были только задержать волков, пока
не подоспеет охотник и не перестреляет их. Это нетрудно сделать на
открытых равнинах Техаса, но тут условия были иные. Старый Лобо хорошо
умел выбрать местность. Скалистые ущелья реки Куррумпо и ее притоков
пересекали равнину во всех направлениях. Старый волк тотчас же отправился
в ближайшее из этих ущелий и, перебравшись через него, ушел от охотника.
Его стая разбежалась в разные стороны, а вслед за волками разбежались и
собаки. Когда же собаки соединились вновь, то, разумеется, многих из них
недоставало. Когда Теннерей вечером стал сзывать своих собак, то вернулось
только шестеро, и из них две были сильно изранены. Однако охотник все-таки
не отказался от своего намерения и сделал еще две попытки овладеть
скальпом короля Куррумпо, но столь же безуспешно. Последняя попытка стоила
жизни его лучшей лошади, которая упала и разбилась насмерть. Тогда он
отказался от дальнейшей охоты, отчаявшись в успехе, и вернулся в Техас,
предоставив Лобо по-прежнему деспотически властвовать в области Куррумпо.
На следующий год явились еще два охотника, соблазненные заманчивой
наградой.
Каждый думал, что именно ему удастся справиться с этим знаменитым
волком.
Один из них надеялся достигнуть этого с помощью новоизобретенной
отравы, которую надо было применять особым способом. Другой, француз из
Канады, тоже хотел применить отраву, но, кроме того, намеревался
присоединить к ней заклинания, так как был твердо уверен, что Лобо не
простой волк, а оборотень, и потому его нельзя убить обыкновенным
способом.
Однако никакие искусно приготовленные яды, никакие чары и заклинания не
могли одолеть серого хищника. Он по-прежнему совершал свои ежедневные
обходы, ежедневно пировал. Не прошло и нескольких недель, как охотники,
отчаявшись, отказались от дальнейших попыток и отправились охотиться в
другие края.
Ферма Джо Калона была расположена на одном из маленьких притоков
Куррумпо, в живописном ущелье среди скал.
Всего в какой-нибудь тысяче ярдов от дома Лобо со своей подругой
Бланкой устроили логовище и вывели детенышей.
Они прожили там все лето, истребляя скот, принадлежавший Джо: коров,
овец и собак, - точно смеясь над всеми его ухищрениями, над его отравами и
западнями. Они жили в полной безопасности среди пещер и скалистых утесов,
а Джо ломал себе голову, стараясь придумать какой-нибудь новый способ
выкурить их оттуда или уничтожить с помощью динамита. Но они ускользали от
него целыми и невредимыми и продолжали свои набеги, как и раньше.
- Вот где Лобо прожил нынешнее лето, - сказал Джо, указывая мне на
каменистый утес. - А я ничего не мог поделать с ним. Я оказался просто в
дураках.
2
Рассказы ковбоев не возбуждали во мне особого доверия, пока осенью 1893
года я не познакомился сам с этим лукавым разбойником и не узнал его
лучше, чем другие.
За несколько лет до этого, еще при жизни Бинго, я занимался охотой на
волков. Но с тех пор род моих занятий изменился, и я оказался прикованным
к стулу и к письменному столу. Я очень нуждался в перемене образа жизни, и
когда один мой приятель, имевший ферму в Куррумпо, пригласил меня приехать
к нему в Новую Мексику и попробовать, не справлюсь ли я как-нибудь с
грабительской стаей волков, я тотчас же принял приглашение.
Сгорая от нетерпения, я поспешил в Куррумпо. В первые дни, чтобы
познакомиться с местностью, я объездил окрестности верхом. Мой проводник
по временам указывал мне на кости какой-нибудь коровы, еще покрытые
остатками шкуры, и замечал при этом: "Вот его работа!"
Мне стало ясно, что в такой дикой каменистой местности нечего и думать
преследовать Лобо с собаками и лошадьми. Единственными пригодными
средствами поэтому оставались капканы и отрава.
Не стану вдаваться в подробности и описывать всевозможные способы и
ухищрения, к которым я прибегал, чтобы овладеть этим "волком-оборотнем".
Не было такой смеси стрихнина, мышьяка и синильной кислоты, которую я не
испробовал бы как отраву для Лобо. Не было ни одного сорта мяса, которое я
не употреблял бы как приманку. Но каждый день, отправляясь утром узнать о
результатах, я убеждался, что все мои усилия оказывались бесплодными.
Старый король волков был слишком хитер, и я не мог перехитрить его.
Достаточно привести один пример, чтобы доказать его удивительное чутье.
По совету одного старого охотника, я растопил немного сыру вместе с
почечным жиром только что убитой телки; сыр я резал костяным ножом, чтобы
избежать металлического запаха. Когда смесь остыла, я разделил ее на куски
и, сделав отверстие в каждом куске, вложил туда большую дозу стрихнина и
цианистого калия, заключенного в капсулу, не пропускающую никакого запаха.
Затем я закупорил дыры сыром. Во время этой работы я не снимал перчаток,
вымоченных в теплой крови телки, и даже старался не дышать на приманку.
Когда все было готово, я положил приманку в мешок из сыромятной кожи, тоже
весь вымазанный кровью, и поехал верхом, волоча за собой печень и почки
быка, привязанные на веревке. Я сделал круг в десять миль, бросая через
каждые четверть мили по куску приманки, тщательно избегая при этом
прикасаться к ней руками.
Лобо появлялся в этой местности в начале каждой недели, а остальное
время проводил, по-видимому, где-нибудь около подножия Сьерра Гранде.
Дело было в понедельник, и в тот самый вечер, когда мы уже собирались
уезжать, я услыхал волчий вой. Один из ковбоев коротко заметил:
- А, вот и он! Теперь посмотрим, что будет.
На следующее утро я поспешил вернуться, желая поскорее узнать
результаты моей хитрости. Я быстро напал на следы хищников во главе с
Лобо, след которого всегда можно было легко отличить, так как он был
значительно крупнее следа обычного волка.
Волки скоро почуяли мясо, которое я волочил за собой. Я убедился, что
Лобо подошел к первой приманке, обнюхал ее и в конце концов взял приманку.
Тут я не мог скрыть своей радости.
- Наконец-то он попался! - воскликнул я. - Скоро я увижу его мертвым.
И я поскакал вперед, не сводя глаз с больших следов, оставленных его
лапами в пыли. Они довели меня до того места, где я бросил вторую
приманку, и я увидел, что она тоже исчезла.
Как я ликовал при этом!
Теперь он попался мне! И, вероятно, еще несколько других волков из его
стаи.
Но широкий след его лап не исчезал с дороги, и хотя я поднимался на
стременах и осматривал всю равнину, я нигде не мог разглядеть мертвого
волка.
Я поехал дальше по его следу и увидел, что третья приманка тоже
исчезла, а след вел дальше, к четвертой приманке. И тут я убедился, что
Лобо не проглотил ни одной из них, а только тащил их в своей пасти и
затем, сложив в кучу, загрязнил их своими нечистотами, чтобы выразить свое
полное презрение к моей хитрости. Сделав это, он свернул в другую сторону
и отправился по своим делам вместе со всей стаей, которую он оберегал так
бдительно...
Я привел только один из многих подобных же случаев, убедивших меня, что
с этим разбойником нельзя справиться посредством отравы. Я выписал капканы
и, ожидая их прибытия, занялся истреблением обыкновенных волков прерий и
прочих ее хищных обитателей.
Однажды мне пришлось наблюдать еще один случай, доказавший
поразительное лукавство Лобо. Подчиненные ему волки, нередко ради одного
только развлечения, распугивали и убивали овец, которых они, впрочем,
очень редко пожирали. Овцы обыкновенно пасутся стадами в несколько тысяч
голов под наблюдением пастухов. На ночь их загоняют в защищенное место,
где-нибудь по соседству, и с каждой стороны стада ночует пастух. Овцы
настолько бестолковы, что малейший пустяк заставляет их бросаться куда
попало, но все же у них существует твердо укоренившаяся привычка всегда
следовать за своим вожаком. Пастухи используют эту привычку овец и вводят
в овечье стадо с полдюжины козлов. Овцы признают превосходство ума этих
бородачей и, если ночью возникает тревога, собираются вокруг козлов.
Однажды ночью, в конце ноября, два пастуха были разбужены нападением
волков. Все стадо сбилось вокруг козлов, которые не отличались ни
тупостью, ни трусливостью и твердо сохраняли свое место, храбро готовясь к
отпору. Но - увы! - не простой волк руководил этим нападением. Старый
Лобо, этот "волк-оборотень", знал не хуже пастухов, что моральную силу
стада представляют именно козлы, и поэтому, быстро проскочив по спинам
тесно скучившихся овец, бросился на их вожаков и мгновенно покончил с
ними. Злополучные овцы тотчас же разбежались во все стороны.
В течение многих недель после этого ко мне почти ежедневно обращался
какой-нибудь встревоженный пастух:
- Не встречались ли вам где-нибудь заблудившиеся овцы с клеймом "Ото"?
И почти всегда мне приходилось отвечать:
- Да, я наткнулся на пять или шесть овечьих трупов у Бриллиантового
источника.
Или:
- Нет, я не видал, но Хуан Мейр два дня назад видел около двадцати
только что зарезанных волками овец на Кедровом холме.
Наконец прибыли волчьи капканы, и я проработал с двумя помощниками
целую неделю, чтобы установить их. Мы не жалели трудов и усилий, и я
пользовался всяким изобретением, которое, как мне казалось, могло
обеспечить нам успех. На следующий день после того, как были поставлены
капканы, я поехал осматривать их и скоро напал на след Лобо, который вел
от одного капкана к другому. По этим следам я прочел всю историю его
ночных похождений.
Он рыскал в темноте и, хотя капканы были тщательно запрятаны, сразу же
обнаружил первый из них. Остановив стаю, он начал старательно разгребать
землю вокруг, пока не нашел капкан, а также цепь и бревно. Оставив капкан
на виду, он отправился дальше, проделывая то же самое с другими капканами.
Вскоре я заметил, что он останавливался и сворачивал в сторону, как только
подмечал на дороге что-нибудь подозрительное.
Тут мне пришел в голову новый план: я поставил капканы в виде буквы
"Н", то есть расположил их в ряд с каждой стороны тропы, а один капкан
поместил посредине, чтобы он служил перекладиной для этой буквы. Но
недолго мне пришлось ждать, чтобы убедиться в новой неудаче.
Лобо отправился по тропе и находился уже между двумя параллельными
рядами капканов, когда заметил тот единственный капкан, который поставлен
был мною поперек дороги. Он остановился вовремя.
Как и почему он догадался, в чем дело, я не знаю. Во всяком случае,
Лобо не свернул ни вправо, ни влево, а медленно и осторожно попятился
назад, стараясь ставить каждую лапу на свой прежний след, пока не миновал
опасное место. Затем, обойдя капканы с другой стороны, он стал скрести
задними ногами камни и глыбы земли, пока не спустил все капканы.
То же самое он проделывал и во многих других случаях, и как ни
разнообразил я свои способы, он всегда уходил невредимым. Вероятно, он и
до сих пор продолжал бы свои опустошения, если бы не злополучная
привязанность, которая привела его к погибели и прибавила его имя к
длинному списку героев, которые в одиночку были непобедимы и погибли лишь
из-за неосторожности своего товарища, которому доверяли.
3
Я заметил по некоторым признакам, что не все ладно в волчьей стае.
Например, временами можно было ясно заметить следы небольшого волка,
бежавшего впереди старого вожака. Для меня это было непонятно. Но как-то
раз один из ковбоев сказал мне:
- Я видел их сегодня. Зверь, бегущий впереди и отбившийся от стаи, -
это Бланка.
Тут мне стало все ясно, и я добавил:
- Теперь я уверен, что Бланка - волчица, потому что если бы так
поступил волк, Лобо немедленно покончил бы с ним.
Это навело меня на новую мысль. Я зарезал телку и поставил около ее
трупа два хорошо заметных капкана. Затем, отрубив голову, которая
считается никуда не годной частью, недостойной внимания волков, я положил
ее немного поодаль, а вокруг нее расставил шесть мощных стальных капканов,
выветренных, чтобы не оставалось в них никакого запаха, и очень тщательно
запрятанных. Во время этой работы мои руки, обувь и все орудия были
вымазаны свежей кровью. Я обрызгал кровью также и землю кругом, точно эта
кровь вытекала из головы. Когда капканы были закопаны, я прикоснулся к
песку над капканами шкурой шакала, а его лапой наделал множество следов
вокруг. Голову я положил так, что между нею и кустарниками оставался лишь
узкий проход. В этом проходе я заложил свои лучшие капканы, прикрепив их к
самой голове.
Волки имеют привычку подходить к каждому трупу, который они почуяли,
хотя бы у них и не было намерения съесть его; поэтому я надеялся, что и
стая Куррумпо останется верна этой привычке и попадется в мою ловушку. Я
нисколько не сомневался, что Лобо откроет мою проделку с мясом и не
допустит стаю к нему приблизиться. Но я все же надеялся на голову, которая
имела такой вид, точно она была отброшена в сторону как вещь совершенно
бесполезная.
На следующее утро мы прежде всего отправились осматривать капканы.
И вот - о радость! - там были ясно видны следы волков, но место, где
лежала голова с капканами, было пусто. Поспешно осмотрев следы, мы
убедились, что Лобо действительно не пустил свою стаю приблизиться к мясу,
но один небольшой волк подошел, очевидно, обнюхать голову, брошенную в
стороне, и сразу попал в капкан.
Мы отправились по следу и, не проехав и мили, увидели, что этим
злополучным волком была Бланка. Однако она продолжала бежать и, хотя ее
бег страшно затрудняла тяжелая голова телки, она даже опередила моего
спутника, который шел пешком. Но мы все же настигли ее у скал, так как
рога телки зацепились за камни и крепко удерживали волчицу.
Никогда я еще не видал такой красивой волчицы, как Бланка. Ее ровная,
густая шерсть была почти совершенно белого цвета.
Она повернулась к нам, чтобы вступить с нами в бой, и завыла. Это был
протяжный, призывный вой. И вот издалека, над равниной, пронесся ответный
вой старого Лобо. Но это был ее последний зов, потому что мы уже тесно
обступили волчицу и все ее силы были направлены на борьбу с нами.
Затем последовала неизбежная трагедия, воспоминание о которой не раз
заставляло меня впоследствии содрогаться. Мы набросили лассо на шею
злополучной волчицы и погнали своих лошадей в противоположные стороны. У
нее хлынула кровь из пасти, глаза остановились, лапы вытянулись и наконец
бессильно повисли. Мы поехали назад, волоча за собой мертвую волчицу и
радуясь, что нам удалось наконец нанести первый смертельный удар стае
Лобо.
По временам мы слушали вой Лобо. Он, должно быть, разыскивал Бланку. Он
не хотел ее покинуть, но, понимая, что уже не в состоянии ее спасти, не
мог преодолеть свой страх перед огнестрельным оружием.
Весь этот день мы слышали его жалобный вой, и я сказал одному из
ковбоев:
- Теперь я уже не сомневаюсь, что Бланка действительно была его
подругой.
К вечеру Лобо как будто стал приближаться к нашему ущелью, так как его
голос звучал все ближе и ближе. В этом голосе слышалось горе. Он выл не
яростно, как прежде, а протяжно и жалобно. Он как будто звал свою подругу:
"Бланка, Бланка!" В конце концов он, должно быть, напал на ее след и,
когда достиг того места, где она была убита, издал душераздирающий,
жалобный вой. Раньше я никогда не думал, что мне так тяжело будет слушать
его. Суровые ковбои дивились этому горестному вою.
Лобо прекрасно понял, что произошло, так как видел землю, забрызганную
кровью Бланки. Он двинулся по следам лошадей и дошел до самой фермы. Быть
может, он надеялся найти там Бланку или хотел отомстить - я не знаю. Но
мщение ему удалось: он настиг за воротами нашу злополучную сторожевую
собаку и разорвал ее на мелкие части в пятидесяти шагах от фермы.
Очевидно, он приходил на этот раз один, потому что утром я нашел только
его след. Судя по этому следу, он скакал вокруг фермы, как обезумевший. Я
рассчитывал на это и потому наставил по всему пастбищу множество
добавочных капканов. Впоследствии я убедился, что Лобо попался-таки в один
из них, но он был так силен, что ему удалось вырваться из капкана и
отбросить его в сторону.
Я предполагал, что Лобо будет рыскать по соседству, пока не найдет труп
Бланки; поэтому я употребил все старания, чтобы захватить его, прежде чем
он успокоится. Тут я понял, какую сделал ошибку, умертвив Бланку, потому
что я мог бы пользоваться ею как живой приманкой и захватил бы его в
первую же ночь.
Я собрал все капканы, какие только были в моем распоряжении. У меня
было сто тридцать крепких стальных волчьих капканов, и я расставил их по
четыре на каждой тропе, ведущей к ущелью. Каждый капкан был отдельно
прикреплен к бревну, и каждое бревно отдельно засыпано землей. Зарывая их,
я аккуратно снимал дерн и клал на брезент так, что потом, когда дерн был
положен на место и все было закончено, глаз не мог заметить никаких
признаков работы человеческих рук.
Когда капканы были запрятаны, я проволок труп бедной Бланки между
капканами. Потом я отрезал одну из ее лап и сделал ею линию следов поверх
каждого капкана. Я принял все предосторожности, прибегнул ко всем
известным мне уловкам и наконец поздно вечером удалился. Ночью мне
показалось, что я услыхал голос Лобо, но я не был в этом уверен. На
следующий день я поехал верхом, но темнота наступила раньше, чем я успел
объехать северное ущелье, и я вернулся ни с чем. За ужином один из ковбоев
сказал:
- Сегодня утром скот в северном ущелье был очень взволнован. Уж не
попался ли кто-нибудь в капкан?
Только на следующий день под вечер я наконец добрался до указанного
места и, подъехав ближе, увидел, что какая-то большая серая тень поднялась
с земли, напрасно пытаясь убежать. Тут я увидел, что передо мною стоит
Лобо, гроза Куррумпо. Капканы крепко держали его. Бедный старый герой! Он
не переставал искать свою любимицу и, когда нашел след, проложенный ее
телом, безрассудно бросился по этому следу и попал в ловушку. Четыре
железных тиска держали четыре его лапы. Он лежал совершенно беспомощный, и
вокруг него было множество следов, указывавших, что скот собирался тут,
чтобы поглумиться над павшим деспотом, не решаясь, однако, приблизиться к
нему.
Два дня и две ночи он пролежал там и наконец выбился из сил, стараясь
освободиться. Тем не менее, когда я приблизился к нему, он поднялся,
ощетинился и в последний раз потряс стены ущелья, издав громкий, протяжный
вой, призывавший на помощь стаю. Но никто не откликнулся, не ответил ему,
и, покинутый в час бедствия, он рванулся, сделав отчаянное усилие, чтобы
броситься на меня. Все было напрасно! Каждый капкан весил более трехсот
фунтов. Стальные челюсти крепко держали лапы волка. Как скрежетали его
огромные клыки, когда он хватал ими твердые цепи! А когда я попробовал
прикоснуться к нему стволом ружья, он оставил на нем следы зубов,
сохранившиеся и до сих пор. Его глаза потемнели от ненависти и злобы, и
его челюсти щелкали, издавая странный, пустой звук, когда он старался
схватить зубами меня и мою дрожавшую от страха лошадь. Но он ослабел от
голода и потери крови и скоро упал в изнеможении на землю.
Раскаяние шевельнулось в моей душе, когда я собрался поступить с ним
так, как он поступал с другими.
- Великий старый хищник, герой бесчисленного множества беззаконных
набегов, - сказал я, обращаясь к нему, - через несколько минут ты
превратишься в груду падали. Но иначе я не могу поступить с тобой!
Я взмахнул лассо, которое просвистело над его головой.
Но не тут-то было! Он далеко еще не покорился, и не успела гибкая петля
упасть ему на шею, как он схватил ее зубами и сразу, одним яростным рывком
разорвал ее крепкие, толстые пряди и бросил их к своим ногам.
Конечно, у меня было ружье, но мне не хотелось портить его великолепную
шкуру. Поэтому я поскакал назад в лагерь и вернулся с ковбоем и новым
лассо. Мы бросили своей жертве кусок дерева, который он схватил зубами, и
прежде чем Лобо успел выпустить его, наши лассо просвистели в воздухе и
обвились вокруг его шеи. Но когда свирепые глаза Лобо начали тускнеть, я
крикнул своему помощнику:
- Погоди, не будем убивать его! Возьмем его живьем и отвезем в лагерь.
Он настолько обессилел, что нам нетрудно было просунуть ему в пасть
толстую палку позади клыков и затем обвязать челюсти толстой веревкой,
тоже прикрепленной к палке. Палка удерживала веревку, а веревка - палку,
и, таким образом, он был совершенно безопасен для нас. Как только он
почувствовал, что его челюсти крепко связаны, он уже больше не
сопротивлялся и не издал ни одного звука, а лишь спокойно смотрел на нас,
точно хотел сказать:
"Хорошо. Вы мною овладели наконец, так делайте со мною теперь что
хотите!.."
И с этой минуты он уже больше не обращал на нас никакого внимания.
Мы крепко связали ему ноги, но он не издал при этом ни одного стона, ни
разу не завыл и не повернул головы. Затем мы с большим трудом взвалили его
на мою лошадь. Он дышал ровно и спокойно, как во сне, и глаза его снова
стали ясными и блестящими. Но на нас они не смотрели. Взор его был
устремлен вдаль, в просторную степь, по которой теперь разбрелась его
знаменитая стая.
Медленно передвигаясь, мы благополучно достигли фермы. Там, надев на
него ошейник с крепкой цепью, мы привязали его на нашем пастбище и
освободили его ноги от веревок.
Тут я в первый раз как следует рассмотрел его и убедился, как мало
можно доверять рассказам о героях. Я увидел у него на боку большой,
широкий рубец, след клыков вожака волкодавов Теннерея - собаки Юноны. Это
была метка, которую Юнона оставила у него на теле за минуту перед тем, как
он бросил ее бездыханной на песок ущелья.
Я поставил возле него воду и мясо, но он и не взглянул на них. Он лежал
спокойно на груди, устремив свои пристальные желтые глаза мимо меня, ко
входу в ущелье, и дальше, в степь, где он царствовал. Он даже не
шевельнулся, когда я дотронулся до него. И когда солнце опустилось к
закату, он все еще продолжал пристально смотреть в степь.
Я ожидал, что ночью он станет призывать свою стаю, и даже приготовился
к этой встрече. Но он уже однажды призывал ее в минуту отчаяния, и тогда
никто не явился. Больше он не захотел звать.
Лев, лишившийся своей силы, орел, потерявший свободу, и голубь,
разлученный с подругой, умирают, как говорят, от разбитого сердца. И разве
можно было думать, что сердце этого свирепого хищника вынесет такое
тройное испытание? Он потерял и силу, и свободу, и подругу. Когда настало
утро, он все еще лежал спокойно, точно отдыхал. Но он уже был мертв... Я
снял цепь с его шеи. Один из ковбоев помог стащить труп под навес, где
лежали останки Бланки. Мы положили его рядом с ней, и ковбой проговорил:
- Ты хотел найти ее? Теперь никто вас не разлучит!..
ВУЛЛИ
Маленькая желтая дворняжка называлась Вулли. Впрочем, желтая дворняжка
не должна иметь непременно совершенно желтую шерсть. Дворняжки вовсе не
принадлежат к той собачьей породе, на которую природа потратила слишком
много желтой краски.
В каждой дворняжке соединены все породы собак, так что она представляет
союз всех собак, не принадлежа в то же время ни к одной из пород.
В то же время всякая дворняжка принадлежит к более древней и лучшей
породе, нежели все другие ее аристократические родичи, так как она
представляет попытку природы восстановить первородного шакала - предка
всего собачьего племени.
В самом деле, научное название шакала "Canis aureus" попросту означает:
"желтая собака". И немало характерных черт этого животного встречается у
собаки-дворняжки. Этот пес очень сметлив, деятелен, смел и несравненно
лучше приспособлен к жизненной борьбе, нежели любой из его хорошо
воспитанных сородичей.
Попробуйте покинуть на необитаемом острове борзую, бульдога и
дворняжку, - которую из этих трех собак вы можете застать живой и здоровой
спустя полгода? Вез сомнения, это будет презренная дворняжка. Она не так
быстронога, как борзая, но зато не несет в себе зародыша легочных и
накожных болезней. Она, конечно, не может сравниться по силе и
безрассудной отваге с бульдогом, но у нее имеется нечто в тысячу раз более
ценное - здравый смысл. Здоровье и ум - такие качества, которые имеют не
малое значение в жизненной борьбе, и если собак предоставить самим себе,
они вымрут все, за исключением дворняжек.
Иногда собаки бывают очень похожи на шакалов и рождаются с острыми,
торчащими ушами. Остерегайтесь таких собак! Такая собака бывает хитра и
смела и может кусаться, как волк. В ней заложена странная дикость, которая
под влиянием жестокого обращения или долгих лишений может превратиться в
самое свирепое предательство, несмотря на те прекрасные свойства, которые
присущи собачьей породе и являются основой привязанности человека к
собаке.
1
Далеко, в горах Чевиот, родился маленький Вулли. Из всех щенят оставили
только двоих: его брата, потому что он был похож на лучшего пса в
околотке, и Вулли, потому что он был маленьким желтым красавчиком.
Свое раннее детство Вулли провел в обществе опытной овчарки, обучившей
его своему ремеслу, и старого пастуха, несколько уступавшего по уму им
обоим. Когда Вулли минуло два года, он уже стал совсем взрослым псом и
хорошо изучил овец. Он знал каждую овцу в своем стаде, и старый пастух
Робен, его хозяин, в конце концов стал так доверять его сметливости и
благоразумию, что очень часто целыми ночами просиживал в трактире,
предоставляя Вулли стеречь на холмах глупых косматых овец. Вулли получил
разумное воспитание и был очень способным щенком с блестящими видами на
будущее.
Вулли не чувствовал ни малейшего презрения к пустоголовому старому
Робену. Этот старый пастух, со всеми своими недостатками и склонностью к
пьянству, редко бывал груб с Вулли. И Вулли питал к нему глубокую
привязанность, которой напрасно стал бы добиваться самый великий и самый
мудрый человек в стране.
Вулли не мог представить себе более великого человека, чем Робен, а
между тем как умственные, так и физические силы Робена принадлежали одному
не очень крупному скотопромышленнику, у которого Робен служил за пять
шиллингов в неделю.
Этот скотопромышленник был настоящим хозяином стада, которое стерег
Вулли. Однажды он приказал Робену вести свое стадо из трехсот семидесяти
четырех овец небольшими перегонами в Йоркширские луга.
Путешествие по Нортумберленду прошло без всяких приключений. Через реку
Тайн овец перевезли на пароме и благополучно высадили на берег дымного
Южного Шилдса. Огромные фабричные трубы пускали клубы сплошного черного
дыма, затемняющего дневной свет и низко висящего над улицами, словно
грозовая туча. Овцам показалось, что скоро будет сильная гроза. Это их
встревожило, они потеряли голову и разбежались, несмотря на все усилия
сторожей, по городу в трехстах семидесяти четырех различных направлениях.
Робен был возмущен этим до глубины своей ничтожной душонки. Он глупо
смотрел вслед овцам и затем отдал приказ:
- Вулли, верни их!
Сделав это умственное усилие, он уже больше ни о чем не заботился,
закурил свою трубку, сел и принялся вязать недоконченный носок.
Вулли тотчас же бросился исполнять приказ. Он бегал по тремстам
семидесяти четырем различным направлениям, настиг и привел обратно триста
семьдесят четыре беглянки к домику у парома, где ждал Робен, продолжавший
вязать свой носок. В конце концов Вулли, а не Робен подал знак, что все
овцы в сборе. Старый пастух начал их пересчитывать: 370, 371, 372, 373...
- Вулли, - обратился он к собаке с укоризной, - тут не все! Одной не
хватает. Ищи еще!
И Вулли, страшно сконфуженный, побежал искать недостающую овцу по всему
городу.
Вскоре после его ухода какой-то маленький мальчик указал Робену на его
ошибку. Все триста семьдесят четыре овцы были налицо. Старик растерялся.
Что же он будет делать теперь? Ему было приказано спешить в Йоркшир, а
между тем он знал, что собачья гордость Вулли не позволит ему вернуться к
своему хозяину без овцы, хотя бы ему пришлось для этого украсть где-нибудь
другую овцу.
Нечто подобное случалось и прежде и приводило к разным неприятным
осложнениям.
Робен был в большом затруднении. Как ему быть? Ведь он, чего доброго,
лишится пяти шиллингов в неделю! Правда, Вулли - превосходный пес и терять
его очень жалко, но приказание скотовода должно быть исполнено. А кроме
того, если Вулли уведет чужую овцу для пополнения своего стада, что же
будет тогда с Робеном, да еще в чужой стране?
Эти размышления привели к тому, что Робен решил покинуть Вулли и
продолжать путь с овцами. Благополучно ли он совершил свое путешествие,
неизвестно.
Между тем Вулли обегал все улицы, напрасно разыскивая пропавшую овцу.
Он искал весь день и к ночи, голодный и усталый, с виноватым видом
приплелся обратно к переправе и там увидел, что и хозяин и овцы исчезли.
Его горе было так велико, что просто жалко было на него смотреть. Он с
жалобным визгом бегал взад и вперед, потом переправился на пароме на
другую сторону и всюду рыскал и искал Робена. Убедившись в тщетности своих
поисков, он снова вернулся в Южный Шилдс и продолжал свои поиски даже
ночью. Весь следующий день он искал Робена и несколько раз переправлялся
на пароме взад и вперед. Он осматривал и обнюхивал каждого, кто приходил к
парому, и с удивительной сметливостью обходил все соседние кабаки,
рассчитывая найти Робена где-нибудь там. И на следующий день он делал то
же самое: систематически обнюхивал каждого, кто подходил к парому.
Этот паром совершал пятьдесят рейсов в день и в среднем перевозил по
сотне человек, но Вулли всегда находился у сходней и обнюхивал каждую пару
ног, ступающих на землю. В этот день он исследовал не менее пяти тысяч
пар, или десяти тысяч ног. Так продолжалось и на второй день, и на третий,
и всю неделю. Он постоянно оставался на своем посту, забывая даже о еде.
Но скоро голод и усталость дали себя почувствовать. Он исхудал и сделался
очень раздражителен, так что малейшая попытка помешать ему в его
ежедневном занятии - обнюхивании ног - приводила его в сильнейшее
негодование.
День за днем, неделя за неделей Вулли ждал и высматривал своего
хозяина, который так и не вернулся. Паромщики прониклись уважением к его
верности. Вначале он с презрением относился к предлагаемой ему пище и
приюту, и никто не знал, чем он питается, но в конце концов голод все же
заставил его принимать подачки. Ожесточенный против всего мира, он
оставался верным своему хозяину.
Я познакомился с Вулли четырнадцать месяцев спустя. Он все еще
находился на посту: продолжал караулить возвращение своего хозяина. Но он
уже поправился и пополнел. Его умная морда с блестящими глазами и острыми
ушами невольно привлекала к себе внимание. На меня он даже не взглянул,
после того как убедился, что мои ноги не те, которые он искал, и как я ни
старался в течение следующих десяти месяцев завести с ним дружбу, я не мог
ничего добиться. Для него я значил не больше, чем всякий другой прохожий.
Итак, в течение целых двух лет это преданное существо оставалось у
парома. Он не возвращался к родным холмам не потому, что боялся
заблудиться или же расстояние казалось ему слишком далеким, - нет, он не
уходил от парома, убежденный, что его хозяин, божественный Робен, желал,
чтобы он там оставался! Ну вот он и остался.
Однако он все-таки переезжал на пароме всякий раз, когда ему казалось,
что это может помочь в его поисках. За переправу собаки обычно взимался
один пенни, и паромщики высчитали, что Вулли успел задолжать компании
несколько сот фунтов, когда наконец прекратил свои разъезды.
Вулли не пропустил ни одного пешехода, вступившего на сходни, не
обнюхав его ног. В общем, около шести миллионов ног было исследовано этим
удивительным экспертом. И все понапрасну. Однако его непоколебимая
верность не пошатнулась ни разу, хотя нрав его, несомненно, испортился под
влиянием такого долгого ожидания.
Мы так и не узнали бы никогда, что сталось с Робеном. Но вот однажды к
парому спустился один коренастый гуртовщик. Обнюхивая по привычке нового
посетителя, Вулли внезапно остановился, пораженный. Шерсть на нем встала
дыбом, и он задрожал. Затем он тихо зарычал, и все чувства его как будто
сразу устремились к этому новому пришельцу.
Не понимая, в чем дело, один из паромщиков крикнул ему:
- Слушай, парень, ты не обижай нашу собаку!
- Да кто же ее обижает, дуралей? Она сама скорее обидит меня.
Но дальнейшего объяснения и не потребовалось. Поведение Вулли сразу
изменилось. Он стал подобострастно ласкаться к незнакомцу, усиленно махая
хвостом, чего не случалось с ним ни разу за все эти годы.
Все объяснилось в нескольких словах: скотовод Дорли хорошо знал Робена;
шарф и рукавицы, которые он носил, были связаны самим Робеном. Вулли
почуял это и, отчаявшись в возможности когда-нибудь увидеть его самого,
покинул свой пост у парома и решил следовать за владельцем рукавиц.
Дорли был очень доволен и охотно взял с собой Вулли в горы Дербишира,
где Вулли снова вернулся к своим прежним обязанностям: стал стеречь стадо
овец.
2
Монсалдэл - долина в Дербишире. Единственный трактир в этой местности
назывался "Свинья и свисток", и хозяином его был Джо.Греторекс, толстый
смышленый йоркширец. У не"о были наклонности контрабандиста, но жизнь
сделала из него трактирщика. Однако врожденные наклонности заставляли
его... Ну, да это не важно! Достаточно будет сказать, что в Йоркшире
незаконная охота очень развита.
Вулли теперь жил у восточного склона долины, как раз над трактиром Джо.
Я любил посидеть в этом трактире и нередко спускался в долину. Дорли,
новый хозяин Вулли, имел в долине небольшую ферму. На лугах паслись его
многочисленные овцы. Вулли стерег их так же бдительно, как и свое прежнее
стадо, наблюдая за ними, когда они паслись, и загоняя их домой на ночь. Он
был необщительный, угрюмый пес и охотно оскаливал зубы при виде чужих. Но
стадо оберегал так внимательно, что Дорли не потерял за год ни одного
ягненка, хотя соседние фермеры сильно пострадали от орлов и лисиц.
В этой местности охотиться за лисицами трудно. Каменистые утесы,
высокие, скалистые стены и пропасти мешают верховой езде. Лисицы на скалах
чувствуют себя как дома.
Впрочем, на лисиц не жаловались до 1881 года. Но тут одна старая,
хитрая лисица поселилась вблизи тучных пастбищ, точно мышь внутри сыра.
Она насмехалась над гончими охотников и над ищейками фермеров.
Гончие Пика много раз гнались за этой лисицей, но она всегда спасалась
в Чертовой Дыре. Попав в это ущелье, где расселины в скалах тянутся на
целые мили, лисица была в полной безопасности. В Чертовой Дыре, по мнению
фермеров, жил черт. Когда одна из гончих, чуть было не поймавшая эту
лисицу у Чертовой Дыры, вскоре после этого взбесилась, никто уже не
сомневался, что эта лисица - родная сестра черта.
Между тем лисица продолжала красть ягнят, производя чрезвычайно смелые
набеги. Часто она находилась на волосок от смерти, но всякий раз
спасалась. В конце концов, как это часто делают многие старые лисицы, она
стала убивать просто из "любви к искусству". Скотовод Дигби потерял семь
ягнят за одну только ночь, Каролл потерял семь на следующую ночь, а затем
был опустошен утиный пруд священника. Словом, редкая ночь проходила без
того, чтобы кто-нибудь в околотке не пожаловался на гибель птиц, овец и
даже телят.
Все эти убийства приписывались лисице из Чертовой Дыры. Об этой лисице
знали только, что она очень велика, так как оставляла большие следы.
Никому из охотников, однако, не удавалось хорошенько рассмотреть ее.
Лучшие собаки из своры гончих, Тендер и Белл, отказывались подать голос,
найдя ее след, и ни за что не соглашались бежать по этому следу.
Когда одна из этих гончих взбесилась, их хозяин, Пик, перестал
охотиться в долине Монсалдэн. Но местные фермеры, собравшись под
предводительством Джо, решили дождаться зимы и, когда выпадет снег, сообща
разделаться с этой проклятой лисицей.
Но снег все не выпадал, а рыжая лисица продолжала свой прежний образ
жизни. Работала она аккуратно и точно. Она никогда не посещала две ночи
кряду одну и ту же ферму. Она никогда не съедала ничего на том самом
месте, где совершала убийство, и никогда не оставляла следа, который мог
бы выдать ее отступление. Обыкновенно она прекращала свое ночное
странствие в траве у большой проезжей дороги.
Я, впрочем, однажды видел ее. Я шел в Монсалдэл из Бэкуэлла очень
поздно ночью во время сильной бури. Когда я вошел в овечий загон Стэда,
вдруг сверкнула молния, и при ярком мгновенном свете я увидал картину,
которую запомнил навсегда. У дороги, в двадцати шагах от меня, сидела на
задних лапах огромная лисица, устремив на меня злобный взгляд, и как-то
подозрительно облизывалась. Больше я ничего не видел. На следующее утро в
этом загоне нашли двадцать три трупа ягнят и овец.
Но один только человек не страдал от этих набегов хищника: это был
Дорли. Он жил всего в одной миле от Чертовой Дыры, и все же лисица не
трогала его овец. Верный Вулли доказал, что он стоил всех собак околотка.
Каждую ночь он пригонял овец, и все они были налицо. Не пропала ни одна из
них. Бешеная лисица могла бродить сколько угодно около фермы Дорли. Вулли,
смелый, умный, проворный, мог тягаться с нею и не только сохранял в
целости стадо своего хозяина, но и сам оставался цел и невредим.
Вулли все уважали, и он мог бы стать всеобщим любимцем, если бы не его
строптивый нрав. Он никогда не отличался веселым характером, но теперь
становился все угрюмее и угрюмее. Он очень привязался к Дорли и к его
старшей дочери, Гульде, красивой, веселой девушке, которая управляла домом
и кормила собаку. Других членов семьи Вулли только терпел, а весь
остальной мир - и людей и собак - ненавидел.
Однажды я проходил по тропинке через болото позади дома Дорли. Вулли
лежал на пороге. Когда я подошел ближе, он встал и, не подавая виду, что
заметил меня, вышел на тропинку и остановился поперек дорожки в десяти
шагах от меня. Он стоял неподвижно, пристально всматриваясь вдаль, и
только его слегка ощетинившийся загривок указывал, что это живая собака, а
не каменное изваяние. Он не пошевелился, когда я поравнялся с ним. Не
желая с ним связываться, я обошел кругом и продолжал идти дальше. Тогда
Вулли зашевелился. Все так же сохраняя жуткое молчание, он пробежал около
двадцати шагов и снова стал мне поперек дороги. Я еще раз поравнялся с ним
и, ступив на траву, пробрался мимо его носа. Не издав ни единого звука, он
схватил меня за левую пятку. Я хотел ударить его другой ногой, но он
увернулся. Не имея с собой палки, я схватил большой камень и запустил в
него.
Камень попал ему в бедро и свалил его в канаву. Падая, Вулли дико
зарычал, но, выкарабкавшись из канавы, все так же молча загородил мне
дорогу.
Но как ни был угрюм и свиреп Вулли для всего мира, к овцам Дорли,
которых он оберегал, он относился очень ласково. Много ходило рассказов о
его подвигах.
3
Монсалдэлские фермы все еще продолжали платить дань бешеной лисице
каждую ночь, когда выпал наконец снег. Бедная вдова Джелт лишилась всего
своего стада в двадцать овец, и на следующее утро, на рассвете, все
население деревни отправилось на разведку. Дородные фермеры, неся ружья,
пошли по лисьим следам, найденным на снегу. Они решили проследить их до
конца и найти наконец этого свирепого убийцу.
Сначала след был ясно виден, но у реки обнаружилась всегдашняя хитрость
лисицы: она спустилась к реке под острым углом, вниз по течению, и тут
соскочила в мелкий незамерзший ручей. На другой стороне не было видно
никаких следов, и только после долгих поисков охотникам удалось наконец
найти то место, где лисица вышла из воды. Отсюда след шел вверх, к высокой
каменной стене, где не было снега. Однако упрямые охотники не хотели
прекратить поиски. Когда след перешел от стены к большой дороге, мнения
охотников разделились: одни уверяли, что след ведет вверх по дороге, а
другие - что, наоборот, вниз. Но Джо повел всех прямо в поле, и после
долгих поисков охотники снова набрели на след. По-видимому, это был тот же
самый след, хотя, по мнению некоторых, он был крупнее. Этот след вел от
дороги к овечьей изгороди. Через болото он привел их к ферме Дорли.
В этот день овцы оставались дома из-за снега, и Вулли, свободный от
работы, лежал на досках, греясь на солнышке. Когда охотники подошли к
дому, он злобно зарычал и прокрался окольным путем туда, где были овцы.
Джо Греторекс пошел за ним. Взглянув на следы, оставленные собакой, он
остолбенел. Потом, указав на удалявшегося пса, крикнул:
- Друзья, мы думали, что идем по следу лисицы! А ведь это вот кто был
убийцей овец вдовы!
Некоторые из охотников согласились с Джо, другие же, вспомнив сомнения,
вызванные следами на дороге, предлагали вернуться, чтобы произвести новые
расследования.
Как раз в это время из дома вышел сам Дорли.
- Том, - сказал ему Джо Греторекс, - твой пес загрыз прошлой ночью
двадцать овец у вдовы Джелт, и я думаю, что он не первый раз проделывает
такие вещи.
- Слушай, приятель, - возразил Том Дорли, - да ты, видно, спятил!
Никогда у меня не бывало лучшего сторожа овец, чем Вулли. Овцы для него -
как родные дети.
- Врешь! Мы видели, что он сделал со своими детьми у вдовы Джелт! -
заметил Джо.
Напрасно охотники старались убедить Дорли, рассказывая ему о своих
утренних розысках. Он не хотел ничему верить и утверждал, что они просто
из зависти составили заговор, чтобы убить Вулли.
- Вулли спит на кухне каждую ночь, - говорил он, - и его выпускают
только, чтобы сторожить овец. Ведь он живет с овцами круглый год, и мы еще
не потеряли ни одной за все это время. Понимаешь, приятель?
Том Дорли очень взволновался, видя во всем этом лишь покушение на жизнь
и доброе имя Вулли. Джо и его сторонники тоже разгорячились, и лишь
благодаря вмешательству Гульды спор прекратился.
- Отец, - сказала она Тому Дорли, - я буду сегодня ночевать на кухне.
Если Вулли улизнет, я это увижу. Если же он не выйдет ночью, а овцы у
соседей окажутся убитыми, то, значит, Вулли тут ни при чем.
Гульда так и сделала. Она улеглась спать в кухне, на диване, а Вулли
лежал, как обычно, под кухонным столом. Через некоторое время Вулли стал
беспокоиться. Он ворочался на своей подстилке, раза два вставал,
потягивался и, посмотрев на Гульду, снова укладывался.
К двум часам ночи Вулли, по-видимому, был уже не в силах больше
противиться какому-то необъяснимому внутреннему побуждению. Он тихо встал,
посмотрел на низенькое окно, а затем на лежащую неподвижно молодую
девушку. Гульда дышала ровно и спокойно, будто спала. Вулли подошел ближе,
понюхал ее и дунул ей в лицо. Но она не пошевелилась. Тогда он тихонько
толкнул ее носом и затем, насторожив уши и склонив голову набок, стал
внимательно осматривать ее спокойное лицо.
Гульда не двигалась. Тогда Вулли бесшумно подкрался к окну, подсунул
нос под перекладину легкой рамы и приподнял ее настолько, чтобы можно было
просунуть под нее лапу. Затем он носом поднял раму и протиснулся наружу.
Опуская раму, он придерживал ее спиной и хвостом с такой ловкостью, как
будто каждый день открывал окно. Очутившись за окном, Вулли исчез в
темноте.
Гульда с величайшим изумлением незаметно следила за ним. Подождав
немного и убедившись, что он в самом деле убежал, Гульда встала и хотела
тотчас же позвать отца. Но, подумав, решила подождать. Она пристально
всматривалась в ночную темноту, но Вулли не видела.
Подложив дров в печь, она опять легла на диван. Так пролежала она без
сна более часа, вздрагивая при всяком шорохе и прислушиваясь к тиканью
кухонных часов.
Она с недоумением думала о собаке: неужели Вулли действительно загрыз
овец вдовы?
И недоумение ее еще возросло, когда она вспомнила, как заботливо и
ласково Вулли обращался с их собственными овцами.
Прошел еще час.
Гульда услыхала за окном шорох, и сердце ее усиленно забилось.
Опять поднялась оконница, и через минута Вулли снова очутился в кухне,
опустив за собой окно.
При мерцающем свете горящих дров Гульда заметила какой-то странный,
дикий блеск в его глазах и увидела, что его пасть и белоснежная грудь были
обрызганы свежей кровью. Он несколько запыхался, но, сдерживая дыхание,
стал всматриваться в девушку. Она не шевелилась. Тогда, успокоенный, он
лег и стал облизывать себе морду и лапы, скуля и ворча, точно вспоминая
какое-то недавнее происшествие.
У Гульды уже не оставалось никаких сомнений, что Джо Греторекс был
прав. И тут новая мысль пришла ей в голову. Она внезапно поняла, что
странная, заколдованная лисица Монсалдэла находится тут, перед нею!
Быстро поднявшись на ноги, она взглянула Вулли в глаза и воскликнула:
- Вулли! Вулли! Значит, это правда?.. О, Вулли, какой ты свирепый
зверь!
Ее голос разнесся по кухне, точно удар грома. Вулли отшатнулся, словно
подстреленный. Он бросил отчаянный взгляд на закрытое окно. Его глаза
сверкнули, и шерсть встала дыбом. Он припал к полу и пополз, точно моля о
пощаде.
Он медленно подползал к ней все ближе и ближе, точно собирался лизать
ее ноги, но, приблизившись к ней вплотную, внезапно с яростью тигра, не
издав ни единого звука, бросился на нее, пытаясь схватить за горло. Гульда
вовремя подняла руки, чтобы защитить горло, и длинные блестящие клыки
Вулли вонзились в ее руки и коснулись кости.
- Помогите! Помогите!.. Отец! Отец!.. - закричала она.
Вулли был легок, и ей удалось на миг отбросить его. Но сомневаться в
его намерении было нечего: он понял, что проиграл; за этот проигрыш либо
он, либо девушка заплатят жизнью.
- Отец! Отец! - вопила она, когда желтый разъяренный зверь, стремясь
умертвить ее, кусал и рвал зубами беззащитные руки, столько, раз кормившие
его...
Девушка напрасно силилась избавиться от пса. И пес, конечно, скоро
вонзился бы зубами ей в горло, если бы в эту минуту не вбежал в кухню ее
отец.
Вулли бросился прямо на него, сохраняя все то же страшное молчание.
Он неистово рвал и грыз его руки, пока смертельный удар топора не
сбросил его на каменный пол, где он, задыхаясь и корчась в предсмертных
муках, все еще пытался приподняться, чтобы продолжать борьбу.
Новый быстрый удар топора раскроил ему череп, и мозг его разлетелся по
камням очага - того самого, которому он так долго и честно служил. И Вулли
- умный, свирепый, верный, коварный - задрожал, вытянулся и затих
навсегда...
КРАСНОШЕЙКА
1
У подножия лесистого Тейлорского холма мать-куропатка вывела птенцов.
Внизу протекал ручей с кристальной водой. Ручей этот, по какому-то
странному капризу людей, назывался Илистый. К нему-то куропатка и повела в
первый раз пить своих птенцов, которые вылупились только накануне, но уже
твердо держались на маленьких ножках.
Она двигалась медленно, пригибаясь к траве, так как лес был полон
врагов, и по временам тихо кудахтала, призывая птенцов, похожих на
маленькие шарики пестрого пуха. Птенцы, переваливаясь на тоненьких красных
ножках, нежно и жалобно пищали, если отставали хотя бы на несколько шагов
от матери.
Они были такими хрупкими, эти птенчики, что даже стрекозы казались
неуклюжими и большими по сравнению с ними.
Их было двенадцать. Мать-куропатка зорко следила за ними и осматривала
каждый куст, каждое дерево, заросли и даже небо. Она, по-видимому, всюду
искала врагов, потому что друзей было слишком мало. И одного врага ей
удалось найти.
По ровному зеленому лугу пробирался большой зверь - лиса. Этот зверь
как раз шел по их дороге, и через несколько минут он должен был наверняка
почуять птенцов и напасть на их след. Времени терять было нельзя.
"Крр, крр!" ("Прячьтесь, прячьтесь!") - крикнула мать твердым, но тихим
голосом, и маленькие птенчики, величиной чуть-чуть побольше желудя и
имеющие всего только один день от роду, разбрелись в разные стороны, чтобы
спрятаться. Один птенчик залез под листок, другой спрятался между двумя
корнями, третий забрался в свернутую бересту, четвертый забрался в яму.
Скоро все спрятались, кроме одного, который не мог найти для себя
подходящего прикрытия и, прижавшись к большой желтой щепке, лежал на ней,
совсем распластавшись, закрыв глазки, уверенный, что теперь-то ему уже не
грозит никакая опасность.
Птенцы перестали испуганно пищать, и все затихло.
Мать-куропатка полетела прямо навстречу страшному зверю, смело
опустилась всего в нескольких шагах от него и затем бросилась на землю,
хлопая крыльями, как будто она была ранена и уже не могла подняться. Она
пищала, пищала и билась. Быть может, она просит пощады - пощады у этой
кровожадной, свирепой лисицы?
О нет! Куропатка была не так глупа. Мы часто слышим о хитрости лисицы.
Так вот подождите, и вы увидите, как глупа лиса по сравнению с
матерью-куропаткой.
Восхищенная тем, что добыча внезапно очутилась так близко, лисица
прыгнула и схватила... Нет, ей не удалось схватить птицу! Птица одним
взмахом крыла отодвинулась дальше. Лисица опять прыгнула и на этот раз,
конечно, достала бы птицу, если бы не маленькое бревно, очутившееся между
ними.
Куропатка неловко протащилась дальше под бревно, но лисица, щелкнув
челюстями, прыгнула через него. Тогда птица, как будто немного
оправившись, сделала неуклюжую попытку полететь и покатилась вниз по
насыпи. Лисица смело последовала за ней и уже почти схватила ее за хвост,
но промахнулась. Как ни быстро прыгала лисица, а птица двигалась еще
быстрее.
Это было уже совсем необычайно. Как это быстроногая лисица не могла
поймать раненую куропатку? Какой позор для лисицы!
Но у куропатки как будто прибавлялось сил по мере того, как лиса
гналась за ней. Отведя врага на четверть мили в сторону, птица вдруг стала
совсем здоровой и, решительно взмахнув крыльями, полетела через лес,
оставив лисицу в дураках. А самое досадное было то, что лисица вспомнила,
что она уже так попадалась прежде.
Между тем мать-куропатка, описав большой круг в воздухе, окольным путем
спустилась к тому самому месту в лесу, где укрывались ее маленькие пуховые
шарики.
Дикие птицы обладают чрезвычайно острой памятью местности, и потому
мать-куропатка опустилась как раз на ту самую кочку, поросшую травой, где
она была перед тем, как полетела навстречу лисице. На мгновение она
остановилась, восхищаясь, как тихо, не шелохнувшись, сидят ее дети,
спрятавшиеся по ее приказанию. Ее шаги не заставили пошевелиться ни одного
из них, даже того малютку, который притаился на щепке. В сущности, он не
так уж плохо спрятался. Но вот раздался голос матери: "Криит!" ("Идите
сюда, дети!") - и моментально, точно по волшебству, из всех тайников
вылезли маленькие птенцы-куропатки, и тот крошка, лежащий на щепке, самый
крупный из птенцов, открыл свои глазки и побежал с нежным писком "Пиип,
пиип!" под защиту широкого материнского хвоста. Его голосок, конечно, враг
не услышал бы и в трех шагах, но мать услышала бы его, далее если бы
расстояние было втрое больше. Все остальные тоже подняли писк и, без
сомнения, воображали, что страшно шумят. Они были счастливы.
Солнце стояло высоко и грело жарко. Чтобы добраться до воды, надо было
пройти открытую поляну. И вот, высмотрев хорошенько, нет ли поблизости
врагов, мать-куропатка собрала малюток под тень своего распущенного веером
хвоста и повела их, защищая от солнечного удара, к зарослям шиповника на
берегу ручья.
Из зарослей выскочил белохвостый кролик и очень напугал куропатку. Но
белый флаг мира, который он нес позади, скоро успокоил ее: кролик был
старым приятелем. И малютки научились в этот день, что не надо бояться
кролика. Они узнали, что кролик больше всего на свете любит мир.
А затем они стали пить кристально чистую воду из ручья, который глупые
люди почему-то назвали Илистым.
Сначала малютки не знали, что надо делать, чтобы напиться воды, но они
стали подражать своей матери и скоро научились пить так же, как она, и
кланяться после каждого маленького глотка. Они стояли в ряд вдоль берега
ручья, эти двенадцать маленьких золотисто-коричневых шариков на двадцати
четырех крохотных ножках, и кивали двенадцатью маленькими золотыми
головками, точно благодарили кого-то.
Затем мать-куропатка повела их короткими перегонами, держась все время
под прикрытием, в дальний край луга, где возвышался большой бугор. Она
давно обратила внимание на этот бугор. Такие бугры необходимы куропаткам
для того, чтобы вырастить своих птенцов. Это муравейники.
Мать-куропатка остановилась на верхушке муравейника, осмотрелась и, не
заметив ничего подозрительного, стала разрывать его своими когтями. Земля
была рыхлая и быстро осыпалась. Муравейник открылся, и разрушенные
подземные галереи провалились вниз. Муравьи рассыпались по земле и,
очевидно, не сообразив, что им надо делать, вступили друг с другом в бой.
Они растерянно дрались вокруг муравейника, и лишь немногие, наиболее
сообразительные, начали выносить наружу толстые белые муравьиные яйца. Но
мать-куропатка тут как тут - схватила одно из этих сочных яичек и, клохча,
бросила его на травку перед своими птенцами. Затем с новым клохтаньем
опять подняла его и проглотила.
Малютки окружили мать и смотрели на нее с любопытством. Наконец
маленький желтый птенчик, тот самый, который спрятался на щепке, схватил
муравьиное яичко. Он несколько раз ронял его и затем, словно повинуясь
какому-то внезапному побуждению, проглотил. Так он научился есть. Минут
через двадцать уже весь выводок умел есть.
Как весело было разыскивать в земле превосходные муравьиные яйца, пока
мать-куропатка разрывала муравейник и обрушивала подземные галереи! Так
продолжалось до тех пор, пока каждый птенчик не наполнил свой маленький
зоб до отказа и уже больше не в состоянии был есть.
Потом все осторожно отправились вверх по течению ручья, на песчаный
берег, хорошо закрытый кустами терновника. Там они пробыли весь день,
наслаждаясь прохладным песком, в который они погружали свои горячие
маленькие лапки.
У них была врожденная наклонность к подражанию. Они лежали на боку,
совсем как их мать, и так же скребли своими тонкими ножками и хлопали
своими крылышками.
В сущности, крыльев у них еще не было, а были только бугорки с каждого
бока, указывающие место, где вырастут крылья.
В эту ночь мать отвела их в чащу засохшего кустарника, и там, среди
хрустящих, сухих листьев, по которым никакой враг не мог бы подойти
бесшумно, под густым сплетением ветвей шиповника, которые защищали от всех
воздушных врагов, она уложила своих детей в мягкую, устланную перьями
колыбель. Куропатка радовалась, глядя на своих малюток, которые
попискивали во сне и так доверчиво прижимались к ее теплому телу.
2
На третий день птенцы крепче держались на ногах. Им уже не нужно было
медленно обходить желудь, они могли даже влезать на сосновые шишки, и
маленькие бугорки, где потом будут крылья, покрылись уже синими толстыми
кровяными выпуклостями.
Еще через день из кровяных наростов сбоку выступили кончики перьев. Эти
перья с каждым днем высовывались наружу все больше и больше, и через
неделю уже у всех пушистых птенчиков оказались крепкие крылья. Впрочем,
нет, не у всех. Бедный малютка Рунти с самого начала был очень слаб. Он
целый час носил на спинке половину скорлупы, когда вылупился из яйца. Он
бегал тише и пищал больше своих братьев, и когда однажды вечером мать,
увидев хорька, приказала детям: "Квит, квит!", что значит "летите", бедный
Рунти отстал.
А когда она потом собрала свой выводок на холме, он не пришел, и они
уже больше его не видели.
Между тем воспитание птенцов шло своим чередом. Они знали, что самые
лучшие кузнечики водятся в высокой траве у ручья. Они знали, что в кустах
смородины живут жирные, мягкие зеленые червяки. Они знали, что муравейник
у дальнего леса полон вкусных яиц. Они знали, что большие бабочки данаиды
- прекрасная дичь, хотя их не так просто поймать. Они знали, что кусок
древесной коры, свалившийся с гнилого бревна, заключает в себе много
разных хороших вещей. Они знали, что некоторых насекомых, например, ос,
мохнатых гусениц и сороконожек, лучше не трогать.
Наступил июль - "месяц Ягод". Птенцы выросли и удивительно развились за
последний месяц. Они были уже настолько велики, что мать-куропатка, чтобы
укрыть их своими крыльями, должна была простаивать на ногах всю ночь.
Они ежедневно купались в песке на берегу ручья, но потом куропатка
изменила своей привычке, и они стали брать песчаную ванну выше, на холме.
Там купались многие птицы, и сначала куропатка-мать была недовольна этим
обществом. Но песок там был такой мелкий и приятный и дети так радовались
купанью, что она примирилась.
Через две недели малютки начали чахнуть, да и сама куропатка-мать
чувствовала себя не совсем хорошо. Хотя они ели страшно много, но все
больше и больше худели. Мать их заболела позднее, но зато болела тяжелее.
Она страдала от голода, от головной боли и испытывала страшную слабость.
Причины своей болезни она так и не узнала. Она не могла знать, что песок,
в котором купалось столько разных птичек и от которого ее предостерегал
вначале верный инстинкт, действительно был вреден. Он кишел
червями-паразитами, и вся семья куропатки заразилась ими.
Мать-куропатка не знала никаких средств от болезни. Ужасный, неутолимый
голод заставлял ее есть все, что казалось годным для еды, а также искать
самой прохладной тени в лесу. Там она набрела на куст, покрытый ядовитыми
плодами. Месяц назад она прошла бы мимо этого куста, но теперь она
попробовала эти малопривлекательные ягоды. Их едкий, кислый сок как будто
удовлетворял какую-то странную потребность ее организма. Она ела эти ягоды
без конца, и все ее птенцы последовали ее примеру. Никакой доктор не мог
бы ей прописать лучшего лекарства. Едкий сок этих ягод оказался сильным
слабительным, и страшный тайный враг был таким путем удален из ее
внутренностей. Опасность миновала. Однако не все были спасены. Двум
птенцам лекарство не помогло. Мучимые жаждой, они беспрестанно пили воду
из ручья и на следующее утро умерли.
Они страшно отомстили за себя. Хорек, тот самый, который мог бы
рассказать, куда девался их бедный маленький братец Рунти, съел их тела и
тут же околел от действия яда, который они проглотили.
Оказалось, что у каждого птенца свой особый характер. Среди них был
один ленивый и глупый птенец. Мать-куропатка не могла удержаться, чтобы не
баловать одних больше, чем других. Ее любимцем был самый большой птенец -
тот самый, который спрятался на желтой щепке. Он был не только самый
большой, но и самый сильный и самый красивый из всех. Но что лучше всего -
он был самый послушный. Материнское "рррр?" ("опасность!"), которым она
предостерегала своих птенцов, не всегда удерживало их от рискованных шагов
и сомнительной пищи. Он один всегда повиновался. Он никогда не оставлял
без ответа ее нежный зов: "Криит!" ("Иди сюда!")
Наступил август - время линьки. Птенцы уже почти выросли. Они знали
очень много и считали себя чрезвычайно мудрыми. Маленькими они спали на
земле, и мать прикрывала их, но теперь они выросли, и мать стала обучать
их обычаям взрослых птиц. Пора было садиться на ветви деревьев. В лесу уже
начали бегать молодые куницы, хорьки, лисицы и выдры.
Проводить ночи на земле становилось опаснее с каждым днем, поэтому
мать-куропатка на закате всегда кричала: "Криит!" - и летела на густое
низкое дерево.
Маленькие куропатки следовали за ней, за исключением одного глупенького
упрямца, который упорно оставался ночевать на земле, как прежде. Некоторое
время это сходило благополучно, но однажды ночью братья его были разбужены
криками. Затем наступила тишина, прерываемая только ужасным хрустом костей
и чавканьем. Птенцы заглянули вниз, в страшную темноту. Они увидели два
блестящих глаза, почувствовали запах плесени и поняли, что убийцей их
глупого братца была выдра.
Теперь уже только восемь маленьких куропаток сидели с матерью по ночам.
Если у них зябли ножки, они садились на спину матери.
Но их воспитание все же продолжалось. Теперь они учились шумно махать
крыльями. Куропатка может взлететь совершенно бесшумно, если хочет, но
шумный взмах крыльев бывает иногда очень важен. Они должны были научиться
шумно взмахивать крыльями, взлетая вверх. Этим достигается многое:
во-первых, такой шум крыльев предупреждает о близкой опасности других
куропаток, затем он приковывает внимание врага к шумно взлетевшей птице,
отвлекая его от других, которые могут тем временем тихонько ускользнуть
или притаиться.
Поговорка куропаток должна была бы гласить: "На каждый месяц есть своя
пища и свои враги". Наступил сентябрь. Ягоды и муравьиные яйца сменились
семенами и зернами, и вместо хорьков и выдр врагами куропаток сделались
охотники.
Куропатки хорошо знали лисиц, но почти никогда не видели собак. Они
знали, что лисицу легко можно провести, вспорхнув на дерево. Но когда в
"Охотничьем месяце" старик Кэдди пошел на охоту и стал пробираться через
овраг, таща за собой желтую собачонку с обрубленным хвостом,
мать-куропатка, завидев ее, тотчас же закричала: "Квит, квит!" ("Летите,
летите!") Двое из ее птенцов решили, что мать их понапрасну так волнуется
из-за лисицы. Они приняли собаку за лисицу и захотели показать свое
хладнокровие. Услышав крик матери: "Квит, квит!", они взлетели на дерево,
вместо того чтобы бесшумно улететь дальше.
Между тем странная лисица с обрубленным хвостом подошла к дереву и
стала неистово лаять, разглядывая сидящих на ветке куропаток. Куропатки с
любопытством смотрели на нее и не обратили внимания на шорох в кустах.
Раздался громкий звук "паф!", и на землю полетели две окровавленные,
бьющие крыльями куропатки, которые тотчас же были схвачены желтой собакой.
3
Кэдди жил в жалкой лачуге около реки. Его жизнь, с точки зрения
греческих философов, могла быть названа идеальным существованием. У него
не было богатства, и ему не надо было платить налоги. Он работал очень
мало и всю жизнь развлекался; он любил охотиться. Соседи считали его
просто бродягой. Он стрелял и ставил западни круглый год. Кэдди хвастался,
что может назвать месяц по вкусу мяса убитой куропатки, даже не заглядывая
в календарь. Конечно, это указывает на большой опыт и наблюдательность, но
в то же время и на нечто другое, заслуживающее порицания. Законное время
охоты на куропаток начинается 15 сентября, но Кэдди не дожидался этого
срока. Однако он как-то ухитрялся избегать наказания из года в год и даже
заинтересовал собой репортера одной газеты, напечатавшего интервью с ним и
отозвавшегося о нем как о любопытном типе.
Он редко стрелял в лет, что нелегко в густой листве, и предпочитал
ловить птиц силками. Но он знал о выводке куропаток в овраге, так долго
живших спокойно, и, боясь, что другие охотники найдут их, решил покончить
с ними. Он не слыхал шума крыльев, когда мать-куропатка улетела и увлекла
за собой своих четырех уцелевших птенцов. Поэтому он удовольствовался
двумя убитыми куропатками и вернулся в свою хижину.
Но птенцы узнали теперь, что собака - на лисица и с ней надо вести себя
иначе. Старое правило, что послушание обеспечивает безопасность, еще раз
подтвердилось и навсегда запечатлелось в их памяти.
Весь конец сентября они прятались от охотников и других врагов. Они
садились по ночам на длинные тонкие ветки больших деревьев, среди густой
листвы, защищающей их от воздушных врагов. Вышина деревьев предохраняла их
от врагов, обитающих внизу, на земле, и им оставалось бояться только тех,
кто мог лазить по деревьям. Но хруст нижних сучьев всегда вовремя
предупреждал их.
Листья начали падать, и листва редела с каждым днем. Наступило время
орехов, время сов, ибо каждому месяцу соответствовал не только род пищи,
но и особый враг. Совы прилетали с севера, и спать на деревьях стало
опаснее, чем на земле. Куропатка переменила место ночлега и вместо
древесных ветвей пряталась в густую зелень болиголова.
Только один из птенцов пренебрег ее призывом "Криит, криит!" и остался
на ночь на высокой ветке вяза, почти совершенно лишенной листьев. И утром
его утащила огромная желтоглазая сова.
Теперь остались только мать-куропатка и три птенца. Но птенцы эти уже
настолько выросли, что по величине сравнялись с нею. А самый старший, тот
самый, который притаился когда-то на щепке, был даже больше своей матери.
У юных куропаток уже показались вокруг шеи перышки, будущие воротнички.
Пока еще эти перышки были очень малы и тонки, но уже можно было себе
представить, какие они будут, когда вырастут. И молодые куропатки очень
гордились этим украшением.
Такие воротнички для куропатки то же самое, что хвост для павлина. Это
их главное украшение. Воротничок у самок черного цвета с легким
зеленоватым отливом, у самца нее воротник шире, чернее и с ярко-зеленым
отливом. Случается порой, что какая-нибудь куропатка достигает гораздо
большей величины и силы, чем обыкновенно, - тогда воротник у нее бывает
медно-красного цвета, слегка лиловатый и даже золотистый.
Тот самый птенец, который лежал на щепке и всегда слушался свою мать,
стал взрослым еще до наступления октября - "месяца Желудей" - и теперь
сверкал красотой медно-красного с золотом воротничка. Это и был
Красношейка, прославленный петух-куропатка долины Дона.
4
Однажды, около половины октября, когда вся семья куропаток, наевшись до
отвала, грелась на солнышке вблизи большого соснового бревна, раздался
отдаленный звук выстрела. Красношейка вскочил на бревно, с важностью
прошелся несколько раз, затем, возбужденный воздухом и светом, громко и
вызывающе захлопал крыльями. Он хлопал в воздухе крыльями, пока весь
ближний лес не наполнился их шумом. Брат и сестра слушали его с удивлением
и восторгом. А мать с этой минуты начала его немного побаиваться.
Ноябрь - это "месяц Безумия". По какому-то странному закону природы все
куропатки, тетерева и другие птицы безумствуют в ноябре в первый год своей
жизни. У них появляется непреодолимое стремление куда-нибудь бежать, все
равно куда! И самые разумные из них делают в это время много глупостей.
Они бесцельно отправляются ночью гулять и так спешат, что часто погибают
либо перерезанные надвое проволокой, либо разбившись о фонари паровоза.
Утро они встречают в самых неожиданных местах: в сараях, на открытых
болотах, или на телеграфных проводах в каком-нибудь большом городе, или
даже на кораблях, стоящих на якоре у берега.
Такое стремление к странствиям, по-видимому, является пережитком
привычки к осенним перелетам.
Мать Красношейки поняла, что наступает именно такой период, когда
заметила, что виноградные кисти темнеют, а клен начинает ронять на землю
красные листья. Но ничего другого не оставалось матери, как только
заботиться о здоровье своих уже взрослых детей и удерживать их в самом
безопасном месте леса.
К югу потянулись стаи диких гусей. Юные куропатки никогда еще не видели
этих птиц с длинными шеями. Они приняли их за ястребов и, конечно,
испугались. Но, увидев, что мать не боится, они тоже осмелели и наблюдали
за полетом гусей с величайшим волнением.
Волновал ли их дикий звонкий крик гусей или возникло внутреннее
побуждение, но только ими овладело странное влечение следовать за гусиной
стаей. Они смотрели на этих трубачей, стрелой летевших к югу и мало-помалу
исчезавших вдали. Куропатки взобрались на самые высокие ветки, чтобы еще
раз увидеть гусей, и с этого часа в них совершилась перемена.
Ноябрьское безумие началось в полнолуние. Оно выразилось всего сильнее
у более хилых. Маленькая семья распалась. Красношейка часто улетал по
ночам в далекие странствия. Его влекло на юг, но там расстилалась перед
ним беспредельная гладь озера Онтарио, и Красношейка возвращался назад.
Конец этого "месяца Безумия" застал его снова на берегу Илистого ручья, но
уже совершенно одного.
5
Была зима, пищи становилось все меньше. Красношейка продолжал жить в
лесном овраге. Каждый месяц приносит с собой и особую пищу и особых
врагов. Ноябрь принес безумие, одиночество и гроздья винограда; декабрь -
"Снежный месяц" - принес ягоды шиповника, а бурный месяц январь - метели.
Трудно было держаться на ветке и срывать с нее замерзшие почки. Клюв
Красношейки сильно истерся от этой работы и даже не мог плотно
закрываться.
Природа, однако, приспособила Красношейку к хождению по скользкой
земле. На его пальцах, таких тонких и изящных, выступил ряд острых роговых
наростов, и когда выпал снег, он уже оказался вполне снаряженным для зимы:
природа снабдила его лыжами и коньками.
Холод прогнал ястребов и сов и лишил возможности четвероногих врагов
Красношейки приближаться бесшумно. Таким образом, Красношейка был почти в
полной безопасности.
Ежедневные полеты в поисках пищи увлекали Красношейку все дальше и
дальше, пока он не открыл и не исследовал берега Роздэлского ручья,
поросшие серебристой березой, и Честерские леса, где в снегу краснели
ягоды.
Еще не кончилась осень, а лес уже начал распевать свою знаменитую
песенку: "Скоро придет весна!" - и не переставал самым добросовестным
образом повторять этот припев в течение самых суровых зимних бурь, пока
наконец не миновал "Голодный месяц" - наш февраль - и действительно
появились признаки весны. Тогда лес восторженно стал заявлять миру: "Я
говорил вам это!" Солнце стало теплее и растопило снег на южном склоне
холма Кэстл Франка, обнажив множество сочных зеленых кустиков брусники,
ягоды которой служили вкусной пищей для Красношейки. Он бросил обрывать
замерзшие почки с деревьев, которыми питался зимой. Теперь он мог пировать
и снова нагуливать жир.
Очень скоро прилетела первая трясогузка и, пролетая мимо, прощебетала:
"Весна идет!" Солнца с каждым днем становилось ярче, жарче, и однажды в
марте - "месяце Пробуждения весны" - перед самым рассветом послышался
громкий крик: "Карр, карр!" Ворон Серебряное Пятнышко прилетел с юга во
главе своей стаи и возвестил: "Весна пришла!"
Вся природа подтвердила начало весны и птичьего нового года. Кузнечики
стрекотали: "Весна! весна! весна!" Они трещали так настойчиво, так долго,
что невольно приходилось удивляться, как это они находили еще время для
добывания пищи.
И Красношейка ощущал какой-то радостный трепет во всем своем теле. Он
прыгал с особенной живостью на пень и громко хлопал крыльями, пробуждая
отдаленное эхо, как будто тоже выражавшее радость по поводу прихода весны.
Далеко внизу, в долине, стояла хижина Кэдди. Услышав громкое хлопанье
крыльев, разносившееся в утреннем воздухе, Кэдди понял, что это гремит
самец куропатки. Взяв ружье, он подкрался к оврагу. Однако Красношейка
бесшумно улетел и остановился лишь у Илистого ручья. Там он взобрался на
то самое бревно, на котором он в первый раз забарабанил своими крыльями, и
снова захлопал ими, да так громко, что один маленький мальчик, проходивший
через лес, побежал в страшном испуге домой и сказал своей матери, что на
них Собираются напасть индейцы, так как он слышал в роще бой их военных
барабанов.
Почему мальчик радостно кричит? Почему юноша вздыхает? Они сами не
могут объяснить этого и знают об этом не больше, чем знал Красношейка,
когда влезал ежедневно на какое-нибудь свалившееся дерево и громко хлопал
крыльями, наполняя этими барабанными звуками весь лес. Затем он начинал
важно расхаживать, раздувая яркие перья своего воротника. Полюбовавшись,
как переливаются и блестят они в солнечных лучах, словно драгоценные
камни, он снова начинал хлопать крыльями.
Откуда у него вдруг возникло желание, чтобы кто-нибудь любовался им? И
отчего такое желание не появлялось у него раньше, когда на деревьях не
было еще вздувшихся почек?
Красношейка продолжал хлопать и греметь крыльями...
Каждый день он приходил к своему любимому бревну. Он стал еще красивее.
Над его ясными, блестящими глазками появилось новое украшение - пунцовые,
перышки. Неуклюжие снеговые лыжи на ногах совершенно исчезли. Его
воротничок стал еще лучше, блеск глаз еще усилился, и вид у него был
великолепный, когда он важно разгуливал, сверкая на солнце своими
разноцветными перьями.
Но он был теперь ужасно одинок!
Он по-прежнему гулял и хлопал крыльями. Наконец, в самом начале мая,
когда кругом все зазеленело, его чуткий слух вдруг уловил в кустах
какой-то легкий шорох. Он замер и ждал, зная, что и за ним наблюдают.
Возможно ли? Да! Там, в кустах, показалась маленькая, робкая самка
куропатки, стыдливо прячущаяся. Он кинулся к ней. Он весь пылал. И как он
гордо выступал, как распускал свои перья, красуясь перед нею! Но откуда он
знал, что это может ей понравиться? Он раздувал свой разноцветный
воротничок и старался, чтобы солнце освещало его. Важно выступая, он тихо
и нежно кудахтал. И сердце куропатки было побеждено. Он давно уже победил
ее сердце. В течение целых трех дней она приходила сюда, услышав его
громкое хлопанье, и застенчиво издали любовалась им, несколько обиженная
тем, что он так долго не может ее заметить, хотя она находится от него
совсем близко. И не случайно наконец топот ее ножек долетел до его ушей.
Она скромно потупила головку и с нежной, покорной грацией подошла к нему.
Томительная пустота была пройдена, и бедный странник нашел свою весну.
Одиночество кончилось.
О, какие радостные дни провели они в прелестной долине! Солнце никогда
еще прежде не светило так ярко и смолистый воздух не был так ароматен!
Большая благородная птица ежедневно приходила к своему бревну, иногда
вместе со своей подругой, иногда без нее, и хлопала крыльями просто от
прилива радости, наполнявшей все ее существо.
Но отчего Красношейка не всегда был с нею, со своей подругой? Отчего
она играла с ним часами, а затем вдруг украдкой исчезала, и он не видел ее
в течение нескольких часов, а иногда и целого дня, пока наконец громкое
хлопанье крыльев не указывало ей на его беспокойство и не заставляло ее
вернуться к нему? Тут была какая-то лесная тайна, которую он не мог
разгадать.
С каждым днем она все меньше и меньше оставалась с ним и наконец совсем
исчезла. Она не появлялась, и он в отчаянии хлопал крыльями на своем
старом бревне, летел вверх по течению потока и снова барабанил крыльями на
другом бревне или перелетал через холм, к другому оврагу, и там опять
барабанил крыльями. Но призыв его не находил отклика. Наконец, на
четвертый день, он пришел и снова стал громко звать ее, как в былое время,
и вдруг, как и тогда, услыхал в кустах шорох, и из кустов вышла его
подруга, но не одна! Ее сопровождали десять маленьких пищавших птенцов.
Красношейка порхнул к ней и страшно напугал крошечных пушистых птенцов
с блестящими глазами. Его несколько озадачило то, что они заявляли права
на его подругу и пользовались ее вниманием даже больше, чем он. Впрочем,
он вскоре примирился с такой переменой и стал делить с ней заботы о
птенцах, чего никогда не делал его собственный отец.
6
Среди куропаток и тетеревов хорошие отцы встречаются редко. Обычно
самка строит гнездо и воспитывает своих птенцов без помощи отца. Она даже
часто скрывает от него, где находится ее гнездо, и встречается с ним лишь
в определенных местах, у бревна, где он барабанит крыльями, или там, где
птенцы ищут пищу, а иногда на том месте, где они купаются в песке.
Подругу Красношейки звали Бурка. Когда ее малютки вылупились из яйца,
она была так поглощена заботами о них, что часто забывала об их
великолепном отце и не шла к нему на зов. Но на четвертый день, когда
малютки несколько окрепли, она взяла их с собой и пошла познакомить детей
с отцом.
Некоторые отцы не интересуются своими детьми, но Красношейка был не
таков: он сразу начал помогать своей подруге воспитывать малюток. Они
научились пить и есть совершенно так же, как некогда научился их отец, и
могли, переваливаясь, следовать за своей матерью, а отец охранял их сзади.
Они отправились к ручью и, вытянувшись в ряд друг за дружкой, словно
нитка бус, стали спускаться по склону холма. Красная белка, выглянув из-за
соснового ствола, смотрела на эту процессию пушистых птенцов. Рунти, самый
слабый, далеко отстал от других. Красношейка, вскочив на высокую ветку,
занялся чисткой своих перьев. Белка не заметила его и подошла к Рунти. Она
испытывала странное влечение попробовать птичьей крови, и при виде
отставшего птенчика, показавшегося ей легкой добычей, эта жажда крови у
нее усилилась. С этим жестоким намерением она бросилась к отставшему
птенцу. Бурка заметила это слишком поздно, но белку увидел Красношейка и
бросился на рыжего убийцу. У него не было другого оружия, кроме кулаков,
то есть выпуклых суставов крыльев, но какие удары он мог наносить ими! При
первой же атаке он с силой ударил белку в самое чувствительное место - в
кончик ее носа, и белка завертелась и свалилась на землю. Поднявшись, она
с трудом заковыляла к куче хвороста. Там она лежала задыхаясь. Из носа у
нее текли крупные капли крови. Красношейка предоставил ей лежать там. Что
с нею сталось, он не узнал никогда, да и не интересовался ее дальнейшей
судьбой.
Семья куропаток направилась к воде, но на песке какая-то корова
оставила глубокие следы своих копыт, и в одну из этих ямок упал маленький
птенчик. Он жалобно пищал, потому что не мог вылезти оттуда.
Положение было трудное. Родители не знали, что им делать, так как не
могли достать птенца из ямки. Но пока они растерянно топтались вокруг,
песчаные края ямы обсыпались и образовался пологий склон. По этому склону
малютка выбрался из ямы и весело побежал к своим братьям, укрывавшимся под
широким веером материнского хвоста.
Бурка была веселая маленькая мать, очень живая, находчивая и разумная.
Она и днем и ночью не переставала заботиться о своих детках. Как гордо
выступала она, кудахтая, когда вместе со своим выводком прогуливалась в
лесу! Как старательно распускала она свой хвост во всю ширину, чтобы
доставить им возможно больше тени, и никогда не терялась при виде врага.
Еще до того как птенцы научились летать, они уже повстречались со
старым Кэдди. Хотя был только июнь и охота была еще запрещена, но он шел с
ружьем по склону оврага, и его собака Так, бежавшая впереди, так близко
подошла к Бурке и ее выводку, что Красношейка тотчас же устремился ей
навстречу. Он употребил старую, но всегда удающуюся хитрость: увлек собаку
за собой вниз, к реке.
Однако Кэдди случайно пошел в ту сторону, где находился выводок, и
Бурка, дав сигнал птенцам, чтобы они спрятались ("Крр, крр!"), постаралась
увлечь охотника за собой таким же способом, каким Красношейка отвлек
собаку.
Преисполненная самоотверженной материнской любви и прекрасно зная лес,
она летела бесшумно, пока не приблизилась к охотнику, и тогда, громко
захлопав крыльями перед самым его лицом, свалилась на листья и так
превосходно представилась раненой, что на минуту обманула старого пьяницу.
Но когда она потащила одно крыло и запищала, поднимаясь, а затем медленно
заковыляла дальше, он уже понял, в чем дело. Это был просто обман. Его
хотели удалить от выводка.
Он свирепо бросил в нее палку. Но Бурка была очень ловка и проворна.
Она уклонилась от удара и, ковыляя, спряталась за молодым деревцем. Там
она снова стала биться, упав на листья с жалобным писком, и, казалось, так
сильно ударила себе крыло, что едва могла двигаться. Это заставило Кэдди
опять запустить в нее палкой, но она опять ускользнула. Желая во что бы то
ни стало отвлечь его от беспомощных малюток, она смело полетела перед ним
и затем упала, ударившись своей нежной грудью о землю, с тихим стоном,
точно моля о пощаде. Кэдди снова не попал в нее палкой. Тогда он поднял
ружье и, выпустив заряд такой силы, который мог бы убить медведя,
превратил бедную мужественную Бурку в трепещущие окровавленные клочья.
Жестокий, грубый охотник знал, что выводок должен скрываться где-нибудь
поблизости, и потому отправился его искать. Но никто не шевелился, и
ниоткуда не было слышно писка. Он не увидел птенцов. Он несколько раз
проходил по тому месту, где прятались малютки, и многие из этих безмолвных
маленьких страдальцев были раздавлены им насмерть.
Красношейка увел желтую собаку подальше и вернулся к тому месту, где
оставалась его подруга. Убийца уже ушел, подобрав ее останки, чтобы
бросить их своему псу. Красношейка стал искать Бурку, но нашел только
кровь и перья. Это были ее перья, и Красношейка понял, что означал
слышанный им выстрел...
Кто может рассказать, какой ужас он испытал и как он горевал! Несколько
минут стоял он неподвижно, точно ошеломленный, опустив голову и глядя на
окровавленное место. Затем вдруг с ним произошла перемена. Он вспомнил о
беспомощных птенцах.
Он вернулся туда, где они спрятались, и прокричал хорошо знакомое им
"Криит, криит!". Но многих птенцов уже не было в живых. Шесть пушистых
шариков на ножках открыли свои блестящие глазки и побежали к отцу, а
четыре маленьких пушистых тельца лежали неподвижно.
Красношейка продолжал сзывать своих птенцов, пока не убедился, что все,
кто мог отозваться на его зов, пришли к нему. Тогда он увел их подальше от
этого ужасного места, туда, где изгородь из колючей проволоки и чаща
шиповника могли служить более надежной, хотя и менее приятной защитой.
Там он воспитывал своих детей так же, как раньше его самого воспитывала
мать. Но он был опытнее и знал гораздо больше, чем она, и это давало ему
много преимуществ. Он очень хорошо знал всю окружающую местность, все
места, где можно было найти пищу, и знал, как предупреждать разные
несчастные случаи, которые так часто угрожают здоровью и жизни куропаток.
Благодаря его опытности и бдительному надзору за все лето ни один
птенчик не погиб. Они росли, развивались и благоденствовали, а когда
наступил "Охотничий месяц", они уже представляли прекрасную семью из шести
взрослых куропаток с Красношейкой во главе, по-прежнему гордившимся своим
великолепным убором из блестящих красных перьев.
Красношейка не барабанил крыльями с тех пор, как лишился своей подруги.
Но хлопанье крыльями для куропатки то же самое, что для жаворонка пение.
Это не только песнь любви, но также выражение избытка сил, энергии и
здоровья. И когда время линьки прошло и сентябрь вернул блеск его перьям и
бодрость его духу, он пришел опять к своему старому бревну. Повинуясь
какому-то непреодолимому побуждению, он взобрался на него и опять
забарабанил крыльями.
С тех пор он часто приходил туда и барабанил, а его дети сидели вокруг
него. Один из них тоже взбирался на ближайший пень или камень и хлопал
крыльями, подражая отцу.
Гроздья винограда потемнели, и наступил ноябрь - "месяц Безумия". Но
выводок Красношейки представлял крепкое, здоровое племя, и хотя их тоже
охватило стремление к странствованиям, но оно прошло через неделю, и
только трое куропаток покинули отца.
Красношейка с оставшимися у него тремя птенцами по-прежнему жил в
овраге. Наступила зима, и выпал снег. Снег был легкий и мягкий. Погода
стояла теплая, и семья куропаток приютилась на ночь под низкими, плоскими
ветвями кедрового дерева. На следующий день стало холоднее, поднялась
метель, и за день навалило целые сугробы снега. Ночью снег перестал
падать, но мороз усилился, и Красношейка повел свою семью к березе,
возвышавшейся над глубоким сугробом. Сам он нырнул в снег, и его дети
последовали его примеру. Ветер сдувал рыхлый снег в проделанные
куропатками ямки и покрыл их тонким белым слоем, точно простыней.
Прикорнув в ямке, они проспали с удобством всю ночь, так как снег сохранял
тепло и пропускал достаточно воздуха для дыхания. На следующее утро
куропатки обнаружили над собой довольно толстую ледяную стенку,
образовавшуюся от замерзшего дыхания, но вылезли без особого труда,
услышав утренний зов Красношейки: "Криит, крипт, квит!" ("Сюда, дети,
сюда!")
Это была их первая ночь, проведенная в снежном сугробе. На следующую
ночь они опять нырнули в сугроб, и северный ветер снова прикрыл их белой
простынкой. Но погода изменилась, и ночью ветер подул с востока. Сначала
шел дождь со снегом, потом все покрылось льдом, и когда утром куропатки
проснулись и захотели выбраться из своих убежищ, оказалось, что они были
заперты под твердым покровом льда.
Снег в глубине был по-прежнему мягким, и Красношейка без особого труда
проложил себе дорогу кверху, но твердый ледяной покров преградил ему путь.
Все усилия пробиться наружу оказались напрасными, и он только поранил себе
крылья и голову. Он до сих пор не сталкивался с такими затруднениями. Ему
приходилось часто попадать в трудные положения, но то, что случилось
теперь, по-видимому, было хуже всего.
Отчаяние охватило Красношейку. Силы его слабели, и никакие старания
освободиться не приводили ни к чему. Он слышал, как барахтались его
птенцы, стараясь вырваться на волю, и как они жалобно пищали, призывая его
на помощь: "Пи-и, пи-и-ти! Пи-и, пи-и-ти!"
Они были защищены в своих убежищах от многих врагов, но не от мук
голода, и когда наступила ночь, истомленные пленники, измученные
бесполезными усилиями и терзаемые голодом, дошли до полного отчаяния.
Сначала они боялись только того, что явится лисица и они окажутся в ее
власти. Но когда стала медленно приближаться вторая ночь, мысль о лисице
уже больше их не пугала. Они даже желали, чтобы она пришла и разломала
затвердевший снег.
Однако когда лисица действительно явилась и медленно прошлась по
замерзшему снегу, глубоко заложенная в них любовь к жизни воскресла, и они
скорчились и сидели не шелохнувшись, пока она не ушла.
На второй день началась метель. Сильный северный ветер со свистом гнал
снег по земле. Но продолжительное трение крупных зерен снега, гонимого
ветром, разрушало твердую снежную кору, и она становилась все тоньше и
прозрачнее. Красношейка долбил эту кору снизу целый день, пока у него не
разболелась голова и он не поранил себе клюв. И когда солнце село, он все
еще был так же далек от освобождения, как и в первый день.
Вторая ночь прошла, как и первая, но только лисица не проходила больше
над их головами. Утром Красношейка снова принялся долбить, но уже далеко
не с прежней силой. Он уже не слышал больше голосов своих птенцов, не
слышал, как они долбили своими носиками. Но, по мере того как становилось
светлее, он мог разглядеть над собой более светлое место. Очевидно, кора
все-таки становилась тоньше, и он долбил, долбил, долбил...
В конце дня клюв Красношейки пробился наружу. Это вдохнуло в него новые
силы, новую жизнь.
Он продолжал долбить, и наконец, перед заходом солнца, его голова, шея
и даже великолепный воротник из перьев могли высунуться в отверстие. Оно
было еще слишком мало для его широких плеч, но он мог теперь снизу
напирать на ледяную кору с учетверенной силой.
И кора скоро уступила его натиску. Он вырвался из своей ледяной тюрьмы.
Но что стало с детьми? Красношейка поспешно полетел к ближайшему
берегу, утолил свой голод несколькими красными ягодами шиповника и опять
вернулся к своей тюрьме. Он клохтал и стучал, но услышал в ответ только
один слабый писк "Пи-и-ти! Пи-и-ти!", донесшийся из глубины. Царапая снег
острыми когтями, он скоро пробил кору, и птенец Серый Хвостик с трудом
выполз из отверстия.
И все. Остальные птенцы, лежавшие под снегом в разных местах, не
отвечали ему. Он не знал, где они лежат, и вынужден был оставить поиски.
Когда весной снег растаял, тела их обнажились. Это были скелеты, обтянутые
кожей и покрытые перьями, - больше ничего!
7
Прошло довольно много времени, прежде чем Красношейка и Серый Хвостик
окончательно оправились от своего приключения. Но пища и ясная, хорошая
погода вылечивают все. Светлые дни в середине зимы оказали свое прежнее
действие на Красношейку, и он опять отправился к своему любимому бревну и
там забарабанил крыльями.
Этот ли стук или следы его лыж на снегу выдали старому Кэдди его и
Серого Хвостика, неизвестно, но Кэдди снова появился с ружьем и собакой.
Он шел крадучись над оврагом, чтобы поохотиться на куропаток.
Большой красноперый петух-куропатка прославился на всю долину. В
течение охотничьего сезона многие охотники старались убить его.
Однако Красношейка был слишком опытен в лесной науке. Он знал, когда
спрятаться и когда надо бесшумно подняться на крыльях, знал, когда надо
прижаться к земле и сидеть смирнехонько, пока не пройдет охотник, а затем
подняться на громко шуршащих крыльях, чтобы укрыться за каким-нибудь
толстым древесным стволом и оттуда уже бесшумно лететь дальше.
Но Кэдди не переставал с ружьем в руках преследовать Красношейку и не
раз давал промах, стреляя в него.
Красношейка продолжал жить и благоденствовать и барабанил крыльями
вопреки всему.
Когда наступил "Снежный месяц" - декабрь, - он отправился вместе с
Серым Хвостиком в леса Кэстл Франка, где пищи было вдоволь и где росли
большие, старые деревья. Там среди ползучего болиголова стояла одна
огромная сосна. Ее нижние ветви начинались на уровне верхушек других
деревьев. Летом на вершине этой сосны сойки устроили свое гнездо. На
необычайной высоте, недоступные выстрелам, они были в безопасности и могли
весело резвиться и играть. Самец сойки распускал свои блестящие голубые
перья и пел чудесные, нежные песенки. Их могла расслышать лишь та, для
которой они предназначались.
Эта большая сосна очень понравилась Красношейке, который жил теперь
поблизости вместе со своим единственным птенцом. Его интересовала главным
образом нижняя часть ствола. Кругом росли ползучий болиголов, дикий
виноград и вечнозеленая брусника. А нежные черные желуди можно было
выкапывать здесь даже из-под снега. Лучшее место, для того чтобы всегда
быть сытым, трудно было найти. Если же придет сюда охотник, то можно будет
спрятаться от него, пробежав через заросли болиголова к большой сосне, и,
прячась за огромным стволом, лететь дальше в полной безопасности.
Сотни раз сосна спасала их во время этого законного сезона убийств.
Однако Кэдди придумал новую уловку. Он спрятался за бугром, а его товарищ,
другой охотник, пошел вокруг старого клена, чтобы спугнуть птиц. Он шел
крадучись сквозь низкую чащу, где искали пищу Красношейка и Серый Хвостик.
Но Красношейка издал тихий, предостерегающий звук: "Рррр!" ("Опасность!")
- и тотчас же направился к большой сосне.
Серый Хвостик остался несколько позади, на бугре, и вдруг увидел совсем
близко нового врага. Это была желтая собака, которая бежала прямо к нему.
Красношейка был гораздо дальше, и кусты заслоняли от него пса. Серый
Хвостик очень встревожился.
"Квит, квит!" ("Лети, лети!") - прокричал он, сбегая вниз по склону
холма, чтобы скорее уйти.
"Криит, крр!" ("Сюда, спрячься!") - прокричал более хладнокровный
Красношейка, увидевший, что за ним идет человек с ружьем. Он достиг
большой сосны. Укрывшись за ее стволом, он на мгновение остановился и
крикнул Серому Хвостику: "Сюда, сюда!" Красношейка услыхал легкий шорох в
кустах за бугром и понял, что там засада.
Затем раздался испуганный крик Серого Хвостика. Собака кинулась на
него.
Серый Хвостик поднялся в воздух, чтобы укрыться за стволом от охотника,
стоявшего на открытом месте. Но он очутился как раз под выстрелом
притаившегося за бугром злодея.
"Шррр!" - прошуршал он крыльями и полетел вверх.
"Паф!" - и он упал, окровавленный и трепещущий, и остался неподвижно
лежать на снегу...
Красношейка притаился внизу. Собака пробежала почти рядом, а приятель
Кэдди - еще ближе. Но Красношейка не шевельнулся. Только потом он наконец
скользнул за широкий ствол и укрылся от обоих охотников. Теперь он мог уже
спокойно подняться и полететь к своему родному оврагу.
Безжалостное ружье погубило одного за другим всех, кто был ему близок,
и Красношейка опять стал одинок.
Медленно протекал "Снежный месяц", и Красношейка часто бывал на волосок
от смерти, так как охотники преследовали его беспрестанно, зная, что он
один остался в живых из всей своей семьи. И от этого преследования он
дичал с каждым днем.
Но, по-видимому, это была лишь напрасная трата времени - преследовать
его с ружьем в руках, и потому Кэдди придумал другой план. Когда выпал
глубокий снег и пища стала более скудной, он расставил ряд силков в том
месте, где Красношейка искал пищу. Старый приятель Красношейки,
белохвостый кролик, прогрыз некоторые из силков своими острыми зубами, но
остальные были целы. Однажды Красношейка, заметив в небесах какую-то точку
и думая, не ястреб ли это, неосторожно попал в расставленную западню. В
одно мгновение он был подброшен в воздух и повис на одной ноге.
Какое право имеет человек подвергать такому длительному мучению живое
существо только потому, что оно не говорит на его языке?
Весь этот день, испытывая невыносимые муки, несчастный Красношейка
висел и хлопал своими большими, мощными крыльями, тщетно стараясь
освободиться. Весь день, всю ночь длилась эта пытка, и он стал желать,
чтобы скорее пришла смерть и прекратила его мучения.
Но смерть не являлась.
Настало утро. Прошел еще день, и начали медленно спускаться сумерки.
Сила и здоровье Красношейки были для него проклятием.
Ночь спустилась на землю. Когда стало совсем темно, большая ушастая
сова, привлеченная слабым трепетаньем крыльев птицы, явилась и сразу
окончила мучения Красношейки.
И это было поистине добрым делом...
Ветер дул с севера и гнал снег по замерзшему болоту. Все было бело
кругом. По белоснежной поверхности ветер разметал темные перышки. Это были
остатки великолепного воротничка, знаменитого украшения Красношейки. И
перышки эти уносило ветром все дальше к югу. Они неслись над потемневшим
озером, как несся некогда он сам во время "месяца Безумия". Наконец их
засыпало снегом, и последние следы рода куропаток, обитавших в долине
Дона, исчезли навсегда.
Теперь не слышно уже больше голоса куропаток в Кэстл Франке, и в овраге
Илистого ручья медленно гниет сосновое бревно, безмолвное и никому не
нужное.
СЕРЕБРЯНОЕ ПЯТНЫШКО
1
Многим ли из вас удалось близко познакомиться с каким-нибудь диким
животным? Я спрашиваю не о случайных встречах с животными и не о животных,
живущих в клетках. Я говорю о том, знали ли вы какое-нибудь животное в
течение долгого времени тогда, когда оно жило на воле. Обыкновенно бывает
трудно отличить одно животное от его сородичей. Каждая лисица и каждая
ворона так похожи на других лисиц и других ворон, что нелегко решить,
точно ли встречаешь все одну и ту же лисицу или ворону. Но бывает, что
одно какое-нибудь животное и по силе и по уму превосходит своих сородичей.
Оно становится великим вожаком. Мы могли бы его назвать гением. Если такое
животное крупнее других, если по каким-либо признакам его могут узнавать
люди, оно вскоре становится знаменитым в своей стране.
К таким выдающимся диким животным принадлежали: Куртланд -
короткохвостый волк, в течение почти десяти лет наводивший ужас на весь
город Париж в начале XIV столетия; Клуборут - хромой бурый медведь,
разоривший в какие-нибудь два года в верховьях реки Сакраменто всех
свиноводов и заставивший половину фермеров бросить свое дело; Лобо - волк
в Новой Мексике, ежедневно убивавший по корове в течение пяти лет, и,
наконец, пантера Сене, погубившая менее чем в два года около трехсот
человеческих жизней. Такой же знаменитостью был и Серебряное Пятнышко,
историю которого я собираюсь вкратце рассказать здесь.
Серебряное Пятнышко был мудрой старой вороной. Название свое он получил
от серебристо-белого пятна величиной с небольшую монету, которое виднелось
у него с правой стороны, между глазом и клювом. Благодаря этому пятну мне
удалось отличить его от других ворон и связать вместе отдельные отрывки
его истории.
Вороны, как вы должны знать, - самые умные птицы. Ведь недаром есть
поговорка: "Мудра, как старая ворона". Вороны знают, как много значит
дисциплина, и вымуштрованы не хуже солдат. Их вожаками бывают не только
самые старые и умные из всей стаи, но и самые сильные и храбрые, так как
вожак должен быть готов в любую минуту справиться с каким-нибудь выскочкой
и мятежником. Все остальные в стае - это молодежь и рядовые вороны, не
обладающие особыми способностями.
Серебряное Пятнышко, о котором идет речь, был предводителем большой
стаи ворон, избравшей своим местопребыванием холм Кэстл Франк, поросший
соснами и находящийся вблизи города Торонто. В его стае насчитывалось
около двухсот ворон. Когда зима стояла мягкая, вороны оставались у берегов
Ниагары, а в более суровые зимы они улетали дальше на юг. Но каждый год в
последнюю неделю февраля старик Серебряное Пятнышко собирал свою стаю и
смело перелетал с ней водное пространство в сорок миль, отделяющее Торонто
от Ниагары. Однако он никогда не летел по прямой линии, а делал изгиб в
западную сторону, причем не терял из виду гору Дендас, которая и служила
для него вехой, пока не показывался холм, поросший соснами. Он прилетал
каждый год со своей стаей на этот холм и жил там около шести недель.
Каждое утро вороны разделялись на три отряда и отправлялись на промысел.
Один отряд летел к югу, к бухте Атбридж, другой - на север, к реке Дон, а
третий, самый большой, - на северо-запад. Во главе этого третьего отряда
находился Серебряное Пятнышко. Кто предводительствовал другими отрядами, я
не знаю.
Если утро было тихое, вороны сразу поднимались высоко и улетали. Если
же погода была ветреная, то они летели низко, держась под защитой ущелья.
Мои окна выходили как раз на ущелье. В 1885 году я впервые заметил старого
предводителя.
Я недавно приехал в эту местность, и один старожил сказал мне, указывая
на стаю:
- Вон та старая ворона в это время года летает над ущельем уже более
двадцати лет.
Серебряное Пятнышко всегда упрямо придерживался старого пути, хотя
ущелье было уже застроено домами, и скоро стал мне хорошо знаком.
Ежедневно а марте и в первой половине апреля, а потом в конце лета и в
начале осени он пролетал мимо меня два раза в день.
Я следил за всеми его движениями и слышал, как он командовал
подчиненными. Мало-помалу я понял, что вороны очень умны, имеют свой язык
и общественный строй, поразительно схожий с человеческим.
Однажды я стоял на высоком мосту, перекинутом через ущелье. День был
ветреный, и я увидел, что старая ворона во главе своей бродячей стаи летит
домой. За полмили я уже мог расслышать довольный крик, означавший: "Все
благополучно, летите дальше!"
"Кар, кар!" - кричал Серебряное Пятнышко, и его помощник вторил ему в
тылу стаи. Они летели низко, так как наверху был сильный ветер. Но мост,
на котором я стоял, заставил их подняться выше. Серебряное Пятнышко увидел
меня, и ему не понравилось, что я пристально за ним наблюдаю. Он задержал
свой полет, крикнул: "Кар!", что означало: "Будьте настороже!" - и тотчас
же поднялся выше.
Но, заметив, что я не вооружен, он пролетел над самой моей головой, и
все остальные вороны проделали то же самое. Пролетев мост, стая спустилась
на прежний уровень.
На следующий день я пошел на то же самое место и остановился на мосту.
Когда вороны приблизились, я поднял свою палку и сделал вид, что
прицеливаюсь в них. Старый предводитель тотчас же криком предупредил их об
опасности. Он как будто крикнул им: "Берегитесь - ружье!"
Его помощник повторил этот крик, и каждая ворона в стае тотчас же
отделилась от прочих и полетела вверх, пока все не очутились вне выстрела.
Перелетев через опасное место, они снова спустились под защиту долины, где
считали себя в безопасности.
В другой раз, когда растянувшаяся стая пролетала над долиной, на
дерево, близко стоявшее у намеченного им пути, спустился краснохвостый
ястреб. Старый ворон моментально крикнул: "Ястреб! Ястреб!" - и замедлил
свой полет. То же самое с