тем  вернулся  и  приказал  повару,   исполнявшему   также
обязанности кучера, ехать на юг, к реке Аламозо Арройо. Сам  же  он  снова
отправился к юго-востоку, следом за мустангом.
   Проехав мили две, он опять увидел иноходца. Пустив шагом  свою  лошадь,
он подъехал к лошадям так близко, что табун испугался и ускакал к югу.  Но
Джо поскакал наперерез и через час  снова  встретил  табун.  Он  незаметно
приблизился к лошадям, и опять повторилось то же самое:  новая  тревога  и
бегство. Так прошел весь день.
   Мустанги описывали круги, постепенно двигаясь к югу,  и,  когда  солнце
уже спустилось к горизонту, они находились - на это и  рассчитывал  Джо  -
опять вблизи реки Аламозо Арройо. Мустанги снова были у него под рукой,  и
Джо, спугнув их еще раз, вернулся к фургону. Его  товарищ,  отдыхавший  до
тех пор, продолжал погоню на свежей лошади.
   После ужина фургон двинулся к  верхнему  броду  на  Аламозо,  как  было
условлено раньше, и там Джо расположился на ночлег.
   Между тем Чарли следовал  за  табуном.  Дикие  лошади  не  убегали  так
стремительно, как вначале, потому что их преследователь не  подавал  виду,
что хочет напасть  на  них,  и  они  мало-помалу  стали  привыкать  к  его
присутствию. Их легче было найти с наступлением сумерек, так как в  табуне
была одна кобыла светлее других, выделявшаяся  в  темноте.  Молодой  месяц
тоже помогал преследовать табун, и Чарли, полагаясь на чутье своей лошади,
предоставил ей выбирать  дорогу  и  спокойно  скакать  за  табуном,  среди
которого виднелась, точно призрак, светлая кобыла. Наконец все потонуло  в
ночной темноте. Тогда он слез с лошади, расседлал ее и оставил пастись,  а
сам, завернувшись в одеяло, быстро заснул.
   При первых же лучах зари Чарли был уже на ногах  и  с  помощью  светлой
кобылы скоро нашел табун, проехав не более полумили. Увидев его,  иноходец
громко заржал, и табун обратился в бегство.
   Но на первом же пригорке лошади остановились, чтобы посмотреть, кто это
так упорно их преследует. Через минуту мустанг, решив,  вероятно,  что  он
узнал уже все, что ему нужно, распустил гриву по ветру и  двинулся  вперед
своей неутомимой, ровной иноходью, словно черный метеор, увлекая за  собой
весь табун.
   Лошади повернули к западу, и после нескольких повторений той  же  самой
игры - бегства, погони, встречи и  снова  бегства  -  они  достигли  около
полудня старой сторожевой вышки индейцев. Там их подстерегал Джо. Длинная,
тонкая струйка дыма дала знать Чарли, что его ждут, и Чарли тотчас же  дал
ответный  сигнал  при  помощи  своего  карманного  зеркальца,  отражавшего
солнечные лучи. Джо вскочил на свежую лошадь и пустился в погоню, а  Чарли
сел поесть и отдохнуть.
   Весь следующий день Джо  гнал  мустангов,  стараясь  удерживать  их  на
окружности большого  круга,  по  хорде  которого  двигался  фургон.  Перед
заходом солнца он подъехал к переправе, где уже ждал его Чарли  со  свежей
лошадью и пищей. Джо продолжал погоню весь вечер и даже часть ночи.  Дикий
табун, по-видимому, немного уже начал привыкать к  присутствию  безвредных
незнакомцев. Кроме того, сказывалось и утомление. Табун уже  не  находился
более в степях с хорошей, сочной травой, а лошади преследователей получали
овес. Давало себя чувствовать также и постоянное нервное  напряжение.  Оно
лишало диких лошадей аппетита, но усиливало жажду.  Преследователи  давали
лошадям возможность пить много и часто. Напившейся лошади  трудно  бежать:
ноги у нее становятся точно деревянные и дыхание затрудняется. Джо поэтому
почти не поил свою лошадь. И он  и  его  конь  были  вполне  свежи,  когда
наконец остановились на ночлег.
   На рассвете Джо легко отыскал мустангов. Они вначале пустились  бежать,
но скоро пошли шагом. Сражение, по-видимому, было уже почти выиграно,  так
как главная трудность такого преследования заключается  в  том,  чтобы  не
терять из виду мустангов первые два-три дня, пока они еще не утомлены.
   Все это утро Джо не упускал из виду табун и почти  постоянно  находился
вблизи от него. Около десяти часов утра Чарли сменил его у  горы  Хозе.  В
этот  день  мустанги  ушли  от  него  вперед  всего  на  четверть  мили  и
передвигались уже далеко не с такой легкостью, как раньше.
   К вечеру Чарли сел опять на свежую лошадь и  продолжал  погоню,  как  и
раньше.
   На следующий день мустанги шли уже понурив головы, и, несмотря  на  все
усилия вороного иноходца, временами расстояние, отделявшее их  от  погони,
было не более ста шагов.
   Четвертый и пятый день прошли так же. Табун  уже  опять  приближался  к
источнику Антилопы. До сих пор все все шло так, как предполагалось: погоня
описывала большой круг, фургон же двигался внутри по меньшему кругу. Дикий
табун возвращался к источнику совершенно  утомленный,  охотники  же  ехали
бодрые, на свежих лошадях.
   В течение всего этого дня, до самого вечера, мустангов не подпускали  к
воде, а когда их наконец пригнали к источнику Антилопы, то дали  им  вволю
напиться. Тут наступил для искусных  охотников,  лошади  которых  получали
овес и берегли силы, ожидаемый миг столь долгой погони. Опившихся  лошадей
нетрудно бывает поймать и стреножить.
   До сих пор все шло блестяще. Но вороной жеребец был как  будто  выкован
из железа. Его непрерывный, плавный шаг не изменился и оставался все таким
же, как в первый день охоты. Он  постоянно  скакал  взад  и  вперед  вдоль
табуна, побуждая его ржаньем и собственным примером  к  бегству.  Но  силы
лошадей уже истощились. Светлая кобыла,  помогавшая  охотникам  отыскивать
табун в темноте,  была  покинута  табуном  уже  несколько  часов  назад  и
находилась при последнем издыхании.  Остальные  кобылы,  по-видимому,  уже
потеряли всякий страх перед всадниками, и было ясно, что скоро они  станут
добычей Джо.
   А жеребец,  который  был  целью  всех  трудов,  оставался  недосягаемым
по-прежнему.
   Товарищи Джо хорошо знали его вспыльчивый нрав и нисколько не удивились
бы,  если  бы  он  в  припадке  внезапной  ярости   попытался   застрелить
непобедимого вороного жеребца. Но Джо был далек от этой мысли.
   В течение всей недели гоняясь за  ним,  он  ни  разу  не  видел,  чтобы
вороной скакал галопом. Джо  испытывал  восхищение,  свойственное  всякому
хорошему наезднику  перед  такой  чудесной  лошадью;  это  восхищение  все
возрастало, и он скорее  готов  был  застрелить  свою  собственную  лучшую
лошадь, нежели это великолепное животное.
   Стоило ли даже брать награду, назначенную за его  поимку?  Джо  начинал
колебаться. Сумма была не маленькая,  но  эта  лошадь  уже  сама  по  себе
представляла  капитал,  так  как  могла   стать   родоначальником   породы
иноходцев.
   Но мустанг, за которого была назначена награда, все еще бегал на  воле.
Нужно было кончать охоту.
   Джо оседлал свою лучшую лошадь. Это была  кобыла  восточной  крови,  но
выросшая в прериях. Конечно,  Джо  никогда  не  мог  бы  приобрести  такую
прекрасную лошадь, если бы не одна странная  слабость,  которой  она  была
подвержена. В этих краях растет ядовитая трава,  называемая  локо.  Обычно
скот никогда не ест этой травы, но  если  случайно  какое-нибудь  животное
попробует ее, то оно начинает отыскивать ее повсюду. Действие  этой  травы
отчасти похоже на действие морфия, и лошадь, пристрастившаяся к ней,  года
через два  погибает  от  бешенства.  Про  такое  животное  местные  жители
говорят, что оно "одержимо локо". И лучшая лошадь Джо имела в глазах дикий
блеск, который указывал знатоку, в чем тут дело. Но  это  была  сильная  и
проворная лошадь, и поэтому Джо выбрал ее для окончания охоты.
   Джо поскакал вперед, к табуну. Он бросил лассо на землю, потащил его за
собой, чтобы выровнять веревку,  затем  обмотал  его  аккуратными  петлями
вокруг ладони левой руки и, в первый раз за всю  охоту  пришпорив  лошадь,
пустился прямо к жеребцу.
   Началась  бешеная  скачка.  Перепуганные  кобылы  бросились  в   разные
стороны, уступая дорогу. Свежая лошадь скакала галопом по степи, а впереди
нее, сохраняя прежнее расстояние, бежал жеребец, как и прежде не  сбиваясь
со своей знаменитой иноходи.
   Это было просто невероятно. Джо подстрекал и  голосом  и  шпорами  свою
лошадь. Она летела, как птица, но  расстояние  между  нею  и  жеребцом  не
уменьшалось ни на один дюйм.
   Вороной  миновал  равнину  и  холм,  поросший  травой,   спустился   на
предательскую песчаную поляну  и  оттуда  -  в  луговую  полосу,  где  его
встретили лаем сурки. Джо скакал вслед за ним. Он едва верил своим глазам.
Расстояние между ними и жеребцом не только не  уменьшилось,  но  даже  как
будто увеличилось. Джо проклинал судьбу,  шпорил  и  понукал  свою  бедную
лошадь и довел ее  наконец  до  крайнего  возбуждения.  Глаза  несчастного
животного блуждали, голова качалась в разные  стороны,  и  лошадь  уже  не
смотрела на землю, не выбирала дорогу.  И  вдруг  нога  ее  провалилась  в
барсучью нору. Лошадь упала, а вместе с нею полетел на  землю  и  всадник.
Джо больно ушибся, но все же поднялся на ноги  и  попытался  поднять  свою
ошеломленную лошадь. Бедняжка сломала себе ногу.
   Джо  прекратил  выстрелом  из  револьвера  страдания  своей  легконогой
лошадки и отнес седло назад в  лагерь.  А  иноходец  между  тем  продолжал
бежать, пока не скрылся из виду...
   Нельзя было все же считать это  поражением,  так  как  у  них  в  руках
оказались кобылы. Джо вместе с Чарли отвел их в кораль, к  их  хозяину,  и
потребовал хорошей награды.
   Но для Джо этого было мало. Он мечтал овладеть жеребцом. Теперь,  когда
ему стали известны все его достоинства, он старался придумать какой-нибудь
новый план.


   <b>4</b>

   Поваром в этой поездке был Бэтс - мистер Томас  Бэтс,  как  он  называл
себя в почтовом отделении, куда являлся регулярно за письмами и  денежными
переводами, которых никто никогда и не думал посылать ему. Ковбои прозвали
его Том Индюшиный След, потому что его тавро имело форму индюшиного следа.
Бэтс уверял, будто это клеймо носят  на  своих  боках  бесчисленные  стада
коров и лошадей, пасущиеся среди неведомых северных равнин.
   Когда Бэтсу предложили  участвовать  в  этой  экспедиции  пайщиком,  он
насмешливо заметил, что лошадей продают теперь по двенадцати  долларов  за
дюжину. Действительно, в том году лошади стоили очень дешево,  поэтому  он
предпочел получать жалованье, хотя бы и очень небольшое.
   Но никто, видевший хотя бы только один раз иноходца, не мог остаться  к
нему равнодушным. Так случилось  и  с  Индюшиным  Следом.  Теперь  он  сам
пожелал сделаться хозяином этого мустанга, однако не  знал,  как  добиться
этого. Но однажды он повстречался с неким Биллом Смитом,  более  известным
под кличкой Билл Подкова, потому что тавро его скота имело форму  подковы.
Поедая мясо и хлеб, запивая его дрянным кофе, Билл Подкова сказал:
   - Я видел сегодня этого иноходца, да притом  так  близко,  что  мог  бы
заплести ему хвост!
   - И ты не стрелял?
   - Чуть было не выстрелил.
   - Дурак! - вмешался сидящий на другом  конце  стола  пастух,  владевший
тавром "двойное Н". - Я думаю, что этот жеребец будет носить мое тавро еще
до новолуния.
   - Тебе придется поспешить, иначе ты найдешь "треугольник  с  точкой"  у
него на боку, когда снова с ним встретишься.
   - Где же ты встретил его?
   - Вот как было дело. Я ехал по  степи  у  источника  Антилопы  и  вдруг
увидел, что на высохшем иле среди зарослей камыша что-то лежит.  Я  думал,
что это какая-нибудь корова из  нашего  стада,  подъехал  ближе  и  увидел
лошадь, лежавшую плашмя. Ветер дул от нее ко мне, и потому я мог подъехать
совсем близко. И что же я увидел? Это был  иноходец,  мертвый,  как  пень!
Однако он не был вздут, как это бывает с трупом, и я не заметил, чтобы  он
был ранен. Не ощутил я также и никакого дурного запаха. Я не знал,  что  и
думать, как вдруг, вижу, он дернул ухом,  на  которое  села  муха.  Тут  я
понял, что он не мертв, а только спит. Тогда я снял веревку и свернул  ее,
но тут заметил, что веревка стара и перетерлась местами. Подпруга  была  у
меня тогда одна, и я подумал, что моя лошадь весит около семисот фунтов, а
жеребец - тысячу двести. Поэтому я и сказал себе: "Не стоит  пробовать!  Я
только порву подпругу, упаду сам и потеряю седло". Я стукнул по луке седла
рукояткой плети - и... посмотрели бы вы на мустанга! Он подскочил в воздух
по крайней мере на шесть футов и бросился со  всех  четырех  ног,  фыркая,
точно паровоз. Его глаза готовы были выскочить, и он мог ускакать прямо  в
Калифорнию. Он уже там, должно быть, если только  не  убавил  хода.  Но  я
клянусь, что он ни разу не сбился с иноходи!
   Рассказ этот Билл то и дело пересыпал разными крепкими словечками.  При
этом он усердно жевал и глотал, так как  был  человек  здоровый.  Все  ему
поверили, потому что Билл пользовался репутацией надежного парня, которому
можно верить. Из присутствовавших один только старик Индюшиный След ничего
не сказал, но слушал он, как видно, внимательнее  всех,  так  как  рассказ
этот подсказал ему новый план.
   Покуривая свою послеобеденную трубку, он обдумал этот план как следует,
но, решив, что ему одному не справиться с ним, посвятил в свою тайну Билла
Подкову. Таким образом, составилось новое товарищество для ловли иноходца,
или, другими словами, для получения награды в тысячу  долларов,  обещанных
за него.
   Источник  Антилопы  оставался  по-прежнему   привычным   водопоем   для
мустанга. Уровень воды упал, и между осокой и водоемом образовался широкий
пояс высохшего черного ила. В двух местах этот пояс  пересекали  тропинки,
проложенные дикими животными, приходившими сюда на водопой. Лошади и дикие
звери  обыкновенно  придерживаются  таких  тропинок,   рогатый   же   скот
пробирается прямо сквозь заросли осоки.
   Выбрав одну из этих тропинок, оба приятеля взялись за работу и выкопали
лопатами яму длиной в пятнадцать футов, шириной в шесть и глубиной в семь.
Им пришлось проработать двадцать часов без отдыха, так как надо  было  все
закончить в промежутке между двумя водопоями мустанга. Работа  была  очень
тяжелая. Когда яма была вырыта, ее искусно закрыли  жердями,  хворостом  и
землей, так что она стала совсем незаметной. Покончив с  этим  делом,  оба
приятеля спрятались на некотором расстоянии в ямах, приготовленных ими для
себя.
   Около полудня к водопою явился иноходец. Он был теперь  один,  так  как
его табун находился в плену.  У  противоположной  стороны  источника  была
вторая тропинка, но, судя по следам, лошади редко пользовались ею.  И  все
же  старый  Том  из  осторожности  забросал  ее  камышом,  чтобы  иноходец
непременно пошел по той тропинке, где была вырыта яма.
   Какой недремлющий гений охраняет безопасность диких животных?  Иноходец
пошел не через яму, а через камыши. Он спокойно подошел  к  воде  и  начал
пить.
   Ловцам оставалось еще одно средство. Когда  иноходец  наклонил  голову,
чтобы вторично потянуть воду, Бэтс и Смит выскочили из  своих  ям,  быстро
забежали в тыл мустангу и выстрелили из револьвера в землю позади него.
   Мустанг понесся своей знаменитой иноходью прямо к устроенной  для  него
западне. Еще секунда - и  он  должен  попасть  в  яму!  Вот  он  бежит  по
тропинке, где вырыта яма... Охотники считают его уже пойманным.  Он  скоро
будет в их руках.
   Но свершилось невероятное. Одним могучим  прыжком  иноходец  перескочил
яму  и,  взрывая  землю  копытами,  исчез  вдали.  Он  умчался,  чтобы  не
возвращаться больше к источнику Антилопы.


   <b>5</b>

   Дикий Джо был человек предприимчивый. Он хотел во что бы  то  ни  стало
поймать мустанга и, когда узнал,  что  и  другие  тоже  добиваются  этого,
немедленно приступил к выполнению нового плана. Он решил  испробовать  тот
способ, к которому прибегает шакал, чтобы поймать быстроногого кролика,  а
индеец - чтобы поймать антилопу. Этот старинный способ называется  "охотой
с подставой".
   Область,  по  которой  бродил  мустанг-иноходец,   представляла   собой
треугольник в шестьдесят квадратных миль, ограниченный с юга  и  с  севера
реками, а с запада - горами. Предполагалось, что мустанг никогда не уходит
за пределы этой области, а источник Антилопы  всегда  служит  ему  главной
квартирой.
   Джо хорошо знал эту местность. Он изучил все ее родники и все ущелья.
   Если бы он имел в своем распоряжении пятьдесят хороших лошадей, он  мог
бы распределить их  таким  образом,  чтобы  все  важные  пункты  оказались
занятыми. Но он смог бы получить только двадцать хороших лошадей и столько
же хороших всадников. На большее ему рассчитывать не приходилось.
   Лошадей кормили овсом в течение двух недель до начала охоты. Затем  они
были посланы вперед, и каждому из всадников были даны подробные  указания,
что ему надо делать. Они были на своих местах за сутки до погони.
   В назначенный  день  Джо  отправился  вместе  с  фургоном  к  источнику
Антилопы и, остановившись в стороне, в маленькой ложбине, стал  дожидаться
событий.
   Наконец он явился, этот черный, как уголь, жеребец. Он пришел  одинокий
из-за южных песчаных холмов и спокойно спустился к  источнику.  Он  обошел
его сначала кругом, разнюхивая, не спрятался  ли  там  какой-нибудь  враг.
Затем он подошел к воде в таком месте, где совсем не было тропы,  и  начал
пить.
   Джо смотрел на него и желал, чтобы он поглотил как можно больше воды  -
целую бочку. В тот момент, когда мустанг повернулся, чтобы пощипать траву,
Джо пришпорил свою лошадь. Мустанг услышал стук копыт, увидел  всадника  и
умчался.
   Он направился прямо к югу все той же знаменитой  развалистой  иноходью.
Расстояние между ним и его преследователем  все  увеличивалось.  Достигнув
песчаных  холмов,  он  помчался  дальше,  сохраняя  свой  правильный  шаг.
Переутомленная лошадь Джо проваливалась в песок на каждом шагу и отставала
все больше и больше.
   Дальше было ровное место, где лошадь  Джо  могла  несколько  наверстать
потерянное расстояние, но затем начался длинный спуск, по которому  лошадь
не решалась бежать во всю прыть и снова стала отставать.
   Однако Джо продолжал скакать за иноходцем, не щадя ни хлыста, ни  шпор.
Одна миля... другая... третья... И вот уже вдали виднеются скалы Арриды.
   Там Джо ждали свежие лошади, и он с новой энергией помчался дальше.  Но
темная, как ночь, грива, развеваясь  по  ветру,  отдалялась  от  него  все
больше и больше.
   Вот наконец и ущелье Арриды.  Ковбой,  карауливший  там,  спрятался,  и
мустанг пронесся мимо; он вихрем пролетел сначала  вниз,  потом  вверх  по
склону, продолжая бежать все той же неизменной иноходью.
   Джо, вскочив на свежего коня, помчался вниз, потом  вверх.  Еще  и  еще
пришпоривая лошадь, он скакал,  скакал  и  скакал,  но  не  мог  сократить
расстояние ни на один шаг.
   "Га-лумп, га-лумп, га-лумп..." - мерно отбивал  копытами  иноходец,  не
замедляя шага. Прошел  час,  другой,  третий  -  и  уже  недалеко  впереди
показался Аламозо Арройо, где Джо ожидала  подстава.  Он  кричал  на  свою
лошадь,  он  всячески  понукал  ее.  Вороной  жеребец  мчался  как  раз  к
намеченному месту, но, не добежав до него последних двух миль,  он  вдруг,
точно повинуясь какому-то странному предчувствию, свернул влево. Чувствуя,
что мустанг ускользает, Джо что есть силы  гнал  свою  измученную  лошадь,
стараясь во что бы то ни стало опередить его. Это была чрезвычайно трудная
скачка. У Джо прерывалось дыхание. Кожа седла скрипела при каждом  прыжке.
Летя наперерез, Джо как будто начал нагонять иноходца. Тогда он взял ружье
и стал выпускать пулю за пулей, чтобы  поднять  клубы  пыли,  чем  наконец
вынудил иноходца свернуть направо, к переправе.
   И вот они спустились к реке. Мустанг понесся дальше, а Джо соскочил  на
землю. Его лошадь уже окончательно выбилась  из  сил,  проскакав  тридцать
миль, да и сам Джо чувствовал себя не лучше. Глаза у него  воспалились  от
едкой пыли, и он, почти ничего не видя перед собой, махнул  рукой  Тому  и
крикнул, чтобы он перешел вброд через Аламозо и продолжал погоню.
   Новый всадник понесся вскачь на свежей, крепкой лошади вверх и вниз  по
волнистой равнине, а вороной жеребец мчался перед ним. Он весь покрыт  был
пятнами белоснежной пены, а шумное дыхание и бурно вздымавшиеся бока  явно
указывали, что ему тоже  приходится  нелегко.  Но  он  все-таки  продолжал
мчаться...
   Сначала Том как будто выиграл расстояние, но потом стал  отставать.  Но
тут его сменил другой  всадник,  на  свежей  лошади.  Погоня  повернула  к
западу, миновала поселения сурков и продолжалась через чащу мыльной  травы
и кактусов, коловших своими шипами ноги лошадям.
   Вороной жеребец стал гнедым от пота и пыли, но  с  иноходи  не  сбился.
Молодой ковбой хотел заставить  свою  лошадь  перескочить  через  ров,  но
прыжок не удался, и оба,  всадник  с  лошадью,  покатились  вниз...  Юноша
уцелел, но лошадь разбилась, и по сию пору труп  ее  валяется  во  рву.  А
дикий вороной жеребец несся дальше...
   У ранчо старика Галлего сам Джо, успевший отдохнуть, повел погоню, и не
прошло и получаса, как он уже гнался по следу иноходца.
   Вдали на западе виднелись горы Карлоса. Там его  ждало  подкрепление  -
свежие лошади и люди. Зная это, неутомимый  всадник  постарался  повернуть
погоню к западу. Но иноходец, повинуясь внезапной фантазии, а быть  может,
и внутреннему  предчувствию,  круто  повернул  к  северу.  Его  неутомимый
искусный преследователь продолжал мчаться за ним, крича и подстрекая  свою
лошадь и поднимая выстрелами пыль.
   Черный метеор понесся вниз,  по  склону  холма,  и  Джо  не  оставалось
другого выбора, как только следовать за ним.
   Тут началась самая трудная и мучительная часть погони. Джо, жестокий  к
мустангу, был еще более жесток к  своей  лошади  и  к  себе.  Солнце  жгло
немилосердно, раскаленная степь  заволоклась  словно  дымкой  от  палящего
зноя; глаза Джо горели, и губы потрескались  от  соленой,  едкой  пыли.  А
охота все продолжалась. Единственный шанс на успех заключался в том, чтобы
загнать мустанга назад, к большой переправе на реке Аламозо Арройо.
   Впервые за все время погони Джо начал подмечать  признаки  утомления  у
вороного жеребца. Его хвост и грива уже  не  развевались,  как  раньше,  и
короткое  расстояние  в  полмили,  отделявшее  его  от  Джо,   уменьшилось
наполовину. Но он все же был впереди и бежал,  бежал,  бежал  все  той  же
иноходью...
   Прошел час, прошел другой, а жеребец все бежал. Однако они уже свернули
с прямой линии. К вечеру, проскакав целых двадцать миль, они  приблизились
к большому броду на Аламозо Арройо. Джо не отставал. У брода он перескочил
на дожидавшуюся его свежую лошадь и помчался дальше.
   Оставленная им лошадь, задыхаясь, бросилась к воде и пила до  тех  пор,
пока не свалилась замертво.
   Джо немного задержался, надеясь, что и вороной тоже обопьется воды.  Но
не тут-то было! Он сделал только один  глоток  и  с  плеском  переправился
через брод на другую сторону. За ним по пятам понесся Джо. Последнее,  что
видели товарищи Джо, была бешеная  скачка:  впереди,  как  стрела,  мчался
недосягаемый вороной, а за ним скакал Джо...
   Утром Джо вернулся  в  лагерь  пешком.  Его  история  была  коротка:  в
результате восемь лошадей  загнаны  до  смерти,  пять  человек  совершенно
выбились из сил, а необыкновенный мустанг-иноходец  по-прежнему  здоров  и
невредим и разгуливает на воле.
   - Тут ничего не поделаешь! Догнать  его  нельзя,  и  я  жалею,  что  не
продырявил его проклятую шкуру, когда мог это  сделать!  -  заявил  Джо  и
отказался от дальнейших попыток поймать иноходца.


   <b>6</b>

   В этой последней экспедиции поваром опять был старый Индюшиный След. Он
следил за погоней с таким же интересом, как и  все  другие,  и  когда  Джо
потерпел неудачу, он только ухмыльнулся, заглядывая в котел,  и  проворчал
себе под нос:
   - Будь я проклят, если этот мустанг не будет мой!
   От постоянного преследования иноходец одичал еще больше. Но он все-таки
неизменно  возвращался  к  источнику  Антилопы.  Это   было   единственное
совершенно  открытое  место  для  водопоя,  вокруг  которого  не  было  на
расстоянии целой мили ничего такого, что могло бы служить  прикрытием  для
врага. Мустанг являлся сюда ежедневно около полудня и, тщательно высмотрев
все кругом, приближался к источнику.
   Лишенный своего табуна, он всю зиму прожил  одиноко.  Старый  Индюшиный
След это хорошо знал и на этом  строил  свои  расчеты.  У  одного  из  его
приятелей была славная гнедая кобыла. Захватив с собой  крепкие  лошадиные
путы, лопату, запасное лассо и толстый столб,  старый  повар  оседлал  эту
кобылу и направился на ней к источнику.
   Несколько антилоп скакали по степи,  коровы  лежали  в  траве,  звенела
песня жаворонка. Ясная, бесснежная зима в этих равнинах  уже  миновала,  и
весна приближалась быстрыми шагами.
   Том привязал маленькую гнедую кобылу, чтобы дать ей пощипать траву,  но
она беспрестанно задирала голову кверху, испуская долгое призывное ржанье.
   Старый Индюшиный След стал подробно изучать  направление  ветра  и  всю
местность. Вот тут еще осталась яма, которую он помог выкопать. Теперь она
была открыта и полна тухлой воды, в которой плавали дохлые сурки  и  мыши.
Животные, приходящие на водопой, проложили себе новую тропу.
   Выбрав поросшую осокой кочку среди ровной зеленой полянки, повар прочно
вкопал в нее столб, затем вырыл яму, достаточно большую, чтобы можно  было
в ней спрятаться, и разостлал на дне ее свое одеяло.
   Укоротив путы  маленькой  гнедой  кобылы  так,  чтобы  она  едва  могла
двигаться, он растянул на земле  лассо,  привязал  его  длинным  концом  к
столбу и прикрыл веревку землей и травой. Покончив с этим, он залез в свою
нору.
   Около полудня, после долгого ожидания, призывно ржавшая  гнедая  кобыла
наконец дождалась ответа. С высоких холмов на западе раздалось точно такое
же ржанье, и, чернея на фоне неба, появился знаменитый мустанг.
   Он  приближался   своей   мерной   развалистой   иноходью,   но   часто
подозрительно останавливался, осматривался и подавал голос. Ржанье кобылы,
вероятно, находило отклик в  его  сердце.  Он  подошел  еще  ближе,  опять
заржал, но вдруг встревожился и стал бегать большими кругами  -  вероятно,
чтобы узнать, нет ли поблизости врага. Но тут гнедая кобыла снова заржала.
Мустанг описал еще один круг, приблизивший его к ней, и  тоже  заржал.  Ее
ответ, по-видимому, заглушил все страхи, и сердце его загорелось.
   Он гарцевал, приближаясь к Солли, гнедой кобыле,  пока  не  прикоснулся
носом к ее носу.
   Переступая с ноги на ногу и гарцуя  вокруг  Солли,  он  на  миг  ступил
задней ногой в роковую петлю. Том быстро дернул веревку, петля затянулась,
и мустанг был пойман за ногу.
   Страх удвоил силу коня. Он отпрянул, ко веревка не пустила  его,  и  он
свалился, беспомощный, побежденный.
   Безобразная, маленькая сгорбленная фигурка старого  Тома  вынырнула  из
ямы. Он победил великолепное создание природы. Мощная сила коня  оказалась
бессильной против ума и изобретательности  маленького,  слабого  старичка.
Мустанг фыркнул и отчаянно боролся, стараясь вырваться  на  волю,  но  все
было напрасно: веревка крепко держала его.
   Том  быстро  бросил  второе  лассо,  которое  обмотало  передние   ноги
мустанга. Затем  искусным  движением  Том  стянул  ему  все  ноги  вместе.
Разъяренное  животное  через  минуту  лежало  на  земле,   беспомощное   и
связанное, как боров.
   Несчастный иноходец продолжал биться еще долго,  пока  окончательно  не
изнемог. Все тело его  сотрясалось  от  судорожных  рыданий,  и  по  морде
скатывались слезы.
   Том стоял и смотрел, и в душе этого старого пастуха происходило  что-то
странное. Он весь дрожал, с головы до ног, чего не бывало с ним с тех пор,
как он в первый раз бросил лассо и поймал своего первого быка. И теперь он
несколько минут не мог двинуться с места  и  только  стоял  и  смотрел  на
своего замечательного пленника.
   Однако чувства эти скоро рассеялись. Том оседлал свою кобылу, сыгравшую
роковую роль, и взяв новое лассо, надел его мустангу на шею.  Он  поставил
кобылу возле жеребца. Уверенный, что мустанг уже больше не  ускользнет  от
него, Том хотел распустить веревки, но тут ему в голову  пришла  внезапная
мысль. Ведь он совершенно забыл про одно  важное  обстоятельство  и  начал
дело, не имея всех нужных приспособлений.
   По законам Запада, дикий мустанг становится  собственностью  того,  кто
первый наложит  на  него  свое  тавро.  Но  как  это  сделать  теперь  для
доказательства своих прав на этого иноходца, когда ближе чем  за  двадцать
миль не найти прибора для клеймения скота?
   Однако старый Том был изобретателен. Подойдя  к  своей  кобыле,  он  по
очереди осмотрел ее копыта и каждую подкову. Действительно, одна из подков
некрепко сидела и немного шаталась. Том стал ее раскачивать и отделять  от
копыта, пока наконец не сбил совсем.
   Найти топливо для костра на этой  равнине  было  нетрудно.  Хворосту  и
сухой травы было достаточно, поэтому можно было быстро  разложить  костер.
Том взял подкову, завернул один ее конец в свой носок, а  другой  раскалил
докрасна на огне. Сделав это, он приложил его к левому плечу  беспомощного
мустанга и выжег на нем грубое клеймо  Индюшиного  Следа  -  свое  клеймо,
впервые примененное по назначению.
   Мустанг вздрогнул, когда раскаленное железо коснулось его тела. Но дело
было быстро сделано, и  гордый,  свободный  иноходец  был  заклеймен,  как
домашняя лошадь.
   Теперь оставалось только отвести  его  домой.  Том  распустил  веревки.
Мустанг, почувствовал это, вообразил, что он уже свободен: он  вскочил  на
ноги, рванулся, но тотчас же  опять  повалился.  Его  передние  ноги  были
крепко связаны вместе, и он мог двигаться  только  подпрыгивая.  Когда  он
пытался бежать, связанные ноги мешали  ему,  и  он  падал.  Том  на  своей
легконогой кобыле старался увести его за собой. Он тащил  его,  понукал  и
всячески принуждал идти,  но  строптивый,  разъяренный  и  покрытый  пеной
пленник не хотел покориться. Он дико ржал и яростно фыркал, делая  бешеные
скачки и пытаясь вырваться на волю.
   Это был долгий и жестокий поединок. Блестящие бока мустанга  потускнели
от пены, смешанной с кровью. Он  падал  бесчисленное  количество  раз.  Он
устал от долгих дней погони и сильно ослабел. Он бросался то в одну, то  в
другую  сторону,  но  его  порывистые  скачки  становились  все  слабее  и
вылетавшая из ноздрей пена окрашивалась кровью. А победитель, беспощадный,
властный, холодный, все понукал его, заставляя идти вперед.
   Борясь за каждый шаг, они уже спустились по склону к ущелью и  достигли
начала тропы, идущей вниз, к единственной переправе через ущелье. Тут была
крайняя северная граница прежних владений иноходца. Отсюда уже можно  было
видеть ограду и ранчо. Том ликовал, но мустанг собрал  остаток  своих  сил
для последней, отчаянной попытки вернуть  свободу.  Разорвав  веревки,  он
бросился вверх по откосу и летел все выше и выше, несмотря на  свистнувшую
в воздухе веревку, несмотря  на  выстрел,  пущенный  в  напрасной  надежде
остановить его и прекратить безумную скачку.
   Все выше и выше взбирался мустанг и достиг отвесного утеса.  Оттуда  он
спрыгнул вниз, в пропасть, и летел, сорвавшись с высоты двухсот футов, все
вниз и вниз... пока не свалился наконец на камни. Он  остался  лежать  там
бездыханный, но... свободный.




        ПО СЛЕДАМ ОЛЕНЯ


   <b>1</b>

   Было очень жарко.  Ян  вышел  на  охоту  за  птицами  и  блуждал  среди
бесконечных лесных зарослей. Солнечные  лучи  нагрели  воду  в  болотистых
прудах, и Ян направился к Роднику Следов - единственному месту, где он мог
напиться холодной воды.
   На берегу родника его внимание привлек изящный след маленького  копыта,
резко оттиснутый в тине. Яну никогда раньше не приходилось видеть подобных
следов. Он вздрогнул от удовольствия, угадав,  что  это  был  след  дикого
оленя.
   "Олени больше не водятся на этих холмах", - говорили Яну колонисты.
   Но когда выпал первый снег, Ян, вспомнив об отпечатке  оленьего  копыта
на берегу родника, перекинул спокойно ружье за плечи и сказал себе:
   "Я буду бродить по холмам каждый день, пока не убью оленя".
   Ян был высокий, крепкий двадцатилетний парень. Он не мог считаться  еще
заправским  охотником,  но  был  неутомимым  ходоком  и  отличался  редкой
настойчивостью.
   Каждый день в поисках оленя Ян взбирался  на  холмы.  Каждый  день  ему
приходилось отмеривать десятки миль по снегу, и все же с наступлением ночи
он возвращался в свою избушку, так и не увидев оленьего следа.
   Но терпение все превозмогает: после долгих, трудных скитаний  по  южным
холмам Ян наткнулся наконец на оленьи следы - давние и едва  заметные,  но
несомненные следы оленя. Он снова вздрогнул от удовольствия, как летом.
   "По этим следам я доберусь до оленя", - думал Ян.
   Сначала следы  были  настолько  неясны,  что  Ян  не  мог  с  точностью
определить, в каком направлении бежал олень. Но вскоре он  разглядел,  что
одна сторона следа была оттиснута  глубже  другой.  Ян  решил,  что  более
глубокие оттиски сделаны передней частью копыта. Кроме того,  он  заметил,
что расстояние между следами уменьшалось  по  мере  восхождения  на  холм.
Наконец совершенно ясный оттиск копыта на песчаной почве разрешил все  его
сомнения.
   Ян, охваченный волнением, чувствуя странное покалыванье в корнях волос,
быстро побежал по следу - все вперед и вперед.
   Оленьи следы становились все яснее и заметнее. Целый день Ян гнался  по
следам, и к ночи они привели Яна к окрестностям вблизи его хижины.  Теперь
следы шли по знакомым местам: позади лесопилки, по  пастбищу  Митчелла,  и
вели прямо в густой осокоревый лес.
   Надвигалась ночь, и Яну пришлось прекратить преследование. Он находился
всего в семи милях от своего жилища и через час был уже дома.
   Утром он снова разыскал след, но на этот раз дело пошло труднее: вместо
прежнего следа Ян наткнулся на множество новых, перекрещивающихся в разных
направлениях. Он все-таки бросился  наудачу  вперед  и  вскоре  нашел  два
совсем свежих следа. Преследование становилось таким же легким, как вчера.
Ян снова пустился в погоню.
   Нагнувшись  и  не   поднимая   головы,   он   все   время   внимательно
присматривался к  следам  и  поэтому  был  чрезвычайно  поражен  внезапным
появлением двух серых животных с большими ушами.  Животные  эти  поскакали
прочь, едва заметив его. Вскочив на холм, они повернули головы и принялись
разглядывать Яна.
   Какие необыкновенные олени!  Взглядом  своих  кротких  глаз,  выражение
которых он скорее чувствовал, чем видел, они заставили  Яна  остановиться.
Охотник понял, кто перед ним. Ведь он целые недели  страстно  ожидал  этой
встречи! И, несмотря на это, все-таки встреча оказалась  неожиданной.  Все
его планы рассеялись, как дым, и он стоял пораженный.
   - О-о-о! - вырвался тихий вздох из его груди.
   Олени отвернулись, но Яну продолжало  казаться,  что  он  чувствует  их
взгляды на себе.
   Между тем олени начали спрыгивать с холма и снова вскакивать  на  него,
как будто забавляясь. Они, казалось, совсем забыли о Яне и,  едва  касаясь
копытами  земли,  без  всякого  видимого  усилия  подпрыгивали  на  высоту
шести-семи футов. Ян стоял неподвижно, завороженный  странной  игрой  этих
легконогих серых животных. В их движениях не было заметно  ни  страха,  ни
торопливости, и Ян решил наблюдать их игру,  пока  они  не  убегут.  "Ведь
должны же они, - думал он, - в конце  концов  испугаться,  и  я  увижу  те
гигантские прыжки, о которых столько рассказывают старые охотники".
   Только заметив, что силуэты оленей делаются все менее ясными, Ян понял,
что они уже убегают от него.
   Олени поднимались все выше и выше на холм. Когда им приходилось огибать
какой-либо крутой кряж скалы, тела  их  грациозно  изгибались.  Временами,
когда перед ними раскрывалась глубокая расселина, через которую нужно было
перескочить,  эти  бескрылые  птицы  на  несколько  мгновений  повисали  в
воздухе.
   Ян не мог оторвать глаз от оленей, пока они не исчезли совсем. Ему и  в
голову не пришло выстрелить.
   Когда олени скрылись, он подошел к тому месту, где увидел  их  впервые.
На  снегу  виднелись  отпечатки  копыт,  но  потом  след   этот   внезапно
прерывался. Где же следующий  след?  Ян  осмотрелся  кругом  и,  к  своему
удивлению,  обнаружил,  что  сначала  один  след  отделялся   от   другого
пространством в пятнадцать футов, но чем дальше, тем пространство это  все
увеличивалось, и следы шли один за другим на  расстоянии  в  восемнадцать,
двадцать, двадцать пять и даже тридцать  футов.  Значит,  каждый  из  этих
веселых,  сделанных  без  всякого   видимого   усилия   прыжков   покрывал
пространство от пятнадцати до тридцати футов.
   - Да ведь они вовсе не бегают - они летают, лишь изредка  прикасаясь  к
вершинам холмов своими изящными копытами. Я рад, что они успели  скрыться,
- прошептал Ян. - Мне сегодня пришлось наблюдать  такое  зрелище,  какого,
вероятно, никто никогда не видал.


   <b>2</b>

   Но утром в сердце Яна снова проснулись охотничьи инстинкты.
   "Я должен опять отправиться на холмы, - сказал он себе, -  снова  найти
след и обратиться в гончего пса.  Я  должен  противопоставить  мой  ум  их
хитрости, мою силу - их силе, а чтобы победить их быстроту,  у  меня  есть
ружье".
   Ах, как прекрасны были эти холмы  с  бесконечными  песчаными  склонами,
озерами, лесами и роскошными лугами!  Дыхание  жизни  трепетало  в  каждом
дуновении ветра. Жизнь переполняла самого Яна; он был так молод, крепок  и
жизнерадостен.
   "Ведь это лучшие дни моей жизни, - говорил он  себе.  -  Ведь  это  мои
золотые дни!"
   Целый день Ян волчьей рысью взбирался на холмы и  спускался  в  долины,
вспугивая на своем пути белых зайцев и куропаток, не отводя глаз от  земли
и неустанно отыскивая отпечатки оленьих копыт.  Оттепель  помогла  оленям:
снег исчез, исчезли и следы. И все же Ян следующие два дня снова бродил по
холмам. Но следы не попадались ему.
   Проходила неделя за неделей.  Много  холодных  дней  и  морозных  ночей
пришлось Яну провести на покрытых  снегом  холмах.  Иногда  ему  удавалось
напасть на след оленя, но обычно все его поиски были  бесплодны:  напрасно
он бродил по пустынным холмам и забирался в  глубь  лесов,  руководствуясь
отрывочными указаниями дровосеков. За все время  этих  странствований  ему
лишь  однажды  удалось  увидеть   силуэт   оленя,   грациозными   прыжками
взбиравшегося на вершину холма. А между тем в окрестностях ходили рассказы
о том, что в лесу за лесопилкой  появился  громадный  олень.  Яну  не  раз
случалось нападать на его след, но самого оленя он не видел.
   Между тем олени, напуганные долгим и упорным преследованием,  сделались
настолько пугливыми, что нечего было и думать об успешной охоте  за  ними,
так что охотничьи похождения Яна были, в сущности, длинной цепью неудач  и
разочарований. Но эти неудачи не огорчали его. Для  Яна  самым  главным  в
охоте было любовное общение с природой. Ему все больше и больше  нравилось
бродить по холмам. Каждый день этой бесконечной охоты превратился для него
в радостную, праздничную прогулку.


   <b>3</b>

   Прошел год, наступил новый охотничий сезон,  и  Ян  почувствовал  снова
пробуждение охотничьей страсти.
   Рассказывали, что на холмах появился громадный олень. Его даже прозвали
оленем Песчаных холмов. Много было разговоров о его необычайной величине и
быстроте, о венчавших его голову громадных ветвистых рогах, мощных, как бы
вылитых из бронзы, с верхушками, блиставшими, словно слоновая кость.
   Немудрено, что с первым же выпавшим снегом Ян отправился на охоту, взяв
с собой товарищей, которых он успел заразить своей страстью. Они подъехали
в санях к Сосновому  холму  и  разошлись  в  разные  стороны,  условившись
встретиться на закате солнца.
   Вокруг холма, в зарослях, водилось много зайцев  и  тетеревов,  поэтому
выстрелы слышались каждую минуту. Но так  как  олений  след  не  попадался
вблизи холма, Ян вышел из зарослей и направился к долине Кеннеди, где,  по
слухам, недавно видели громадного оленя.
   Пройдя несколько миль, он действительно напал на крупные следы, которые
очень резко отпечатались на снегу. Ну и прыжки! Ян понял сразу, что  перед
ним след оленя Песчаных холмов, о котором ходило столько рассказов.
   Охотник почувствовал внезапный прилив сил  и,  как  волк,  помчался  по
следу. Он снова ощутил то странное покалыванье в корнях волос, которое ему
приходилось испытывать и раньше,  но  теперь  это  ощущение  проявилось  с
особенной  силой.  Ян  подумал,  что,  вероятно,  подобное   же   ощущение
испытывает бегущий за добычей волк, когда шерсть его поднимается дыбом.
   Ян шел по следу, пока не начало  темнеть.  Пора  было  возвращаться,  а
назначенное  охотниками  место  свидания  -  Сосновый  холм  -  находилось
довольно далеко. Впрочем,  Ян  знал,  что  ему  не  удастся  добраться  до
Соснового холма в назначенный срок: товарищи едва ли будут ждать  его  так
долго. Но это нимало не беспокоило его: он обладал железными ногами и  был
вынослив, как хорошая охотничья собака. Он мог  охотиться  целый  день  и,
возвращаясь домой, не чувствовал ни малейшей усталости.
   Не  застав  товарищей  на  условленном  месте,  Ян  даже   обрадовался,
почувствовав себя вполне свободным. Друзья, вероятно,  жалели  его,  зная,
что ему придется совершить утомительную и долгую прогулку. Но они не знали
о том, как счастлив он был на этих пустынных холмах.
   Правда, Яна обвевал студеный ветер, но в самом Яне  горел  яркий  огонь
здоровой молодости. Во время этих прогулок он был счастлив и сам  сознавал
это. Он невольно улыбнулся, когда  вспомнил  о  своих  товарищах,  которые
сейчас возвращались на санях домой, дрожа от холода и сожалея о нем.
   О, какой чудный закат удалось ему видеть в этот день в долине  Кеннеди!
Снег покрылся  багрянцем,  и  высокие  тополи  стояли,  облитые  пурпурным
золотом. Как  хороша  была  прогулка  по  быстро  темневшему  лесу,  когда
наступили сумерки и на небе показалась луна!
   "Это лучшие дни моей жизни! - повторял он. - Это мои золотые дни!"
   Приближаясь к Сосновому холму, Ян закричал громко и протяжно:
   - Уррра!
   "Может быть, товарищи мои еще там?" - подумал он. Но,  в  сущности,  он
крикнул, чтобы дать исход жизнерадостному чувству, переполнявшему все  его
существо.
   Вместо отклика товарищей до его слуха донесся  отдаленный  вой  волков.
Ян, дурачась, завыл в ответ, подражая волкам. Волки дружно ответили ему, и
на этот раз, прислушавшись к их вою, он понял, что они собрались в стаю  и
бегут по чьему-то следу.  Так  воют  они  обыкновенно  лишь  в  погоне  за
добычей.
   Вой слышался все ближе и ближе; лесное эхо повторяло  его.  Внезапно  в
голове Яна мелькнула мысль: "Ведь они бегут по моему следу! Они гонятся за
мной!"
   Тропинка, по которой он шел,  пересекала  теперь  небольшую  поляну.  В
такой холод было немыслимо искать спасения на вершине дерева, и Ян,  выйдя
на середину поляны, уселся в снег, крепко держа одной рукой ствол ружья, а
другой нащупывая  патроны.  Сердце  его  сжималось  от  нового,  страшного
ощущения.
   Из леса доносился звонкий вой. Все ближе и ближе...  Но  вот  этот  вой
изменился и затем внезапно смолк. Сияла луна; было светло как днем. Волки,
вероятно, увидели Яна и остановились  у  края  поляны.  Справа  послышался
треск, слева - заглушенный вой, и затем снова настала тишина.
   Ян чувствовал, что он окружен, что волки следят за ним, спрятавшись  за
деревьями. Но напрасно он напрягал  зрение,  стараясь  прицелиться:  волки
были умны и не показывались. Ян тоже был умен и сидел спокойно. Стоило ему
побежать, и стая бросилась бы на него.
   Вероятно, стая  была  невелика  и  решила  на  своем  "военном  совете"
оставить Яна  в  покое.  Прождав  около  двадцати  минут,  Ян  поднялся  и
отправился домой. Подходя к дому, он подумал:  "Ну,  теперь  я  знаю,  что
испытывает олень,  когда  он  слышит  за  собой  звуки  шагов  и  щелканье
взводимого курка".
   Много морозных дней и  суровых  зимних  ночей  провел  Ян  на  Песчаных
холмах. Он изучил их до мельчайших подробностей. Он  понял,  почему  олени
избегают кустов и почему их  следы  так  многочисленны  вблизи  дубов.  Он
узнал, что шепчет высохший тростник, склоняясь к  снегу,  как  живет  подо
льдом мускусная крыса, и зачем выдра спускается с холмов,  и  что  говорит
лед, звеня и раскалываясь в морозные ночи. Белки научили его, как  очищать
сосновые шишки и какие грибы можно без страха употреблять в пищу.
   Он изучил все окрестные пруды, леса и холмы. Он узнал тысячи охотничьих
секретов, но олень все не давался ему в руки.
   Ян исходил сотни миль по запутанным тропинкам, иногда нападая на оленьи
следы, иногда теряя их. Надежда  не  покидала  его,  потому  что  в  своих
странствованиях он нередко натыкался на следы гигантского  оленя  Песчаных
холмов.


   <b>4</b>

   Охотничий сезон уже близился к концу, когда Ян  в  одно  морозное  утро
отправился в большой сосновый лес. На пути ему встретился  дровосек.  Этот
дровосек рассказал Яну о том, что видел в лесу важенку  [важенка  -  самка
оленя] и гигантского оленя, у которого "был целый лес рогов на голове".
   Ян направился прямо  к  тому  лесу,  который  указал  ему  дровосек,  и
действительно вскоре напал на следы. Один из них напоминал  след,  который
Ян когда-то видел у ручья, другой -  громадный  -  несомненно  принадлежал
оленю Песчаных холмов.
   В Яне снова пробудился зверь:  он  готов  был  завыть,  подобно  волку,
почуявшему дичь.
   Следы шли через леса и холмы, и по ним мчался Ян, или, вернее, волк,  в
которого превратился охотник.
   Весь день олени кружили, переходя с места на место в поисках пищи, лишь
изредка останавливаясь, чтобы съесть немного снега, заменявшего им воду.
   Целый день он гнался по следам и с изощренной наблюдательностью отмечал
каждую мелочь, радуясь, что следы  на  этот  раз  отпечатывались  особенно
резко на мягком снегу. Освободясь от излишней одежды и мешавших ему вещей,
Ян бесшумно передвигался вперед и вперед.
   Внезапно вдали что-то мелькнуло среди  кустарников.  "Может  быть,  это
птица?" - подумал Ян, притаившись и  внимательно  всматриваясь.  На  сером
фоне кустарников слегка выделялся какой-то серый предмет,  и  Яну  сначала
показалось, что это просто бревно с суковатыми ветвями на одном конце.  Но
вот серое пятно шевельнулось, суковатые ветви на мгновение поднялись выше,
и Ян задрожал... Ему сразу стало ясно: серое пятно в кустах - олень, олень
Песчаных холмов!
   Как он был величествен и полон жизни! Ян глядел на него с благоговейным
восторгом.
   Стрелять в него теперь, когда он отдыхал, не подозревая  об  опасности,
было бы преступлением... Но Ян ведь жаждал этой встречи целые  месяцы.  Он
должен выстрелить.
   Душевное волнение все росло, и нервы Яна не выдержали:  поднятое  ружье
задрожало в его руках, он не мог хорошо прицелиться. Дыхание его сделалось
прерывистым, он почти задыхался.
   Ян опустил наведенное ружье... Все его тело вздрагивало от волнения.
   Прошло несколько мгновений, и Ян  снова  овладел  собой.  Его  рука  не
дрожала больше, глаза ясно различали цель. И чего он так волнуется -  ведь
перед ним всего лишь олень!
   Но в это мгновение олень  повернул  голову,  и  Ян  ясно  различил  его
задумчивые глаза, большие уши и ноздри.
   "Неужели ты решишься убить меня?" - казалось, говорил олень, когда  его
взгляд остановился на Яне. Ян снова  растерялся.  По  его  телу  пробежала
дрожь. Но он знал, что это лишь "охотничья лихорадка".  Он  в  эту  минуту
презирал это ощущение, хотя позже научился уважать его.
   Наконец волк, сидевший внутри Яна, заставил его выстрелить.
   Выстрел был неудачен. Олень вскочил;  возле  него  показалась  важенка.
Другой выстрел - опять неудачный... Вслед за тем целый ряд выстрелов... Но
олени уже успели скрыться, быстро перепрыгивая с одного низкого  холма  на
другой.


   <b>5</b>

   Ян еще некоторое время гнался по следу убежавших оленей. Ему не удалось
даже ранить их - на следах не было крови.
   Пройдя около мили, Ян напал на новый след, который  привел  его  в  еще
большую ярость: это был  отпечаток  мокасина,  след  индейца.  Ян,  полный
злобы, пошел по этому новому следу и, поднимаясь на  холм,  увидал  рослую
фигуру индейского охотника, поднявшегося с поваленного ствола и миролюбиво
махавшего ему рукой.
   - Кто ты? - грубо спросил его Ян.
   - Часка.
   - Что ты делаешь в нашей стране?
   - Это прежде была моя страна, - сурово ответил индеец.
   - Но ведь это мои олени! - сказал Ян.
   - Дикие олени не принадлежат никому, пока они не убиты.
   - Я бы советовал тебе  держаться  подальше  от  следов,  по  которым  я
гонюсь...
   - Я не боюсь тебя, - ответил индеец.  -  Не  стоит  ссориться.  Хороший
охотник всегда найдет оленей.
   Ян провел с Чаской несколько дней. Ему не удалось убить оленя, но  зато
он научился от Часки многим охотничьим  сноровкам  индейцев.  Так,  индеец
научил его никогда не гнаться за оленями по холмам, потому что олени часто
нарочно взбираются на холмы, чтобы увидеть с них, не гонятся ли  за  ними.
Часка научил его определять направление  ветра,  подняв  смоченный  слюной
палец вверх, и Ян при этом невольно подумал:  "Теперь  я  знаю,  почему  у
оленя нос всегда влажный".
   Часка объяснил ему, что часто успех охоты зависит только от терпеливого
выжидания. Он научил его  особой  охотничьей  походке,  которая  облегчает
охотнику возвращение назад по собственному следу, как  бы  ни  был  глубок
снег.
   Иногда они охотились вместе, иногда порознь. Однажды, когда Ян охотился
один, ему удалось напасть на олений след в зарослях возле озера,  носящего
теперь имя озера Часки. След был свежий. Ян внимательно прислушался, и ему
почудился треск в кустарниках. Вслед за тем  он  увидел,  как  покачнулась
ветка. Ян поднял ружье  и  прицелился,  выжидая  лишь  нового  движения  в
кустарниках, чтобы  выстрелить.  Действительно,  спустя  несколько  секунд
среди ветвей мелькнуло что-то серое, и Ян был уже готов нажать  курок.  Но
вдруг он заметил какое-то красное  пятно,  двигавшееся  вместе  с  неясной
серой фигурой. Прошло еще несколько  мгновений,  и  из  кустарников  вышел
Часка.
   - Часка! - вскрикнул взволнованно Ян. - Я ведь чуть-чуть не выстрелил в
тебя!
   Индеец вместо ответа указал пальцем на  красный  платок,  которым  была
повязана его голова.  Только  теперь  Ян  понял,  почему  охотники-индейцы
всегда повязывают голову красным платком, и с этих пор сам начал прибегать
к этой предосторожности во время охоты.
   Спустя несколько дней они увидели стаю луговых  куропаток,  летевших  к
сосновому лесу.  Вскоре  вслед  за  ними  потянулись  другие  стаи.  Часка
внимательно поглядел на них и сказал:
   - Куропатки прячутся в лес. Надо ждать мороза.
   Действительно,  весь  следующий  день  охотникам  пришлось  провести  у
костра.
   Два дня свирепствовал мороз, и лишь на третий они  могли  снова  начать
охотиться. Но Часке не повезло: он упал и сломал ружье. Встретясь  вечером
с Яном у костра, он долго молчаливо курил свою трубку и  внезапно  прервал
молчание вопросом:
   - Охотился ли ты когда-нибудь в Мышиных горках?
   - Нет.
   - Хорошая охота... Пойдем туда.
   Ян отрицательно покачал головой.
   Поглядев на запад, индеец сказал:
   - Сегодня видел следы Сиу... Плохая охота здесь теперь.
   И Ян понял, что Часка принял бесповоротное решение.  Он  исчез,  и  Яну
никогда больше не пришлось встретиться с ним. Но одинокое  озеро,  лежащее
среди Керберийских холмов, до сих пор называется озером Часки.


   <b>6</b>

   "Возле Кербери показалось множество оленей.  Недавно  видели  огромного
оленя между долиной Кеннеди и лесопилкой".
   Такие сведения Ян получил в письме,  когда  уехал  на  Запад,  где  ему
пришлось вести однообразную жизнь, совсем не отвечавшую его вкусам. Письмо
было получено в начале охотничьего сезона, когда Яном и  без  того  начали
овладевать приступы охотничьей лихорадки. Если раньше он еще колебался, то
это письмо было последним толчком, прекратившим колебания.  Железный  конь
унес его к родным холмам. Затем несколько часов верховой езды - и  он  был
дома. И снова начались бесконечные охотничьи прогулки.
   Вскоре до него дошли слухи,  что  вблизи  одного  озера  видели  оленье
стадо, состоявшее из семи оленей, причем их вожак был настоящий великан.
   Ян вместе с тремя другими охотниками  отправился  в  санях  к  дальнему
озеру.
   Охотники вскоре напали  на  оленьи  следы:  шесть  -  разной  величины,
седьмой  же,  самый  крупный,  несомненно  принадлежал  знаменитому  оленю
Песчаных холмов.
   Как властно заговорил в этих людях кровожадный дикарь  каменного  века!
Как жадно горели их глаза, когда они пустились по следам!
   Уже  приближалась  ночь.  Они  настигли  стадо.  Несмотря  на   упорные
требования Яна, товарищи его не хотели выйти из саней.
   Вскоре на вершине снежного холма  они  нашли  свежие  следы.  Очевидно,
олени стояли здесь, обернувшись к охотникам, а затем  бросились  в  разные
стороны. Каждый прыжок  их  имел  в  длину  двадцать  пять  футов.  Оленей
все-таки не увидели, хотя и шли дальше по следам. Ночь застигла охотников,
и они поспешно устроили привал среди снегов.
   Утром погоня продолжалась. Они пришли  к  месту  ночевки  оленей:  семь
темных, оттаявших ямок ясно говорили, что тут лежали животные.
   Ян настоял на том, чтобы сани были оставлены.  Он  заметил,  что  следы
ведут к большому лесу. Глухарь с криком поднялся над деревьями  -  значит,
олени пробираются сквозь чащу.
   Ян предложил охотникам общий план действий, но нетерпеливые товарищи не
хотели его слушать.
   Итак, все разделились на две партии: двое пошли в одну сторону, двое  -
в другую.
   Ян и его товарищ, Дуфф, вскоре напали на следы двух  оленей.  Не  могло
быть сомнения в том, что один из них именно тот великан-вожак, который уже
два года не давал покоя Яну.
   Они настигли животных в  лесной  чаще,  но  еще  мгновение  -  и  олени
исчезли, разбежавшись  в  разные  стороны.  Ян  велел  Дуффу  преследовать
важенку, а сам поспешил в ту сторону, куда скрылся олень-исполин.
   Солнце  опускалось.  Ян  находился  в  неизвестной  местности,  кое-где
поросшей лесом. Он угнал оленя далеко от привычных ему мест. Зверь был уже
близко, и Ян ожидал, что вот-вот увидит  его,  как  вдруг  вдали  раздался
выстрел, затем другой - и олень умчался стремительными  прыжками.  Догнать
его было немыслимо.
   Ян вернулся и скоро нашел товарища. Дуфф выстрелил два раз  в  важенку.
Он говорил, что, наверно, со второго выстрела попал в нее. Они отправились
по следам важенки.
   Пройдя полмили, они заметили кровь, но кровь  скоро  исчезла,  а  следы
стали как будто больше и яснее. Поднималась метель, снег  заметал  их,  но
все же Ян успел разобрать, что это были уже следы не  раненой  важенки,  а
оленя, ее рогатого друга. Надо было  удостовериться,  разрешить  сомнения:
пришлось возвращаться обратно по следам.
   Ян был прав. Большой олень  прибегнул  на  этот  раз  к  старой  уловке
преследуемого зверя, которую хорошо знают  опытные  охотники:  он  искусно
возвратился по своим следам к раненой подруге, чтобы спасти ее, чтобы дать
ей возможность скрыться в противоположном направлении.
   Охотники не поддались обману. Они разыскали следы раненого животного и,
как жадные волки, устремились дальше.
   Олень,  поняв,  что  его  попытка  отвлечь   внимание   преследователей
оказалась неудачной, вернулся к своей подруге.
   На закате охотники увидели их обоих на снежном  склоне  холма.  Важенка
шла медленно, низко опустив голову. Ее товарищ тревожно бежал вперед,  как
будто не понимая, почему она отстает, потом возвращался к  ней  и  ласково
лизал ее, словно просил поспешить.
   Но охотники уже настигли их.  Завидев  врагов,  олень  тряхнул  рогами,
заметался из стороны в сторону и наконец умчался, как будто сознавая,  что
защита и борьба бесполезны.
   Когда люди подошли, важенка попыталась подняться, но она  так  ослабла,
что тут же свалилась. Дуфф вынул нож. Ян раньше никогда не  думал  о  том,
для чего, собственно, каждый охотник носит за поясом длинный  нож.  Бедная
важенка обратила к своим врагам большие  блестящие  глаза;  в  них  стояли
слезы. Но она не стонала, не  издала  ни  единого  крика.  Ян  отвернулся,
закрыл лицо руками. Дуфф с ножом подошел  к  важенке  и  совершил  ужасное
дело. Этого нельзя рассказать словами...
   Ян оцепенел. Дуфф позвал его. Ян медленно обернулся.
   Подруга великана-оленя лежала без движения на снегу.  Когда  они  стали
уходить, вдали мелькнула чья-то большая тень и скрылась за холмами.
   Через  час  охотники  пришли  с  санями  и  подняли  убитую  важенку  с
покрасневшего от крови снега. Кругом на снегу они увидели  свежие  крупные
следы, и снова вдали, на белеющих  холмах,  в  темноте  ночи  мелькнула  и
скрылась большая темная тень.
   Какие печальные, тяжелые думы теснились в эту ночь  в  голове  Яна  при
свете костра! Он упрекал себя. Так это называется охотой!.. К  _этому_  он
стремился?.. После долгих дней возбуждения, после целого  ряда  неудач  он
достиг желанной цели:  прекрасное  измученное  животное  было  обращено  в
окровавленный, отвратительный труп...


   <b>7</b>

   Но  с  наступлением  утра  впечатления  ночи  рассеялись.  Над  холмами
раздавался протяжный вой, и Ян прислушивался к нему. Его  угнетала  мысль,
что, быть может, волк выслеживает оставленного им зверя.
   Компания охотников отправилась к ближней усадьбе.  Ян  придумывал,  под
каким бы предлогом ему остаться одному. Снова попался им  на  пути  свежий
след оленя-великана, и юноша весь загорелся жаждой преследования.
   "Я должен еще раз увидеть его", - твердил он про себя.
   Остальным охотникам надоело мерзнуть на трескучем морозе. Ян взял  себе
из общих припасов маленький чугунок, одеяло, немного съестного и расстался
с товарищами.
   - Прощайте! - крикнул он уходя.
   - Желаем удачи!
   Сани и охотники скрылись из виду на холмистой  равнине.  Ян  был  один.
Никогда еще  не  испытывал  он  такого  острого  чувства  одиночества.  Он
скитался и прежде один, без товарищей, недели и месяцы в пустынных местах,
но никогда не страдал так, как теперь. Ему было тяжело. Сердце  сжималось,
когда он  окидывал  взором  бесконечную  снежную  пустыню.  Он  готов  был
побежать за товарищами, окликнуть их, но гордость остановила его.
   Они уже скрылись из виду, было поздно бежать  за  ними,  звать  их.  Он
зашагал по следам оленя - по  бесконечной,  не  дававшей  ему  покоя  цепи
следов, во власти которых он находился в продолжение двух лет.  Эти  следы
покрыли своей легкой, запутанной сетью все окрестные холмы и поля, и  если
бы человек мог разобрать их, перед ним раскрылась бы немая  повесть  целой
жизни, скитальческой жизни зверя. Если  бы  человек  мог  разгадывать  эти
следы, он часто находил бы в  них  повесть  об  ужасной  встрече  с  лютым
врагом,  рассказ  об  отчаянной  битве,  в  которой  зверь  окончил   свое
существование. Еще не так давно - когда  человек  был  занят  единственной
мыслью о пище - он гораздо искуснее выслеживал  зверя,  и  звериные  следы
были для него путем к сытному обеду. Поэтому и до сих пор при виде  следов
зверя в душе человека просыпается смутное желание отыскать  его,  овладеть
им, просыпается дикий инстинкт первобытного охотника.
   Ян снова поддался этому неодолимому, темному  чувству  и  устремился  в
поиски за оленем.
   К  вечеру  он  достиг  густой  осиновой  чащи.  Ян  знал,   что   олень
расположится здесь на  ночлег,  поэтому  он  с  величайшей  осторожностью,
тихонько, крадучись, стал пробираться между деревьями.
   Но уловки его не привели ни к  чему.  Олень  заметил  преследователя  и
успел скрыться.
   Досада и отчаяние овладели Яном. Нужно было ночевать в лесу, на  ветру,
на морозе.
   Ночь была холодная и темная. Он улегся, свернулся, накрывшись  одеялом,
и пожалел, что природа не  дала  ему  теплой  шкуры,  как  у  лисы,  и  ее
пушистого хвоста, которым можно было бы прикрыть озябшие руки и ноги.
   Деревья и земля трещали  от  мороза.  Даже  звезды  в  небе,  казалось,
звенели от холода. На ближнем  озере  то  и  дело  раздавался  треск:  лед
трескался у берегов. Над озером и над лесом дул студеный ветер, обжигавший
лицо.
   Волк издали подкрался к огню, но не подошел близко. Он  только  жалобно
завыл и снова исчез.
   К утру стало теплее. Повалил снег и засыпал следы оленя.
   Ян не знал, где он находится. Побродив без цели по лесу, он решил  идти
к Сосновому ручью. Но как найти туда  дорогу?  Снег  кружился  в  воздухе,
слепил глаза, колол лицо, застилал  все  окрестности.  Ближайшие  предметы
заволокло дымкой, а вдали все было окутано белой мглой. Тогда он  разыскал
в чаще осинового леса, под снегом, засохший ствол растения, известного под
названием "золотой корень". Это растение имеет свойство тянуться всегда  в
сторону севера. Итак, по сухому его стволу Ян мог теперь найти дорогу.  Он
направился к юго-востоку, где, как он знал,  протекал  Сосновый  ручей.  И
каждый раз, когда ему казалось, что он сбился с пути, он раскапывал  снег,
разыскивал золотой корень и по нему определял, где север.
   Наконец он вышел из леса и увидел вдали Сосновый ручей.
   Весь день Ян провел в бесплодных поисках оленьего следа. Ночью он снова
развел огонь и снова пожалел, что судьба не наградила его теплой, пушистой
шерстью. В  первую  ночь  он  отморозил  себе  щеки  и  пальцы  на  ногах.
Отмороженные места болели и горели, но Ян не помышлял о возвращении домой.
Тайная надежда, что он на этот раз выследит оленя, удерживала его.
   На другое утро какое-то странное, непонятное предчувствие заставило его
блуждать по пустынной равнине, где не могло быть следов оленя. И  что  же?
Он внезапно увидел перед собой ложбину,  где,  очевидно,  ночевали  олени.
Шесть потемневших ямок, еще  не  занесенных  снегом,  говорили  о  ночевке
большого оленя и его семьи.
   Не успел Ян пройти и четверти мили, как  из-за  длинной  гряды  холмов,
окутанных туманом, выглянули, приподняв уши, пять темных голов и показался
вожак с великолепными ветвистыми рогами. Это видение мелькнуло и скрылось.
Ян не успел прицелиться, как животные разбежались и исчезли за холмами.
   Большой олень собрал свою семью и бродил с нею по снежным холмам, когда
завидел своего врага. Он подал знак рассыпаться по долине, и все мгновенно
умчались в разные стороны.
   Яну хотелось только одного - настигнуть  их  вожака.  Он  направился  к
узкой ложбине, поросшей кустарником. Внизу журчал Сосновый ручей.
   "Он здесь, он скрывается тут и сторожит  меня,  но  я  его  поймаю",  -
твердил Ян.
   Он не сводил глаз с чащи.  Через  полчаса  темная  тень  отделилась  от
кустов и осторожно взобралась на холмистую гряду.  Когда  олень  исчез  из
виду, Ян быстро пересек равнину и, обойдя ее, устремился навстречу  зверю.
Но олень оказался дальновиднее охотника: он угадал  его  замысел  и  успел
умчаться по прежним своим следам.
   Олень хорошо понимал, что дело  идет  о  его  жизни.  Самый  сильный  и
быстрый в беге олень ослабевает, если погоня продолжается  несколько  дней
кряду. Неутомимый охотник может дождаться той минуты, когда зверь выбьется
из сил и сам дастся ему в руки.
   Итак, Ян преследовал его без устали среди снежных полей и холмов. Олень
обманывал  его,  возвращался  по  своим  следам,  скрывался   в   чаще   с
подветренной стороны, чтобы  учуять  приближавшегося  охотника  как  можно
раньше. Зверь обманывал человека и водил туда и  сюда,  внезапно  исчезал,
задавал ему неразрешимые загадки. Но Ян с каким-то ожесточением выслеживал
его, распутывал его хитрости, разыскивал настоящий след.
   И большой олень выбился наконец из сил, измучился до того, что  не  мог
уже больше ни есть, ни спать. В ужасе  от  неумолимого  преследования,  он
ослабел и изнемог, и прыжки его стали меньше. Он готов был сдаться врагу.


   <b>8</b>

   Наконец олень и охотник очутились в  небольшом  лесу,  со  всех  сторон
окруженном болотами. Три тропы вели в этот  лес,  который,  казалось,  был
предназначен для последней, страшной встречи оленя и Яна.
   Осторожно прошел Ян по второй тропе, снял с себя куртку и пояс, повесил
на куст, а сам вернулся к болоту.
   С величайшей  осторожностью,  боясь  хрустнуть  веткой,  побрел  он  по
третьей тропе и спрятался в кустах. Немного погодя он тихо  свистнул,  как
свистит сойка, чуя приближение опасности.
   Олени всегда следят за криком сойки. Из  своей  засады  Ян  видел,  как
большой олень, насторожив уши, пробирался на пригорок, чтобы  осмотреться.
Тихий свист Яна превратил оленя в неподвижную статую. Но кусты  и  деревья
загораживали его.
   Олень постоял несколько минут, втягивая ноздрями воздух  и  вглядываясь
вдаль. Он стоял спиной к Яну и,  очевидно,  не  подозревал,  что  тот  так
близко. Ветер зашевелил рукава куртки на кусте. Олень быстро  спустился  с
пригорка и, неслышно ступая между деревьями, бесшумно исчез.
   Ян мучительно напрягал свой слух, чтобы уловить, куда он ушел. Он  весь
дрожал как в лихорадке, сердце стучало; ружье было давно наготове.
   Он тихо, осторожно приподнялся, и в то же мгновение в трех  саженях  от
него так же тихо поднялся, словно вырос  из-под  земли,  большой  олень  -
олень Песчаных холмов!
   Два великолепных темных глаза смотрели на Яна. Ветвистые  рога  венчали
большую красивую голову. Стройное тело было неподвижно, словно окаменело.
   Ян и олень Песчаных холмов встретились  наконец  лицом  к  лицу.  Жизнь
оленя была теперь в руках Яна.
   Олень стоял, как изваяние. Он стоял и смотрел прямо в глаза Яну  своими
большими, правдивыми глазами.
   Ружье дрогнуло в руке Яна. Он поднял его и снова  опустил,  потому  что
олень не сводил с охотника своего ясного взора, стоял неподвижно и смотрел
на него.
   И Ян почувствовал, что волнение его утихает, что зубы  уже  не  стучат,
что в нем разливаются спокойствие и радость.
   "Стреляй, стреляй скорей! Ведь ты этого добивался!"  -  говорил  в  нем
какой-то голос. Но голос этот звучал так неуверенно, так слабо...
   И Ян вспомнил одну страшную ночь, когда его преследовала  стая  волков,
когда он, изнемогая от усталости, в ужасе ждал их приближения. Он вспомнил
убитую важенку и снег, обагренный ее кровью - кровью преступного убийства.
Ему вспомнились глаза умирающей  важенки,  ее  робкий,  умоляющий  взгляд,
которым она как будто хотела сказать: "Чем я перед вами провинилась?"
   Мысль об убийстве казалась теперь невозможной. Ян смотрел на  оленя,  и
олень не сводил с него своих умных, ясных глаз.  Казалось,  они  читали  в
глазах и сердцах друг друга. Ян не мог отнять у  него  жизнь,  и  то,  что
давно уже зарождалось в нем, что незаметно укреплялось и зрело, заговорило
вдруг властно и громко. Этот голос говорил:
   "Бедное,  прекрасное  животное!  Долго   мы   были   врагами:   я   был
преследователем, ты - жертвой. Но теперь все переменилось.  Мы  смотрим  в
глаза друг другу, мы дети одной матери - природы. Мы не можем  поговорить,
но мы можем понять друг друга без слов. Теперь я понимаю тебя, как  раньше
никогда не понимал. И я уверен, что и ты понял меня.  Жизнь  твоя  в  моих
руках, но ты уже не боишься  меня.  Мне  рассказывали  про  одного  оленя,
который, когда его окружили собаки, бросился к охотнику  и  искал  у  него
защиты, и охотник спас его. Так и я много дней преследовал тебя, а  теперь
ты можешь без страха стоять передо мною. Никогда рука моя  не  поднимется,
чтоб убить тебя. Мы - братья,  прекрасное  создание,  только  я  старше  и
сильнее тебя. И если бы сила моя могла всегда оберегать тебя,  ты  никогда
не знал бы опасности.
   Ступай, без страха броди по лесистым холмам - никогда более не стану  я
преследовать тебя. Чем больше я узнаю жизнь, тем ближе становишься ты мне,
и я не могу смотреть на тебя как на добычу, как на лакомый кусок мяса.
   Ступай спокойно, без страха.
   Мы никогда с тобой не встретимся. Прощай!"




        БИНГО


   <b>1</b>

   Это случилось  в  начале  ноября  1882  года.  В  Манитобе  только  что
установилась зима. Я сидел, развалившись на стуле, и лениво  поглядывал  в
единственное окно нашей хижины, откуда  виднелся  кусочек  прерии  и  угол
хлева.
   Но моя мечтательная лень сразу  исчезла,  едва  я  увидел  стремительно
вбежавшего в хлев огромного зверя, преследуемого по пятам другим животным,
меньшего размера, с черными и белыми пятнами.
   - Волк! - воскликнул я и, схватив ружье, бросился на помощь собаке.
   Однако, прежде чем я  подоспел,  собака  и  волк  выскочили  из  хлева.
Пробежав немного по снегу, волк обернулся, готовясь  к  защите.  Собака  -
шотландская овчарка  нашего  соседа  -  бегала  кругом,  выжидая  удобного
момента для нападения.
   Я дважды выстрелил на большом расстоянии, но промахнулся, и  погоня  по
степи возобновилась. Всякий раз, приблизившись к волку, смелый пес  хватал
его за бедро и успевал увернуться от его свирепых челюстей. Волк  принимал
оборонительную  позу  и  пускался  наутек.  Собака  явно  гнала  волка   к
человеческому жилью, а волк напрасно пытался прорваться и убежать назад, к
темной линии леса, видневшейся на востоке. Наконец,  когда  они  пробежали
таким образом целую милю, то останавливаясь для схватки, то снова пускаясь
в бег, мне удалось  их  настигнуть,  и  собака,  надеясь  на  мою  помощь,
бросилась в решительную атаку.
   Прошло несколько секунд. Клубок борющихся животных,  в  котором  трудно
было что-нибудь различить, распался, и я увидел волка, лежащего на  спине,
и окровавленного пса, схватившего  его  за  горло.  Теперь  мне  было  уже
нетрудно покончить борьбу, всадив пулю в голову волка.
   Когда этот удивительный пес, обладавший необыкновенным чутьем,  увидел,
что враг мертв, он даже не взглянул на него. Он пустился галопом по  снегу
на ферму, находящуюся в четырех милях отсюда, к своему хозяину.
   Это был замечательный пес; даже если бы я не подоспел к нему на помощь,
он и один справился бы с волком. Как  я  узнал,  это  был  не  первый  уже
случай. Он всегда побеждал волка, хотя волки были гораздо крупнее его.
   Я был в восторге от храбрости пса и тут же решил купить его, уплатив за
него какую угодно цену. Но хозяин собаки сердито отказался, ответив:
   - Отчего бы вам не купить у меня щенка?
   Пес  Фрэнк  оказался  непродажным,   и   мне   волей-неволей   пришлось
довольствоваться щенком. Этот сын столь знаменитого отца представлял собой
комок черного меха и был больше похож на длиннохвостого медвежонка, чем на
щенка. Но у него были точно такие же  рыжие  отметины,  как  у  Фрэнка.  Я
надеялся, что это может служить залогом его будущего величия, так же как и
характерное белое кольцо вокруг носа.
   После того как я приобрел щенка, мне оставалось  только  придумать  ему
имя. Это было нетрудно: я назвал его Бинго.


   <b>2</b>

   Конец этой зимы Бинго провел в  нашей  хижине,  живя  жизнью  ленивого,
толстого, добродушного и невоспитанного щенка. Он обжирался до отвала и  с
каждым днем становился все больше и  неуклюжее.  Даже  печальный  опыт  не
научил его, что он  должен  держать  нос  подальше  от  кошки.  Его  самые
дружественные попытки сблизиться с кошкой были совершенно не поняты ею,  и
результатом явился вооруженный  нейтралитет,  который  изредка  прерывался
войной.
   Наконец Бинго, рано проявивший  самостоятельность,  решил  лучше  вовсе
избегать хижины и ночевать в сарае.
   Но с наступлением весны я серьезно  принялся  за  его  воспитание.  Это
стоило мне больших трудов, а ему - многих  страданий,  однако  он  все  же
выучился по  моему  приказанию  разыскивать  нашу  старую  желтую  корову,
которая паслась на воле в прерии.
   Поняв наконец, что от него требуется, он полюбил это дело, и ничто  так
не нравилось ему, как приказание пригнать корову домой. Он тогда мчался  в
прерию с радостным лаем, высоко прыгая, чтобы разглядеть, где пасется  его
жертва. И через самое короткое время возвращался назад, гоня  перед  собой
корову галопом и оставляя ее в покое  лишь  тогда,  когда  она,  фыркая  и
отдуваясь, пряталась в самый отдаленный угол хлева.
   Конечно, если б он тратил на это дело поменьше энергии, мы не мешали бы
ему, но он до такой степени пристрастился к  этой  ежедневной  охоте,  что
стал пригонять домой нашу старушку Донни без всякого приказания.  В  конце
концов наш усердный пастух стал загонять корову в хлев по двенадцати раз в
день. Дело дошло до того, что когда у него  являлось  желание  пробежаться
или оказывалось несколько свободных минут, а иногда просто потому, что ему
приходила такая фантазия, Бинго стремглав бежал в прерию и через несколько
минут возвращался, гоня вскачь перед собой нашу бедную желтую корову.
   Сначала это, казалось, было не так уж плохо, потому что корова не могла
забрести далеко от дома. Но скоро мы убедились,  что  она  недоедает:  она
похудела и стала давать меньше молока. По-видимому, эта охота  действовала
и на состояние ее духа, так как  она,  беспокойно  озираясь,  постоянно  с
тревогой ожидала появления собаки. А по утрам она не  отходила  от  хлева,
точно боялась отправиться в степь, чтобы снова не подвергнуться нападению.
   Это было уже слишком. Все наши старания заставить  Бинго  умерить  свой
пыл не приводили ни, к чему,  и  пришлось  в  конце  концов  насильственно
прекратить эту забаву. Бинго больше не смел загонять корову,  но  все-таки
выказывал к ней большой интерес и лежал, свернувшись, у дверей хлева, пока
ее доили.
   Когда наступило лето, москиты стали отравлять нам существование, но еще
несноснее было то, что из-за укусов москитов корова при доении размахивала
хвостом.
   Брат мой Фред, обычно доивший коров и столь же  изобретательный,  сколь
нетерпеливый, придумал простое средство заставить корову прекратить махать
хвостом: он привязал к ее хвосту кирпич  и  безмятежно  принялся  за  свое
дело, уверенный, что корова уже не будет мешать ему своим хвостом. Но мы с
некоторым сомнением отнеслись к этому опыту.
   И вот внезапно, сквозь тучу москитов, к нам донесся глухой звук удара и
взрыв ругательств. Корова продолжала спокойно пережевывать жвачку, а  Фред
вскочил на ноги и яростно замахнулся на нее скамеечкой. Как же не прийти в
ярость, если  старая,  глупая  корова  хватила  его  по  уху  кирпичом!  А
злорадство и насмешки зрителей окончательно вывели его из себя.
   Бинго, услышав шум и полагая, что присутствие его необходимо,  бросился
на корову с другой стороны. Прежде чем удалось водворить  порядок,  молоко
было пролито, ведро и скамейка сломаны, а корова и собака жестоко избиты.
   Бедный Бинго никак не мог понять, в чем он  провинился.  Он  давно  уже
презирал эту корову и теперь,  окончательно  возмущенный,  решил  даже  не
смотреть на дверь ее хлева и переселился к лошадям в конюшню.
   Корова была моя, а лошади принадлежали моему брату, и, сменив  хлев  на
конюшню, Бинго тем самым как бы  отказался  и  от  меня.  Наше  ежедневное
общение прекратилось, и тем не менее, если случалось что-нибудь серьезное,
Бинго всегда обращался  ко  мне,  а  не  к  брату.  И  мы  оба  как  будто
чувствовали, что связь между человеком и собакой может исчезнуть только  с
жизнью.
   Бинго пришлось еще один-единственный раз выступить в роли пастуха.  Это
было осенью того же года на ярмарке в Корберри. Там происходило состязание
собак, и овчарке, которая лучше всех пригонит корову туда, куда ей скажут,
обещан был приз в два доллара.
   Соблазненный одним коварным приятелем, я записал Бинго  для  участия  в
состязании, и рано утром в назначенный день корову выгнали в  прерию,  как
раз за деревней. Когда началось  состязание,  я  указал  на  нее  Бинго  и
сказал:
   - Ступай приведи корову!
   Само собой разумеется, я хотел, чтобы он пригнал ее ко мне,  туда,  где
сидели судьи.
   Но животные знали лучше нас,  что  им  делать.  Недаром  они  все  лето
репетировали свои роли. Когда Донни увидала бегущего к ней во весь  карьер
Бинго, она поняла, что единственная надежда на спасение - это ее  хлев,  а
Бинго был уверен, что единственная цель его жизни  -  ускорять  ее  бег  в
направлении хлева. И вот они понеслись по прерии друг за другом, как  волк
за ланью, держа прямой курс на хлев, находящийся на расстоянии  двух  миль
отсюда, и вскоре исчезли из виду. Судьи больше не  видели  ни  коровы,  ни
собаки. Награда досталась другой овчарке, единственной сопернице Бинго.


   <b>3</b>

   Я принялся воспитывать Бинго ранней весной, но очень скоро он сам  стал
учить меня.
   На половине дороги между нашей хижиной и деревней, в двух милях от нас,
стоял столб, отмечавший границу нашей  фермы.  Это  был  большой,  толстый
столб, поставленный на маленьком холмике и хорошо видный издали.
   Я скоро заметил, что Бинго никогда не пройдет  мимо  этого  столба  без
того, чтобы не исследовать его самым тщательным  образом.  Спустя  немного
времени я убедился, что столб  этот  посещается  также  шакалами  и  всеми
собаками, живущими по соседству с нами.
   С помощью подзорной трубы я сделал целый  ряд  наблюдений,  давших  мне
возможность узнать, в чем тут дело, и более основательно  познакомиться  с
личной жизнью Бинго.
   Столб этот,  по  взаимному  соглашению  животных,  служил  своего  рода
адресным столом для  собачьего  племени.  Благодаря  своему  изумительному
чутью каждая собака могла тотчас же определить по следу и запаху,  кто  из
собак побывал здесь недавно. Когда же выпал снег, то я  узнал  еще  многое
другое. Этот столб, как я убедился, был лишь частью целой системы адресных
столов, покрывавших сетью все окрестности.
   Короче  говоря,   во   всей   этой   области   были   расположены,   на
соответствующем расстоянии друг от друга,  сигнальные  станции.  Они  были
отмечены каким-нибудь бросающимся в глаза предметом. Это  был  или  столб,
или камень. И тщательное наблюдение скоро убедило меня, что тут была целая
система сигнализации.  Каждая  собака  или  шакал  непременно  посетит  те
станции, которые лежат у них на пути, для того чтобы узнать, кто  тут  был
недавно. Это похоже на то, как поступает член клуба, который, вернувшись в
город, берет для просмотра книгу  записи  посетителей,  желая  знать,  кто
посещал клуб в его отсутствие.
   Я видел, как Бинго подходил к столбу, нюхал,  исследовал  землю  вокруг
него. Он рычал, ощетинивал шерсть и, сверкая глазами, принимался яростно и
с презрением скрести землю задними ногами. Затем он отходил с очень важным
видом, временами оглядываясь. В переводе на человеческий язык это означало
следующее:
   "Гррр! Ввууф! Опять эта грязная дворняга, пес Мак-Карти! Ввууф!  Я  ему
задам сегодня ночью. Ввууф! Ввууф!"
   В другой раз случалось, что, обнюхав столб,  он  внезапно  с  волнением
начинал изучать след шакала. При этом Бинго говорил себе, как я  догадался
потом:
   "След шакала, идущий с севера и притом пахнущий околевшей коровой... Да
ну!  Старуха  Бриндл,  корова  Поллуарта,  околела  наконец!   Это   стоит
расследовать".
   Иногда  же  он  принимался  махать  хвостом,  бегал  кругом   и   снова
возвращался к столбу, чтобы еще заметнее сделать свое посещение,  -  может
быть, для того, чтобы его брат Билл, только что вернувшийся  из  Брендона,
узнал его. Таким образом, вовсе не случайно однажды вечером Билл явился  в
гости к Бинго и вместе с ним  отправился  к  холмам,  где  они  могли  как
следует отпраздновать свою встречу над свежим лошадиным трупом.
   Бывало и так, что весть, которую Бинго узнавал у столба, потрясала  его
до глубины души. Тогда он бежал по следу к следующей  станции,  чтобы  там
получить более свежие новости.
   Порой я замечал, что он внимательнейшим образом осматривал столб, точно
спрашивая себя: "Что это? Кто бы это мог быть?.."
   Или как будто размышлял, исследуя столб: "Кажется, я встречался  с  ним
прошлым летом у переправы?"
   Однажды утром, когда Бинго подошел к столбу, вся шерсть у  него  встала
дыбом, хвост повис и задрожал, а внезапные  признаки  тошноты  были  явным
доказательством крайнего ужаса, который он испытывал.  Он  не  выказал  ни
малейшего желания идти по  следу  дальше  и  расследовать  дело,  а  прямо
направился домой; и даже полчаса спустя он все  еще  не  мог  успокоиться:
шерсть на загривке  торчала  у  него  дыбом,  а  взгляд  выражал  страх  и
ненависть.
   Тогда я, в свою очередь, исследовал этот страшный  след  и  узнал,  что
горловые звуки: "Грр! Вууф!" означают на языке Бинго: "Волк!"
   Вот чему научил меня Бинго. И когда потом мне случалось видеть, что  он
встает со своей  холодной  постели  у  входа  в  конюшню,  потягивается  и
стряхивает снег,  облепивший  его  лохматую  спину,  а  затем  исчезает  в
темноте, мерно постукивая лапами: "трот, трот, трот", я всегда  думал  про
себя:
   "Ага, старый пес! Знаю, куда ты бежишь и почему ты не захотел  ночевать
под  крышей!  Теперь  мне  понятно,  почему  твои   ночные   прогулки   по
окрестностям всегда бывают так своевременны и почему ты всегда в  точности
знаешь, куда тебе надо идти за поживой и как и когда надо ее искать!"


   <b>4</b>

   Осенью 1884 года хижина на ферме де Винтона была  заколочена,  и  Бинго
переменил свое местожительство. Он переселился в другое место - в  конюшню
нашего соседа Гордона Райта, моего друга.
   Бинго с детства ни за что не хотел входить в дом, за  исключением  лишь
тех случаев, когда разражалась гроза. Гром и ружья внушали ему  величайший
страх.  Нет  сомнения,  что  он  стал  бояться  грома  после   того,   как
познакомился с ружьями.
   Бинго всегда ночевал на дворе, у конюшни, даже в самую холодную погоду,
и ясно было, что ему  нравится  неограниченная  свобода,  которой  он  мог
беспрепятственно пользоваться, только живя на дворе.
   По ночам Бинго уходил на много миль. Этому было  немало  доказательств.
Очень дальние фермеры неоднократно говорили старику Гордону, что, если его
собака будет шляться к ним по ночам, они станут  стрелять  в  нее  дробью.
Очевидно,  они  исполнили  свою  угрозу:  оттого  Бинго   так   и   боялся
огнестрельного оружия.
   Один человек, живший далеко,  в  Петреле,  рассказывал,  что  он  видел
большого черного волка, который однажды зимним вечером загрыз  шакала.  Но
после он изменил свое мнение и говорил, что, по всей вероятности, это  был
не волк, а пес Райта.
   Где бы ни лежал труп быка или лошади, околевших зимой, Бинго непременно
отправлялся туда каждую ночь и, отгоняя шакалов, наедался до отвала.
   Иногда он уходил из дому только для того,  чтобы  подраться  с  собакой
какого-нибудь дальнего соседа. Но, несмотря  на  все  угрозы  соседей,  мы
никогда не опасались, что Бинго  погибнет  и  род  его  прекратится.  Один
человек даже уверял, что он видел самку шакала с тремя детенышами,  причем
детеныши были крупнее и чернее матери, а вокруг их  носов  сверкали  белые
кольца.
   Как-то раз, в конце марта, мы ехали в санях, а Бинго бежал за  нами  по
пятам. Вдруг из ложбины выскочил шакал. Он бросился  бежать,  Бинго  -  за
ним.  Однако  ясно  было,  что  шакал  вовсе  не  пытается   спастись   от
преследования. Вскоре Бинго настиг его, но, как это  ни  странно,  никакой
схватки и борьбы не произошло.  Бинго  дружелюбно  бежал  с  ним  рядом  и
наконец лизнул его в морду.
   Мы были поражены и кричали, чтобы науськать Бинго на шакала. Наши крики
пугали шакала и заставляли его ускорять бег, но Бинго  снова  бросался  за
ним и настигал его с самым дружелюбным видом.
   - Это  самка!  Он  не  сделает  ей  никакого  вреда!  -  воскликнул  я,
догадавшись наконец, в чем дело.
   Пришлось насильно увести Бинго и ехать дальше.
   В течение нескольких недель после этого мы подвергались нашествиям этой
самки-шакала:  она  похищала  наших  цыплят,  воровала  куски  свинины  из
кладовой и несколько раз пугала детей, заглядывая в окно,  когда  взрослых
не было дома.
   А Бинго не желал сторожить дом и не мешал ее набегам. Наконец она  была
убита, и Бинго страшно рассердился. Он объявил непримиримую войну Оливеру,
ее убийце.


   <b>5</b>

   Удивительная  и  трогательная  вещь  -  дружба  человека   с   собакой!
Рассказывают об одном индейском племени на дальнем Севере,  которое  почти
все погибло из-за внутренней распри:  все  началось  с  того,  что  собака
одного из индейцев была убита его соседом. Но ведь и у нас бывают  распри,
тяжбы, даже битвы из-за собаки, и для нас живо  древнее  правило:  "Любишь
меня - люби мою собаку".
   У одного из наших соседей была прекрасная  гончая,  по  имени  Тан.  Он
считал ее самой лучшей и самой красивой собакой на свете. Я  любил  его  и
потому  любил  его  собаку.  Однажды  бедный  Тан  приполз  домой  страшно
израненный  и  испустил  дух  у  порога  дома.  Хозяин  негодовал,  грозил
отомстить за смерть собаки, и я ему сочувствовал, я сам взялся  за  поиски
преступника и предлагал награду за его поимку. Я подозревал, что Тана убил
один фермер, живший к югу от нас. Улики были против него, и  мы  надеялись
заставить негодяя понести должное наказание за  гнусное  убийство  бедного
старого Тана.
   Однако тут случилось нечто, заставившее меня  совершенно  изменить  мою
точку зрения на это дело, и я готов был отнестись к убийству этого старого
пса снисходительно.
   Ферма Гордона Райта лежала к югу от нас, и когда я однажды туда  зашел,
Гордон младший, зная, что я разыскиваю убийцу, отвел  меня  в  сторону  и,
боязливо озираясь, прошептал трагическим голосом:
   - Тана убил Бинго...
   Тем дело и кончилось, так как я должен сознаться,  что  с  этой  минуты
делал все от меня зависящее, чтобы сбить с  толку  правосудие,  тогда  как
раньше, наоборот, прилагал все усилия, чтобы разыскать убийцу.
   Я давно уже отдал Бинго, но дружба наша не кончилась.
   Гордон  и  Оливер  были  старыми  товарищами.  Они  подрядились  вместе
вырубить лес и работали дружно до половины зимы. Но  затем  старая  лошадь
Оливера пала, и он, желая извлечь из нее наибольшую пользу, выволок  ее  в
степь и заложил в нее отраву для волков.
   Увы, бедный Бинго! Он хотел вести волчью жизнь и постоянно  подвергался
тем же опасностям, что и волки. Он так же любил лакомиться падалью, как  и
его дикие родичи. В ту же ночь он  отправился  к  трупу  лошади  вместе  с
собакой Гордона Райта, которую звали Керли.
   Следы на снегу рассказали историю  пира,  прерванного,  когда  яд  стал
действовать и начались мучительные схватки.  Псы  кое-как  добрели  домой.
Керли свалился в судорогах к ногам Гордона и умер в страшных мучениях.
   "Любишь меня - люби мою собаку!"
   Никакие объяснения  не  помогли.  Напрасно  было  доказывать,  что  все
случилось нечаянно. Давнишняя вражда  Бинго  к  Оливеру  выставлялась  как
неопровержимое доказательство. Договор  о  рубке  леса  был  уничтожен,  и
дружбе двух приятелей пришел  конец.  И  до  сего  дня  в  этой  местности
существуют две враждебные партии, образовавшиеся из-за смерти Керли.
   Прошло несколько месяцев, прежде чем Бинго  окончательно  оправился  от
действия яда. Мы даже боялись, что он больше уже никогда не будет прежним,
сильным и смелым Бинго. Но с наступлением весны он начал поправляться.


   <b>6</b>

   Некоторые перемены  в  моей  жизни  заставили  меня  уехать  далеко  от
Манитобы, но когда я вернулся туда в 1886 году, Бинго все еще жил  в  доме
Гордона Райта. Я думал, что он забыл обо мне за  время  моего  двухлетнего
отсутствия, но не тут-то было.
   Однажды, в самом начале зимы, он пропадал около двух  суток  и  наконец
приполз домой, волоча за собой волчий  капкан  с  тяжелым  бревном.  Лапа,
попавшая  в  капкан,  была  отморожена  и  тверда  как  камень.  Никто  не
осмеливался подойти к нему, чтобы освободить его, так  как  он  тотчас  же
приходил в ярость. Тогда я, ставший для него уже совсем чужим,  подошел  к
нему и одной рукой взялся за капкан, а другой взял его ногу. Он  мгновенно
схватил мою руку зубами.
   - Бинго, разве ты не узнаешь меня?
   Он не укусил меня и тотчас же выпустил мою руку. Он не  выказал  больше
никакого сопротивления, хотя громко визжал, пока снимали  капкан.  Он  все
еще признавал во мне своего господина, несмотря на то что не жил у меня  и
долго не видал меня. И я также, хотя уступил свои права на  него  другому,
все же чувствовал, что это моя собака.
   Бинго, против его желания, внесли все-таки в дом, и его замерзшая  лапа
оттаяла. Он хромал всю зиму, и два пальца у него омертвели  и  отпали.  Но
еще до наступления теплой погоды он совсем поправился.


   <b>7</b>

   В ту зиму много шакалов и лисиц попалось в мои  капканы.  Я  не  убирал
капканов даже весной, так как за  истребление  хищников  получал  денежное
вознаграждение.
   Равнина Кеннеди - очень удобное место для капканов, так как  люди  мало
ее посещают. Она расположена между густым, дремучим лесом  и  деревней.  Я
добыл много меха в этих местах.
   В конце апреля я отправился туда в  один  из  своих  объездов,  которые
всегда совершал регулярно.
   Капканы делают из твердой стали. Они снабжены двумя пружинами,  и  сила
каждой из них равняется ста  фунтам.  Вокруг  каждой  приманки  ставят  по
четыре капкана и крепко привязывают к хорошо  запрятанным  бревнам.  После
этого их тщательно прикрывают ватой и засыпают сверху мелким песком.
   В один из моих капканов попался шакал. Я  убил  его  ударом  дубины  и,
отбросив труп в  сторону,  принялся  вновь  устанавливать  капкан.  Так  я
поступал уже сотни раз.
   Скоро все было готово. Я бросил отвертку, отмыкающую капкан, туда,  где
стояла моя лошадь, и, заметив поблизости хороший, мелкий песок, сгреб  его
рукой.
   Какая это была несчастная мысль! Какая  безумная  неосторожность!  Этот
мелкий песок лежал поверх соседнего капкана, и я в  один  миг  очутился  в
плену.
   Я не был ранен, потому что эти капканы не имеют зубьев, а  мои  толстые
охотничьи перчатки  ослабили  тиски,  но  все  же  я  был  крепко  схвачен
стальными челюстями за кисть руки.
   Сначала я не очень испугался и попытался достать отвертку правой ногой.
Вытянувшись ничком во всю длину, я старался дотянуться до  нее,  вытягивая
мою зажатую капканом руку насколько возможно.  Я  не  мог  одновременно  и
смотреть и шарить, но полагался на  большой  палец  своей  ноги,  который,
конечно, даст мне знать, если я прикоснусь к маленькой железной отвертке.
   Моя первая попытка была неудачной. Как я ни вытягивал ногу, я ничего не
мог достать. Я медленно повертывал ее, но снова терпел  неудачу.  Тогда  я
начал шарить кругом, слепо  двигая  ногой  во  все  стороны,  чтобы  найти
отвертку. И вот, занятый правой ногой, я  совсем  упустил  из  виду  левую
ногу, пока не послышалось резкое щелканье и крепкие челюсти капкана N_3 не
сомкнулись над ней.
   Я не сразу понял весь ужас моего положения, но скоро убедился, что  мне
из капканов не вырваться. Я даже не  мог  сдвинуть  их  с  места  и  лежал
вытянувшись во весь рост, пригвожденный к земле.
   Что же теперь будет со мной? Я не боялся замерзнуть в это  время  года,
но знал, что равнину Кеннеди никто не посещает, кроме  дровосеков,  зимой.
Никто не знает, куда я поехал, и если мне не  удастся  освободиться,  меня
растерзают волки или я умру с голоду.
   Пока я лежал, красное солнце спускалось к соснам. В нескольких шагах от
меня, на бугре, береговой  жаворонок  прощебетал  свою  вечернюю  песенку,
точь-в-точь как накануне вечером у дверей моей хижины. И хотя  тупая  боль
поднималась в моей руке и мертвящий холод охватывал  меня,  но  я  все  же
заметил, какие длинные пучки маленьких перьев торчали у птицы над ушами.
   После этого мысли мои перенеслись к  уютному  вечернему  столу  в  доме
Райта. Я думал о том, что они, быть может, как  раз  в  эту  минуту  жарят
свинину к ужину или уже садятся за стол. Моя лошадь продолжала  стоять  на
том самом месте, где я оставил ее, с уздечкой на земле, и терпеливо ждала,
чтобы отвезти меня домой. Она  не  понимала,  отчего  я  задерживаюсь  так
долго, и когда я позвал ее, она перестала щипать траву и взглянула на меня
с немым, беспомощным недоумением.
   Если  б  она  вернулась  домой!  Опустевшее  седло  могло  бы   вызвать
подозрение, что со мной случилось несчастье. Меня стали бы искать и  могли
бы спасти. Но преданность лошади заставляла ее ждать часами,  в  то  время
как я погибал от голода и холода.
   Тут я вспомнил гибель старого волчьего охотника Жиру.
   Только следующей  весной  нашли  его  скелет,  прикованный  за  ногу  к
медвежьему капкану. И я думал о том, какая часть моей одежды поможет  моим
друзьям опознать мой скелет...
   Вдруг меня осенила новая мысль.  Так  вот  что  чувствует  волк,  когда
попадает в капкан! Сколько мучений причинил я им на своем веку!  Теперь  я
расплачиваюсь за это...
   Ночь медленно наступала. Где-то завыл шакал. Лошадь насторожила уши  и,
подойдя ближе ко мне, остановилась, опустив голову. Завыл другой шакал,  и
еще третий... Я понял, что они собираются тут, по  соседству.  А  я  лежал
распростертый на земле и беспомощный и думал, что будет очень справедливо,
если они сейчас явятся сюда и растерзают меня на части.
   Я долго слышал их  призывное  завыванье,  пока  не  увидел  их  неясные
очертания во  тьме.  Лошадь  первая  заметила  шакалов,  и  ее  испуганное
фырканье заставило их сначала несколько отступить. Но  затем  они  подошли
ближе и уселись вокруг меня на равнине. Вскоре один из них, более  смелый,
чем другие, подкрался к трупу своего родича и стал дергать его. Я крикнул,
и он с рычаньем попятился. Лошадь в ужасе отбежала в сторону. Вскоре шакал
опять вернулся; после некоторых колебаний он в конце концов оттащил  труп,
который был съеден остальными в несколько минут.
   После этого шакалы подошли еще  ближе  и  уселись  вокруг,  разглядывая
меня. Один из них, самый смелый, даже понюхал мое ружье и соскреб  с  него
землю. Он отбежал, когда я с криком замахнулся на него свободной ногой, но
по мере того, как я слабел, он делался храбрее и даже рычал  мне  прямо  в
лицо. Увидя это, другие шакалы тоже зарычали  и  приблизились  ко  мне.  Я
понял, что мне  предстоит  быть  растерзанным  самым  презренным  из  моих
врагов, как вдруг из окружающей темноты выскочил с  глухим  ревом  большой
черный шакал.
   Шакалы тотчас же разбежались в разные стороны, кроме одного  смельчака,
который был схвачен этим новым пришельцем и мгновенно обращен в труп. Но -
о, ужас! - страшный зверь после этого бросился ко  мне,  и...  Бинго,  мой
благородный Бинго, - это он терся о меня своими мохнатыми боками  и  лизал
мое похолодевшее лицо!
   - Бинго! Бинго! Старый друг! Принеси мне отвертку!
   Он тотчас же побежал и вернулся, волоча ружье.
   - Нет, Бинго! Принеси отвертку!
   Он опять побежал и принес мой кушак. Но в конце концов он все же принес
мне отвертку и радостно махал хвостом, оттого что угадал мое желание.
   Протянув свободную руку, я с величайшим трудом отвинтил  гайку.  Капкан
раскрылся, и моя рука освободилась, а через минуту и я сам был на свободе.
Бинго пригнал ко мне лошадь. Медленно пройдясь немного, чтобы восстановить
кровообращение, я наконец мог сесть в седло.
   Мы отправились домой, сначала тоже медленным  шагом,  а  лотом  вскачь.
Бинго бежал впереди, как настоящий герольд, и громким, торжествующим  лаем
возвестил о нашем возвращении.
   Дома я узнал, что накануне вечером этот удивительный пес очень  странно
вел себя, хотя я никогда не брал его с  собой  для  осмотра  капканов.  Он
визжал и не спускал глаз с лесной дороги. Наконец, когда настала ночь, он,
несмотря на все попытки удержать его, убежал и скрылся в темноте.
   Мой верный старый Бинго! Какой это был странный пес! Его привязанность,
несомненно, принадлежала мне, а между тем на другой же день  он  почти  не
удостоил меня взглядом. И таким он оставался до конца.
   Так же до конца он жил волчьей жизнью и  всегда  отправлялся,  согласно
своей волчьей повадке, отыскивать трупы павших зимой лошадей. Это  и  было
его погибелью. Он опять  наткнулся  на  отравленный  лошадиный  труп  и  с
волчьей прожорливостью полакомился им. Затем,  в  предсмертных  муках,  он
притащился, но не к Гордону Райту, а ко мне, к дверям моей хижины.
   На следующий день, возвращаясь домой, я нашел его мертвым на снегу.  Он
оставался до последней минуты моей собакой,  и  моей  помощи  он  искал  -
напрасно искал! - в минуту предсмертной тоски.




        ЛОБО


   <b>1</b>

   Большая, населенная скотоводами область в северной части Новой  Мексики
называется Куррумпо. Это страна богатых  пастбищ,  огромных  стад,  страна
потоков с чистой, прозрачной водой, впадающих в реку  Куррумпо,  по  имени
которой названа вся эта местность. И  властелином  всей  этой  страны  был
старый серый волк.
   Старый Лобо был гигантским  вожаком  стаи  серых  волков,  опустошавших
долину Куррумпо в течение долгих лет. Все пастухи и скотоводы хорошо знали
его, и где бы он ни появлялся со своей верной стаей, там  воцарялся  ужас.
Владельцы стад приходили в  отчаяние.  Старый  Лобо  был  великаном  среди
других волков, и хитрость его и сила соответствовали его росту. Его ночной
вой был хорошо известен всем местным жителям. Выл он  громче  всех  других
волков. Обыкновенный волк мог часами выть  вблизи  пастушьего  лагеря,  не
привлекая к себе внимания,  но  когда  в  ущелье  раздавался  громкий  рев
старого волчьего вожака, пастухами овладевало беспокойство, и  они  знали,
что утром им придется услыхать о новых опустошениях в стадах.
   Стая Лобо была невелика. Я никак не  мог  понять  почему.  Обыкновенно,
если какой-нибудь волк достигает  выдающегося  положения  и  могущества  в
стае, он привлекает к себе многочисленных  сторонников.  Но,  может  быть,
Лобо имел их лишь столько, сколько ему хотелось иметь; возможно даже,  что
его свирепый нрав препятствовал увеличению стаи. Несомненно  одно,  что  в
последние годы жизни Лобо его стая состояла всего  лишь  из  пяти  волков,
однако каждый  из  них  пользовался  известностью  и  отличался  огромными
размерами. Один из них, помощник Лобо, был настоящим гигантом. Но даже  он
далеко уступал Лобо в силе и проворстве.
   Многие другие волки этой стаи тоже хорошо были известны. Один  из  них,
красивый белый волк, был назван мексиканцами Бланкой.  Полагали,  что  это
была волчица и, вероятно, подруга Лобо.  Другой,  желтый  волк,  отличался
быстротой бега и, по рассказам, не раз догонял быстроногую антилопу.
   Жизнь этих волков была тесно связана с жизнью скотоводов, которые  рады
были бы их уничтожить. Любой скотовод отдал бы  многих  молодых  быков  за
скальп любого волка из стаи  Лобо.  Но  убить  их  не  удавалось  никакими
способами. Они точно насмехались над всеми  охотниками,  презирали  всякую
отраву и продолжали, по крайней мере в течение последних пяти лет, взимать
дань со скотоводов Куррумпо по одной корове каждый день.  Согласно  такому
подсчету, волки истребили более двух тысяч животных. Они  всегда  выбирали
самых лучших из всего стада.
   Старинное убеждение, что волк постоянно голоден и  готов  пожирать  все
что угодно, в данном случае было очень  далеко  от  истины,  так  как  эти
хищники были толсты, упитанны и отличались большой разборчивостью  в  еде.
Они никогда не прикасались к  животному,  умершему  естественной  смертью,
больному или грязному и даже пренебрегали  теми,  которых  убивал  пастух.
Обычно они выбирали себе на обед самую нежную часть только что убитой  ими
годовалой телки. Они брезговали старым быком или коровой. Известно  также,
что они не любили баранины,  хотя  частенько  убивали  овец  ради  забавы.
Однажды ночью в ноябре 1893 года Бланка и желтый  волк  растерзали  двести
пятьдесят овец и даже не попробовали их мяса.
   Я мог бы привести тут много  рассказов  о  разорительных  набегах  этой
стаи. Ежегодно придумывали и испытывали всевозможные новые средства для их
истребления,  но  все   было   напрасно,   и   они   продолжали   жить   и
благоденствовать, несмотря на все усилия и ухищрения своих врагов.
   За голову Лобо была назначена огромная премия. Его пробовали  отравить,
но он всегда угадывал присутствие отравы и избегал ее.  Одного  он  только
боялся - огнестрельного оружия. Зная, что все жители  этой  области  носят
ружья с  собой,  Лобо  никогда  не  нападал  на  человека  и  старался  не
встречаться с ним. У стаи было правило тотчас же обращаться в бегство, как
только разведчики давали знать о появлении днем человека, как бы далеко он
ни был в ту минуту. Лобо позволял своей стае употреблять в пищу  лишь  тех
животных, которые были убиты ими самими, и это было спасением для них. Его
тонкое чутье давало ему возможность  тотчас  же  обнаружить  прикосновение
человеческих рук и присутствие отравы.  Вот  почему  стая  была  в  полной
безопасности.
   Однажды один ковбой услышал слишком хорошо ему знакомый  призывный  вой
старого  Лобо  и,  приблизившись  украдкой,  увидел,  что  стая   окружила
небольшое стадо коров.
   Лобо сидел в стороне на пригорке, а Бланка вместе с остальными  волками
старалась поймать молодую корову. Но стадо сбилось в одну плотную массу  и
стояло головами наружу, выставив навстречу врагу сплошной ряд рогов.
   В конце концов Лобо потерял терпение  и,  покинув  пригорок,  с  глухим
ревом бросился к стаду.
   Перепуганные животные расступились перед ним, и он вскочил  в  середину
стада. Коровы кинулись во все стороны, точно осколки разорвавшейся  бомбы.
Намеченная жертва тоже бросилась  бежать,  но  не  успела  она  сделать  и
двадцати пяти шагов, как Лобо уже настиг ее. Схватив телку за шею, он  изо
всей силы ударил ее и повалил на землю. Удар  был  так  силен,  что  телка
перекувырнулась вверх ногами. Лобо тоже упал,  но  тотчас  же  вскочил  на
ноги. Остальные волки бросились на  бедную  телку  и  покончили  с  ней  в
несколько секунд. Лобо не  принимал  никакого  участия  в  этом  убийстве.
Швырнув на землю свою  жертву,  он  точно  хотел  сказать  другим  волкам:
"Отчего никто из вас не сделал этого раньше? Отчего вы потеряли понапрасну
столько времени?"
   Ковбой, видевший все это, с громким криком поскакал на  них,  и  волки,
как всегда, разбежались. Он вынул бутылочку со стрихнином, быстро  насыпал
в трех местах  отраву  на  мертвую  телку  и  удалился,  зная,  что  волки
непременно вернутся съесть телку, раз они  ее  сами  убили.  Но  когда  на
следующее утро он пришел  взглянуть  на  свои  предполагаемые  жертвы,  то
увидел, что волки хотя и ели телку,  но  при  этом  тщательно  отделили  и
выбросили все отравленные части.
   Страх перед этим огромным волком распространялся среди  скотоводов  все
больше и больше, и ежегодно увеличивалась награда, назначенная  за  голову
Лобо, пока не достигла наконец тысячи долларов -  еще  небывалой  цены  за
убитого волка.
   Соблазненный  такой  наградой,  техасский  охотник  Теннерей  прискакал
однажды в ущелье Куррумпо. Он был превосходно снаряжен для волчьей  охоты,
взял с собой лучшие ружья, лучших лошадей и свору огромных  волкодавов.  У
себя в Техасе он вместе со своими собаками истребил немало волков и потому
нисколько не сомневался, что через  несколько  дней  скальп  старого  Лобо
будет болтаться на луке его седла.
   И вот он ранним летним утром, едва рассвело, отважно пустился на охоту,
и вскоре большие собаки  веселым  лаем  возвестили,  что  напали  на  след
добычи.
   Волков увидели на расстоянии двух миль, и погоня  стала  еще  яростнее,
еще неистовее. Собаки-волкодавы должны