Владимир Набоков. Подвиг --------------------------------------------------------------- Текстъ подготовленъ для некоммерческаго распространенiя Сергeемъ Виницкимъ по репринтному изданiю: Ardis, 1974. Орфографiя оригинала (ять Ee, фита Фф, "и" десятеричное Ii), {номера} страницъ. Исходная кодировка KOI8-C (sawsoft.newmail.ru/Forum/oldrus/). ? http://sawsoft.newmail.ru/Forum/oldrus/ -------- В. Сиринъ. Подвигъ Современныя записки, Парижъ, 1932. Посвящаю моей женѣ. I. Эдельвейсъ, дѣдъ Мартына, былъ, какъ это ни смѣшно, швейцарецъ, -- рослый швейцарецъ съ пушистыми усами, воспитывавшій въ шестидесятыхъ годахъ дѣтей петербургскаго помѣщика Индрикова и женившійся на младшей его дочери. Мартынъ сперва полагалъ, что именно въ честь дѣда названъ бархатно-бѣлый альпійскій цвѣтокъ, баловень гербаріевъ. Вовсе отказаться отъ этого онъ и позже не могъ. Дѣда онъ помнилъ ясно, но только въ одномъ видѣ, въ одномъ положеніи: старикъ, весь въ бѣломъ, толстый, свѣтлоусый, въ панамской шляпѣ, въ пикейномъ жилетѣ, богатомъ брелоками (изъ которыхъ самый занимательный -- кинжалъ съ ноготокъ), сидитъ на скамьѣ передъ домомъ, въ подвижной тѣни липы. На этой скамьѣ дѣдъ и умеръ, держа на ладони любимые золотые часы, съ крышкой какъ золотое зеркальце. Апоплексія застала его на этомъ своевременномъ жестѣ, и строка, по семейному преданію, остановилась вмѣстѣ съ его сердцемъ. Затѣмъ дѣдушка Эдельвейсъ годами сохранялся въ грузномъ кожаномъ альбомѣ; въ его время снимали со вкусомъ, съ разстановкой, это была операція не шуточная, паціентъ долженъ былъ замереть надолго, -- еще {7} не пришло, вмѣстѣ съ моментальной фотографіей, разрѣшеніе на улыбку. Сложностью свѣтописи объяснялись увѣсистость и крѣпость бравыхъ дѣдушкиныхъ позъ на блѣдноватыхъ, но очень добротныхъ фотографіяхъ, -- дѣдушка въ молодости, съ ружьемъ, съ убитымъ вальдшнепомъ у ногъ, дѣдушка на кобылѣ Дэзи, дѣдушка на полосатой верандовой лавкѣ, съ черной таксой, не хотѣвшей сидѣть смирно, а потому получившейся съ тремя хвостами. И только въ тысяча девятьсотъ восемнадцатомъ году дѣдушка Эдельвейсъ исчезъ окончательно, ибо сгорѣлъ альбомъ, сгорѣлъ столъ, гдѣ альбомъ лежалъ, сгорѣла и вся усадьба, которую, по глупости, спалили цѣликомъ, вмѣсто того, чтобы поживиться обстановкой, мужички изъ ближней деревни. Отецъ Мартына врачевалъ накожныя болѣзни, былъ знаменитъ, -- тоже, какъ и дѣдъ, бѣлъ и тученъ, любилъ въ свободное время удить бычковъ и обладалъ великолѣпной коллекціей кинжаловъ, сабель, а также длинныхъ старинныхъ пистолетовъ, изъ-за которыхъ приверженцы болѣе новыхъ системъ чуть его не разстрѣляли. Весной восемнадцатаго года онъ отяжелѣлъ, распухъ, сталъ задыхаться и умеръ при неясныхъ обстоятельствахъ. Его жена, Софья Дмитріевна, жила въ то время съ сыномъ подъ Ялтой: городокъ примѣрялъ то одну власть, то другую, и все привередничалъ. Это была розовая, веснущатая, моложавая женщина, съ копной блѣдныхъ волосъ, съ приподнятыми бровями, густоватыми у переносицы, но почти незамѣтными поближе къ вискамъ, и со щелками въ удлиненныхъ мочкахъ нѣжныхъ ушей, которыя прежде она пронимала сережками. {8} Еще недавно она сильно и ловко играла въ теннисъ на площадкѣ въ паркѣ, существовавшей съ восьмидесятыхъ годовъ, осенью много каталась на черномъ велосипедѣ Энфильдъ по аллеямъ, по шумно шуршащимъ коврамъ сухихъ листьевъ, или отмахивала пѣшкомъ по упругой обочинѣ весь длинный, съ дѣтства любимый путь между Ольховымъ и Воскресенскимъ, поднимая и опуская, какъ заправскій ходокъ, конецъ дорогой трости съ коралловымъ набалдашникомъ. Въ Петербургѣ она слыла англоманкой и славу эту любила, краснорѣчиво говорила о бойскаутахъ, о Киплингѣ, и находила совершенно особое удовольствіе въ частыхъ посѣщеніяхъ Дрюса, гдѣ, уже на лѣстницѣ, передъ большой рекламой (женщина, сочно намыливающая голову мальчишкѣ), привѣтствовалъ васъ замѣчательный запахъ мыла, лаванды, съ примѣсью еще чего-то, говорившаго о резиновыхъ ваннахъ, футбольныхъ мячахъ и круглыхъ, тяжеленькихъ, туго спеленутыхъ рождественскихъ пуддингахъ. И разумѣется, первыя книги Мартына были на англійскомъ языкѣ: Софья Дмитріевна, какъ чумы, боялась "Задушевнаго Слова" и внушила сыну такое отвращеніе къ титулованнымъ смуглянкамъ Чарской, что и впослѣдствіи Мартынъ побаивался всякой книги, написанной женщиной, чувствуя и въ лучшихъ изъ этихъ книгъ безсознательное стремленіе немолодой и, быть можетъ, дебелой дамы нарядиться въ смазливое имя и кошечкой свернуться на канапе. Софья Дмитріевна не терпѣла уменьшительныхъ, слѣдила за собой, чтобы ихъ не употреблять, и сердилась, когда мужъ говаривалъ: "У мальчугана опять кашелекъ, посмотримъ, нѣтъ ли температурки". Русская же литература для дѣтей кишмя кишѣла {9} сюсюкающими словами, или же грѣшила другимъ -- нравоучительствомъ. Если фамилія дѣда Мартына цвѣла въ горахъ, то дѣвичья фамилія бабки, волшебнымъ происхожденіемъ разнясь отъ Волковыхъ, Куницыныхъ, Бѣлкиныхъ, относилась къ русской сказочной фаунѣ. Дивные звѣри рыскали нѣкогда по нашей землѣ. Но русскую сказку Софья Дмитріевна находила аляповатой, злой и убогой, русскую пѣсню -- безсмысленной, русскую загадку -- дурацкой и плохо вѣрила въ пушкинскую няню, говоря, что поэтъ ее самъ выдумалъ вмѣстѣ съ ея побасками, спицами и тоской. Такимъ образомъ, Мартынъ въ раннемъ дѣтствѣ не узналъ иного, что впослѣдствіи сквозь самоцвѣтную волну памяти могло бы прибавить къ его жизни еще одно очарованіе, но очарованій было и такъ вдосталь, и ему не приходилось жалѣть, что не Ерусланомъ, а западнымъ братомъ Еруслана, было въ дѣтствѣ разбужено его воображеніе. Да и не все ли равно, откуда приходитъ нѣжный толчокъ, отъ котораго трогается и катится душа, обреченная послѣ сего никогда не прекращать движенія. II. Надъ маленькой, узкой кроватью, съ бѣлыми веревчатыми рѣшетками по бокамъ и съ иконкой въ головахъ (въ грубоватой прорѣзи фольги -- лаково-коричневый святой, а малиновый плюшъ на исподѣ подъѣденъ не то молью, не то самимъ Мартыномъ), висѣла на свѣтлой стѣнѣ {10} акварельная картина: густой лѣсъ и уходящая вглубь витая тропинка. Межъ тѣмъ, въ одной изъ англійскихъ книжонокъ, который мать читывала съ нимъ, -- и какъ медленно и таинственно она произносила слова, доходя до конца страницы, какъ таращила глаза, положивъ на нее маленькую бѣлую руку въ легкихъ веснушкахъ и спрашивая: "Что же, ты думаешь, случилось дальше?" -- былъ разсказъ именно о такой картинѣ съ тропинкой въ лѣсу прямо надъ кроватью мальчика, который однажды, какъ былъ, въ ночной рубашкѣ, перебрался изъ постели въ картину, на тропинку, уходящую въ лѣсъ. Мартына волновала мысль, что мать можетъ замѣтить сходство между акварелью на стѣнѣ и картинкой въ книжкѣ: по его расчету, она, испугавшись, предотвратила бы ночное путешествіе тѣмъ, что картину бы убрала, и потому всякій разъ, когда онъ въ постели молился передъ сномъ (сначала коротенькая молитва по-англійски -- "Іисусе нѣжный и кроткій, услышь маленькаго ребенка", -- а затѣмъ "Отче Нашъ" по-славянски, при чемъ какого-то Якова мы оставляли должникамъ нашимъ), быстро лепеча и стараясь колѣнями встать на подушку, -- что мать считала недопустимымъ по соображеніямъ аскетическаго порядка, -- Мартынъ молился о томъ, чтобы она не замѣтила соблазнительной тропинки какъ разъ надъ нимъ. Вспоминая въ юности то время, онъ спрашивалъ себя, не случилось ли и впрямь такъ, что съ изголовья кровати онъ однажды прыгнулъ въ картину, и не было ли это началомъ того счастливаго и мучительнаго путешествія, которымъ обернулась вся его жизнь. Онъ какъ будто помнилъ холодокъ земли, зеленыя сумерки лѣса, излуки тропинки, пересѣченной {11} тамъ и сямъ горбатымъ корнемъ, мельканіе стволовъ, мимо которыхъ онъ босикомъ бѣжалъ, и странный темный воздухъ, полный сказочныхъ возможностей. Бабушка Эдельвейсъ, рожденная Индрикова, ревностно занимаясь акварелью во дни молодости, врядъ ли предвидѣла, когда мѣшала на фарфоровой палитрѣ синенькую краску съ желтенькой, что въ этой рождающейся зелени будетъ когда-нибудь плутать ея внукъ. Волненіе, которое Мартынъ узналъ, и которое съ той поры, въ различныхъ проявленіяхъ и сочетаніяхъ, всегда уже сопутствовало его жизни, было какъ разъ тѣмъ чувствомъ, которое мать и хотѣла въ немъ развить, -- хотя сама бы затруднилась подыскать этому чувству названіе, -- знала только, что нужно каждый вечеръ питать Мартына тѣмъ, чѣмъ ее самое питала когда-то покойная гувернантка, старая, мудрая госпожа Брукъ, сынъ которой собиралъ орхидеи на Борнео, леталъ на аэростатѣ надъ Сахарой, а погибъ отъ взрыва котла въ турецкой банѣ. Она читала, и Мартынъ слушалъ, стоя въ креслѣ на колѣняхъ и облокотясь на столъ, и было очень трудно кончить, увести его спать, онъ все просилъ еще и еще. Иногда она носила его по лѣстницѣ въ спальню на спинѣ, и это называлось "дровосѣкъ". Передъ сномъ онъ получалъ изъ жестяной коробки, оклееной голубой бумагой, англійскій бисквитъ. Сверху были замѣчательные сорта съ сахарными нашлепками, поглубже -- печенья имбирныя, кокосовыя, а въ грустный вечеръ, когда онъ доходилъ до дна, приходилось довольствоваться третьеклассной породой, -- простой и прѣсной. И все шло Мартыну въ прокъ, -- и хрустящее англійское печенье, и приключенія Артуровыхъ рыцарей, -- та {12} сладкая минута, когда юноша, племянникъ, быть можетъ, сэра Тристрама, въ первый разъ надѣваетъ по частямъ блестящія выпуклыя латы и ѣдетъ на свой первый поединокъ; и какіе-то далекіе, круглые острова, на которые смотритъ съ берега дѣвушка въ развѣвающихся одеждахъ, держащая на кисти сокола въ клобучкѣ; и Синдбадъ, въ красномъ платкѣ, съ золотымъ кольцомъ въ ухѣ; и морской змій, зелеными шинами торчащій изъ воды до самаго горизонта; и ребенокъ, нашедшій мѣсто, гдѣ конецъ радуги уткнулся въ землю; -- и, какъ отголосокъ всего этого, какъ чѣмъ то родственный образъ, -- чудесная модель длиннаго фанерно-коричневаго вагона въ окнѣ общества спальныхъ вагоновъ и великихъ международныхъ экспрессовъ, -- на Невскомъ проспектѣ, въ тусклый морозный день съ легкой заметью, когда приходится носить черные вязаные рейтузы поверхъ чулокъ и штанишекъ. III. Она любила его ревниво, дико, до какой-то душевной хрипоты, -- и, когда она съ нимъ, послѣ размолвки съ мужемъ, поселилась отдѣльно, и Мартынъ по воскресеньямъ посѣщалъ квартиру отца, гдѣ подолгу возился съ пистолетами и кинжалами, межъ тѣмъ какъ отецъ спокойно читалъ газету и, не поднимая головы, изрѣдка отвѣчалъ "да, заряженный" или "да, отравленный", Софья Дмитріевна едва могла усидѣть дома, мучась вздорной мыслью, что ея лѣнивый мужъ нѣтъ-нѣтъ да и предприметъ что-нибудь, -- удержитъ сына при себѣ. Мартынъ {13} же былъ съ отцомъ очень ласковъ и учтивъ, стараясь по возможности смягчить наказаніе, ибо считалъ, что отецъ удаленъ изъ дому за провинность, за то, что какъ-то, на дачѣ, лѣтнимъ вечеромъ, сдѣлалъ нѣчто такое съ роялемъ, отчего тотъ издалъ совершенно потрясающій звукъ, словно ему наступили на хвостъ, -- и на другой день отецъ уѣхалъ въ Петербургъ и больше не возвращался. Это было какъ разъ въ годъ, когда убили въ сараѣ австрійскаго герцога, -- Мартынъ очень живо представилъ себѣ этотъ сарай, съ хомутами по стѣнѣ, и герцога въ шляпѣ съ плюмажемъ, отражающаго шпагой человѣкъ пять заговорщиковъ въ черныхъ плащахъ, и огорчился, когда выяснилась ошибка. Ударъ по клавишамъ произошелъ безъ него, -- онъ въ комнатѣ рядомъ чистилъ зубы густо-пѣнящейся, сладкой на вкусъ пастой, которая была особенно привлекательна слѣдующей надписью по-англійски: "Улучшить пасту мы не могли, а потому улучшили тубочку", -- и дѣйствительно отверстіе было щелью, такъ что выжимаемая паста ложилась на щетку не червячкомъ, а ленточкой. Послѣдній разговоръ съ мужемъ Софья Дмитріевна вспомнила полностью, со всѣми подробностями и оттѣнками, въ тотъ день, когда пришло въ Ялту извѣстіе о его смерти. Мужъ сидѣлъ у плетенаго столика, осматривалъ кончики короткихъ, растопыренныхъ пальцевъ, и она ему говорила, что такъ нельзя дальше, что они давно чужіе другъ другу, что она готова хоть завтра забрать сына и уѣхать. Мужъ лѣниво улыбался и хрипловатымъ, тихимъ голосомъ отвѣчалъ, что она права, увы, права, и говорилъ, что онъ уѣдетъ отсюда самъ, да и въ городѣ сниметъ отдѣльную квартиру. Его тихій {14} голосъ, мирная полнота, а пуще всего -- пилочка, которой онъ во всякое время терзалъ мягкіе ногти, выводили ее изъ себя, -- и ей казалось, что есть чудовищное въ томъ спокойствіи, съ которымъ они оба разсуждаютъ о разлукѣ, хотя бурныя рѣчи и слезы были бы, конечно, еще ужаснѣе. Погодя онъ поднялся и, пиля ногти, принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, и съ мягкой улыбкой говорилъ о житейскихъ мелочахъ будущей розной жизни (нелѣпую роль играла при этомъ карета), -- и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, проходя мимо открытаго рояля, двинулъ со всей силы сжатымъ кулакомъ по клавишамъ, и это было, словно въ раскрывшуюся на мигъ дверь ворвался нестройный вопль; послѣ чего онъ прежнимъ тихимъ голосомъ продолжалъ прерванную фразу, а проходя опять мимо рояля, осторожно его прикрылъ. Смерть отца, котораго онъ любилъ мало, потрясла Мартына именно потому, что онъ не любилъ его какъ слѣдуетъ, а кромѣ того онъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что отецъ умеръ въ немилости. Тогда-то Мартынъ впервые понялъ, что человѣческая жизнь идетъ излучинами, и что вотъ, первый плесъ пройденъ, и что жизнь повернулась въ ту минуту, когда мать позвала его изъ кипарисовой аллеи на веранду и сказала страннымъ голосомъ: "Я получила письмо отъ Зиланова", -- а потомъ продолжала по-англійски: "Я хочу, чтобъ ты былъ храбрымъ, очень храбрымъ, это о твоемъ отцѣ, его больше нѣтъ". Мартынъ поблѣднѣлъ и растерянно улыбнулся, а затѣмъ долго блуждалъ по Воронцовскому парку, повторяя изрѣдка дѣтское прозваніе, которое когда-то далъ отцу, и стараясь представить себѣ, -- и съ какой-то теплой и томной убѣдительностью {15} себѣ представляя, -- что отецъ его рядомъ, спереди, позади, вотъ за этимъ кедромъ, вонъ на томъ покатомъ лугу, близко, далеко, повсюду. Было жарко, хотя недавно прошелъ бурный дождь. Надъ лаковой мушмулой жужжали мясныя мухи. Въ бассейнѣ плавалъ злой черный лебедь, поводя пунцовымъ, словно накрашенымъ клювомъ. Съ миндальныхъ деревецъ облетѣли лепестки и лежали, блѣдные, на темной землѣ мокрой дорожки, напоминая миндали въ пряникѣ. Невдалекѣ отъ огромныхъ ливанскихъ кедровъ росла одна единственная березка съ тѣмъ особымъ наклономъ листвы (словно расчесывала волосы, спустила пряди съ одной стороны, да такъ и застыла), какой бываетъ только у березъ. Проплыла бабочка-парусникъ, вытянувъ и сложивъ свои ласточковые хвосты. Сверкающій воздухъ, тѣни кипарисовъ, -- старыхъ, съ рыжинкой, съ мелкими шишками, спрятанными за пазухой, -- зеркально-черная вода бассейна, гдѣ вокругъ лебедя расходились круги, сіяющая синева, гдѣ вздымался, широко опоясанный каракулевой хвоей, зубчатый Ай-Петри, -- все было насыщено мучительнымъ блаженствомъ, и Мартыну казалось, что въ распредѣленіи этихъ тѣней и блеска тайнымъ образомъ участвуетъ его отецъ. "Если бы тебѣ было не пятнадцать, а двадцать лѣтъ, -- вечеромъ того дня говорила Софья Дмитріевна, -- если бы гимназію ты уже кончилъ, и если бъ меня уже не было на свѣтѣ, ты бы, конечно, могъ, ты, пожалуй, былъ бы обязанъ..." Она задумалась посреди словъ, представивъ себѣ какую-то степь, какихъ-то всадниковъ въ папахахъ и стараясь издали узнать среди нихъ Мартына. Но онъ, слава {16} Богу, стоялъ рядомъ, въ открытой рубашкѣ, подъ гребенку остриженный, коричневый отъ солнца, со свѣтлыми, незагорѣвшими лучиками у глазъ. "А ѣхать въ Петербургъ... -- вопросительно произнесла она, и на неизвѣстной станціи разорвался снарядъ, паровозъ всталъ на дыбы... "Вѣроятно это все когда-нибудь кончится, -- сказала она, спустя минуту. -- Пока же надо придумать что-нибудь". "Я пойду выкупаюсь, -- примирительно вставилъ Мартынъ. -- Тамъ Коля, Лида, всѣ". "Конечно, пойди, -- сказала Софья Дмитріевна. -- Въ общемъ революція пройдетъ, и будетъ странно вспоминать, и ты очень поправился въ Крыму. И въ ялтинской гимназіи какъ-нибудь доучишься. Посмотри, какъ тамъ хорошо освѣщено, правда?" Ночью оба, и мать и сынъ, не могли уснуть и думали о смерти. Софья Дмитріевна, стараясь думать тихо, то-есть не всхлипывать и не вздыхать (дверь въ комнату сына была полуоткрыта), опять вспоминала, подробно и щепетильно, все то, что привело къ разрыву съ мужемъ, и, провѣряя каждое мгновеніе, она ясно видѣла, что тогда-то и тогда-то нельзя было ей поступить иначе, и все-таки таилась гдѣ-то ошибка, и все-таки, если бы они не разстались, онъ не умеръ бы такъ, одинъ, въ пустой комнатѣ, задыхающійся, безпомощный, вспоминающій, быть можетъ, послѣдній годъ ихъ счастья (не ахти какого счастья) и послѣднюю заграничную поѣздку, Біаррицъ, прогулку на Круа-де-Мугеръ, галлерейки Байонны. Была нѣкая сила, въ которую она крѣпко вѣрила, столь же похожая на Бога, сколь похожи на никогда невидѣннаго человѣка его домъ, его вещи, его теплица и пасѣка, далекій голосъ его, случайно услышанный ночью въ полѣ. Она стѣснялась эту силу назвать {17} именемъ Божіимъ, какъ есть Петры и Иваны, которые не могутъ безъ чувства фальши произнести Петя, Ваня, межъ тѣмъ, какъ есть другіе, которые, передавая вамъ длинный разговоръ, разъ двадцать просмакуютъ свое имя и отчество, или еще хуже -- прозвище. Эта сила не вязалась съ церковью, никакихъ грѣховъ не отпускала и не карала, -- но просто было иногда стыдно передъ деревомъ, облакомъ, собакой, стыдно передъ воздухомъ, такъ же бережно и свято несущимъ дурное слово, какъ и доброе. И теперь, думая о непріятномъ, нелюбимомъ мужѣ и о его смерти, Софья Дмитріевна, хотя и повторяла слова молитвъ, родныхъ ей съ дѣтства, на самомъ же дѣлѣ напрягала всѣ силы, чтобы, подкрѣпившись двумя-тремя хорошими воспоминаніями, -- сквозь туманъ, сквозь больше пространства, сквозь все то, что непонятно, -- поцѣловать мужа въ лобъ. Съ Мартыномъ она никогда прямо не говорила о вещахъ этого порядка, но всегда чувствовала, что все другое, о чемъ они говорятъ, создаетъ для Мартына, черезъ ея голосъ и любовь, такое же ощущеніе Бога, какъ то, что живетъ въ ней самой. Мартынъ, лежавшій въ сосѣдней комнатѣ и нарочито храпѣвшій, чтобы мать не думала, что онъ бодрствуетъ, тоже мучительно вспоминалъ, тоже пытался осмыслить смерть и уловить въ темной комнатѣ посмертную нѣжность. Онъ думалъ объ отцѣ всей силой души, производилъ даже нѣкоторые опыты, говорилъ себѣ: если вотъ сейчасъ скрипнетъ половица, или что-то стукнетъ, значитъ, онъ меня слышитъ и отвѣчаетъ... Дѣлалось страшно ждать стука, было душно и тягостно, шумѣло море, тонко пѣли комары. А то вдругъ онъ съ совершенной ясностью видѣлъ полное лицо отца, {18} его пенснэ, свѣтлые волосы бобрикомъ, круглый родимый прыщъ у ноздри и блестящее, изъ двухъ золотыхъ змѣекъ, кольцо вокругъ узла галстука, -- а когда онъ, наконецъ, уснулъ, то увидѣлъ, что сидитъ въ классѣ, не знаетъ урока, и Лида, почесывая ногу, говоритъ ему, что грузины не ѣдятъ мороженнаго. IV. Ни Лидѣ, ни ея брату онъ не сообщилъ о смерти отца, -- потому не сообщилъ, что врядъ ли бы удалось выговорить это естественно, а сказать съ чувствомъ было бы непристойно. Сызмала мать учила его, что выражать вслухъ на людяхъ глубокое переживаніе, которое тотчасъ на вольномъ воздухѣ вывѣтривается, линяетъ и страннымъ образомъ дѣлается схожимъ съ подобнымъ же переживаніемъ другого, -- не только вульгарно, но и грѣхъ противъ чувства. Она не терпѣла надгробныхъ лентъ съ серебряными посвященіями "Юному Герою" или "Нашей Незабвенной Дочуркѣ" и порицала тѣхъ чинныхъ, но чувствительныхъ людей, которые, потерявъ близкаго, считаютъ возможнымъ публично исходить слезами, однако въ другое время, въ день удачъ, распираемые счастьемъ, никогда не позволять себѣ расхохотаться въ лицо прохожимъ. Однажды, когда Мартыну было лѣтъ восемь, онъ попытался наголо остричь мохнатую дворовую собачку и нечаянно порѣзалъ ей ухо. Стѣсняясь почему-то объяснить, что онъ, отхвативъ лишнія лохмы, собирался выкрасить ее подъ тигра, Мартынъ встрѣтилъ негодованіе {19} матери стоическимъ молчаніемъ. Она велѣла ему спустить штаны и лечь ничкомъ. Въ полномъ молчаніи онъ сдѣлалъ это, и въ полномъ же молчаніи она его отстегала желтымъ стекомъ изъ бычьей жилы; послѣ чего онъ подтянулъ штаны, и она помогла ему пристегнуть ихъ къ лифчику, такъ какъ онъ это дѣлалъ криво. Мартынъ ушелъ въ паркъ и только тамъ далъ себѣ волю, тихо извылъ душу, заѣдая слезы черникой, а Софья Дмитріевна тѣмъ временемъ разливалась у себя въ спальнѣ и вечеромъ едва не заплакала вновь, когда Мартынъ, очень веселый и пухлый, сидѣлъ въ ваннѣ, подталкивая целлулоидоваго лебедя, а потомъ всталъ, чтобы дать себѣ намылить спину, и она увидѣла на нѣжныхъ частяхъ ярко-розовыя полосы. Экзекуція такого рода произведена была всего разъ, и конечно Софья Дмитріевна никогда не замахивалась на него по всякому пустяковому поводу, какъ это дѣлаютъ француженки и нѣмки. Рано научившись сдерживать слезы и не показывать чувствъ, Мартынъ въ гимназіи поражалъ учителей своей безчувственностью. Самъ же онъ вскорѣ открылъ въ себѣ черту, которую слѣдовало особенно ревниво скрывать, и въ пятнадцать лѣтъ, въ Крыму, это служило причиной нѣкотораго мученія. Мартынъ замѣтилъ, что иногда онъ такъ боится показаться немужественнымъ, прослыть трусомъ, что съ нимъ происходитъ какъ разъ то, что произошло бы съ трусомъ, кровь отливаетъ отъ лица, въ ногахъ дрожь, туго бьется сердце. Признавшись себѣ, что подлиннаго, врожденнаго хладнокровія у него нѣтъ, онъ все же твердо рѣшилъ всегда поступать такъ, какъ поступилъ бы на его мѣстѣ человѣкъ отважный. При этомъ {20} самолюбіе было у него развито чрезвычайно. Коля, Лидинъ братъ, былъ однихъ съ нимъ лѣтъ, но худосоченъ и малъ ростомъ. Мартынъ чувствовалъ, что, безъ особаго труда, положилъ бы его на лопатки. Однако, его такъ нервила возможность случайнаго пораженія, и съ такой отвратительной яркостью онъ его себѣ представлялъ, что ни разу не попробовалъ вступить съ Колей, съ однолѣткомъ, въ борьбу, но зато охотно принималъ вызовъ Владиміра Иваныча, двадцатилѣтняго корнета съ мускулами, какъ булыжники, черезъ полгода убитаго подъ Мелитополемъ, который жестоко мялъ его, ломалъ и послѣ изнурительной возни придавливалъ его наконецъ, краснаго и осклабленнаго, къ травѣ. А то случилось разъ, что Мартынъ возвращался домой изъ Адреиза, гдѣ жила Лидина семья, ночью, лѣтней крымской ночью, мѣстами изсиня-черной отъ кипарисовъ, мѣстами же блѣдной, какъ мѣлъ, отъ неживой бѣлизны татарскихъ стѣнъ противъ луны, и вдругъ на поворотѣ узкой кремнистой дороги, ведшей на шоссе, выросла передъ нимъ фигура человѣка, и густой голосъ спросилъ: "Кто идетъ?" Мартынъ съ досадой отмѣтилъ, что сердце забилось часто. "Э, да это -- Умерахметъ", -- грозно сказалъ человѣкъ и слегка придвинулся сквозь рваную черную тѣнь, скользнувшую по его лицу. "Нѣтъ, -- сказалъ Мартынъ. -- Пропустите, пожалуйста." "А я говорю, что Умерахметъ", -- тихо, но еще грознѣе, повторилъ тотъ, и тутъ Мартынъ замѣтилъ при вспышкѣ луны, что у него въ рукѣ крупный револьверъ. "А ну-ка, становись къ стѣнкѣ", -- проговорилъ человѣкъ, смѣнивъ угрозу на примирительную дѣловитость. Блѣдную руку съ чернымъ револьверомъ поглотила набѣжавшая тѣнь, {21} но точка блеска осталась на томъ же мѣстѣ. Мартыну представлялись двѣ возможности, -- первая: добиться разъясненія, вторая: шарахнуться въ темноту и бѣжать. "Мнѣ кажется, вы меня принимаете за другого", -- неловко выговорилъ онъ и назвалъ себя. "Къ стѣнкѣ, къ стѣнкѣ", -- дискантомъ крикнулъ человѣкъ. "Тутъ никакой стѣнки нѣтъ", -- сказалъ Мартынъ. "Я подожду, пока будетъ", -- загадочно замѣтилъ человѣкъ и, хрустнувъ камушками, не то опустился на корточки, не то присѣлъ, -- въ темнотѣ было не разглядѣть. Мартынъ все стоялъ, чувствуя какъ бы легкій зудъ по всей лѣвой сторонѣ груди, куда должно быть мѣтилъ невидимый теперь стволъ. "Если двинешься, убью", -- совсѣмъ тихо сказалъ человѣкъ и еще что-то добавилъ, неразборчивое. Мартынъ постоялъ, постоялъ, мучительно пытаясь придумать, что сдѣлалъ бы на его мѣстѣ безоружный смѣльчакъ, ничего не придумалъ и вдругъ спросилъ: "Не хотите ли папиросу, у меня есть?" Онъ не зналъ, почему это вырвалось, ему сразу стало стыдно, особенно потому, что его предложеніе осталось безъ отвѣта. И тогда Мартынъ рѣшилъ, что единственное, чѣмъ онъ можетъ искупить стыдное слово, это прямо пойти на человѣка, повалить его, буде нужно, но пройти. Онъ подумалъ о завтрашнемъ пикникѣ, о залитыхъ ровнымъ рыже-золотымъ загаромъ, словно лакомъ, Лидиныхъ ногахъ, представилъ себѣ, что можетъ быть отецъ ждетъ его въ эту ночь, можетъ быть дѣлаетъ кое-какія приготовленія ко встрѣчѣ, и почувствовалъ къ нему странную непріязнь, за которую впослѣдствіи долго себя корилъ. Шумѣло и черезъ одинаковые промежутки бухало море, заводнымъ звонкимъ стрепетомъ подгоняли {22} другъ друга кузнечики, а этотъ болванъ въ темнотѣ... Мартынъ замѣтилъ, что прикрываетъ ладонью сердце, и, въ послѣдній разъ назвавъ себя трусомъ, рѣзко двинулся впередъ. И ничего не случилось. Онъ споткнулся о ногу человѣка, и тотъ ея не убралъ. Сгорбясь, опустивъ голову, человѣкъ сидѣлъ, тихо похрапывая, и сытно, густо несло отъ него винищемъ. Благополучно добравшись до дому, выспавшись и выйдя утромъ на увитый глициніями балконъ, Мартынъ пожалѣлъ, что не обезоружилъ пьянаго шатуна: отнятымъ револьверомъ онъ бы могъ загадочно похвастать. Онъ остался собой недоволенъ, оказавшись, по собственному мнѣнію, несовсѣмъ на высотѣ при встрѣчѣ съ давно желанной опасностью. Сколько разъ на большой дорогѣ своей мечты онъ, въ баутѣ и сапогахъ съ раструбами, останавливалъ то дилижансъ, то грузный дормезъ, то всадника, и дукаты купцовъ раздавалъ нищимъ. Въ бытность свою капитаномъ на пиратскомъ корветѣ, онъ, стоя спиной къ гротмачтѣ, одинъ отбивалъ напоръ бунтующаго экипажа. Его посылали въ дебри Африки разыскивать Ливингстона, и, найдя его наконецъ -- въ дикомъ лѣсу, въ безымянной области, -- онъ къ нему подходилъ съ учтивымъ поклономъ, щеголяя сдержанностью. Онъ бѣжалъ съ каторги черезъ тропическія топи, онъ шелъ къ полюсу мимо удивленныхъ, торчкомъ стоявшихъ, пингвиновъ, онъ на взмыленномъ конѣ, съ шашкой наголо, первымъ врывался въ мятежную Москву. И уже Мартынъ ловилъ себя на томъ, что заднимъ числомъ прихорашиваетъ нелѣпое и довольно плоское ночное происшествіе, столь же похожее на подлинную жизнь, которой онъ жилъ въ мечтахъ, сколь {23} похожъ безсвязный сонъ на цѣльную и полновѣсную дѣйствительность. И, какъ иногда бываетъ, что, разсказывая видѣнный сонъ, мы невольно кое-что сглаживаемъ, округляемъ, подкрашиваемъ, чтобы поднять его хотя бы до уровня нелѣпости реальной, возможной, точно также Мартынъ, репетируя разсказъ о ночной встрѣчѣ (который, однако, оглашать онъ не собирался), дѣлалъ встрѣчнаго болѣе трезвымъ, револьверъ его болѣе дѣйственнымъ и собственныя слова -- болѣе остроумными. V. И въ слѣдующіе дни, перекидываясь съ Колей футбольнымъ мячемъ или выискивая съ Лидой въ прибрежномъ галечникѣ мелкіе морскіе курьезы (круглый камушекъ въ цвѣтномъ пояскѣ, маленькую, зернисто-рыжую отъ ржавчины подкову, отшлифованные моремъ блѣдно-зеленые осколки бутылочнаго стекла, напоминавшіе ему раннее дѣтство, пляжъ въ Біаррицѣ), Мартынъ дивился ночному происшествію, сомнѣвался, было ли оно, и все прочнѣе продвигалъ его въ ту область, гдѣ пускало корни и начинало жить чудесной и самостоятельной жизнью все, что онъ выбиралъ изъ міра на потребу души. Наростала, закипала пѣной и кругло опрокидывалась волна, стелилась, взбѣгая по галькѣ, и, неудержавшись, соскальзывала назадъ при глухомъ бормотаніи разбуженныхъ камушковъ, и не успѣвала втянуться, какъ уже новая, съ тѣмъ же круглымъ, веселымъ плескомъ, опрокидывалась и прозрачнымъ пластомъ вытягивалась до предѣла, положеннаго {24} ей. Коля подальше зашвыривалъ найденную дощечку, и фоксъ-террьеръ Лэди, поднимая вразъ переднія лапы, прыгалъ по водѣ и напряженно пускался вплавь. Его подхватывала очередная волна, мощно несла и за тѣмъ въ полной сохранности выкладывала на берегъ, и фоксъ-террьеръ, уронивъ передъ собой отобранную у моря дощечку, круто отряхивался. Лида, -- купавшаяся только по утрамъ, спозаранку, вмѣстѣ съ матерью и Софьей Дмитріевной, -- отходила налѣво, къ скаламъ (прозваннымъ ею "Айвазовскими"), пока купались мальчики. Коля плавалъ по-татарски, кувыркомъ, а Мартынъ гордился быстрымъ и правильнымъ кролемъ, которому его научилъ англичанинъ-гувернеръ въ послѣднее лѣто на сѣверѣ. Ни тотъ, ни другой мальчикъ, впрочемъ, далеко не уплывалъ, -- и одной изъ самыхъ сладостныхъ и жуткихъ грезъ Мартына была темная ночь въ пустомъ, бурномъ морѣ, послѣ крушенія корабля, -- ни зги не видать, и онъ одинъ, поддерживающій надъ водой креолку, съ которой наканунѣ танцевалъ танго на палубѣ. Послѣ купанія было удивительно пріятно нагишомъ лечь на раскаленные камни. А смотрѣть, запрокинувъ голову, на черные кинжалы кипарисовъ, глубоко вдвинутые въ небо. Коля, сынъ ялтинскаго доктора, прожившій всю жизнь въ Крыму, принималъ эти кипарисы и восторженное небо, и дивно-синее, въ ослѣпительныхъ чешуйкахъ, море, какъ нѣчто должное, обиходное, и было трудно завлечь его въ любимыя Мартыновы игры и превратить его въ мужа креолки, случайно выброшеннаго на тотъ же необитаемый островъ. Вечеромъ поднимались узкими кипарисовыми коридорами въ Адреизъ, и большая нелѣпая дача со многими {25} лѣсенками, переходами, галлереями, такъ забавно построенная, что порой никакъ нельзя было установить, въ какомъ этажѣ находишься, ибо, поднявшись по какимъ-нибудь крутымъ ступенямъ, ты вдругъ оказывался не въ мезонинѣ, а на террасѣ сада, -- уже была пронизана желтымъ керосиновымъ свѣтомъ, и съ главной веранды слышались голоса, звонъ посуды. Лида переходила въ лагерь взрослыхъ, Коля, нажравшись, сразу заваливался спать; Мартынъ сидѣлъ въ темнотѣ на нижнихъ ступенькахъ и, поѣдая изъ ладони черешни, прислушивался къ веселымъ освѣщеннымъ голосамъ, къ хохоту Владиміра Иваныча, къ Лидиной уютной болтовнѣ, къ спору между ея отцомъ и художникомъ Данилевскимъ, говорливымъ заикой. Гостей вообще бывало много -- смѣшливыя барышни въ яркихъ платкахъ, офицеры изъ Ялты и паническіе пожилые сосѣди, уходившіе скопомъ въ горы при зимнемъ нашествіи красныхъ. Было всегда неясно, кто кого привелъ, кто съ кѣмъ друженъ, но хлѣбосольство Лидиной матери, непримѣтной женщины въ горжеткѣ и въ очкахъ, не знало предѣла. Такъ появился однажды и Аркадій Петровичъ Зарянскій, долговязый, мертвенно-блѣдный человѣкъ, имѣвшій какое-то смутное отношеніе къ сценѣ, одинъ изъ тѣхъ несуразныхъ людей, которые разъѣзжаютъ по фронтамъ съ мелодекламаціей, устраиваютъ спектакли наканунѣ разгрома городка, бѣгутъ покупать погоны и никакъ не могутъ добѣжать, и возвращаются, радостно запыхавшись, съ чудесно добытымъ цилиндромъ для послѣдняго дѣйствія "Мечты Любви". Онъ былъ лысоватъ, съ прекраснымъ, напористымъ профилемъ, но повернувшись прямо, оказывался менѣе благообразнымъ: подъ {26} болотцами глазъ набухали мѣшечки, и не хватало одного рѣзца. Человѣкъ же онъ былъ мягкій, добродушный, чувствительный и, когда по ночамъ всѣ выходили гулять, пѣлъ бархатнымъ баритономъ "Ты помнишь ли -- у моря мы сидѣли..." или разсказывалъ въ темнотѣ армянскій анекдотъ, и кто-нибудь въ темнотѣ смѣялся. Въ первый разъ встрѣтивъ его, Мартынъ съ изумленіемъ и даже съ нѣкоторымъ ужасомъ призналъ въ немъ забулдыгу, приглашавшаго его стать къ стѣнкѣ, но Зарянскій повидимому ничего не помнилъ, такъ что осталось неяснымъ, кто такой Умерахметъ. -- Пьяницей былъ Аркадій Петровичъ отмѣннымъ и бушевалъ во хмелю, -- но револьверъ, который однажды снова возникъ, -- во время пикника на Яйлѣ, въ стрекотливую ночь, пропитанную луннымъ свѣтомъ и мускатъ-люнелемъ, -- оказался съ пустымъ барабаномъ. Зарянскій еще долго вскрикивалъ, грозилъ, бормоталъ, говоря о какой-то своей роковой любви, его покрыли шинелью, и онъ уснулъ. Лида сидѣла близко къ костру и, подперевъ ладонями лицо, блестящими, пляшущими, румяно-карими отъ огня глазами, глядѣла на вырывавшіяся искры. Погодя Мартынъ всталъ, разминая ноги, и, взойдя по черному муравчатому скату, подошелъ къ краю обрыва. Сразу подъ ногами была широкая темная бездна, а за ней -- какъ будто близкое, какъ будто приподнятое, море съ цареградской стезей посрединѣ, лунной стезей, суживающейся къ горизонту. Слѣва, во мракѣ, въ таинственной глубинѣ, дрожащими алмазными огнями играла Ялта. Когда же Мартынъ оборачивался, то видѣлъ поодаль огненное безпокойное гнѣздо костра, силуэты людей вокругъ, чью-то руку, бросавшую сукъ. Стрекотали {27} кузнечики, по временамъ несло сладкой хвойной гарью, -- и надъ черной Яйлой, надъ шелковымъ моремъ, огромное, всепоглощающее, сизое отъ звѣздъ небо было головокружительно, и Мартынъ вдругъ опять ощутилъ то, что уже ощущалъ не разъ въ дѣтствѣ -- невыносимый подъемъ всѣхъ чувствъ, что-то очаровательное и требовательное, присутствіе такого, для чего только и стоитъ жить. VI. Эта искристая стезя въ морѣ такъ же заманивала, какъ нѣкогда тропинка въ написанномъ лѣсу, -- а собранные въ кучу огни Ялты среди широкой черноты невѣдомаго состава и свойства напоминали опять же кое-что, видѣнное въ дѣтствѣ: девятилѣтній Мартынъ, въ одной рубашкѣ, съ похолодѣвшими пятками, стоялъ на колѣнкахъ у вагоннаго окна; южный экспрессъ шелъ по Франціи. Софья Дмитріевна, уложивъ сына, сидѣла съ мужемъ въ вагонѣ-ресторанѣ, горничная мертвымъ сномъ спала на верхней койкѣ; въ узкомъ отдѣленіи было темно, только просвѣчивалъ синій задвижной колпакъ лампы; качалась его кисть, потрескивало въ стѣнкахъ. Выйдя изъ подъ простыни, добравшись по одѣялу до окна, наполовину срѣзаннаго концомъ верхней койки, и поднявъ кожаную сторку, -- для чего пришлось отстегнуть ее съ кнопки, а тогда она гладко поѣхала вверхъ, -- Мартынъ зябъ, ощущалъ ломоту въ колѣнкахъ, но не могъ оторваться отъ окна, за которымъ косогорами бѣжала ночь. И тогда-то онъ вдругъ увидѣлъ то, что теперь вспомнилъ на Яйлѣ, {28} -- горсть огней вдалекѣ, въ подолѣ мрака, между двухъ черныхъ холмовъ: огни то скрывались, то показывались опять, и потомъ заиграли совсѣмъ въ другой сторонѣ, и вдругъ исчезли, словно ихъ кто-то накрылъ чернымъ платкомъ. Вскорѣ поѣздъ затормозилъ и остановился во мракѣ. Стали доноситься странно безплотные вагонные звуки, чей-то бубнящій голосъ, чей-то кашель, потомъ прошелъ по коридору голосъ матери, и, сообразивъ, что родители возвращаются изъ вагона-ресторана и по дорогѣ въ смежное отдѣленіе могутъ къ нему заглянуть, Мартынъ проворно метнулся въ постель. Погодя поѣздъ двинулся, но вскорѣ сталъ окончательно, издавъ длинный, тихо свистящій вздохъ облегченія, при чемъ по темному купэ медленно прошли блѣдныя полосы свѣта. Мартынъ снова поползъ къ стеклу, и былъ за окномъ освѣщенный дебаркадеръ, и съ глухимъ стукомъ человѣкъ катилъ мимо желѣзную тачку, а на ней былъ ящикъ съ таинственной надписью "Fragile". Мошки и одна большущая бабочка кружились вокругъ газоваго фонаря; смутно шаркали по платформѣ, переговариваясь на ходу о неизвѣстномъ, какіе-то люди; и затѣмъ поѣздъ лязгнулъ буферами и поплылъ, -- прошли и ушли фонари, появился и тоже прошелъ ярко озаренный снутри стеклянный домикъ съ рядомъ рычаговъ, -- качнуло, поѣздъ перебралъ рельсы, и все потемнѣло за окномъ, -- опять бѣгущая ночь. И снова, откуда ни возьмись, уже не между двухъ холмовъ, а какъ-то гораздо ближе и осязательнѣе, повысыпали знакомые огни, и паровозъ такъ томительно, такъ заунывно свистнулъ, что казалось, и ему жаль разстаться съ ними. Тутъ сильно хлопнуло что-то, и проскочилъ встрѣчный поѣздъ, проскочилъ, {29} и какъ будто его и не было вовсе, -- опять бѣжала волнистая чернота, и медленно рѣдѣли неуловимые огни. Когда они навсегда закатились, Мартынъ укрѣпилъ сторку и легъ, а проснулся очень рано, и ему показалось, что поѣздъ идетъ плавнѣе, развязнѣе, словно приноровился къ быстрому бѣгу. И когда онъ сторку отстегнулъ, то почувствовалъ мгновенное головокруженіе, ибо въ другую сторону, чѣмъ наканунѣ, бѣжала земля, и ранній пепельно-блѣдный свѣтъ яснаго неба тоже былъ неожиданный, и совершенно были вновѣ террасы оливъ по склонамъ. Со станціи поѣхали въ Біаррицъ въ наемномъ ландо, пыльной дорогой, окаймленной пыльной ежевикой, и, такъ какъ ежевику Мартынъ видѣлъ впервые, а станція почему-то звалась Негритянкой, онъ былъ полонъ вопросовъ. Въ пятнадцать лѣтъ онъ сравнивалъ крымское море съ моремъ въ Біаррицѣ: да, бискайскія волны были выше, прибой сильнѣе, -- и толстый беньеръ-баскъ въ черномъ, всегда мокромъ трико ("гибельная профессія", -- говорилъ отецъ) бралъ Мартына за руку, велъ его въ мелкую воду, затѣмъ оба поворачивались спиной къ прибою, и съ грохотомъ налетала сзади огромная волна, потопляя и опрокидывая весь міръ. На первой, зеркальной полосъ пляжа буролицая женщина съ сѣдыми завитками на подбородкѣ встрѣчала выкупавшихся, накидывала имъ на плечи мохнатыя простыни, а дальше, въ пахнувшей смолой кабинкѣ, служитель помогалъ сдернуть липкій костюмъ и приносилъ шайку горячей воды, почти кипятка, куда полагалось погрузить ноги. Затѣмъ, одѣвшись, сидѣли на {30} пляжѣ, -- мать въ большой бѣлой шляпѣ, подъ бѣлымъ наряднымъ зонтикомъ, отецъ тоже подъ зонтикомъ, но мужскимъ, изабелловаго цвѣта; Мартынъ же, въ завороченныхъ до паха штанишкахъ, полосатой фуфайкѣ и загорѣлой соломенной шляпѣ съ англійской надписью на лентѣ вокругъ тульи (Его Величества "Непобѣдимый"), строилъ изъ песка крѣпость, окруженную рвами. Проходилъ вафельникъ въ беретѣ, со скрежетомъ вертѣлъ рукояткой краснаго жестяного боченка съ товаромъ, и большіе, гнутые куски вафли, смѣшанные съ летучимъ пескомъ и морской солью, остались однимъ изъ живѣйшихъ воспоминаній той поры. А за пляжемъ, на каменной променадѣ, заливаемой въ непогоду волной, бойкая, немолодая, нарумяненная цвѣточница продѣвала гвоздику въ петлицу отцовскаго бѣлаго пиджака, и отецъ при этомъ смѣшно и добродушно смотрѣлъ на процедуру продѣванія, выпятивъ нижнюю губу и прижавъ наморщенный подбородокъ къ отвороту. Было жалко покинуть въ концѣ сентября веселое море и бѣлую виллу съ корявой смоковницей въ саду, все нехотѣвшей дать хоть одинъ зрѣлый плодъ. На обратномъ пути остановились мѣсяца на полтора въ Берлинѣ, гдѣ по асфальтовымъ мостовымъ съ трескомъ прокатывали мальчишки на роликахъ, -- а иногда даже взрослый съ портфелемъ подмышкой. И были изумительные игрушечные магазины (локомотивы, туннели, віадуки), и теннисъ за городомъ, на Курфюрстендамѣ, и звѣздная ночь Винтергартена, и поѣздка въ сосновые лѣса Шарлоттенбурга свѣжимъ и яснымъ днемъ въ бѣломъ электрическомъ таксомоторѣ. На границѣ Мартынъ спохватился, что забылъ въ вагонѣ вставочку со стеклышкомъ, {31} въ которомъ, ежели приложить глазъ, вспыхивалъ перламутрово-синій пейзажъ, а во время обѣда на вокзалѣ (рябчики съ брусникой) проводникъ ее принесъ, и отецъ далъ ему рубль. Въ Вержболовѣ было снѣжно, морозно, на тендерѣ вздымалась цѣлая гора дровъ, багровый русскій паровозъ былъ снабженъ расчистнымъ вѣеромъ, обильный бѣлый паръ, клубясь, выливался изъ огромной трубы съ широкимъ разваломъ. Нордъ-Экспрессъ, обрусѣвъ въ Вержболовѣ, сохранилъ коричневую облицовку, но сталъ по новому степеннымъ, широкобокимъ, жарко отопленнымъ, и не сразу давалъ полный ходъ, а долго раскачивался послѣ остановки. Въ голубомъ коридорѣ было очень пріятно примоститься на откидномъ сидѣніи у окна, и мимоходомъ погладилъ Мартына по головѣ толстый зобатый проводникъ въ шоколадномъ мундирѣ. За окномъ тянулись бѣлыя поля, кое-гдѣ надъ снѣгомъ торчали ветлы; у шлагбаума стояла женщина въ валенкахъ, съ зеленымъ флагомъ въ рукѣ; мужикъ, соскочивъ съ дровней, закрывалъ рукавицами глаза пятившейся лошаденкѣ. А ночью было нѣчто особенное: мимо чернаго зеркальнаго стекла пролетали тысячи искръ огненнымъ стрѣльчатымъ росчеркомъ. VII. Вотъ съ того года Мартынъ страстно полюбилъ поѣзда, путешествія, дальніе огни и раздирающіе вопли паровозовъ въ темнотѣ ночи, и яркіе паноптикумы мгновенныхъ полустанковъ, съ людьми, которыхъ не увидишь {32} больше никогда. Медленный отвалъ, скрежетъ рулевой цѣпи, нутряная дрожь канадскаго грузового парохода, на которомъ онъ съ матерью весной девятнадцатаго года покинулъ Крымъ, ненастное море и косо хлещущій дождь -- не столь располагали къ дорожному волненію, какъ экспрессъ, и только очень постепенно Мартынъ проникся этимъ новымъ очарованіемъ. Въ макинтошѣ, въ черно-бѣломъ шарфѣ вокругъ шеи, всюду сопровождаемая, пока его не одолѣло море, блѣднымъ мужемъ, растрепанная молодая дама, дуя на волосы, щекотавшіе ей лицо, расхаживала по палубѣ, и въ ея фигурѣ, въ летающемъ шарфѣ, Мартынъ почуялъ все то драгоцѣнное, дорожное, чѣмъ нѣкогда его плѣняли клѣтчатая кепка и замшевыя перчатки, надѣваемыя отцомъ въ вагонѣ, или крокодиловой кожи сумка на ремешкѣ черезъ плечо у дѣвочки-француженки, съ которой было такъ весело рыскать по длинному коридору экспресса, вправленному въ летучій ландшафтъ. Одна только эта молодая дама выглядѣла примѣрной путешественницей, -- не то, что остальные люди, которыхъ согласился взять на бортъ, чтобы не возвращаться порожнякомъ, капитанъ этого легкомысленно зафрахтованнаго судна, не нашедшаго въ одичаломъ Крыму товара. Несмотря на обиліе багажа, безобразнаго, спѣшно собраннаго, съ веревками вмѣсто ремней, было почему-то впечатлѣніе, что всѣ эти люди уѣзжаютъ налегкѣ, случайно; формула дальнихъ странствій не могла вмѣститъ ихъ растерянность и уныніе, -- они словно бѣжали отъ смертельной опасности. Мартына какъ-то мало тревожило, что оно такъ и есть, что вонъ тотъ спекулянтъ съ пепельнымъ лицомъ и съ каратами въ натѣльномъ поясѣ, останься {33} онъ на берегу, былъ бы и впрямь убитъ первымъ же красноармейцемъ, лакомымъ до алмазныхъ потроховъ. И берегъ Россіи, отступившій въ дождевую муть, такъ сдержанно, такъ просто, безъ единаго знака, который бы намекалъ на сверхъестественную продолжительность разлуки, Мартынъ проводилъ почти равнодушнымъ взглядомъ, и, только когда все исчезло въ туманѣ, онъ вдругъ съ жадностью вспомнилъ Адреизъ, кипарисы, добродушный домъ, жители котораго отвѣчали на удивленные вопросы неусидчивыхъ сосѣдей: "Да гдѣ жъ намъ жить, какъ не въ Крыму?" И воспоминаніе о Лидѣ окрашено было иначе, чѣмъ тогдашнія, дѣйствительныя ихъ отношенія: онъ вспоминалъ, какъ однажды, когда она жаловалась на комариный укусъ и чесала покраснѣвшее сквозь загаръ мѣсто на икрѣ, онъ хотѣлъ показать ей, какъ нужно сдѣлать ногтемъ крестъ на вздутіи отъ укуса, а она его ударила по кисти, ни съ того, ни съ сего. И прощальное посѣщеніе онъ вспомнилъ, -- когда они оба не знали, о чемъ говорить, и почему-то все говорили о Колѣ, ушедшемъ въ Ялту за покупками, и какое это было облегченіе, когда онъ наконецъ пришелъ. Длинное, нѣжное лицо Лиды, въ которомъ было что-то ланье, теперь являлось Мартыну съ нѣкоторой назойливостью. И, лежа на кушеткѣ подъ тикающими часами въ каютѣ капитана, съ которымъ онъ очень подружился, или въ благоговѣйномъ молчаніи раздѣляя вахту перваго помощника, оспой выщербленнаго канадца, говорившаго рѣдко и съ особеннымъ жеваннымъ произношеніемъ, но обдавшаго сердце Мартына таинственнымъ холодкомъ, когда онъ однажды ему сообщилъ, что старые моряки на покоѣ все равно никогда не садятся, {34} внуки сидятъ, а дѣдъ ходитъ, море остается въ ногахъ, -- привыкая ко всему этому морскому новоселью, къ маслянистымъ запахамъ, къ качкѣ, къ разнообразнымъ страннымъ сортамъ хлѣба, изъ которыхъ одинъ былъ вродѣ просфоры, Мартынъ все увѣрялъ себя, что онъ пустился въ странствіе съ горя, отпѣваетъ несчастную любовь, но что, глядя на его спокойное, уже обвѣтренное лицо, никто не угадаетъ его переживаній. Возникали таинственные, замѣчательные люди: былъ канадецъ, зафрахтовавшій судно, угрюмый пуританинъ, чей макинтошъ висѣлъ въ капитанской, безнадежно испорченной уборной маяча прямо надъ доской; былъ второй помощникъ, по фамиліи Паткинъ, еврей родомъ изъ Одессы, смутно вспоминавшій сквозь американскую рѣчь очертанія русскихъ словъ; а среди матросовъ былъ одинъ Сильвіо, американскій испанецъ, ходившій всегда босикомъ и носившій при себѣ кинжалъ. Капитанъ однажды появился съ ободранной рукой, говорилъ сперва, что это сдѣлала кошка, но затѣмъ Мартыну по дружбѣ повѣдалъ, что разссадилъ ее о зубы Сильвіо, котораго ударилъ за пьянство на борту. Такъ Мартынъ пріобщался къ морю. Сложность, архитектурность корабля, всѣ эти ступени, и закоулки, и откидныя дверцы, вскорѣ выдали ему свои тайны, и потомъ уже было трудно найти закоулокъ, еще незнакомый. Межъ тѣмъ дама въ полосатомъ шарфѣ, какъ будто раздѣляя Мартынову любознательность, мелькала въ самыхъ неожиданныхъ мѣстахъ, всегда растрепанная, всегда смотрящая вдаль, и уже на второй день ея мужъ слегъ, мотался на клеенчатой лавкѣ въ каютъ-компаніи, безъ воротничка, а на другой лавкѣ лежала Софья Дмитріевна, съ долькой {35} лимона въ губахъ. По временамъ и Мартынъ чувствовалъ сосущую пустоту подъ ложечкой и какую-то общую неустойчивость, -- дама же была неугомонна, и Мартынъ уже намѣтилъ ее объектомъ для спасенія въ случаѣ бѣды. Но, несмотря на бурное море, корабль благополучно достигъ константинопольскаго рейда, на холодномъ, молочно пасмурномъ разсвѣтѣ, и появился вдругъ на палубѣ мокрый турокъ, и Паткинъ, считавшій, что карантинъ долженъ быть обоюдный, кричалъ на него: "Я тебя утону!" и даже грозилъ револьверомъ. Черезъ день двинулись дальше, въ Мраморное море, и ничего отъ Босѳора въ памяти у Мартына не осталось, кромѣ трехъ-четырехъ минаретовъ, похожихъ въ туманѣ на фабричныя трубы, да голоса дамы въ макинтошѣ, которая сама съ собой говорила вслухъ, глядя на пасмурный берегъ; прислушавшись, Мартынъ различилъ слово "аметистовый", но рѣшилъ, что ошибся. VIII. Послѣ Константинополя небо прояснилось, хотя море осталось "очень чоппи", какъ выражался Паткинъ. Софья Дмитріевна дерзнула выбраться на палубу, но тотчасъ вернулась въ каютъ-компанію, говоря, что ничего нѣтъ въ мірѣ отвратительнѣе этого рабскаго паденія и восхожденія всѣхъ внутренностей по мѣрѣ восхожденія и паденія корабельнаго носа. Мужъ дамы стоналъ, спрашивалъ Бога, когда это кончится, и поспѣшно, дрожащими руками, хваталъ тазокъ. Мартынъ, котораго мать держала за кисть, чувствовалъ, что, ежели онъ сейчасъ не уйдетъ, то стошнитъ {36} и его. Въ это время вошла, мотнувъ шарфомъ, дама, обратилась къ мужу съ сочувственнымъ вопросомъ, и мужъ, молча, не открывая глазъ, сдѣлалъ разрѣзательный жестъ ладонью по кадыку, и тогда она задала тотъ же вопросъ Софьѣ Дмитріевнѣ, которая страдальчески улыбнулась. "И вы тоже, кажется, сдали, -- сказала дама, строго взглянулъ на Мартына, и, качнувшись, перебросивъ черезъ плечо конецъ шарфа, вышла. Мартынъ послѣдовалъ за ней, и ему полегчало, когда пахнулъ въ лицо свѣжій вѣтеръ, и открылось ярко-синее, въ барашкахъ, море, Она сидѣла на скрученныхъ канатахъ и писала въ маленькой сафьяновой книжкѣ. Про нее на-дняхъ кто-то изъ пассажировъ сказалъ, что "бабецъ невреденъ", и Мартынъ, вспыхнувъ, обернулся, но, среди нѣсколькихъ унылыхъ пожилыхъ господъ въ поднятыхъ воротникахъ, не разобралъ нахала. И теперь, глядя на ея красныя губы, которыя она все облизывала, быстро виляя карандашикомъ по страницѣ, онъ смѣшался, не зналъ, о чемъ говорить, и чувствовалъ на губахъ соленый вкусъ. Она писала и какъ будто не замѣчала его. Межъ тѣмъ, чистое, круглое лицо Мартына, его неполныхъ семнадцать лѣтъ, извѣстная ладность всего его очерка и движеній, -- что встрѣчается часто у русскихъ, но сходитъ почему-то за "что-то англійское", -- вотъ этотъ самый Мартынъ въ желтомъ мохнатомъ пальто съ пояскомъ произвелъ на даму нѣкоторое впечатлѣніе. Ей было двадцать пять лѣтъ, ее звали Аллой, она писала стихи, -- три вещи, которыя, казалось бы, не могутъ не сдѣлать женщины плѣнительной. Ея любимыми поэтами были Поль Жеральди и Викторъ Гофманъ; ея же собственные {37} стихи, такіе звучные, такіе пряные, всегда обращались къ мужчинѣ на вы и сверкали красными, какъ кровь, рубинами. Одно изъ нихъ недавно пользовалось чрезвычайнымъ успѣхомъ въ петербургскомъ свѣтѣ. Начиналось оно такъ: На пурпурѣ шелковъ, подъ пологомъ ампирнымъ, Онъ всю меня ласкалъ, впиваясь ртомъ вампирнымъ, А завтра мы умремъ, сгорѣвшіе до тла, Смѣшаются съ пескомъ красивыя тѣла. Дамы списывали его другъ у дружки, его заучивали наизусть и декламировали, а одинъ гардемаринъ даже написалъ на него музыку. Выйдя замужъ въ восемнадцать лѣтъ, она два года съ лишнимъ оставалась мужу вѣрна, но міръ кругомъ былъ насыщенъ рубиновымъ угаромъ грѣха, бритые, напористые мужчины назначали собственное самоубійство на семь часовъ вечера въ четвергъ, на полночь въ сочельникъ, на три часа утра подъ окнами, -- эти даты путались, трудно было повсюду поспѣть. По ней томился одинъ изъ великихъ князей; впродолженіе мѣсяца докучалъ ей телефонными звонками Распутинъ. И она иногда говорила, что ея жизнь только легкій дымъ папиросы Режи, надушенной амброй. Всего этого Мартынъ совершенно не понялъ. Стихами ея онъ былъ нѣсколько озадаченъ. Когда онъ сказалъ, что Константинополь вовсе не аметистовый, Алла возразила, что онъ лишенъ поэтическаго воображенія, и, по пріѣздѣ въ Афины, подарила ему "Пѣсни Билитисъ", дешевое изданіе, иллюстрированное фигурами голыхъ подростковъ, {38} и читала ему вслухъ, выразительно произнося французскія слова, подвечеръ, на Акрополѣ, на самомъ, такъ сказать, подходящемъ мѣстѣ. Въ ея разговорѣ Мартыну главнымъ образомъ нравилась влажная манера произносить букву "р", словно была не одна буква, а цѣлая галлерея, да еще съ отраженіемъ въ водѣ. И вмѣсто всякихъ французскихъ Билитисъ, петербургскихъ бѣлыхъ, гитарныхъ ночей, грѣшныхъ сонетовъ въ пять дактилическихъ строфъ, онъ ухитрился найти въ этой дамѣ съ трудно усваиваемымъ именемъ совсѣмъ другое, совсѣмъ другое. Знакомство, незамѣтно начавшееся на пароходѣ, продолжалось въ Греціи, на берегу моря, въ одной изъ бѣлыхъ фалерскихъ гостиницъ. Софьѣ Дмитріевнѣ съ сыномъ достался прескверный крохотный номеръ, -- единственное окно выходило въ пыльный дворъ, и тамъ, на разсвѣтѣ, со всякими мучительными приготовленіями, съ предварительнымъ похлопываніемъ крылъ и другими звуками, хрипло и бодро начиналъ кричать молодой алекторъ. Мартынъ спалъ на твердой синей кушеткѣ, кровать же Софьи Дмитріевны была узкая, шаткая, съ ухабистымъ матрацомъ. Изъ насѣкомыхъ жила въ комнатѣ только одна блоха, зато очень ловкая, прожорливая и совершенно неуловимая. Алла, которой посчастливилось устроиться въ отличномъ номерѣ съ двумя кроватями, предложила взять Софью Дмитріевну къ себѣ, а мужа перекинуть къ Мартыну. Софья Дмитріевна, сказавъ нѣсколько разъ сряду: да что вы, да что вы, -- охотно согласилась, и въ тотъ же день состоялось перемѣщеніе. Черносвитовъ, большой, долговязый, мрачный, заполнилъ собой всю комнатку; его кровь повидимому сразу отравила блоху, ибо она больше {39} не появлялась; его вещи, -- принадлежности для бритья, зеркальце съ трещиной поперекъ, одеколонъ, кисточка, которую онъ всегда забывалъ сполоснуть, и которая стояла весь день, проклеенная сѣрой, остывшей пѣной, на подоконникѣ, на столѣ, на стулѣ, -- удручали Мартына, и особенно было тяжко по вечерамъ, когда, ложась спать, онъ принужденъ былъ очищать свою, Мартынову, кушетку отъ какихъ-то галстуковъ и натѣльныхъ сѣтокъ. Раздѣваясь, Черносвитовъ вяло почесывался, во все н?бо зѣвалъ; затѣмъ, поставивъ громадную, босую ногу на край стула и запустивъ пятерню въ волосы, замиралъ въ этой неудобной позѣ, -- послѣ чего медленно приходилъ опять въ движеніе, заводилъ часы, ложился, долго, съ кряхтѣніемъ, уминалъ тѣломъ матрацъ. Черезъ нѣкоторое время, уже въ темнотѣ, раздавался его голосъ, всегда одна и та же фраза: "Главное, молодой человѣкъ, прошу васъ не портить воздухъ". Бреясь по утрамъ, онъ неизмѣнно говорилъ: "Мазь для лица Прыщеморъ. Въ вашемъ возрастѣ необходимо". Одѣваясь, выбирая изъ носковъ предпочтительно тѣ, въ коихъ дырка приходилась не на пятку, а на большой палецъ, -- залогъ невидимости, -- онъ восклицалъ: "Эхъ, были когда-то и мы рысаками", и посвистывалъ сквозь зубы. Все это было очень однообразно и несмѣшно. Мартынъ вѣжливо улыбался. Нѣкоторымъ утѣшеніемъ, однако, служило сознаніе риска. Въ любую ночь могло случиться, что въ предательскомъ снѣ онъ отчетливо назоветъ полногласное имя, въ любую ночь доведенный до крайности мужъ могъ подкрасться съ наточенной бритвой. Черносвитовъ, впрочемъ, употреблялъ безопасную бритву: съ этимъ снарядикомъ {40} онъ обращался такъ же неряшливо, какъ съ кисточкой, и въ пепельницѣ всегда лежалъ ржавый клинокъ съ окаменѣвшей каемкой пѣны, черноватой отъ волосковъ. Его мрачность, его плоскія поговорки мнились Мартыну доказательствомъ глубокой, но сдержанной ревности. На весь день уѣзжая по дѣламъ въ Афины, онъ не могъ не подозрѣвать, что его жена проводитъ время наединѣ съ тѣмъ добродушнымъ, спокойнымъ, но видавшимъ виды молодымъ человѣкомъ, какимъ воображалъ себя Мартынъ. IX. Было очень тепло, очень пыльно. Въ кофейняхъ подавали крохотную чашку со сладкой черной бурдой въ придачу къ огромному стакану ледяной воды. На заборахъ вдоль пляжа трепались афиши съ именемъ русской пѣвицы. Электрическій поѣздъ, шедшій въ Афины, наполнялъ праздный голубой день легкимъ гуломъ, и все стихало опять. Сонные домишки Афинъ напоминали баварскій городокъ. Желтыя горы вдали были чудесны. На Акрополѣ, среди мраморнаго мусора, дрожали на вѣтру блѣдные маки. Прямо среди улицы, какъ будто невзначай, начинались рельсы, стояли вагоны дачныхъ поѣздовъ. Въ садахъ зрѣли апельсины. На пустырѣ великолѣпно росло нѣсколько колоннъ; одна изъ нихъ упала и сломалась въ трехъ мѣстахъ. Все это желтое, мраморное, разбитое, уже переходило въ вѣдѣніе природы. Та же судьба ожидала въ будущемъ новую до поры до времени гостиницу, гдѣ жилъ Мартынъ. {41} И, стоя съ Аллой на взморьѣ, онъ съ холодкомъ восторга говорилъ себѣ, что находится въ далекомъ, прекрасномъ краю, -- какая приправа къ влюбленности, какое блаженство стоять на вѣтру рядомъ со смѣющейся растрепанной женщиной: яркую юбку то швырялъ, то прижималъ ей къ колѣнямъ вѣтеръ, наполнявшій когда-то парусъ Уллиса. Однажды, блуждая съ Мартыномъ по неровнымъ пескамъ, она оступилась, Мартынъ ее поддержалъ, она поглядѣла черезъ плечо на высоко поднятую каблукомъ вверхъ подошву, пошла, оступилась снова, и онъ, наконецъ рѣшившись, впился въ ея полураскрытыя губы и во время этого долгаго, не очень ловкаго объятія, едва не потерялъ равновѣсія, она тоже пошатнулась, высвободилась и со смѣхомъ сказала, что онъ цѣлуется слишкомъ мокро, надо подучиться. Мартынъ ощущалъ въ ногахъ возмутительную дрожь, сердце колотилось, онъ злился на себя за это волненіе, напоминавшее минуту послѣ школьной потасовки, когда товарищи восклицали: "Фу, какъ ты поблѣднѣлъ!" Но первый въ его жизни поцѣлуй -- зажмуренный, глубокій, съ какимъ-то тонкимъ трепыханіемъ на днѣ, происхожденіе котораго онъ не сразу понялъ, былъ такъ хорошъ, такъ щедро отвѣчалъ на предчувствія, что недовольство собой вскорѣ развѣялось, и пустынный вѣтренный день прошелъ въ повтореніяхъ и улучшеніяхъ поцѣлуя, а вечеромъ Мартынъ былъ совершенно разбитъ, словно таскалъ бревна. Когда-же Алла въ сопровожденіи мужа вошла въ столовую, гдѣ онъ и мать уже чистили апельсины, сѣла за сосѣдній столикъ, проворно развернула конусъ салфетки и, съ легкимъ взлетомъ рукъ, уронила ее къ себѣ на колѣни, послѣ чего придвинулась со стуломъ, -- Мартынъ {42} медленно запунцовѣлъ и долго не рѣшался встрѣтиться съ нею глазами, а когда наконецъ встрѣтился, то въ ея взглядѣ не нашелъ отвѣтнаго смущенія. Жадное, необузданное воображеніе Мартына не могло бы ладить съ цѣломудріемъ. Мартынъ несовсѣмъ былъ чистъ. Мысли, кои зовутся "дурными", донимали его въ теченіе послѣднихъ двухъ-трехъ лѣтъ, и онъ имъ не очень противился. Въ началѣ онѣ жили отдѣльно отъ его ранней влюбчивости. Когда, въ памятную петербургскую зиму, онъ, послѣ домашняго спектакля, накрашенный, съ подведенными бровями, въ бѣлой косовороткѣ, заперся въ чуланѣ вдвоемъ съ однолѣткой-кузиной, тоже накрашенной, въ платочкѣ до бровей, и смотрѣлъ на нее, жалъ ей сырыя ладошки, Мартынъ живо чувствовалъ романтичность своего поведенія, но возбужденъ имъ не былъ. Майнъ-Ридовъ герой, Морисъ Джеральдъ, остановивъ коня бокъ-о-бокъ съ конемъ Луизы, обнялъ бѣлокурую креолку за гибкій станъ, и авторъ отъ себя восклицалъ: "Что можетъ сравниться съ такимъ лобзаніемъ?" Подобныя вещи уже куда больше волновали Мартына. И вообще -- все нѣсколько отдаленное, заповѣдное, достаточно расплывчатое, чтобы дать мечтѣ работу по выясненію подробностей, -- будь то портретъ лэди Гамильтонъ или бормотаніе пучеглазаго однокашника о развратныхъ домахъ, -- особенно поражало его воображеніе. Теперь же туманъ рѣдѣлъ, видимость улучшалась. Слишкомъ поглощенный этимъ, онъ пренебрегалъ подлинными словами Аллы: "Я останусь для тебя сказкой. Я безумно чувственная. Ты меня никогда не забудешь, какъ, знаешь, забываютъ какой-нибудь прочитанный старый романъ. И не надо, не надо {43} разсказывать обо мнѣ твоимъ будущимъ любовницамъ". Софья же Дмитріевна была довольна и недовольна заразъ. Когда ей кто-нибудь изъ знакомыхъ ужимчиво докладывалъ: "А мы сегодня гуляли и видѣли, видѣли... шелъ съ поэтессой подручку, да-да, очень нѣжно... Совсѣмъ погибъ вашъ мальчикъ", -- Софья Дмитріевна отвѣчала, что все это вполнѣ натурально, такой ужъ возрастъ. Она гордилась раннимъ проявленіемъ у Мартына мужественныхъ страстей, однако скрыть отъ себя не могла, что Алла, хоть милая, привѣтливая женщина, да ужъ слишкомъ "скорая", какъ выражаются англичане, и, прощая сыну его ослѣпленіе, она не прощала Аллѣ ея привлекательной вульгарности. Къ счастью пребываніе въ Греціи подходило къ концу, -- на-дняхъ долженъ былъ придти изъ Швейцаріи отъ Генриха Эдельвейса, двоюроднаго брата мужа, отвѣтъ на очень откровенное, съ трудомъ написанное письмо -- о смерти мужа, объ изсяканіи средствъ. Въ свое время Генрихъ Эдельвейсъ посѣщалъ ихъ въ Россіи, былъ съ нею и съ мужемъ друженъ, любилъ племянника и всегда слылъ честнымъ и широкимъ человѣкомъ. "Ты не помнишь, Мартынъ, когда послѣдній разъ у насъ былъ дядя Генрихъ? Во всякомъ случаѣ до, -- правда?" Это "до", всегда лишенное существительнаго, значило до размолвки, до разлуки съ мужемъ, и Мартынъ тоже говорилъ: "до" или "послѣ", ничего не уточняя. "Кажется, послѣ", -- отвѣтилъ онъ, припомнивъ, какъ дядя Генрихъ явился на дачу, долго сидѣлъ у Софьи Дмитріевны и потомъ вышелъ съ красными глазами, такъ какъ отличался слезоточивымъ нравомъ и плакалъ даже въ кинематографѣ. "Конечно, какая я дура", -- быстро {44} сказала Софья Дмитріевна, вдругъ возстановивъ его пріѣздъ, разговоръ о мужѣ, увѣщеванія, что надо помириться. "И ты его хорошо помнишь, правда? Онъ тебѣ всякій разъ привозилъ что-нибудь". "Послѣдній разъ комнатный телефонъ", -- сказалъ Мартынъ и поморщился: телефонъ проводить было неинтересно, а когда его кто-то наконецъ провелъ изъ дѣтской къ матери въ спальню, онъ дѣйствовалъ плохо, а черезъ день и вовсе сдалъ, послѣ чего былъ заброшенъ -- вмѣстѣ съ другими, прежними, дядиными подарками, какъ напримѣръ "Швейцарскій Робинзонъ", прескучный послѣ Робинзона настоящаго, или маленькіе товарные вагоны изъ жести, вызвавшіе тайныя слезы разочарованія, такъ какъ Мартынъ любилъ только пассажирскіе. "Чего ты морщишься?" -- спросила Софья Дмитріевна. Онъ объяснилъ, и она разсмѣялась, сказала: "Правда, правда" -- и задумалась о дѣтствѣ Мартына, о вещахъ невозвратимыхъ, неизъяснимыхъ, въ этой думѣ была щемящая прелесть, -- и какъ все проходитъ, -- Боже мой, -- усы растутъ, ногти чистые, этотъ сиреневый галстучекъ, эта женщина... "Эта женщина очень, конечно, милая, -- сказала Софья Дмитріевна, -- но ты не думаешь, что она чуть-чуть слишкомъ разбитная? Нельзя такъ терять голову. Скажи мнѣ, -- впрочемъ нѣтъ, я не хочу ничего спрашивать... Только вотъ, говорятъ, что она въ Петербургѣ была страшная flirt. И неужели тебѣ нравятся ея стихи? Этотъ дамскій демонизмъ? Она такъ аффектированно читаетъ. Неужели у васъ дошло -- ну, я не знаю -- до пожиманія рукъ, что-ли?" Мартынъ загадочно улыбнулся. "Навѣрно, ничего между вами и нѣтъ, -- лукаво сказала Софья Дмитріевна, любуясь играющими, тоже лукавыми {45} глазами сына. -- Я увѣрена, что ничего нѣтъ. Ты еще не доросъ". Мартынъ разсмѣялся, она привлекла его и сочно, жадно поцѣловала въ щеку. Все это происходило у садоваго столика, на площадкѣ передъ гостиницей, рано утромъ, -- и день обѣщалъ быть восхитительнымъ, безоблачное небо было еще подернуто дымкой, какъ бываетъ покрыта листомъ папиросной бумаги необыкновенно яркая, глянцевитая картина на заглавной страницѣ дорогого изданія сказокъ. Мартынъ осторожно этотъ полупрозрачный листъ отворачивалъ, и вотъ, по бѣлымъ ступенямъ лѣстницы, чуть играя низкими бедрами, въ ярко-синей юбкѣ, по которой шло правильное волнистое колебаніе, по мѣрѣ того, какъ съ расчитанною неторопливостью то одна нога, то другая, вытянувъ лаковый носокъ, ступала внизъ, -- мѣрно раскачивая парчовой сумкой и уже улыбаясь, спускалась, на прямой проборъ причесанная, ясно-глазая, тонкошеяя женщина съ крупными, черными серьгами, которыя колебались тоже. Онъ встрѣчалъ ее, цѣловалъ ей руку, отступалъ, и она, смѣясь и музыкально картавя, здоровалась съ Софьей Дмитріевной, которая сидѣла въ плетеномъ креслѣ и курила толстую англійскую папиросу, первую послѣ утренняго кофе. "Вы такъ красиво спали, Алла Петровна, что я не хотѣла васъ будить", -- говорила Софья Дмитріевна, держа на отлетѣ длинный эмалевый мундштукъ и почему-то посматривая искоса на Мартына, который уже сидѣлъ на баллюстрадѣ и качалъ ногами. Алла, захлебываясь, принималась разсказывать, какіе она видѣла ночью сны, -- замѣчательные мраморные сны съ древне-греческими жрецами, въ способности сниться которыхъ Софья Дмитріевна {46} сильно сомнѣвалась. И сыро блестѣлъ свѣжеполитый гравій. Любопытство Мартына росло. Блужданія по пляжу, поцѣлуи, которые всякій могъ подсмотрѣть, начинали казаться слишкомъ растянутымъ предисловіемъ; зато и желанная суть вызывала безпокойство: нѣкоторыя подробности Мартынъ представить себѣ не могъ и боялся своей неопытности. Незабвенный день, когда Алла сказала, что она не деревянная, что такъ къ ней прикасаться нельзя, и что, послѣ обѣда, когда мужъ будетъ прочно въ городѣ, а Софья Дмитріевна закейфуетъ у себя въ комнатѣ, она зайдетъ къ Мартыну въ номеръ, чтобы показать ему чьи-то стихи, этотъ день былъ какъ разъ тотъ, который открылся разговоромъ о дядѣ Генрихѣ и комнатномъ телефонѣ. Когда, уже въ Швейцаріи, дядя Генрихъ подарилъ Мартыну на рожденіе черную статуэтку (футболистъ, ведущій мячъ), Мартынъ не могъ понять, почему въ то самое мгновеніе, какъ дядя поставилъ на столъ эту ненужную вещь, ему представилось съ потрясающей яркостью далекое, нѣжное фалерское утро, и Алла, сходящая по лѣстницѣ. Сразу послѣ обѣда онъ пошелъ къ себѣ и принялся ждать. Мыльную кисточку Черносвитова онъ спряталъ за зеркало, -- она почему-то мѣшала. Со двора доносился звонъ ведеръ, плескъ воды, гортанная рѣчь. На окнѣ мягко набухала желтая занавѣска, и солнечное пятно ширилось на полу. Мухи описывали не круги, а какіе-то параллелепипеды и трапеціи вокругъ штанги лампы, изрѣдка на нее садясь. Мартынъ волновался нестерпимо. Онъ снялъ пиджакъ и воротникъ, легъ навзничь на кушетку, слушалъ, какъ бухаетъ сердце. Когда раздались быстрые {47} шаги и стукъ въ дверь, у него что-то сорвалось подъ ложечкой. "Видишь, цѣлая пачка", -- сказала Алла воровскимъ шопотомъ, но Мартыну было не до стиховъ. "Какой дикій, Боже мой, какой дикій", -- глухо приговаривала она, незамѣтно ему помогая. Мартынъ торопился, настигалъ счастье, настигъ, и она, покрывая ему ротъ ладонью, бормотала: "Тише, тише... сосѣди..." "Это по крайней мѣрѣ вещица, которая останется у тебя навсегда, -- яснымъ голосомъ сказалъ дядя Генрихъ и слегка откинулся, откровенно любуясь статуэткой. -- Въ семнадцать лѣтъ человѣкъ уже долженъ думать объ украшеніи своего будущаго кабинета, и, разъ ты любишь англійскія игры..." "Прелесть", -- сказалъ Мартынъ, не желая дядю обидѣть, и потрогалъ неподвижный шаръ у носка футболиста. Домъ былъ деревянный, кругомъ росли густыя ели, туманъ скрывалъ горы; жаркая желтая Греція осталась дѣйствительно очень далеко. Но какъ живо еще было ощущеніе того гордаго, праздничнаго дня: у меня есть любовница! Какой заговорщическій видъ былъ потомъ вечеромъ у синей кушетки! Ложась спать, Черносвитовъ все такъ же скребъ лопатки, принималъ усталыя позы, потомъ скрипѣлъ въ темнотѣ, просилъ не тяжелить воздуха, наконецъ храпѣлъ, посвистывая носомъ, и Мартынъ думалъ: ахъ, если бъ онъ зналъ... И вотъ однажды, когда мужу полагалось быть въ городѣ, а въ его и Мартыновой комнатѣ, на кушеткѣ, Алла уже поправляла платье, успѣвъ "заглянуть въ рай", какъ она выражалась, межъ тѣмъ, какъ Мартынъ, вспотѣвшій и растрепанный, искалъ запонку, оброненную въ томъ же раю, -- вдругъ, сильно толкнувъ {48} дверь, вошелъ Черносвитовъ и сказалъ: "Ишь ты гдѣ, матушка. Я, конечно, забылъ захватить съ собой письмо Спиридонова. Хорошенькое было бы дѣло". Алла провела ладонью по смятой юбкѣ и спросила, наморщивъ лобъ: "А онъ уже далъ свою подпись?" "Этотъ старый скотъ Бернштейнъ все воду возитъ, -- сказалъ Черносвитовъ, роясь въ чемоданѣ. -- Если они желаютъ задерживать деньги, то пусть сами, скоты, выкручиваются". "Главное, -- сказала Алла, -- не забудь объ отсрочкѣ. Ну что, нашелъ?" -- "На катерѣ къ чертовой матери -- бормоталъ Черносвитовъ, перебирая какіе-то конверты. -- Оно должно быть. Не могло жъ оно запропаститься въ самомъ дѣлѣ". "Если оно пропало, тогда вообще все пошло прахомъ", -- сказала она недовольно. "Тянутъ, тянутъ, -- бормоталъ Черносвитовъ, -- вотъ и возись съ ними. Опупѣть можно. Я буду очень радъ, если Спиридоновъ откажется". -- "Да ты не волнуйся такъ, найдется", -- сказала Алла, но видимо и сама была встревожена. -- "Есть, слава Тебѣ, Господи!" -- воскликнулъ Черносвитовъ и скользнулъ глазами по найденному листку, при чемъ отъ вниманія челюсть у него отвисла. -- "Не забудь сказать объ отсрочкѣ", -- напомнила ему Алла. "Добже", -- сказалъ Черносвитовъ и поспѣшно вышелъ. Этотъ дѣловой разговоръ привелъ Мартына въ нѣкоторое недоумѣніе. Ни мужъ, ни жена не притворялись, -- они дѣйствительно совершенно забыли о его присутствіи, погрузившись въ свои заботы. Алла, однако, сразу вернулась къ прежнему настроенію, посмѣялась, что въ Греціи такія скверныя дверныя задвижки -- сами выскакиваютъ, -- а на тревожный вопросъ Мартына пожала плечами: {49} "Ахъ, я увѣряю тебя, онъ ничего не замѣтилъ". Ночью Мартынъ долго не могъ уснуть и все съ тѣмъ же недоумѣніемъ прислушивался къ самодовольному храпу. Когда, черезъ три дня, онъ съ матерью отплывалъ въ Марсель, Черносвитовы пріѣхали провожать въ Пирей: они стояли на пристани, держась подруку, и Алла улыбалась и махала мимозовой вѣткой. Наканунѣ, впрочемъ, она всплакнула. X. На нее, на эту заглавную картинку, оказавшуюся послѣ снятія полупрозрачнаго листка, грубоватой, подчеркнуто яркой, Мартынъ снова опустилъ дымку, сквозь которую краски пріобрѣтали таинственную прелесть. И на большомъ трансатлантическомъ пароходѣ, гдѣ все было чисто, отшлифованно, просторно, гдѣ былъ магазинъ туалетныхъ вещей, и выставка картинъ, и аптека, и парикмахерская, и гдѣ по вечерамъ танцовали на палубѣ тустэпъ и фокстротъ, -- онъ съ восторженной грустью думалъ о той милой женщинѣ, о ея нѣжной, слегка впалой груди и ясныхъ глазахъ, и о томъ, какъ непрочно похрустывала она въ его объятіяхъ, приговаривая: "Ай, сломаешь". Межъ тѣмъ, близка была Африка, на горизонтѣ съ сѣвера появилась лиловая черта Сициліи, а затѣмъ пароходъ скользнулъ между Корсикой и Сардиніей, и всѣ эти узоры знойной суши, которая была гдѣ-то кругомъ, гдѣ-то близко, но проходила невидимкой, плѣняли Мартына своимъ безплотнымъ присутствіемъ. А по пути изъ Марселя въ Швейцарію {50} онъ какъ будто узналъ любимые ночные огни на холмахъ, -- и хотя это не былъ уже train de luxe, а простой курьерскій поѣздъ, тряскій, темный, грязный отъ угольной пыли, волшебство было тутъ, какъ тутъ: эти огни и вопли во мракѣ... По дорогѣ, въ автомобилѣ, между Лозанной и дядинымъ домомъ, расположеннымъ повыше въ горахъ, Мартынъ, сидя рядомъ съ шоферомъ, изрѣдка съ улыбкой поворачивался къ матери и дядѣ, которые оба были въ большихъ автомобильныхъ очкахъ и одинаково держали на животахъ руки. Генрихъ Эдельвейсъ остался холостъ, носилъ толстые усы, и нѣкоторыя его интонаціи да манера возиться съ зубочисткой или ковырялкой для ногтей напоминали Мартыну отца. При встрѣчѣ съ Софьей Дмитріевной на вокзалѣ въ Лозаннѣ, дядя Генрихъ разрыдался, рукой прикрылъ лицо, но погодя, въ ресторанѣ, успокоился и на своемъ пышноватомъ французскомъ языкѣ заговорилъ о Россіи, о своихъ прежнихъ поѣздкахъ туда. "Какъ хорошо, -- сказалъ онъ Софьѣ Дмитріевнѣ, -- какъ хорошо, что твои родители не дожили до этой страшной революціи. Я помню превосходно старую княгиню, ея бѣлые волосы... Какъ она любила бѣднаго, бѣднаго Сержа", -- и при воспоминаніи о двоюродномъ братѣ у Генриха Эдельвейса опять налились глаза голубой слезой. "Да, моя мать его любила, это правда, -- сказала Софья Дмитріевна, -- но она вообще всѣхъ и все любила. А ты мнѣ скажи, какъ ты находишь Мартына", -- быстро продолжала она, пытаясь отвлечь Генриха отъ печальныхъ темъ, принимавшихъ въ его пушистыхъ устахъ оттѣнокъ нестерпимой сентиментальности, "Похожъ, похожъ, -- закивалъ Генрихъ. -- Тотъ же большой {51} лобъ, прекрасные зубы..." "Но, правда, онъ возмужалъ? -- поспѣшно перебила Софья Дмитріевна. -- И, знаешь, у него уже были увлеченія, страсти". Дядя Генрихъ перешелъ на политическія темы. "Эта революція, -- спросилъ онъ реторически, -- какъ долго она можетъ длиться? Да, этого никто не знаетъ. Бѣдная и прекрасная Россія гибнетъ. Можетъ быть твердая рука диктатора положитъ конецъ эксцессамъ. Но многія прекрасныя вещи, ваши земли, ваши опустошенныя земли, вашъ деревенскій домъ, сожженный сволочью, -- всему этому слѣдуетъ сказать прощай". "Сколько стоятъ лыжи?" -- спросилъ Мартынъ. "Не знаю, -- со вздохомъ отвѣтилъ дядя Генрихъ. -- Я никогда не развлекался этимъ англійскимъ спортомъ. И у тебя англійскій акцентъ. Это дурно. Мы перемѣнимъ все это". "Онъ многое перезабылъ, -- вступилась за сына Софья Дмитріевна. -- Послѣдніе годы Mlle Planche уже не давала уроковъ". "Умерла, -- съ чувствомъ сказалъ дядя Генрихъ. -- Еще одна смерть". "Да нѣтъ, -- улыбнулась Софья Дмитріевна. -- Откуда ты взялъ? Она вышла замужъ за финна и спокойно живетъ въ Выборгѣ". "Во всякомъ случаѣ все это очень грустно, -- сказалъ дядя Генрихъ. -- Я такъ желалъ, чтобы когда-нибудь Сержъ съ вами пріѣхалъ сюда. Но никогда не имѣешь того, о чемъ мечтаешь, и Богъ одинъ знаетъ судьбу людей. Если вы утолили голодъ и навѣрное больше ничего не хотите, можемъ отправиться въ путь". Дорога была свѣтлая, излучистая; справа поднималась скалистая стѣна съ цвѣтущими колючими кустами въ трещинахъ, слѣва былъ обрывъ, долина, гдѣ серповидной пѣной, уступами, бѣжала вода; затѣмъ появились черныя {52} ели, онѣ стояли тѣснымъ строемъ то на одномъ склонѣ, то на другомъ; окрестъ, незамѣтно передвигаясь, высились зеленоватыя, въ снѣговыхъ проплѣшинахъ, горы, изъ-за плечъ этихъ горъ смотрѣли другія, посѣрѣе, а совсѣмъ вдалекѣ поднимались горы лиловатой гуашевой бѣлизны, и эти были совершенно неподвижны, и небо надъ ними словно выцвѣло по сравненію съ ярко-синими просвѣтами между верхушками черныхъ елей, подъ которыми катился автомобиль. Вдругъ, съ непривычнымъ еще чувствомъ, Мартынъ вспомнилъ густую, еловую опушку русскаго парка сквозь синее ромбовидное стекло на верандѣ, -- а когда, разминая слегка звенящія ноги, съ прозрачнымъ гудомъ въ головѣ, онъ вышелъ изъ автомобиля, его поразилъ запахъ земли и тающаго снѣга, шероховатый свѣжій запахъ, и еловая красота дядинаго дома. Стоялъ онъ особнякомъ въ полуверстѣ отъ деревни, и съ верхняго балкона былъ одинъ изъ тѣхъ дивныхъ видовъ, которые прямо пугаютъ своимъ воздушнымъ совершенствомъ, а въ чистенькой уборной, гдѣ пахло смолой, густо синѣло въ оконце опять это весеннее дачное небо, и кругомъ, въ саду съ голыми черными клумбами и цвѣтущими яблонями въ глубинѣ, въ еловомъ бору, сразу за садомъ, и на мягкой дорогѣ, ведущей въ деревню, была прохладная, веселая, что-то знающая тишина, и голова слегка кружилась, не то отъ этой тишины, не то отъ запаховъ, не то отъ новой, блаженной косности послѣ трехчасовой ѣзды. Въ этомъ домѣ Мартынъ прожилъ до поздней осени. Предполагалось, что зимой онъ поступитъ въ женевскій университетъ; однако, послѣ живой переписки съ друзьями въ Англіи, Софья Дмитріевна опредѣлила его въ Кембриджъ. {53} Дядя Генрихъ не сразу съ этимъ примирился, -- онъ англичанъ недолюбливалъ, холодный коварный народъ. Зато мысль объ издержкахъ, которыхъ потребуетъ знаменитый университетъ не только его не огорчала, а напротивъ была соблазнительна. Любя экономить по мелочамъ, въ лѣвой рукѣ зажимая грошъ, онъ правой охотно выписывалъ крупные чеки, -- особенно, когда расходъ являлся почетнымъ. Иногда онъ трогательно игралъ самодура, хряпалъ ладонью по столу, раздувалъ усы и кричалъ: "Если я это дѣлаю, то потому, что мнѣ пріятно!" И Софья Дмитріевна со вздохомъ натягивала на кисть новые часики-браслетъ изъ Женевы, а Генрихъ, размякнувъ, лѣзъ въ карманъ, вытягивалъ объемистый платокъ съ голубой каемкой, встряхивалъ его, и, скрывая набѣжавшія слезы, трубилъ разъ, трубилъ два, затѣмъ приглаживалъ усы -- вправо и влѣво. Съ наступленіемъ лѣта погнали крестами мѣченныхъ овецъ еще выше въ горы. Неизвѣстно откуда, съ какой стороны, начиналъ доноситься журчащій металлическій звонъ, плылъ, обволакивалъ, вызывалъ у слушателя странную щекотку во рту, и вотъ, въ облакѣ пыли, сѣрой, курчавой густыней, лились, мягко толкаясь, овечьи спины въ перемѣнчивой и подвижной тѣснотѣ, и влажный, полый, услаждающій всѣ чувства звонъ колокольцевъ все росъ, наливался, такъ таинственно, словно звучала самая пыль, клубящаяся надъ овцами; порою одна выбивалась изъ стада, пробѣгала трусцой, и лохматая собака молча ее оттѣсняла въ стадо, и сзади шелъ, мягко ступая, пастухъ, -- и звонъ колокольцевъ чуть мѣнялся въ тембрѣ, становился опять глуше, тише, но долго еще стоялъ въ воздухѣ, {54} вмѣстѣ съ летучей пылью. "Ахъ, какъ славно", -- шепталъ про себя Мартынъ, дослушавъ звонъ до конца, и продолжалъ путь, любимую свою прогулку, начинавшуюся деревенской дорогой и тропинками въ еловой глуши. Боръ внезапно рѣдѣлъ, появлялись крутые сочные луга, каменистая стежка спускалась между живыхъ изгородей; иногда навстрѣчу поднималась корова съ мокрой розовой мордой, останавливалась, похлестывая хвостомъ, и, качнувъ головой вбокъ, проходила, и слѣдомъ за ней шла проворная старушка съ дубинкой и кидала на Мартына недоброжелательный взглядъ. А ниже, за тополями и кленами, бѣлѣла большая гостиница, хозяинъ которой былъ въ отдаленномъ родствѣ съ Эдельвейсомъ. За это лѣто Мартынъ еще больше окрѣпъ, увеличился размахъ плечъ, и голосъ пріобрѣлъ ровный и низкій звукъ. Межъ тѣмъ на душѣ у него было сумбурно, и чувство, несовсѣмъ понятное, возбуждали такія вещи, какъ дачная прохлада въ комнатахъ, столь отчетливая послѣ наружной жары, толстый шмель, съ обиженнымъ жудомъ стучащій по потолку, еловыя лапы на синевѣ неба, или крѣпкій коричневый боровикъ, найденный на опушкѣ. Будущая поѣздка въ Англію волновала и радовала его. Воспоминаніе объ Аллѣ Черносвитовой достигло окончательнаго совершенства, и онъ себѣ говорилъ, что недостаточно цѣнилъ фалерское счастье. Жажда, которую та, утоляя, только обострила, такъ мучила его въ эти горные лѣтніе дни, что по ночамъ онъ долго не могъ забыться, представляя себѣ, среди многихъ приключеній, всѣхъ тѣхъ женщинъ, которыя ждутъ его въ свѣтающихъ городахъ, и, случалось, повторялъ вслухъ какое-нибудь женское имя -- Изабелла, {55} Нина, Маргарита, -- еще холодное, нежилое имя, пустой гулкій домъ, куда медлитъ вселиться хозяйка, -- и гадалъ, какое изъ этихъ именъ станетъ вдругъ живымъ, столь живымъ и естественнымъ, что уже никогда нельзя будетъ произнести его такъ таинственно, какъ сейчасъ. А по утрамъ приходила изъ деревни пособлять старой горничной племянница ея Марія, семнадцатилѣтняя дѣвочка, очень тихая и миловидная, съ темно-розовыми щеками и туго закрученными вокругъ головы желтыми косами. Бывало такъ, что Мартынъ въ саду, а она вдругъ распахиваетъ верхнее окошко и, отряхнувъ тряпку, замираетъ, глядя, быть можетъ, на овальныя тѣни облаковъ, скользящія по склонамъ горъ; затѣмъ проводитъ тыломъ руки по виску и медленно отворачивается. Мартынъ поднимался въ комнаты, опредѣлялъ по сквознякамъ, гдѣ происходитъ уборка, и среди блеска мокрыхъ половицъ Марія, задумавшись, стояла на колѣняхъ: онъ видѣлъ ее со спины, ея черные шерстяные чулки и зеленое, въ горошинку, платье. Она никогда не смотрѣла на Мартына, только разъ -- и это было событіе -- проходя мимо съ пустымъ ведромъ, неопредѣленно и нѣжно улыбнулась, однако не ему, а цыплятамъ. Онъ упорно давалъ себѣ обѣтъ заговорить съ ней, да потихоньку обнять, но однажды, послѣ ея ухода, Софья Дмитріевна потянула носомъ, поморщилась и поспѣшно открыла всѣ окна, -- и Мартынъ проникся къ Маріи досадливымъ отвращеніемъ и только очень постепенно, по мѣрѣ ея слѣдующихъ далекихъ появленій, -- въ раскрывшемся окнѣ, или въ просвѣтѣ листвы близъ колодца, -- опять началъ поддаваться очарованію, но уже боялся приблизиться. Такъ что-то счастливое, томное, {56} его издалека заманивало, но было обращено не къ нему. Какъ то разъ, забравшись высоко въ горы, онъ сѣлъ съ ногами на большой лобатый камень, и снизу, вьющейся тропой, прошло стадо, музыкально и грустно булькая, а затѣмъ двое, оборванный, веселый мужчина и дѣвушка, которая, все посмѣиваясь, вязала на ходу чулокъ. Они прошли, не взглянувъ на Мартына, словно былъ онъ безплотенъ, и онъ долго слѣдилъ за ними: мужчина, не мѣняя шага, перекинулъ руку черезъ плечо спутницы, и по ея затылку видно было, что она все вяжетъ, вяжетъ, неторопливо спускаясь въ другую долину. А не то около теннисной площадки передъ гостиницей появлялись, крича, бѣлѣясь платьями и отмахиваясь ракетами отъ оводовъ, барышни съ голыми руками, но, какъ только онѣ начинали играть -- какая топорность, какая безпомощность, -- тѣмъ болѣе, что самъ Мартынъ игралъ превосходно, разбивалъ въ лоскъ любого молодого аргентинца изъ гостиницы, ибо сызмала усвоилъ ладъ, необходимый для наслажденія природой шара, согласованность всѣхъ членовъ, такъ что каждый ударъ по бѣлому мячу, начинаясь съ дугового налета, еще длится послѣ звучной вспышки ракетныхъ струнъ, проходя по мышцамъ руки до самаго плеча, какъ бы замыкая плавный кругъ, изъ котораго такъ же плавно родится слѣдующій. Въ жаркій августовскій день возникъ на площадкѣ профессіональный игрокъ, Бобъ Китсонъ изъ Ниццы, и предложилъ Мартыну партію. Знакомая глупая дрожь -- отместка слишкомъ живого воображенія. Все же Мартынъ началъ хорошо, то прихлопывая мячъ на излетъ у самой сѣтки, то съ задней черты мощно лупя въ отдаленнѣйшій уголъ. Кругомъ стояли {57} и смотрѣли, -- это было пріятно. Горѣло лицо, и до безумія хотѣлось пить. Подавая, обрушиваясь на мячъ и сразу превращая наклонъ тѣла въ быстрый пробѣгъ къ сѣткѣ, Мартынъ собирался взять рѣшительную игру. Но профессіоналъ, долговязый, хладнокровный юноша въ очкахъ, игравшій точно съ лѣнцой, вдругъ проснулся и пятью молніевидными ударами сравнялъ положеніе. Мартынъ почувствовалъ усталость и безпокойство. Солнце -- въ глаза. Вылѣзаетъ изъ-подъ пояса рубашка. Если Китсонъ возьметъ этотъ пунктъ, -- все кончено. Тотъ, изъ неудобнаго угла, далъ свѣчку, и Мартынъ, отбѣгая кэкъ-уокомъ, приготовился мячъ убить. Пока онъ низвергалъ ракету, ему мгновенно померещился проигрышъ, злорадство обычныхъ его партнеровъ. Увы, мячъ тупо плюхнулъ въ сѣтку. "Не повезло", -- бодро сказалъ Китсонъ, и Мартынъ осклабился, героически преодолѣвая досаду. XII. Возвращаясь домой, онъ переигрывалъ въ умѣ всѣ удары, обращалъ пораженіе въ побѣду и качалъ головой: трудно, трудно изловить счастье. Скрытые листвой, журчали ручьи, съ мокрыхъ мѣстъ на дорогѣ вспархивали голубыя бабочки, въ кустахъ возились птицы, -- все было до грусти солнечно и безпечно. Вечеромъ, послѣ обѣда, сидѣли, какъ всегда, въ гостиной, дверь была широко открыта на террасу, и, такъ какъ испортилось электричество, горѣли въ канделябрахъ свѣчи: изрѣдка пламя ихъ наклонялось, и тогда изъ-подъ всѣхъ креселъ вытягивались {58} черныя тѣни. Мартынъ, копая въ носу, читалъ томикъ Мопассана со старомодными иллюстраціями: Бель-Ами, усатый, въ стоячемъ воротничкѣ, обнажающій съ ловкостью камеристки стыдливую, широкобедрую женщину. Дядя Генрихъ, отложивъ газету и подбоченясь, смотрѣлъ на карты, которыя раскладывала на ломберномъ столѣ Софья Дмитріевна. Въ окна и въ дверь напирала съ террасы теплая, черная ночь. Поднявъ голову, Мартынъ вдругъ настораживался, словно былъ какой-то смутный призывъ въ этой гармоніи ночи и свѣчъ. "Послѣдній разъ онъ у меня вышелъ въ Россіи, -- проговорила Софья Дмитріевна. -- Онъ вообще выходитъ очень рѣдко". Разставя пальцы, она собрала разсыпанныя по столу карты и принялась ихъ вновь тасовать. Дядя Генрихъ вздохнулъ. Наскуча книгой, Мартынъ потянулся и вышелъ на террасу. Было очень темно, пахло сыростью и ночными цвѣтами. Сорвалась звѣзда и, конечно, какъ это обычно бываетъ, -- не совсѣмъ въ полѣ зрѣнія, а сбоку, такъ что глазъ уловилъ лишь трепетъ, мгновенную, беззвучную перемѣну въ небѣ. Очертанія горъ были неразборчивы, и въ складкахъ мрака дрожало тамъ и сямъ по два, по три огонька. "Путешествіе", -- вполголоса произнесъ Мартынъ и долго повторялъ это слово, пока изъ него не выжалъ всякій смыслъ, и тогда онъ отложилъ длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, -- черезъ минуту слово было опять живое. "Звѣзда. Тумань. Бархатъ, бар-хатъ", -- отчетливо произносилъ онъ и все удивлялся, какъ непрочно смыслъ держится въ словѣ. И въ какую даль этотъ человѣкъ забрался, какія уже перевидалъ страны, и что онъ дѣлаетъ тутъ, ночью, въ горахъ, -- и отчего все въ мірѣ {59} такъ странно, такъ волнительно. "Волнительно", -- повторилъ громко Мартынъ и остался словомъ доволенъ. Опять покатилась звѣзда. Онъ уставился глазами въ небо, какъ нѣкогда, когда въ коляскѣ, темной лѣсной дорогой, возвращались во-свояси изъ имѣнія сосѣда, и совсѣмъ маленькій, размаянный, готовый вотъ-вотъ уснуть, Мартынъ откидывалъ голову, смотрѣлъ на небесную рѣку, между древесныхъ клубьевъ, по которой тихо плылъ. Онъ подумалъ: гдѣ еще въ жизни будетъ такъ -- какъ тогда, какъ сейчасъ -- смотрѣть на ночное небо, -- на какой пристани, на какой станціи, на какихъ площадяхъ? Чувство богатаго одиночества, которое онъ часто испытывалъ среди толпы, блаженное чувство, когда себѣ говоришь: вотъ, никто изъ этихъ людей, занятыхъ своимъ дѣломъ, не знаетъ, кто я, откуда, о чемъ сейчасъ думаю, -- это чувство было необходимо для полнаго счастья, и Мартынъ, съ замираніемъ, съ восторгомъ себѣ представлялъ, какъ -- совершенно одинъ, въ чужомъ городѣ, въ Лондонѣ, скажемъ, -- будетъ бродить ночью по неизвѣстнымъ улицамъ. Онъ видѣлъ черные кэбы, хлюпающіе въ туманѣ, полицейскаго въ черномъ блестящемъ плащѣ, огни на Темзѣ, -- и другіе образы изъ англійскихъ книгъ. Оставивъ багажъ на вокзалѣ, онъ шелъ мимо безчисленныхъ освѣщенныхъ Дрюсовъ и, волнуясь, искалъ Изабеллу, Нину, Маргариту, кого-нибудь, чьимъ именемъ назвать эту ночь. А она, -- за кого она его приметъ? За художника, за моряка, за джентльмена-взломщика? Отъ денегъ она откажется, будетъ нѣжна, по утру не захочетъ отпустить. Но какъ улицы туманны, какъ многолюдны, какъ трудно найти... И хотя многое выглядѣло иначе, хотя кэбы уже повымерли, {60} кое-что онъ все же узналъ, когда осеннимъ вечеромъ вышелъ налегкѣ съ вокзала Викторіи, узналъ темный, маслянистый воздухъ, мокрый плащъ полицейскаго, отблески, шлепающіе звуки. На вокзалѣ онъ отлично вымылся подъ душемъ въ веселенькой чистой каморкѣ, вытерся теплымъ, мохнатымъ полотенцемъ, которое принесъ краснощекій служитель, надѣлъ чистое бѣлье, лучшій костюмъ, оставилъ оба чемодана на храненіи и теперь былъ гордъ, что такъ толково устроился. Онъ едва чувствовалъ дорожную усталость: была только звонкость, волненіе. Громадные автобусы яростно и тяжело разбрызгивали озера на асфальтѣ; свѣтовыя рекламы взбѣгали и разсыпались по фронтонамъ багровыхъ домовъ. Онъ встрѣчалъ, обгонялъ женщинъ, оборачивался, -- но чѣмъ красивѣе было лицо, тѣмъ труднѣе было рѣшиться. Свѣтлыхъ, привлекательныхъ кафе, какъ въ Афинахъ или въ Лозаннѣ, тутъ не было, а въ барѣ, гдѣ онъ выпилъ стаканъ пива, оказались одни мужчины, воспаленные, лупоглазые, съ красными жилками на бѣлкахъ. Мало-по-малу имъ овладѣвало смутное раздраженіе: русская семья, у которой по письменному сговору онъ долженъ былъ на недѣлю остановиться, вотъ сейчасъ ждетъ его, безпокоится. Онъ подумалъ, не сѣсть ли спокойно въ таксомоторъ, не отказаться ли отъ этой ночи. Но тутъ же ему стало стыдно его недовѣрчивости къ ней, -- какъ напряженно онъ о ней мечталъ нынче на разсвѣтѣ, глядя въ окно поѣзда на равнины, на розовое холодное небо, на черный силуэтъ вѣтряной мельницы. "Малодушіе и предательство", -- тихо сказалъ Мартынъ. Онъ замѣтилъ, что во второй разъ проходитъ той же улицей, узналъ ее по витринѣ, полной жемчужныхъ {61} ожерелій. Онъ сталъ и мелькомъ провѣрилъ давнее свое отвращеніе къ жемчугамъ: устричные геморроиды, круглявые, съ нездоровымъ отливомъ. Рядомъ съ нимъ остановилась женщина подъ зонтикомъ. Мартынъ искоса посмотрѣлъ: худенькая, черный костюмъ, сіяющая булавка въ шляпѣ. Она повернула лицо, улыбнулась и, выпучивъ губы, издала маленькій звукъ вродѣ удлиненнаго "у". Мартынъ увидѣлъ, какъ въ ея глазахъ бѣгутъ огни, переливы, блескъ дождя, и хриплымъ шопотомъ пожелалъ ей добраго вечера. Какъ только они оказались въ темнотѣ таксомотора, онъ обнялъ ее, шалѣя отъ ощущенія ея гибкой худобы. Она закрывалась руками и хохотала. Потомъ, въ номерѣ, когда онъ неловко вынулъ бумажникъ, она сказала: "Нѣтъ, нѣтъ, если хотите, завтра поведете меня обѣдать въ шикарное мѣсто". Она спросила, кто онъ, не французъ ли, и стала по его просьбѣ гадать: бельгіецъ? датчанинъ? голландецъ? И не повѣрила, когда онъ сказалъ: русскій. Далѣе онъ намекнулъ ей, что зарабатываетъ жизнь карточной игрой на большихъ пароходахъ, повѣдалъ ей о своихъ странствіяхъ, кое-что расцвѣтилъ, кое-что прибавилъ и, описывая никогда имъ невиданный Неаполь, глядѣлъ съ любовью на ея голыя дѣтскія плечи, на стриженую русую голову, и былъ совершенно счастливъ. Рано утромъ, пока онъ мирно спалъ, она быстро одѣлась и ушла, выкравъ изъ его бумажника десять фунтовъ. "Утро послѣ дебоша", -- съ улыбкой подумалъ Мартынъ, захлопнувъ бумажникъ, который поднялъ съ полу. Онъ облился изъ кувшина, устроивъ потопъ, и все улыбался, вспоминая прелестную ночь. Было немного жалко, что она такъ глупо {62} ушла, что больше никогда онъ ее не встрѣтитъ. А звали ее Бэссъ. Когда же онъ вышелъ изъ гостиницы и пошелъ по утреннимъ просторнымъ улицамъ, то ему хотѣлось прыгать и пѣть отъ счастья, и, чтобы какъ-нибудь облегчить душу, онъ взобрался на лѣсенку, прислоненную къ фонарю, изъ-за чего имѣлъ долгое и смѣшное объясненіе съ пожилымъ прохожимъ, грозившимъ снизу тростью. XIII. Второй нагоняй онъ получилъ отъ Зилановой, Ольги Павловны. Наканунѣ она прождала его до поздняго вечера и, такъ какъ полагала почему-то, что Мартынъ и моложе и безпомощнѣе, чѣмъ оказался на самомъ дѣлѣ, разволновалась, не знала, что предпринять. Онъ объяснилъ, что вчера хватился адреса, а нашелъ его только сегодня въ мало посѣщаемомъ карманчикѣ, и что ночевалъ въ гостиницѣ у вокзала. Ольга Павловна захот&