а и зловещее возбуждение, что никто ничего не может понять, что в парламенте бедлам, а на улицах стычки и что, наконец, из соседнего государства целые отряды преспокойно переходят там и сям нашу границу, чтоб посмотреть, что, собственно, у нас происходит. Добро еще, что они не совсем знают, как быть, а только принюхиваются, -- слишком, видно, удивлены тем, что сильная и счастливая держава начала вдруг, здорово живешь, уничтожать всю свою военную мощь. О, разумеется, вы правы, это все пустяки! Вальс. Вы отлично знаете, что я отдал приказ и соседям и всем прочим народам мира последовать примеру нашей страны. Полковник. Хорошо исполняются ваши приказы! Когда наш посол в Германии объявил ваш ультиматум, немцы, без объяснения причин, попросили нас немедленно его отозвать и, не дожидаясь отозвания, выслали его сами: он теперь находится в пути, -- в приятном пути. Посол наш в Англии был выслушан спокойно, но после этого к нему направили врачей и так крепко внушили ему мысль о внезапном припадке дипломатического помешательства, что он сам попросился в желтый дом. Посол наш во Франции отделался сравнительно легко, -- его предложение возбудило бурю веселого смеха в газетах, и нашей стране присужден первый приз на конкурсе политических мистификаций. А наш посол в Польше -- старый мой друг, между прочим, -- получив ваш приказ, предпочел застрелиться. Вальс. Все это не важно... Полковник. Самое страшное, что вы даже не удосужились ознакомиться с этими донесениями. Вальс. Совершенно не важно. Небольшое воздействие, которое сегодня, через... двенадцать минут будет произведено на некое царство, тотчас отрезвит мир. Полковник. Если во всем мире настанет такое же благоденствие, как теперь у нас... Вальс. Послушайте, что вы ко мне пристали? Я просто вам говорю, что сегодня устал и не могу целый день разбирать дурацкие доклады. Разберу в среду, -- велика беда. Наконец, разберите сами, если вам не терпится, -- я с удовольствием подпишу, и -- баста. Полковник. Я буду до конца откровенен. Сняв ответственность за раздор и развал с естественных носителей власти, вы сами, однако, этой ответственностью пренебрегли. Получается так, что без ваших санкций ничего не может быть предпринято для прекращения гибельных беспорядков, но позвольте вам сказать, что вы неспособны разобраться ни в одном вопросе, что вы даже не поинтересовались узнать, каковы вообще правовые, экономические, гражданские навыки страны, выбранной вами для своих экспериментов, что вы ни аза не смыслите ни в политических, ни в торговых вопросах и что с каждым днем чтенье бумаг, которому вы сначала предались с убийственным для нас рвением, становится вам все противнее. Вальс. Я не обязан изучать схоластические паутины былого быта. Разрушитель может и не знать плана сжигаемых зданий, -- а я разрушитель. Вот когда начну строить, увидите, как будет все хорошо и просто. Полковник. С вами говорить бесполезно. Все мы только участники вашего бреда, и все, что сейчас происходит, лишь звон и зыбь в вашем больном мозгу. Вальс. Как вы сказали? Повторите-ка. Полковник, полковник, вы слишком далеко заходите. Парадокс мне может надоесть. Полковник. Я готов быть уволенным в любую минуту. Телефон. Вальс. О, это, верно, Сон. Скорее зовите его. Полковник (по телефону). Слушаюсь... Слушаюсь. (К Вальсу.) Господин военный министр к вам, по важному делу, -- насчет покушения. Следует принять, конечно. Вальс. А я надеялся, что Сон... Что ж -- придется и сию чашу выпить. Полковник (по телефону). Господин Вальс просит господина министра пожаловать. Вальс. В одном вы действительно правы. Беспорядки нужно прекратить. Но из этого отнюдь не следует, что я должен от зари до зари потеть над бумагами... Полковник. Вы меня извините, -- я хочу пойти моему бывшему шефу навстречу. Входит военный министр. Здравия, здравия желаю. Я... Министр. Сейчас, голубчик, сейчас. Некогда... я в ужасном состоянии. (К Вальсу.) Клянусь вам, клянусь... Вальс. Что с вами? Опять истерика? Министр. Меня только что известили... с непонятным опозданием... о дерзком покушении на вашу особу... И вот -- я хочу вам поклясться... Вальс. Оно -- мое частное дело, и я уже принял меры. Министр. Позвольте, позвольте... Какие меры?.. Клянусь... Полковник. Успокойтесь, мой дорогой, мой незабвенный начальник. Нам пока ничто не угрожает. Вчера на улице безвестный смельчак, -- которого, к сожалению, еще не поймали, но поймают, -- выстрелил из духового ружья, вот... в него, ну и пуля оцарапала ему голову. Вальс. Заметьте: духовое ружье. Тонкое внимание, остроумная шпилька. Министр. Клянусь вам всем, что мне в жизни дорого, клянусь и еще раз клянусь, что к этому преступлению непричастен ни один из моих сограждан и что поэтому страна в нем неповинна, а напротив -- скорбит, негодует... Вальс. Если бы я подозревал, что тут замешан какой-нибудь местный дурак, то, вероятно, уже полстраны носилось бы легкой пылью в голубом пространстве. Министр. Вот именно! Меня охватил ужас... Клянусь, что это не так. Более того, я получил точные сведения, что выстрел был произведен провокатором, подкинутым к нам соседней страной. Вальс. Я получил те же сведения и думаю, что виновная страна уже наказана. (Смотрит на часы.) Да. Уже. Министр. Ясно! Каверзники хотели вас вовлечь в гибельные для нас репрессии. Ох, отлегло... Да-да, это прекрасно, надо наказать... Фу... А вы, милый полковник, похудели за эти дни -- и как-то, знаете, возмужали... Много работы? Вальс. Не ласкайте его, он себя ведет неважно. Вот что, полковник, пойдите-ка узнайте, нет ли уже известий оттуда. Полковник (к министру). Я еще увижу вас? На минуточку, может быть? В галерее, скажем, -- знаете, у статуи Перикла? Вальс. Никаких статуй. Ступайте. Полковник уходит. Министр. Он очень-очень возмужал. И эти новые морщинки у губ... Вы заметили? Вальс. Я его держу из чистого озорства, пока мне не надоест, а это, вероятно, случится скоро. Видом он похож на толстого голубя, а каркает, как тощая ворона. Вот что я хотел вам сказать, дорогой министр. Мне доносят, что в стране разные беспорядки и что разоружение происходит в атмосфере скандалов и задержек. Мне это не нравится. Смута и волокита -- ваша вина, и поэтому я решил так: в течение недели я не буду вовсе рассматривать этих дел, а передаю их всецело в ваше ведение. Спустя неделю вы мне представите краткий отчет, и если к тому сроку в стране не будет полного успокоения, то я вынужден буду страну покарать. Ясно? Министр. Да... ясно... Но... Вальс. Советую вам изъять словечко "но" из вашего богатого лексикона. Министр. Я только хочу сказать... такая ответственность!.. Людей нет... Все растерялись... Не знаю, как справлюсь... Вальс. Ничего, справитесь. Я здесь не для того, чтоб заниматься черной работой. Министр. Ваше приказание меня, признаться, несколько взяло врасплох. Я, конечно, постараюсь... Входит полковник. Вальс. Ну что, полковник? Новости веселые? Полковник. Я военный, мое дело -- война, и меня веселит сражение; но то, что вы сделали, это -- не война, это -- чудовищная бойня. Вальс. Словом, взлетела Санта-Моргана, не так ли? Министр. Санта-Моргана! Их любимый город, Веньямин их страны! Полковник. Эта страна давно нам враг, -- знаю. Знаю, что и она бы не постеснялась внести сюда разрушение. Но все-таки повторяю, то, что вы сделали, -- чудовищно. Вальс. Меня мало интересует ваша оценка. Факты. Полковник. На месте великолепного города -- пустая яма. По первому подсчету погибло свыше шестисот тысяч человек, то есть все бывшие в городе. Вальс. Да, это должно произвести некоторое впечатление. Маленькая царапина обошлась кошке недешево. Министр. Шестьсот тысяч... В одно мгновение!.. Полковник. В число населения Санта-Морганы входило около тысячи человек наших граждан. Я даже кое-кого знавал лично, -- так что нам радоваться особенно нечему. Министр. Эх, неудачно! Портит картину. Вальс. Напротив... Рассматривайте это как побочное наказание вашей стране за шум и нерадивость. А какова там реакция? Полковник. Оцепенение, обморок. Вальс. Ничего. Скоро очнутся. Телефон. Это уже, наверное, Сон. Довольно государственных дел на сегодня. Полковник занялся телефоном. Вальс (к министру). Между прочим, мне не нравится ваша форма. Ходите в штатском. Что за пошлые регалии!.. Или вот что: я как-нибудь на досуге выдумаю вам мундир... Что-нибудь простое и элегантное. Министр. Эти ордена -- вехи моей жизни. Вальс. Обойдетесь без вех. Ну что, полковник, где Сон? Полковник. К сожалению, это не ваш маклер, а здешний представитель наших несчастных соседей: он просит у вас немедленной аудиенции. Вальс. Быстро сообразили. А я думал, что сначала обратятся к господам геологам. Помните, полковник, вы в свое время предлагали? Полковник. Я тогда же исправил мою ошибку и предложил прибегнуть к помощи психиатров. Вы посланника сейчас примете? Вальс. Я его вообще не приму. Очень нужно! Министр. Хотите, я с ним поговорю? Вальс. Я даже не понимаю, какого черта он смеет являться ко мне. Полковник. Его направил к вам наш министр иностранных дел. Министр. Я с ним поговорю с удовольствием. У меня есть кое-какие счеты с этими господами. Вальс. Делайте как хотите, меня ваши счеты не касаются. Министр. А ваши директивы? Вальс. Обычные. Скажите ему, что, если его страна не сдастся мне до полуночи, я взорву их столицу. Полковник. В таком случае я предлагаю сообщить нашему тамошнему представителю, чтобы немедленно началась оттуда эвакуация наших сограждан, -- их там обосновалось немало. Вальс. Не знаю, почему они не могут присутствовать. Подумаешь.. Словом, делайте как хотите. Ах, как мне уже приелись эти слова: ультиматум, взрыв, воздействие, -- повторяешь их, а люди понимают тебя только постфактум. Я вас больше не задерживаю, дорогой министр. Министр. Это мы сейчас... Полковник, направьте его ко мне. Полковник. А он в приемной сидит. Министр. Превосходно. Бегу. Дорогой полковник, если вы хотите меня потом повидать... Вальс. Цыц! Полковник. Вот, вы видите мое положение. Министр. Ничего... Ободритесь. Предвкушаю немалое удовольствие от беседы с господином гох-посланником. (Уходит.) Вальс. Если Сон не придет до двенадцати, попрошу его отыскать. Вашу форму я тоже изменю. Может быть, одеть вас тореадором? Полковник. В мои служебные обязанности входит также и выслушивание ваших острот. Вальс. Или -- неаполитанским рыбаком? Тирольцем? Нет, -- я вас наряжу самураем. Полковник. Если я не покончил самоубийством, то лишь потому, что бред безумца не стоит моей смерти. Вальс. Я, кажется, вам уже запретил разговоры о бреде. Полковник. Как вам угодно. (Пауза.) А какой был собор в Санта-Моргане... приезжали туристы, прелестные девушки с "кодаками"... Вальс. Во всяком случае, вы не можете пожаловаться на то, что я мало сегодня поработал. Сон (из-за двери). Можно? Вальс. Не можно, а должно! Все готово? Сон. Думаю, вы будете довольны. Вальс. Я вас ждал с величайшим нетерпением. С тех пор как я решил этот кабинет покинуть, он возбуждает во мне скуку, неприязнь и даже, знаете, Сон, какой-то страх. Ну, что ж, -- когда смотрины? Полковник. Я, разумеется, не вправе вмешиваться... однако разрешите узнать: вы что же, собираетесь переехать? Вальс. Как, дорогой полковник, разве я вас еще не посвятил в свою маленькую тайну? Какая неосмотрительность! Да, уезжаю. Полковник. И куда, смею спросить? Вальс. А, вот в этом-то вся штука. Вы, кажется, не очень сильны в географии? Полковник. Мои успехи в этой области критике не подлежат. Вальс. Тогда вы, конечно, слыхали о небольшом острове Пальмора в восьмистах морских милях от южнейшего мыса вашей страны? Ага! Не знаете! Полковник. Такого острова нет. Вальс. Двойка с минусом, полковник. Словом, этот остров мной реквизирован. Мне даже кажется по временам, что и начал-то я с вашей страны именно потому, что среди ваших владений есть такой самоцвет. Избавило меня от лишних хлопот... Нежнейший климат, вечная весна, радужные птички... И величина как раз мне подходящая: Пальмору можно объехать на автомобиле по береговой дороге в... в сколько часов, Сон? Сон. Скажем, в пять, если не слишком торопиться. Вальс. О, я и не буду торопиться. Я истосковался по покою, по тишине, -- вы не можете себе представить, как я люблю тишину. Там растут ананасы, апельсины, алоэ -- словом, все растения, начинающиеся на "а". Впрочем, вы все это найдете, полковник, в любом учебнике... Вчера я отдал приказ в двухдневный срок очистить остров от его населения и снести к чертовой матери виллы и гостиницы, в которых прохлаждались ваши разбогатевшие купцы. (К Сону.) Это, конечно, исполнено? Сон. Еще бы. Вальс. Не огорчайтесь, полковник, я, вероятно, выберу вашу столицу в столицы мира и буду к вам наезжать, -- этак раз в три месяца, на несколько дней, посмотреть, все ли благополучно. Ну, конечно, и туда будете мне посылать доклады, -- живым языком написанные, -- и, главное, без цифр, без цифр, без цифр... Там буду жить в дивном дворце, -- и вот этот милый человек только что набрал для меня целый штат. Оттуда буду спокойно править миром, -- но при этом моя машиночка останется там, где находится сейчас, -- весьма далеко отсюда, -- и даже не в той стране, откуда я родом -- и которой вы тоже не знаете, -- а в другой, в области... Смотрите, я чуть не проболтался! Вот было бы хорошо... Я вижу, что вы оба навострили ушки, а теперь опять приуныли. Слава богу, больше не увижу этого письменного стола, который щерится на меня и выгибает спину. На Пальмору, скорей на Пальмору! (К полковнику.) Ну, что -- мой план вам ясен? Полковник. Более чем ясен. Вальс. Вот и отлично. А теперь я должен заняться с милым Соном, и посему, полковник, вас попрошу испариться. Да, кстати, заберите все эти дела и разрешите их вместе с вашим бывшим шефом, я ему дал все полномочия. Полковник. Непоправимость питается чужой ответственностью. (Уходит.) Вальс. Идите, идите. Итак, Сон, показывайте ваши находки. Что вы так смотрите на меня? Сон. Ваша нервность, должно быть, следствие вчерашнего нападения. Не трогайте повязки. Помните, что наложил ее я, и, таким образом, я отвечаю за ваше здоровье. Дайте, поправлю. Вальс. Оставьте. Я уже давно забыл... К черту. (Срывает повязку.) Сон. Нет, вы решительно мне не нравитесь сегодня. Как это вы так быстро остыли к тем грандиозным реформам, с которыми вы еще так недавно носились? Вальс. Ничего не остыл. Просто хочется отдохнуть... Сон. Смотрите, Вальс, это опасная дорога! Вальс. Не ваше дело... Ваше дело исполнять мои личные поручения. Между прочим, скажите... нет ли какого-нибудь способа без шума отделаться от полковника? Сон. Как это -- отделаться? Вальс. Он мне больше не нужен, а человек он неприятный, и вот, я хотел бы -- ну, словом, чтоб он исчез, совсем, -- несчастный случай и все такое. Как вы думаете, можно устроить? Сон. Опомнитесь, Вальс. Это вы сегодня вкусили крови. Вальс. Шутка, шутка... Пускай живет. Довольно приставать ко мне с идиотскими вопросами! Зовите этих людей, -- где они? Сон. За дверью. Я думаю, что сперва вам нужно повидать архитектора, -- ну, и повара. Вальс. А, повар, -- это хорошо, повар -- это великолепно. Давайте начнем... Я действительно сегодня как-то неспокоен. Сон. Сейчас. (Уходит.) Вальс. И знаете, что еще, Сон... Мне начинает казаться, что напрасно, может быть, я побрезговал громоподобным званием и не помазался на царство по всем требованиям истории, -- мантия, духовенство, народные праз... Ах, его нет... Как глупо! Стук. Да! Архитектор Гриб. Я явился... позвольте представиться... Вальс. А, это хорошо, это великолепно. Вот я вам сейчас скажу все, что я люблю, и, может быть, вы сразу приготовите мне что-нибудь вкусное. В молодости, знаете, я питался отчаянно скверно, всегда, всегда был голоден, так что вся моя жизнь определялась мнимым числом: минус-обед. И теперь я хочу наверстать потерянное. До того как взять вас с собою на Пальмору, я должен знать, хорошо ли вы готовите бифштекс с поджаренным луком? Гриб. Простите... видите ли, я... Вальс. Или, например... шоколадное мороженое... почему-то в бессонные нищие ночи, особенно летом, я больше всего мечтал именно о нем, -- и сытно, и сладко, и освежительно. Я люблю еще жирные пироги и всякую рыбу, -- но только не воблу... Что же вы молчите? Гриб. Видите ли, ваше... ваше сиятельство, я, собственно, архитектор. Вальс. А... так бы сразу и сказали. Глупое недоразумение. Мне от него захотелось есть. Отлично. Вам уже сообщили, что мне нужно? Гриб. Вам нужен дворец. Вальс. Да, дворец. Отлично. Я люблю громадные, белые, солнечные здания. Вы для меня должны построить нечто сказочное, со сказочными удобствами. Колонны, фонтаны, окна в полнеба, хрустальные потолки... И вот еще, -- давняя моя мечта... чтоб было такое приспособление, -- не знаю, электрическое, что ли, -- я в технике слаб, -- словом, проснешься, нажмешь кнопку, и кровать тихо едет и везет тебя прямо к ванне... И еще я хочу, чтоб во всех стенах были краны с разными ледяными напитками... Все это я давно-давно заказал судьбе, -- знаете, когда жил в душных, шумных, грязных углах... лучше не вспоминать. Гриб. Я представлю вам планы... Думаю, что угожу. Вальс. Но главное, это должно быть выстроено скоро, я вам даю десять дней. Довольно? Гриб. Увы, одна доставка материалов потребует больше месяца. Вальс. Ну, это -- извините. Я снаряжу целый флот. В три дня будет доставлено... Гриб. Я не волшебник. Работа займет полгода, минимум. Вальс. Полгода? В таком случае убирайтесь, -- вы мне не нужны! Полгода! Да я вас за такое нахальство... Входит Сон. Сон. В чем дело? Отчего крик? Вальс. Этому подлецу я даю десять дней, а он... Сон. Пустяки, недоразумение. Разумеется, дворец будет готов в этот срок, -- даже скорее. Не правда ли, господин архитектор? Гриб. Да, в самом деле, я не совсем понял... Да, конечно, будет готов. Вальс. То-то же. Сегодня же распорядитесь насчет каменщиков, я вам даю сто поездов и пятьдесят кораблей. Гриб. Все будет исполнено. Вальс. Ну вот, идите, приготовьте... Стойте, стойте, вы забыли пакет. Гриб. Вот голова! Это я сыну купил заводную игрушку. Хотите посмотреть? Вальс. Нет-нет, не надо. Ни в коем случае. Прошу вас, не надо. Уходите, пожалуйста. Гриб уходит. Дальше, Сон, дальше... У меня нет терпения для отдельных аудиенций, зовите их скопом. Все эти задержки крайне раздражительны. А завтра я прикажу закрыть все магазины игрушек. Сон (в дверь). Господа, пожалуйте. Входят повар Гриб, шофер Бриг, дантист Герб, надзирательница Граб, учитель спорта Горб, садовник Брег, врач Гроб. Все в одинаковых черных костюмах, причем Гриб надел поварской колпак, а Граб -- юбку. Вальс. Ну, Сон, говорите мне, кто чем занимается. Вот этот старик кто, например? Сон. Это шофер Бриг. Вальс. Ага, шофер. Но я бы сказал, что он несколько дряхл. Бриг. Зато опыт у меня колоссальный. Маленькая справка: в детстве к моему трехколесному велосипеду мой дядя Герман, большой шутник, приделал нефтяной двигатель, после чего я два месяца пролежал в больнице. В зрелом возрасте я был гонщиком, и если не брал призов, то лишь вследствие крайней моей близорукости. В дальнейшем я служил у частных лиц и был за рулем роскошной машины, когда в ней был убит выстрелом в окно наш последний король, -- бог ему судья. Сон. Это лучший шофер в городе. Бриг. Имею рекомендации от многих коронованных и некоронованных особ. Кроме того, я позволил себе принести небольшую модель машины, которая для вас заказана... (Собирается развязать пакет.) Вальс. Нет-нет, это лишнее... Ай, не хочу. Сон, скажите ему, чтоб он не разворачивал. Я вас беру... беру... Отойдите. Следующий. Сон. Дантист Герб, светило. Вальс. Необходимая персона! Если б вы знали, какой это адский ужас -- часами ждать в амбулатории, с огненной болью в челюсти, и потом, наконец, попасть в лапы к нечистоплотному и торопливому коновалу... Герб. Я не верю в экстракцию, а моя бормашина абсолютно бесшумна. Вальс. Беру и вас на Пальмору. А эта дама кто? Сон. Это, так сказать, надзирательница, мадам Граб, Вальс. А, понимаю. Скажите, Сон... Господа, не слушайте... мне тут нужно несколько слов... (Отходит и шепчется с Соном. который кивает.) Ну, это чудно. (К Граб.) Я надеюсь, мадам, что вы будете... то есть... не то... да уж ладно... после. Граб. Я двадцать лет с лишком стояла во главе знаменитого заведения, о, классического, древнегреческого образца. Питомицы мои играли на флейтах. Я даже сама ходила в хитоне. И сколько было за эти годы перебито амфор... Вальс. Ладно, ладно. Мы потом... сейчас неудобно. А этот кто? Сон. Горб, учитель спорта. Вы ведь говорили, что... Вальс. О да! Я, видите ли, сам не очень... знаете -- лишения, узкая грудь... признаки чахотки... перевес умственных занятий... но я всегда завидовал молодцам с мускулами. Какое должно быть удовольствие прыжком превысить свой рост или ударом кулака наповал уложить гиганта-негра! Да, я хочу ежедневно заниматься физическими упражнениями! Я велю устроить всевозможные площадки, не забыть напомнить архитектору, -- отметьте, Сон. (К Горбу.) А вы сами можете прыгнуть -- ну, скажем, отсюда дотуда? Покажите-ка! Что вы молчите? Сон. Это спортсмен замечательный, но, к сожалению, немой от рождения. Вальс. А я хочу, чтобы он прыгнул. Сон. Он мне знаками показывает, что тут паркет слишком скользкий. Вальс. А я хочу. Сон. Оставьте его, Вальс, в покое, все в свое время. Обратите теперь внимание на известнейшего... Вальс. Нет, я хочу непременно. Сон. ...на известнейшего садовода. Он вам создаст... Вальс. Не понимаю, почему не делают того, что я хочу. Какой садовод, где? Не нужно мне садоводов. Брег. Моя фамилия Брег. Я придаю лицам моих цветов любое выражение радости или печали. У моих роз пахнут не только лепестки, но и листья. Я первый в мире вывел голубую георгину. Вальс. Хорошо, хорошо... Выводите... А это, по-видимому, повар? Повар Гриб. Повар божьей милостью. Вальс. Ну, я уже говорил о своих кулинарных запросах с архитектором, -- пускай он вам передаст, скучно повторять. Сон. Засим, особенно рекомендую этого дворецкого. (Неопределенный жест.) Вальс. Да, да, пускай сговорятся. Много еще? Сон (опять неопределенный жест). Король книгохранителей. Вальс. Его я попрошу из всех библиотек мира набрать мне уникумов. Я хочу библиотеку, состоящую исключительно из уникумов. Теперь, кажется, все проинтервьюированы? Сон. Нет. Вальс. А кто еще? Этот? Сон. Нет. Вальс. Не знаю, не вижу... Сон. Вы забыли врача. Вот это -- доктор Гроб. Вальс. А, очень приятно. Гроб. Как вы себя чувствуете сегодня? Вальс. Превосходно. Только, пожалуйста, меня не трогайте. Гроб. Аппетит есть? Спали хорошо? Вальс. Я здоров, я здоров. Видите, я даже снял повязку. Что с вами? Прошу помнить, что беру вас с собой только на всякий случай, -- так что приставать ко мне не надо, не надо, не надо... Гроб. Да-да, разумеется. Если я вас спрашиваю, то это только из приятельских побуждений. Вальс. Сон, я знаю этого человека! Сон. Успокойтесь, Вальс. Никто вам вреда не желает. Гроб. Да не бойтесь меня, я вам друг. Вальс. Я знаю его! Я его где-то уже видел! Гроб. Только пульсик... Вальс. Конечно, я его уже видел! И всех этих я тоже видел когда-то!.. Обман! Заговор! Оставьте меня!.. Гроб. Мы сегодня очень беспокойны... Придется опять сегодня вечером... Вальс. Сон, уберите его! Уберите всех! Сон. Да, да, сейчас. Не кричите так. Представлявшиеся постепенно уходят, Вальс. Какой неприятный! И вообще -- это все очень странно... Мне это не нравится... Сон. Ну, что ж, вы их берете с собой на ваш... как бишь вы говорили? Пальмин? Пальмарий? Берете? Вальс. Скучно, -- не могу заниматься целый день подбором лакеев. Это ваше дело, а не мое. Во всяком случае, обойдусь без услуг медицины... Знаю этих шарлатанов! Не смейте качать головой. Я не ребенок. Ну, дальше, дальше... Сон. Надеюсь, что следующая партия несколько улучшит ваше настроение. Ага, я вижу, что вы уже улыбаетесь! Вальс. Где они? Сон. В соседней комнате. Желаете посмотреть? Вальс. Вы знаете, Сон, -- должен вам сознаться, -- я на вид, конечно, человек немолодой, -- ну, и прошел через многое, тертый калач и все такое... но вот, вы не поверите... я очень, очень застенчив. Серьезно. И как-то так случилось -- знаете, нужда, хмурость нищего, перегар зависти и брезгливость мечты, -- как-то так случилось, Сон, что я никогда, никогда... И вот -- сейчас у меня бьется сердце, бешено, и губы сухие... Глупо, конечно! Но какие, какие были у меня видения, как играло мое бедное одиночество... какие ночи... Такая, знаете, сила и яркость образов, что утром было даже немножко удивительно не найти в комнате ни одной шпильки, -- честное слово! Погодите, погодите, не зовите их еще, дайте немножко справиться... Слушайте, у меня к вам просьба: нет ли у вас для меня маски? Сон. Что это вы? Карнавал затеваете? Нет, я не припас, не знал. Вальс. Я хотел бы не полумаску, -- а такую... как вам объяснить, -- чтобы скрыть все лицо... Сон. А, это дело другое. Тут, в шкапу, верно, найдется. Сейчас посмотрим. Вальс. Вроде, знаете, рождественской... Сон. Вот -- как раз такие нашлись. Пожалуйста, выбирайте. Рождественский дед, например. Не годится? Ну а эта -- свинья? Не хотите? Вот хорошая, -- а? Вы привередливы. Эту? Вальс. Да, хотя бы эту. Сон. Она страшноватая. Тьфу! Вальс. Лицо как лицо. Как она нацепляется?.. Сон. Не понимаю, почему вы хотите принимать дам в таком виде... Вальс. Вот и отлично. Ну, живо! Не разговаривайте так много. Зовите их. Сон бьет в ладоши, и входят пять женщин. Сон. Я объехал всю страну в поисках красавиц, и, кажется, мои старания увенчались успехом. Каковы? Вальс. И это все? Сон. Как вы сказали? Бормочет сквозь маску... Что? Вальс. Это все? Вот эти две? Сон. Как -- две?.. Тут пять, целых пять. Пять первоклассных красоток. Вальс (к одной из двух, помоложе). Как ваше имя? Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка. Вальс. Боже мой... (Ко второй.) А ваше? Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску. Вальс. Я не курю. Сколько вам лет? Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше. Вальс. Это странно, вам на вид гораздо больше. Сон, что это такое происходит? А эти... эти?.. Сон. Какая именно? Вот эта? Что, недурна? В восточном вкусе, правда? Вальс. Почему она такая... такая... Сон. Не слышу? Вальс. Почему... почему она такая толстая? Сон. Ну, знаете, не все же развлекаться с худышками. А вот зато сухощавая. Вальс. Эта? Но она страшна... Сон, она страшна, -- и у нее что-то такое... неладное... Толстая (начинает вдруг петь, -- на мотив "Отойди, не гляди"). Темнота и паром, и вдали огоньки, и прощанье навек у широкой реки. И поет человек неизвестный вдали... Я держала тебя, но тебя увели... Только волны, дробя отраженья огней, только крики солдат да бряцанье цепей в темноте мне твердят, что вся жизнь моя -- прах, что увозит паром удальца в кандалах... Вальс. Странная песня! Грустная песня! Боже мой -- я что-то вспоминаю... Ведь я знаю эти слова... Да, конечно! Это мои стихи... Мои! Толстая. Я кроме арестантских знаю и веселые. Вальс. Перестаньте, заклинаю вас, не надо больше! Изабелла. А вот она умеет играть на рояле ногами и даже тасовать колоду карт. Сухощавая. Я родилась такой. Любители очень ценят... Вальс. Сон, да ведь она безрукая! Сон. Вы просили разнообразия. Не знаю, чем вам не потрафил... Старая блондинка. А я скромная... Я стою и смотрю издали... Какое счастье быть с вами в одной комнате... Сон. Это поэтесса. Талант, богема. Влюблена в вас с первого дня. Старая блондинка (подступая к Вальсу). А вы спросите, как я достала ваш портрет... Посмотрите на меня: вот -- я вся как есть ваша, мои золотые волосы, моя грусть, мои отяжелевшие от чужих поцелуев руки... Делайте со мной что хотите... О, не забавляйтесь этими хорошенькими куклами, -- они недостойны вашей интуиции... Я вам дам то счастье, по которому мы оба истосковались... Мой деспот... Вальс. Не смейте меня касаться! Старая гадина... Толстая. Цыпонька, идите ко мне... Сухощавая. Венера тоже была безрукая... Вальс. Отвяжитесь, вон! Сон, что это за кошмар! Как ты смел, негодяй... (Срывает маску.) Я требовал тридцать юных красавиц, а вы мне привели двух шлюх и трех уродов... Я вас рассчитаю! Вы предатель! Сон. Уходите, красотки. Султан не в духах. Они гуськом уходят. Вальс. Это, наконец, просто издевательство! На что мне такая шваль? Я вам заказал молодость, красоту, невинность, нежность, поволоку, кротость, пушок, хрупкость, задумчивость, грацию, грезу... Сон. Довольно, довольно. Вальс. Нет, не довольно! Извольте слушать! Кто я, -- коммивояжер в провинциальном вертепе или царь мира, для желаний которого нет преград? Сон. Право, не знаю. Вопрос довольно сложный... Вальс. Ах, сложный? Я вам покажу -- сложный! Вы мне сегодня же доставите альбом с фотографиями всех молодых девушек столицы, -- я уж сам выберу, сам. Какая наглость!.. Вот что, -- прекрасная мысль: не так давно... а может быть, давно... не знаю... но, во всяком случае, я ее видел, -- такую, совсем молоденькую... а, вспомнил, -- дочь этого дурака-генерала. Так вот, -- извольте распорядиться, чтоб она тотчас была доставлена ко мне. Сон. Ну, это вы уж поговорите с ее папашей. Вальс. Хорошо, -- достаньте папашу, -- но только тотчас... Входит, быстро хромая, генерал Берг. Берг. Вот и я! Видите, подагра не удержала меня в постели, -- вскочил с одра вроде исцеленного. Что, как дела? Корона кусается, одолели бармы? грах, грах, грах! Вальс (к Сону). Сообщите ему мое желание. Сон. А мне как-то неловко... Вальс. Умоляю вас, Сон, умоляю... Сон. Ладно, -- только это уже из последних сил... Послушайте, генерал, где сейчас ваша прелестная дочка, -- дома? Берг. Никак-с нет. По некоторым соображениям военно-интимного характера мне пришлось отослать мою красавицу за границу. Вальс. Ах, соображения? Вы уже смеете у меня соображать? Берг. Петух, сущий петух! Другие бранят, а вот я -- люблю вас за эту отвагу. Ей-богу! Сон. Не стоит, Вальс, бросьте... Переменим разговор... Вальс. Я вам переменю... Отлично... Одним словом, генерал, потрудитесь немедленно известить вашу дочь, что за ней будет послан самолет. Где она? Берг. Что это вы, голубчик, что это вы так меня пугаете: дочка моя никогда не летала и, покуда я жив, летать не будет. Вальс. Я вас спрашиваю: где -- ваша -- дочь? Берг. А почему, сударь, вам это приспичило? Вальс. Она должна быть немедленно доставлена сюда... Немедленно! Кстати -- сколько ей лет? Берг. Ей-то? Семнадцать. Да... Моей покойнице было бы теперь пятьдесят два года. Вальс. Я жду. Живо -- где она? Берг. Да на том свете, поди. Вальс. Я вас спрашиваю: где ваша дочь? Я везу ее с собой на мой остров. Ну? Берг (к Сону). Никак не пойму, чего он от меня хочет... Какой остров? Кого везти? Вальс. Я вас спрашиваю... Сон. Вальс, будет, перестаньте... Это нехорошо! Вальс. Молчать, скотина! Я вас спрашиваю в последний раз, генерал: где находится ваша дочь? Берг. А я вам сказать не намерен, грах, грах, грах. Вальс. То есть -- как это не намерены? Я... Значит, вы ее от меня спрятали? Берг. И еще как спрятал. Ни с какими ищейками не добудете. Вальс. Значит, вы... вы отказываетесь ее мне доставить? Так? Берг. Голубчик, вы, должно быть, хлопнули лишка... а если это шутка, то она в сомнительном вкусе. Вальс. Нет, это вы шутите со мной! Признайтесь, -- а? Ну, что вам стоит признаться?.. Видите, я готов смеяться... Да -- шутите? Берг. Нисколько. Румяную речь люблю, -- есть грех, -- но сейчас я серьезен. Сон. Вальс, это так! это так! Что-то изменилось! Он в самом деле не шутит! Вальс. Отлично. Ежели ваша дочь не будет здесь, в этой комнате, завтра -- вы понимаете, завтра же, -- то я приму страшные, страшнейшие меры. Берг. Примите любые. Моей девочки вы не увидите никогда. Вальс. О, я начну с меры несколько старомодной: вы, генерал, будете повешены, -- после длительных и весьма разнообразных пыток. Достаточно? Берг. Честно предупреждаю, что у меня сердце неважнец, так что вряд ли программа пыток будет особенно длительной, -- грах, грах, грах. Сон. Вальс! Генерал! Довольно, дорогой генерал, оставьте его... вы же видите... Вальс. Я приму другие меры, и приму их сию же минуту. Или вы мне доставите эту девчонку, или вся ваша страна, город за городом, деревня за деревней, взлетит на воздух. Берг. Видите ли, я никогда не понимал благородных дилемм трагических героев. Для меня все вопросы -- единороги. Взрывайте, голубчик. Вальс. Я взорву весь мир... Она погибнет тоже. Берг. Иду и на это. Вы не хотите понять, дорогуша, простую вещь, а именно, что гибель мира плюс моя гибель плюс гибель моей дочери в тысячу раз предпочтительнее, чем ее, извините за выражение, бесчестие. Вальс. Быть по-вашему, -- я женюсь на ней. Берг. Грах, грах, грах! Уморили, батюшка... Вальс. А если я буду великодушен? Если я буду безмерно щедр? Генерал, я вам предлагаю миллион... два миллиона... Берг. Ну вот, -- я же говорил, что все это шутка... Вальс. ...один тотчас, другой по доставке... Впрочем, сами назначьте цену... Берг. ...и притом шутка довольно хамская. Вальс. Я больше не могу... Где она, где она, где она? Берг. Не трудитесь искать: она так же хорошо спрятана, как ваша машина. Честь имею откланяться. (Уходит.) Вальс. Держите его! Сон, я должен знать... Не может быть, чтобы не было способа... Сон, помогите! Сон. Увы, игра проиграна. Вальс. Какая игра? Что вы такое говорите?.. Вы опутываете меня дикими, смутными мыслями, которые я не хочу впускать к себе, -- ни за что... Вот увидите... завтра же я начну такой террор, такие казни... Сон. Вальс, я вас поощрял, я поддакивал вам до сего времени, иsбо все думал: авось такой способ вам может пойти на пользу, -- но теперь я вижу... Вальс. Молчать! Не потерплю! Этот тон запрещен в моем царстве! Сон. Напротив, -- вижу, что он необходим... Вальс. Вон отсюда. Сон. Сейчас ухожу, -- я в вас разочаровался, -- но напоследок хочу вам поведать маленькую правду. Вальс, у вас никакой машины нет. (Заходит за его спину и исчезает за портьеру.) Уже вошли: военный министр и полковник, оба теперь в штатском; первый сразу садится за стол, как сидел в первом действии, и склоняется над бумагами. Вальс. Сон! Где он? Где... (Подходит к столу, где сидит министр.) Министр (медленно поднимает голову). Да, это, конечно, любопытно. Вальс. Значит, вы полагаете, что все это выдумка, что я это просто так?.. Министр. Постойте, постойте. Во-первых, успокойтесь. Во-вторых, постарайтесь понять то, что я вам скажу... Вальс. Ну, погодите... Теперь я знаю, как мне нужно поступить. Министр. А скажу я вам вот что: ваше открытие, как бы оно ни было интересно и значительно -- или, вернее, именно потому, что вы его таким считаете... Вальс. Ну, погодите... Министр. ...не может быть темой того беспокойного разговора, который вы со мной, у меня в служебном кабинете, изволили вести. Я попрошу вас... Вальс. Хорошо же! Я вам покажу... Ребенку, отсталому ребенку было бы ясно! Поймите, я обладаю орудием такой мощи, что все ваши бомбы перед ним ничто -- щелчки, горошинки... Министр. Я попрошу вас не повышать так голоса. Я принял вас по недоразумению, -- этими делами занимаюсь не я, а мои подчиненные, -- но все же я выслушал вас, все принял к сведению и теперь не задерживаю вас. Если желаете, можете ваши проекты изложить в письменной форме. Вальс. Это все, что вы можете мне ответить? Мне, который может сию же секунду уничтожить любой город, любую гору? Министр (звонит). Надеюсь, что вы не начнете с нашей прекрасной горки. Полковник отворил окно. Смотрите, как она хороша... Какой покой, какая задумчивость! Вальс. Простак, тупица! Да поймите же, -- я истреблю весь мир! Вы не верите? Ах, вы не верите? Так и быть, -- откроюсь вам: машина -- не где-нибудь, а здесь, со мной, у меня в кармане, в груди... Или вы признаете мою власть со всеми последствиями такового признания... Уже вошли соответствующие лица: Гриб, Граб, Гроб. Полковник. Сумасшедший. Немедленно вывести. Вальс. ...или начнется такое разрушение... Что вы делаете, оставьте меня, меня нельзя трогать... я -- могу взорваться. Его выводят силой. Министр. Осторожно, вы ушибете беднягу... Занавес. Сентябрь, 1938 -------- Человек из СССР Драма в пяти действиях Действие первое Кабачок-подвал. В глубине -- узкое продольное окно, полоса стекла, почти во всю ширину помещения. Так как это окно находится на уровне тротуара, то видны ноги прохожих. Слева -- дверь, завешенная синим сукном, ее порог на уровне нижнего края окна, и посетитель сходит в подвал по шести синим ступенькам. Справа от окна -- наискось идущая стойка, за ней -- по правой стене -- полки с бутылками, и поближе к авансцене -- низкая дверь, ведущая в погреб. Хозяин, видимо, постарался придать кабачку русский жанр, который выражается в синих бабах и павлинах, намалеванных на задней стене, над полосой окна, но дальше этого его фантазия не пошла. Время -- около девяти часов весеннего вечера. В кабачке еще не началась жизнь, -- столы и стулья стоят как попало. Федор Федорович, официант, наклонившись над стойкой, размещает в двух корзинах фрукты. В кабачке по-вечернему тускловато, -- и от этого лицо Федор Федоровича и его белый китель кажутся особенно бледными. Ему лет двадцать пять, светлые волосы очень гладко прилизаны, профиль -- острый, движенья не лишены какой-то молодцеватой небрежности. Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачка, пухловатый, тяжеловатый, опрятного вида старик с седой бородой и в пенсне, прибивает к задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить надпись "Цыганский хор". Изредка в полосе окна слева направо, справа налево проходят ноги. На желтоватом фоне вечера они выделяются с плоской четкостью, словно вырезанные из черного картона. Ошивенский некоторое время прибивает, затем судорожно роняет молоток. Ошивенский. Черт!.. Прямо по ногтю... Федор Федорович. Что же это вы так неосторожно, Виктор Иванович. Здорово, должно быть, больно? Ошивенский. Еще бы не больно... Ноготь, наверно, сойдет. Федор Федорович. Давайте, я прибью. А написано довольно красиво, правда? Нужно заметить, что я очень старался. Не буквы, а мечта. Ошивенский. В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко... как вы думаете, может быть, в холодной воде подержать? Федор Федорович. Да, помогает. Ну вот, готово! На самом видном месте. Довольно эффектно. Ошивенский. Не сегодня завтра мой кабачишко лопнет. И опять изволь рыскать по этому проклятому Берлину, искать, придумывать что-то... А мне как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал... Федор Федорович. Пожалуй, красивей будет, если так: белый виноград с апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно. Ошивенский. Который час? Федор Федорович. Девять. Я предложил бы сегодня иначе столики расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане, придется вон там место очистить. Ошивенский. Я начинаю думать, что в затее кроется ошибка. Мне сперва казалось, что эдакий ночной кабак, подвал вроде "Бродячей Собаки", будет чем-то особенно привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по тротуару, и известная -- как это говорится? -- ну, интимность, и так далее. Вы все-таки не слишком тесно ставьте. Федор Федорович. Нет, по-моему, так выходит хорошо. А вот эту скатерть нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо -- географическая карта. Ошивенский. Именно. И стирка обходится тоже недешево, весьма недешево. Я вот и говорю: пожалуй, лучше было соорудить не подвал, -- а просто кафе, ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор Федорович, в ус себе не дуете. Федор Федорович. А зачем мне дуть? Только сквозняки распускать. Вы не беспокойтесь, Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело. Я уже третий год наслаждаюсь самыми низкими профессиями, -- даром что капитан артиллерии. Ошивенский. Который час? Федор Федорович. Да я же вам уже сказал: около девяти. Скоро начнут собираться. Вот эти ноги к нам. В полосе окна появились ноги, которые проходят сперва слева направо, останавливаются, идут назад, останавливаются опять, затем направляются справа налево. Это ноги Кузнецова, но в силуэтном виде, то есть плоские, черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертания напоминают настоящие его ноги, которые (в серых штанах и плотных желтых башмаках) появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики. Ошивенский. А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете что, батюшка, спустите штору, включите свет. Да... В один прекрасный день... Мне рассказывал мой коллега по кабацким делам, этот, как его... Майер: все шло хорошо, ресторан работал отлично, -- и вдруг нате вам: никого... Десять часов, одиннадцать, полночь -- никого... Случайность, конечно. Федор Федорович. Я говорил, что эти ноги к нам. Синее сукно на двери запузырилось. Ошивенский. Но случайность удивительная. Так никто и не пришел. Раздвинув сукно, появляется Кузнецов и останавливается на верхней ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут через руку. Это человек среднего роста с бритым невзрачным лицом, с прищуренными близорукими глазами. Волосы темные, слегка поредевшие на висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь, иностранец ли он или русский. Федор Федорович бодро). Гутенабенд. (Он включает свет, спускает синие шторы. Проходящих ног уже не видно.) Ошивенский (низко и протяжно). Гутенабенд. Кузнецов (осторожно сходит в подвал). Здравствуйте. Скверно, что прямо от двери вниз -- ступени. Ошивенский. Виноват? Кузнецов. Коварная штука, -- особенно, если посетитель уже нетрезв. Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе. Ошивенский. Да, знаете, ничего не поделаешь, -- подвал. А если тут помост приладить... Кузнецов. Мне сказали, что у вас в официантах служит барон Таубендорф. Я бы хотел его видеть. Ошивенский. Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может быть, присядете, -- он должен прийти с минуты на минуту. Федор Федорович, который час? Кузнецов. Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет. Федор Федорович. Барон приходит ровно в девять. К открытию сезона, так сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на стуле коробочка... гвозди... Кузнецов (сел, коробка упала). Не заметил. Федор Федорович. Не беспокойтесь... подберу... (Упал на одно колено перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.) Ошивенский. Некоторые как раз находят известную прелесть в том, что спускаешься сюда по ступенькам. Кузнецов. Вся эта бутафория ни к чему. Как у вас идет дело? Вероятно, плохо? Ошивенский. Да, знаете, так себе... Русских мало, -- богатых то есть, бедняков, конечно, уйма. А у немцев свои кабачки, свои привычки. Так, перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала... Кузнецов. Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит? Ошивенский. Дороговато. Прямо скажу -- дороговато. Мне сдают его. Ну -- знаете, как сдают: если б там подвал мне нужен был под склад, -- то одна цена, а так -- другая. А к этому еще прибавьте... Кузнецов. Я у вас спрашиваю точную цифру. Ошивенский. Сто двадцать марок. И еще налог, -- да какой... Федор Федорович (он заглядывает под штору). А вот и барон! Кузнецов. Где? Федор Федорович. По ногам можно узнать. Удивительная вещь -- ноги. Ошивенский. И с вином не повезло. Мне навязали партию, -- будто по случаю. Оказывается... Входит Таубендорф. Он в шляпе, без пальто, худой, с подстриженными усами, в очень потрепанном, но еще изящном смокинге. Он остановился па первой ступени, потом стремительно сбегает вниз. Кузнецов (встал). Здорово, Коля! Таубендорф. Фу ты, как хорошо! Сколько зим, сколько лет! Больше зим, чем лет. Кузнецов. Нет, всего только восемь месяцев. Здравствуй, душа, здравствуй. Таубендорф. Постой же... Дай-ка на тебя посмотреть... Виктор Иванович, прошу жаловать: это мой большой друг. Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович. Ошивенский и Федор Федорович уходят в дверь направо. Таубендорф (смеется). Мой шеф глуховат. Но он -- золотой человек. Ну, Алеша, скорей, -- пока мы одни, -- рассказывай! Кузнецов. Это неприятно: отчего ты волнуешься? Таубендорф. Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал? Кузнецов. Погодя. Я только с вокзала и раньше всего хочу знать... Таубендорф. Нет, это удивительно! Ты черт знает что видел, что делал, -- черт знает какая была опасность... и вот опять появляешься, -- и как ни в чем не бывало!.. Тихоня... Кузнецов (садится). Ты бы, вероятно, хотел меня видеть с опереточной саблей, с золотыми бранденбургами? Не в этом деле. Где живет теперь моя жена? Таубендорф (стоит перед ним). Гегельштрассе пятьдесят три, пансион Браун. Кузнецов. А-ха. Я с вокзала катнул туда, где она жила в мой последний приезд. Там не знали ее адреса. Здорова? Таубендорф. Да, вполне. Кузнецов. Я ей дважды писал. Раз из Москвы и раз из Саратова. Получила? Таубендорф. Так точно. Ей пересылала городская почта. Кузнецов. А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен? Таубендорф. Нет, у нее хватило. Живет она очень скромно. Алеша, я больше не могу, -- расскажи мне, как обстоит дело? Кузнецов. Значит, так: адрес, здоровье, деньги... Что еще? Да. Любовника она не завела? Таубендорф. Конечно, нет. Кузнецов. Жаль. Таубендорф. И вообще -- это возмутительный вопрос. Она такая прелесть -- твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись... Кузнецов. Пошевели мозгами, мое счастье, -- и поймешь. Еще один вопрос: почему у тебя глаза подкрашены? Таубендорф (смеется). Ах, это грим. Он очень туго сходит. Кузнецов. Да чем ты сегодня занимался? Таубендорф. Статистикой. Кузнецов. Не понимаю? Таубендорф. По вечерам я здесь лакей, -- а днем я статист на съемках. Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни. Кузнецов. Теперь перейдем к делу. Все обстоит отлично. Товарищ Громов, которого я, кстати сказать, завтра увижу в полпредстве, намекает мне на повышение по службе, -- что, конечно, очень приятно. Но по-прежнему мало у меня монеты. Необходимо это поправить: я должен здесь встретиться с целым рядом лиц. Теперь слушай: послезавтра из Лондона приезжает сюда Вернер. Ты ему передашь вот это... и вот это... (Дает два письма.) Таубендорф. Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз? Кузнецов. Помню. Но этого пока не нужно. Таубендорф. Но я только пешка. Мое дело сводится к таким пустякам. Я ничего не знаю. Ты мне ничего не хочешь рассказать. Я не желаю быть пешкой. Я не желаю заниматься передаванием писем. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь меня с собой в Россию... Кузнецов. Дурак. Значит, ты это передашь Вернеру и кроме того ему скажешь... Ошивенский и Федор Федорович возвращаются с бутылками. Таубендорф. Алеша, они идут обратно. Кузнецов. ...что цены на гвозди устойчивы... Ты же будь у меня завтра в восемь часов. Я остановился в гостинице "Элизиум". Таубендорф. Завтра что, -- вторник? Да -- у меня как раз завтра выходной вечер. Кузнецов. Отлично. Поговорим -- а потом поищем каких-нибудь дамочек. Ошивенский. Барон, вы бы тут помогли. Скоро начнут собираться. (Кузнецову.) Можно вам предложить коньяку? Кузнецов. Благодарствуйте, не откажусь. Как отсюда пройти на улицу Гегеля? Ошивенский. Близехонько: отсюда направо -- и третий поворот: это она самая и есть. Федор Федорович (разливая коньяк). Гегельянская. Таубендорф. Да вы, Виктор Иванович, знакомы с женой господина Кузнецова. Кузнецов. Позвольте представиться. Ошивенский. Ошивенский. (Пожатие рук.) Ах! Простите, это я нынче молотком тяпнул по пальцу. Кузнецов. Вы что -- левша? Ошивенский. Как же, как же, знаком. На пасхе познакомились. Моя жена, Евгения Васильевна, с вашей супругой в большой дружбе. Таубендорф. Послушай, как ты угадал, что Виктор Иванович левша? Кузнецов. В какой руке держишь гвоздь? Умная головушка. Ошивенский. Вы, кажется, были в отъезде? Кузнецов. Да, был в отъезде. Ошивенский. В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила... Кузнецов. Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье. Входит Марианна. Она в светло-сером платье-таер, стриженая. По ногам и губам можно в ней сразу признать русскую. Походка с развальцем. Таубендорф. Здравия желаю, Марианна Сергеевна. Марианна. Вы ужасный свинтус, барон! Что это вы меня не подождали? Мозер меня привез обратно на автомобиле, -- для вас было бы место. Таубендорф. Я, Марианночка, одурел от съемки, от юпитеров, от гвалта. И проголодался. Марианна. Могли меня предупредить. Я вас там искала. Таубендорф. Я прошу прощения. Мелкий статист просит прощения у фильмовой дивы. Марианна. Нет, я очень на вас обижена. И не думайте, пожалуйста, что я зашла сюда только для того, чтобы вам это сказать. Мне нужно позвонить по телефону. Гутенабенд, Виктор Иванович. Ошивенский. Пора вам перестать хорошеть, Марианна Сергеевна: это может принять размеры чудовищные. Господин Кузнецов, вот эта знаменитая актрисочка живет в том же скромном пансионе, как и ваша супруга. Марианна. Здравствуйте. (Кивает Кузнецову.) Виктор Иванович, можно поговорить по телефону? Ошивенский. Сколько вашей душе угодно. Марианна подходит к двери направо, возле которой телефон. Федор Федорович. А со мной никто не хочет поздороваться. Марианна. Ах, простите, Федор Федорович. Кстати, покажите мне, как тут нужно соединить. Федор Федорович. Сперва нажмите сосочек: вот эту красную кнопочку. Кузнецов (Таубендорфу). Коля, вот что называется: богатый бабец. Или еще так говорят: недурная канашка. (Смеется.) Артистка? Таубендорф. Да, мы с ней участвуем в фильме. Только я играю толпу и получаю десять марок, а она играет соперницу и получает пятьдесят. Марианна (у телефона). Битте, драй унд драйсих, айнс нуль. Кузнецов. Это, конечно, не главная роль? Таубендорф. Нет. Соперница всегда получает меньше, чем сама героиня. Кузнецов. Фамилия? Таубендорф. Таль. Марианна Сергеевна Таль. Кузнецов. Удобно, что она живет в том же пансионе. Она меня и проводит. Марианна (у телефона). Битте: фрейляйн Рубанская. Ах, это ты, Люля. Я не узнала твой голос. Отчего ты не была на съемке? Федор Федорович. Пожалуй, уж можно дать полный свет, Виктор Иванович. Скоро десять. Ошивенский. Как хотите... У меня такое чувство, что сегодня никто не придет. Федор Федорович включает полный свет. Марианна (у телефона). Глупости. Откуда ты это взяла? Последняя съемка через неделю, они страшно торопят. Да... Таубендорф. Алеша, прости, но я хочу тебя спросить: неужели ты все-таки -- ну хоть чуть-чуть -- не торопишься видеть жену? Марианна (у телефона). Ах, он так пристает... Что ты говоришь? Нет, -- конечно, нет. Я не могу сказать, -- я тут не одна. Спроси что-нибудь, -- я отвечу. Ах, какая ты глупая, -- ну, конечно, нет. Да, он обыкновенно сам правит, но сегодня -- нет. Что ты говоришь? Кузнецов. А тебе, собственно, какое дело, тороплюсь ли я или нет? Она замужем? Таубендорф. Кто? Кузнецов. Да вот эта... Таубендорф. Ах, эта... Да, кажется. Впрочем, она живет одна. Марианна (у телефона). Какая гадость! Неужели он это сказал? (Смеется.) Что? Ты должна кончать? Кто тебе там мешает говорить? Ах, понимаю, понимаю... (Певуче.) Ауфвидерзээйн. Кузнецов (Марианне). А вы говорили недолго. Я думал -- будет дольше. Ошивенский (Марианне). Двадцать копеечек в час. Спасибо. Это мой первый заработок сегодня. Марианна (Кузнецову). Почему же вы думали, что выйдет дольше? Кузнецов. Хотите выпить что-нибудь? Марианна. Вы что -- принимаете меня за барышню при баре? Федор Федорович. Барбарышня. Кузнецов. Не хотите -- не надо. (Таубендорфу.) Коля, значит, -- до завтра. Не опаздывай. Марианна (Кузнецову). Погодите. Сядемте за тот столик. Так и быть. Федор Федорович. Огромный зал не вмещал грандиозного наплыва публики. Ошивенский. Знаете что, Федор Федорович, потушите, голубчик, большой свет. Только лишний расход, (Он садится в плетеное кресло у стойки и без интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.) Таубендорф (подходит к столику на авансцене, у которого сели Марианна и Кузнецов). Что прикажете? Вина, ликеру? Кузнецов. Все равно. Ну, скажем, шерри-бренди. Марианна. Странно: мне Ольга Павловна никогда ничего не рассказывала про вас. Кузнецов. И хорошо делала. Вы завтра вечером свободны? Марианна. А вам это очень интересно знать? Кузнецов. В таком случае я вас встречу ровно в десять часов, в холле гостиницы "Элизиум". И Люлю притащите. Я буду с Таубендорфом. Марианна. Вы с ума сошли. Кузнецов. И мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место. Марианна. Нет, вы совершенно невероятный человек. Можно подумать, что вы меня и мою подругу знаете уже сто лет. Мне не нужно пить ликер. А я ужасно устала. Эти съемки... Моя роль -- самая ответственная во всем фильме. Роль коммунистки. Адски трудная роль. Вы что, -- давно в Берлине? Кузнецов. Около двух часов. Марианна. И вот представьте себе, -- я должна была сегодня восемнадцать раз, восемнадцать раз подряд проделать одну и ту же сцену. Это была, конечно, не моя вина. Виновата Пиа Мора. Она, конечно, очень знаменитая, -- но, между нами говоря, -- если она играет героиню, то только потому, что... ну, одним словом, потому что она в хороших отношениях с Мозером. Я видела, как она злилась, что у меня выходит лучше... Кузнецов (Таубендорфу, через плечо). Коля, мы завтра все вместе едем кутить. Ладно? Таубендорф. Как хочешь, Алеша. Я всегда готов. Кузнецов. Вот и хорошо. А теперь... Марианна. Барон, найдите мою сумку, -- я ее где-то у телефона посеяла. Таубендорф. Слушаюсь. Кузнецов. А теперь я хочу вам сказать: вы мне очень нравитесь, -- особенно ваши ноги. Таубендорф (возвращается с сумкой). Пожалуйте. Марианна. Спасибо, милый барон. Пора идти. Здесь слишком романтическая атмосфера. Этот полусвет... Кузнецов (встает). Я всегда любил полусвет. Пойдемте. Вы должны мне показать дорогу в пансион Браун. Федор Федорович. А ваша шляпа, господин Кузнецов? Кузнецов. Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До свидания, Федор Федорович, -- так вас, кажется, величать? Коля, с меня сколько? Таубендорф. Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до завтра, Алеша. В половине девятого. Кузнецов. А ты, солнце, не путай. Я сказал -- в восемь. Кузнецов и Марианна уходят. Федор Федорович (приподымает край оконной шторы, заглядывает). Удивительная вещь -- ноги. Таубендорф. Тише, не разбудите старикана. Федор Федорович. По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор. Таубендорф (зевает). Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем... Федор Федорович. Что ж -- это можно... Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и начинают играть. Ошивенский спит. Темновато. Занавес Конец первого действия 1926 -------- "Трагедия господина Морна" Под таким названием прочел В. Сирин на очередном собрании Литературного клуба свое новое драматическое произведение -- трагедию в пятистопных ямбах в пяти актах и восьми картинах. Трагедия господина Морна -- трагедия короля, который, подравшись инкогнито на дуэли a la courte paille с мужем возлюбленной, принужден застрелиться, но вместо этого, после страшных колебаний, решается бросить царство. Вместо покоя бывшего короля встречают душевное смятение, измена Мидии, его возлюбленной, чудовищный мятеж, охвативший страну, и, наконец, выстрел прежнего соперника, настигшего господина Морна в его уединении. Раненный в голову, Морн оправляется и, уверив себя, что теперь он выполнил дуэльный долг, решает вернуться на царство. Романтическим блеском окружено его воскресение, но слишком много зла наделал его побег, и в мгновение наибольшей напряженности блеска и счастья он кончает самоубийством. Вся вещь так построена, что каждое драматическое движение того или иного лица отражается на всех остальных. Трагедия самого короля вовлекает и Эмина, нежного и безвольного друга Морна, с которым Мидия, пустая и страстная женщина, изменяет королю, и Гануса, мужа Мидии (Ганус -- бывший мятежник, бежавший из ссылки), и Тременса, вождя крамольников, огненного разрушителя, и слабую светлую Эллу, дочь его -- невесту, а затем жену страстного и трусливого Клияна, -- и, наконец, старичка Дандилио, похожего на одуванчик, -- ясного старичка, любящего весь мир и малейшие пылинки мира. Все они -- косвенно через господина Морна -- сталкиваются со смертью, и все по-разному принимают ее. Сам Морн трус, но из породы великолепных трусов, который для того, чтобы умереть, требует: "О, если б можно было не так, не так, -- а на виду у мира,-- -- в горячем урагане боевом, под гром копыт, на потном скакуне, -- чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем и проскакать с разлету через небо на райский двор, где слышен плеск воды и серафим скребет коня святого Георгия. -- Да, смерть тогда восторг... А тут -- один я... только пламя свеч, -- тысячеокий соглядатай -- смотрит из подозрительных зеркал... Но должен я умереть. Нет подвига -- есть вечность и человек..." В прямом отличии от психологического труса -- Морна -- является Клиян -- трус животный: "Готов я лязгнуть лирой, ее разбить, мой звучный дар утратить, стать прокаженным, ослабеть, оглохнуть, -- но только помнить что-нибудь -- хоть шорох ногтей, скребущих язву, -- он мне слаще потусторонних песен. Я боюсь, смерть близится..." Тременс, верный своей теории разрушения: "Ты скажешь: король -- высокий чародей. Согласен. Набухли солнцем житницы тугие, доступно всем наук великолепье, труд облегчен игрою сил сокрытых, и воздух чист в поющих мастерских, -- согласен я. Но отчего мы вечно хотим расти, хотим взбираться в гору, от единицы к тысяче, когда наклонный путь -- к нулю от единицы -- быстрей и слаще?.." и Дандилио, знающий, что "вещество должно истлеть", встречают смерть каждый по-своему, -- последний, задумчиво проговорив: "прибрать бы вещи". Наконец сам Морн после сложных переживаний принимает смерть, как король принял бы царство. Король в нем победил блестящего труса. Вот в самых общих чертах канва этой трагедии. Она происходит в небывшую эпоху и на фоне несуществующей столицы, где, по словам таинственного иностранца, приехавшего из века двадцатого, из обиходной яви: "Я нахожу в ней призрачное сходство -- с моим далеким городом родным, -- то сходство, что бывает между правдой и вымыслом возвышенным..." Трагедия эта -- трагедия личностей, индивидуальностей, аристократических, как всякая индивидуальность. Толпа остается где-то на втором плане, как далекий гул моря. Только страсти человеческие движут героями, являясь либо всепоглощающими (Ганус, живущий только мучительной любовью к жене, или Элла, жена Клияна, живущая ясной любовью к Ганусу), либо разносторонними, олицетворением которых является король, господин Морн, -- смесь великолепия, смеха и вдохновенной трусости, и Клиян -- смесь животной боязни смерти с всесильной нежностью к Элле. Господин Морн прежде всего -- натура романтическая; но, создав сказку, он сам разрушает ее: "Разве я король? Король, убивший девушку? Нет, нет, довольно, я падаю -- в смерть, -- в огненную смерть, я только факел, брошенный в колодец, -- пылающий, кружащийся, летящий к растущему во мраке, как заря... летящий вниз, навстречу отраженью". 1924 * Рецензия в журнале "Руль". Пьеса не опубликована. Смерть --------------------------------------------------------------- По изданию: Владимир Набоков. Пьесы. Составление, статья и комментарии Ив. Толстого. М., "Искусство", 1990 Компьютерный набор: Мамука Джибладзе --------------------------------------------------------------- Драма в двух действиях Действие происходит в университетском городе Кембридж, весною 1806 г. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Комната. В кресле, у огня, -- Г о н в и л, магистр наук. Г о н в и л ... и эту власть над разумом чужим сравню с моей наукою: отрадно заране знать, какую смесь получишь, когда в стекле над пламенем лазурным медлительно сливаются две соли, туманную окрашивая колбу. Отрадно знать, что сложная медуза, в шар костяной включенная, рождает сны гения, бессмертные молитвы, вселенную... Я вижу мозг его, как будто сам чернилами цветными нарисовал, -- и все же есть одна извилина... Давно я бьюсь над нею -- не выследить... И только вот теперь, теперь, когда узнает он внезапно... А! в дверь стучат... Тяжелое кольцо бьет в медный гриб наружный: стук знакомый, стук беспокойный... (Открывает.) Вбегает Э д м о н д, молодой студент. Э д м о н д Гонвил! Это правда?.. Г о н в и л Да... Умерла... Э д м о н д Но как же... Гонвил!.. Г о н в и л Да... Не ожидали... Двадцать лет сжималось и разжималось сердце, кровь живую накачивая в жилы и обратно вбирая... Вдруг -- остановилось... Э д м о н д Страшно ты говоришь об этом... Друг мой... Помнишь? Она была так молода!.. Г о н в и л Читала вот эту книжку: выронила... Э д м о н д Жизнь -- безумный всадник. Смерть -- обрыв нежданный, немыслимый. Когда сказали мне -- так, сразу -- я не мог поверить. Где же она лежит? Позволь мне... Г о н в и л Унесли... Э д м о н д Как странно... Ты не понимаешь, Гонвил: она всегда ходила в темном... Стелла -- мерцающее имя в темном вихре. И унесли... Ведь это странно, правда?.. Г о н в и л Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая печаль в тебе находит струны... Впрочем, с моей женой ты, кажется, был дружен? Э д м о н д Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен! Как утешать тебя? Ты словно -- мрамор: торжественное белое страданье... Г о н в и л Ты прав, не утешай. Поговорим о чем-нибудь простом, земном. Неделю ведь мы с тобой не виделись. Что делал? О чем раздумывал? Э д м о н д О смерти. Г о н в и л Полно! Ведь мы о ней беседовали часто. Нет -- будем жить. В темницу заключенный за полчаса до казни паука рассматривает беззаботно. Образ ученого пред миром. Э д м о н д Говорил ты, что наша смерть -- Г о н в и л -- быть может, удивленье, быть может -- ничего. Склоняюсь, впрочем, к последнему; но есть одно: крепка земная мысль -- прервать ее стремленье не так легко... Э д м о н д Вот видишь ли -- я мучусь... Мне кажется порой: душа в плену -- рыдающая буря в лабиринте гудящих жил, костей и перепонок. Я жить боюсь. Боюсь я ощущать под пальцами толчки тугие сердца, здесь -- за ребром -- и здесь, на кисти, -- отзвук. И видеть, мыслить я боюсь -- опоры нет у меня, зацепки нет. Когда-то я тихо верил в облачного старца, сидящего средь призраков благих. Потом в опустошительные книги качнулся я. Есть книги как пожары... Сгорело все. Я был один. Тянуло пустынной гарью сумрачных сомнений -- и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился -- большеголовый, тяжкий, напряженный, в пронзительно сверкающих очках, с распоротою жабой на ладони... Ты щипчиками вытащил за узел мои слепые слипшиеся мысли, распутал их, и страшной простотой мои сомненья заменил... Наука сказала мне: "Вот -- мир", -- и я увидел ком земляной в пространстве непостижном -- червивый ком, вращеньем округленный, тут плесенью, там инеем покрытый... И стала жизнь от этой простоты еще сложней. По ледяной громаде я заскользил. Догадки мировые -- все, древние и новые, -- о цели, о смысле сущего -- все, все исчезли пред выводом твоим неуязвимым: ни цели нет, ни смысла; а меж тем я втайне знал, что есть они!.. Полгода так мучусь я. Бывают, правда, утра прозрачные, восторженно-земные, когда душа моя -- подкидыш хилый -- от солнца розовеет и смеется и матери неведомой прощает... Но, с темнотой, чудовищный недуг меня опять охватывает, душит: средь ужаса и гула звездной ночи теряюсь я; и страшно мне не только мое непониманье -- страшен голос, мне шепчущий, что вот еще усилье и все пойму я... Гонвил, ты любил свою жену?.. Г о н в и л Незвучною любовью, мой друг, незвучной, но глубокой... Что же меня ты спрашиваешь? Э д м о н д Так. Не знаю... Прости меня... Не надо ведь о мертвых упоминать... О чем мы говорили? Да, -- о моем недуге: я боюс существовать... Недуг необычайный, мучительный, и признаки его: озноб, тоска и головокруженье. Приводит он к безумию. Лекарство, однако, есть. Совсем простое. Гонвил, решил я умереть. Г о н в и л Похвально. Как же ты умереть желаешь? Э д м о н д Дай мне яду. Г о н в и л Ты шутишь? Э д м о н д Там, вон там, в стене, на полке, за черной занавеской -- знаю, знаю, -- стоят, блестят наполненные склянки, как разноцветные оконца -- в вечность... Г о н в и л ...Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, -- кого-нибудь ведь любишь ты на свете? Иль, может быть, любовью ты обманут? Э д м о н д Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои дивятся все и надо мной смеются, как, может быть, цветущие каштаны над траурным смеются кипарисом. Г о н в и л Но в будущем... Как знать? На перекрестке... нечаянно... Есть у тебя приятель, поэт: пусть скажет он тебе, как сладко над женщиной задумчивой склоняться, мечтать, лежать с ней рядом -- где-нибудь в Венеции, когда в ночное небо скользит канал серебряною рябью и, осторожно, черный гриф гондолы проходит по лицу луны... Э д м о н д Да, правда, в Италии бывал ты, и оттуда привез -- Г о н в и л -- жену... Э д м о н д Нет, сказочные смерти, играющие в полых самоцветах... Я, Гонвил, жду... Но что же ты так смотришь, гигантский лоб наморщив? Гонвил, жду я, ответь же мне! Скорее! Г о н в и л Вот беспечный! Ведь до того, как друга отравлять, мне нужно взвесить кое-что, не правда ль? Э д м о н д Но мы ведь выше дружбы -- и одно с тобою чтим: стремленье голой мысли... А! Просветлел... Ну что же? Г о н в и л Хорошо, согласен я, согласен... Но поставлю условие: ты должен будешь выпить вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти заметить на твоем лице. Сам знаешь, каков твой друг: он, как пытливый Плиний, смотреть бы мог в разорванную язву Везувия, пока бы, вытекая, гной огненный шипел и наступал... Э д м о н д Изволь... Но только... Г о н в и л Или ты боишься, что свяжут смерть твою со смертью... Стеллы? Э д м о н д Нет, о тебе я думал. Вот что! Дай мне чернил, бумаги. Проще будет. (Пишет.) Слышишь, перо скрипит, как будто по листу гуляет смерть костлявая... Г о н в и л Однако! Ты весел... Э д м о н д Да... Ведь я свою свободу подписываю... Вот... Я кончил. Гонвил, прочти. Г о н в и л (читает про себя) "Я умираю -- яд -- сам взял -- сам выпил"... так. Э д м о н д Теперь давай; готов я... Г о н в и л Не в праве я удерживать тебя. Вот -- пузырек. Он налит зноем сизым, как утро флорентийское... Тут старый и верный яд. В четырнадцатом веке его совали герцогам горячим и пухлым старцам в бархате лиловом. Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок и действует мгновенно, как любовь. Э д м о н д Спасибо, друг мой... Жил я тихо, просто, а вот не вынес страха бытия... Спасаюсь я в неведомую область. Давай же мне; скорей... Г о н в и л Эдмонд, послушай, быть может, есть какая-нибудь тайна, которую желал бы ты до смерти... Э д м о н д Я тороплюсь... Не мучь меня... Г о н в и л Так пей же! Э д м о н д Прощай. Потом плащом меня накроешь. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Та же комната. Прошло всего несколько мгновений. Э д м о н д Смерть... Это -- смерть. Вот это -- смерть... (Медленно привстает.) В тумане дрожит пятно румяное... Иначе быть не могло... О чем же я при жизни тревожился? Пятно теперь яснее. Ах! Это ведь пылающий провал камина... Да, -- и отблески летают. А там в углу -- в громадном смутном кресле, -- кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем? Тяжелый очерк выпуклого лба; торчащая щетина брови; узел змеиных жил на каменном виске... Да полно! Узнаю! Ведь это... Ч е л о в е к в к р е с л е ...Эхо твоих предсмертных мыслей... Э д м о н д Гонвил, Гонвил, -- но как же так? Как можешь ты быть здесь -- со мною, в смерти? Как же так?.. Г о н в и л Мой образ продлен твоею памятью за грань земного. Вот и все. Э д м о н д ...Но как же, Гонвил: вот комната... Все знаю в ней... Вон -- череп на фолианте; вон -- змея в спирту, вон -- скарабеи в ящике стеклянном, вон -- брызги звезд в окне, -- а за окном, -- чу! слышишь, -- бьют над городом зубчатым далекие и близкие куранты; скликаются, и падает на дно зеркальное червонец за червонцем... Знакомый звон... И сам я прежний, прежний -- порою только странные туманы проходят пред глазами... Но я вижу свои худые руки, плащ и сборки на нем -- и даже, вот, -- дыру: в калитку я проходил -- плащом задел цветок чугунный на стебле решетки... Странно, все то же, то же... Г о н в и л Мнимое стремленье, Эдмонд... Колеблющийся отзвук... Э д м о н д Так! Я начинаю понимать... Постой же, постой, я сам... Г о н в и л ...Жизнь -- это всадник. Мчится. Привык он к быстроте свистящей. Вдруг дорога обрывается. Он с края проскакивает в пустоту. Ты слушай, внимательно ты слушай! Он -- в пространстве, над пропастью, но нет еще паденья, нет пропасти! Еще стремленье длится, несет его, обманывает; ноги еще в тугие давят стремена, глаза перед собою видят небо знакомое. Хоть он один в пространстве, хоть срезан путь... Вот этот миг -- пойми, в о т э т о т м и г. Он следует за гранью конечного земного бытия: скакала жизнь, в лицо хлестала грива, дул ветер в душу, -- но дорога в бездну оборвалась, и чем богаче жизнь, чем конь сильней -- Э д м о н д -- тем явственней, тем дольше свист в пустоте, свист и размах стремленья, не прерванного роковым обрывом, -- да понял я... Но -- пропасть, как же пропасть? Г о н в и л Паденье неизбежно. Ты внезапно почувствуешь под сердцем пустоту сосущую и, завертевшись, рухнет твой мнимый мир. Успей же насладиться тем, что унес с собою за черту. Все, что знавал, что помнишь из земного, -- вокруг тебя и движется земными законами, знакомыми тебе. Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись, оторванную руку ощущает и пальцами незримыми шевелит? Так мысль твоя еще живет, стремится, хотя ты мертв: лежишь, плащом покрытый; сюда вошли; толпятся и вздыхают; и мертвецу подвязывают челюсть... А, может быть, и больший срок прошел: ведь ты теперь вне времени... Быть может, на кладбище твой Гонвил смотрит молча на плоский камень с именем твоим. Ты там под ним, в земле живой и сочной; уста гниют и лопаются мышцы, и в трещинах, в глубокой черной слизи шуршат, кишат белесые личинки... Не все ль равно? Твое воображенье, поддержанное памятью, привычкой, еще творит. Цени же этот миг, благодари стремительность разбега... Э д м о н д Да, мне легко... Покойно мне. Теперь хоть что-нибудь я знаю точно -- знаю, что нет меня. Скажи, мое виденье, а если я из комнаты твоей -- стой! сам скажу: куранты мне напели: все будет то же, встречу я людей, запомнившихся мне. Увижу те же кирпичные домишки, переулки, на площади -- субботние лотки и циферблат на ратуше. Узнаю лепные, величавые ворота; в просвете -- двор широкий, разделенный квадратами газона; посередке фонтан, журчащий в каменной оправе, и на стенах пергаментных кругом узорный плющ; а дальше -- снова арка, и в небе стрелы серого собора, и крокусы вдоль ильмовых аллей, и выпуклые мостики над узкой зеленою речонкой, -- все узнаю, а на местах, мной виденных не часто иль вовсе не замеченных, -- туманы, пробелы будут, как на старых картах, где там и сям стоит пометка: Терра инцогнита. Скажи мне, а умерших могу я видеть? Г о н в и л Нет. Ты только можешь соображать, сопоставлять явленья обычные, понятные, земные, -- ведь призраков ты не встречал при жизни... Скажи, кого ты вызвать бы хотел? Э д м о н д Не знаю... Г о н в и л Нет, подумай... Э д м о н д Гонвил, Гонвил, я что-то вспоминаю... что-то было мучительное, смутное... Постой же, начну я осторожно, потихоньку, -- я дома был, друзья ко мне явились, к дубовому струился к потолку из трубки дым, вращающийся плавно. Все мелочи мне помнятся: вино испанское тепло и мутно рдело. Постой... Один описывал со вкусом, как давеча он ловко ударял ладонью мяч о каменные стенки; другой втыкал сухие замечанья о книгах, им прочитанных, о цифрах заученных, но желчно замолчал, когда вошел мой третий гость -- красавец хромой, -- ведя ручного медвежонка московского, -- и цепью зверь ни разу не громыхнул, пока его хозяин, на стол поставив локти и к прозрачным вискам прижав манжеты кружевные, выплакивал стихи о кипарисах. Постой... Что было после? Да, вбежал еще один -- толстяк в веснушках рыжих -- и сообщил мне на ухо с ужимкой таинственной... Да, вспомнил все! Я несся, как тень, как сон, по переулкам лунным сюда, к тебе... Исчезла... как же так?.. Она ходила в темном. Стелла... мерцающее имя в темном вихре, души моей бессонница... Г о н в и л Друг друга любили вы?.. Э д м о н д Не знаю, было ль это любовью или бурей шумных крыльев... Я звездное безумие свое, как страшного пронзительного бога от иноверцев, от тебя -- скрывал. Когда порой в тиши амфитеатра ты взмахивал крылатым рукавом, чертя скелет на грифеле скрипучем, и я глядел на голову твою тяжелую, огромную, как ноша Атланта, -- странно было думать мне, что ты мою бушующуы тайну не можешь знать... Я умер -- и с собою унес ее. Ты так и не узнал... Г о н в и л Как началось?.. Э д м о н д Не знаю. Каждый вечер я приходил к тебе. Курил, и слушал и ждал, томясь, -- и Стелла проплывала по комнате и снова возвращалась к себе наверх по лестнице витой, а изредка садилась в угол с книгой, и призрачная пристальность была в ее молчанье. Ты же, у камина проникновенно пальцами хрустя, доказывал мне что-нибудь -- Сыстема Натурае сухо осуждал... Я слушал. Она в углу читала, и когда страницу поворачивала, в сердце моем взлетала молния... А после, придя домой, пред зеркалом туманным я длительно глядел себе в глаза, отыскивал запечатленный образ... Затем свечу, шатаясь, задувал, и до утра мерещилось мне в бурях серебряных и черных сновидений ее лицо склоненное, и веки тяжелые, и волосы ее глубокие и гладкие, как тени в ночь лунную; пробор их разделял, как бледный луч, и брови вверх стремились к двум облачкам, скрывающим виски... Ты, Гонвил, управлял моею мыслью, отчетливо и холодно. Она же мне душу захлестнула длинным светом и ужасом немыслимым... Скажи мне, смотрел ли ты порою, долго, долго, на небеса полночные? Не правда ль. нет ничего страшнее звезд? Г о н в и л Возможно, но продолжай. О чем вы говорили? Э д м о н д ...Мы говорили мало... Я боялся с ней говорить. Был у нее певучий и странный голос. Английские звуки в ее устах ослабевали зыбко. Слова слепые плыли между ними, как корабли в тумане... И тревога во мне росла. Душа моя томилась: там бездны раскрывались, как глаза... Невыносимо сладостно и страшно мне было с ней, и Стелла это знала. Как об`ясню мой ужас и виденья? Я слышал гул бесчисленных миров в ее случайных шелестах. Я чуял в ее словах дыханье смутных тайн и крики и заломленные руки неведомых богов! Да, -- шумно, шумно здесь было, Гонвил, в комнате твоей, хоть ты и слышал, как скребется мышь за шкафом и как маятник блестящий мгновенья косит... Знаешь ли, когда я выходил отсюда, ощущал я внезапное пустынное молчанье, как после оглушительного вихря!.. Г о н в и л Поторопи свое воспоминанье, Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчас стремленье жизни мнимое прервется -- исчезнешь ты, и я -- твой сон -- с тобою. Поторопись. Случайное откинь, сладчайшее припомни. Как признался? Чем кончилось признанье? Э д м о н д Это было здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел из комнаты. Я раму расшатал и стекла в ночь со вздохом повернули. Все небо было звездами омыто, и в каменном туманном переулке, рыдая, поднималась тишина. И в медленном томленье я почуял, что кто-то встал за мною. Наполнялась душа волнами шума, голосами растущими. Я обернулся. Близко стояла Стелла. Дико и воздушно ее глаза в мои глядели -- нет, не ведаю, -- глаза ли это были иль вечность обнаженная... Окно за нами стукнуло, как-бы от ветра... Казалось мне, что, стоя друг пред другом, громадные расправили мы крылья, и вот концы серпчатых крыльев наших -- пылающие длинные концы -- сошлись на миг... Ты понимаешь -- сразу отхлынул мир; мы поднялись; дышали в невероятном небе, но внезапно она одним движеньем темных век пресекла наш полет -- прошла. Открылась дверь дальняя, мгновенным светом брызнув, закрылась. И стоял я весь в дрожанье разорванного неба, весь звенящий, звенящий... Г о н в и л Так ли? Это все, что было, один лишь взгляд? Э д м о н д Когда бы он продлился, душа бы задохнулась. Да, мой друг, -- один лишь взгляд. С тех пор мы не видались. Ты помнишь ведь -- я выбежал из дома, ты из окна мне что-то крикнул вслед. До полночи по городу я бредил, со звездами ночными говорил... Все отошло. Не выдержал я жизни, и вот теперь -- Г о н в и л Довольно! Э д м о н д -- я за гранью теперь -- и все, что вижу -- Г о н в и л Я сказал: довольно! Э д м о н д Гонвил, что с тобой?.. Г о н в и л Я долго тебя морочил -- вот и надоело... Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если я продолжал бы так шутить... Не яду ты выпил -- это был раствор безвредный: он, правда, вызывает слабость, смутность, колеблет он чувствительные нити, из мозга асходящие к глазам, -- но он безвреден... Вижу, ты смеешься? Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе понравился... Э д м о н д Ах, милый Гонвил, как же мне не смеяться? Посуди! Ведь это я сам сейчас придумываю, сам! Играет мысль моя и ткет свободно цветной узор из жизненных явлений, из случаев нежданных, но возможных, возможных, Гонвил! Г о н в и л Это бред... Очнись! Не думал я... Как женщина, поддался... Поверь, ты так же жив, как я, и вдвое живуче... Э д м о н д Так! не может быть иначе! В смерть пролетя, моя живая мысль себе найти старается опору -- земное об`ясненье... Дальше, дальше, я слушаю... Г о н в и л Очнись! Мне нужно было, что б спотыкнулся ты; весь ум, всю волю я приложил... Сперва не удавалось -- уж мыслил я: "В Милане мой учитель выкалывал глаза летучей мыши, затем пускал, и все же при полете она не задевала тонких нитей, протянутых чрез комнату: быть может, и он мои минует нити". Нет! Попался ты, запутался!.. Э д м о н д Я знаю, я знаю все, что скажешь! Оправдать, унизить чудо -- мысль моя решила. Но подожди... в чем цель была обмана? А, понял! Испытующая ревность таилась под личиной ледяной... Нет, погляди, как выдумка искусна! Напиток тот был ядом в самом деле, и я в гробу, и все кругом -- виденье, но мысль моя лепечет, убеждает: нет, нет -- раствор безвредный! Он был нужен, чтом тайну ты свою открыл. Ты жив. И яд -- обман, и смерть -- обман, и даже -- Г о н в и л А если я скажу тебе, что Стелла не умерла? Э д м о н д Да! Вот она -- ступень начальная... Ударом лжи холодной ты вырвать мнил всю правду у любви. Подослан был, тот, рыжий, твой приятель, ты мне внушил сперва чужую смерть, потом -- мою, чтоб я проговорился. Так, кончено: подробно восстановлен из сложных вероятностей, из хитрых догадок, из обратных допущений знакомый мир... Довольно, не трудись, -- ведь все равно ты доказать не можесь, что я не мертв и что мой собеседник не призрак. Знай: пока в пустом пространстве еще стремится всадник -- вызываю возможные виденья. На могилу слетает цвет с тенистого каштана. Под муравой лежу я, ребра вздув, но мысль моя, мой яркий сон загробный еще живет и дышит и творит. Постой -- куда же ты? Г о н в и л А вот сейжас увидишь... (Открывает дверь на лестницу и зовет.) Стелла! Э д м о н д Нет... не надо... слушай... мне почему-то... страшно... Не зови! Не смей! Я не хочу!.. Г о н в и л Пусти -- рукав порвешь... Вот сумасшедший, право... (Зовет.) Стелла! А слышишь: вниз по лестнице легко шуршит, спешит... Э д м о н д Дверь, дверь закрой! Прошу я! Ах, не впускай. Дай мне подумать... Страшно... Повремени, не прерывай полета -- ведь это есть конец... паденье... Г о н в и л Стелла! Иди же... З а н а в е с <1923>