делала каждая ворона,  приближаясь  к  нему.  Вся
стая сгрудилась в одну кучу. Тесной куче  ястреб  не  страшен.  Но  спустя
четверть мили  они  увидели  человека  с  ружьем,  и  тотчас  же  раздался
особенный  крик,  предупреждающий  о  серьезной  опасности  и   о   ружье.
Предводитель, казалось, кричал  им:  "Берегитесь!  Ружье!  Разлетайтесь  в
разные стороны!" Крик был отрывистый, повторяющийся  несколько  раз.  "Ка,
ка, ка, кар!"
   И вороны немедленно повиновались, разлетевшись вверх и вширь, и,  таким
образом, стали недосягаемы для выстрела.
   В течение своего продолжительного знакомства  с  этой  стаей  я  изучил
многие из  сигналов  старого  предводителя  и  научился  различать  их.  Я
убедился, что многие крики, мало отличающиеся  друг  от  друга  по  звуку,
часто означают совсем разные вещи. Так,  например,  в  одном  случае  крик
означает появление ястреба или вообще какой-нибудь опасной хищной птицы, в
другом - он значит: "Поворачивай!" Очевидно,  тут  происходит  смесь  двух
сигналов:  одного  -  означающего  опасность,  и  другого  -   означающего
отступление. А простой крик:  "Кар,  кар!"  -  означает:  "Здравствуй!"  -
приветствие, обращенное  к  пролетающему  мимо  товарищу.  Есть  еще  один
возглас, который обыкновенно адресуется ко всей стае и значит: "Внимание!"
   В первых числах апреля началась большая суматоха  среди  ворон.  Вороны
полдня проводили среди сосен, вместо того чтобы летать в  поисках  пищи  с
утра до вечера. Они гонялись друг за другом по две и по  три  и  временами
устраивали нечто вроде состязания в полете. Любимой забавой для  них  было
срываться с большой высоты по направлению к какой-нибудь сидящей на  ветке
вороне и, подлетев к ней, в последний миг, на  волосок  от  нее,  внезапно
свернуть и взмыть вверх с такой быстротой, что шум крыльев напоминал  звук
отдаленного грома. Иной раз случалось видеть, что одна из ворон, взъерошив
перья, наклоняет голову и,  близко  подлетев  к  другой  вороне,  протяжно
воркует: "Кр-р-р-ау!"
   Что же все это означало? Я скоро узнал,  в  чем  дело.  Это  была  пора
ухаживания самцов за самками. Самцы-вороны показывали силу своих крыльев и
своих голосов. И, должно быть, выказанные  ими  таланты  были  оценены  по
достоинству, так как  к  середине  апреля  вороны  разделились  попарно  и
разлетелись во все стороны, чтобы провести где-нибудь свой медовый  месяц.
Темные старые сосны Кэстл Франка опустели.


   <b>2</b>

   Холм Сахарная Голова стоит одиноко в долине реки Дон. Он покрыт лесами,
которые соединяются с лесами  Кэстл  Франка.  В  лесу  между  этими  двумя
холмами стоит сосна, на верхушке которой  находится  покинутое  ястребиное
гнездо. Каждый школьник в  Торонто  хорошо  знает  это  гнездо,  но  никто
никогда не видел в нем никаких  признаков  жизни,  и  только  мне  удалось
однажды подстрелить на краю этого гнезда черную белку. Так  это  гнездо  и
оставалось там из года в год, старое, истрепанное и полуразвалившееся.  Но
все-таки оно не развалилось окончательно.
   Однажды утром, в мае, я вышел из дому на рассвете и тихонько  пошел  по
лесу. Пожелтевшие опавшие листья,  покрывавшие  землю,  так  намокли,  что
никакого шороха не было слышно. Мне как раз пришлось проходить под  старым
гнездом, и я был удивлен, заметив, что над краем его торчит черный  птичий
хвост. Я с силой ударил по стволу, и тотчас же из гнезда вылетела  ворона.
Тайна была раскрыта. Я  давно  подозревал,  что  ежегодно  в  этих  соснах
какая-нибудь воронья парочка устраивает свое гнездо, но  тут  я  убедился,
что это был Серебряное Пятнышко со  своей  подругой.  Они  завладели  этим
старым гнездом, но были  настолько  благоразумны,  что  не  придавали  ему
каждую весну обновленного и жилого вида. Там они долго проживали в  полной
безопасности, несмотря на то что  ежедневно  под  этим  гнездом  проходили
мужчины и мальчики с ружьями в руках, жаждущие пострелять ворон. Но и  мне
не удалось больше  ни  разу  увидеть  там  старую  ворону,  хотя  я  часто
рассматривал гнездо в свою подзорную трубу.
   Однажды, занимаясь, по  обыкновению,  наблюдениями,  я  увидел  ворону,
перелетавшую через долину реки Дон. Держа в клюве что-то белое, она летела
по направлению к ручью. У ручья ворона выпустила из клюва  какой-то  белый
предмет. Взглянув пристальнее, я узнал своего старого приятеля, Серебряное
Пятнышко. Через минуту он снова поднял брошенный им белый  предмет  -  это
была раковина - и полетел дальше. Он перелетел через  ручей  и  там  среди
болотных трав вырыл из земли кучку раковин и белых блестящих камешков.  Он
раскладывал их на солнце, поворачивал, поднимал в клюве по очереди и затем
снова  бросал  на  землю,  присаживался  на  них,  точно  это  были  яйца,
забавлялся ими и пожирал их глазами, словно скупец. Это была его слабость.
Он не мог бы, конечно, объяснить, почему они  так  ему  нравятся,  как  не
может объяснить школьник, почему ему нравится собирать почтовые марки, или
девушка - почему ей нравится жемчуг больше,  чем  рубины.  Но,  во  всяком
случае, удовольствие, которое он испытывал при этом, было самое искреннее.
Поиграв с полчаса, он снова прикрыл свои сокровища  землей  и  листьями  и
улетел.
   Я тотчас же отправился на это место и  осмотрел  его  склад.  Там  была
кучка белых камешков, ракушек и кусочков жести.  Среди  них  находилась  и
ручка от фарфорового чайника.  Она-то,  вероятно,  и  была  самой  главной
драгоценностью во всей его коллекции. Но больше я не видел этих  сокровищ.
Серебряное Пятнышко как-то проведал, что я нашел их, и немедленно  перенес
их на другое место. Куда - я так и не узнал.
   Серебряное Пятнышко пережил много приключений и много раз  спасался  от
опасности.  Однажды  я  видел,  как  за  ним  гнался  ястреб.  Часто   ему
приходилось удирать от хищных птиц, охотившихся за ним. Особенно надоедали
ему корольки. Не то чтобы они причиняли ему  большой  вред,  но  они  были
такой шумной компанией, что он всегда  старался  уйти  от  них  как  можно
быстрее. Так взрослый  человек  обыкновенно  избегает  компании  шумных  и
назойливых мальчишек.
   Были и  у  него  самого  некоторые  жестокие  привычки.  Он,  например,
отправлялся исследовать гнезда маленьких птичек и каждое утро  поедал  там
снесенные яйца. Он проделывал это с такой аккуратностью,  с  какой  обычно
доктор ежедневно обходит больных. Но мы не можем осуждать его за это: ведь
и мы так же поступаем с курами в нашем курятнике.
   Сообразительность его часто удивляла меня. Однажды  я  увидел,  что  он
летит вдоль оврага, держа в клюве кусок хлеба. В это время внизу, под ним,
рабочие заключали ручей в кирпичную  трубу.  Часть  ручья,  около  двухсот
ярдов, была уже совсем закрыта. Серебряное Пятнышко, пролетая над открытой
частью ручья, вдруг выронил хлеб из клюва.  Хлеб  был  унесен  течением  и
быстро скрылся из виду в туннеле. Серебряное Пятнышко слетел вниз. Сначала
он тщетно  вглядывался  в  темную  пещеру,  а  затем  его  словно  осенила
счастливая мысль. Он полетел вниз, вдоль потока, к нижнему концу  туннеля,
где и дождался появления в воде куска хлеба, вынесенного течением.
   Серебряное Пятнышко был в самом деле счастливой вороной, которой  точно
покровительствовала судьба. Он жил в такой местности, которая хотя и  была
полна опасностей, но изобиловала пищей. Он ежегодно  поселялся  в  старом,
неисправленном гнезде со своей подругой, которую, однако, мне  никогда  не
удавалось разглядеть, и благополучно выводил там птенцов. А  когда  вороны
вновь собирались стаей, он опять становился их признанным вожаком.
   Сбор стаи обыкновенно происходит в конце июня. Родители приводят  своих
маленьких птенцов с короткими  хвостами,  мягкими  крыльями  и  пискливыми
голосами, но ростом уже почти сравнявшихся с взрослыми воронами, в  старый
сосновый лес, где собирается эта стая. В  старом  сосновом  лесу,  который
служит для ворон  и  школой  и  крепостью,  молодежь  впервые  вводится  в
общество. Здесь они находятся  в  безопасности,  так  как  тут  существуют
хорошо защищенные убежища на высоких ветвях, и здесь начинается их ученье.
Молодежь посвящается во все тайны, которые необходимо знать каждой вороне.
   Сначала молодые вороны знакомятся друг и другом, так как,  по  правилам
вороньего общества, каждая ворона должна быть обязательно знакома со всеми
остальными членами своей стаи. Теперь  родители  могут  отдохнуть  немного
после трудов по вскармливанию  и  воспитанию  своих  птенцов,  потому  что
птенцы выросли и могут уже сами отыскивать себе пищу.
   Недели через две начинается время  линьки.  В  эти  дни  старые  вороны
бывают обыкновенно очень раздражительны и сердиты. Они продолжают учить  и
дрессировать молодых, которым,  конечно,  не  очень  приходятся  по  вкусу
наставления и наказания линяющих учителей. Старик Серебряное Пятнышко  был
усердным учителем. Иногда он как будто произносил перед ними речь. Что  он
говорил, я, конечно, не мог угадать, но судя по тому, как относились к его
речи слушатели, надо полагать, что она была чрезвычайно остроумна.
   Молодые вороны обучаются  не  вместе,  а  по  классам,  словно  дети  в
человечьей школе: воронята постарше - в одном классе, а воронята  помоложе
- в другом. К сентябрю шумная толпа глупеньких воронят,  по-видимому,  уже
научилась  уму-разуму.  Нежный  голубой  цвет  глаз,   присущий   птенцам,
заменился темно-коричневым цветом глаз взрослых ворон. Они перестали  быть
птенцами, узнали все, что надо знать взрослой вороне, и научились правилам
осторожности. Они узнали про ружье и западни и научились отличать ядовитых
насекомых  от  съедобных.  Узнали,  что  толстуха-жена   старого   фермера
несравненно менее опасна для них, нежели ее пятнадцатилетний сын, хотя она
гораздо крупнее его. Они научились также отличать  брата  от  сестры.  Они
узнали, что зонтик - это не ружье. Они научились уже считать до шести, что
очень хорошо для таких юных ворон, хотя Серебряное Пятнышко мог  сосчитать
почти до тридцати. Запах пороха тоже  стал  им  знаком,  и  они  научились
распознавать южную  сторону  дерева.  В  конце  концов,  они,  разумеется,
заважничали и стали считать себя совсем взрослыми. Спускаясь после полета,
они  всегда  складывали  свои  крылья  три  раза,  для  того  чтобы   быть
уверенными, что крылья сложены аккуратно. Они знали, каким способом  можно
заставить  лисицу  отдать  половину  своего  обеда,  и  знали,  что   надо
немедленно прятаться в кусты при  нападении  других  птиц,  корольков  или
зимородков,  так  как  сражаться  с  этими  маленькими  врагами   так   же
невозможно, как невозможно толстой торговке поймать мальчишек, стащивших у
нее из корзины яблоки. Все это уже узнали юные вороны, но еще не научились
воровать чужие яйца. Они еще не имели никакого представления  о  ракушках,
они ни разу еще не отведали лошадиных глаз, не видели пшеницы и ничего  не
знали о путешествиях, воспитывающих лучше всего.
   Сентябрь произвел большие перемены и  в  старых  воронах.  Пора  линьки
прошла. Оперение у них выросло вновь, и они стали гордиться своим красивым
одеянием. Здоровье у них опять восстановилось, и они  приободрились.  Даже
строгий учитель Серебряное Пятнышко стал веселым,  и  молодые,  давно  уже
научившиеся уважать его, теперь действительно полюбили своего вожака.
   Он хорошо воспитал их, обучил всем сигналам  и  приказаниям,  и  теперь
просто приятно было смотреть на них ранним утром.
   "Первый отряд!" - крикнет старый командир на вороньем языке,  и  первый
отряд отвечает ему громким гамом.
   "Летите!" - и все летят вперед во главе со своим предводителем.
   "Поднимайтесь!" - и в ту же минуту все взлетают вверх.
   "Собирайтесь в кучу!" - и все собираются в одну плотную массу.
   "Разлетайтесь!" - и все  моментально  рассеиваются  в  разные  стороны,
словно опавшие листья.
   "Стройтесь в ряд!" - и все тотчас же вытягиваются в одну линию.
   "Спускайтесь!" - и все срываются вниз, чуть не до самой земли.
   "Ищите пищу!" - и все  спускаются  на  землю  и  рассыпаются  в  разные
стороны, между тем как два постоянных часовых сторожат: один - на дереве с
правой стороны, другой - на пригорке с левой. Спустя две минуты  раздается
крик  Серебряного  Пятнышка,  означающий:  "Человек  с  ружьем!"   Часовые
повторяют этот крик, и весь  отряд  моментально  взлетает  и  направляется
вольным строем к деревьям. Очутившись в  безопасности  за  деревьями,  они
снова растягиваются в линию и летят к своим родным соснам.
   Ежегодно в ноябре вся стая улетает на юг, чтобы познакомиться с  новыми
странами и новой пищей под руководством мудрого Серебряного Пятнышка.


   <b>3</b>

   Ворона бывает глупа только ночью, и только единственная птица на  свете
страшна для вороны - это сова. Когда в темноте раздается крик  совы,  ужас
охватывает ворон. Даже самый отдаленный крик совы ночью пугает ворон.  Они
тотчас же высовывают голову из-под крыла и сидят, прислушиваясь и дрожа от
страха всю ночь. Во время больших морозов вороны иногда отмораживают  себе
глаза. Если ворона не спрячет голову под крыло, она может лишиться зрения.
   С наступление утра к воронам возвращается мужество. Приободрившись, они
отправляются обыскивать леса. Отыскав сову, напугавшую  их  своим  криком,
они или убивают ее, или, замучив  до  полусмерти,  прогоняют  за  двадцать
миль.
   В 1893 году вороны, по обыкновению, прилетели в Кэстл Франк.
   Через два дня после этого на рассвете среди ворон началась суматоха.  Я
вышел рано, желая узнать, отчего разволновались птицы, и вдруг  увидел  на
снегу несколько черных перьев, уносимых ветром. Я пошел  навстречу  ветру,
чтобы узнать, откуда он принес эти перья, и  вскоре  увидел  окровавленные
останки вороны и рядом - двойной след больших когтей, указавший  мне,  что
убийцей была сова. Кругом были заметны явные  признаки  происходившей  тут
борьбы. Но свирепый  убийца,  очевидно,  был  гораздо  сильнее  несчастной
вороны. Он стащил ее с ветки, на которой она сидела ночью,  когда  темнота
лишала ее возможности сопротивляться.
   Я перевернул окровавленные останки птицы.
   Вдруг я увидел ее голову и невольно вскрикнул.
   Увы, это была голова моего старого знакомца - Серебряного Пятнышка!
   Кончилась долгая жизнь Серебряного Пятнышка,  столь  полезная  для  его
племени. Его убила сова, от которой он предостерег столько  сотен  молодых
ворон.
   Старое гнездо на холме Сахарная  Голова  опустело.  Вороны  по-прежнему
прилетают весной в Кэстл Франк, но с ними уже нет их знаменитого вожака. С
его гибелью их  ряды  стали  редеть,  и,  вероятно,  скоро  вороны  совсем
исчезнут в старой сосновой роще, где их предки  жили  и  учились  жизни  в
течение стольких веков...




        ЖИЗНЬ СЕРОГО МЕДВЕДЯ


   <b>1</b>

   Далеко-далеко отсюда, на западе, в верховьях реки Малой Пайни, там, где
теперь стоит ферма Палетт-Рэнч, тихо жила серая медведица. Это была  самая
обыкновенная медведица, занятая заботами о своих детях.  Больше  всего  на
свете она желала, чтобы ее семью оставили в покое.
   Был уже июль, когда медведица решила вести  свое  семейство  к  реке  и
показать детям, что такое земляника и где ее надо искать.
   Медведица-мать была  глубоко  убеждена,  что  у  нее  самые  крупные  и
смышленые медвежата в мире. У нашей медведицы было целых четверо медвежат,
а медведица ее породы, медведица-гризли, редко  может  похвастаться  более
чем двумя детьми. Пушистые малыши  чудесно  проводили  время,  наслаждаясь
прекрасным летом и множеством вкусных вещей.
   Мать  выворачивала  для  них  каждый  пень,  каждый   плоский   камень,
попадавшийся на пути. Медвежата сейчас же бросались под камень,  как  куча
поросят, и вылизывали прятавшихся там муравьев и червей.
   Медвежатам никогда не приходило  в  голову,  что  силы  могут  изменить
матери и она выпустит из лап огромный камень, как раз  когда  они  залезли
под него. Собственно говоря, этого и никто не мог подумать, кому хоть  раз
случалось видеть эту громадную лапу и  это  плечо,  скрытое  под  пушистой
бурой шубой. Нет-нет, эта лапа никогда не могла уронить  камень,  и  детки
были совершенно уверены. Они опрометью  кидались  к  каждому  новому  пню,
толкая и давя друг  друга,  чтобы  поспеть  первыми,  и  пищали,  визжали,
ворчали, как целая куча поросят,  щенят  и  котят  вместе.  Медвежата  уже
хорошо знали маленьких бурых  муравьев,  которые  гнездятся  под  пнями  в
горах. Но вот им в первый раз встретился муравейник с  большими,  жирными,
сладкими лесными муравьями. Медвежата толпились вокруг,  стараясь  поймать
на язык разбегавшихся насекомых. Однако они скоро убедились, что слизывают
больше кактусовых колючек и песка, чем муравьев. Наконец мать  им  сказала
по-медвежьи:
   "Постойте, я вам сейчас покажу, как это делается".
   Она сшибла верхушку муравейника, потом  положила  на  нее  плашмя  свою
широкую лапу и через несколько секунд, когда рассерженные муравьи облепили
ладонь, слизнула их всех разом и аппетитно зачавкала,  набив  полный  рот.
Вскоре и медвежата поняли, в чем дело. Каждый из них положил на муравейник
обе свои бурые лапки. Так они долго сидели вокруг  муравейника,  облизывая
попеременно то правую, то левую лапу и давая друг  другу  затрещины,  если
кто-нибудь принимался лизать чужую лапу. Вскоре муравейник был  опустошен,
и лакомки опять были готовы приняться за что-нибудь новое.
   Но муравьи - все-таки довольно кислая пища" и медвежата захотели  пить.
Медведица свела их вниз, к реке. Наплескавшись вдоволь в воде,  они  пошли
по берегу и дошли до места, в котором опытный взгляд  медведицы  разглядел
много рыбок, гревшихся на дне. В этом месте реки на дна  чернели  глубокие
ямы, а между ямами было очень мало воды,  и  текла  она  по  камням.  Мать
сказала малышам:
   "Ну, теперь посидите на берегу, а я вам покажу новую штуку".
   Сперва она подошла к одной яме, находившейся пониже, и подняла  со  дна
целое облако грязи, которое потянулось вниз по течению. Затем она  подошла
к верхней яме и со всего размаха со  страшным  шумом  плюхнулась  в  воду.
Рыбки при таком неожиданном нападении  бросились  в  паническом  страхе  в
мутную воду, и так как среди пяти десятков рыб всегда  найдется  несколько
глупых, то с  полдюжины  их  устремилось  сквозь  мутную  воду  дальше  по
течению; не успели они опомниться, как уже беспомощно бились на каменистой
отмели.  Медведица  стала  выкидывать  их  на   берег.   Медвежата   шумно
набросились на этих смешных коротеньких змеек и стали уписывать их за  обе
щеки, пока животы у них не надулись, как барабаны.
   Солнце пекло жарко, медвежата наелись досыта, и всех начало клонить  ко
сну. Медведица увела их в укромный уголок, легла, и все медвежата улеглись
вокруг нее.
   Пыхтя от жары, они тотчас же  заснули,  подобрав  свои  бурые  лапки  и
уткнув черные мордочки в шерсть.
   Медвежата  сладко  поспали  часок-другой,  а  затем  начали  зевать   и
потягиваться. Самая младшая.  Мохнатка,  высунула  было  на  минутку  свой
острый носик, а затем опять зарылась между  большими  лапами  матери:  эта
маленькая неженка была ее любимицей. Старший медвежонок,  Уэб,  развалился
на спине и начал тормошить торчавший из земли корень. Он ворчал про себя и
то грыз его, то шлепал лапой, когда тот не лежал, как ему хотелось.
   Проказник Лыска стал дергать Кудряша за ухо и получил от него  здоровую
затрещину. Они начали бороться. Потом, сцепившись в  серовато-желтый  ком,
они покатились по траве - все дальше и дальше - и  не  успели  опомниться,
как полетели вниз, к речке.
   В отчаянии они полными ужаса голосами звали мать на помощь.
   Нежная мать мигом превратилась в настоящего дьявола. Она одним  прыжком
подлетела к своим медвежатам. И как раз вовремя, потому что громадный  бык
уже готов был кинуться на Кудряша, которого он, вероятно, принял за желтую
собаку. Медведица взревела и бросилась на быка.
   Бык  не  испугался.  Он  испустил  грозное  мычанье  и  устремился   на
медведицу. Однако, едва он нагнул голову, чтобы пырнуть ее своими  рогами,
она нанесла ему оглушающий  удар  по  голове.  Когда  он  пришел  в  себя,
медведица уже сидела на нем верхом и  терзала  ему  бока  своими  ужасными
когтями.
   Бык ревел от бешенства и бросался то вперед, то  назад,  таща  на  себе
медведицу. Наконец он тяжело скатился с берегового обрыва в реку, и только
тогда, спасаясь сама, медведица оставила его.


   <b>2</b>

   Старый скотовод Пикетт объезжал свои  стада.  Проезжая  под  горой,  он
услышал отдаленный рев. "Верно, быки подрались", - подумал он.
   Сначала он не обратил  на  это  никакого  внимания.  Однако  вскоре  он
увидел, что часть его  скота  роет  копытами  землю.  Подъехав  ближе,  он
разглядел, что сам "паша", большой бык, весь окровавлен. Его спина и  бока
были истерзаны когтями, а голова разбита, как после стычки с другим быком.
   "Это медведь", - сразу догадался Пикетт.
   Винтовка была с ним, и он быстро поехал по следам быка.  Доехав  верхом
до усеянного  галькой  брода,  он  перебрался  на  другой  берег  и  начал
взбираться вверх по откосу. Как только голова Пикетта поднялась над  краем
откоса, он увидел прямо перед собой все семейство:  медведицу  и  четверых
медвежат.
   Медведица знала, что люди всегда ходят с ружьями.
   "Бежим в лес!" - шепнула она.
   Мать боялась не за себя, а за своих  дорогих  крошек.  Она  уже  повела
своих деток к лесной чаще, когда началась ужасная пальба.
   "Паф!" - и сердце бедной матери сжалось в смертельной тоске.
   "Паф!" - и бедная малютка Мохнатка покатилась со стоном и замолкла.
   С бешеным ревом медведица повернулась и бросилась  на  человека,  но  -
"паф!" - и она сама упала со смертельной раной. Оставшиеся  медвежата,  не
зная, что им делать, побежали обратно к матери.
   "Паф, паф!" - и Лыска с Кудряшом  упали  рядом  с  нею  в  предсмертных
судорогах.
   Испуганный и ошеломленный, Уэб обежал кругом Лыски  и  Кудряша.  Потом,
едва ли сознавая зачем, пустился в лес и скрылся там. Но последний выстрел
нагнал его. Этот выстрел попал в одну из задних лапок и перебил ее.
   Пикетт был очень доволен охотой.
   Всю эту ночь маленький хромой медвежонок бродил  по  лесу.  Бедный  Уэб
ковылял на трех лапах. Каждый раз, когда он пробовал  ступить  на  больную
лапу, из нее текла кровь, и он плакал и стонал:
   "Мама, мама, мама! Где же ты?"
   Медвежонок озяб, проголодался, и у него очень сильно  болела  нога.  Но
мать уже не могла прибежать на его зов, а сам он  боялся  вернуться  туда,
где ее оставил, и продолжал бесцельно бродить между деревьями.
   Вдруг он почуял  какой-то  странный  запах  и,  не  зная,  что  делать,
вскарабкался на дерево.
   Под деревьями  показалось  несколько  высоких,  длинношеих,  тонконогих
животных. Уэб видел их однажды, когда он был с матерью.  Тогда  он  их  не
испугался, а теперь  совсем  тихо  притаился  на  дереве.  Однако  большие
животные, подойдя к  дереву,  перестали  щипать  траву  и,  потянув  носом
воздух, быстро скрылись из виду.
   А бедняжка Уэб просидел на дереве почти до  утра  и  так  закоченел  от
холода, что еле мог слезть вниз. Но взошло жаркое солнце, он  почувствовал
себя лучше и стал искать ягод и муравьев, потому что был очень голоден.
   Потом он отправился обратно к родной реке  и  опустил  раненую  лапу  в
холодную, как лед, воду. Ему хотелось уйти в  горы,  но  он  решил  прежде
побывать там, где остались мать  и  братья.  После  полудня  стало  совсем
тепло, и он заковылял лесом вниз, а затем по  берегу  реки  Грейбулл.  Уэб
шел, шел и дошел до того места, где вчера, объедаясь рыбой,  они  пировали
все вместе с матерью. Рыбьи головы еще валялись здесь, и он их с жадностью
подобрал. Странный, отвратительный запах доносился откуда-то.  Этот  запах
пугал медвежонка. Когда он приблизился в тому месту, где в  последний  раз
видел мать, запах еще больше усилился. Осторожно выглянув из-за  деревьев,
медвежонок увидел стаю шакалов, терзавших что-то.
   Что это было, он не знал, но матери его тут не было, а запах становился
все сильнее и сильнее и мутил Уэба. Уэб повернул тихонько назад, в лес,  и
решил больше не возвращаться сюда. Ему по-прежнему хотелось увидеть  мать,
но он чувствовал, что искать ее бесполезно.
   Наступила холодная ночь.  Бедный  медвежонок  все  больше  тосковал  по
матери. Горько всхлипывая, ковылял все дальше и дальше  бедный,  брошенный
маленький сиротка-медвежонок. Он был болен и одинок, нога  мучила  его,  и
желудок  жаждал  материнского  молока,  которого  ему  больше  никогда  не
придется отведать! В эту ночь он нашел поваленный дуплистый ствол дерева и
заполз туда. Он постарался представить себе,  свернувшись  поудобнее,  что
лежит в объятиях больших лохматых лап своей матери,  и,  убаюканный  этими
мечтами, заснул.


   <b>3</b>

   Уэб всегда был угрюмым медвежонком, а несчастья сделали его  еще  более
мрачным.
   Все, казалось, было против него. Он старался не выходить из леса.  Днем
Уэб добывал себе пищу, а ночь проводил в дупле дерева. Однажды вечером его
дупло занял  дикобраз,  ростом  с  него  самого  и  колючий,  как  кактус.
Медвежонок ничего не мог с ним поделать и начал искать себе другое жилище.
   Как-то раз Уэб спустился к  реке  поискать  вкусных  кореньев,  которые
показывала ему мать. Однако не успел он приняться за работу, как из норы в
земле вышел какой-то серый зверь и с  ворчаньем  и  шипеньем  бросился  на
медвежонка. Это был барсук. Уэбу он показался очень свирепым  животным,  к
тому же Уэб был болен и хром. Он поспешно заковылял прочь и не остановился
до тех пор, пока не дошел до перевала  в  ближайшее  ущелье.  Но  тут  его
заметил шакал и поскакал за ним вдогонку, подзывая еще одного шакала.  Уэб
влез на ближайшее дерево, шакалы прыгали и  лаяли  внизу.  Но  вскоре  они
подумали, что если медвежонок сидит на дереве,  то  где-нибудь  поблизости
должна быть и медведица, и потому сочли за лучшее оставить его в покое.
   Шакалы скрылись, и Уэб слез с дерева. Он  решил  вернуться  обратно  на
свою реку Пайни. Корм был, правда, лучше на Грейбулле, но, с тех  пор  как
он лишился матери, казалось, все были против него. На  Пайни  же  его,  по
крайней мере, никто не тревожил. К тому же там было  много  деревьев,  где
можно  было  укрываться  от  врагов.  Раненая  лапа   заживала   медленно.
Собственно говоря, она так и не выздоровела вполне. Закрылась рана, прошла
боль, но подошва срослась совсем не так, как на другой лапе, и Уэб  всегда
слегка прихрамывал. Это было особенно неудобно, когда приходилось  влезать
на дерево или быстро удирать от врагов.
   Врагов же было много у сиротки Уэба,  а  друзей  не  было  совсем.  Его
единственным и лучшим другом была погибшая мать.  Много,  много  несчастий
выпало на долю  бедняжки  Уэба,  рано  лишившегося  матери,  -  так  много
несчастий, что только благодаря своей природной  выносливости  пережил  он
их.
   В этом году был урожай на кедровые шишки. С  каждым  порывом  ветра  на
землю сыпались славные, спелые орехи. Уэбу стало жить  немного  легче.  Он
набрался здоровья и сил. Теперь  уже  те  животные,  которых  он  встречал
каждый день, не трогали его.
   Однажды утром, когда он лакомился кедровыми орехами, с  горы  спустился
большой черный медведь. Уэб  быстро  полез  на  ближайшее  дерево.  Черный
медведь почуял запах серого медведя и сначала струсил. Увидев, что это еще
медвежонок, он осмелел и, рыча, погнался за Уэбом.  Черный  медведь  лазил
очень хорошо, и как высоко ни карабкался Уэб, он влезал еще выше.  Наконец
наш медвежонок уцепился за  самую  высокую,  тонкую  ветку.  Тогда  черный
медведь безжалостно  сбросил  его  вниз.  Хромая,  со  стонами  улепетывал
разбитый, исцарапанный и наполовину оглушенный  Уэб.  Черный  медведь  мог
погнаться за ним и совсем доконать  его,  но  он  боялся,  что  где-нибудь
вблизи спряталась серая медведица.
   Так черный медведь изгнал Уэба из прекрасных кедровых лесов.
   На берегах родной реки стало совсем мало корма: ягоды почти все  сошли,
не было ни рыбы, ни муравьев.
   Бедный, одинокий Уэб должен был уходить все дальше и дальше  в  поисках
пищи.
   Как-то раз в зарослях шалфея за ним погнался  шакал.  Уэб  побежал,  но
шакал настиг его. С неожиданным приливом храбрости отчаяния Уэб  обернулся
и сам бросился на шакала.  Озадаченный  шакал  струсил  и  убежал,  поджав
хвост.
   Так в первый раз Уэб узнал, что в лесу мир покупается ценой войны.
   Но и на новых местах было мало пищи. Тогда  Уэб  направился  к  далеким
кедровым лесам в ущелье реки Мититсе. Здесь он внезапно  увидел  человека,
совершенно такого же, как тот, который убил  его  мать.  В  ту  же  минуту
раздалось "паф!" - и как раз над ним зашуршали и упали ветки  шалфея.  Уэб
пустился так бежать, как еще никогда не бегал. Вскоре он достиг  оврага  и
спустился по нему в ущелье. Уэб увидел расселину  между  двумя  скалами  и
решил, что это будет хорошим убежищем. Однако когда  он  подошел  поближе,
ему навстречу выскочила дикая горная коза; она угрожающе фыркала и  трясла
рогатой головой.
   Медвежонок прыгнул на ствол ближайшего дерева, но сейчас же  на  другой
стороне этого дерева показался дикий  кот.  Бедный  Уэб  принужден  был  и
отсюда убраться: дикий кот отнесся к нему недружелюбно, а  спорить  теперь
было не время. С горечью убеждался бедный медвежонок, что весь свет  полон
врагов. Нечего было делать - он влез на скалистый берег и  пошел  в  глубь
кедровых лесов.
   Однако здесь его появление совсем не понравилось белкам, и они  подняли
страшный крик. Белки боялись за свои орехи - они знали, что медведь пришел
их грабить. Они прыгали вслед за Уэбом по  ветвям  и  осыпали  его  сверху
крикливой руганью, стараясь шумом привлечь какого-нибудь  врага.  В  этом,
собственно, и состояла хитрость белок.
   Пока не было видно никого из врагов, но медвежонок  уже  беспокоился  и
старался добраться до опушки леса, где было мало корма, но мало и  врагов.
Только тут, на опушке, он мог спокойно отдохнуть.


   <b>4</b>

   Преследования  многочисленных  врагов  ожесточали  Уэба  все  больше  и
больше.
   И почему все не дают покоя ему, несчастному? Почему все, решительно все
против него? О, хоть бы вернулась его мать! О, если бы он мог расправиться
с этим черным медведем, который прогнал его из родного леса! Он  пока  еще
не думал о том времени, когда  он  станет  большим  и  сможет  бороться  с
врагами. Даже этот негодный дикий кот и тот прогнал его; а  человек  хотел
застрелить его! О, он не забыл никого из своих врагов и всех их ненавидел!
   На этот раз Уэб поселился в довольно хорошем месте. Кругом  было  много
орехов. Скоро его чутье  стало  ему  подсказывать,  где  находятся  зимние
запасы белок. Эти находки, конечно, причиняли большое горе белкам, но  Уэб
был очень счастлив, так как орехи -  превкусная  вещь.  Когда  дни  начали
уменьшаться, а по  ночам  стало  подмораживать,  Уэб  сделался  гладким  и
жирным.
   Теперь Уэб путешествовал по всем лесам ущелья  Мититсе.  Большую  часть
времени он проводил в верхних лесах, но иногда спускался за пищей почти до
самой реки.
   Раз ночью, проходя по берегу, он почувствовал какой-то особенный запах,
который ему показался очень приятным. Уэб подошел к самой воде. Запах  шел
от погруженного в воду куска дерева. Уэб полез на него,  но  вдруг  что-то
громко щелкнуло, и одна из его лап оказалась в крепком, стальном  бобровом
капкане.
   Уэб завыл и изо  всей  силы  дернулся  назад.  Он  вытащил  колышек,  к
которому был прикреплен капкан. Сначала он старался стряхнуть этот капкан,
потом побежал в кусты, волоча его за собой. Он стал кусать его зубами,  но
холодный крепкий, стальной капкан не двигался с места и продолжал спокойно
висеть на лапе медвежонка.  Каждую  секунду  Уэб  останавливался,  царапал
ненавистный капкан, колотил им о землю. Он пробовал зарыть  его  в  землю,
влезал с ним на дерево, надеясь хоть каким-нибудь  образом  избавиться  от
него, но капкан очень крепко впился в лапу. Тогда Уэб пошел в лес, сел там
и стал думать, что делать с этим капканом. Он никак не мог понять, что это
за штука. В его зеленовато-коричневых глазках отражались и боль, и  страх,
и ненависть к этому новому врагу.
   Уэб прилег под кустом, собираясь разгрызть капкан. Он прижал один конец
капкана лапой, а другой конец зажал  в  зубах.  Стальные  челюсти  капкана
раскрылись и освободили лапу Уэба.
   Уэб совершенно случайно нажал одновременно  обе  пружины  и  не  понял,
почему именно освободился от  капкана.  Но  вся  эта  история  с  капканом
глубоко запечатлелась в его памяти, и он представлял все  это  себе  таким
образом: "Среди врагов есть один маленький, который прячется у воды и  там
подстерегает медвежат. Враг этот сильно пахнет. Он хватает за лапу, и  его
самого никак нельзя укусить. Его можно снять, только крепко нажав".
   Почти неделю болела у маленького Уэба лапа, попавшая в капкан.  Но  она
болела сильно только тогда, когда приходилось лазить по деревьям.
   Стояла ранняя осень. Лоси оглашали горы трубными звуками.  Каждую  ночь
слышал Уэб эти звуки.
   Несколько  раз  приходилось  ему  влезать  на  деревья,   спасаясь   от
большеротого лося. Приходили теперь в лес звероловы, а вверху  раздавались
крики диких гусей. Появилось в лесу и несколько новых запахов. На один  из
этих запахов пришел Уэб. Он подошел к месту,  где  было  навалено  в  кучу
несколько коротких бревен. Тут к манящему  запаху  примешался  еще  и  тот
ненавистный человеческий запах, который он хорошо знал  с  того  дня,  как
потерял мать. Запах этот был  не  очень  сильный.  Уэб  осторожно  обнюхал
кругом и убедился, что этот отвратительный запах шел от переднего  бревна,
а вкусный запах шел из-под кустарника  позади.  Медвежонок  обошел  сзади,
раздвинул кустарник, добрался до приманки - мяса. Как  только  он  схватил
мясо, бревно с шумом шлепнулось о землю.
   От неожиданности Уэб подскочил, но все же  успел  уйти  благополучно  с
куском мяса и несколькими новыми понятиями. Он еще  тверже  убедился,  что
"ненавистный человеческий запах всегда не к добру".
   Погода становилась все холоднее, и Уэба сильно клонило  ко  сну.  Когда
бывал мороз, он спал целые дни. Определенного места для спанья он не имел,
но все же у него было несколько сухих мест для хорошей погоды  и  один-два
уголка на случай бури. Особенно любил он лежать в  удобном  гнездышке  под
корнями. И вот однажды, когда поднялся ветер и пошел снег, Уэб забрался  в
это гнездышко, свернулся клубочком и заснул. Вьюга все увеличивалась,  все
больше и больше падал снег. Снег покрывал ветви деревьев, ветви  сгибались
под тяжестью снега, потом снег стряхивался с них  ветром,  и  опять  ветер
засыпал ветви  снегом.  Снег  носился  по  горам,  заметал  долины.  Ветер
наполнял снегом овраги до краев. Над норой  Уэба  навалило  целый  сугроб.
Этот сугроб прекрасно защищал его от холода, и Уэб  в  своей  берлоге  все
спал да спал.


   <b>5</b>

   Как и все медведи, Уэб проспал всю зиму. Когда же наступила весна и Уэб
проснулся, он понял, что спал очень долго. Уэб мало изменился: он подрос и
немного похудел. Он был очень голоден и потому,  пробившись  сквозь  толщу
снега, еще закрывавшую его нору, отправился на поиски пищи.
   Однако сейчас не было ни кедровых орешков, ни ягод,  ни  муравьев.  Уэб
стал усиленно нюхать воздух, и чутье  привело  его  к  ущелью,  где  лежал
убитый зимой лось. Наш Уэб наелся вдоволь и даже припрятал остатки впрок.
   Каждый день приходил он к этому месту и ел вдоволь.  Однако  вскоре  от
лося ничего не осталось, и два месяца он почти голодал. В эти  месяцы  Уэб
постепенно потерял весь жир, который  у  него  еще  остался  после  зимней
спячки.
   Один раз в густом лесу ему послышался запах другого серого медведя. Уэб
пошел навстречу этому запаху и  пришел  к  одинокому  дереву  у  медвежьей
тропинки. Он поднялся на задние лапы и стал обнюхивать дерево; оно  сильно
пахло медведем. Грязь и клочья шерсти были так высоко, что Уэб не  мог  их
достать. Очевидно, об это дерево чесался уже совсем взрослый медведь.  Уэб
начал беспокоиться: ему давно  хотелось  встретить  какого-нибудь  медведя
своей породы, но теперь ему стало страшно. В своей одинокой жизни он видел
только врагов, и теперь он не знал, как встретит его этот большой медведь.
   Пока Уэб стоял, размышляя, что делать, на  склоне  горы  показался  сам
старый медведь. Он шел с опущенной головой, по временам  останавливался  и
вырывал лапой дикую репу или сладкий корень.
   Этот  старый  медведь  был  похож  на  громадное  чудовище.  Уэб  сразу
почувствовал опасность и пробрался между деревьями на  выступавшую  скалу.
Здесь он стал наблюдать, что будет делать медведь.
   Вот медведь увидел следы Уэба. Он злобно зарычал и пошел  по  следам  к
дереву. Здесь он поднялся на задние  лапы  и  стал  рвать  копями  кору  с
дерева. Он доставал гораздо выше, чем Уэб. Затем медведь оставил дерево  и
пошел по следу Уэба. Уэб сильно  испугался  и  быстро  побежал  обратно  в
ущелье: так как там было мало корма, другой медведь туда не пойдет.
   Приближалось лето, и каш Уэб начал линять. У него чесалась кожа, и он с
большим удовольствием валялся в грязи и скреб себе спину о корни и  камни.
Лазить по деревьям он теперь уже не мог:  у  него  отросли  очень  длинные
когти. Передние лапы, хотя и были уже  большие,  не  имели  той  гибкости,
благодаря которой он раньше, как и все медвежата, так хорошо лазил. Теперь
у Уэба выработалась новая медвежья  привычка:  почесываясь  о  дерево,  он
пытался как можно выше достать своим носом. Пожалуй,  Уэб  и  сам  еще  не
замечал того, что каждый раз, когда он приходил к одному и тому же  дереву
через неделю или две, он доставал все выше. Он теперь быстро рос и  входил
в силу.
   Уэб бывал то в  одной,  то  в  другой  части  ущелья  Мититсе  и  всюду
чувствовал себя хозяином. Он чесался о разные деревья и всюду на  деревьях
оставлял отметины. Таким образом он сам обозначал границы своих владений.
   Стояло уже позднее лето. Однажды Уэб увидел в своих  владениях  черного
медведя с  лоснящейся  шерстью.  Уэб  очень  рассердился.  Черный  медведь
подошел ближе, и Уэб ясно рассмотрел его  коричнево-красную  морду,  белое
пятно на груди, разрез его ушей, услышал его запах. И запах этот был такой
же, какой  был  когда-то  у  того  черного  медведя,  который  преследовал
маленького Уэба. Но  какой  же  теперь  он  стал  маленький,  этот  черный
медведь! Было время, когда черный медведь казался Уэбу великаном, а теперь
Уэб чувствовал, что  может  раздавить  его  лапой.  И  Уэбу  приятно  было
сознавать, что он  может  теперь  отомстить  этому  красноносому  медведю.
Однако черный медведь вскочил, как белка, на невысокое дерево.  Уэб  хотел
полезть за  ним,  но  никак  не  мог  вскарабкаться.  Он  оставил  попытки
взобраться на дерево и ушел, хотя черный медведь своим насмешливым  кашлем
заставлял его несколько раз возвращаться обратно. Немного позже в этот  же
самый день Уэб опять пришел к этому дереву, но красноносого уже  нигде  не
было.
   Лето подходило к концу. На высоких местах  стало  мало  корма.  Однажды
ночью Уэб решился спуститься в поисках пищи к Нижней  Мититсе.  Ветер  нес
какой-то приятный запах, и по этому запаху наш медведь набрел  на  объедки
быка. На некотором расстоянии от этих объедков сидело  несколько  шакалов.
Они показались Уэбу совсем карликами по сравнению с теми шакалами, которых
он видел когда-то. Один шакал стоял около самой  падали.  Он  бессмысленно
скакал на одном месте, и казалось, что он никак не может отсюда уйти.  Уэб
увидел его, и старая ненависть проснулась у него в сердце. Он бросился  на
шакала и одним ударом лапы превратил его в жалкий комок  шерсти.  Тут  Уэб
почуял ненавистный ему запах железа: убитый шакал бессмысленно топтался на
месте потому, что был пойман в капкан.
   Уэб сделал несколько шагов, как вдруг - щелк! - и  его  лапа  попала  в
волчий капкан.
   Уэб вспомнил, как  он  однажды  освободился  от  капкана.  Он  наступил
задними лапами на обе пружины, прижал их и освободил защемленную лапу.
   Всюду в этих местах был противный Уэбу запах человека. Он пошел вниз по
течению реки, но запах доносился и сюда.  Тогда  он  повернул  обратно,  к
своим кедровым лесам.


   <b>6</b>

   Наступало третье лето жизни нашего героя. Теперь Уэб уже  достиг  роста
взрослого медведя, но у него еще не было настоящей медвежьей дородности  и
силы. Шерсть его очень  посветлела.  Тогда-то  охотник,  индеец  Спават  с
Шошонских гор, не раз охотившийся за  ним,  прозвал  его  "Уэб  -  светлая
шкура".
   Спават был хороший охотник. Однажды он увидел у верховьев реки  Мититсе
дерево, о которое чесался Уэб. Он сразу сообразил, что это большой медведь
и что он должен находиться где-нибудь поблизости. Много дней он  ходил  по
долине, пока наконец ему удалось выстрелить в медведя, но на этот  раз  он
только ранил Уэба в  плечо.  Уэб  страшно  заревел  от  боли,  но  желания
сразиться с врагом у него не было. Он стал карабкаться  вверх,  перебрался
через предгорья, нашел спокойное местечко и лег. Инстинкт  подсказал  ему,
как нужно лечиться.  Он  стал  лизать  свою  рану  и  старался  лежать  не
шевелясь. Лучшего лечения нельзя было и придумать. Вылизав рану, он удалил
с нее всю грязь, а шерсть его слиплась от слюны, и  на  ране  образовалось
нечто вроде повязки. Она предохраняла рану от воздуха, пыли и микробов.
   Но Спават шел по следам медведя. Уэб в своем убежище почувствовал запах
приближающегося врага и спрятался в другом  месте,  повыше,  на  горе.  Но
скоро Уэб и здесь услышал запах охотника - опять пришлось  уходить.  Долго
отступал он перед врагом, пока наконец второй выстрел Спавата не нанес ему
новую рану. Тут уже Уэб пришел в бешенство. С тех пор как была  убита  его
мать, он ничего так не боялся, как запаха человека,  железа  и  ружья,  но
теперь у него прошел всякий страх. Пересиливая боль, Уэб поднялся выше  на
гору, прошел под огромным уступом, обогнул его, поднялся еще  выше,  потом
повернул обратно к этому уступу и, растянувшись, притаился на нем.
   Спават подвигался быстро вперед по, следам медведя. Вооруженный  ружьем
и ножом, он ловко отыскивал следы Уэба; с большой радостью смотрел  он  на
кровавые отпечатки, оставленные раненым зверем. Он  весело  поднимался  по
склону горы, покрытому  острыми  камнями.  А  наверху,  на  выступе,  едва
сдерживая боль и бешенство, подстерегал его Уэб. Упрямый охотник  подходил
все ближе и ближе. Все его внимание было занято кровавыми следами медведя.
Он ни разу не посмотрел на вершину уступа.
   Уэб прекрасно видел приближавшегося индейца, который  нес  ему  смерть,
слышал противный  человеческий  запах.  Он  собрал  все  силы,  оперся  на
израненную  дрожащую  лапу  и  приподнялся.  Он  выжидал.  Дождавшись,  он
здоровой лапой так ударил индейца, что тот без звука упал.  В  этом  ударе
соединилась вся непомерная природная сила Уэба с  отчаянной  ненавистью  к
охотнику. Тогда Уэб встал и пошел разыскивать новое,  спокойное  местечко,
чтобы полечить свои раны. С тех пор он ни  разу  не  видел  более  индейца
Спавата и мог спокойно поправляться.
   Так узнал наш Уэб, что если хочешь мира и спокойствия, нужно  сражаться
и бороться.


   <b>7</b>

   Проходили по-прежнему годы. Каждую новую  зиму  Уэб  спал  не  так  уже
крепко, каждую  новую  весну  просыпался  все  раньше.  Он  превратился  в
огромного медведя, и все меньше оставалось врагов, решавшихся  встречаться
с ним один на один. Через шесть лет он был уже громадным, сильным, угрюмым
медведем. Он не знал в своей жизни ни любви, ни дружбы с  тех  самых  пор,
как потерял мать и братьев.
   Пора любви медведей наступала  и  проходила  год  за  годом,  но  никто
никогда не видел и не слыхал ни о какой подруге Уэба. Уэб в расцвете своих
сил был так же одинок, как и в дни  юности.  Медведю  нехорошо  оставаться
одному. Его угрюмость вырастала вместе с его  силой.  Теперь  всякий,  кто
имел бы несчастье встретится с ним, назвал бы его опасным медведем.
   Попав когда-то в долину Мититсе, Уэб так и продолжал там жить. Характер
его сложился под влиянием множества приключений с капканами и столкновений
с другими дикими зверями. Правда, теперь уже никто из диких зверей ему  не
был страшен. Капканы  также  не  были  страшны,  потому  что  он  научился
прекрасно распознавать острый запах железа и  человека.  Особенно  хорошим
уроком послужило для него то, что ему пришлось  пережить  на  шестом  году
жизни.
   Однажды он почуял, что в лесу лежит падаль, пошел  на  запах  и  увидел
великолепную тушу мертвого лося.
   Самое лучшее  место  этой  туши  было  уже  растерзано.  Ужасный  запах
человека и железа еле-еле ощущался здесь, а лакомство было  так  заманчиво
для нашего Уэба...  Он  обошел  вокруг  туши,  поднялся  на  задние  лапы,
осмотрел ее с высоты своего восьмифутового роста и осторожно пошел вперед.
Вдруг он взревел от боли и стал бешено бить во  все  стороны:  его  правую
переднюю лапу защемил громадный медвежий капкан. Это уже были  не  прежние
бобровые капканы, из которых так хорошо умел освобождаться Уэб, - это  был
тяжелый медвежий капкан.
   Уэб принялся яростно грызть  капкан,  изо  рта  у  него  била  пена  от
бешенства. Он  пробовал  применить  свой  старый  прием:  опершись  обеими
задними лапами на обе пружины, он давил на них  всей  своей  тяжестью,  но
этого было мало. Тогда Уэб вытянул кол и, гремя капканом, потащил  его  за
собой на гору. Всеми силами он старался освободить свою лапу, но все  было
напрасно. Случайно  ему  попалось  на  глаза  толстое  поваленное  дерево,
которое лежало поперек дороги. Уэбу  пришла  в  голову  счастливая  мысль.
Подойдя к лежащему дереву, он надавил  опять  задними  лапами  на  пружины
капкана, а сам уперся могучими плечами в ствол дерева и  собрал  все  свои
гигантские силы. На этот раз капкан не выдержал, челюсти его раскрылись, и
Уэб вытащил лапу. Лапа была свободна, но оторванный большой  палец  так  и
остался в капкане.
   Бедному Уэбу опять пришлось залечивать болезненную рану. Кроме того, он
стал на некоторое время  левшой.  Так,  например,  когда  ему  нужно  было
перевернуть камень, он становился на правую переднюю лапу и работал  левой
лапой. Наш Уэб лишен был возможности есть те вкусные вещи,  которые  можно
находить под камнями и пнями.
   Наконец рана зажила. Однако этого случая Уэб уже никогда не забывал.  С
этих пор запах человека и железа приводил его в бешенство.
   Частый опыт научил его, что если чуешь или слышишь  охотника  издалека,
лучше бежать. Если человек уже близко, надо начинать отчаянный бой.
   Вскоре все пастухи узнали, что в верховьях реки Мититсе живет  медведь,
которого лучше не трогать.


   <b>8</b>

   Как-то раз Уэб зашел в самую дальнюю область своих владений. Он там  не
был долгое время и теперь с большим удивлением увидел какую-то  деревянную
берлогу, в которой жили люди. Уэб обошел кругом,  стал  лицом  к  ветру  и
тотчас услышал запах человека и ружья, приводивший его в  бешеную  ярость.
Тотчас же раздалось громкое "паф!" - и Уэб почувствовал сильную боль в той
самой левой задней лапе, которая уже давно была искалечена. Уэб  обернулся
и увидел человека, который бежал к построенной хижине. Если бы Уэба ранили
в плечо, он был бы бессилен, но его ранили только в лапу.
   Могучие лапы Уэба могли швырять сосновые бревна, как палочки; один удар
этих лап мог  уложить  самого  большого  горного  быка;  когти  его  могли
отрывать огромные куски камня от скалы, - что же  значило  для  него  даже
смертоносное ружье?
   Вечером вернулся в хижину товарищ  человека,  стрелявшего  в  Уэба.  На
залитом кровью полу хижины он нашел мертвое  тело  товарища.  По  кровавым
следам возле дома и по  записке,  написанной  дрожащей  рукой  на  обороте
газеты, он узнал обо всем.
   В записке говорилось:
   "Меня растерзал Уэб. Я увидел его у воды и выстрелил. Я хотел убежать в
дом, но он догнал меня. Как мне больно! Джек."
   Прочтя записку, Миллер, товарищ Джека, поклялся убить этого медведя. Он
отправился по следам Уэба  в  ущелье  и  охотился  там  целыми  днями.  Он
раскидывал приманки, ставил капканы, но ему не удалось даже увидеть Уэба.
   Наконец как-то раз Миллер услышал треск, стук, глухие  удары,  а  затем
увидел, как громадный камень скатился по склону  горы  в  лес,  по  дороге
спугнув двух оленей, которые умчались, как стрела.
   Сначала Миллер подумал, что случился обвал. Однако вскоре он понял, что
камень поднял Уэб, чтобы достать из-под него муравьев.
   Ветер дул от Уэба к человеку, и Миллеру удалось как следует  разглядеть
медведя, оставаясь незамеченным.
   Громадный Уэб бродил, разыскивая пищу, прихрамывая на  правую  ногу,  и
глухо рычал, когда неосторожное движение вызывало боль.
   Миллер притаился и подумал: "Или я его сейчас уложу, или промахнусь".
   Он оглушительно свистнул.
   Медведь остановился как вкопанный, насторожив уши, и  Миллер  выстрелил
ему в голову. Но пуля только поцарапала  громадную  косматую  голову.  Дым
указал Уэбу место, где  был  человек,  и  в  страшной  ярости  он  галопом
помчался туда и бросился на врага.
   Миллер бросил ружье и легко взобрался на единственное  высокое  дерево,
находящееся вблизи. Напрасно Уэб бушевал около дерева, рвал кору зубами  и
когтями: до того места, где сидел охотник, он не мог дотянуться.
   Четыре часа подряд караулил охотника Уэб, затем медленно ушел в кусты и
скрылся там. Миллер сидел еще целый час на дереве,  чтобы  удостовериться,
что Уэб действительно ушел. Затем он слез с  дерева,  взял  свое  ружье  и
направился домой. Однако Уэб был достаточно хитер: он только нарочно  ушел
от дерева, а сам вскоре вернулся и стал  опять  караулить.  И  как  только
Миллер отошел от дерева настолько, что не мог  успеть  опять  добежать  до
него, медведь бросился его догонять. Несмотря на свои  раны,  он  двигался
быстрее Миллера и через четверть мили сделал с человеком как раз  то,  что
собирался сделать человек с медведем.
   Лишь много времени спустя товарищи нашли ружье  Миллера  и  догадались,
как было дело.
   Хижина в долине Мититсе развалилась. Новых жильцов  она  не  дождалась:
никому не хотелось селиться в этой  мало  привлекательной  местности,  где
царствовал такой ужасный медведь.


   <b>9</b>

   Однажды в верховьях реки Мититсе  нашли  золото.  Появились  тотчас  же
золотоискатели. Они блуждали среди горных вершин, копали землю  и  портили
ручейки. Большей частью это были пожилые люди, начинающие седеть. Они жили
постоянно в горах и походили на медведей. Подобно медведям, они  копали  и
рылись везде, но не ради вкусных, питательных кореньев, а ради  блестящего
желтого песка, который нельзя есть. И, подобно медведям, они очень хотели,
чтобы их оставили в покое и не мешали им рыться в земле.
   Казалось, они понимали и нашего Уэба. Когда Уэб встретил  их  в  первый
раз, он поднялся на задние лапы, и в глазах его загорелись  злые  огоньки.
Старший из золотоискателей сказал своему другу:
   - Не трогай его - и он нас не тронет.
   - Но ты посмотри, что за громадина! - взволнованно ответил друг.
   Уэб уже собрался  броситься  на  них,  но  почему-то  остановился.  Он,
конечно, не понял, о чем говорили люди между собой, но почувствовал в  них
что-то иное, чем всегда. Он чувствовал и здесь запах человека и железа, но
запах не был таким острым и потому не приводил его в такую ярость.
   Люди продолжали стоять неподвижно. Тогда Уэб, глухо рыча, опустился  на
четвереньки и ушел.
   В конце этого года наш Уэб  опять  встретил  красноносого  медведя,  но
какой он был теперь маленький! Одним ударом Уэб  мог  бы  перебросить  его
через реку.
   Увидя Уэба, черный медведь поспешно влез на дерево.  Это  был  толстый,
жирный медведь, он пыхтел от усилий. Уэб подошел к дереву,  приподнялся  и
достал лапой на девять футов от земли. Затем Уэб сорвал когтями всю кору с
дерева. От каждого удара его когтей тряслось все дерево, трясся  и  черный
медведь и вскрикивал от страха.
   При виде этого черного медведя Уэб вспомнил о родной реке и о  тамошних
лесах, богатых всякой едой. Уэб оставил  дрожащего  медведя  на  дереве  и
отправился к родной реке. Вскоре он пришел в знакомую лесную чащу, богатую
ягодами и муравейниками.
   Какие это были чудесные места! К тому же там не было никаких  признаков
пребывания хотя бы одного серого медведя.  Владели  этими  местами  черные
медведи, но на них можно было не обращать никакого внимания.
   Уэб был очень доволен. Он прежде всего выкупался в грязи. Затем подошел
к дереву, которое стояло как раз у слияния двух рек. Он прислонился спиной
к стволу и сделал метку, как можно выше.
   В следующие дни Уэб шел все дальше и  дальше  по  новым  местам,  между
скалистыми отрогами Шошонских гор. Во время пути он завладевал местностью:
если ему встречались сухие деревья с отметками черных медведей, он  ударял
их своей громадной лапой, и деревья с треском валились на землю;  если  же
отметки черных медведей были на зеленых деревьях, он  ставил  на  этих  же
самых деревьях гораздо выше свои собственные метки, закрепляя их глубокими
царапинами своих железных когтей.
   В этих местах долго хозяйничали черные медведи. Они истребляли  беличьи
запасы в дуплах деревьев, и белки стали устраивать теперь  свои  склады  в
углублениях  под  большими  плоскими  камнями.  Черные  медведи  не  могли
перевернуть эти камни. Но для Уэба, который переворачивал их с  легкостью,
здесь было приготовлено множество пищи. Под  каждым  четвертым  или  пятым
камнем в лесу он находил беличьи запасы, а иногда там же была и  маленькая
хозяйка склада. Уэб бесцеремонно прихлопывал и ее своей лапой и съедал как
приправу к ее же запасам.
   Всюду, где шел Уэб, он ставил свои надписи:
   "Нарушители границ, берегитесь!"
   Эти надписи помещались на деревьях так высоко, что только он  один  мог
достать их. Всякий, кто подходил к этим отметкам на деревьях, по запаху  и
по шерсти, оставляемой Уэбом, догадывался, что в этой местности  поселился
громадный серый медведь.
   Если бы у Уэба была жива мать  и  если  бы  она  его  воспитывала,  она
научила бы его, что там, где хорошо весной,  очень  плохо  летом.  А  Уэбу
пришлось собственным опытом узнавать, что в каждое время года нужно менять
свое местожительство.
   Ранней весной хорошо пировать в местах,  где  пасется  скот  и  водятся
лоси. Здесь много бывает трупов  погибших  зимой  животных.  Ранним  летом
лучше всего добывать пищу на пригретых солнцем склонах холмов.  Там  можно
найти разные вкусные коренья и дикую репу. В конце  лета  поспевает  много
ягод на кустах в низинах вдоль рек. Осенью же в сосновых лесах есть  много
пищи, и там можно запастись жиром на зиму.
   С каждым годом, переходя с места на место, Уэб расширял свои владения.
   Он очистил от черных медведей бассейны рек Пайни и Мититсе и убил  того
самого черного медведя, который когда-то прогнал его отсюда.
   Уэб умел не только завоевывать новые места, но и отстаивать их.
   Как-то раз  во  владениях  Уэба,  по  среднему  течению  реки  Мититсе,
поселились лагерем люди, искавшие места для постройки фермы. Уэб  разогнал
лошадей и разгромил весь лагерь.
   Теперь все животные и люди хорошо узнали, что вся местность от Франкова
пика до отрогов Шошонских гор принадлежит властелину, которого зовут Уэб с
Мититсе и который умеет защищать свои владения от всяких посягательств.
   Уэб был необыкновенно  силен,  и  открыто  на  него  никто  напасть  не
решался. Враги пытались победить его хитростью, но он никогда  не  забывал
своих приключений с капканами в дни юности. У  него  выработалось  строгое
правило - никогда не подходить  близко  к  месту,  где  пахнет  железом  и
человеком, и потому он больше уже не попадался.
   Итак, одинокая жизнь Уэба проходила в  скитаниях  по  горам  в  поисках
пищи, он разбрасывал громадные валуны, словно камешки, и  огромные  стволы
деревьев, словно спички. Теперь уже все животные в  горах  и  на  равнинах
знали Уэба и в ужасе бежали  от  этого  чудовища,  которое  когда-то  было
несчастным, всеми гонимым медвежонком.
   Много черных медведей убил Уэб, как бы мстя за то, что когда-то  сделал
Уэбу один из них. Дикие кошки, завидя его, спешили скрыться  на  деревьях,
но если дерево было сухое, Уэб валил его на землю  и  превращал  в  мелкие
кусочки  вместе  с  кошкой.  Даже  гордый  жеребец,  предводитель   табуна
мустангов, и тот при встрече с Уэбом предпочитал уступать ему дорогу.  При
появлении Уэба уходили прочь и оставляли свежеубитую добычу большие  серые
волки. Испуганные  антилопы  стремительно  уносились  от  него,  когда  он
пробирался по заросшей шалфеем равнине. Если же Уэбу случалось встретиться
с каким-нибудь горным козлом, слишком большим, чтобы испугаться, и слишком
неблагоразумным по молодости, он  одним  ударом  громадной  лапы  разбивал
козлу череп. Много всяких лишений и бедствий  пришлось  перенести  Уэбу  в
молодости, но от этого он стал только выносливее, опытнее и умнее.
   Так и проходила год за годом жизнь Уэба, без  подруги,  без  товарищей.
Всегда угрюмый, ничего не боящийся, всегда готовый к бою, он больше  всего
хотел только одного - чтобы его оставили в  покое;  Он  знал  только  одно
острое удовольствие  -  постоянное  наслаждение  своей  гигантской  силой,
легкую радостную дрожь в ту минуту, когда падал  побитый  и  изуродованный
враг или когда он пробовал свою гигантскую силу на камнях, осколки которых
летели кверху.


   <b>10</b>

   Для тех, у кого хорошо развито обоняние, каждая вещь имеет свой  запах.
Всю свою жизнь Уэб изучал разные запахи.  Теперь  он  уже  прекрасно  знал
значение большинства тех запахов,  которые  встречаются  в  горах.  Каждый
предмет рассказывал о себе Уэбу  своим  запахом.  И  каждая  вещь  как  бы
говорила Уэбу: "Вот я кто!"
   Все ягоды можжевельника, шиповника, земляники  нежным,  мягким  голосом
пели: "Вот мы, ягоды, ягоды!"
   Громко пели громадные хвойные леса: "Вот мы, сосны, кедры!"
   А когда Уэб подходил ближе к этим лесам, он  слышал  нежное:  "Вот  мы,
кедровые орешки!"
   Из зарослей кустов со сладкими корнями доносился  целый  хор:  "Сладкие
коренья, сладкие коренья!"
   И когда Уэб входил в эти заросли, он слышал каждый отдельный голос.
   Каждый корень произносил свою  собственную  маленькую  речь,  например:
"Вот я, крупный корень, спелый и вкусный!" или же резким, тонким  голосом:
"Вот я, никуда не годный, жесткий корешок!"
   Громко звали осенью широкие, сочные грузди: "Вот я, жирный, питательный
гриб!"
   Ядовитый  гриб  поганка  кричал:  "Я  -  поганка,  не  тронь  меня,  ты
заболеешь!"
   Цветы также имели свои голоса. По  склонам  ущелий  слышна  была  песня
колокольчиков, тонкая, как  их  стебельки,  и  нежная,  как  голубой  цвет
лепестков. Но голоса цветов не интересовали Уэба, он их даже не замечал.
   И так всякое живое существо, каждый цветок, каждая скала, каждый камень
рассказывали о себе носу нашего Уэба. Днем и ночью,  в  туманную  и  ясную
погоду большой влажный нос медведя говорил ему  о  многих  вещах,  которые
нужно было знать. Но этот же  нос  равнодушно  проходил  мимо  тех  вещей,
которые медведю безразличны. С течением времени Уэб стал полагаться на нос
все больше и больше. Случалось, что глаза и  уши  вместе  говорили  ему  о
чем-нибудь, но он не верил им до тех пор, пока нос  не  подтверждал:  "Да,
это верно!"
   Уэб знал сотни приятных запахов. Тысячи запахов были  ему  безразличны,
многие неприятны, но некоторые приводили его в сильную ярость.
   Когда Уэб попадал в верхнюю часть ущелья Пайни,  он  слышал  там,  если
ветер дул с запада, какой-то странный запах. Временами Уэб не  обращал  на
этот запах никакого внимания,  временами  этот  запах  был  ему  противен.
Все-таки Уэб остерегался ходить далеко в направлении этого запаха.
   Однажды северный ветер донес до его  носа  какой-то  новый,  ужаснейший
запах, совершенно ни на  что  не  похожий.  Это  был  запах,  от  которого
хотелось скорее убежать.
   Уэб был уже далеко не молод. Его задняя лапа, в которую его столько раз
ранили, начинала у него болеть. В сырую погоду или после холодной ночи  он
еле мог ступить на нее. Однажды, когда у него болела  нога  и  он  хромал,
западный ветер опять принес ему этот странный запах.
   Уэб не понимал, что говорит ему  этот  запах,  но  какой-то  внутренний
голос, казалось, звал его к этому запаху, шептал: "Иди!"
   Сытому зверю противен запах пищи, но когда зверь  голоден,  запах  пищи
манит его. Обычно странный  запах,  приносимый  западным  ветром,  вызывал
отвращение Уэба. Теперь он манил его  к  себе,  и  Уэб  ковылял  вверх  по
тропинке, на гору, ворчал себе под нос и  яростно  отмахивался  от  веток,
которые иногда били его по морде.
   А странный запах все усиливался и манил. Наконец  Уэб  пришел  в  такое
место, где раньше никогда не бывал. Это был склон горы,  покрытый  светлым
песком. Со склона текла какая-то странная вода, а из ямы выходил  странный
пар. Нос Уэба подозрительно насторожился -  какой  диковинный  запах!  Уэб
побрел вниз по склону. Извиваясь, ползла по песку змея. Уэб так прихлопнул
ее, что деревья кругом задрожали, а свисавший камень  сорвался  и  полетел
вниз. При этом Уэб так зарычал, что вой его пронесся по долине, как  гром.
Уэб подошел к покрытой паром яме. Яма  была  полна  воды,  которая  слегка
дымилась и волновалась. Уэб попробовал  лапой  воду.  Она  была  теплая  и
вызывала приятное ощущение. Тогда Уэб влез в яму  обеими  задними  лапами.
Затем он весь стал погружаться в воду, и вода хлынула из ямы через край. В
конце концов он весь растянулся в этом почти горячем источнике. Он  грелся
в зеленоватой воде. Ветер крутил пары над его головой.
   Хотя в Скалистых горах и много таких серных источников, но во владениях
Уэба этот источник был единственным. Более часа Уэб лежал в воде. Затем он
вылез на уступ. У него совершенно прошла ломота в задней лапе, и вообще он
стал чувствовать себя хорошо и легко.
   Уэб стряхнул воду со  своей  косматой  шубы  и  отправился  к  выступу,
который был залит солнцем. Там он лег, чтобы обсохнуть. Потом  прислонился
спиной к дереву возле источника и здесь оставил свою  метку.  Около  этого
источника можно было, правда, найти много признаков  пребывания  и  других
животных, лечивших здесь свои недуги, но Уэб с этим не считался.
   Теперь около этого источника была  надпись,  которая  благодаря  своему
запаху, грязи и шерсти ясно говорила всем живым существам:
   "Моя ванна. Не подходить! Уэб".
   Уэб лежал на выступе и грел спину до тех  пор,  пока  она  не  высохла.
Потом он лег на спину и стал греть живот, тяжело переворачиваясь с боку на
бок, пока весь не обсох. Он  окончательно  убедился,  что  чувствует  себя
после ванны очень хорошо. Конечно, он не  мог  сказать  себе:  "Я  страдаю
неприятной болезнью - ревматизмом, и мне хорошо помогают серные ванны", но
он ясно понимал: "Мне было ужасно больно и стало лучше, когда я  вывалялся
в этой вонючей яме".
   И с тех пор каждый раз, когда у него начинались  боли,  он  приходил  к
источнику и каждый раз возвращался поправившимся.


   <b>11</b>

   Годы все шли и шли. Уэб уже больше не рос, но делался все светлее,  все
злее и все опаснее. Владения его стали  действительно  громадными.  Каждую
весну он проходил по  всем  своим  землям  и  поправлял  надписи,  стертые
зимними вьюгами. Собственно  говоря,  ходить  весной  по  своим  владениям
вынуждал Уэба недостаток пищи. К тому же весной бывало всюду  много  ям  с
глиной. Уэб испытывал сильный зуд во всей коже, потому что его зимняя шуба
линяла, и ему было приятно прикосновение  холодной  влажной  глины,  после
которого  почесыванье  о   дерево   вызывало   такое   болезненно   острое
удовольствие, которое ни с чем нельзя было сравнить. Эти чесанья о деревья
также способствовали тому, что метки Уэба возобновлялись каждую весну.
   Но вот в  низовьях  реки  Малой  Пайни  основалась  ферма  Палетт-Рэнч.
Обитатели ее вскоре познакомились  со  "старым  страшилищем".  Клеймовщики
скота увидели его и сразу решили,  что  в  этой  местности  искать  других
медведей нечего, а этому медведю лучше не попадаться на  пути  и  оставить
его в покое. Часто встречать Уэба им не приходилось, но следы и метки  его
были везде. Хозяин фермы, страстный охотник, очень заинтересовался  Уэбом.
Кое-что из истории старого медведя он узнал от Пикетта, но и сам догадался
об очень многом из жизни Уэба. Он узнал,  что  в  медвежьих  капканах  Уэб
понимает больше, чем звероловы: он или обходит  капканы,  или  вытаскивает
приманку, не трогая капкана. Иногда ему  даже  удается  захлопнуть  капкан
каким-нибудь колом.
   И еще узнал хозяин фермы, что каждый год Уэб уходит  из  этих  мест  во
время сильной летней жары и во время зимней спячки.


   <b>12</b>

   Много лет назад правительство решило превратить область,  расположенную
у верховьев Йеллоустона, в заповедник. Здесь, в этой великой стране чудес,
никто не должен был испытывать  страха,  потому  что  никому  нельзя  было
причинять вред. И зверь и птица здесь не знали насилия;  девственные  леса
не знали топора, заводы и копи не мутили потоков. Здесь все сохранилось  в
таком виде, каким было до появления белого человека.
   Об этом заповедном  парке  скоро  узнали  дикие  животные.  Они  быстро
усвоили себе границы этого не огражденного ничем парка и прекрасно  зажили
здесь, причем и характер их совершенно изменился: здесь, в парке, они  без
всякого страха встречаются с человеком, не боятся его и сами  на  человека
никогда не нападают. Даже друг к другу в этой стране безопасности животные
относятся более терпимо.
   Помимо спокойствия, дикие  животные  находили  в  Йеллоустонском  парке
множество пищи, и потому они собирались  здесь  в  таком  количестве,  как
нигде.
   Там, в самом центре Йеллоустонского парка, построили  гостиницу.  Около
этой гостиницы жило особенно много медведей. В четверти мили от нее в лесу
находилась ровная поляна, куда служители каждый  день  сносили  отбросы  и
остатки пищи для медвежьей трапезы. И с каждым годом все  больше  медведей
принимало участие в этой трапезе. Очень часто там можно было увидеть сразу
чуть ли не дюжину медведей различных  пород:  черных,  бурых,  коричневых,
серых, серебристых, больших и  маленьких.  Здесь  были  и  целые  семьи  и
бродячие одиночки. Все они прекрасно понимали, что  в  этом  парке  нельзя
производить насилия, и самые свирепые из них вели себя здесь  очень  тихо.
Десятки медведей бродили вокруг этой гостиницы, но никогда ни один медведь
не напал на человека.
   Из года в год медведи приходили сюда и уходили, и живущие  в  гостинице
часто видели их.
   Служащие гостиницы уже хорошо знали многих медведей. Медведи появлялись
во время летнего сезона, когда гостиница бывала открыта, и уходили,  когда
гостиница закрывалась. Никто не знал, откуда они приходили и куда уходили.
   Однажды в Йеллоустонский парк попал и владелец  фермы  Палетт-Рэнч.  Он
остановился  в  гостинице  и  отправился  на  поляну  посмотреть  медвежью
трапезу. Там кормилось несколько черных  медведей.  К  вечеру  они  быстро
удалились, так  как  к  ним  приближался  громадный  серебристый  медведь.
Указывая на него, проводник сказал владельцу Палетт-Рэнча:
   - Это самый большой медведь во всем парке. Хорошо, что он смирный, а то
могло бы произойти бог знает что.
   - Этот медведь смирный? - удивился владелец фермы.
   Он  внимательно  смотрел  на  медведя,  который  шел   своей   обычной,
переваливающейся походкой и возвышался, как копна сена среди поляны.
   - Да ведь это наш Уэб с Мититсе! Самый опасный медведь в нашем крае!
   - Вряд ли это тот, - сказал проводник. - Он бывает здесь у  нас  каждый
год в течение июля  и  августа,  и  я  уверен,  что  он  живет  где-нибудь
поблизости.
   - В течение июля и августа? Ну, так и есть, это  Уэб!  Как  раз  в  это
время он исчезает из наших мест, - говорил хозяин фермы. - Вот посмотрите,
он немного хромает на заднюю лапу, а на одной передней у него  не  хватает
когтя... Так вот где он проводит лето! Однако я никогда бы не поверил, что
старый буян умеет так себя вести вдали от дома.
   Уэб стал очень знаменит в Йеллоустонском парке. Только два раза он  вел
себя непозволительно. Это было в первый сезон его пребывания здесь,  когда
он еще не знал хорошо жизни парка.
   Как-то раз он подошел к гостинице и вошел прямо  в  парадную  дверь.  В
передней он вытянулся во весь свой восьмифутовый рост и пошел к конторе.
   Все постояльцы в ужасе разбежались. Уэб вошел в контору.  Сидевший  там
конторщик перескочил через стол и закрылся в телеграфной комнате.
   Отсюда он телеграфировал заведующему парком, что старый медведь вошел в
дом, засел в  конторе  и,  как  видно,  собирается  управлять  гостиницей.
Конторщик спрашивал также, можно ли стрелять в медведя.  И  телеграфно  же
получил ответ, что стрелять в парке не разрешается,  а  можно  действовать
пожарной  кишкой.  Конторщик  так  и  поступил.  Медведь,  совершенно   не
ожидавший такого оборота дела, пустился бежать из  конторы  гостиницы.  Он
тяжело топал лапами, стучал по полу когтями. Заблудившись,  он  побежал  к
черному ходу и, проходя через кухню, успел стащить висевшую  там  четверть
туши быка.
   Плохо он себя вел и еще один раз - одна медведица рассердила его, и  он
нарушил общественную тишину. Медведица эта принадлежала  к  породе  черных
медведей и славилась своими проделками.  У  нее  был  жалкий,  болезненный
медвежонок. Она гордилась своим сыном и готова  была  из-за  него  терпеть
всякие неприятности. Медвежонок, избалованный матерью, вел себя  так,  как
ведут все балованные дети. Медведица была очень большая  и  свирепая,  над
всеми другими черными медведями она брала верх. Как-то  раз  она  вздумала
прогнать и нашего старого серого медведя. Но Уэб дал ей такой шлепок,  что
она отлетела прочь, как мячик. Уэб погнался за нею и, наверно, убил бы ее.
Медведица спаслась от него только тем, что влезла на дерево. Ее несчастный
медвежонок уже сидел на верхушке этого же дерева и визжал от страха.
   Этим и окончилось дело с медведицей. В будущем  она  уже  старалась  не
затевать никаких  ссор  с  Уэбом.  И  за  Уэбом  мало-помалу  установилась
репутация очень мирного медведя. Многие обитатели гостиницы  даже  думали,
что он пришел из каких-нибудь отдаленных мест, где еще нет  ни  ружей,  ни
капканов, и потому он такой благонравный.


   <b>13</b>

   Всем известно, что серые медведи из Биттеррута - самые злые медведи  на
свете.
   Хребет Биттеррут расположен в самой недоступной  части  гор.  Местность
там всюду пересечена глубокими оврагами и поросла густым кустарником.
   Верхом проехать там невозможно, стрелять очень трудно.
   Там очень удобные места для медведей. Изобилие медведей и привело  сюда
множество охотников.
   Биттеррутских медведей называют "лохматыми". "Лохматые" - очень  хитрые
и смелые звери. Старый "лохматый" понимает в растениях и кореньях  больше,
чем целый ботанический институт, а в капканах он смыслит больше, чем сотня
охотников. "Лохматый" с точностью знает, где и когда именно водится та или
иная порода червей или личинок. За целую милю чутьем он узнает, с чем идет
на него охотник: с ядом, с собаками, с капканом, с ружьем или со всем этим
вместе. У  "лохматых"  существует  еще  одно  правило,  которое  постоянно
приводит в недоумение охотников: всякое свое решение они выполняют  быстро
и доводят до конца.
   При встрече  с  человеком  "лохматый"  мгновенно  решает,  напасть  или
бежать, и если уже бросится на человека, то бьется с ним до конца.
   Медведи из Бэдленда так не поступали. Они  становились  обыкновенно  на
дыбы и громовым голосом рычали. Охотник в это время успевал пустить  пулю.
К рычанью люди  привыкли,  но  к  пулям  с  мягким  наконечником  медведи,
конечно, не  могли  привыкнуть.  Поэтому  почти  все  медведи  в  Бэдленде
перебиты.
   "Лохматые"  -  дело  другое.  Никогда  не  предугадаешь,  как  поступит
"лохматый".
   Вообще  биттеррутские  медведи,  как  видно,  очень  хорошо   научились
избегать врагов и, несмотря на множество белых  людей  в  этой  местности,
продолжают жить и размножаться.
   Но всякая местность,  конечно,  может  прокормить  только  определенное
количество медведей, остальные же  должны  уходить  на  новые  места.  Вот
так-то именно и случилось с одним молодым проворным "лохматым". Он не  мог
оставаться там, где родился, и пошел по свету искать себе пристанища.
   Он был не очень большого  роста,  но  достаточно  хитер,  чтобы  хорошо
устроиться где угодно. Он дошел  до  гор  Лосиной  реки,  которые  ему  не
понравились; попал в колючие проволочные изгороди Змеиной равнины  и  ушел
оттуда; случай помешал ему пойти к Йеллоустонскому парку, где  он  мог  бы
жить; ходил он и к горам Змеиной реки, но там больше охотников, чем  ягод;
перебрался он и в Тетонские горы, но там его  неприятно  поразила  кишащая
людьми колония Джексон-Холл.
   Это все пока не имеет отношения к истории нашего Уэба, но в конце  всех
этих путешествий "лохматый" перешел через хребет  Гросс-Вентр  и  вышел  к
верховьям реки Грейбулл, то есть вступил уже  во  владения  нашего  серого
медведя.
   С тех пор как  "лохматый"  покинул  колонию  Джексон-Холл,  он  уже  не
встречал больше человека. Владения Уэба показались ему раем - столько  там
было разной пищи. Он с удовольствием лакомился  всякими  вкусными  вещами,
как вдруг заметил дерево с надписью Уэба: "Нарушители границ, берегитесь!"
   "Лохматый" стал спиной к дереву и удивился: "Черт возьми, однако, какой
громадный медведь!"
   Метка носа Уэба приходилась на голову и шею выше самого высокого места,
до которого мог достать наш медведь. Сделав такое открытие, другой медведь
ушел бы из этих мест, но этот "лохматый" быстро понял, что здесь ему  было
бы очень хорошо жить, если  бы  только  не  громадный  серый  медведь.  Он
обнюхал хорошенько место, внимательно осмотрел,  нет  ли  где  медведя,  и
начал по-прежнему искать пищу.
   В двух шагах от дерева с надписью Уэба лежал старый  сосновый  пень.  В
Биттеррутских горах под такими  пнями  "лохматый"  часто  находил  мышиные
гнезда. Теперь он тоже перевернул пень, но там ничего не  оказалось.  Пень
покатился к дереву с меткой Уэба. В хитром мозгу "лохматого" быстро возник
новый замысел. Он покрутил головой, посмотрел своими свиными  глазками  на
пень, потом на дерево, встал  на  пень  спиной  к  дереву  и  сделал  свою
собственную надпись на дереве. И надпись эта приходилась на  целую  голову
выше надписи Уэба. "Лохматый" долго и крепко терся о дерево спиной.  Потом
он нашел грязную лужу, вымазал хорошенько в ней голову и плечи,  влез  еще
раз на пень и опять потерся спиной о дерево. Получилась громадная метка на
дереве, которая была к тому же  подкреплена  царапинами  когтей  по  коре.
Надпись "лохматого" была вызовом старому хозяину этих мест, вызовом на бой
- смертный бой за обладание этими благодатными местами.  Соскочив  с  пня,
"лохматый" откатил его в сторону.
   "Лохматый" пошел дальше вниз по ущелью,  всюду  зорко  смотря,  нет  ли
поблизости врага.
   Уэб скоро заметил в своих владениях следы  чужого  медведя,  и  к  нему
мгновенно вернулась вся его бешеная свирепость. Целыми неделями  ходил  он
по следу врага,  но  "лохматый"  был  очень  хитер,  и  ему  удавалось  не
попадаться на глаза Уэбу. "Лохматый" подходил к каждому  дереву  с  меткой
Уэба и хитрил, стараясь поставить собственную метку выше.
   Пользовался он для этого пнями, камнями, кочками, где чем удобно  было.
Если же попадалось дерево, где сплутовать уже совсем нельзя  было,  он  не
подходил к нему.
   И вскоре Уэб увидел, что всюду на деревьях, высоко над его собственными
метками, поставлены метки каким-то чудовищным медведем. Уэб не был уверен,
способен ли он справиться с таким гигантом. Однако Уэб, как и  всегда,  не
трусил и готов был на бой с кем угодно. И каждый день он  ходил  по  своим
владениям и выслеживал врага. Каждый день находил он его следы, и все чаще
и чаще попадались ему  деревья  с  метками,  стоявшими  гораздо  выше  его
собственных.
   За последние годы зрение старого медведя сильно испортилось, отдаленные
предметы сливались у  него  в  глазах,  и  хотя  часто  Уэб  слышал  запах
"лохматого", но видеть его ему не удавалось. Вообще Уэб уже был далеко  не
молод, когти и зубы его стерлись, притупились, и  эта  постоянно  грозящая
ему опасность очень беспокоила его. Старые раны болели теперь все  чаще  и
чаще, и хотя, если бы его вызвали, у него хватило бы  отваги  сразиться  с
кем угодно  и  даже  с  каким  угодно  количеством  врагов,  все-таки  это
постоянное напряженное ожидание и боязнь, что враг застанет его  врасплох,
сильно влияли на самочувствие Уэба и даже на его здоровье.


   <b>14</b>

   "Лохматый" тоже был всегда настороже. Он запутывал следы и всегда готов
был бежать, зная, что встреча с Уэбом грозит ему смертью.
   Часто   ему   приходилось,   спрятавшись   где-нибудь,   наблюдать   за
гигантом-медведем, боясь, чтобы ветер  как-нибудь  не  донес  Уэбу  о  его
присутствии. Его часто спасало только нахальство. Один раз  он  спасся  от
Уэба только тем, что вскарабкался по узкой  дорожке  на  скалу,  куда  Уэб
никак бы не мог протиснуть свое огромное тело. И с упорной  настойчивостью
он все метил да метил деревья, проникая все дальше и дальше в земли Уэба.
   Как-то раз "лохматый" почуял серный источник и  пошел  к  нему.  Он  не
понимал, что это такое, и принял серную ванну,  которая  не  произвела  на
него никакого впечатления. Однако "лохматый"  обратил  внимание  на  следы
около источника, оставленные Уэбом.
   Увидя эти следы, "лохматый" прежде всего постарался наскрести  побольше
грязи в источник. На дереве, где чесался Уэб, он,  взобравшись  на  выступ
утеса, сделал свою собственную метку ровно на пять футов выше метки  Уэба.
Затем он слез с выступа и стал бегать взад и вперед, загрязняя ванну. В то
же  время  "лохматый"  зорко  посматривал  по  сторонам.  Вдруг  из   леса
послышался шум, и "лохматый" затих на месте.  Шум  слышался  все  ближе  и
ближе, и вскоре "лохматый" ясно почувствовал ненавистный ему запах - запах
Уэба. Тогда  "лохматый"  в  ужасе  побежал  в  противоположную  сторону  и
спрятался между деревьями.
   Уэбу в последнее время нездоровилось. У него возобновились прежние боли
в лапе, да к ним прибавились еще и  боли  в  правом  плече,  где  все  еще
оставались две пули. Уэб медленно шел, хромая и  подергиваясь.  Вдруг  нос
Уэба почуял врага.  В  то  же  время  он  увидел  следы  на  грязи.  Следы
принадлежали, как  говорили  глаза,  небольшому  медведю,  но  нос  упорно
твердил, что это следы медведя-исполина. К тому же  он  увидел  дерево  со
своими  метками,  и  выше  этих  меток  были  метки  чужого  медведя.  Уэб
чувствовал, что этот чужой медведь совсем близко и может появиться  каждую
минуту.
   Уэб давно уже был нездоров и ослабел от  боли.  Он  чувствовал,  что  в
таком состоянии сражаться с врагом было бы настоящим безумием. Поэтому он,
не воспользовавшись даже своей  ванной,  повернул  обратно  и  поплелся  в
противоположную от источника сторону. В первый раз в жизни  Уэб  уклонился
от битвы с врагом.
   Это сыграло громадную роль в жизни Уэба. Как жаль, что он не  пошел  по
следам своего врага! Ведь, пройдя всего лишь пятьдесят шагов, он нашел  бы
своего врага полумертвым от ужаса,  скорчившимся,  дрожавшим  всем  телом.
"Лохматый" сидел около пня на лужайке, со всех сторон окруженной  скалами.
Эта лужайка была естественной западней, и здесь Уэб, без сомнения, мог  бы
прикончить своего врага.  Хорошо  было  бы  для  Уэба,  если  бы  он  хоть
выкупался в своей серной ванне. Его сила и храбрость вернулись бы к  нему,
и если не сейчас, то в другой  раз  он  все  же  встретил  бы  "лохматого"
должным образом. Но Уэб повернул назад. Впервые в жизни он  не  знал,  как
ему нужно поступить.
   Уэб брел потихоньку, сильно прихрамывая, вдоль нижних отрогов Шошонских
гор. Вскоре он почувствовал ужасный запах. Этот запах он слышал уже  много
лет, но никогда не знал, что это за запах.
   Теперь этот запах стоял прямо на его пути. Уэб на этот  раз  проследил,
что запах исходит из небольшой голой  лощинки,  дно  которой  сплошь  было
покрыто  какими-то  скелетами  и  темными  телами.  Уэб  теперь  уже  ясно
чувствовал запахи разных зверей. Но это были запахи  не  живых  зверей,  а
мертвых.  Из  расселины  в  скалах,  в  верхнем  конце  лощинки,   выходил
смертоносный газ. Этот газ, невидимый, но тяжелый, наполнял всю лощину и с
ее нижнего конца выходил наружу. Это был  отвратительный  смрад:  от  него
кружилась голова и хотелось спать. Уэб поспешил уйти и был очень  доволен,
когда снова стал дышать свежим запахом соснового леса.
   Уступив серный источник врагу, Уэб навлек на себя  несчастье.  Позволив
пришельцу завладеть серным источником,  Уэб  уже  больше  туда  не  ходил.
Ревматизм его без лечения все развивался, и с каждым днем  Уэб  становился
все менее годным не только к борьбе с врагом, но даже к бегству.
   Иногда все же, напав на след врага, Уэб чувствовал  прежнюю  отвагу  и,
испустив свое громоподобное рычанье, ощущая сильную  боль  и  прихрамывая,
пускался по следу, чтобы разом покончить с  ненавистным  медведем.  Однако
ему никогда не удавалось догнать таинственного великана.
   Бывало так, что Уэб угадывал присутствие врага в  такую  минуту,  когда
находился в каком-нибудь неудобном для битвы месте.  Тогда  он  откладывал
битву до другого случая. Но когда условия для битвы были благоприятны, ему
никак не удавалось подойти к "лохматому". И "лохматый" всегда выгадывал.
   Случались дни, когда Уэб чувствовал себя настолько плохо, что не мог  и
думать о битве, а когда ему было легче, враг прятался от него.
   Вскоре Уэб заметил, что следы врага чаще всего  встречаются  в  местах,
наиболее богатых кормом. И Уэб в те дни, когда чувствовал себя неспособным
к борьбе с врагом, стал избегать таких мест. Но так как  он  теперь  почти
всегда чувствовал себя скверно, то  получалось,  что  он  отдал  пришельцу
лучшую часть своих владений.
   Проходили недели. Уэб чувствовал, что ему нужно принять  серную  ванну,
но не шел, и ему становилось все хуже и хуже.  Теперь  у  него  постоянно,
кроме задней лапы, болело и правое плечо.
   От долгого, напряженного ожидания битвы Уэб стал беспокоен.  Постоянная
тревога лишила его отваги, и теперь он думал уже только о том, как бы  ему
не встретиться с врагом до тех пор, пока ему не станет лучше.
   Итак,  первая  маленькая  уступка   Уэба   привела   к   окончательному
отступлению. Уэб уходил все  дальше  и  дальше  вниз  по  реке,  чтобы  не
встречаться с "лохматым". Каждый день он находил все меньше и меньше пищи.
От недостатка питания Уэб стал слабеть.
   Мало-помалу из всех владений Уэба ему остались только низовья реки. Это
были как раз те места, где он жил когда-то со своей матерью и братьями.  И
жизнь его теперь очень напоминала жизнь  маленького,  беспомощного  серого
медвежонка, оставшегося без семьи. Может быть, теперь он  тоже  чувствовал
бы себя иначе, если бы у него была семья.
   Однажды утром Уэб, прихрамывая, тихо шел по обнаженной осиновой рощице.
Он искал каких-нибудь корешков или червивых ягод черники, которых  не  ели
даже белки и тетерева.
   Вдруг он услышал, как вблизи с треском скатился камень, и вскоре до его
носа донесся противный запах врага. Уэб быстро перешел через холодную, как
лед, реку Пайни. В былое время он перескакивал через нее! От этой холодной
ванны он почувствовал ужасные боли. Но, несмотря на  это,  он  уходил  все
дальше и дальше. Куда же идти? У него была в запасе одна дорога - к  ферме
Палетт-Рэнч. Однако в Палетт-Рэнче еще задолго до  его  прихода  поднялась
такая суета, что он решил повернуть обратно.
   Куда же идти? Приходилось,  по-видимому,  оставить  все  свои  владения
ненавистному пришельцу.
   Уэб чувствовал, что он теперь окончательно поражен, низложен  и  изгнан
из своих земель чужим медведем, слишком сильным, чтобы с  ним  можно  было
сразиться. И Уэб повернул вверх, на запад,  окончательно  уходя  из  своих
владений. Его могучие ноги не имели прежней  быстроты  и  силы,  и  потому
теперь он тратил в три раза  больше  времени  на  каждый  хорошо  знакомый
переход. При этом ему  постоянно  приходилось  оглядываться  назад,  чтобы
узнать, не преследует ли его враг.
   Далеко впереди виднелись Шошонские горы. В этих  мрачных,  неприступных
горах не было врагов, а за этими горами был Йеллоустонский  парк.  Вперед,
вперед!
   Уэб уже начал,  пошатываясь,  взбираться  наверх,  как  вдруг  его  нос
почувствовал запах смерти. Запах этот исходил из  оврага  Смерти,  из  той
лощинки, которая вся была наполнена смертоносным  газом  и  где  все  было
мертво. Обычно Уэб уходил подальше от этого тяжелого запаха, но в этот раз
его что-то влекло к нему. Овраг Смерти находился как раз на пути Уэба.
   Он поднял вверх свою серую морду  с  длинной  белой,  развевающейся  по
ветру бородой. Этот тяжелый запах, прежде неприятный ему, вдруг  показался
каким-то странно манящим и сладостным. Уэб стоял и глядел  вокруг.  Далеко
во все стороны, насколько хватал  глаз,  простиралась  громадная  область,
когда-то всецело принадлежавшая ему, где властвовал он много-много  лет  и
где никто не осмеливался встречаться с ним один на один.
   Расстилавшийся перед Уэбом вид был очень красив, но Уэб думал сейчас не
о красоте его. Он думал о том, как хорошо было жить в этой стране, думал о
том, что когда-то эта страна была его владением, а теперь он  ее  потерял,
думал о том, что пропала его сила и он должен искать себе места,  где  мог
бы спокойно пожить.
   Там, за Шошонскими горами, есть такое место, где можно жить ему, теперь
слабому и беспомощному, спокойно-спокойно, - это парк. Но может ли он туда
дойти? Ведь парк так далеко... Зачем же  идти  туда?  Вот  здесь,  в  этой
маленькой лощине тоже можно найти покой и сон.
   Уэб на мгновение остановился у входа.
   Пока он стоял,  смертоносные  пары,  подхваченные  ветром,  уже  начали
потихоньку свою работу. И мало-помалу засыпали пятеро его верных  стражей:
обоняние, зрение, слух, осязание  и  вкус.  Вот  и  его  нос,  его  верный
руководитель с самого рождения, совсем перестал ему  служить.  Прошло  еще
несколько мгновений. Уэб  продолжал  колебаться.  Но  вот  былое  мужество
всколыхнуло косматую  грудь  старика-медведя,  и  он  бросился  в  лощину.
Удушливые пары  нахлынули  на  него,  наполнили  все  его  огромное  тело.
Спокойно опустился изгнанник Уэб на голую каменистую  землю,  опустился  и
тихо заснул. И, засыпая, он чувствовал себя  так  хорошо,  так  бесконечно
хорошо, как давно себя не чувствовал...




        ВИННИПЕГСКИЙ ВОЛК


   <b>1</b>

   Первая моя встреча с Виннипегским волком  произошла  во  время  большой
метели 1882 года. В  середине  марта  я  выехал  из  Сен-Поля,  надеясь  в
двадцать четыре часа пересечь прерии и добраться  до  Виннипега.  Но  царь
ветров решил иначе и послал на землю свирепую вьюгу. Час  за  часом  валил
снег, упорно, яростно. Никогда в жизни я не видывал такой метели. Весь мир
погрузился в снег -  снег,  снег,  снег,  вертящийся,  кусающий,  жалящий,
порхающий снег. И пыхтящий чудовищный паровоз вынужден был остановиться по
приказу этих воздушных перистых кристаллов непорочной чистоты.
   За преградившие нам путь заносы взялось много сильных рук с лопатами, и
час спустя наш паровоз сдвинулся с места, для того лишь, чтобы застрять  в
следующем сугробе. Нелегкая была это работа: день за днем, ночь  за  ночью
мы попеременно то зарывались в сугробы, то вылезали из  них,  а  снег  все
продолжал виться и кружить в воздухе.
   "Двадцать два часа до Эмерсона", - сказал железнодорожный служащий,  но
прошло две недели, прежде чем мы достигли Эмерсона с его тополевыми рощами
- лучшей защитой от заносов. Отсюда поезд пошел быстрым  ходом.  Тополевые
рощи становились гуще, переходили в  большие  леса,  тянувшиеся  на  целые
мили, с редкими просветами там и сям.
   Приближаясь к восточной окраине Виннипега, мы  медленно  проехали  мимо
небольшой просеки, в пятьдесят  шагов  ширины,  и  посреди  нее  я  увидел
картину, потрясшую меня до глубины души.
   На полянке стояла большая стая собак, больших и малых, рыжих,  белых  и
черных. Собаки волновались  и  робели.  Одна  маленькая  желтая  собачонка
лежала на снегу. В стороне рвался и лаял  огромный  черный  пес,  держась,
однако, все время под прикрытием толпы. А посередине стоял большой угрюмый
волк.
   Волк? Он показался мне львом. Он стоял один-одинешенек  -  решительный,
спокойный, с ощетинившимся загривком и прочно расставленными  ногами  -  и
поглядывал то туда, то сюда, готовый к атаке по всем  направлениям.  Изгиб
его губ напоминал презрительную усмешку, хотя  это  был,  вероятно,  всего
лишь обычный боевой оскал.  Под  предводительством  волкоподобной  собаки,
которой следовало бы стыдиться такого предательства,  свора  бросилась  на
него, должно быть, в двадцатый раз. Но рослый серый зверь  метнулся  туда,
сюда, хлопнув ужасными челюстями: щелк, щелк, щелк. Волк не визжал, не выл
и не лаял. Между тем в рядах его  врагов  раздался  не  один  предсмертный
вопль, прежде чем они снова отпрянули от  него,  оставив  его  по-прежнему
неподвижным, неукротимым, невредимым и презрительным.
   Как бы я хотел теперь, чтобы поезд снова застрял в  снегу!  Сердце  мое
рвалось к  серому  волку.  Мне  хотелось  бежать  к  нему  на  помощь.  Но
белоснежная поляна промелькнула мимо, тополевые стволы заслонили ее, и  мы
понеслись дальше.
   Вот все, что я видел,  и,  по-видимому,  это  было  очень  немного.  Но
несколько дней спустя я узнал, что удостоился редкостного зрелища,  увидев
при свете дня чудеснейшее  существо  -  не  более  не  менее,  как  самого
Виннипегского волка.
   Странная была у него слава: это был волк, предпочитавший  город  лесам,
равнодушно  проходивший  мимо  овец,  чтобы  убивать  собак,  и  неизменно
охотившийся в одиночку.
   Рассказывая историю Колдуна,  как  звали  его  некоторые,  я  говорю  о
событиях его жизни, словно о чем-то  известном  местным  жителям.  Тем  не
менее не подлежит сомнению, что многие из горожан и не  слыхивали  о  них.
Так, например, богатый лавочник на главной улице имел  о  нем  лишь  самое
смутное представление до того дня, когда произошла последняя сцена у бойни
и большой труп волка  был  доставлен  чучельнику  Гайду.  Здесь  из  волка
сделали чучело для Чикагской выставки.


   <b>2</b>

   Как-то раз скрипач Поль Дерош, красивый повеса, бездельник  и  охотник,
рыскал с ружьем по лесистым берегам Красной реки. Было  это  в  июне  1880
года. Увидев вылезшего из береговой ямы серого волка, он наудачу выстрелил
и убил его. Послав в разведку собаку, чтобы убедиться, что в  логовище  не
осталось взрослого волка, он вполз туда сам и, к великому своему удивлению
и радости, нашел там восемь волчат.  Девять  премий  по  десяти  долларов!
Сколько же это составит? Целое состояние, наверно. Он пустил в ход палку и
с помощью желтого пса  перебил  всех  малышей,  кроме  одного:  существует
поверье, что убийство последнего в выводке приносит несчастье. Итак,  Поль
отправился в город со скальпами волчицы и семи  волчат  и  с  одним  живым
волчонком впридачу.
   Содержатель трактира,  в  собственность  которого  вскоре  перешли  все
заработанные доллары, приобрел и волчонка. Звереныш вырос на цепи, что  не
помешало ему обзавестись такими челюстями и  грудью,  с  которыми  не  мог
поспорить ни один из городских псов.  Его  держали  во  дворе  для  забавы
посетителей, и эта забава заключалась преимущественно  в  травле  пленника
собаками. Несколько раз молодой волк был искусан до полусмерти, но  каждый
раз побеждал,  и  с  каждым  месяцем  уменьшалось  число  собак,  желавших
потягаться с ним. Жизнь  его  была  очень  тяжела.  Единственным  отрадным
проблеском была дружба, возникшая между  ним  и  маленьким  Джимом,  сыном
трактирщика.
   Джим был своенравный плутишка, себе на уме. Волк полюбился ему тем, что
однажды загрыз укусившую его собаку. С тех пор он начал кормить и  ласкать
его. И волк разрешал ему всякие вольности, которых не позволил  бы  никому
другому.
   Отец Джима не был образцовым родителем. Обыкновенно он баловал сына, но
подчас приходил в ярость и жестоко избивал  его  из-за  пустяков.  Ребенок
рано понял, что его бьют не за дело, а  потому,  что  он  подвернулся  под
сердитую руку. Стоило поэтому укрыться на время в надежном месте, и больше
не о чем было тужить. Однажды, спасаясь бегством от отца,  он  бросился  в
волчью  конуру.  Бесцеремонно  разбуженный  серый  приятель  повернулся  к
выходу, оскалил двойной ряд белоснежных  зубов  и  весьма  понятно  сказал
отцу: "Не смей его трогать".
   Трактирщик готов был  пристрелить  волка,  но  побоялся  убить  сына  и
предпочел оставить их в покое. А полчаса спустя он  уже  сам  смеялся  над
происшествием. Отныне маленький Джим бежал к логовищу волка  при  малейшей
опасности, и иногда только тогда и догадывались, что он провинился,  когда
видели, как он прячется за спину сурового узника.
   Трактирщик был скуп, поэтому конторщиком у него служил китаец. Это было
безобидное, робкое существо, с  которым  скрипач  Поль  позволял  себе  не
стесняться.  Однажды,  застав  китайца  одного  в  трактире,   Поль,   уже
подвыпивший,  захотел  угоститься  в  кредит.  Но   Тунг-Линг,   послушный
полученному приказанию хозяина, отказал  ему.  Поль  кинулся  к  прилавку,
желая отомстить за оскорбление. Китаец мог бы серьезно пострадать, если бы
не подвернулся Джим, ловко подставивший длинную палку под  ноги  скрипачу.
Скрипач растянулся на полу,  потом  он  поднялся  на  ноги,  клянясь,  что
мальчик поплатится за это жизнью. Но Джим воспользовался близостью двери и
мгновенно очутился в волчьей конуре.
   Увидев, что у ребенка есть покровитель, Поль схватил длинную  палку  и,
став, на почтительном расстоянии, принялся  избивать  волка.  Серый  зверь
рвался на цепи, отражая бесчисленные удары и хватая палку  зубами.  Однако
ему приходилось плохо. Вдруг Поль заметил, что Джим, язык которого  ни  на
миг не переставал работать, возится с ошейником волка и  что  волк  вскоре
очутится на свободе.
   Мысль, что он окажется во дворе один на один с  разъяренным  чудовищем,
заставила содрогнуться храброго Поля.
   Тут послышался умильный голос Джима:
   - Потерпи немного, волчок, еще чуточку подожди, и ты  получишь  его  на
обед. Держи его, славный волчок!
   Этого было достаточно: скрипач бежал, старательно закрывая за собой все
двери.
   Дружба между Джимом и его любимцем росла. Чем старше  становился  волк,
тем яростнее он ненавидел собак и пахнущих водкой людей. Зато его любовь к
Джиму и всем прочим детям росла с каждым днем.
   В это время, осенью 1881 года, фермеры сильно  жаловались  на  то,  что
волки очень размножились и истребляли стада. Отрава  и  капканы  оказались
бессильными, и понятно, что, когда в виннипегском клубе  появился  знатный
немецкий путешественник, сообщивший, что у него есть собаки,  способные  в
короткое время избавить страну от  волков,  его  речи  возбудили  всеобщее
любопытство. Ведь скотоводы - большие любители охоты, и  мысль  освободить
округ от волков с помощью своры волкодавов казалась им очень заманчивой.
   Немец вскоре привел двух великолепных датских догов;  один  был  белый,
другой - палевый с черными крапинками. Каждый из этих огромных псов  весил
около двухсот фунтов. Мускулы у них  были  как  у  тигров,  и  все  охотно
поверили словам немца, что  одной  этой  пары  достаточно,  чтобы  одолеть
самого крупного волка. Немец так описывал их обыкновение охотиться:
   - Нужно показать им след, и  будь  он  хоть  суточный,  они  тотчас  же
побегут искать волка. Их ничем не собьешь. Как бы волк ни  прятался  и  ни
кружил, они живо отыщут его. Чуть только он кинется  бежать,  палевый  пес
хватает его за бедро и подкидывает вот так, -  и  немец  подбросил  кверху
ломтик хлеба, - и не успеет он спуститься на землю, как белый вцепится ему
в голову, палевый - в хвост, и он будет разорван пополам.
   Все это казалось  весьма  правдоподобным.  Всякому  хотелось  проверить
собак на деле. Многие  из  местных  жителей  считали  возможным  встретить
волков на Асинибуане, и охотники не замедлили снарядить  туда  экспедицию.
Но, напрасно проискав волков в течение трех  дней,  они  готовы  уже  были
отказаться от охоты, когда кто-то вспомнил, что у трактирщика есть  цепной
волк, которого можно дешево купить и который, хотя ему только год,  вполне
пригоден для испытания собачьих способностей.
   Стоимость волка сразу повысилась, когда трактирщик узнал, для  чего  он
нужен охотникам. Кроме того, ему "совесть  не  позволяла"  продать  волка.
Однако "совесть" сразу перестала мешать ему, едва охотники сошлись с ним в
цене.
   Теперь нужно было удалить маленького Джима.  Его  отослали  к  бабушке.
Затем волка загнали в ящик, ящик заколотили гвоздями, поставили на  фургон
и отвезли в открытую прерию.
   Собак с трудом могли удержать - так они рвались на ловлю,  едва  почуяв
волка. Но несколько сильных мужчин держали их на привязи, пока  фургон  не
был отвезен на полмили дальше.
   Волка не без труда выгнали из ящика.  Сперва  он  казался  оробевшим  и
угрюмым. Он не пытался  кусаться,  а  только  искал,  где  бы  спрятаться.
Тревожимый криками и свистом и поняв наконец, что  находится  на  свободе,
волк пустился крадущейся рысцой к югу.
   В тот же миг собаки были спущены и с яростным лаем  ринулись  вслед  за
ним.
   Люди с радостными криками поспешили за собаками. С самого начала  стало
ясно, что волку несдобровать. Доги были несравненно проворнее  его.  Белый
мог бежать не хуже любой борзой. Немец громко восторгался, видя,  как  его
любимый пес несется по прерии, приближаясь к волку с каждой минутой.
   Многие предлагали  держать  пари,  что  победят  собаки,  но  это  было
настолько ясно, что пари никто не принимал - соглашались только ставить на
одну собаку против другой. Молодой волк бежал  теперь  во  всю  прыть,  но
скоро белый пес настиг его и подступил к нему вплотную.
   - Смотрите теперь, - крикнул немец, - как этот волк взлетит на воздух!
   Минуту спустя волк и собака сошлись на  мгновение,  но  оба  тотчас  же
отпрянули друг от друга. Ни один из них не взлетел на воздух, а белый  пес
упал на землю с ужасной раной на  плече,  выведенный  из  строя,  если  не
убитый. Десять секунд спустя налетел, разинув пасть, второй пес - палевый.
Схватка была так же мимолетна и почти так  же  непонятна,  как  и  первая.
Животные едва соприкоснулись. Серый зверь метнулся в сторону. Палевый  пес
отшатнулся, показав окровавленный бок.
   Понукаемый  людьми,  он  снова  бросился,  но  получил   вторую   рану,
окончательно научившую его уму-разуму.
   В это время подоспел  сторож  с  еще  четырьмя  большими  собаками.  Их
спустили на волка, и люди с дубинами и арканами уже спешили  вслед,  чтобы
прикончить его, когда через равнину примчался  верхом  на  пони  маленький
мальчик. Он соскочил на землю  и,  протолкавшись  сквозь  оцепившее  волка
кольцо, обхватил его шею руками. Он называл его "милым волчком",  "дорогим
волчишкой"; волк лизал ему лицо и махал хвостом. Затем мальчик  обратил  к
толпе мокрое от слез лицо и сказал... Ну, да лучше не печатать  того,  что
он сказал. Ему было всего девять лет, но он был очень груб, так как  вырос
в низкопробном трактире и  успешно  усвоил  все  постоянно  слышанное  там
сквернословие.
   Он ругал их всех и каждого, не исключая и родного отца.
   Взрослый человек, позволивший себе такие оскорбительные  и  неприличные
выражения, не миновал бы жестокой расправы. Но что делать с ребенком? И  в
конце концов охотники сделали самое лучшее: они громко  рассмеялись  -  не
над собой, конечно, смеяться над собой никто  не  любит,  -  нет,  все  до
одного они смеялись над немцем, знаменитые собаки которого спасовали перед
молоденьким волком.
   Тогда Джим засунул грязный, мокрый от слез кулачок в свой  мальчишеский
карман и, порывшись там среди стеклянных шариков и леденцов,  смешанных  с
табаком, спичками, пистолетными пистонами и другой контрабандой, выудил из
всего этого обрывок тонкого шнурка и привязал его на шею волку. Затем, все
еще всхлипывая, поскакал домой, уводя волка на шнурке и  бросив  немецкому
дворянину прощальную угрозу:
   - Я бы за два цента натравил его на вас, чтобы вы сдохли!


   <b>3</b>

   В начале зимы Джим заболел.
   Волк жалобно выл на дворе, не видя своего дружка, и наконец, по просьбе
больного, был допущен в его комнату. И здесь большой дикий пес - ведь волк
просто дикий пес - верно дежурил у постели приятеля.
   Болезнь  казалась  сперва  несерьезной,  и  все  были  поражены,  когда
наступил внезапный поворот к худшему, и  за  три  дня  до  рождества  Джим
скончался.
   Волк оплакивал его  искреннее  всех.  Большой  серый  зверь  откликался
жалобным воем на колокольный  звон,  бредя  в  сочельник  за  погребальным
шествием. Вскоре он возвратился на задворки трактира,  но  при  первой  же
попытке снова посадить его на цепь перескочил через забор и был таков.
   Той же зимой в бревенчатой хижине у  реки  поселился  старый  капканщик
Рено с хорошенькой девочкой Нинеттой.
   Он не имел представления о  Джиме  Гогане  и  немало  удивился,  увидев
волчьи следы на обоих берегах реки у самого городка.
   Старик с любопытством и сомнением прислушивался  к  рассказам  служащих
Гудзоновского общества о поселившемся по соседству волке,  который  иногда
проникает даже  в  самый  город  и  особенно  любит  лес,  находящийся  по
соседству с церковью св.Бонифация.
   В  сочельник,  едва  зазвонили  колокола,  по  лесу  пронесся  одинокий
печальный вой, убедивший Рено в правдивости рассказов. Он хорошо знал  все
волчьи песни: призыв о помощи,  любовную  песнь,  одинокий  вой  и  резкий
вызов. Это был одинокий вой.
   Старик спустился к реке и ответил  таким  же  воем.  От  дальнего  леса
отделилась неясная тень и переправилась по льду к тому месту, где сидел на
бревне человек, неподвижный, как бревно. Тень приблизилась к нему,  обошла
его кругом и потянула носом. Тогда глаза ее разгорелись, она зарычала, как
рассерженная собака, и скользнула обратно во мрак.
   Таким образом Рено, а вслед за ним и многие из горожан узнали,  что  по
городским улицам бродит огромный  серый  волк,  "втрое  больше  того,  что
когда-то сидел на цепи у питейного заведения Гогана". Он  был  грозой  для
собак, умерщвлял их при каждом удобном случае, и говорили даже,  хотя  это
осталось недоказанным,  что  он  сожрал  не  одну  собаку,  загулявшую  на
окраинах.
   Вот кто был Виннипегский волк, которого я увидел  в  занесенных  снегом
лесах. Я хотел ему помочь, воображая, что его дело очень плохо. Но то, что
я узнал позднее, изменило мое первое впечатление. Не знаю,  как  окончился
виденный мною бой, но знаю, что волка не раз видели с тех пор, а некоторые
собаки исчезли бесследно.
   Итак, ни один волк никогда еще  не  жил  такой  странной  жизнью.  Имея
возможность жить в лесах и степях, он предпочел вести полное превратностей
существование в городе - каждый день на волосок  от  смерти,  каждый  день
совершая отважные подвиги. Ненавидя людей и презирая собак, он каждый день
разгонял собачьи стаи и убивал попадавшихся ему в о