, сразу началъ кочергой подбадривать угольки. Мартынъ лежалъ и молчалъ, полный жалости къ себѣ, и воображалъ вновь и вновь, какъ онъ съ Розой выходитъ изъ церкви, и она -- въ бѣлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ трудомъ налѣзшихъ. "Соня пріѣзжаетъ завтра одна, -- беззаботно сказалъ Дарвинъ. -- У ея матери инфлуэнца, сильная инфлуэнца". Мартынъ промолчалъ, но съ мгновеннымъ волненіемъ подумалъ о завтрашнемъ футбольномъ состязаніи. "Но какъ ты будешь играть, -- сказалъ Дарвинъ, словно въ отвѣтъ на его мысли, -- это, конечно, вопросъ". Мартынъ продолжалъ молчать. "Вѣроятно плохо, -- заговорилъ снова Дарвинъ. -- Требуется присутствіе духа, а ты -- въ адскомъ состояніи. Я, знаешь, только что побесѣдовалъ съ этой женщиной". Тишина. Надъ городомъ заиграли башенные куранты. "Поэтическая натура, склонная къ фантазіи, -- спустя минуту, продолжалъ Дарвинъ. -- Она столь же беременна, какъ, напримѣръ, я. Хочешь держать со мною пари ровно на пять фунтовъ, что скручу кочергу въ вензель?" -- (Мартынъ лежалъ, какъ мертвый) -- "Твое молчаніе, -- сказалъ Дарвинъ, -- я принимаю за согласіе. Посмотримъ". Онъ покряхтѣлъ, покряхтѣлъ... "Нѣтъ, сегодня не могу. Деньги твои. Я заплатилъ какъ разъ пять фунтовъ за {122} твою дурацкую записку. Мы -- квиты, -- все въ порядкѣ." Мартынъ молчалъ, только сильно забилось сердце. "Но если, -- сказалъ Дарвинъ, -- ты когда-нибудь пойдешь опять въ эту скверную и дорогую кондитерскую, то знай: ты изъ университета вылетишь. Эта особа можетъ зачать отъ простого рукопожатія, -- помни это". Дарвинъ всталъ и потянулся. "Ты не очень разговорчивъ, другъ мой. Признаюсь, ты и эта гетера мнѣ какъ-то испортили завтрашній день". Онъ вышелъ, тихо закрывъ за собою дверь, и Мартынъ подумалъ заразъ три вещи: что страшно голоденъ, что такого второго друга не сыскать, и что этотъ другъ будетъ завтра дѣлать предложеніе. Въ эту минуту онъ радостно и горячо желалъ, чтобы Соня согласилась, но эта минута прошла, и уже на другое утро, при встрѣчѣ съ Соней на вокзалѣ, онъ почувствовалъ знакомую, унылую ревность (единственнымъ, довольно жалкимъ преимуществомъ передъ Дарвиномъ былъ недавній, виномъ запитый переходъ съ Соней на ты; въ Англіи второе лицо, вмѣстѣ съ луконосцами, вымерло; все же Дарвинъ выпилъ тоже на брудершафтъ и весь вечеръ обращался къ ней на архаическомъ нарѣчіи). "Здравствуй, цвѣтокъ", -- небрежно сказала она Мартыну, намекая на его ботаническую фамилію, и сразу, отвернувшись, стала разсказывать Дарвину о вещахъ, которыя могли бы также быть и Мартыну интересны. "Да что же въ ней привлекательнаго? -- въ тысячный разъ думалъ онъ. -- Ну, ямочки, ну, блѣдность... Этого мало. И глаза у нея неважные, дикарскіе, и зубы неправильные. И губы какія-то быстрыя, мокрыя, вотъ бы ихъ остановить, {123} залѣпить поцѣлуемъ. И она думаетъ, что похожа на англичанку въ этомъ синемъ костюмѣ и безкаблучныхъ башмакахъ. Да она же, господа, совсѣмъ низенькая!" Кто были эти "господа", Мартынъ не зналъ; выносить свой судъ было бы имъ мудрено, ибо, какъ только Мартынъ доводилъ себя до равнодушія къ Сонѣ, онъ вдругъ замѣчалъ, какая у нея изящная спина, какъ она повернула голову, и ея раскосые глаза скользили по нему быстрымъ холодкомъ, и въ ея торопливомъ говорѣ проходилъ подземной струей смѣхъ, увлажняя снизу слова, и вдругъ проворно вырывался наружу, и она подчеркивала значеніе словъ, тряся туго-спеленутымъ зонтикомъ, который держала не за ручку, а за шелковое утолщеніе. И уныло плетясь, -- то слѣдомъ за ними, то сбоку, по мостовой (итти по панели рядомъ было невозможно изъ-за упругаго воздуха, окружавшаго дородство Дарвина, и мелкаго, невѣрнаго, всегда виляющаго Сонинаго шага), -- Мартынъ размышлялъ о томъ, что, если сложить всѣ тѣ случайные часы, которые онъ съ ней провелъ -- здѣсь и въ Лондонѣ, -- вышло бы не больше полутора мѣсяцевъ постояннаго общенія, а знакомъ онъ съ нею, слава Богу, уже два года съ лишкомъ, -- и вотъ уже третья -- послѣдняя -- кембриджская зима на исходѣ, и онъ право не можетъ сказать, что` она за человѣкъ, и любитъ ли она Дарвина, и что она подумала бы, разскажи ей Дарвинъ вчерашнюю исторію, и сказала ли она кому-нибудь про ту безпокойную, чѣмъ-то теперь восхитительную, уже совсѣмъ нестыдную ночь, когда ее, дрожащую, босую, въ желтенькой пижамѣ, вынесла волна тишины и бережно положила къ нему на одѣяло. Пришли. Соня вымыла руки у Дарвина въ спальнѣ и, {124} подувъ на пуховку, напудрилась. Столь къ завтраку былъ накрыть на пятерыхъ. Пригласили, конечно, Вадима, но Арчибальдъ Мунъ давно выбылъ изъ круга друзей, и было даже какъ то странно вспоминать, то онъ почитался нѣкогда желаннымъ гостемъ. Пятымъ былъ некрасивый, но очень легко построенный и чуть эксцентрично одѣтый блондинъ, съ носомъ пуговкой и съ тѣми прекрасными, удлиненными руками, которыми иной романистъ надѣляетъ людей артистическихъ. Онъ однако не былъ ни поэтомъ, ни художникомъ, а все то легкое, тонкое, порхающее, что привлекало въ немъ, равно какъ и его знаніе французскаго и итальянскаго и нѣсколько не англійскія, но очень нарядныя манеры, Кембриджъ объяснялъ тѣмъ, что его отецъ былъ флорентійскаго происхожденія. Тэдди, добрѣйшій, легчайшій Тэдди, исповѣдывалъ католицизмъ, любилъ Альпы и лыжи, прекрасно гребъ, игралъ въ настоящій, старинный теннисъ, въ который игрывали короли, и, хотя умѣлъ очень нѣжно обходиться съ дамами, былъ до смѣшного чистъ и только гораздо позже прислалъ какъ-то Мартыну письмо изъ Парижа съ такимъ извѣщеніемъ: "Я вчера завелъ себѣ дѣвку. Вполнѣ чистоплотную", -- и, сквозь нарочитую грубость, было что-то грустное и нервное въ этой строкѣ, -- Мартынъ вспомнилъ его неожиданные припадки меланхоліи и самобичеванія, его любовь къ Леопарди и снѣгу, и то, какъ онъ со злобой разбилъ ни въ чемъ неповинную этрусскую вазу, когда съ недостаточнымъ блескомъ выдержалъ экзаменъ. "Пріятно зрѣть, когда большой медвѣдь ведетъ подручку..." {125} И Соня докончила за Вадима, который уже давно ея не стѣснялся: "...маленькую сучку", -- а Тэдди, склонивъ голову на бокъ, спросилъ, что такое: "Маэкасючику", -- и всѣ смѣялись, и никто не хотѣлъ ему объяснить, и онъ такъ и обращался къ Сонѣ: "Можно вамъ положить еще горошку, маэкасючику?" Когда же Мартынъ впослѣдствіи объяснилъ ему, что это значитъ, онъ со стономъ схватился за виски и рухнулъ въ кресло. "Ты волнуешься, волнуешься?" -- спросилъ Вадимъ. "Ерунда, -- отвѣтилъ Мартынъ. -- Но я нынче дурно спалъ и пожалуй буду мазать. У нихъ есть трое съ интернаціональнымъ стажемъ, а у насъ только двое такихъ". "Ненавижу футболъ", -- сказалъ съ чувствомъ Тэдди. Дарвинъ его поддержалъ. Оба были итонцы, а въ Итонѣ своя особая игра въ мячъ, замѣняющая футболъ. XXVII. Межъ тѣмъ Мартынъ дѣйствительно волновался, и немало. Онъ игралъ голкиперомъ въ первой командѣ своего колледжа, и, послѣ многихъ схватокъ, колледжъ вышелъ въ финалъ и сегодня встрѣчался съ колледжемъ святого Іоанна на первенство Кембриджа. Мартынъ гордился тѣмъ, что онъ, иностранецъ, попалъ въ такую команду и, за блестящую игру, произведенъ въ званіе колледжскаго "голубого", -- можетъ носить, вмѣсто пиджака, чудесную голубую куртку. Съ пріятнымъ удивленіемъ онъ вспоминалъ, какъ, бывало, въ Россіи, калачикомъ свернувшись въ мягкой выемкѣ ночи, предаваясь мечтанію, уводившему незамѣтно {126} въ сонъ, онъ видѣлъ себя изумительнымъ футболистомъ. Стоило прикрыть глаза и вообразить футбольное поле, или, скажемъ, длинные, коричневые, гармониками соединенные вагоны экспресса, которымъ онъ самъ управляетъ, и постепенно душа улавливала ритмъ, блаженно успокаивалась, какъ бы очищалась и, гладкая, умащенная, соскальзывала въ забытье. Былъ это иногда не поѣздъ, пущенный во всю, скользящій между ярко-желтыхъ березовыхъ лѣсовъ и далѣе, черезъ иностранные города, по мостамъ надъ улицами, и затѣмъ на югъ, сквозь внезапно свѣтающіе туннели, и пологимъ берегомъ вдоль ослѣпительнаго моря, -- это былъ иногда самолетъ, гоночный автомобиль, тобоганъ, въ вихрѣ снѣга берущій крутой поворотъ, или просто тропинка, по которой бѣжишь, бѣжишь, -- и Мартынъ, вспоминая, подмѣчалъ нѣкую особенность своей жизни: свойство мечты незамѣтно осѣдать и переходить въ дѣйствительность, какъ прежде она переходила въ сонъ: это ему казалось залогомъ того, что и нынѣшнія его ночныя мечты, -- о тайной, беззаконной экспедиціи, -- вдругъ окрѣпнутъ, наполнятся жизнью, какъ окрѣпла и одѣлась плотью греза о футбольныхъ состязаніяхъ, которой онъ бывало такъ длительно, такъ искусно наслаждался, когда, боясь дойти слишкомъ поспѣшно до сладостной сути, останавливался подробно на приготовленіяхъ къ игрѣ: вотъ натягиваетъ чулки съ цвѣтными отворотами, вотъ надѣваетъ черные трусики, вотъ завязываетъ шнурки крѣпкихъ буцовъ. Онъ крякнулъ и разогнулся. Передъ каминомъ было тепло переодѣваться, -- это чуть сбавляло дрожь волненія. На бѣлый, съ треугольнымъ вырѣзомъ, свэтеръ тѣсно {127} налѣзла голубая куртка. Какъ уже потрепались голкиперскія перчатки... Ну вотъ, -- готовъ. Кругомъ валялись его вещи, онъ все это подобралъ и понесъ въ спальню. По сравненію съ тепломъ шерстяного свэтера, его голоколѣннымъ ногамъ въ просторныхъ, легкихъ трусахъ было удивительно прохладно. "Уфъ! -- произнесъ онъ, входя въ комнату Дарвина. -- Я, кажется, быстро переодѣлся". "Пошли", -- сказала Соня и встала съ дивана. Тэдди посмотрѣлъ на нее съ мольбой. "Прошу тысячу разъ прощенія, -- взмолился онъ, -- меня ждутъ, меня ждутъ". Онъ ушелъ. Ушелъ и Вадимъ, обѣщавъ прикатить на поле попозже. "Можетъ быть, это и дѣйствительно не такъ уже интересно, -- сказала Соня, обращаясь къ Дарвину. -- Можетъ быть, не стоитъ?" "О, нѣтъ, непремѣнно", -- съ улыбкой отвѣтилъ Дарвинъ и потрепалъ Мартына по плечу. Они пошли втроемъ по улицѣ, Мартынъ замѣтилъ, что Соня совершенно не смотритъ на него, межъ тѣмъ онъ впервые показывался ей въ футбольномъ нарядѣ. "Прибавимъ шагу, -- сказалъ онъ. -- Мы еще опоздаемъ". "Не бѣда", -- проговорила Соня и стала передъ витриной. "Ладно, я пойду впередъ", -- сказалъ Мартынъ и, твердо стуча резиновыми шипами буцовъ, свернулъ въ переулокъ и зашагалъ по направленію къ полю. Народу навалило уйма, -- благо и день выдался отличный, съ блѣдно-голубымъ зимнимъ небомъ и бодрымъ воздухомъ. Мартынъ прошелъ въ павильонъ, и тамъ уже всѣ были въ сборѣ, и Армстронгъ, капитанъ команды, долговязый человѣкъ съ подстриженными усами, застѣнчиво улыбнувшись, въ сотый разъ замѣтилъ Мартыну, что тотъ напрасно не носитъ наколѣнниковъ. Погодя всѣ одиннадцать {128} человѣкъ гуськомъ выбѣжали изъ павильона, и Мартынъ разомъ воспринялъ то, что такъ любилъ: острый запахъ сыроватаго дерна, упругость его подъ ногой, тысячу людей на скамейкахъ, черную проплѣшину въ дернѣ у воротъ и гулкій звукъ, -- это покикивала противная команда. Судья принесъ и положилъ на самый пупъ поля (обведенный мѣловой чертой) новенькій, свѣтло-желтый мячъ. Игроки встали по мѣстамъ, раздался свистокъ. И вдругъ волненіе Мартына совершенно исчезло, и, спокойно прислонившись къ штангѣ своихъ воротъ, онъ поглядѣлъ по сторонамъ, пытаясь найти Дарвина и Соню. Игра повелась далеко, въ томъ концѣ поля, и можно было наслаждаться холодомъ, матовой зеленью, говоромъ людей, стоявшихъ тотчасъ за сѣткой воротъ, и гордымъ чувствомъ, что отроческая мечта сбылась, что вонъ тотъ рыжій, главарь противниковъ, такъ восхитительно точно принимающій и передающій мячъ, недавно игралъ противъ Шотландіи, и что среди толпы есть кое-кто, для кого стоитъ постараться. Въ дѣтскіе годы сонъ обычно наступалъ какъ разъ въ эти минуты начала игры, ибо Мартынъ такъ увлекался подробностями предисловія, что до главнаго не успѣвалъ дойти и забывался. Такъ онъ длилъ наслажденіе, откладывая на другую, менѣе сонную, ночь самую игру, -- быструю, яркую, -- и вотъ, топотъ ногъ близится, вотъ уже слышно храпящее дыханіе бѣгущихъ, вотъ выбился рыжій и несется, вздрагивая кокомъ, и вотъ -- отъ удара его баснословнаго носка мячъ со свистомъ низко метнулся въ уголокъ воротъ, -- голкиперъ, упавъ, какъ подкошенный, успѣлъ задержать эту молнію, и вотъ уже мячъ въ его рукахъ, и, увильнувъ отъ противниковъ, Мартынъ {129} всей силою ляжки и икры послалъ мячъ звучной параболой вдаль, подъ раскатъ рукоплесканій. Во время короткаго перерыва игроки валялись на травѣ, сося лимоны, и, когда затѣмъ стороны перемѣнились воротами, Мартынъ съ новаго мѣста опять высматривалъ Соню. Впрочемъ, нельзя было особенно глазѣть, -- игра сразу пошла жаркая, и ему все время приходилось дѣлать стойку въ ожиданіи атаки. Нѣсколько разъ онъ ловилъ, согнувшись вдвое, пушечное ядро, нѣсколько разъ взлеталъ, отражая его кулакомъ, и сохранилъ дѣвственность своихъ воротъ до конца игры, счастливо улыбнувшись, когда, за секунду до свистка, голкиперъ противниковъ выронилъ скользкій мячъ, который Армстронгъ тотчасъ и залѣпилъ въ ворота. Все кончилось, публика затопила поле, никакъ нельзя было найти Соню и Дарвина. Уже за трибунами онъ нагналъ Вадима, который, въ тѣснотѣ пѣшихъ, тихо ѣхалъ на велосипедѣ, осторожно повиливая и дудя губами. "Давно драпу дали, -- отвѣтилъ онъ на вопросъ Мартына, -- сразу послѣ хафтайма, и, знаешь, у мамки --" -- тутъ слѣдовало что-то смѣшное, чего, впрочемъ, Мартынъ не дослушалъ, такъ какъ, густо тарахтя, протиснулся одинъ изъ игроковъ, Фильпотъ, на красной мотоциклеткѣ и предложилъ его подвезти. Мартынъ сѣлъ сзади, и Фильпотъ нажалъ акселераторъ. "Вотъ я и напрасно удержалъ тотъ, послѣдній, подъ самую перекладину, -- она все равно не видѣла", -- думалъ Мартынъ, морщась отъ пестраго вѣтра. Ему сдѣлалось тяжело и горько, и, когда онъ на перекресткѣ слѣзъ и направился къ себѣ, онъ съ отвращеніемъ прожвакалъ вчерашній день, коварство Розы, и стало еще {130} обиднѣе. "Вѣроятно гдѣ-нибудь чай пьютъ", -- пробормоталъ онъ, но на всякій случай заглянулъ въ комнату Дарвина. На кушеткѣ лежала Соня, и въ то мгновеніе, какъ Мартынъ вошелъ, она сдѣлала быстрый жестъ, ловя въ горсть пролетавшую моль. "А Дарвинъ?" -- спросилъ Мартынъ. "Живъ, пошелъ за пирожными", -- отвѣтила она, недоброжелательно слѣдя глазами за непойманной, бѣлесой точкой. "Вы напрасно не дождались конца, -- проговорилъ Мартынъ и опустился въ бездонное кресло. -- Мы выиграли. Одинъ на ноль". "Тебѣ хорошо бы вымыться, -- замѣтила она. -- Посмотри на свои колѣни. Ужасъ. И наслѣдилъ чѣмъ-то черненькимъ". "Ладно. Дай отсапать". Онъ нѣсколько разъ глубоко вздохнулъ и, охая, всталъ. "Постой, -- сказала Соня. -- Это ты долженъ послушать, -- просто уморительно. Онъ только-что мнѣ предложилъ руку и сердце. Вотъ я чувствовала, что это должно произойти: зрѣлъ, зрѣлъ и лопнулъ". Она потянулась и темно взглянула на Мартына, который сидѣлъ высоко поднявъ брови. "Умное у тебя личико", -- сказала она и, отвернувшись, продолжала: "Просто не понимаю, на что онъ расчитывалъ. Милѣйшій и все такое, -- но вѣдь это дубъ, англійскій дубъ, -- я бы черезъ недѣлю померла бы съ тоски. Вотъ она опять летаетъ, голубушка". Мартынъ прочистилъ горло и сказалъ: "Я тебѣ не вѣрю. Я знаю, что ты согласилась". "Съ ума сошелъ! -- крикнула Соня, подскочивъ на мѣстѣ и хлопнувъ обѣими ладонями по кушеткѣ. -- Ну какъ ты себѣ можешь это представить?" "Дарвинъ -- умный, тонкій, -- вовсе не дубъ", -- напряженно сказалъ Мартынъ. Она опять хлопнула. "Но вѣдь это не настоящій человѣкъ, -- какъ ты не понимаешь, балда! {131} Ну, право же, это даже оскорбительно. Онъ не человѣкъ, а нарочно. Никакого нутра и масса юмора, -- и это очень хорошо для бала, -- но такъ, надолго, -- отъ юмора на стѣнку полѣзешь". "Онъ писатель, отъ него знатоки безъ ума", -- тихо, съ трудомъ, проговорилъ Мартынъ и подумалъ, что теперь его долгъ исполненъ, довольно ее уговаривать, есть предѣлъ и благородству. "Да-да, вотъ именно, -- только для знатоковъ. Очень мило, очень хорошо, но все такъ поверхностно, такъ благополучно, такъ..." Тутъ Мартынъ почувствовалъ, какъ, прорвавъ шлюзы, хлынула сіяющая волна, онъ вспомнилъ, какъ превосходно игралъ только-что, вспомнилъ, что съ Розой все улажено, что вечеромъ банкетъ въ клубѣ, что онъ здоровъ, силенъ, что завтра, послѣзавтра и еще много, много дней -- жизнь, биткомъ набитая всякимъ счастьемъ, и все это налетѣло сразу, закружило его, и онъ, разсмѣявшись, схватилъ Соню въ охапку, вмѣстѣ съ подушкой, за которую она уцѣпилась, и сталъ ее цѣловать въ мокрые зубы, въ глаза, въ холодный носъ, и она брыкалась, и ея черные, пахнущіе фіалкой, волосы лѣзли ему въ ротъ, и, наконецъ, онъ уронилъ ее съ громкимъ смѣхомъ на диванъ, и дверь открылась, показалась сперва нога, нагруженный свертками вошелъ Дарвинъ, попытался ногой же дверь закрыть, но уронилъ бумажный мѣшокъ, изъ котораго высыпались меренги. "Мартынъ швыряется подушками, -- жалобнымъ, запыхавшимся голосомъ сказала Соня. -- Подумаешь, -- одинъ: ноль, -- нечего ужъ такъ бѣситься". {132} XXVIII. А на другой день и у Мартына и у Дарвина было съ утра тридцать восемь подмышечной температуры, -- ломота, сухость въ горлѣ, звонъ въ ушахъ, -- всѣ признаки сильнѣйшей инфлуэнцы. И, какъ ни было пріятно думать, что передаточной инстанціей послужила вѣроятно Соня, -- оба чувствовали себя отвратительно, и Дарвинъ, который ни за что не хотѣлъ оставаться въ постели, выглядѣлъ въ своемъ цвѣтистомъ халатѣ тяжеловѣсомъ-боксеромъ, краснымъ и встрепаннымъ послѣ долгаго боя, и Вадимъ, героически презирая заразу, носилъ лѣкарства, а Мартынъ, накрывшись поверхъ одѣяла пледомъ и зимнимъ пальто, мало, впрочемъ, сбавляющими ознобъ, лежалъ въ постели съ сердитымъ выраженіемъ на лицѣ и во всякомъ узорѣ, во всякомъ соотношеніи между любыми предметами въ комнатѣ, тѣнями, пятнами, видѣлъ человѣческій профиль, -- тутъ были кувшинныя рыла, и бурбонскіе носы, и толстогубые негры, -- неизвѣстно почему лихорадка всегда такъ усердно занимается рисованіемъ довольно плоскихъ карикатуръ. Онъ засыпалъ, -- и сразу танцовалъ фокстротъ со скелетомъ, который во время танца начиналъ развинчиваться, терять кости, ихъ слѣдовало подхватить, попридержать, хотя бы до конца танца; а не то -- начинался безобразный экзаменъ, вовсе непохожій на тотъ, который, спустя нѣсколько мѣсяцевъ, въ маѣ, дѣйствительно пришлось Мартыну держать. Тамъ, во снѣ, {133} предлагались чудовищныя задачи съ большими желѣзными иксами, завернутыми въ вату, а тутъ, на яву, въ просторномъ залѣ, косо пересѣченномъ пыльнымъ лучомъ, студенты-филологи въ черныхъ плащахъ отмахивали по три сочиненія въ часъ, и Мартынъ, посматривая на стѣнные часы, крупнымъ, круглымъ своимъ почеркомъ писалъ объ опричникахъ, о Баратынскомъ, о петровскихъ реформахъ, о Лорисъ-Меликовѣ... Кембриджское житье подходило къ концу, и какимъ то сіяющимъ апофеозомъ показались послѣдніе дни, когда, въ ожиданіи результатовъ экзаменовъ, можно было съ утра до вечера валандаться, грѣться на солнцѣ, томно плыть, лежа на подушкахъ, внизъ по рѣкѣ, подъ величавымъ покровительствомъ розовыхъ каштановъ. Весной Соня съ семьей переселилась въ Берлинъ, гдѣ Зилановъ затѣялъ еженедѣльную газету, и теперь Мартынъ, лежа навзничь подъ тихо проходившими вѣтвями, вспоминалъ послѣднюю свою поѣздку въ Лондонъ. Дарвинъ поѣхать не пожелалъ, лѣниво попросилъ передать Сонѣ привѣтъ и, помахавъ въ воздухѣ пальцами, погрузился опять въ книгу. Когда Мартынъ прибылъ, въ домѣ у Зилановыхъ былъ тотъ печальный кавардакъ, который такъ ненавидятъ пожилыя, домовитыя собаки, толстыя таксы, напримѣръ. Горничная и вихрастый малый съ папироской за ухомъ несли внизъ по лѣстницѣ сундукъ. Заплаканная Ирина сидѣла въ гостиной, кусая ногти и неизвѣстно о чемъ думая. Въ одной изъ спаленъ разбили что-то стеклянное, и сразу въ отвѣтъ зазвонилъ въ кабинетѣ телефонъ, но никто не подошелъ. Въ столовой покорно ждала тарелка, прикрытая другой, а что тамъ была за пища -- неизвѣстно. {134} Откуда-то пріѣхалъ Зилановъ, въ черномъ пальто несмотря на теплынь, и, какъ ни въ чемъ не бывало, сѣлъ въ кабинетѣ писать. Ему, кочевнику, было, вѣроятно, совершенно все равно, что черезъ часъ надобно ѣхать на вокзалъ, и что въ углу торчитъ еще незаколоченный ящикъ съ книгами, -- такъ сидѣлъ онъ и ровно писалъ, на сквознякѣ, среди какихъ-то стружекъ и смятыхъ газетныхъ листовъ. Соня стояла посреди своей комнаты и, прижимая ладони къ вискамъ, сердито переводила взглядъ съ большого пакета на уже вполнѣ сытый чемоданъ. Мартынъ сидѣлъ на низкомъ подоконникѣ и курилъ. Нѣсколько разъ входили то Ольга Павловна, то ея сестра, искали чего-то и, не найдя, уходили. "Ты рада ѣхать въ Берлинъ?" -- уныло спросилъ Мартынъ, глядя на свою папиросу, на пепельный наростъ, схожій съ сѣдой хвоей, въ которой сквозитъ зловѣщій закатъ. "Безъ. Разъ. Лично", -- сказала Соня, прикидывая въ умѣ, закроется ли чемоданъ. "Соня", -- сказалъ Мартынъ черезъ минуту. "А? Что?" -- очнулась она и вдругъ быстро завозилась, расчитывая взять чемоданъ врасплохъ, натискомъ. "Соня, -- сказалъ Мартынъ, -- неужели -- ". Вошла Ольга Павловна, посмотрѣла въ уголъ и, кому-то въ коридорѣ отвѣчая отрицательно, торопливо ушла, не прикрывъ двери. "Неужели, -- сказалъ Мартынъ, -- мы больше никогда не увидимся?" "Всѣ подъ Богомъ ходимъ", -- отвѣтила Соня разсѣянно. "Соня", -- началъ опять Мартынъ. Она посмотрѣла на него и не то поморщилась, не то улыбнулась. "Знаешь, онъ мнѣ отослалъ всѣ письма, всѣ фотографіи, -- все. Комикъ. Могъ бы эти письма оставить. Я ихъ полчаса рвала и спускала, теперь тамъ испорчено". "Ты съ нимъ поступила {135} дурно, -- хмуро проговорилъ Мартынъ. -- Нельзя было подавать надежду и потомъ отказать". "Что за тонъ, что за тонъ! -- съ легкимъ взвизгомъ крикнула Соня. -- На что надежду? Какъ ты смѣешь говорить о надеждѣ? Вѣдь это пошлость, мерзость. Ахъ, вообще -- отстань отъ меня! Лучше-ка сядь на этотъ чемоданъ", -- добавила она нотой ниже. Мартынъ сѣлъ и напыжился. "Не закроется, -- сказалъ онъ хрипло. -- И я не знаю, почему ты приходишь въ такой ражъ. Я просто хочу сказать" -- Тутъ что-то неохотно щелкнуло, и, не давъ чемодану опомниться, Соня повернула въ замкѣ ключикъ. "Теперь все хорошо, -- сказала она. -- Поди сюда, Мартынъ. Поговоримъ по душамъ". Въ комнату заглянулъ Зилановъ. "Гдѣ мама? -- спросилъ онъ. -- Я вѣдь просилъ оставить мой столъ въ покоѣ. Теперь исчезла пепельница, тамъ было двѣ почтовыхъ марки". Когда онъ ушелъ, Мартынъ взялъ Сонину руку въ свои, сжалъ ее между ладонями, тяжко вздохнулъ. "Ты все-таки очень хорошій, -- сказала Соня. -- Мы будемъ переписываться, и ты можетъ быть когда-нибудь пріѣдешь въ Берлинъ, а не то -- въ Россіи встрѣтимся, будетъ очень весело". Мартынъ качалъ головой и чувствовалъ, какъ накипаютъ слезы. Соня выдернула руку. "Ну, если хочешь кукситься, -- сказала она недовольно, -- пожалуйста, сколько угодно". "Ахъ, Соня", -- проговорилъ онъ сокрушенно. "Да чего же ты отъ меня, собственно, хочешь? -- спросила она щурясь. -- Скажи мнѣ, пожалуйста, чего ты отъ меня хочешь?" Мартынъ, отвернувъ голову, пожалъ плечами. "Слушай, -- сказала она -- надо итти внизъ, надо ѣхать, меня злитъ, что ты такой надутый. Неужели нельзя все {136} просто?" "Ты въ Берлинѣ выйдешь замужъ", -- безнадежно пробормоталъ Мартынъ. Влетѣла горничная, забрала чемоданъ. За ней появилась Ольга Павловна, уже въ шляпѣ. "Пора, пора, -- сказала она. -- Ты все здѣсь взяла, ничего не оставила? Это ужасъ, -- обратилась она къ Мартыну, -- мы думали спокойно завтра ѣхать..." Она исчезла, но ея голосъ въ коридорѣ нѣкоторое время еще объяснялъ кому-то о неотложныхъ дѣлахъ мужа, и Мартыну стало такъ пронзительно, такъ невыразимо грустно отъ всей этой кутерьмы, безалаберности, что захотѣлось скорѣе ужъ спровадить, сбыть Соню и вернуться въ Кембриджъ, къ лѣнивому солнцу. Соня улыбнулась, взяла его за щеки и поцѣловала въ переносицу. "Не знаю, можетъ быть", -- прошептала она и, быстро вывернувшись изъ метнувшихся Мартыновыхъ рукъ, подняла палецъ. "Тубо", -- сказала она, а потомъ сдѣлала круглые глаза, такъ какъ снизу вдругъ донеслись ужасныя, невозможныя, потрясавшія весь домъ рыданія. "Пойдемъ, пойдемъ, -- заторопилась Соня. -- Я не понимаю, почему этой бѣдняжкѣ такъ не хочется отсюда уѣзжать. Перестань, чортъ возьми, оставь мою руку!" Внизу у лѣстницы билась, рыдая, Ирина, цѣплялась за балюстраду. Елена Павловна тихо ее уговаривала, -- "Ира, Ирочка", -- а Михаилъ Платоновичъ, употребляя уже не разъ испытанное средство, вынулъ платокъ, быстро сдѣлалъ толстый узелъ съ длиннымъ ушкомъ, надѣлъ платокъ на руку, и, вертя ею, показалъ человѣчка въ ночной рубашкѣ и колпакѣ, уютно укладывающагося спать. На вокзалѣ она расплакалась опять, но уже тише, безнадежнѣе. Мартынъ сунулъ ей коробку конфетъ, предназначенную, {137} собственно говоря, Сонѣ. Зилановъ, какъ только усѣлся, развернулъ газету. Ольга и Елена Павловны считали глазами чемоданы. Съ грохотомъ стали захлопываться дверцы; поѣздъ тронулся. Соня высунулась въ окно, облокотясь на спущенную раму, и Мартынъ нѣсколько мгновеній шелъ рядомъ съ вагономъ, а потомъ отсталъ, и уже сильно уменьшившаяся Соня послала ему воздушный поцѣлуй, и Мартынъ споткнулся о какой-то ящикъ. "Ну вотъ -- уѣхали", -- сказалъ онъ со вздохомъ и почувствовалъ облегченіе. Онъ перебрался на другой вокзалъ, купилъ свѣжій номеръ юмористическаго журнала съ носастымъ, крутогорбымъ Петрушкой на обложкѣ, а когда все было высосано изъ журнала, засмотрѣлся на нѣжные луга, проплывавшіе мимо. "Моя прелесть, моя прелесть", -- произнесъ онъ нѣсколько разъ и, глядя сквозь горячую слезу на зелень, вообразилъ, какъ, послѣ многихъ приключеній, попадетъ въ Берлинъ, явится къ Сонѣ, будетъ, какъ, Отелло, разсказывать, разсказывать... "Да, такъ дальше нельзя, -- сказалъ онъ, пальцемъ потирая вѣко и напрягая надгубье, -- нельзя, нельзя. Больше активности". Прикрывъ глаза, удобно вдвинувшись въ уголъ, онъ принялся готовиться къ опасной экспедиціи, изучалъ карту, никто не зналъ, что онъ собирается сдѣлать, зналъ, пожалуй, только Дарвинъ, прощай, прощай, ни пуха, ни пера, отходитъ поѣздъ на сѣверъ, -- и на этихъ приготовленіяхъ онъ заснулъ, какъ прежде засыпалъ, надѣвая въ мечтѣ футбольные доспѣхи. Было темно, когда онъ прибылъ въ Кембриджъ. Дарвинъ читалъ все ту же книгу и, какъ левъ, зѣвнулъ, когда онъ къ нему вошелъ. И тутъ Мартынъ поддался маленькому озорному соблазну, -- за что {138} впослѣдствіи поплатился. Онъ съ нарочитой задумчивой улыбкой уставился въ уголъ, и Дарвинъ, неторопливо доканчивая зѣвокъ, посмотрѣлъ на него съ любопытствомъ. "Я счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ, -- тихо и проникновенно сказалъ Мартынъ. -- Ахъ, если бъ можно было все разсказать". Онъ, впрочемъ, не лгалъ: давеча въ вагонѣ, когда онъ заснулъ, ему привидѣлся сонъ, выросшій изъ двухъ-трехъ Сониныхъ словъ, -- она прижимала его голову къ своему гладкому плечу, наклонялась, щекоча губами, говорила что-то придушенно-тепло и нѣжно, и теперь было трудно отдѣлить сонъ отъ яви. "Что жъ, очень радъ за тебя", -- сказалъ Дарвинъ. Мартыну вдругъ сдѣлалось неловко, и онъ, посвистывая, пошелъ спать. Черезъ недѣлю онъ получилъ открытку съ видомъ Бранденбургскихъ воротъ и долго разбиралъ паукообразный Сонинъ почеркъ, тщетно пытаясь найти скрытый смыслъ въ незначительныхъ словахъ. И вотъ, плывя по рѣкѣ подъ низкими цвѣтущими вѣтвями, Мартынъ вспоминалъ, провѣрялъ, испытывалъ разными кислотами послѣднюю встрѣчу съ ней, -- пріятная, хотя не очень плодотворная работа. Было жарко, сквозь закрытыя вѣки солнце проникало томнымъ клубничнымъ румянцемъ, слышенъ былъ сдержанный плескъ воды и далекая нѣжная музыка плывущихъ грамофоновъ. Погодя Мартынъ открылъ глаза и въ потокѣ солнца увидѣлъ Дарвина, лежащаго въ подушкахъ напротивъ, въ такихъ же бѣлыхъ фланелевыхъ штанахъ и открытой рубашкѣ, какъ и онъ. На ютѣ этой плотоподобной шлюпки съ плоскимъ, неглубокимъ днищемъ и тупымъ носомъ стоялъ Вадимъ и налегалъ на упорный шестъ. Потрескавшіяся бальныя {139} туфли сверкали отъ брызгъ, на остромъ лицѣ было внимательное выраженіе, -- онъ любилъ воду, онъ священнодѣйствовалъ, искусно, плавно орудуя шестомъ, вынимая его изъ воды ритмическими перехватами и снова на него налегая. Шлюпка скользила между цвѣтущихъ береговъ; въ прозрачно-зеленоватой водѣ отражались то каштаны, то млечные кусты ежевики; иногда падалъ лепестокъ, и было видно въ водѣ, какъ изъ глубины спѣшитъ къ нему навстрѣчу отраженіе, и вотъ -- сошлись. Мимо, лѣниво и безмолвно, если не считать воркотни грамофоновъ, проплывали такія же плоскія шлюпки, а изрѣдка байдарка или пирога со вздернутымъ носомъ. Мартынъ замѣтилъ впереди открытый цвѣтной зонтикъ, который колесомъ вращался то вправо, то влѣво, но отъ женщины, тихо вращавшей его, ничего не было видно, кромѣ руки -- почему-то въ бѣлой перчаткѣ. На кормѣ стоялъ молодой человѣкъ въ очкахъ и очень неумѣло дѣйствовалъ шестомъ, такъ что шлюпка виляла, и Вадимъ кипѣлъ презрѣніемъ и не зналъ, съ какой стороны ее перегнать. На первой же излучинѣ она неуклонно пошла на берегъ, при чемъ выпуклый зонтикъ обернулся въ профиль, и Мартынъ узналъ Розу. "Посмотри, какъ забавно", -- сказалъ онъ, и Дарвинъ, не мѣняя положенія толстыхъ заломленныхъ рукъ, посмотрѣлъ по направленію его взгляда. "Запрещаю съ ней здороваться", -- сказалъ онъ спокойно. Мартынъ улыбнулся: "Нѣтъ-нѣтъ, непремѣнно". "Если ты это сдѣлаешь, -- протяжно проговорилъ Дарвинъ, -- я отшибу тебѣ голову". Было что-то странное въ его глазахъ, и Мартыну сдѣлалось не по себѣ; но именно потому, что онъ разслышалъ въ словахъ Дарвина нешуточную угрозу и испугался ея, Мартынъ, {140} проплывая мимо застрявшей въ кустахъ шлюпки, крикнулъ: "Алло, алло, Роза!" И она молча улыбнулась, сіяя глазами и вертя зонтикомъ, и молодой человѣкъ въ очкахъ уронилъ со шлепкомъ шестъ въ воду, и въ слѣдующее мгновеніе поворотъ ихъ закрылъ, и Мартынъ опять закинулъ голову и сталъ смотрѣть въ небо. Черезъ нѣсколько минутъ молчаливаго скольженія вдругъ раздался голосъ Дарвина: "Здорово, Джонъ, -- рявкнулъ онъ. -- Подплывай сюда!" Джонъ осклабился и затабанилъ. Этотъ чернобровый, ежомъ остриженный толстякъ былъ даровитымъ математикомъ и недавно получилъ за одну изъ своихъ работъ стипендію. Онъ глубоко сидѣлъ въ пирогѣ, двигая вдоль самаго борта блестящимъ гребкомъ. "Вотъ что, Джонъ, -- сказалъ Дарвинъ. -- Тутъ меня вызвали на драку, такъ что будь свидѣтелемъ. Мы выберемъ мѣсто потише и пристанемъ". "Ладно, -- отвѣтилъ Джонъ, не выказавъ никакого удивленія, и, плывя рядомъ, сталъ длинно разсказывать о студентѣ, недавно купившемъ гидропланъ и немедленно разбившемъ его при попыткѣ подняться вотъ съ этой узкой рѣки. Мартынъ лежалъ въ подушкахъ, не шевелясь. Знакомая дрожь и слабость въ ногахъ. Быть можетъ Дарвинъ все-таки шутитъ. Съ чего бы ему такъ взъерепениться? Вадимъ, поглощенный навигаторскимъ таинствомъ, ничего повидимому не слышалъ. Послѣ трехъ-четырехъ поворотовъ Дарвинъ попросилъ его пристать. Уже близился вечеръ. Рѣка въ этомъ мѣстѣ была пустынна. Вадимъ направилъ шлюпку на зеленый мысокъ, выдававшійся изъ-подъ навѣса листвы. Мягко стукнулись. {141} XXIX. Дарвинъ первый выскочилъ на берегъ и помогъ Вадиму причалиться. Мартынъ потянулся, неторопясь встала, вышелъ тоже. "Я вчера началъ читать Чехова, -- сказалъ ему Джонъ, шевеля бровями. -- Очень благодарю васъ за совѣтъ. Милый, человѣческій писатель". "О, еще бы", -- отвѣтилъ Мартынъ и быстро подумалъ: "Неужто и впрямь будетъ драка?" "Ну вотъ, -- сказалъ Дарвинъ подойдя. -- Теперь можно приступить; если пройти сквозь эти кусты, мы выйдемъ на поляну. Съ рѣки ничего не будетъ видно". Вадимъ только теперь понялъ, что затѣвается. "Мамка тебя убьетъ", -- сказалъ онъ по-русски Мартыну. "Пустяки, -- отвѣтилъ Мартынъ. -- Я боксую не хуже его". "Не надо бокса, -- лихорадочно шепнулъ Вадимъ. -- Дай ему сразу ногой", -- и онъ опредѣлилъ, куда именно. Стоялъ онъ за Мартына только изъ любви къ отечеству. Полянка, окруженная орѣшникомъ, оказалась ровной, бархатной. Дарвинъ засучилъ рукава, но, подумавши, развернулъ ихъ опять и снялъ рубашку: освѣтилось крупное розовое тѣло съ мускулистымъ лоскомъ на плечахъ и съ дорожкой золотистыхъ волосъ посрединѣ широкой груди. Онъ покрѣпче затянулъ ремень пояса и вдругъ заулыбался. "Все это шутка", -- радостно подумалъ Мартынъ, но, на всякій случай, тоже обнажилъ торсъ: кожа у него была болѣе кремоваго оттѣнка съ многочисленными {142} родинками, какъ часто бываетъ у русскихъ. По сравненію съ Дарвиномъ онъ казался болѣе поджарымъ, хотя былъ плотенъ и плечистъ. Онъ снялъ черезъ голову крестъ, загребъ въ ладонь цѣпочку, и эту горсточку текучаго золота сунулъ въ карманъ. Вечернее солнце обдавало тепломъ лопатки. "Вы какъ хотите, -- съ перерывами?" -- спросилъ Джонъ, удобно растянувшись на травѣ. Дарвинъ вопросительно взглянулъ на Мартына, который стоялъ, сложивъ руки на груди и разставя ноги. "Мнѣ все равно", -- замѣтилъ Мартынъ, а въ мысляхъ пронеслось: "Нѣтъ, повидимому драка будетъ, -- это ужасно..." Кругомъ да около безпокойно слонялся Вадимъ, заложивъ руки въ карманы, посапывалъ, смущенно ухмылялся, а потомъ сѣлъ по-турецки рядомъ съ Джономъ. Джонъ вынулъ часы. "Имъ все-таки не слѣдуетъ дать больше пяти минутъ, -- правда, Вадимъ?" Вадимъ растерянно закивалъ. "Ну-съ, можете начать", -- сказалъ Джонъ. Дарвинъ и Мартынъ, мгновенно сжавъ кулаки, подняли согнутыя въ локтяхъ руки (правая заслоняетъ животъ, лѣвая ходитъ поршнемъ) и принялись упруго и живо переступать на напряженныхъ ногахъ, словно потанцовывая. Въ эту минуту Мартыну еще казалось невозможнымъ ударить Дарвина въ лицо, въ это большое, гладко-выбритое, доброе лицо съ мягкими морщинками у рта; но когда кулакъ Дарвина вдругъ вылетѣлъ и Мартына треснулъ по челюсти, все измѣнилось: пропалъ страхъ, стало на душѣ хорошо, свѣтло, а звонъ въ головѣ отъ встряски пѣлъ о Сонѣ, -- настоящей виновницѣ поединка. Увильнувъ отъ новаго выпада, онъ хватилъ Дарвина по его доброму лицу, {143} во время нырнулъ (стремительная рука Дарвина метеоромъ пронеслась надъ самымъ теменемъ) и хотѣлъ двинуть еще разъ снизу вверхъ, но промахнулся и получилъ самъ въ глазъ такой черный и звѣздный ударъ, что пошатнулся и уже не могъ отклониться отъ пяти-шести кулаковъ, летавшихъ вокругъ его головы, но самый опасный изъ нихъ ему все же удалось пропустить черезъ плечо: нагнувшись, онъ обманулъ Дарвина проворнымъ маневромъ и со всей силы хряпнулъ его по мокрому, твердому отъ зубовъ рту, -- и тутъ же самъ екнулъ, почувствовавъ, словно налетѣлъ животомъ на торчащій конецъ желѣзнаго бруса. Оба отскочили другъ отъ друга и пошли опять кружить, и у Дарвина изъ угла рта текла красная струйка, и онъ дважды сплюнулъ. Схватились снова. Джонъ, задумчиво покуривая трубку, мысленно противопоставлялъ опытность Дарвина быстротѣ Мартына и думалъ, что, пожалуй, въ рингѣ онъ, выбирая между этими двумя тяжеловѣсами, отдалъ бы предпочтеніе старшему. У Мартына лѣвый глазъ закрылся и уже распухъ, и оба бойца были мокрые и лоснящіеся, въ красноватыхъ пятнахъ. Вадимъ межъ тѣмъ разошелся, что-то азартно кричалъ, Джонъ на него шикалъ. Бабахъ въ ухо: Мартынъ не удержался на ногахъ, и, пока онъ валился, Дарвинъ успѣлъ его еще разъ хватить, и Мартынъ сильно сѣлъ на траву, ушибивъ копчикъ, но тотчасъ вспрянулъ и налетѣлъ. Несмотря на боль въ головѣ, на глухоту, на багровый туманъ въ глазахъ, Мартыну казалось, что онъ причиняетъ Дарвину больше увѣчій, чѣмъ тотъ ему, но Джонъ, знатокъ бокса, уже ясно видѣлъ, что Дарвинъ только входитъ во вкусъ, еще немножко, и младшій будетъ уложенъ. Мартынъ, однако, {144} чудомъ выдержалъ рѣшительный напоръ Дарвина, состоявшій изъ звучныхъ заушинъ, кои зовутся раскатихами, и успѣлъ еще разъ брякнуть его по рту, а случайно коснувшись своихъ бѣлыхъ штановъ, оставилъ на нихъ красный отпечатокъ. Онъ дышалъ съ присвистомъ, мало уже соображалъ, и то, что было передъ нимъ, называлось уже не Дарвинъ, -- и вообще не носило человѣческаго имени, -- а было только розовой, скользкой, быстроходной громадой, по которой слѣдовало шмякать изъ послѣднихъ силъ. Ему удалось очень плотно и ладно ударить куда-то, -- куда -- онъ не видѣлъ, -- но тотчасъ множество кулаковъ, справа, слѣва, куда ни сунься, продолжало его обрабатывать, онъ упрямо искалъ въ этомъ вихрѣ брешь, нашелъ, забарабанилъ по какой-то чмокающей мякинѣ, почувствовалъ вдругъ, что у самого отлетаетъ голова, и, поскользнувшись, повисъ на Дарвинѣ, зажимая сдвинутыми локтями его мокрыя, горячія руки. "Время!" -- донесся вдругъ изъ отдаленныхъ пространствъ голосъ Джона, и бойцы расцѣпились, Мартынъ рухнулъ на мураву, Дарвинъ, улыбаясь окровавленнымъ ртомъ, присѣлъ рядомъ, нѣжно перекинулъ руку черезъ его плечо, и оба замерли, склонивъ головы и тяжело дыша. "Надо вамъ обмыться", -- сказалъ Джонъ, а Вадимъ, съ опаской подойдя, сталъ разглядывать ихъ разбитыя лица. "Ты можешь встать?" -- съ участіемъ спросилъ Дарвинъ; Мартынъ кивнулъ и, опираясь на него, выпрямился, и они въ обнимку направились къ рѣкѣ; Джонъ похлопалъ ихъ по холоднымъ голымъ спинамъ; Вадимъ пошелъ впередъ, отыскалъ укромный затончикъ; Дарвинъ помогъ Мартыну хорошенько обмыть лицо и торсъ, а потомъ Мартынъ {145} сдѣлалъ для него тоже, -- и оба тихо и участливо спрашивали другъ у друга, гдѣ болитъ, не жжетъ ли вода. XXX. Сумерки уже переходили въ ночь, щелкали соловьи, дымные луга и темный прибрежный кустарникъ дышалъ сыростью. Джонъ въ своей черной пирогѣ исчезъ въ туманѣ рѣки. Вадимъ, опять стоя на ютѣ, призрачно бѣлѣясь во мракѣ, безмолвно, съ лунатической плавностью, погружалъ свой призрачный шестъ. Мартынъ и Дарвинъ лежали рядомъ на подушкахъ, размаянные, томные, опухшіе, и глядѣли тремя глазами на небо, по которому изрѣдка проходила темная вѣтвь. И это небо, и вѣтвь, и едва плещущая вода, и фигура Вадима, таинственно облагороженнаго любовью къ плаванію, и цвѣтные огни бумажныхъ фонарей на носахъ встрѣчныхъ шлюпокъ, и мысль, что на-дняхъ конецъ Кембриджу, что въ послѣдній разъ, быть можетъ, они втроемъ скользятъ по узкой туманной рѣкѣ, -- все это для Мартына сливалось во что-то удивительное, очаровательное, а свинцовая боль въ головѣ и ломота въ плечахъ тоже казались ему возвышеннаго, романтическаго свойства: ибо такъ плылъ раненый Тристанъ самъ другъ съ арфой. Еще одна послѣдняя излучина, и вотъ -- берегъ. Берегъ, къ которому Мартынъ присталъ, былъ очень хорошъ, ярокъ, разнообразенъ. Онъ зналъ, однако, что, напримѣръ, дядя Генрихъ твердо увѣренъ, что эти три года плаванія по кембриджскимъ водамъ пропали даромъ, {146} оттого что Мартынъ побаловался филологической прогулкой, не Богъ вѣсть какой дальней, вмѣсто того, чтобы изучить плодоносную профессію. Мартынъ же по совѣсти не понималъ, чѣмъ знатокъ русской словесности хуже инженера путей сообщенія или купца. Оказалось, что въ звѣринцѣ у дяди Генриха, -- а звѣринецъ есть у каждаго, -- имѣлся, между прочимъ, и тотъ звѣрекъ, который по-французски зовется "чернымъ", и этимъ чернымъ звѣрькомъ былъ для дяди Генриха: двадцатый вѣкъ. Мартына это удивило, ибо ему казалось, что лучшаго времени, чѣмъ то, въ которое онъ живетъ, прямо себѣ не представишь. Такого блеска, такой отваги, такихъ замысловъ не было ни у одной эпохи. Все то, что искрилось въ прежнихъ вѣкахъ, -- страсть къ изслѣдованію невѣдомыхъ земель, дерзкіе опыты, подвиги любознательныхъ людей, которые слѣпли или разлетались на мелкія части, героическіе заговоры, борьба одного противъ многихъ, -- все это проявлялось теперь съ небывалой силой. То, что человѣкъ, проигравшій на биржѣ милліонъ, хладнокровно кончалъ съ собой, столь же поражало воображеніе Мартына, какъ, скажемъ, вольная смерть полководца, павшаго грудью на мечъ. Автомобильная реклама, ярко алѣющая въ дикомъ и живописномъ ущельѣ, на совершенно недоступномъ мѣстѣ альпійской скалы, восхищала его до слезъ. Услужливость, ласковость очень сложныхъ и очень простыхъ машинъ, какъ, напримѣръ, тракторъ или линотипъ, приводили его къ мысли, что добро въ человѣчествѣ такъ заразительно, что передается металлу. Когда надъ городомъ, изумительно высоко въ голубомъ небѣ, аэропланъ величиной съ комарика выпускалъ нѣжныя, молочно-бѣлыя {147} буквы во сто кратъ больше него самого, повторяя въ божественныхъ размѣрахъ росчеркъ фирмы, Мартынъ проникался ощущеніемъ чуда. А дядя Генрихъ, подкармливая своего чернаго звѣрька, съ ужасомъ и отвращеніемъ говорилъ о закатѣ Европы, о послѣвоенной усталости, о нашемъ слишкомъ трезвомъ, слишкомъ практическомъ вѣкѣ, о нашествіи мертвыхъ машинъ; въ его представленіи была какая-то дьявольская связь между фокстротомъ, небоскребами, дамскими модами и коктейлями. Кромѣ того, дядѣ Генриху казалось, что онъ живетъ въ эпоху страшной спѣшки, и было особенно смѣшно, когда онъ объ этой спѣшкѣ бесѣдовалъ въ лѣтній день, на краю горной дороги, съ аббатомъ, -- межъ тѣмъ, какъ тихо плыли облака, и старая, розовая аббатова лошадь, со звономъ отряхиваясь отъ мухъ, моргая бѣлыми рѣсницами, опускала голову полнымъ невыразимой прелести движеніемъ и сочно похрустывала придорожной травой, вздрагивая кожей и переставляя изрѣдка копыто, и, если разговоръ о безумной спѣшкѣ нашихъ дней, о власти доллара, объ аргентинцахъ, соблазнившихъ всѣхъ дѣвушекъ въ Швейцаріи, слишкомъ затягивался, а наиболѣе нѣжные стебли уже оказывались въ данномъ мѣстѣ съѣденными, она слегка подвигалась впередъ, при чемъ со скрипомъ поворачивались высокія колеса таратайки, и Мартынъ не могъ оторвать взглядъ отъ добрыхъ сѣдыхъ лошадиныхъ губъ, отъ травинокъ, застрявшихъ въ удилахъ. "Вотъ, напримѣръ, этотъ юноша, -- говорилъ дядя Генрихъ, указывая палкой на Мартына, -- вотъ онъ кончилъ университетъ, одинъ изъ самыхъ дорогихъ въ мірѣ университетовъ, а спросите его, чему онъ научился, на что онъ способенъ. {148} Я совершенно не знаю, что онъ будетъ дальше дѣлать. Въ мое время молодые люди становились врачами, офицерами, нотаріусами, а вотъ онъ, вѣроятно, мечтаетъ быть летчикомъ или платнымъ танцоромъ". Мартыну было невдомекъ, чего именно онъ служилъ примѣромъ, аббатъ повидимому понималъ парадоксы дяди Генриха и сочувственно улыбался. Иногда Мартына такъ раздражали подобные разговоры, что онъ былъ готовь сказать дядѣ -- и, увы, отчиму -- грубость, но во время останавливался, замѣтивъ особое выраженіе, которое появлялось на лицѣ у Софьи Дмитріевны всякій разъ, какъ Генрихъ впадалъ въ краснорѣчіе. Тутъ была и едва проступавшая ласковая насмѣшка, и какая-то грусть, и безсловесная просьба простить чудаку, -- и еще что-то неизъяснимое, очень мудрое. И Мартынъ молчалъ, втайнѣ отвѣчая дядѣ Генриху примѣрно такъ: "Неправда, что я въ Кембриджѣ занимался пустяками. Неправда, что я ничему не научился. Колумбъ, прежде, чѣмъ взяться черезъ западное плечо за восточное ухо, отправился инкогнито для полученія кое-какихъ справокъ въ Исландію, зная, что тамошніе моряки -- народъ дошлый и дальноходный. Я тоже собираюсь изслѣдовать далекую землю". XXXI. Софья Дмитріевна не докучала сыну нудными разговорами, до которыхъ былъ падокъ Генрихъ; она не спрашивала его, чѣмъ онъ собирается заниматься, считая, что это все какъ-то само собой устроится, и была только счастлива, {149} что онъ сейчасъ при ней, здоровъ, плечистъ, теменъ отъ загара, лупитъ въ теннисъ, говоритъ низкимъ голосомъ, ежедневно бреется и вгоняетъ въ макъ молодую, яркоглазую мадамъ Гишаръ, мѣстную купчиху. Порою она думала о томъ, что Россія вдругъ стряхнетъ дурной сонъ, полосатый шлагбаумъ поднимется, и всѣ вернутся, займутъ прежнія свои мѣста, -- и Боже мой, какъ подросли деревья, какъ уменьшился домъ, какая грусть и счастье, какъ пахнетъ земля... По утрамъ она такъ же страстно ждала почтальона, какъ и во дни пребыванія сына въ Кембриджѣ и, когда теперь приходило, -- а приходило оно нечасто, -- письмо на имя Мартына, въ конторскомъ конвертѣ съ паукообразнымъ почеркомъ и берлинской маркой, она испытывала живѣйшую радость, и, схвативъ письмо, спѣшила къ нему въ комнату. Мартынъ еще лежалъ въ постели, очень взлохмаченный, посасывалъ папиросу, держа руку у подбородка. Онъ видѣлъ въ зеркалѣ, какъ солнечной раной раскрывалась дверь, и видѣлъ особое выраженіе на розовомъ, веснущатомъ лицѣ матери: по ея плотно-сжатымъ, но уже готовымъ расплыться въ улыбку губамъ, онъ зналъ, что есть письмо. "Сегодня ничего для тебя нѣтъ", -- небрежно говорила Софья Дмитріевна, держа руку за спиной, но сынъ уже протягивалъ нетерпѣливые пальцы, и она, просіявъ, прикладывала конвертъ къ груди, и оба смѣялись, и затѣмъ, не желая мѣшать его удовольствію, она отходила къ окну, облокачивалась, захвативъ ладонями щеки, и съ чувствомъ совершеннаго счастья глядѣла на горы, на одну далекую, розовато-снѣжную вершину, которая была видна только изъ этого окна. Мартынъ, залпомъ проглотивъ письмо, притворялся {150} значительно болѣе довольнымъ, чѣмъ на самомъ дѣлѣ, такъ что Софья Дмитріевна представляла себѣ эти письма отъ маленькой Зилановой полными нѣжности и вѣроятно почувствовала бы печальную обиду за сына, если бы ей довелось ихъ прочесть. Она помнила маленькую Зиланову со странной ясностью: черноволосая, блѣдная дѣвочка, всегда съ ангиной или послѣ ангины, съ шеей, забинтованной или пожелтѣвшей отъ іода; она помнила, какъ однажды повела десятилѣтняго Мартына къ Зилановымъ на елку, и маленькая Соня была въ бѣломъ платьѣ съ кружевцами и съ широкимъ шелковымъ кушакомъ на бедрахъ. Мартынъ же этого не помнилъ вовсе, елокъ было много, онѣ мѣшались, и только одно было очень живо, ибо повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за воротникъ его матроски, провѣряя, не очень ли онъ потенъ отъ бѣготни, а онъ еще рвался куда-то съ огромной золотой хлопушкой въ рукѣ, но хватка матери была ревнива, и вотъ уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до подмышекъ, надѣвались ботики, полушубокъ, съ туго застегивавшимся на душкѣ крючкомъ, отвратительно щекотный башлыкъ, -- и вотъ -- морозная радуга фонарей проходитъ по стекламъ кареты. Мартына волновало, что тогда и теперь выраженіе материнскихъ глазъ было то же, -- что и теперь она легко трогала его за шею, когда онъ возвращался съ тенниса, и приносила Сонино письмо съ тою же нѣжностью, какъ нѣкогда -- выписанное изъ Англіи духовое ружье въ длинной картонной коробкѣ. Ружье оказывалось несовсѣмъ такимъ, какъ онъ ожидалъ, не совпадало съ мечтой о немъ, какъ и теперь письма {151} Сони были не такими, какихъ ему хотѣлось. Она писала рѣдко, писала какъ-то судорожно, ни одного не попадалось таинственнаго слова, и ему приходилось удовлетворяться такими выраженіями, какъ: "часто вспоминаю добрый, старый Кембриджъ" или "всѣхъ благъ, мой маленькій цвѣточекъ, жму лапу". Она сообщала, что служитъ, машинка да стенографія, что съ Ириной очень трудно, -- сплошная истерія, -- что у отца ничего путнаго не вышло съ газетой, и онъ теперь налаживаетъ издательское дѣло, что въ домѣ иногда не бываетъ ни копѣйки, и очень грустно, что масса знакомыхъ, и очень весело, что трамваи въ Берлинѣ зеленые, и что въ теннисъ берлинцы играютъ въ крахмальныхъ воротничкахъ и подтяжкахъ. Мартынъ терпѣлъ, терпѣлъ, протерпѣлъ лѣто, осень и зиму, и какъ-то, въ апрѣльскій день, объявилъ дядѣ Генриху, что ѣдетъ въ Берлинъ. Тотъ надулся и сказалъ недовольно: "Мнѣ кажется, дружокъ, что это лишено здраваго смысла. Ты всегда успѣешь увидѣть Европу, -- я самъ думалъ осенью взять васъ, тебя и твою мать, въ Италію. Но вѣдь нельзя безъ конца валандаться. Короче, -- я хотѣлъ тебѣ предложить попробовать твои молодыя силы въ Женевѣ". -- (Мартынъ хорошо зналъ о чемъ рѣчь, -- уже нѣсколько разъ выползалъ, крадучись, этотъ жалкій разговоръ о какомъ-то коммерческомъ домѣ братьевъ Пти, съ которыми дядя Генрихъ былъ въ дѣловыхъ сношеніяхъ), -- "попробовать твои молодыя силы, -- повторилъ дядя Генрихъ. -- Въ этотъ жестокій вѣкъ, въ этотъ вѣкъ очень практическій, юноша долженъ научиться зарабатывать свой хлѣбъ и пробивать себѣ дорогу. Ты основательно знаешь англійскій языкъ. Иностранная корреспонденція -- вещь {152} крайне интересная. Что же касается Берлина... Ты вѣдь не очень силенъ въ нѣмецкомъ, -- не такъ ли? Не вижу, что ты будешь тамъ дѣлать". "Предположимъ, что ничего". -- угрюмо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. "Странный отвѣтъ. Не знаю, что твой отецъ подумалъ бы о подобномъ отвѣтѣ. Мнѣ кажется, что онъ, какъ и я, былъ бы удивленъ, что юноша, полный здоровья и силъ, гнушается всякой работы. Пойми, пойми, -- поспѣшно добавилъ дядя Генрихъ, замѣтивъ, что Мартынъ непріятно побагровѣлъ, -- я вовсе не мелоченъ. Я достаточно богатъ, слава Богу, чтобы тебя обезпечить, -- я себѣ дѣлаю изъ этого долгъ и счастье, -- но съ твоей стороны было бы безуміемъ не работать. Европа проходитъ черезъ неслыханный кризисъ, человѣкъ теряетъ состояніе въ мгновеніе ока. Это такъ, ничего не подѣлаешь, надо быть ко всему готовымъ". "Мнѣ твоихъ денегъ не нужно", -- тихо и грубо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ сдѣлалъ видъ, будто не разслышалъ, но его глаза налились слезами. "Неужели, -- спросилъ онъ, -- у тебя нѣтъ честолюбія? Неужели ты не думаешь о карьерѣ? Мы, Эдельвейсы, всегда умѣли работать. Твой дѣдъ былъ сначала бѣднымъ домашнимъ учителемъ. Когда онъ сдѣлалъ предложеніе твоей бабушкѣ, ея родители прогнали его изъ дому. И вотъ -- черезъ годъ онъ возвращается директоромъ экспортной фирмы, и тогда, разумѣется, всѣ препятствія были сметены..." "Мнѣ твоихъ денегъ не нужно, -- еще тише повторилъ Мартынъ, -- а насчетъ дѣдушки -- это все глупая семейная легенда, -- и ты это знаешь". "Что съ нимъ, что съ нимъ, -- съ испугомъ забормоталъ дядя Генрихъ. -- Какое ты имѣешь {153} право меня такъ оскорблять? Что я тебѣ сдѣлалъ худого? Я, который всегда"... -- "Однимъ словомъ, я ѣду въ Берлинъ", -- перебилъ Мартынъ, и, дрожа, вышелъ изъ комнаты. XXXII. Вечеромъ было примиреніе, объятія, сморканіе, разнѣженный кашель, -- но Мартынъ настоялъ на своемъ. Софья Дмитріевна, чувствуя его тоску по Сонѣ, оказалась его сообщницей и бодро улыбалась, когда онъ садился въ автомобиль. Какъ только домъ скрылся изъ вида, Мартынъ перемѣнился мѣстами съ шоферомъ и легко, почти нѣжно держа руль, словно нѣчто живое и цѣнное, и глядя, какъ мощная машина глотаетъ дорогу, испытывалъ почти то же, что въ дѣтствѣ, когда, сѣвъ на полъ, такъ, чтобы педали рояля пришлись подъ подошвы, держалъ между ногъ табуретъ съ круглымъ вращающимся сидѣніемъ, орудовалъ имъ, какъ рулемъ, бралъ на полномъ ходу восхитительные повороты, еще и еще нажималъ педаль (рояль при этомъ гукалъ) и щурился отъ воображаемаго вѣтра. Затѣмъ, въ поѣздѣ, въ нѣмецкомъ вагонѣ, гдѣ въ простѣнкахъ были небольшія карты, какъ разъ тѣхъ областей, по которымъ данный поѣздъ не проходилъ, -- Мартынъ наслаждался путешествіемъ, ѣлъ шоколадъ, курилъ, совалъ окурокъ подъ желѣзную крышку пепельницы, полной сигарнаго праха. Къ Берлину онъ подъѣзжалъ вечеромъ и, глядя прямо изъ вагона на уже освѣщенныя улицы, пережилъ снова давнишнее {154} дѣтское впечатлѣніе Берлина, счастливые жители котораго могутъ хоть каждый день смотрѣть на поѣздъ баснословного слѣдованія, плывущій по черному мосту надъ ежедневной улицей, и вотъ этимъ отличался Берлинъ отъ Петербурга, гдѣ желѣзнодорожное движеніе скрывалось, какъ нѣкое таинство. Но черезъ недѣлю, когда онъ къ городу присмотрѣлся, Мартынъ былъ уже безсиленъ возстановить тотъ уголъ зрѣнія, при которомъ черты показались знакомы, -- какъ при встрѣчѣ съ человѣкомъ, годами невидѣннымъ, признаешь сперва его обликъ и голосъ, а присмотришься -- и тутъ же наглядно продѣлывается все то, что незамѣтно продѣлало время, мѣняются черты, разрушается сходство, и сидитъ чужой человѣкъ, самодовольный поглотитель небольшого и хрупкаго своего двойника, котораго отнынѣ уже будетъ трудно вообразить, -- если только не поможетъ случай. Когда Мартынъ нарочно посѣщалъ тѣ улицы въ Берлинѣ, тотъ перекрестокъ, ту площадь, которые онъ видѣлъ въ дѣтствѣ, ничто, ничто не волновало душу, но зато, при случайномъ запахѣ угля или бензиннаго перегара, при особомъ блѣдномъ оттѣнкѣ неба сквозь кисею занавѣски, при дрожи оконныхъ стеколъ, разбуженныхъ грузовикомъ, онъ мгновенно проникался тѣмъ городскимъ, отельнымъ, блѣдно-утреннимъ, чѣмъ нѣкогда пахнулъ на него Берлинъ. Игрушечные магазины на когда-то нарядной улицѣ порѣдѣли, осунулись, локомотивы въ нихъ были теперь поменьше, поплоше. Мостовая на этой улицѣ была разворочена, рабочіе въ жилеткахъ сверлили, дымили, рыли глубокія ямы, такъ что приходилось пробираться по мосткамъ, а иногда даже по рыхлому песку. Въ пассажномъ {155} паноптикумѣ потеряли свою страшную прелесть человѣкъ въ саванѣ, энергично выходящій изъ могилы, и желѣзная женщина для чрезвычайной пытки. Когда Мартынъ пошелъ искать на Курфюрстендамѣ тотъ огромный скэтингъ-ринкъ, отъ котораго остались въ памяти: гремучій раскатъ колесиковъ, красная форма инструкторовъ, раковина оркестра, соленый тортъ-мокка, подававшійся въ круговыхъ ложахъ, и па-де-патинеръ, которое онъ танцовалъ подъ всякую музыку, подгибая то правый, то лѣвый роликъ, и Богъ ты мой, какъ онъ разъ шлепнулся, -- оказалось, что все это исчезло безслѣдно. Курфюрстендамъ измѣнился тоже, возмужалъ, вытянулся, и гдѣ-то -- не то подъ новымъ домомъ, не то на пустырѣ, -- была могила большого тенниса въ двадцать площадокъ, гдѣ раза два Мартынъ игралъ съ матерью, которая, подавая снизу мячъ, говорила яснымъ голосомъ "плэй" и, бѣгая, шуршала юбкой. Теперь, не выходя изъ города, онъ добирался до Груневальда, гдѣ жили Зилановы, и отъ Сони узнавалъ, что безсмысленно ѣздить за покупками къ Вертхайму, и что вовсе не обязательно посѣщать Винтергартенъ, -- гдѣ нѣкогда высокій потолокъ былъ, какъ дивное звѣздное небо, и въ ложахъ, у освѣщенныхъ столиковъ, сидѣли прусскіе офицеры, затянутые въ корсеты, а на сценѣ двѣнадцать голоногихъ дѣвицъ пѣли гортанными голосами и, держась подруки, переливались справа налѣво и обратно и вскидывали двѣнадцать бѣлыхъ ногъ, и маленькій Мартынъ тихо охнулъ, узнавъ въ нихъ тѣхъ миловидныхъ, скромныхъ англичанокъ, которыя, какъ и онъ, бывали по утрамъ на деревянномъ каткѣ. Но пожалуй самымъ неожиданнымъ въ этомъ новомъ, {156} широко расползавшемся Берлинѣ, такомъ тихомъ, деревенскомъ, растяпистомъ по сравненію съ гремящимъ, яснымъ и наряднымъ городомъ Мартынова дѣтства, -- самымъ неожиданнымъ въ немъ была та развязная, громкоголосая Россія, которая тараторила повсюду -- въ трамваяхъ, на углахъ, въ магазинахъ, на балконахъ домовъ. Лѣтъ десять тому назадъ, въ одной изъ своихъ пророческихъ грезъ (а у всякаго человѣка съ большимъ воображеніемъ бываютъ грезы пророческія, -- такова математика грезъ), петербургскій отрокъ Мартынъ снился себѣ самому изгнанникомъ, и подступали слезы, когда, на воображаемомъ дебаркадерѣ, освѣщенномъ причудливо тускло, онъ невзначай знакомился -- съ кѣмъ?.. -- съ землякомъ, сидящимъ на сундукѣ, въ ночь озноба и запозданій, и какіе были дивные разговоры! Для роли этихъ земляковъ онъ попросту бралъ русскихъ, замѣченныхъ имъ во время заграничной поѣздки, -- семью въ Біаррицѣ, съ гувернанткой, гувернеромъ, бритымъ лакеемъ и рыжей таксой, замѣчательную бѣлокурую даму въ берлинскомъ Кайзергофѣ, или въ коридорѣ нордъ-экспресса стараго господина въ черной мурмолкѣ, котораго отецъ шопотомъ назвалъ "писатель Боборыкинъ", -- и, выбравъ имъ подходящіе костюмы и реплики, посылалъ ихъ для встрѣчъ съ собой въ отдаленнѣйшія мѣста свѣта. Нынѣ эта случайная мечта -- слѣдствіе Богъ вѣсть какой дѣтской книги -- воплотилась полностью и, пожалуй, хватила черезъ край. Когда, въ трамваѣ, толстая расписная дама уныло повисала на ремнѣ и, гремя роскошными русскими звуками, говорила черезъ плечо своему спутнику, старику въ сѣдыхъ усахъ: "Поразительно, прямо поразительно, -- ни {157} одинъ изъ этихъ невѣжъ не уступитъ мѣсто", -- Мартынъ вскакивалъ и, съ сіяющей улыбкой повторяя то, что нѣкогда въ отроческихъ мечтахъ случайно прорепетировалъ, восклицалъ: "Пожалуйста!" -- и, сразу поблѣднѣвъ отъ волненія, повисалъ въ свою очередь на ремнѣ. Мирные нѣмцы, которыхъ дама звала невѣжами, были все усталые, голодные, работящіе, и сѣрые бутерброды, которые они жевали въ трамваѣ, пускай раздражали русскихъ, но были необходимы: настоящіе обѣды обходились дорого въ тотъ годъ, и, когда Мартынъ мѣнялъ въ трамваѣ долларъ, -- вмѣсто того, чтобы на этотъ долларъ купить доходный домъ, -- у кондуктора отъ счастья и удивленія тряслись руки. Доллары Мартынъ зарабатывалъ особымъ способомъ, которымъ очень гордился. Трудъ былъ, правда, каторжный. Съ мая, когда онъ на этотъ трудъ набрелъ (благодаря милѣйшему русскому нѣмцу Киндерману, уже второй годъ преподававшему теннисъ случайнымъ богачамъ), и до середины октября, когда онъ вернулся на зиму къ матери, и потомъ опять цѣлую весну, -- Мартынъ работалъ почти ежедневно съ ранняго утра до заката, -- держа въ лѣвой рукѣ пять мячей (Киндерманъ умѣлъ держать шесть), посылалъ ихъ по одному черезъ сѣтку все тѣмъ же гладкимъ ударомъ ракеты, межъ тѣмъ, какъ напряженный пожилой ученикъ (или ученица) по ту сторону сѣтки старательно размахивался и обыкновенно никуда не попадалъ. Первое время Мартынъ такъ уставалъ, такъ ныло правое плечо, такъ горѣли ноги, что, придя домой, онъ сразу ложился въ постель. Отъ солнца волосы посвѣтлѣли, лицо потемнѣло, -- онъ казался негативомъ самого себя. Маіорская вдова, его квартирная хозяйка, {158} отъ которой онъ для пущей таинственности скрывалъ свою профессію, полагала, что бѣдняга принужденъ, какъ, увы, многіе интеллигентные люди, заниматься чернымъ трудомъ, таскать камни, напримѣръ (отсюда загаръ), и стѣсняется этого, какъ всякій деликатный человѣкъ. Она деликатно вздыхала и угощала его по вечерамъ колбасой, присланной дочерью изъ померанскаго имѣнія. Была она саженнаго роста, краснолицая, по воскресеньямъ душилась одеколономъ, держала у себя въ комнатѣ попугая и черепаху. Мартына она считала жильцомъ идеальнымъ: онъ рѣдко бывалъ дома, гостей не принималъ и не пользовался ванной (послѣднюю замѣняли сполна душъ въ клубѣ и груневальдское озеро). Эта ванна была вся снутри облѣплена хозяйскими волосами, сверху на веревкѣ зловонно сохли безымянныя тряпки, а рядомъ у стѣны стоялъ старый, пыльный, поржавѣвшій велосипедъ. Впрочемъ добраться до ванны было мудрено: туда велъ длинный, темный, необыкновенно угластый коридоръ, заставленный всякимъ хламомъ. Комната же Мартына была вовсе не плохая, очень забавная, съ такими предметами роскоши, какъ піанино, споконъ вѣка запертое на ключъ, или громоздкій, сложный барометръ, испортившійся года за два до послѣдней войны, -- а надъ диваномъ, на зеленой стѣнѣ, какъ постоянное, благожелательное напоминаніе, вставалъ изъ беклиновскихъ волнъ тотъ же голый старикъ съ трезубцемъ, который -- въ рамѣ попроще -- оживлялъ гостиную Зилановыхъ. {159} XXXIII. Когда въ первый разъ онъ къ нимъ пришелъ, увидѣлъ ихъ дешевую, темную квартиру, состоявшую изъ четырехъ комнатъ и кухни, гдѣ на столѣ сидѣла по-новому причесанная, совсѣмъ чужая Соня и, качая ножками въ заштопанныхъ чулкахъ, тянула носомъ и чистила картофель, Мартынъ понялъ, что нечего ждать отъ Сони, кромѣ огорченій, и что напрасно онъ махнулъ въ Берлинъ. Чужое въ ней было все: и бронзоваго оттѣнка джамперъ, и открытыя уши, и простуженный голосъ, -- ее донималъ сильный насморкъ, вокругъ ноздрей и подъ носомъ было розово, она чистила картофель, сморкалась и, высморкавшись, уныло крякала и опять срѣзала ножомъ спирали бурой шелухи. Къ ужину была гречневая каша, маргаринъ вмѣсто масла; Ирина пришла къ столу, держа на рукахъ котенка, съ которымъ не разставалась, и встрѣтила Мартына радостнымъ и страшнымъ смѣхомъ. И Ольга Павловна и Елена Павловна постарѣли за этотъ годъ, еще больше стали похожи другъ на дружку, и только одинъ Зилановъ былъ все тотъ же и съ прежнею мощью рѣзалъ хлѣбъ. "Я слышалъ", -- (хрякъ, хрякъ) -- "что Грузиновъ въ Лозаннѣ, вы его" -- (хрякъ) -- "не встрѣчали? Мой большой пріятель и замѣчательная волевая личность". Мартынъ не имѣлъ ни малѣйшаго представленія, кто такой Грузиновъ, но ничего не спросилъ, боясь попасть впросакъ. Послѣ ужина Соня мыла тарелки, а онъ ихъ вытиралъ, {160} и одну разбилъ. "Съ ума сойти, все заложено, -- сказала она, -- и пояснила: "Да нѣтъ, не вещи, а у меня въ носу. Вещи, впрочемъ, тоже". Затѣмъ она спустилась вмѣстѣ съ нимъ, чтобы отпереть ему дверь, -- и очень забавно при нажимѣ кнопки стукало что-то, и вспыхивалъ на лѣстницѣ свѣтъ, -- и Мартынъ покашливалъ и не могъ выговорить ни одного слова изъ всѣхъ тѣхъ, которыя онъ собирался Сонѣ сказать. Далѣе послѣдовали вечера, совсѣмъ другіе, -- множество гостей, танцы подъ грамофонъ, танцы въ ближнемъ кафе, темнота маленькаго кинематографа за угломъ. Со всѣхъ сторонъ возникали вокругъ Мартына новые люди, туманности рождали міры, и вотъ получало опредѣленные имена и облики все русское, разсыпанное по Берлину, все, что такъ волновало Мартына, -- будь это просто обрывокъ житейскаго разговора среди прущей панельной толпы, хамелеонное словцо -- до`ллары, долла`ры, доллара`, -- или схваченная на лету речитативная ссора четы, "а я тебѣ говорю..." -- для женскаго голоса, -- "ну, и пожалуйста..." -- для мужского, -- или, наконецъ, человѣкъ, лѣтней ночью съ задранной головой бьющій въ ладони подъ освѣщеннымъ окномъ, выкликающій звучное имя и отчество, отъ котораго сотрясается вся улица, и шарахается, нервно хрюкнувъ, таксомоторъ, чуть не налетѣвшій на голосистаго гостя, который уже отступилъ на середку мостовой, чтобы лучше видѣть, не появился ли Петрушкой въ окнѣ нужный ему человѣкъ. Черезъ Зилановыхъ Мартынъ узналъ людей, среди которыхъ сначала почувствовалъ себя невѣждой и чужакомъ. Въ нѣкоторомъ смыслѣ съ нимъ повторялось то же, что было, когда онъ пріѣхалъ въ Лондонъ. И теперь, когда на квартирѣ {161} у писателя Бубнова большими волнами шелъ разговоръ, полный именъ, и Соня, все знавшая, смотрѣла искоса на него съ насмѣшливымъ сожалѣніемъ, Мартынъ краснѣлъ, терялся, собирался пустить свое утлое словцо на волны чужихъ рѣчей, да такъ, чтобы оно не опрокинулось сразу, и все не могъ рѣшиться, и потому молчалъ; зато, устыдясь отсталости своихъ познаній, онъ много читалъ по ночамъ и въ дождливые дни, и очень скоро принюхался къ тому особому запаху -- запаху тюремныхъ библіотекъ, -- который исходилъ отъ совѣтской словесности. XXXIV. Писатель Бубновъ, -- всегда съ удовольствіемъ отмѣчавшій, сколь много выдающихся литературныхъ именъ двадцатаго вѣка начинается на букву "б", -- былъ плотный, тридцатилѣтній, уже лысый мужчина съ огромнымъ лбомъ, глубокими глазницами и квадратнымъ подбородкомъ. Онъ курилъ трубку, -- сильно вбирая щеки при каждой затяжкѣ, -- носилъ старый черный галстукъ бантикомъ и считалъ Мартына франтомъ и европейцемъ. Мартына же плѣняла его напористая круглая рѣчь и вполнѣ заслуженная писательская слава. Начавъ писать уже заграницей, Бубновъ за три года выпустилъ три прекрасныхъ книги, писалъ четвертую, героемъ ея былъ Христофоръ Колумбъ -- или, точнѣе, русскій дьякъ, чудесно попавшій матросомъ на одну изъ колумбовыхъ каравеллъ, -- а такъ какъ Бубновъ не зналъ ни одного языка, кромѣ {162} русскаго, то для собиранія нѣкоторыхъ матеріаловъ, имѣвшихся въ Государственной библіотекѣ, охотно бралъ съ собою Мартына, когда тотъ бывалъ свободенъ. Нѣмецкимъ Мартынъ владѣлъ плоховато и потому радовался, если текстъ попадался французскій, англійскій, или -- еще лучше -- итальянскій: этотъ языкъ онъ зналъ, правда, еще хуже нѣмецкаго, но небольшое свое знаніе особенно цѣнилъ, памятуя, какъ съ меланхолическимъ Тэдди переводилъ Данте. У Бубнова бывали писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, -- все это были люди, по мнѣнію Бубнова, средняго таланта, и онъ праведно царилъ среди нихъ, выслушивалъ, прикрывъ ладонью глаза, очередное стихотвореніе о тоскѣ по родинѣ или о Петербургѣ (съ непремѣннымъ присутствіемъ Мѣднаго Всадника) и затѣмъ говорилъ, тиская бритый подбородокъ: "Да, хорошо"; и повторялъ, уставившись блѣдно-карими, немного собачьими, глазами въ одну точку: "Хорошо", съ менѣе убѣдительнымъ оттѣнкомъ; и, снова перемѣнивъ направленіе взгляда, говорилъ: "Не плохо"; а затѣмъ: "Только, знаете, слишкомъ у васъ Петербургъ портативный"; и постепенно снижая сужденіе, доходилъ до того, что глухо, со вздохомъ, бормоталъ: "Все это не то, все это не нужно", и удрученно моталъ головой, и вдругъ, съ блескомъ, съ восторгомъ, разрѣшался стихомъ изъ Пушкина, -- и, когда однажды молодой поэтъ, обидѣвшись, возразилъ: "То Пушкинъ, а это я", -- Бубновъ подумалъ и сказалъ: "А все-таки у васъ хуже". Случалось, впрочемъ, что чья-нибудь вещь была дѣйствительно хороша, и Бубновъ, -- особенно, если вещь была написана прозой, -- дѣлался необыкновенно мрачнымъ и нѣсколько дней пребывалъ {163} не въ духахъ. Съ Мартыномъ, который, кромѣ писемъ къ матери, ничего не писалъ, (и былъ за это прозванъ однимъ острословомъ "наша мадамъ де-Севинье"), Бубновъ дружилъ искренно и безбоязненно, и разъ даже, послѣ третьей кружки пильзнера, весь налитой свѣтлымъ пивомъ, весь тугой и прозрачный, мечтательно заговорилъ (и это напомнило Яйлу, костеръ) о дѣвушкѣ, у которой поетъ душа, поютъ глаза, и кожа блѣдна, какъ дорогой фарфоръ, -- и затѣмъ свирѣпо глянулъ на Мартына и сказалъ: "Да, это пошло, сладко, отвратительно, фу... презирай меня, пускай я бездарь, но я ее люблю. Ея имя, какъ куполъ, какъ свистъ голубиныхъ крылъ, я вижу свѣтъ въ ея имени, особый свѣтъ, "кана-инумъ" старыхъ хадирскихъ мудрецовъ, -- свѣтъ оттуда, съ востока, -- о, это большая тайна, страшная тайна"; и уже истошнымъ шопотомъ: "Женская прелесть страшна, -- ты понимаешь меня, -- страшна. И туфельки у нея стоптаны, стоптаны..." Мартынъ стѣснялся и молча кивалъ. Съ Бубновымъ онъ всегда чувствовалъ себя странно, немного какъ во снѣ, -- и какъ-то несовсѣмъ довѣрялъ ни ему, ни хадирскимъ старцамъ. Другіе Сонины знакомые, какъ, напримѣръ, веселый зубастый Каллистратовъ, бывшій офицеръ, теперь занимавшійся автомобильнымъ извозомъ, или милая, бѣлая, полногрудая Веретенникова, игравшая на гитарѣ и пѣвшая звучнымъ контральто "Есть на Волгѣ утесъ", или молодой Іоголевичъ, умный, ехидный, малоразговорчивый юноша въ роговыхъ очкахъ, читавшій Пруста и Джойса, были куда проще Бубнова. Къ этимъ Сонинымъ друзьямъ примѣшивались и пожилые знакомые ея родителей, -- все люди почтенные, общественные, чистые, вполнѣ достойные {164} будущаго некролога въ сто кристальныхъ строкъ. Но, когда, въ іюльскій день, отъ разрыва сердца умеръ на улицѣ, охнувъ и грузно упавъ ничкомъ, старый Іоголевичъ, и въ русскихъ газетахъ было очень много о незамѣнимой утратѣ и подлинномъ труженикѣ, и Михаилъ Платоновичъ, съ портфелемъ подмышкой, шелъ одинъ изъ первыхъ за гробомъ, среди розъ и чернаго мрамора еврейскихъ могилъ, Мартыну казалось, что слова некролога "пламенѣлъ любовью къ Россіи" или "всегда держалъ высоко перо" -- какъ-то унижаютъ покойнаго тѣмъ, что они же, эти слова могли быть примѣнены и къ Зиланову, и къ самому маститому автору некролога. Мартыну было больше всего жаль своеобразія покойнаго, дѣйствительно незамѣнимаго, -- его жестовъ, бороды, лѣпныхъ морщинъ, неожиданной застѣнчивой улыбки, и пиджачной пуговицы, висѣвшей на ниткѣ, и манеры всѣмъ языкомъ лизнуть марку, прежде, чѣмъ ее налѣпить на конвертъ да хлопнуть по ней кулакомъ. Это было въ какомъ-то смыслѣ цѣннѣе его общественныхъ заслугъ, для которыхъ былъ такой удобный шаблончикъ, -- и со страннымъ перескокомъ мысли Мартынъ поклялся себѣ, что никогда самъ не будетъ состоять ни въ одной партіи, не будетъ присутствовать ни на одномъ засѣданіи, никогда не будетъ тѣмъ персонажемъ, которому предоставляется слово, или который закрываетъ пренія и чувствуетъ при этомъ всѣ восторги гражданственности. И часто Мартынъ дивился, почему никакъ не можетъ заговорить о сокровенныхъ своихъ замыслахъ съ Зилановымъ, съ его друзьями, со всѣми этими дѣятельными, почтенными, безкорыстно любящими родину русскими людьми. {165} XXXV. Но Соня, Соня... Отъ ночныхъ мыслей объ экспедиціи, отъ литературныхъ бесѣдъ съ Бубновымъ, отъ ежедневныхъ трудовъ на теннисѣ, онъ снова и снова къ ней возвращался, подносилъ для нея спичку къ газовой плитѣ, гдѣ сразу, съ сильнымъ пыхомъ, выпускалъ всѣ когти голубой огонь. Говорить съ ней о любви было безполезно, но однажды, провожая ее домой изъ кафе, гдѣ они тянули сквозь соломинки шведскій пуншъ подъ скрипичный вой румына, онъ почувствовалъ такую нѣжность отъ теплоты ночи, и отъ того, что въ каждомъ подъѣздѣ стояла неподвижная чета, -- такъ подѣйствовали на него ихъ смѣхъ и шопотъ, и внезапное молчаніе, -- и сумрачное колыханіе сирени въ палисадникахъ, и диковинныя тѣни, которыми свѣтъ фонаря оживлялъ лѣса обновлявшагося дома, -- что внезапно онъ забылъ обычную выдержку, обычную боязнь быть поднятымъ Соней на зубки, -- и чудомъ заговорилъ -- и о чемъ? -- о Гораціи... Да, Горацій жилъ въ Римѣ, а Римъ походилъ на большую деревню, гдѣ, впрочемъ, немало было мраморныхъ зданій, но тутъ же гнались за бѣшеной собакой, тутъ же хлюпала въ грязи свинья съ черными своими поросятами, -- и всюду строили, стучали плотники, громыхая, проѣзжала телѣга съ лигурійскимъ мраморомъ или огромной сосной, -- но къ вечеру стукъ затихалъ, какъ затихалъ въ сумерки Берлинъ, и напослѣдокъ гремѣли желѣзныя цѣпи запираемыхъ {166} на ночь лавокъ, совсѣмъ, какъ гремѣли, спускаясь, ставни лавокъ берлинскихъ, и Горацій шелъ на Марсово поле, тщедушный, но съ брюшкомъ, лысый и ушастый, въ неряшливой тогѣ, и слушалъ нѣжный шопотъ бесѣдъ подъ портиками, прелестный смѣхъ въ темныхъ углахъ. "Ты такой милый, -- вдругъ сказала Соня, -- что я должна тебя поцѣловать, -- только постой, отойдемъ сюда". У рѣшетки, черезъ которую свисала листва, Мартынъ привлекъ къ себѣ Соню, и, чтобы не терять ничего изъ этой минуты, не зажмурился, медленно цѣлуя ея холодныя мягкія губы, а слѣдилъ за блѣднымъ отсвѣтомъ на е щекѣ, за дрожью ея опущенныхъ вѣкъ: вѣки поднялись на мгновеніе, обнаживъ влажный слѣпой блескъ, и прикрылись опять, и она вздрагивала, и вытягивала губы, и вдругъ ладонью отодвинула его лицо, и, стуча зубами, вполголоса сказала, что больше не надо, пожалуйста, больше не надо. "А если я другого люблю?" -- спросила Соня съ нежданной живостью, когда они снова побрели по улицѣ. "Это ужасно", -- сказалъ Мартынъ и почувствовалъ, что было какое-то мгновеніе, когда онъ могъ Соню удержать, -- а теперь она опять выскользнула. "Убери руку, мнѣ неудобно итти, что за манера, какъ воскресный приказчикъ", -- вдругъ проговорила она, и послѣдняя надежда, блаженно теплое ощущеніе ея голаго предплечья подъ его рукой, -- исчезло тоже. "У него есть по крайней мѣрѣ талантъ, -- сказала она, -- а ты -- ничто, просто путешествующей барчукъ". "У кого -- у него?" Она ничего не отвѣтила и молчала до самаго дома; но на прощаніе поцѣловала еще разъ, закинувъ ему за шею обнаженную руку, и, {167} съ серьезнымъ лицомъ, потупясь, заперла снутри дверь, и онъ прослѣдилъ сквозь дверное стекло, какъ она поднялась по лѣстницѣ, поглаживая балюстраду, -- и вотъ -- исчезла за поворотомъ, и вотъ -- потухъ свѣтъ. "Съ Дарвиномъ вѣроятно было то же самое", -- подумалъ Мартынъ, и ему страшно захотѣлось его повидать, -- но Дарвинъ былъ далеко, въ Америкѣ, посланный туда лондонской газетой. И на другой день простылъ слѣдъ этого вечера, точно его не было вовсе, и Соня уѣхала съ друзьями за-городъ, на Павлиній островъ, тамъ былъ пикникъ, и купаніе, Мартынъ объ этомъ даже не зналъ, -- и, когда вечеромъ подходилъ къ ея дому, неся подмышкой большую плюшевую собаку съ малиновымъ бантомъ, купленную за пять минутъ до закрытія магазина, то встрѣтилъ на улицѣ всю возвращавшуюся компанію, и у Сони на плечахъ былъ пиджакъ Каллистратова, и какая-то вспыхивала между ней и Каллистратовымъ шутка, смыслъ которой никто Мартыну не потрудился открыть. Тогда онъ ей написалъ письмо, и нѣсколько дней отсутствовалъ; она ему отвѣтила дней черезъ десять цвѣтной фотографической открыткой; -- смазливый молодой мужчина наклоняется сзади надъ зеленой скамейкой, на которой сидитъ смазливая молодая женщина, любуясь букетомъ розъ, а внизу золотыми буквами нѣмецкій стишокъ: "Пускай умалчиваетъ сердце о томъ, что розы говорятъ". "Какіе миленькіе, -- написала на оборотѣ Соня, -- знай нашихъ! А ты -- вотъ что: приходи, у меня три струны лопнули на ракетѣ". И ни слова о письмѣ. Но зато при одной изъ ближайшихъ встрѣчъ она сказала: "Послушай, это глупо, можешь, наконецъ, пропустить одинъ день, тебя {168} замѣнитъ Киндерманъ". "У него свои уроки", -- нерѣшительно отвѣтилъ Мартынъ, -- но все же съ Киндерманомъ поговорилъ, и вотъ, въ удивительный день, совершенно безоблачный, Мартынъ и Соня поѣхали въ озерныя, камышевыя, сосновыя окрестности города, и Мартынъ героически держалъ данное ей слово, не дѣлалъ мармеладныхъ глазъ -- ея выраженіе -- и не пытался къ ней прикоснуться. Съ этого дня началась между ними по случайному поводу серія особенныхъ разговоровъ. Мартынъ, рѣшивъ поразить Сонино воображеніе, очень туманно намекнулъ на то, что вступилъ въ тайный союзъ, налаживающій кое-какія операціи развѣдочнаго свойства. Правда, союзы такіе существовали, правда, общій знакомый, поручикъ Мелкихъ, по слухамъ пробирался дважды кое-куда, правда и то, что Мартынъ все искалъ случая поближе съ нимъ сойтись (разъ даже угощалъ его ужиномъ) и все жалѣлъ, что не встрѣтился въ Швейцаріи съ Грузиновымъ, о которомъ упомянулъ Зилановъ, и который, по наведеннымъ справкамъ, оказался человѣкомъ большихъ авантюръ, террористомъ, заговорщикомъ, руководителемъ недавнихъ крестьянскихъ возстаній. "Я не знала, что ты о такихъ вещахъ думаешь. Но только, знаешь, если ты правда вступилъ въ организацію, очень глупо объ этомъ сразу болтать". "Ахъ, я пошутилъ", -- сказалъ Мартынъ и загадочно прищурился для того, чтобы Соня подумала, что онъ нарочно обратилъ это въ шутку. Но она этой тонкости не замѣтила; валяясь на сухой, хвойными иглами устланной землѣ, подъ соснами, стволы которыхъ были испещрены солнцемъ, она закинула голыя руки за голову, показывая прелестныя впадины подмышекъ, недавно {169} выбритыя и теперь словно заштрихованныя карандашомъ, -- и сказала, что это странно, -- она тоже объ этомъ часто думаетъ: вотъ есть на свѣтѣ страна, куда входъ простымъ смертнымъ воспрещенъ: "Какъ мы ее назовемъ?" -- спросилъ Мартынъ, вдругъ вспомнивъ игры съ Лидой на крымскомъ лукоморьѣ. "Что-нибудь такое -- сѣверное, -- отвѣтила Соня. -- Смотри, бѣлка". Бѣлка, играя въ прятки, толчками поднялась по стволу и куда-то исчезла. "Напримѣръ -- Зоорландія, -- сказалъ Мартынъ. -- О ней упоминаютъ норманы". "Ну, конечно -- Зоорландія", -- подхватила Соня, и онъ широко улыбнулся, нѣсколько потрясенный неожиданно открывшейся въ ней способностью мечтать. "Можно снять муравья?" -- спросилъ онъ въ скобкахъ. "Зависитъ откуда". "Съ чулка". "Убирайся, милый", -- обратилась она къ муравью, смахнула его сама и продолжала: "Тамъ холодныя зимы и сосулищи съ крышъ, -- цѣлая система, какъ, что-ли, органныя трубы, -- а потомъ все таетъ, и все очень водянисто, и на снѣгу -- точки вродѣ копоти, вообще, знаешь, я все могу тебѣ разсказать, вотъ, напримѣръ, вышелъ тамъ законъ, что всѣмъ жителямъ надо брить головы, и потому теперь самые важные, самые такіе вліятельные люди -- парикмахеры". "Равенство головъ", -- сказалъ Мартынъ. "Да. И конечно лучше всего лысымъ. И, знаешь --" "Бубновъ былъ бы счастливъ", -- въ шутку вставилъ Мартынъ. На это Соня почему-то обидѣлась и вдругъ изсякла. Все же съ того дня она изрѣдка соизволяла играть съ нимъ въ Зоорландію, и Мартынъ терзался мыслью, что она, быть можетъ, изощренно глумится надъ нимъ и вотъ-вотъ заставитъ его оступиться, доведя его незамѣтно до черты, за которой {170} бредни становятся безвкусны, и внезапнымъ хохотомъ разбудивъ босого лунатика, который видитъ вдругъ и карнизъ, на которомъ виситъ, и свою задравшуюся рубашку, и толпу на панели, глядящую вверхъ, и каски пожарныхъ. Но если это былъ со стороны Сони обманъ, -- все равно, все равно, его прельщала возможность пускать передъ ней душу свою налегкѣ. Они изучали зоорландскій бытъ и законы, страна была скалистая, вѣтреная, и вѣтеръ признанъ былъ благою силой, ибо, ратуя за равенство, не терпѣлъ башенъ и высокихъ деревьевъ, а самъ былъ только выразителемъ соціальныхъ стремленій воздушныхъ слоевъ, прилежно слѣдящихъ, чтобы вотъ тутъ не было жарче, чѣмъ вотъ тамъ. И конечно искусства и науки объявлены были внѣ закона, ибо слишкомъ обидно и раздражительно для честныхъ невѣждъ видѣть задумчивость грамотѣя и его слишкомъ толстыя книги. Бритоголовые, въ бурыхъ рясахъ, зоорландцы грѣлись у костровъ, въ которыхъ звучно лопались струны сжигаемыхъ скрипокъ, а иные поговаривали о томъ, что пора пригладить гористую страну, взорвать горы, чтобы онѣ не торчали такъ высокомѣрно. Иногда среди общей бесѣды, за столомъ, напримѣръ, -- Соня вдругъ поворачивалась къ нему и быстро шептала: "Ты слышалъ, вышелъ законъ, запретили гусеницамъ окукляться", -- или: "Я забыла тебѣ сказать, что Саванъ-на-рыло" (кличка одного изъ вождей) "приказалъ врачамъ лечить всѣ болѣзни однимъ способомъ, а не разбрасываться". {171} XXXVI. Вернувшись на зиму въ Швейцарію, Мартынъ предвкушалъ занятную корреспонденцію, но Соня въ нечастыхъ своихъ письмахъ не упоминала больше о Зоорландіи; зато въ одномъ изъ нихъ просила отъ имени отца передать Грузинову привѣтъ. Оказалось, что Грузиновъ жилъ какъ разъ въ гостиницѣ, столь привлекшей Мартына, но, когда онъ на лыжахъ спустился туда, то узналъ, что Грузиновъ на время уѣхалъ. Привѣтъ онъ передалъ женѣ Грузинова, Валентинѣ Львовнѣ, свѣжей, ярко одѣтой, сорокалѣтней дамѣ съ изсиня черными волосами, улыбавшейся очень осторожно, такъ какъ передніе зубы (всегда запачканные карминомъ) черезчуръ выдавались, и она спѣшила натянуть на нихъ верхнюю губу. Такихъ очаровательныхъ рукъ, какъ у нея, Мартынъ никогда не видалъ: маленькихъ, мягкихъ, въ жаркихъ перстняхъ. Но, хотя ее всѣ считали привлекательной и восхищались ея плавными тѣлодвиженіями, звучнымъ, ласковымъ голосомъ, Мартынъ остался холоденъ, и ему было непріятно, что она, чего добраго, старается ему нравиться. Боялся онъ, впрочемъ, зря. Валентина Львовна была къ нему такъ же равнодушна, какъ къ высокому, носатому англичанину съ сѣдой щетиной на узкой головѣ и съ пестрымъ шарфомъ вокругъ шеи, который каталъ ее на салазкахъ. "Мужъ вернется только въ іюлѣ", -- сказала она и принялась {172} разспрашивать про Зилановыхъ. ..."Да-да, я слышала, -- несчастная мать, --" (Мартынъ упомянулъ объ Иринѣ). -- "Вы вѣдь знаете, съ чего это началось?" Мартынъ зналъ: четырнадцатилѣтняя Ирина, тогда тихая, полная дѣвочка, склонная къ меланхоліи, оказалась съ матерью въ теплушкѣ, среди всякаго сброда. Онѣ ѣхали безконечно, -- и двое забіякъ, несмотря на уговоры товарищей, то и дѣло щупали, щипали, щекотали ее и говорили чудовищныя сальности, и мать, улыбаясь отъ ужаса, безпомощно старалась ее защитить и все повторяла: "Ничего, Ирочка, ничего, ахъ, пожалуйста, оставьте дѣвочку, какъ вамъ не совѣстно, ничего, Ирочка..." -- и совершенно такъ же вскрикивала и причитала, и совершенно такъ же держала дочь за голову, когда, уже въ другомъ вагонѣ, поближе къ Москвѣ, солдаты -- на полномъ ходу -- вытискивали въ окно ея толстаго мужа, который чудомъ подобралъ семью на засыпанной снѣгомъ станціи. Да, онъ былъ очень толстъ и истерически смѣялся, такъ какъ застрялъ въ окнѣ, но наконецъ напиравшіе густо ухнули, и онъ исчезъ, и мимо пустого окна мчался слѣпой снѣгъ. Затѣмъ былъ у Ирины тифъ, и она непонятно какъ выжила, но перестала владѣть человѣческой рѣчью и только въ Лондонѣ научилась по разному мычать и довольно сносно произносить "ма-ма". Мартынъ, никогда какъ-то Ириной не занимался, давно привыкнувъ къ ея дурости, но теперь что-то его потрясло, когда Валентина Львовна сказала: "Вотъ у нихъ въ домѣ есть постоянный живой символъ". Зоорландская ночь показалась еще темнѣе, дебри ея лѣсовъ еще глубже, и Мартынъ уже зналъ, что никто и ничто не можетъ {173} ему помѣшать вольнымъ странникомъ пробраться въ эти лѣса, гдѣ въ сумракѣ мучатъ толстыхъ дѣтей, и пахнетъ гарью и тлѣномъ. И, когда онъ по веснѣ впопыхахъ вернулся въ Берлинъ, къ Сонѣ, ему мерещилось (такъ полны приключеній были его зимнія ночи), что онъ уже побывалъ въ той одинокой, отважной экспедиціи и вотъ -- будетъ разсказывать, разсказывать. Войдя къ ней въ комнату, онъ сказалъ, торопясь это выговорить, покамѣстъ еще не подпалъ подъ знакомое опустошительное вліяніе ея тусклыхъ глазъ: "Такъ, такъ я когда-нибудь вернусь и тогда, вотъ тогда..." "Ничего никогда не будетъ", -- воскликнула она тономъ пушкинской Наины. Была она еще блѣднѣе обыкновеннаго, очень уставала на службѣ; дома ходила въ старомъ черномъ бархатномъ платьѣ съ ремешкомъ вокругъ бедеръ и въ шлепанцахъ съ потрепанными помпонами. Часто по вечерамъ, надѣвъ макинтошъ, она уходила куда-то, и Мартынъ, послонявшись по комнатамъ, медленно направлялся къ трамвайной остановкѣ, глубоко засунувъ руки въ карманы штановъ, а перебравшись на другой конецъ Берлина, нѣжно посвистывалъ подъ окномъ танцовщицы изъ "Эреба", съ которой познакомился въ теннисномъ клубѣ. Она вылетала на балкончикъ и на мигъ замирала у перилъ, и затѣмъ исчезала, и, вылетѣвъ опять, бросала ему завернутый въ бумагу ключъ. У нея Мартынъ пилъ зеленый мятный ликеръ и цѣловалъ ее въ золотую голую спину, и она сильно сдвигала лопатки и трясла головой. Онъ любилъ смотрѣть, какъ она, быстро и тѣсно переставляя мускулистыя загорѣлыя ноги, ходитъ по комнатѣ, ругмя-ругая все того же антрепренера, любилъ ея странное лицо съ неестественно тонкими бровями, оранжеватымъ {174} румянцемъ и гладко зачесанными назадъ волосами, -- и тщетно старался не думать о Сонѣ. Какъ-то, въ майскій вечеръ, когда онъ съ улицы переливчато и тихо свистнулъ, на балкончикѣ, вмѣсто танцовщицы, появился пожилой господинъ въ подтяжкахъ; Мартынъ вздохнулъ и ушелъ, вернулся къ дому Зилановыхъ и ходилъ взадъ и впередъ, отъ фонаря къ фонарю. Соня появилась за-полночь, одна, и, пока она рылась въ сумкѣ, ища связку ключей, Мартынъ къ ней подошелъ и робко спросилъ, куда она ходила. "Ты меня оставишь когда-нибудь въ покоѣ?" -- воскликнула Соня и, не дождавшись отвѣта, хрустнула дважды ключомъ, и тяжелая дверь открылась, замерла, бухнула. А затѣмъ Мартыну стало казаться, что не только Соня, но и всѣ общіе знакомые, какъ-то его сторонятся, что никому онъ не нуженъ и никѣмъ не любимъ. Онъ заходилъ къ Бубнову, и тотъ смотрѣлъ на него страннымъ взглядомъ, просилъ извиненія и продолжалъ писать. И, наконецъ, чувствуя, что еще немного, и онъ превратится въ Сонину тѣнь и будетъ до конца жизни скользить по берлинскимъ панелямъ, израсходовавъ на тщетную страсть то важное, торжественное, что зрѣло въ немъ. Мартынъ рѣшилъ развязаться съ Берлиномъ и гдѣ-нибудь, все равно гдѣ, въ очистительномъ одиночествѣ спокойно обдумать планъ экспедиціи. Въ серединѣ мая, уже съ билетомъ на Страсбургъ въ бумажникѣ, онъ зашелъ попрощаться съ Соней, и конечно ея не оказалось дома; въ сумеркахъ комнаты сидѣла, вся въ бѣломъ, Ирина, плавала въ сумеркахъ, какъ призрачная черепаха и не сводила съ него глазъ, и тогда онъ написалъ на конвертѣ: "Въ Зоорландіи вводится полярная ночь", -- и, оставивъ конвертъ {175} на Сониной подушкѣ, сѣлъ въ ожидавшій таксомоторъ и, безъ пальто, безъ шляпы, съ однимъ чемоданомъ, -- уѣхалъ. XXXVII. Какъ только тронулся поѣздъ, Мартынъ ожилъ, повеселѣлъ, исполнился дорожнаго волненія, въ которомъ онъ теперь усматривалъ необходимую тренировку. Пересѣвъ во французскій поѣздъ, идущій черезъ Ліонъ на югъ, онъ какъ будто окончательно высвободился изъ Сониныхъ тумановъ. И вотъ, уже за Ліономъ, развернулась южная ночь, отраженія оконъ бѣжали блѣдными квадратами по черному скату, и въ грязномъ, до ужаса жаркомъ отдѣленіи второго класса единственнымъ спутникомъ Мартына былъ пожилой французъ, бритый, бровастый, съ лоснящимися маслаками. Французъ скинулъ пиджакъ и быстрымъ переборомъ пальцевъ сверху внизъ разстегнулъ жилетъ; стянулъ манжеты, словно отвинтилъ руки, и бережно положилъ эти два крахмальныхъ цилиндра въ сѣтку. Затѣмъ, сидя на краю лавки, покачиваясь, -- поѣздъ шелъ во всю, -- поднявъ подбородокъ, онъ отцѣпилъ воротникъ и галстукъ, и такъ какъ галстукъ былъ готовый, пристяжной, то опять было впечатлѣніе, что человѣкъ разбирается по частямъ и сейчасъ сниметъ голову. Обнаживъ дряблую, какъ у индюка, шею, французъ облегченно ею повертѣлъ и, согнувшись, крякая, смѣнилъ ботинки на старыя ночныя туфли. Теперь въ открытой на курчавой груди рубашкѣ, онъ производилъ впечатлѣніе добраго малаго, слегка подвыпившаго, -- ибо эти ночные спутники, съ блестящими {176} блѣдными лицами и осоловѣлыми глазами, всегда кажутся захмелѣвшими отъ вагонной качки и жары. Порывшись въ корзинѣ, онъ вынулъ бутылку краснаго вина и большой апельсинъ, сперва глотнулъ изъ горлышка, чмокнулъ губами, крѣпко, со скрипомъ, вдавилъ пробку обратно, и принялся большимъ пальцемъ оголять апельсинъ, предварительно укусивъ его въ темя. И тутъ, встрѣтившись глазами съ Мартыномъ, который, положивъ на колѣно Таухницъ, только что приготовился зѣвнуть, французъ заговорилъ: "Это уже Провансъ", -- сказалъ онъ съ улыбкой, шевельнувъ усатой бровью по направленію окна, въ зеркально-черномъ стеклѣ котораго чистилъ апельсинъ его тусклый двойникъ. "Да, чувствуется югъ", -- отвѣтилъ Мартынъ. "Вы англичанинъ?" -- освѣдомился тотъ и разорвалъ на двѣ части очищенный, въ клочьяхъ сѣдины, апельсинъ. "Правильно, -- отвѣтилъ Мартынъ. -- Какъ вы угадали?" Французъ, сочно жуя, повелъ плечомъ. "Не такъ ужъ мудрено", -- сказалъ онъ, и, глотнувъ, указалъ волосатымъ пальцемъ на Таухницъ. Мартынъ снисходительно улыбнулся. "А я ліонецъ, -- продолжалъ тотъ, -- и состою въ винной торговлѣ. Мнѣ приходится много разъѣзжать, но я люблю движеніе. Видишь новыя мѣста, новыхъ людей, міръ -- наконецъ. У меня жена и маленькая дочь", -- добавилъ онъ, вытирая бумажкой концы растопыренныхъ пальцевъ. Затѣмъ, посмотрѣвъ на Мартына, на его единственный чемоданъ, на мятые штаны и сообразивъ, что англичанинъ-туристъ врядъ ли поѣхалъ бы вторымъ классомъ, онъ сказалъ, заранѣе кивая: "Вы путешественникъ?" Мартынъ понялъ, что это просто сокращеніе -- вояжеръ вмѣсто комивояжеръ. "Да, я именно {177} путешественникъ, -- отвѣтилъ онъ, старательно придавая французской рѣчи британскую густоту, -- но путешественникъ въ болѣе широкомъ смыслѣ. Я ѣду очень далеко". "Но вы въ коммерціи?" Мартынъ замоталъ головой. "Вы это, значитъ, дѣлаете для вашего удовольствія?" -- "Пожалуй", -- согласился Мартынъ. Французъ помолчалъ и затѣмъ спросилъ: "Вы ѣдете пока-что въ Марсель?" "Да, вѣроятно въ Марсель. У меня, видите-ли, не всѣ еще приготовленія закончены". Французъ кивнулъ, но явно былъ озадаченъ. "Приготовленія, -- продолжалъ Мартынъ, -- должны быть въ такихъ вещахъ очень тщательны. Я около года провелъ въ Берлинѣ, гдѣ думалъ найти нужныя мнѣ свѣдѣнія, и что же вы думаете?.." "У меня племянникъ инженеръ", -- вкрадчиво вставилъ французъ. "О, нѣтъ, я не занимаюсь техническими науками, не для этого я посѣщалъ Германію. Но вотъ -- я говорю: вы не можете себѣ представить, какъ было трудно выуживать справки. Дѣло въ томъ, что я предполагаю изслѣдовать одну далекую, почти недоступную область. Кое-кто туда пробирался, но какъ этихъ людей найти, какъ ихъ заставить разсказать? Что у меня есть? Только карта", -- и Мартынъ указалъ на чемоданъ, гдѣ дѣйствительно находилась одноверстка, которую онъ добылъ въ Берлинѣ въ бывшемъ Генеральномъ Штабѣ. Послѣдовало молчаніе. Поѣздъ гремѣлъ и трясся. "Я всегда утверждаю, -- сказалъ французъ, -- что у нашихъ колоній большая будущность. У вашихъ, разумѣется, тоже, -- и у васъ ихъ такъ много. Одинъ ліонецъ изъ моихъ знакомыхъ провелъ десять лѣтъ на тропикахъ и говоритъ, что охотно бы туда вернулся. Онъ мнѣ однажды разсказывалъ, какъ обезьяны, {178} держа другъ дружку за хвосты, переходятъ по стволу черезъ рѣку, -- это было дьявольски смѣшно, -- за хвосты, за хвосты..." "Колоніи это особь-статья, -- сказалъ Мартынъ. -- Я собираюсь не въ колоніи. Мой путь будетъ пролегать черезъ дикія опасныя мѣста, и -- кто знаетъ? -- можетъ быть мнѣ не удастся вернуться". "Это экспедиція научная, что-ли?" -- спросилъ французъ, раздавливая задними зубами зѣвокъ. "Отчасти. Но -- какъ вамъ объяснить? Это не главное. Главное, главное... Нѣтъ, право, я не знаю, какъ объяснить". "Понятно, понятно, -- устало сказалъ французъ. -- Вы, англичане, любите пари и рекорды, -- слово "рекорды" прозвучало у него соннымъ рычаніемъ. -- На что міру голая скала въ облакахъ? Или -- охъ, какъ хочется спать въ поѣздѣ! -- айсберги, какъ ихъ зовутъ, полюсъ -- наконецъ? Или болота, гдѣ дохнутъ отъ лихорадки?" "Да, вы, пожалуй, попали въ точку, но это не все, не только спортъ. Да, это далеко не все. Вѣдь есть еще, -- какъ бы сказать? -- любовь, нѣжность къ землѣ, тысячи чувствъ, довольно таинственныхъ". Французъ сдѣлалъ круглые глаза и вдругъ, поддавшись впередъ, легонько хлопнулъ Мартына по колѣну. "Смѣяться изволите надо мной?" -- сказалъ онъ благодушно. "Ахъ, ничуть, ничуть". "Полно, -- сказалъ онъ, откинувшись въ с