, в добрые старые времена в "Комсомольской правде" процветал некий
"обличитель"  (правда,   не   в  штате),  исправно  приносил   и  публиковал
простенькие  материалы  с  нехитрым  содержанием.  Например:  возле книжного
магазина на Кузнецком мосту происходит  подпольная торговля редкими книгами.
Среди  замеченных спекулянтов были (через двоеточие) десяток фамилий, да еще
с расшифровкой: кто, где-кем работает. И  вся  статья почему-то называлась в
редакции "фельетоном".
     Чистый  донос!  Сегодня  мало  таких?  Никакой  аналитики,  ни  попытки
осмыслить явление, ответить на традиционные журналистские вопросы:  "почему"
и  "что  делать":  только  всепоглощающее желание  дать  (кому?!)  "адресок"
виновного  (без  суда и следствия), но установленного самолично журналистом.
Пруд  пруди  таких  озвученных  и  пропечатанных "героев".  Не нуждающихся в
доказательствах при обнародовании.
     Наши   собратья-журналисты  готовы  работать   вдохновенно,   не  боясь
ответственности перед судом, разбирающим дела о чьей-то пострадавшей чести и
достоинстве, но и не без страха получить пулю возмездия в лоб. Есть у нашего
брата весьма профессиональный жанр "журналистского расследования", но именно
расследования, требующего у исполнителя и смелости, и ума.
     А  уж если  прельщает  кого-то  из молодых жареный  факт,  не  стоит ли
испытать  свою  судьбу  не  в  журналистике,  а  в  специальных службах  (вы
понимаете, что я  имею в  виду?),  при чем тут журналистика?  Эти  профессии
действительно  родственны,  и методы бывают  одинаковыми, и  риск равен,  но
зачем  хорошему   сыщику  называть  себя   журналистом,   а   журналисту   -
разоблачителем? Функции,  говорят, совпадают? У кого как.  Но мухи  у каждой
профессии - свои. Мы и прежде касались  этой проблемы, но не грех еще раз (и
не два!) ее тронуть.
     А теперь пора двинуться дальше по нашей профессиональной дороге.
     Создание концепции
     От "холодно" к "горячо"
     В  письме, пришедшем в  редакцию, содержался следующий факт. На крупном
сибирском заводе  уличен  во  взяточничестве  секретарь  комитета комсомола.
Взятки он брал, участвуя как представитель общественности  при распределении
квартир. Все. Фамилия есть, адрес, название завода.
     Какова тема? С каким набором мыслей  может  отправиться в  командировку
журналист,