измeрялось не просто деньгами, которыя я
посылалъ, а той долей моей души, которую я вложилъ въ строки письма. Но какъ
бы тамъ ни было, я колебанiя свои преодолeлъ, когда подходилъ къ четвертому
или пятому ящику, и зналъ съ той же опредeленностью, какъ знаю сейчасъ, что
напишу эту фразу, зналъ, что ужъ теперь навeрное опущу письмо въ ящикъ -- и
даже сдeлаю потомъ этакiй жестикъ, побью ладонь о ладонь, точно могли къ
перчаткамъ пристать какiя то пылинки отъ этого письма, уже брошеннаго, уже
не моего, и потому и пыль отъ него тоже не моя, дeло сдeлано, все чисто, все
кончено, -- но письма я въ ящикъ все-таки не бросилъ, а замеръ, еще
согбенный подъ ношей, глядя {119} исподлобья на двухъ дeвочекъ, игравшихъ
возлe меня на панели: онe по очереди кидали стеклянно-радужный шарикъ, мeтя
въ ямку, тамъ, гдe панель граничила съ землей. Я выбралъ младшую, --
худенькую, темноволосую, въ клeтчатомъ платьицe, какъ ей не было холодно въ
этотъ суровый февральскiй день? -- и, потрепавъ ее по головe, сказалъ ей:
"Вотъ что, дeтка, я плохо вижу, очень близорукъ, боюсь, что не попаду въ
щель, -- опусти письмо за меня вонъ въ тотъ ящикъ". Она посмотрeла,
поднялась съ корточекъ, у нея лицо было маленькое, прозрачно-блeдное и
необыкновенно красивое, взяла письмо, чудно улыбнулась, хлопнувъ длинными
рeсницами, и побeжала къ ящику. Остального я не доглядeлъ, а пересeкъ улицу,
-- щурясь, (это слeдуетъ отмeтить), какъ будто дeйствительно плохо видeлъ, и
это было искусство ради искусства, ибо я уже отошелъ далеко. На углу
слeдующей площади я вошелъ въ стеклянную будку и позвонилъ Ардалiону: мнe
было необходимо кое-что предпринять по отношенiю къ нему, я давно рeшилъ,
что именно этотъ въeдливый портретистъ -- единственный человeкъ, для меня
опасный. Пускай психологи выясняютъ, навела ли меня притворная близорукость
на мысль тотчасъ исполнить то, что я насчетъ Ардалiона давно задумалъ, или
же напротивъ постоянное воспоминанiе о его опасныхъ глазахъ толкнуло меня на
изображенiе близорукости. Ахъ, кстати, кстати... она подрастетъ, эта
дeвочка, будетъ хороша собой и вeроятно счастлива, и никогда не будетъ
знать, въ какомъ диковинномъ и страшномъ дeлe она послужила посредницей, --
а впрочемъ возможно и другое: судьба, нетерпящая такого безсознательнаго,
наивнаго {120} маклерства, завистливая судьба, у которой самой губа не дура,
которая сама знаетъ толкъ въ мелкомъ жульничествe, жестоко дeвочку эту
покараетъ, за вмeшательство, а та станетъ удивляться, почему я такая
несчастная, за что мнe это, и никогда, никогда, никогда ничего не пойметъ.
Моя же совeсть чиста. Не я написалъ Феликсу, а онъ мнe, не я послалъ ему
отвeтъ, а неизвeстный ребенокъ.
Когда я пришелъ въ скромное, но прiятное кафе, напротивъ котораго, въ
скверe, бьетъ въ лeтнiе вечера и какъ будто вертится муаровый фонтанъ,
остроумно освeщаемый снизу разноцвeтными лампами (а теперь все было голо и
тускло, и не цвeлъ фонтанъ, и въ кафе толстыя портьеры торжествовали побeду
въ классовой борьбe съ бродячими сквозняками, -- какъ я здорово пишу и,
главное, спокоенъ, совершенно спокоенъ), когда я пришелъ Ардалiонъ уже тамъ
сидeлъ и, увидeвъ меня, поднялъ по-римски руку. Я снялъ перчатки, бeлое
шелковое кашнэ и сeлъ рядомъ съ Ардалiономъ, выложивъ на столъ коробку
дорогихъ папиросъ.
"Что скажете новенькаго?" -- спросилъ Ардалiонъ, всегда говорившiй со
мной шутовскимъ тономъ. Я заказалъ кофе и началъ примeрно такъ:
"Кое-что у меня для васъ дeйствительно есть. Послeднее время, другъ
мой, меня мучитъ сознанiе, что вы погибаете. Мнe кажется, что изъ-за
матерiальныхъ невзгодъ и общей затхлости вашего быта талантъ вашъ умираетъ,
чахнетъ, не бьетъ ключемъ, все равно какъ теперь зимою не бьетъ цвeтной
фонтанъ въ скверe напротивъ".
"Спасибо за сравненiе, -- обиженно сказалъ Ардалiонъ. {121} -- Какой
ужасъ... хорошенькое освeщенiе подъ монпансье. Да и вообще -- зачeмъ
говорить о талантe, вы же не понимаете въ искусствe ни кiя".
"Мы съ Лидой не разъ обсуждали, -- продолжалъ я, игнорируя его пошлое
замeчанiе, -- незавидное ваше положенiе. Мнe кажется, что вамъ слeдовало бы
перемeнить атмосферу, освeжиться, набраться новыхъ впечатлeнiй".
"При чемъ тутъ атмосфера", -- поморщился Ардалiонъ.
"Я считаю, что здeшняя губитъ васъ, -- значитъ при чемъ. Эти розы и
персики, которыми вы украшаете столовую вашей хозяйки, эти портреты
почтенныхъ лицъ, у которыхъ вы норовите поужинать -- --"
"Ну ужъ и норовлю..."
"-- -- все это можетъ быть превосходно, даже генiально, но -- простите
за откровенность -- какъ то однообразно, вынуждено. Вамъ слeдовало бы пожить
среди другой природы, въ лучахъ солнца, -- солнце другъ художниковъ.
Впрочемъ, этотъ разговоръ вамъ повидимому неинтересенъ. Поговоримъ о
другомъ. Скажите, напримeръ, какъ обстоитъ дeло съ вашимъ участкомъ?"
"А чортъ его знаетъ. Мнe присылаютъ какiя-то письма по-нeмецки, я бы
попросилъ васъ перевести, но скучно, да и письма эти либо теряю, либо рву.
Требуютъ кажется добавочныхъ взносовъ. Лeтомъ возьму и построю тамъ домъ.
Они ужъ тогда не вытянутъ изъ подъ-него землю. Но вы что-то говорили,
дорогой, о перемeнe климата. Валяйте, -- я слушаю".
"Ахъ зачeмъ же, вамъ это неинтересно. Я говорю резонныя вещи, а вы
раздражаетесь". {122}
"Христосъ съ вами, -- съ чего бы я сталъ раздражаться? Напротивъ,
напротивъ..."
"Да нeтъ, зачeмъ же".
"Вы, дорогой, упомянули объ Италiи. Жарьте дальше. Мнe нравится эта
тема".
"Еще не упоминалъ, -- сказалъ я со смeхомъ. -- Но разъ вы уже сказали
это слово... Здeсь, между прочимъ, довольно уютно. Вы, говорятъ, временно
перестали...?" -- я многозначительно пощелкалъ себя по шеe.
"Онаго больше не потребляю. Но сейчасъ, знаете, я бы чего-нибудь такого
за компанiю... Соснакъ изъ легкихъ виноградныхъ винъ... Нeтъ, шучу".
"Да, не нужно, это ни къ чему, меня все равно напоить невозможно. Вотъ
значитъ, какiя дeла. Охъ, плохо я сегодня спалъ... Охъ-о-хохъ. Ужасная вещь
безсонница", -- продолжалъ я, глядя на него сквозь слезы. -- "Охъ...
Простите, раззeвался".
Ардалiонъ, мечтательно улыбаясь, игралъ ложечкой. Его толстое лицо съ
львиной переносицей было наклонено, и рыжiя вeки въ бородавкахъ рeсницъ
полуприкрывали его возмутительно яркiе глаза. Вдругъ, блеснувъ на меня, онъ
сказалъ:
"Если бы я съeздилъ въ Италiю, то дeйствительно написалъ бы роскошныя
вещи. Изъ выручки за нихъ я бы сразу погасилъ свой долгъ".
"Долгъ? У васъ есть долги?" -- спросилъ я насмeшливо.
"Полно-те, Германъ Карловичъ, -- проговорилъ онъ, впервые кажется
назвавъ меня по имени-отчеству, -- вы же понимаете, куда я гну. Одолжите мнe
сотенку, {123} другую, и я буду молиться за васъ во всeхъ флорентiйскихъ
церквахъ".
"Вотъ вамъ пока-что на визу, -- сказалъ я, распахнувъ бумажникъ. --
Только сдeлайте это немедленно, а то пропьете. Завтра же утромъ пойдите".
"Дай лапу", -- сказалъ Ардалiонъ.
Нeкоторое время мы оба молчали, -- онъ отъ избытка мало интересныхъ мнe
чувствъ, я потому, что дeло было сдeлано, говорить же было не о чемъ.
"Идея, -- вдругъ воскликнулъ Ардалiонъ, -- почему бы вамъ, дорогой, не
отпустить со мной Лидку, вeдь тутъ тощища страшная, барынькe нужны
развлеченiя. Я, знаете, если поeду одинъ... Она вeдь ревнючая, -- ей все
будетъ казаться, что гдe-то нализываюсь. Право же, отпустите ее со мной на
мeсяцъ, а?"
"Можетъ быть, погодя прieдетъ, -- оба прieдемъ, -- я тоже давно мечтаю
о небольшомъ путешествiи. Ну-съ, мнe нужно итти. Два кофе, -- все, кажется".
--------
ГЛАВА VIII.
На слeдующiй день спозаранку -- не было еще девяти -- я отправился на
одну изъ центральныхъ станцiй подземной дороги и тамъ у выхода занялъ
стратегическую позицiю. Черезъ ровные промежутки времени изъ каменныхъ нeдръ
вырывалась наружу очередная партiя людей съ портфелями -- вверхъ по
лeстницe, шаркая, топая, иногда со звякомъ стукался носокъ о металлъ
объявленiя, которымъ какая-то фирма {124} находитъ умeстнымъ облицовывать
подъемъ ступеней. На предпослeдней, спиной къ стeнe, держа передъ собою
шляпу (кто былъ первый генiальный нищiй, примeнившiй шляпу къ своей
профессiи?), нарочито сутулился пожилой оборванецъ. Повыше стояли, увeшанные
плакатами, газетчики въ шутовскихъ фуражкахъ. Былъ темный жалкiй день;
несмотря на гетры, у меня мерзли ноги. Наконецъ, ровно безъ пяти девять,
какъ я и расчитывалъ, появилась изъ глубины фигура Орловiуса. Я тотчасъ
повернулся и медленно пошелъ прочь. Орловiусъ перегналъ меня, оглянулся,
оскалилъ свои прекрасные, но фальшивые зубы. Встрeча вышла какъ бы
случайной, что мнe и нужно было.
"Да, по пути, -- отвeтилъ я на его вопросъ. -- Хочу зайти въ банкъ".
"Собачья погода, -- сказалъ Орловiусъ, шлепая рядомъ со мной. -- Какъ
поживаетъ ваша супруга?"
"Спасибо, благополучно".
"А у васъ все идетъ хорошо?" -- учтиво продолжалъ онъ.
"Не очень. Нервное настроенiе, безсонница, всякiе пустяки, которые
прежде забавляли бы меня, а теперь раздражаютъ".
"Кушайте лимоны", -- вставилъ Орловiусъ.
"Прежде забавляли бы, а теперь раздражаютъ. Вотъ напримeръ -- --" я
усмeхнулся и высунулъ бумажникъ "-- -- получилъ я дурацкое шантажное письмо,
и оно какъ-то повлiяло на меня. Кстати, прочтите, -- курьезно".
Орловiусъ остановился и близко придвинулъ листокъ къ очкамъ. Пока онъ
читалъ, я разсматривалъ {125} витрину, гдe торжественно и глупо бeлeли двe
ванны и разные другiе туалетные снаряды, -- а рядомъ былъ магазинъ гробовъ,
и тамъ тоже все было торжественно и глупо.
"Однако, -- сказалъ Орловiусъ. -- Знаете ли вы, кто это написалъ?"
Я положилъ письмо обратно въ бумажникъ и отвeтилъ, посмeиваясь:
"Да, конечно знаю. Проходимецъ. Служилъ когда-то у знакомыхъ.
Ненормальный, даже просто безумный субъектъ. Вбилъ себe въ голову, что я
лишилъ его какого-то наслeдства, -- знаете, какъ это бываетъ, -- навязчивая
идея, и ничeмъ ея не вышибешь".
Орловiусъ подробно объяснилъ мнe, какую опасность безумцы представляютъ
для общества, и спросилъ, не собираюсь ли я обратиться въ полицiю.
Я пожалъ плечами. "Ерунда, въ общемъ не стоитъ объ этомъ говорить. Что
вы думаете о рeчи канцлера, -- читали?"
Мы продолжали итти рядомъ, мирно бесeдуя о внeшней и внутренней
политикe. У дверей его конторы я по правилу русской вeжливости сталъ снимать
перчатку.
"Вы нервозны, это плохо, -- сказалъ Орловiусъ. -- Прошу васъ,
кланяйтесь вашей супругe".
"Поклонюсь, поклонюсь. Только знаете, -- я вамъ завидую, что вы
неженаты".
"Какъ такъ?" -- спросилъ Орловiусъ.
"А такъ. Тяжело касаться этого, но бракъ мой несчастливъ. Моя супруга
сердце имeетъ зыбковатое, да и есть у нея привязанность на сторонe, -- да,
легкое {126} и холодное существо, такъ что не думаю, чтобъ она долго
плакала, если бы со мною... если бы я... Однако, простите, все это очень
личныя печали"
"Кое-что я давно наблюдалъ", -- сказалъ Орловiусъ, качая головой,
глубокомысленно и сокрушенно.
Я пожалъ его шерстяную руку, мы разстались. Вышло великолeпно. Такихъ
людей, какъ Орловiусъ, весьма легко провести, ибо порядочность плюсъ
сентиментальность какъ разъ равняется глупости. Готовый всякому
сочувствовать, онъ не только сталъ тотчасъ на сторону благороднаго любящаго
мужа, когда я оклеветалъ мою примeрную жену, но еще рeшилъ про себя, что
самъ кое-что замeтилъ, "наблюдалъ" -- какъ онъ выразился. Мнe было бы
презанятно узнать, что этотъ подслeповатый оселъ могъ замeтить въ нашихъ
безоблачныхъ отношенiяхъ. Да, вышло великолeпно. Я былъ доволенъ. Я былъ бы
еще болeе доволенъ, кабы не заминка съ визой. Ардалiонъ съ помощью Лиды
заполнилъ анкетные листы, но оказалось, что онъ визу получитъ не раньше,
чeмъ черезъ двe недeли. Оставалось около мeсяца до девятаго марта, -- въ
крайнемъ случаe, я всегда могъ написать Феликсу о перемeнe даты.
Наконецъ -- въ послeднихъ числахъ февраля -- Ардалiону визу поставили,
и онъ купилъ себe билетъ. Кромe денегъ на билетъ, я далъ ему еще двeсти
марокъ. Онъ рeшилъ eхать перваго марта, -- но вдругъ выяснилось, что успeлъ
онъ деньги кому-то одолжить и принужденъ ждать ихъ возвращенiя. Къ нему
будто-бы явился прiятель, схватился за виски и простоналъ: "если я къ вечеру
не добуду двухсотъ марокъ, все погибло". Довольно таинственный случай;
Ардалiонъ {127} говорилъ, что тутъ "дeло чести", -- я же питаю сильнeйшее
недовeрiе къ туманнымъ дeламъ, гдe замeшана честь, причемъ, замeтьте, не
своя, голодранцева, а всегда честь какого то третьяго или даже четвертаго
лица, имя котораго хранится въ секретe. Ардалiонъ будто бы деньги ему далъ,
и тотъ поклялся, что вернетъ ихъ черезъ три дня, -- обычный срокъ у этихъ
потомковъ феодаловъ. По истеченiи сего срока Ардалiонъ пошелъ должника
разыскивать и, разумeется, нигдe не нашелъ. Въ ледяномъ бeшенствe я
спросилъ, какъ его зовутъ. Ардалiонъ помялся и сказалъ: "Помните, тотъ,
который къ вамъ разъ заходилъ". Я, какъ говорится, свeта не взвидeлъ.
Успокоившись, я, пожалуй, и возмeстилъ бы ему убытокъ, если бы дeло не
усложнялось тeмъ, что у меня самого денегъ было въ обрeзъ, -- а мнe
слeдовало непремeнно имeть при себe нeкоторую сумму. Я сказалъ ему, что
пусть eдетъ такъ какъ есть, съ билетомъ и нeсколькими марками въ карманe, --
потомъ дошлю. Онъ отвeтилъ, что такъ и сдeлаетъ, но еще обождетъ денька два,
авось деньги вернутся. Дeйствительно, третьяго марта онъ сообщилъ мнe по
телефону, что долгъ ему возвращенъ, и что завтра вечеромъ онъ eдетъ.
Четвертаго оказалось, что Лида, у которой почему-то хранился Ардалiоновъ
билетъ, не можетъ теперь вспомнить, куда его положила. Ардалiонъ мрачно
сидeлъ въ прихожей и повторялъ: "Ну что жъ, значитъ -- не судьба". Издали
доносился стукъ ящиковъ, неистовое шерошенiе бумаги, -- это Лида искала
билетъ. Черезъ часъ Ардалiонъ махнулъ рукой и ушелъ. Лида сидeла на постели,
плача навзрыдъ. Пятаго утромъ она нашла билетъ среди грязнаго {128} бeлья,
приготовленнаго для прачки, а шестого мы поeхали Ардалiона провожать.
Поeздъ отходилъ въ 10.10. Стрeлка часовъ дeлала стойку, нацeливаясь на
минуту, вдругъ прыгала на нее, и вотъ уже нацeливалась на слeдующую.
Ардалiона все не было. Мы ждали у вагона съ надписью "Миланъ". "Въ чемъ
дeло? -- причитывала Лида. -- Почему его нeтъ, я безпокоюсь". Вся эта
идiотская канитель съ Ардалiоновымъ отъeздомъ меня такъ бeсила, что теперь я
боялся разжать зубы, -- иначе со мной бы тутъ же на вокзалe сдeлался
какой-нибудь припадокъ. Къ намъ подошли двое мизерныхъ господъ, -- одинъ въ
синемъ макинтошe, другой въ русскомъ пальто съ облeзлымъ барашковымъ
воротникомъ, -- и, минуя меня, любезно поздоровались съ Лидой.
"Почему его нeтъ? Какъ вы думаете?" -- спросила Лида, глядя на нихъ
испуганными глазами и держа на отлетe букетикъ фiалокъ, который она нашла
нужнымъ для этой скотины купить. Макинтошъ развелъ руками, а барашковый
проговорилъ басомъ:
"Несцимусъ. Мы не знаемъ".
Я почувствовалъ, что не могу дольше сдерживаться и, круто повернувшись,
пошелъ къ выходу. Лида меня догнала: "Куда ты, погоди, -- я увeрена, что --
--"
Въ эту минуту появился вдали Ардалiонъ. Угрюмый человeкъ съ
напряженнымъ лицомъ поддерживалъ его подъ локоть и несъ его чемоданъ.
Ардалiонъ былъ такъ пьянъ, что едва держался на ногахъ; виномъ несло и отъ
угрюмца.
"Онъ въ такомъ видe не можетъ eхать!" -- крикнула Лида. {129}
Красный, съ бисеромъ пота на лбу, растерянный, валкiй, безъ пальто
(смутный расчетъ на тепло юга), Ардалiонъ полeзъ со всeми лобызаться. Я едва
успeлъ отстраниться.
"Художникъ Кернъ, -- отрекомендовался угрюмецъ, сунувъ мнe влажную
руку. -- Имeлъ счастье съ вами встрeчаться въ притонахъ Каира".
"Германъ, его такъ нельзя отпустить", -- повторяла Лида, теребя меня за
рукавъ.
Между тeмъ двери уже захлопывались. Ардалiонъ, качаясь и призывно
крича, пошелъ было за повозкой продавца бисквитовъ, но друзья поймали его, и
вдругъ онъ въ охапку сгребъ Лиду и сталъ смачно ее цeловать.
"Эхъ ты, коза, -- приговаривалъ онъ. -- Прощай, коза, спасибо, коза."
"Господа, -- сказалъ я совершенно спокойно, -- помогите мнe его поднять
въ вагонъ".
Поeздъ поплылъ. Сiяя и вопя, Ардалiонъ прямо-таки вываливался изъ окна.
Лида бeжала рядомъ и кричала ему что-то. Когда проeхалъ послeднiй вагонъ,
она, согнувшись, посмотрeла подъ колеса и перекрестилась. Въ рукe она все
еще держала букетъ.
Какое облегченiе... Я вздохнулъ всей грудью и шумно выпустилъ воздухъ.
Весь день Лида молча волновалась, но потомъ пришла телеграмма, два слова
"Привeтъ сдороги", и она успокоилась. Теперь предстояло послeднее и самое
скучное: поговорить съ ней, натаскать ее.
Почему-то не помню, какъ я къ этому разговору приступилъ: память моя
включается, когда уже разговоръ {130} въ полномъ ходу. Лида сидитъ противъ
меня на диванe и на меня смотритъ въ нeмомъ изумленiи. Я сижу на кончикe
стула, изрeдка, какъ врачъ, трогаю ее за кисть -- и ровнымъ голосомъ говорю,
говорю, говорю. Я разсказалъ ей то, чего не разсказывалъ никогда. Я
разсказалъ ей о младшемъ моемъ братe. Онъ учился въ Германiи, когда началась
война, былъ призванъ, сражался противъ Россiи. Помню его тихимъ, унылымъ
мальчикомъ. Меня родители били, а его баловали, но онъ былъ съ ними
неласковъ, зато ко мнe относился съ невeроятнымъ, болeе чeмъ братскимъ,
обожанiемъ, всюду слeдовалъ за мной, заглядывалъ въ глаза, любилъ все, что
меня касалось, любилъ нюхать и мять мой платокъ, надeвать еще теплую мою
сорочку, чистить зубы моей щеткой. Нeтъ, -- не извращенность, а посильное
выраженiе неизъяснимаго нашего единства: мы были такъ похожи другъ на друга,
что даже близкiе родственники путали насъ, и съ годами это сходство
становилось все безупречнeе. Когда, помнится, я его провожалъ въ Германiю --
это было незадолго до выстрeла Принципа, -- бeдняжка такъ рыдалъ, такъ
рыдалъ, -- будто предчувствовалъ долгую и грозную разлуку. На вокзалe
смотрeли на насъ, -- смотрeли на этихъ двоихъ одинаковыхъ юношей,
державшихся за руки и глядeвшихъ другъ другу въ глаза съ какимъ-то скорбнымъ
восторгомъ... Потомъ война. -- Томясь въ далекомъ русскомъ плeну, я ничего о
братe не слышалъ, но почему-то былъ увeренъ, что онъ убитъ. Душные годы,
траурные годы. Я прiучилъ себя не думать о немъ, и даже потомъ, когда
женился, ничего Лидe о немъ не разсказалъ, -- ужъ слишкомъ все это было
{131} тягостно. А затeмъ, вскорe по прieздe съ женой въ Германiю, я узналъ
отъ нeмецкаго родственника, появившагося мимоходомъ, на мигъ, только ради
одной реплики, что Феликсъ мой живъ, но нравственно погибъ. Не знаю, что
именно, какое крушенiе души... Должно быть, его нeжная психика не выдержала
бранныхъ испытанiй, -- а мысль, что меня уже нeтъ (странно, -- онъ былъ тоже
увeренъ въ смерти брата), что онъ больше никогда не увидитъ обожаемаго
двойника, или, вeрнeе, усовершенствованное изданiе собственной личности, эта
мысль изуродовала его жизнь, ему показалось, что онъ лишился опоры и цeли,
-- и что отнынe можно жить кое-какъ. И онъ опустился. Этотъ человeкъ, съ
душой какъ скрипка, занимался воровствомъ, подлогами, нюхалъ кокаинъ и
наконецъ совершилъ убiйство: отравилъ женщину, содержавшую его. О послeднемъ
дeлe я узналъ изъ его-же устъ; къ отвeтственности его такъ и не привлекли,
настолько ловко онъ скрылъ преступленiе. А встрeтился я съ нимъ такъ
случайно, такъ нежданно и мучительно... подавленность, которую даже Лида во
мнe замeчала, была какъ разъ слeдствiемъ той встрeчи, а произошла она въ
Прагe, въ одномъ кафе, -- онъ, помню, всталъ, увидя меня, раскрылъ объятья и
повалился навзничь въ глубокомъ обморокe, длившемся восемнадцать минутъ.
Да, страшная встрeча. Вмeсто нeжнаго, маленькаго увальня, я нашелъ
говорливаго безумца съ рeзкими тeлодвиженiями... Счастье, которое онъ
испыталъ, встрeтивъ меня, дорогого Германа, внезапно, въ чудномъ сeромъ
костюмe, возставшаго изъ мертвыхъ, не только не поправило его душевныхъ
дeлъ, но совсeмъ, {132} совсeмъ напротивъ, убeдило его въ недопустимости и
невозможности жить съ убiйствомъ на совeсти. Между нами произошла ужасная
бесeда, онъ цeловалъ мои руки, онъ прощался со мной... Я сразу же понялъ,
что поколебать въ немъ рeшенiе покончить съ собой уже не подъ силу никому,
даже мнe, имeвшему на него такое идеальное влiянiе. Для меня это были
нелегкiя минуты. Ставя себя на его мeсто, я отлично представлялъ себe, въ
какой изощренный застeнокъ превратилась его память, и понималъ, увы, что
выходъ одинъ -- смерть. Не дай Богъ никому переживать такiя минуты, видeть,
какъ братъ гибнетъ, и не имeть моральнаго права гибель его предотвратить...
Но вотъ въ чемъ сложность: его душа, нечуждая мистическихъ устремленiй,
непремeнно жаждала искупленiя, жертвы, -- просто пустить себe пулю въ лобъ
казалось ему недостаточнымъ. "Я хочу смерть мою кому-нибудь подарить, --
внезапно сказалъ онъ, и глаза его налились бриллiантовымъ свeтомъ безумiя.
-- Подарить мою смерть. Мы съ тобой еще больше схожи, чeмъ прежде. Въ этомъ
сходствe я чувствую божественное намeренiе. Наложить на рояль руки еще не
значитъ сотворить музыку, а я хочу музыки. Скажи, тебe можетъ-быть выгодно
было-бы исчезнуть со свeта?" Я сначала не понялъ его вопроса, мнe сдавалось,
что Феликсъ бредитъ, -- но изъ его дальнeйшихъ словъ выяснилось, что у него
есть опредeленный планъ. Такъ! Съ одной стороны бездна страждущаго духа, съ
другой -- дeловые проекты. При грозовомъ свeтe его трагической судьбы и
поздняго геройства та часть его плана, которая касалась меня, моей выгоды,
моего благополучiя, казалась глуповато-матерiальной, какъ {133} -- скажемъ
-- громоотводъ на зданiи банка, вдругъ освeщенный ночною молнiей.
Дойдя примeрно до этого мeста моего разсказа, я остановился, откинулся
на спинку стула, сложивъ руки и пристально глядя на Лиду. Она какъ-то стекла
съ дивана на коверъ, подползла на колeняхъ, прижалась головой къ моему бедру
и заглушеннымъ голосомъ принялась меня утeшать: "Какой ты бeдный, --
бормотала она, -- какъ мнe больно за тебя, за брата... Боже мой, какiе есть
несчастные люди на свeтe. Онъ не долженъ погибнуть, всякаго человeка можно
спасти".
"Его спасти нельзя, -- сказалъ я съ такъ называемой горькой усмeшкой.
-- Онъ рeшилъ умереть въ день своего рожденiя, девятаго марта, то-есть
послeзавтра, воспрепятствовать этому не можетъ самъ президентъ. Самоубiйство
есть самодурство. Все, что можно сдeлать, это исполнить капризъ мученика,
облегчить его участь сознанiемъ, что, умирая, онъ творитъ доброе дeло,
приноситъ пользу, -- грубую, матерiальную пользу, -- но все же пользу".
Лида обхватила мою ногу и уставилась на меня своими шоколадными
глазами.
"Его планъ таковъ, -- продолжалъ я ровнымъ тономъ, -- жизнь моя,
скажемъ, застрахована въ столько-то тысячъ. Гдe-нибудь въ лeсу находятъ мой
трупъ. Моя вдова, то-есть ты..."
"Не говори такихъ ужасовъ, -- крикнула Лида, вскочивъ съ ковра. -- Я
только-что гдe-то читала такую исторiю... Пожалуйста, замолчи..."
"... моя вдова, то-есть ты, получаетъ эти деньги. Погодя уeзжаетъ въ
укромное мeсто. Погодя я инкогнито {134} соединяюсь съ нею, даже можетъ быть
снова на ней женюсь -- подъ другимъ именемъ. Мое, вeдь, имя умретъ съ моимъ
братомъ. Мы съ нимъ схожи, не перебивай меня, какъ двe капли крови, и
особенно будетъ онъ на меня похожъ въ мертвомъ видe".
"Перестань, перестань! Я не вeрю, что его нельзя спасти... Ахъ,
Германъ, какъ это все нехорошо... Гдe онъ сейчасъ, тутъ, въ Берлинe?"
"Нeтъ, въ провинцiи... Ты, какъ дура, повторяешь: спасти, спасти... Ты
забываешь, что онъ убiйца и мистикъ. Я же со своей стороны не имeю права
отказать ему въ томъ, что можетъ облегчить и украсить его смерть. Ты должна
понять, что тутъ мы вступаемъ въ нeкую высшую область. Вeдь я же не говорю
тебe: послушай, дeла мои идутъ плохо, я стою передъ банкротствомъ, мнe все
опротивeло, я хочу уeхать въ тихое мeсто и тамъ предаваться созерцанiю и
куроводству, -- давай воспользуемся рeдкимъ случаемъ, -- всего этого я не
говорю, хотя я мечтаю о жизни на лонe природы, -- а говорю другое, -- я
говорю: Какъ это ни тяжело, какъ это ни страшно, но нельзя отказать родному
брату въ его предсмертной просьбe, нельзя помeшать ему сдeлать добро, --
хотя-бы такое добро..."
Лида перемигнула, -- я ее совсeмъ заплевалъ, -- но вопреки прыщущимъ
словамъ прижалась ко мнe, хватая меня, а я продолжалъ:
"... Такой отказъ -- грeхъ, этотъ грeхъ не хочу, не хочу брать на свою
совeсть. Ты думаешь, я не возражалъ ему, не старался его образумить, ты
думаешь, мнe легко было согласиться на его предложенiе, ты думаешь, я спалъ
всe эти ночи, -- милая моя, вотъ {135} уже полгода, какъ я страдаю, страдаю
такъ, какъ моему злeйшему врагу не дай Богъ страдать. Очень мнe нужны эти
тысячи! Но какъ мнe отказаться, скажи, какъ могу я въ конецъ замучить,
лишить послeдней радости... Э, да что говорить!"
Я отстранилъ ее, почти отбросилъ и сталъ шагать по комнатe. Я глоталъ
слезы, я всхлипывалъ. Метались малиновыя тeни мелодрамъ.
"Ты въ миллiонъ разъ умнeе меня, -- тихо сказала Лида, ломая руки (да,
читатель, дикси, ломая руки), -- но все это такъ страшно, такъ ново, мнe
казалось, что это только въ книгахъ... Вeдь это значитъ... Все вeдь
абсолютно перемeнится, вся жизнь... Вeдь... Ну, напримeръ, какъ будетъ съ
Ардалiономъ?"
"А ну его къ чертовой матери! Тутъ рeчь идетъ о величайшей человeческой
трагедiи, а ты мнe суешь..."
"Нeтъ, я просто такъ спросила. Ты меня огорошилъ, у меня все идетъ
кругомъ. Я думаю, что -- ну, не сейчасъ, а потомъ, вeдь можно будетъ съ нимъ
видeться, ему объяснить, -- Германъ, какъ ты думаешь?"
"Не заботься о пустякахъ, -- сказалъ я, дернувшись, -- тамъ будетъ
видно. Да что это въ самомъ дeлe (голосъ мой вдругъ перешелъ въ тонкiй
крикъ), что ты вообще за колода такая..."
Она расплакалась и сдeлалась вдругъ податливой, нeжной, припала ко мнe
вздрагивая: "Прости меня, -- лепетала она, -- ахъ, прости... Я правда дура.
Ахъ, прости меня. Весь этотъ ужасъ, который случился... Еще сегодня утромъ
все было такъ ясно, такъ хорошо, такъ всегдашненько... Ты настрадался,
милый, я безумно жалeю тебя. Я сдeлаю все, что ты хочешь". {136}
"Сейчасъ я хочу кофе, ужасно хочу".
"Пойдемъ на кухню, -- сказала она, утирая слезы. -- Я все сдeлаю.
Только побудь со мной, мнe страшно".
На кухнe, все еще потягивая носомъ, но уже успокоившись, она насыпала
коричневыхъ крупныхъ зеренъ въ горло кофейной мельницы и, сжавъ ее между
колeнъ, завертeла рукояткой. Сперва шло туго, съ хрустомъ и трескомъ, потомъ
вдругъ полегчало.
"Вообрази, Лида, -- сказалъ я, сидя на стулe и болтая ногами, --
вообрази, что все, что я тебe разсказываю -- выдуманная исторiя. Я самъ,
знаешь, внушилъ себe, что это сплошь выдуманная или гдe-то мной прочитанная
исторiя, -- единственный способъ не сойти отъ ужаса съ ума. Итакъ:
предпрiимчивый самоубiйца и его застрахованный двойникъ... видишь ли, когда
держатель полиса кончаетъ собой, то страховое общество платить не обязано.
Поэтому -- --"
"Я сварила очень крeпкое, -- сказала Лида, -- тебe понравится. Да, я
слушаю тебя".
"... поэтому герой этого сенсацiоннаго романа требуетъ слeдующей мeры:
дeло должно быть обставлено такъ, чтобы получилось впечатлeнiе убiйства. Я
не хочу входить въ техническiя подробности, но въ двухъ словахъ: оружiе
прикрeплено къ дереву, отъ гашетки идетъ веревка, самоубiйца, отвернувшись,
дергаетъ, бахъ въ спину, -- приблизительно такъ".
"Ахъ, подожди, -- воскликнула Лида, -- я что-то вспомнила: онъ какъ-то
придeлалъ револьверъ къ мосту... Нeтъ, не такъ: онъ привязалъ къ веревкe
камень... Позволь, какъ же это было? Да: къ одному {137} концу -- большой
камень, а къ другому револьверъ, и значитъ выстрeлилъ въ себя... А камень
упалъ въ воду, а веревка -- за нимъ черезъ перила, и револьверъ туда же, и
все въ воду... Только я не помню, зачeмъ это все нужно было..."
"Однимъ словомъ, концы въ воду, -- сказалъ я, -- а на мосту --
мертвецъ. Хорошая вещь кофе. У меня безумно болeла голова, теперь гораздо
лучше. Ну такъ вотъ, ты, значитъ, понимаешь, какъ это происходитъ..."
Я пилъ мелкими глотками огненное кофе и думалъ: Вeдь воображенiя у нея
ни на грошъ. Черезъ два дня мeняется жизнь, неслыханное событiе,
землетрясенiе... а она со мной попиваетъ кофе и вспоминаетъ похожденiя
Шерлока...
Я, однако, ошибся: Лида вздрогнула и сказала, медленно опуская чашку:
"Германъ, вeдь если это все такъ скоро, нужно начать укладываться. И
знаешь, масса бeлья въ стиркe... И въ чисткe твой смокингъ".
"Во-первыхъ, милая моя, я вовсе не желаю быть сожженнымъ въ смокингe;
во-вторыхъ, выкинь изъ головы, забудь совершенно и моментально, что нужно
тебe что-то дeлать, къ чему-то готовиться и такъ далeе. Тебe ничего не нужно
дeлать по той причинe, что ты ничего не знаешь, ровно ничего, -- заруби это
на носу. Никакихъ туманныхъ намековъ твоимъ знакомымъ, никакой суеты и
покупокъ, -- запомни это твердо, матушка, иначе будетъ для всeхъ плохо.
Повторяю: ты еще ничего не знаешь. Послeзавтра твой мужъ поeдетъ кататься на
автомобилe и не вернется. Вотъ тогда-то, и только тогда, начнется твоя
работа. {138} Она простая, но очень отвeтственная. Пожалуйста, слушай меня
внимательно:
Десятаго утромъ ты позвонишь Орловiусу и скажешь ему, что я куда-то
уeхалъ, не ночевалъ, до сихъ поръ не вернулся. Спросишь, какъ дальше быть.
Исполнишь все, что онъ посовeтуетъ. Пускай, вообще, онъ беретъ дeло въ свои
руки, обращается въ полицiю и т. д. Главное, постарайся убeдить себя, что я,
точно, погибъ. Да въ концe концовъ это такъ и будетъ, -- братъ мой часть
моей души".
"Я все сдeлаю, -- сказала она. -- Все сдeлаю ради него и ради тебя. Но
мнe уже такъ страшно, и все у меня путается".
"Пускай не путается. Главное -- естественность горя. Пускай оно будетъ
не ахти какое, но естественное. Для облегченiя твоей задачи я намекнулъ
Орловiусу, что ты давно разлюбила меня. Итакъ, пусть это будетъ тихое,
сдержанное горе. Вздыхай и молчи. Когда же ты увидишь мой трупъ, т. е. трупъ
человeка, неотличимаго отъ меня, то ты конечно будешь потрясена".
"Ой, Германъ, я не могу. Я умру со страху".
"Гораздо было бы хуже, если бы ты въ мертвецкой стала пудрить себe
носъ. Во всякомъ случаe, сдержись, не кричи, а то придется, послe криковъ,
повысить общее производство твоего горя, и получится плохой театръ. Теперь
дальше. Предавъ мое тeло огню, въ соотвeтствiи съ завeщанiемъ, выполнивъ всe
формальности, получивъ отъ Орловiуса то, что тебe причитается, и
распорядившись деньгами сообразно съ его указанiями, ты уeдешь заграницу, въ
Парижъ. Гдe ты въ Парижe остановишься?"
"Я не знаю, Германъ". {139}
"Вспомни, гдe мы съ тобой стояли, когда были въ Парижe. Ну?"
"Да, конечно знаю. Отель".
"Но какой отель?"
"Я ничего не могу вспомнить, Германъ, когда ты смотришь такъ на меня. Я
тебe говорю, что знаю. Отель что-то такое".
"Подскажу тебe: имeетъ отношенiе къ травe. Какъ трава по-французски?"
"Сейчасъ. Эрбъ. О, вспомнила: Малербъ".
"На всякiй случай, если забудешь опять: наклейка отеля есть на черномъ
сундукe. Всегда можешь посмотрeть".
"Ну знаешь, Германъ, я все-таки не такая растяпа. А сундукъ я съ собой
возьму. Черный".
"Вотъ ты тамъ и остановишься. Дальше слeдуетъ нeчто крайне важное. Но
сначала все повтори".
"Я буду печальна. Я буду стараться не очень плакать. Орловiусъ. Я
закажу себe два черныхъ платья".
"Погоди. Что ты сдeлаешь, когда увидишь трупъ?
"Я упаду на колeни. Я не буду кричать".
"Ну вотъ видишь, какъ все это хорошо выходитъ. Ну, дальше?"
"Дальше, я его похороню".
"Во-первыхъ, не его, а меня. Пожалуйста, не спутай! Во-вторыхъ, не
похороны, а сожженiе. Орловiусъ скажетъ пастору о моихъ достоинствахъ,
нравственныхъ, гражданскихъ, супружескихъ. Пасторъ въ крематорской часовнe
произнесетъ прочувствованную рeчь. Мой гробъ подъ звуки органа тихо
опустится въ преисподнюю. Вотъ и все. Затeмъ?"
"Затeмъ -- Парижъ. Нeтъ, постой, сперва всякiя {140} денежныя
формальности. Мнe, знаешь, Орловiусъ надоeстъ хуже горькой рeдьки. Въ Парижe
остановлюсь въ отелe -- ну вотъ, я знала, что забуду, -- подумала, что
забуду, и забыла. Ты меня какъ-то тeснишь... Отель... отель... Малербъ! На
всякiй случай -- черный сундукъ".
"Такъ. Теперь важное: какъ только ты прieдешь въ Парижъ, ты меня
извeстишь. Какъ мнe теперь сдeлать, чтобы ты запомнила адресъ?"
"Лучше запиши, Германъ. У меня голова сейчасъ не работаетъ. Я ужасно
боюсь все перепутать".
"Нeтъ, милая моя, никакихъ записыванiй. Ужъ хотя бы потому, что записку
все равно потеряешь. Адресъ тебe придется запомнить, волей-неволей. Это
абсолютно необходимо. Категорически запрещаю его записывать. Дошло?"
"Да, Германъ. Но я же не могу запомнить..."
"Глупости. Адресъ очень простъ. Пострестантъ. Иксъ". -- (я назвалъ
городъ).
"Это тамъ, гдe прежде жила тетя Лиза? Ну да, это легко вспомнить. Я
тебe говорила про нее. Она теперь живетъ подъ Ниццей. Поeзжай въ Ниццу".
"Вотъ именно. Значитъ, ты запомнила эти два слова. Теперь -- имя. Ради
простоты я тебe предлагаю написать такъ: Мсье Малербъ".
"Она вeроятно все такая же толстая и бойкая. Знаешь, Ардалiонъ писалъ
ей, прося денегъ, но конечно..."
"Все это очень интересно, но мы говоримъ о дeлe. На какое имя ты мнe
напишешь?"
"Ты еще не сказалъ, Германъ".
"Нeтъ, сказалъ, -- я предложилъ тебe: Мсье Малербъ". {141}
"Но какъ же, вeдь это гостиница, Германъ?"
"Вотъ потому-то. Тебe будетъ легче запомнить по ассоцiацiи".
"Ахъ, я забуду ассоцiацiю, Германъ. Это безнадежно. Пожалуйста, не надо
ассоцiацiй. И вообще -- ужасно поздно, я устала".
"Хорошо. Придумай сама имя. Имя, которое ты навeрное запомнишь. Ну,
хочешь -- Ардалiонъ?"
"Хорошо, Германъ".
"Вотъ великолeпно. Мсье Ардалiонъ. Пострестантъ. Иксъ. А напишешь ты
мнe такъ: Дорогой другъ, ты навeрное слышалъ о моемъ горe и дальше въ томъ
же родe. Всего нeсколько словъ. Письмо ты опустишь сама. Письмо ты опустишь
сама. Есть?"
"Хорошо, Германъ".
"Теперь, пожалуйста, повтори".
"Я, знаешь, прямо умираю отъ напряженiя. Боже мой, половина второго.
Можетъ быть, завтра?"
"Завтра все равно придется повторить. Ну-съ, пожалуйста, я васъ
слушаю".
"Отель Малербъ. Я прieхала. Я опустила письмо. Сама. Ардалiонъ,
пострестантъ, Иксъ. А что дальше, когда я напишу?"
"Это тебя не касается. Тамъ будетъ видно. Ну, что-же, -- я могу быть
увeренъ, что ты все это исполнишь?"
"Да, Германъ. Только не заставляй меня опять повторять. Я смертельно
устала".
Стоя посреди кухни, она расправила плечи, сильно затрясла откинутой
головой и повторила, ероша волосы: "Ахъ, какъ я устала, ахъ..." -- и "ахъ"
перешло въ зeвоту. Мы отправились спать. Она раздeлась, {142} кидая куда
попало платье, чулки, разныя свои дамскiя штучки, рухнула въ постель и
тотчасъ стала посвистывать носомъ. Я легъ тоже и потушилъ свeтъ, но спать не
могъ. Помню, она вдругъ проснулась и тронула меня за плечо.
"Что тебe?" -- спросилъ я съ притворной сонливостью.
"Германъ, -- залепетала она, -- Германъ, послушай, -- а ты не думаешь,
что это... жульничество?"
"Спи, -- отвeтилъ я. -- Не твоего ума дeло. Глубокая трагедiя, -- а ты
-- о глупостяхъ. Спи, пожалуйста".
Она сладко вздохнула, повернулась на другой бокъ и засвистала опять.
Любопытная вещь; невзирая на то, что я себя ничуть не обольщалъ насчетъ
способностей моей жены, тупой, забывчивой и нерасторопной, все же я былъ
почему-то совершенно спокоенъ, совершенно увeренъ въ томъ, что ея
преданность безсознательно поведетъ ее по вeрному пути, не дастъ ей
оступиться и -- главное -- заставитъ ее хранить мою тайну. Я уже ясно
представлять себe, какъ, глядя на ея наивно искусственное горе, Орловiусъ
будетъ опять глубокомысленно сокрушенно качать головой, -- и, Богъ его
знаетъ, быть можетъ подумаетъ: не любовникъ ли укокошилъ бeднаго мужа, -- но
тутъ онъ вспомнитъ шантажное письмо отъ неизвeстнаго безумца.
Весь слeдующiй день мы просидeли дома, и снова, кропотливо и
настойчиво, я заряжалъ жену, набивалъ ее моей волей, какъ вотъ гуся насильно
пичкаютъ кукурузой, чтобы набухла печень, Къ вечеру она едва могла ходить. Я
остался доволенъ ея состоянiемъ. {143} Мнe самому теперь было пора
готовиться. Помню, какъ въ тотъ вечеръ я мучительно прикидывалъ, сколько
денегъ взять съ собой, сколько оставить Лидe, мало было гамзы, очень мало. У
меня явилась мысль прихватить съ собой на всякiй случай цeнную вещицу, и я
сказалъ Лидe:
"Дай-ка мнe твою московскую брошку".
"Ахъ да, брошку", -- сказала она, вяло вышла изъ комнаты, но тотчасъ
вернулась, легла на диванъ и зарыдала, какъ не рыдала еще никогда.
"Что съ тобой, несчастная?"
Она долго не отвeчала, а потомъ, глупо всхлипывая и не глядя на меня,
объяснила, что брошка заложена, что деньги пошли Ардалiону, ибо прiятель ему
денегъ не вернулъ.
"Ну, ладно, ладно, не реви, -- сказалъ я. -- Ловко устроился, но слава
Богу уeхалъ, убрался, -- это главное".
Она мигомъ успокоилась и даже просiяла, увидя, что я не сержусь, и
пошла, шатаясь, въ спальню, долго рылась, принесла какое-то колечко,
сережки, старомодный портсигаръ, принадлежавшiй ея бабушкe. Ничего изъ этого
я не взялъ.
"Вотъ что, -- сказалъ я, блуждая по комнатe и кусая заусеницы, -- вотъ
что, Лида. Когда тебя будутъ спрашивать, были ли у меня враги, когда будутъ
допытываться, кто же это могъ убить меня, говори: не знаю. И вотъ еще что: я
беру съ собой чемоданъ, но это конечно между нами. Не должно такъ казаться,
что я собрался въ какое-то путешествiе, -- это выйдетъ подозрительно.
Впрочемъ -- --" -- тутъ, помнится, я задумался. Странно, -- почему это,
когда все {144} было такъ чудесно продумано и предусмотрeно, вылeзала
торчкомъ мелкая деталь, какъ при укладкe вдругъ замeчаешь, что забылъ
уложить маленькiй, но громоздкiй пустякъ, -- есть такiе недобросовeстные
предметы. Въ мое оправданiе слeдуетъ сказать, что вопросъ чемодана былъ,
пожалуй, единственный пунктъ, который я рeшилъ измeнить: все остальное шло
именно такъ, какъ я замыслилъ давнымъ-давно, можетъ быть много мeсяцевъ тому
назадъ, можетъ быть въ ту самую секунду, когда я увидeлъ на травe спящаго
бродягу, точь-въ-точь похожаго на мой трупъ. Нeтъ, -- подумалъ я, --
чемодана все-таки не слeдуетъ брать, все равно кто-нибудь да увидитъ, какъ
несу его внизъ.
"Чемодана я не беру", -- сказалъ я вслухъ и опять зашагалъ по комнатe.
Какъ мнe забыть утро девятаго марта? Само по себe оно было блeдное,
холодное, ночью выпало немного снeга, и швейцары подметали тротуары, вдоль
которыхъ тянулся невысокiй снeговой хребетъ, а асфальтъ былъ уже чистый и
черный, только слегка лоснился. Лида мирно спала. Все было тихо. Я
приступилъ къ одeванiю. Одeлся я такъ: двe рубашки, одна на другую, --
причемъ верхняя, уже ношеная, была для него. Кальсонъ -- тоже двe пары, и
опять же верхняя предназначалась ему. Засимъ я сдeлалъ небольшой пакетъ, въ
который вошли маникюрный приборъ и все что нужно для бритья. Этотъ пакетикъ
я сразу же, боясь его забыть, сунулъ въ карманъ пальто, висeвшаго въ
прихожей. Далeе я надeлъ двe пары носковъ (верхняя съ дыркой), черные
башмаки, мышиныя гетры, -- и въ такомъ видe т. е. уже изящно {145} обутый,
но еще безъ панталонъ, нeкоторое время стоялъ посреди комнаты, вспоминая,
все-ли такъ дeлаю, какъ было рeшено. Вспомнивъ, что нужна лишняя пара
подвязокъ, я разыскалъ старую и присоединилъ ее къ пакетику, для чего
пришлось опять выходить въ переднюю. Наконецъ выбралъ любимый сиреневый
галстукъ и плотный темно-сeрый костюмъ, который обычно носилъ послeднее
время. Разложилъ по карманамъ слeдующiя вещи: бумажникъ (около полутора
тысячъ марокъ), паспортъ, кое-какiя незначительныя бумажки съ адресами,
счетами... Спохватился: паспортъ было вeдь рeшено не брать, -- очень тонкiй
маневръ: незначительныя бумажки какъ-то художественнeе устанавливали
личность. Еще взялъ я: ключи, портсигаръ, зажигалку. Теперь я былъ одeтъ, я
хлопалъ себя по карманамъ, я отдувался, мнe было жарко въ двойной оболочкe
бeлья. Оставалось сдeлать самое главное, -- это была цeлая церемонiя:
медленное выдвиганiе ящика, гдe онъ покоился, тщательный осмотръ, далеко
впрочемъ не первый. Онъ былъ отлично смазанъ, онъ былъ туго набитъ... Мнe
его подарилъ въ двадцатомъ году въ Ревелe незнакомый офицеръ, -- вeрнeе,
просто оставилъ его у меня, а самъ исчезъ. Я не знаю, что сталось потомъ съ
этимъ любезнымъ поручикомъ.
Между тeмъ Лида проснулась, запахнулась въ земляничный халатъ, мы сeли
въ столовой, Эльза принесла кофе. Когда Эльза ушла:
"Ну-съ, -- сказалъ я, -- день насталъ, сейчасъ поeду".
Маленькое отступленiе литературнаго свойства. Ритмъ этотъ -- нерусскiй,
но онъ хорошо передаетъ {146} мое эпическое спокойствiе и торжественный
драматизмъ положенiя.
"Германъ, пожалуйста, останься, никуда не eзди", тихо проговорила Лида
и, кажется, сложила ладони.
"Ты, надeюсь, все запомнила", -- продолжалъ я невозмутимо.
"Германъ, -- повторила она, -- не eзди никуда. Пускай онъ дeлаетъ все,
что хочетъ, -- это его судьба, ты не вмeшивайся..."
"Я радъ, что ты все запомнила, -- сказалъ я съ улыбкой, -- ты у меня
молодецъ. Вотъ, съeмъ еще булочку и двинусь".
Она расплакалась. Потомъ высморкалась, громко трубя, хотeла что-то
сказать, но опять принялась плакать. Зрeлище было довольно любопытное: я --
хладнокровно мажущiй масломъ рогульку, Лида -- сидящая противъ меня и вся
прыгающая отъ плача. Я сказалъ съ полнымъ ртомъ: "По крайней мeрe, ты
сможешь во всеуслышанiе -- ( -- пожевалъ, проглотилъ, -- ) вспомнить, что у
тебя было дурное предчувствiе, хотя уeзжалъ я довольно часто и не говорилъ
куда. А враги, сударыня, у него были? Не знаю, господинъ слeдователь".
"Но что же дальше будетъ?" -- тихонько простонала Лида, медленно
разводя руками.
"Ну, довольно, моя милая, -- сказалъ я другимъ тономъ. -- Поплакала, и
будетъ. И не вздумай сегодня ревeть при Эльзe".
Она утрамбовала платкомъ глаза, грустно хрюкнула и опять развела
руками, но уже молча и безъ слезъ.
"Все запомнила?" -- въ послeднiй разъ спросилъ я, пристально смотря на
нее. {147}
"Да, Германъ. Все. Но я такъ боюсь..."
Я всталъ, она встала тоже. Я сказалъ:
"До свиданiя, будь здорова, мнe пора къ пацiенту".
"Германъ, послушай, ты же не собираешься присутствовать?"
Я даже не понялъ.
"То-есть какъ: присутствовать?"
"Ахъ, ты знаешь, что я хочу сказать. Когда... Ну, однимъ словомъ,
когда... съ этой веревочкой..."
"Вотъ дура, -- сказалъ я. -- А какъ же иначе? Кто потомъ все приберетъ?
Да и нечего тебe такъ много думать, пойди въ кинематографъ сегодня.
До-свиданiя, дура".
Мы никогда не цeловались, -- я не терплю слякоти лобзанiй. Говорятъ,
японцы тоже -- даже въ минуты страсти -- никогда не цeлуютъ своихъ женщинъ,
-- просто имъ чуждо и непонятно, и можетъ быть даже немного противно это
прикосновенiе голыми губами къ эпителiю ближняго. Но теперь меня вдругъ
подтянуло жену поцeловать, она же была къ этому неготова: какъ то такъ
вышло, что я всего лишь скользнулъ по ея волосамъ и уже не повторилъ
попытки, а, щелкнувъ почему-то каблуками, только тряхнулъ ея вялую руку и
вышелъ въ переднюю. Тамъ я быстро одeлся, схватилъ перчатки, провeрилъ,
взятъ ли свертокъ, и уже идя къ двери услышалъ, какъ изъ столовой она меня
зоветъ плаксивымъ и тихимъ голосомъ, но я не обратилъ на это вниманiя, мнe
хотeлось поскорeе выбраться изъ дому.
Я направился во дворъ, гдe находился большой, полный автомобилей
гаражъ. Меня привeтствовали улыбками. Я сeлъ, пустилъ моторъ въ ходъ.
Асфальтовая {148} поверхность двора была немного выше поверхности улицы,
такъ что при въeздe въ узкiй наклонный туннель, соединявшiй дворъ съ улицей,
автомобиль мой, сдержанный тормозами, легко и беззвучно нырнулъ.
--------
ГЛАВА IX.
Сказать по правдe -- испытываю нeкоторую усталость. Я пишу чуть ли не
отъ зари до зари, по главe въ сутки, а то и больше. Великая, могучая вещь --
искусство. Вeдь мнe, въ моемъ положенiи, слeдовало бы дeйствовать,
волноваться, петлить... Прямой опасности нeтъ, конечно, -- и я полагаю, что
такой опасности никогда не будетъ, -- но все-таки странно -- сиднемъ сидeть
и писать, писать, писать, или же подолгу думать, думать, думать, -- что въ
общемъ то же самое. И чeмъ дальше я пишу, тeмъ яснeе становится, что я этого
такъ не оставлю, договорюсь до главнаго, -- и уже непремeнно, непремeнно
опубликую мой трудъ, несмотря на рискъ, -- а впрочемъ и риска-то особеннаго
нeтъ: какъ только рукопись отошлю, -- смоюсь; мiръ достаточно великъ, чтобы
могъ спрятаться въ немъ скромный, бородатый мужчина.
Рeшенiе трудъ мой вручить тому густо психологическому беллетристу, о
которомъ я какъ будто уже упоминалъ, даже, кажется, обращалъ къ нему мой
разсказъ, ( -- давно бросилъ написанное перечитывать, -- некогда да и
тошно...) было принято мною несразу, {149} -- сначала я думалъ, не проще ли
всего послать оный трудъ прямо какому-нибудь издателю, нeмецкому,
французскому, американскому, -- но вeдь написано-то по-русски, и не все
переводимо, -- а я, признаться, дорожу своей литературной колоратурой и
увeренъ, что пропади иной выгибъ, иной оттeнокъ -- все пойдетъ на смарку.
Еще я думалъ послать его въ СССР, -- но у меня нeтъ необходимыхъ адресовъ,
-- да и не знаю, какъ это дeлается, пропустятъ ли манускриптъ черезъ
границу, -- вeдь я по привычкe пользуюсь старой орфографiей, -- переписывать
же нeтъ силъ... Что переписывать! Не знаю, допишу ли вообще, выдержу ли
напряженiе, не умру ли отъ кровоизлiянiя въ мозгу...
Рeшивъ наконецъ дать рукопись мою человeку, который долженъ ею
прельститься и приложить всe старанiя, чтобы она увидeла свeтъ, я вполнe
отдаю себe отчетъ въ томъ, что мой избранникъ (ты, мой первый читатель), --
беллетристъ бeженскiй, книги котораго въ СССР появляться никакъ не могутъ.
Но для этой книги сдeлаютъ, быть можетъ, исключенiе, -- въ концe концовъ, не
ты ее писалъ. О, какъ я лелeю надежду, что несмотря на твою эмигрантскую
подпись (прозрачная подложность которой ни для кого не останется загадкой),
книга моя найдетъ сбытъ въ СССР! Далеко не являясь врагомъ совeтскаго строя,
я должно-быть невольно выразилъ въ ней иныя мысли, которыя вполнe
соотвeтствуютъ дiалектическимъ требованiямъ текущаго момента. Мнe даже
представляется иногда, что основная моя тема, сходство двухъ людей, есть
нeкое иносказанiе. Это разительное физическое подобiе вeроятно казалось мнe
(подсознательно!) залогомъ {150} того идеальнаго подобiя, которое соединитъ
людей въ будущемъ безклассовомъ обществe, -- и стремясь частный случай
использовать, -- я еще соцiально не прозрeвшiй, смутно выполнялъ все же
нeкоторую соцiальную функцiю. И опять же: неполная удача моя въ смыслe
реализацiи этого сходства объяснима чисто соцiально-экономическими
причинами, а именно тeмъ, что мы съ Феликсомъ принадлежали къ разнымъ, рeзко
отграниченнымъ классамъ, слiянiе которыхъ не подъ силу одиночкe, да еще
нынe, въ перiодъ безкомпромисснаго обостренiя борьбы. Правда, мать моя была
изъ простыхъ, а дeдъ съ отцовской стороны въ молодости пасъ гусей, -- такъ
что мнe самому-то очень даже понятно, откуда въ человeкe моего склада и
обихода имeется это глубокое, хотя еще невполнe выявленное устремленiе къ
подлинному сознанiю. Мнe грезится новый мiръ, гдe всe люди будутъ другъ на
друга похожи, какъ Германъ и Феликсъ, -- мiръ Геликсовъ и Фермановъ, --
мiръ, гдe рабочаго, павшаго у станка, замeнитъ тотчасъ, съ невозмутимой
соцiальной улыбкой, его совершенный двойникъ. Посему думаю, что совeтской
молодежи будетъ небезполезно прочитать эту книгу и прослeдить въ ней, подъ
руководствомъ опытнаго марксиста, рудиментарное движенiе заложенной въ ней
соцiальной мысли. Другiе же народы пущай переводятъ ее на свои языки, --
американцы утолятъ, читая ее, свою жажду кровавыхъ сенсацiй, французамъ
привидятся миражи Содома въ пристрастiи моемъ къ бродягe, нeмцы насладятся
причудами полуславянской души. Побольше, побольше читайте ее, господа! Я
всецeло это привeтствую. {151}
Но писать ее нелегко. Особенно сейчасъ, когда приближаюсь къ самому,
такъ сказать, рeшительному дeйствiю вся трудность моей задачи является мнe
-- и вотъ, какъ видите, я отвиливаю, болтаю о вещахъ, мeсто коимъ въ
предисловiи къ повести, а не въ началe ея самой существенной, для читателя,
главы. Но я уже объяснялъ, что, несмотря на разсудочность и лукавство
подступовъ, не я, не разумъ мой пишетъ, а только память моя, только память.
Вeдь и тогда, то-есть въ часъ, на которомъ остановилась стрeлка моего
разсказа, я какъ бы тоже остановился, медлилъ, какъ медлю сейчасъ, -- и
тогда тоже я занятъ былъ путанными разсужденiями, не относящимися къ дeлу,
срокъ котораго все близился. Вeдь я отправился въ путь утромъ, а свиданiе
мое съ Феликсомъ было назначено на пять часовъ пополудни; дома мнe не
сидeлось, но куда сбыть мутно-бeлое время, отдeлявшее меня отъ встрeчи?
Удобно, даже сонно, сидя и управляя какъ бы однимъ пальцемъ, я медленно
катилъ по Берлину, по тихимъ, холоднымъ, шепчущимъ улицамъ, -- и все дальше,
дальше, покуда не замeтилъ, что я уже изъ Берлина выeхалъ. День былъ
выдержанъ въ двухъ тонахъ, -- черномъ (вeтви деревьевъ, асфальтъ) и бeлесомъ
(небо, пятна снeга). Все продолжалось мое сонное перемeщенiе. Нeкоторое
время передо мной моталась большая, непрiятная тряпка, которую ломовой,
везущiй что-либо длинное, нацeпляетъ на торчащiй сзади конецъ, -- потомъ это
исчезло, завернуло куда-то. Я не прибавилъ хода. На другомъ перекресткe
выскочилъ мнe наперерeзъ таксомоторъ, со стономъ затормозилъ и такъ какъ
было довольно склизко закружился винтомъ. Я невозмутимо проeхалъ, будто
плылъ по {152} теченiю. Дальше, женщина въ глубокомъ траурe наискось
переходила мостовую передо мной, не видя меня; я не гукнулъ, не измeнилъ
тихаго ровнаго движенiя, проплылъ въ двухъ вершкахъ отъ ея крепа, она даже
не замeтила меня, -- беззвучнаго призрака. Меня обгоняло любое колесо; долго
шелъ, вровень со мной медленный трамвай, и я уголкомъ глаза видeлъ
пассажировъ, глупо сидeвшихъ другъ противъ друга. Раза два я проeзжалъ плохо
мощеными мeстами, и уже появились куры: расправивъ куцыя крылья и вытянувъ
шею, перебeгали дорогу (а можетъ быть это было не тогда, а лeтомъ). Потомъ я
eхалъ по длинному, длинному шоссе, мимо жнивьевъ испещренныхъ снeгомъ, и въ
совершенно безлюдной мeстности автомобиль мой какъ бы задремалъ, точно изъ
синяго сдeлался сизымъ, постепенно замеръ и остановился, и я склонился на
руль въ неизъяснимомъ раздумьe. О чемъ я думалъ? Ни о чемъ, или о
глупостяхъ, я путался, я почти засыпалъ, я въ полуобморокe разсуждалъ самъ
съ собой о какой-то ерундe, вспоминалъ какой-то споръ, бывшiй у меня
когда-то съ кeмъ-то на какой-то станцiи, о томъ, можно ли видeть солнце во
снe, -- и потомъ мнe начинало казаться, что кругомъ много людей, и всe
говорятъ сразу и замолкаютъ, и давъ другъ другу смутныя порученiя, беззвучно
расходятся. Погодя я двинулся дальше и въ полдень, влачась черезъ какую-то
деревню, рeшилъ тамъ сдeлать привалъ, -- ибо даже такимъ дремотнымъ темпомъ
я оттуда добирался до Кенигсдорфа черезъ часъ не болeе, а у меня было еще
много времени въ запасe. Я долго сидeлъ въ темномъ и скучномъ трактирe,
совершенно одинъ, въ задней какой-то комнатe у большого {153} стола, и на
стeнe висeла старая фотографiя: группа мужчинъ въ сюртукахъ, съ закрученными
усами, при чемъ кое-кто изъ переднихъ непринужденно опустился на одно
колeно, а двое даже прилегли по бокамъ, и это напоминало русскiя
студенческiя фотографiи. Я выпилъ много воды съ лимономъ и все въ томъ же до
неприличiя сонномъ настроенiи поeхалъ дальше. Помню, что черезъ нeкоторое
время, у какого-то моста, я снова остановился: старая женщина въ синихъ
шерстяныхъ штанахъ, съ мeшкомъ за плечами, хлопотала надъ своимъ
поврежденнымъ велосипедомъ. Я, не выходя изъ автомобиля, далъ ей нeсколько
совeтовъ, совершенно впрочемъ непрошенныхъ и ненужныхъ, а потомъ замолчалъ
и, опершись щекой о ладонь, а локтемъ о руль, долго и безсмысленно смотрeлъ
на нее, -- она все возилась, возилась, но наконецъ я перемигнулъ, и
оказалось, что никого уже нeтъ, -- она давно уeхала. Я двинулся дальше,
стараясь помножить въ умe два неуклюжихъ числа, неизвeстно что означавшихъ и
откуда выплывшихъ, но разъ они появились, нужно было ихъ стравить, -- и вотъ
они сцeпились и разсыпались. Вдругъ мнe показалось, что я eду съ бeшеной
скоростью, что машина прямо пожираетъ дорогу, какъ фокусникъ, поглощающiй
длинную ленту, -- и тихо проходили мимо сосны, сосны, сосны. Еще помню: я
встрeтилъ двухъ школьниковъ, маленькихъ блeдныхъ мальчиковъ, съ книжками,
схваченными ремешкомъ, и поговорилъ съ ними; у нихъ были непрiятныя птичьи
физiономiи, вродe какъ у воронятъ, и они какъ будто побаивались меня и,
когда я отъeхалъ, долгое время глядeли мнe вслeдъ, разинувъ черные рты, --
одинъ повыше, другой пониже. {154} И внезапно я очутился въ Кенигсдорфe,
взглянулъ на часы и увидeлъ, что уже пять. Проeзжая мимо краснаго зданiя
станцiи, я подумалъ, что можетъ быть Феликсъ запоздалъ почему-либо и еще не
спускался вонъ по тeмъ ступенямъ мимо того автомата съ шоколадомъ, -- и что
нeтъ никакой возможности установить по внeшнему виду приземистаго краснаго
зданiя, проходилъ ли онъ уже тутъ. Какъ бы тамъ ни было, поeздъ, съ которымъ
велeно было ему прieхать въ Кенигсдорфъ, прибывалъ въ безъ пяти три, --
значитъ, если Феликсъ на него не опоздалъ...
Читатель, ему было сказано, выйти въ Кенигсдорфe и пойти на сeверъ по
шоссе до десятаго километра, до желтаго столба, -- и вотъ теперь я во весь
опоръ гналъ по тому шоссе, -- незабываемая минута! Оно было пустынно.
Автобусъ ходитъ тамъ зимой только дважды въ день, -- утромъ и въ полдень, --
на протяженiи этихъ десяти километровъ мнe навстрeчу попалась только
таратайка, запряженная пeгой лошадью. Наконецъ, вдали, желтымъ мизинцемъ
выпрямился знакомый столбъ и увеличился, доросъ до естественныхъ своихъ
размeровъ, и на немъ была мурмолка снeга. Я затормозилъ и оглядeлся. Никого.
Желтый столбъ былъ очень желтъ. Справа за полемъ театральной декорацiей
плоско сeрeлъ лeсъ. Никого. Я вылeзъ изъ автомобиля и со стукомъ сильнeе
всякаго выстрeла захлопнулъ за собою дверцу. И вдругъ я замeтилъ, что изъ-за
спутанныхъ прутьевъ куста, росшаго въ канавe, глядитъ на меня усатенькiй,
восковой, довольно веселый -- --
Поставивъ одну ногу на подножку автомобиля и какъ разгнeванный теноръ
хлеща себя по рукe снятой {155} перчаткой, я неподвижнымъ взглядомъ
уставился на Феликса. Неувeренно ухмыляясь, онъ вышелъ изъ канавы.
"Ахъ ты, негодяй, -- сказалъ я сквозь зубы съ необыкновенной, оперной
силой. -- Негодяй и мошенникъ, -- повторилъ я уже полнымъ голосомъ, все
яростнeй хлеща себя перчаткой (въ оркестрe все громыхало промежъ взрывовъ
моего голоса), -- какъ ты смeлъ, негодяй, разболтать? Какъ ты смeлъ, какъ ты
смeлъ, у другихъ просить совeтовъ, хвастать, что добился своего, что въ
такой-то день на такомъ-то мeстe... вeдь тебя за это убить мало" --
(грохотъ, бряцанiе и опять мой голосъ:) -- "Многаго ты этимъ достигъ,
идiотъ! Профершпилился, маху далъ, не видать тебe ни гроша, болтунъ!" --
(кимвальная пощечина въ оркестрe).
Такъ я его ругалъ, съ холодной жадностью слeдя за выраженiемъ его лица.
Онъ былъ ошарашенъ, онъ былъ искренне обиженъ. Прижавъ руку къ груди, онъ
качалъ головой. Отрывокъ изъ оперы кончился, и громковeщатель заговорилъ
обыкновеннымъ голосомъ.
"Ну ужъ ладно, браню тебя просто такъ, для проформы, на всякiй
случай... А видъ у тебя, дорогой мой, забавный, -- прямо гримъ!"
По моему приказу онъ отпустилъ усы; они кажется были даже нафабрены;
кромe того, уже по личному своему почину, онъ устроилъ себe по двe курчавыхъ
котлетки. Эта претенцiозная растительность меня чрезвычайно развеселила.
"Ты конечно прieхалъ тeмъ путемъ, какъ я тебe велeлъ?" -- спросилъ я
улыбаясь. {156}
Онъ отвeтилъ:
"Да, какъ вы велeли. А насчетъ того, чтобы болтать... -- сами знаете, я
несходчивъ и одинокъ".
"Знаю, и сокрушаюсь вмeстe съ тобой, -- сказалъ я. -- А встрeчные по
дорогe были?"
"Если кто и проeзжалъ, я прятался въ канаву, какъ вы велeли".
"Ладно. Наружность твоя и такъ хорошо спрятана. Ну-съ, -- нечего тутъ
прохлаждаться. Садись въ автомобиль. Оставь, оставь, -- потомъ мeшокъ
снимешь. Садись скорeе, намъ нужно отъeхать отсюда".
"Куда?" -- полюбопытствовалъ онъ.
"Вонъ въ тотъ лeсъ".
"Туда?" -- спросилъ онъ и указалъ палкой.
"Да, именно туда. Сядешь ли ты когда-нибудь, чортъ тебя дери!"
Онъ съ удовольствiемъ разглядывалъ автомобиль. Неспeша влeзъ и сeлъ
рядомъ со мной.
Я повернулъ руль, медленно двинулись... ухъ! еще разъ: ухъ! (съeхали на
поле) -- подъ колесами зашуршалъ мелкiй снeгъ и дряхлыя травы. Автомобиль
подпрыгивалъ на кочкахъ, мы съ Феликсомъ -- тоже. Онъ говорилъ:
"Я безъ труда съ нимъ справлюсь (гопъ). Я ужъ прокачусь (гопъ). Вы не
бойтесь, я (гопъ-гопъ) его не попорчу".
"Да, автомобиль будетъ твой. На короткое время (гопъ) твой. Но ты,
братъ, не зeвай, посматривай кругомъ, никого нeтъ на шоссе?"
Онъ обернулся и затeмъ отрицательно мотнулъ головой. Мы въeхали или
вeрнeе вползли въ лeсъ. {157} Кузовъ скрипeлъ и ухалъ, хвойныя вeтви мели по
крыльямъ.
Углубившись немного въ боръ, остановились и вылeзли. Уже безъ
вожделeнiя неимущаго, а со спокойнымъ удовлетворенiемъ собственника, Феликсъ
продолжалъ любоваться лаково-синей машиной. Его глаза подернулись поволокой
задумчивости. Вполнe возможно, -- замeтьте, я не утверждаю, а говорю: вполнe
возможно, -- вполнe возможно, что мысль его потекла приблизительно такъ: а
что если улизнуть на этой штучкe? Вeдь деньги я сейчасъ получу впередъ.
Притворюсь, что все исполню, а на самомъ дeлe укачу далеко. Вeдь въ полицiю
онъ обратиться не можетъ, будетъ, значитъ, молчать. А я на собственной
машинe... -- --
Я прервалъ теченiе этихъ прiятныхъ думъ. "Ну что жъ, Феликсъ, великая
минута наступила. Ты сейчасъ переодeнешься и останешься съ автомобилемъ
одинъ въ лeсу. Черезъ полчаса стемнeетъ, врядъ ли кто потревожитъ тебя.
Проночуешь здeсь, -- у тебя будетъ мое пальто, -- пощупай, какое оно
плотное, -- то-то же! -- да и въ автомобилe тепло... выспишься, а какъ
только начнетъ свeтать -- -- впрочемъ, это потомъ, сперва давай я тебя
приведу въ должный видъ, а то въ самомъ дeлe стемнeетъ. Тебe нужно прежде
всего побриться".
"Побриться? -- съ глупымъ удивленiемъ переспросилъ Феликсъ. -- Какъ же
такъ? Бритвы у меня съ собой нeтъ, и я не знаю, чeмъ можно бриться въ лeсу,
развe что камнемъ".
"Нeтъ, зачeмъ камнемъ; такого разгильдяя какъ ты слeдуетъ брить
топоромъ. Но я человeкъ предусмотрительный, {158} все съ собой принесъ, и
все самъ сдeлаю".
"Смeшно, право, -- ухмыльнулся онъ. -- Какъ же такъ будетъ. Вы меня еще
бритвой того и гляди зарeжете".
"Не бойся, дуракъ, -- она безопасная. Ну, пожалуйста. Садись
куда-нибудь, -- вотъ сюда, на подножку, что-ли".
Онъ сeлъ, скинувъ мeшокъ. Я вытащилъ пакетъ и разложилъ на подножкe
бритвенный приборъ, мыло, кисточку. Надо было торопиться: день осунулся,
воздухъ становился все тусклeе. И какая тишина... Тишина эта казалась
врожденной тутъ, неотдeлимой отъ этихъ неподвижныхъ вeтвей, прямыхъ
стволовъ, отъ слeпыхъ пятенъ снeга тамъ и сямъ на землe.
Я снялъ пальто, чтобы свободнeе было оперировать. Феликсъ съ
любопытствомъ разглядывалъ блестящiе зубчики бритвы, серебристый стерженекъ.
Затeмъ онъ осмотрeлъ кисточку, приложилъ ее даже къ щекe, испытывая ея
мягкость, -- она дeйствительно была очень пушиста, стоила семнадцать
пятьдесятъ. Очень заинтересовала его и тубочка съ дорогой мыльной пастой.
"Итакъ, приступимъ, -- сказалъ я. -- Стрижка-брижка. Садись,
пожалуйста, бокомъ, а то мнe негдe примоститься ".
Набравъ въ ладонь снeгу, я выдавилъ туда вьющiйся червякъ мыла,
размeсилъ кисточкой и ледяной пeной смазалъ ему бачки и усы. Онъ морщился,
ухмылялся, -- опушка мыла захватила ноздрю, -- онъ крутилъ носомъ, -- было
щекотно.
"Откинься, -- сказалъ я, -- еще". {159}
Неудобно упираясь колeномъ въ подножку, я сталъ сбривать ему бачки, --
волоски трещали, отвратительно мeшались съ пeной; я слегка его порeзалъ,
пeна окрасилась кровью. Когда я принялся за усы, онъ зажмурился, но храбро
молчалъ, -- а было должно быть не очень прiятно, -- я спeшилъ, волосъ былъ
жесткiй, бритва дергала.
"Платокъ у тебя есть?" -- спросилъ я.
Онъ вынулъ изъ кармана какую-то тряпку. Я тщательно стеръ съ его лица
кровь, снeгъ и мыло. Щеки у него блестeли какъ новыя. Онъ былъ выбритъ на
славу, только возлe уха краснeла царапина съ почернeвшимъ уже рубинчикомъ на
краю. Онъ провелъ ладонью по бритымъ мeстамъ.
"Постой, -- сказалъ я. -- Это не все. Нужно подправить брови, -- онe у
тебя гуще моихъ".
Я взялъ ножницы и очень осторожно отхватилъ нeсколько волосковъ.
"Вотъ теперь отлично. А причешу я тебя, когда смeнишь рубашку".
"Вашу дадите?" -- спросилъ онъ и безцеремонно пощупалъ мою шелковую
грудь.
"Э, да у тебя ногти не первой чистоты!" -- воскликнулъ я весело.
Я не разъ дeлалъ маникюръ Лидe и теперь безъ особаго труда привелъ эти
десять грубыхъ ногтей въ порядокъ, -- причемъ все сравнивалъ его руки съ
моими, -- онe были крупнeе и темнeе, -- но ничего, со временемъ поблeднeютъ.
Кольца обручальнаго не ношу, такъ что пришлось нацeпить на его руку всего
только часики. Онъ шевелилъ пальцами, поворачивалъ, такъ и сякъ кисть, очень
довольный. {160}
"Теперь живо. Переодeнемся. Сними все съ себя, дружокъ, до послeдней
нитки".
Феликсъ крякнулъ: холодно будетъ. "Ничего. Это одна минута. Ну-съ,
поторапливайся". Осклабясь, онъ скинулъ свой куцый пиджакъ, снялъ черезъ
голову мохнатую темную фуфайку. Рубашка подъ ней была болотно-зеленая, съ
галстукомъ изъ той же матерiи. Затeмъ онъ разулся, сдернулъ заштопанные
мужской рукой носки и жизнерадостно екнулъ, прикоснувшись босою ступней къ
зимней землe. Простой человeкъ любитъ ходить босикомъ: лeтомъ, на травкe,
онъ первымъ дeломъ разувается, но даже и зимой прiятно, -- напоминаетъ,
можетъ быть, дeтство или что-нибудь такое.
Я стоялъ поодаль, развязывая галстукъ, и внимательно смотрeлъ на
Феликса.
"Ну, дальше, дальше!" крикнулъ я, замeтивъ, что онъ замeшкался.
Онъ не безъ стыдливой ужимки спустилъ штаны съ бeлыхъ, безволосыхъ
ляжекъ. Освободился и отъ рубашки. Въ зимнемъ лeсу стоялъ передо мной голый
человeкъ.
Необычайно быстро, съ легкой стремительностью нeкоего Фреголи, я
раздeлся, кинулъ ему верхнюю оболочку моего бeлья, -- пока онъ ее надeвалъ,
ловко вынулъ изъ снятаго съ себя костюма деньги и еще кое-что и спряталъ это
въ карманы непривычно-узкихъ штановъ, которые на себя съ виртуозной живостью
натянулъ. Его фуфайка оказалась довольно теплой, а пиджакъ былъ мнe почти по
мeркe: я похудeлъ за послeднее время.
Феликсъ между тeмъ нарядился въ мое розовое {161} бeлье, но былъ еще
босъ. Я далъ ему носки, подвязки, но тутъ замeтилъ, что и ноги его требуютъ
отдeлки. Онъ поставилъ ступню на подножку автомобиля, и мы занялись
торопливымъ педикюромъ. Боюсь, что онъ успeлъ простудиться -- въ одномъ
нижнемъ бeльe. Потомъ онъ вымылъ ноги снeгомъ, какъ это сдeлалъ кто-то у
Мопассана, и съ понятнымъ наслажденiемъ надeлъ носки.
"Торопись, торопись, -- приговаривалъ я. -- Сейчасъ стемнeетъ, да и мнe
пора уходить. Смотри, я уже готовъ, -- ну и башмачища у тебя. А гдe фуражка?
А, вижу, спасибо".
Онъ туго затянулъ ремень штановъ. Съ трудомъ влeзъ въ мои черные
шевровые полуботинки. Я помогъ ему справиться съ гетрами и повязать
сиреневый галстукъ. Наконецъ, при помощи его грязнаго гребешка, я зачесалъ
назадъ со лба и съ висковъ его жирные волосы.
Теперь онъ былъ готовъ. Онъ стоялъ передо мной, мой двойникъ, въ моемъ
солидномъ темно-сeромъ костюмe, разглядывалъ себя съ глупой улыбкой;
обслeдовалъ карманы; квитанцiи и портсигаръ положилъ обратно, но бумажникъ
раскрылъ. Онъ былъ пустъ.
"Вы мнe обeщали впередъ", -- заискивающимъ тономъ сказалъ Феликсъ.
"Да, конечно, -- отвeтилъ я, вынувъ руку изъ кармана штановъ и разжавъ
кулакъ съ ассигнацiями. -- Вотъ они. Сейчасъ отсчитаю и дамъ тебe. Башмаки
не жмутъ?"
"Жмутъ, -- сказалъ онъ. -- Здорово жмутъ. Но ужъ какъ-нибудь вытерплю.
На ночь я ихъ пожалуй {162} сниму. А куда же мнe завтра двинуться съ
машиной?"
"Сейчасъ, сейчасъ... все объясню. Тутъ надо прибрать, -- вишь,
разбросалъ свою рвань. Что у тебя въ мeшкe?"
"Я какъ улитка. У меня домъ на спинe! -- сказалъ Феликсъ. -- Съ собой
мeшокъ возьмете? Въ немъ есть колбаса, -- хотите?"
"Тамъ будетъ видно. Засунь-ка туда всe эти вещи. Эту тряпку тоже. И
ножницы. Такъ. Теперь надeвай пальто, и давай въ послeднiй разъ провeримъ,
можешь ли ты сойти за меня".
"Вы не забудете деньги?" -- поинтересовался онъ.
"Да нeтъ же. Вотъ оболтусъ. Сейчасъ расчитаемся. Деньги у меня здeсь,
въ твоемъ бывшемъ карманe. Поторопись, пожалуйста".
Онъ облачился въ мое чудное бежевое пальто, осторожно надeлъ элегантную
шляпу. Послeднiй штрихъ -- желтыя перчатки.
"Такъ-съ. Пройдись-ка нeсколько шаговъ. Посмотримъ, какъ на тебe все
это сидитъ".
Онъ пошелъ мнe навстрeчу, то суя руки въ карманы, то вынимая ихъ опять.
Близко подойдя ко мнe, расправилъ плечи, ломаясь, прикидываясь фатомъ.
"Все-ли, все-ли? -- говорилъ я вслухъ. -- Погоди, дай мнe хорошенько...
Да, какъ будто все... Теперь повернись. Я хочу видeть, какъ сзади..."
Онъ повернулся, и я выстрeлилъ ему въ спину.
Я помню разныя вещи: я помню, какъ въ воздухe повисъ дымокъ, далъ
прозрачную складку и разсeялся; помню какъ Феликсъ упалъ, -- онъ упалъ
несразу, {163} сперва докончилъ движенiе, еще относившееся къ жизни, -- а
именно почти полный поворотъ, -- хотeлъ вeроятно въ шутку повертeться передо
мной, какъ передъ зеркаломъ, -- и вотъ, по инерцiи доканчивая эту жалкую
шутку, онъ, уже насквозь пробитый, ко мнe обратился лицомъ, медленно
растопырилъ руку, будто спрашивая: что это? -- и не получивъ отвeта,
медленно повалился навзничь. Да, все это я помню, -- помню: -- шурша на
снeгу, онъ началъ кобениться, какъ если бъ ему было тeсно въ новыхъ
одеждахъ; вскорe, онъ замеръ, и тогда стало чувствительно вращенiе земли, и
только шляпа тихо отдeлилась отъ его темени и упала назадъ, разинувшись,
словно за него прощаясь, -- или вродe того, какъ пишутъ: присутствовавшiе
обнажили головы. Да, все это я помню, но только не помню одного: звука
выстрeла. Зато остался у меня въ ушахъ неотвязный звонъ. Онъ обволакивалъ
меня, онъ дрожалъ на губахъ. Сквозь этотъ звонъ я подошелъ къ трупу и жадно
взглянулъ.
Таинственное мгновенiе. Какъ писатель, тысячу разъ перечитывающiй свой
трудъ, провeряющiй, испытывающiй каждое слово, уже не знаетъ, хорошо ли, ибо
слишкомъ все примелькалось, такъ и я, такъ и я. -- Но есть тайная
увeренность творца, она непогрeшима. Теперь, когда въ полной неподвижности
застыли черты, сходство было такое, что право я не зналъ, кто убитъ -- я или
онъ. И пока я смотрeлъ, въ ровно звенeвшемъ лeсу потемнeло, -- и, глядя на
расплывшееся, все тише звенeвшее лицо передо мной, мнe казалось, что я
гляжусь въ недвижную воду.
Боясь испачкаться, я не прикоснулся къ тeлу; не провeрилъ,
дeйствительно ли оно совсeмъ, совсeмъ {164} мертвое; я чутьемъ зналъ, что
это такъ, что пуля моя скользнула какъ разъ по короткой воздушной колеe,
проложенной волей и взглядомъ. Торопиться, торопиться, -- кричалъ Иванъ
Ивановичъ, надeвая штаны въ рукава. Не будемъ ему подражать. Я быстро, но
зорко осмотрeлся, Феликсъ все, кромe пистолета, убралъ въ мeшокъ самъ, но у
меня хватило самообладанiя посмотрeть, не выронилъ ли онъ чего-нибудь, -- и
даже обмахнуть подножку, гдe стригъ ему ногти. Затeмъ я выполнилъ кое-что
давно замышленное, а именно: выкатилъ автомобиль къ самой опушкe, съ
расчетомъ, что его утромъ увидятъ съ дороги и по нему найдутъ мое тeло.
Стремительно надвигалась ночь. Звонъ въ ушахъ почти смолкъ. Я углубился
въ лeсъ, прошелъ опять недалеко отъ трупа, но уже не остановился, только
подхватилъ рукзакъ, и шагая скоро, увeренно, не чувствуя пудовыхъ башмаковъ
на ногахъ, обогнулъ озеро и все лeсомъ, лeсомъ, въ призрачномъ сумракe, въ
призрачныхъ снeгахъ... но какъ хорошо я зналъ направленiе, какъ правильно,
какъ живо я представлялъ себe все это еще тогда, лeтомъ, когда изучалъ
тропы, ведущiя въ Айхенбергъ!
Я пришелъ на станцiю во время. Черезъ десять минутъ услужливымъ
привидeнiемъ явился нужный мнe поeздъ. Половину ночи я eхалъ въ
громыхающемъ, валкомъ вагонe на твердой скамейкe, и рядомъ со мной двое
пожилыхъ мужчинъ играли въ карты, -- и карты были необыкновенныя, --
большiя, красно-зеленыя, съ желудями. За-полночь была пересадка; еще два
часа eзды -- уже на западъ, -- а утромъ я пересeлъ въ скорый. Только тогда,
въ уборной, я осмотрeлъ содержимое {165} мeшка. Въ немъ кромe сунутаго
давеча, было немного бeлья, кусокъ колбасы, три большихъ изумрудныхъ яблока,
подошва, пять марокъ въ дамскомъ кошелькe, паспортъ и мои къ Феликсу письма.
Яблоки и колбасу я тутъ же въ уборной съeлъ, письма положилъ въ карманъ,
паспортъ осмотрeлъ съ живeйшимъ интересомъ. Странное дeло, -- Феликсъ на
снимкe былъ не такъ ужъ похожъ на меня, -- конечно, это безъ труда могло
сойти за мою фотографiю, -- но все-таки мнe было странно, -- и тутъ я
подумалъ: вотъ настоящая причина тому, что онъ мало чувствовалъ наше
сходство; онъ видeлъ себя такимъ, какимъ былъ на снимкe или въ зеркалe,
то-есть какъ бы справа налeво, не такъ, какъ въ дeйствительности. Людская
глупость, ненаблюдательность, небрежность, -- все это выражалось въ томъ,
между прочимъ, что даже опредeленiя въ краткомъ перечнe его чертъ несовсeмъ
соотвeтствовали эпитетамъ въ собственномъ моемъ паспортe, оставленномъ дома.
Это пустякъ, но пустякъ характерный. А въ рубрикe профессiи онъ, этотъ
олухъ, игравшiй на скрипкe вeроятно такъ, какъ въ Россiи играли на гитарахъ
лeтнимъ вечеромъ лакеи, былъ названъ "музыкантомъ", -- что сразу превращало
въ музыканта и меня. Вечеромъ, въ пограничномъ городкe, я купилъ себe
чемоданъ, пальто и такъ далeе, а мeшокъ съ его вещами и моимъ браунингомъ,
-- нeтъ, не скажу, что я съ ними сдeлалъ, какъ спряталъ: молчите, рейнскiя
воды. И уже одиннадцатаго марта очень небритый господинъ въ черномъ
пальтишкe былъ заграницей. {166}
--------
ГЛАВА X.
Я съ дeтства люблю фiалки и музыку. Я родился въ Цвикау. Мой отецъ былъ
сапожникъ, мать -- прачка. Когда сердилась, то шипeла на меня по-чешски. У
меня было смутное и невеселое дeтство. Едва возмужавъ, я забродяжничалъ.
Игралъ на скрипкe. Я лeвша. Лицо овальное. Женщинъ я всегда чуждался: нeтъ
такой, которая бы не измeнила. На войнe было довольно погано, но война
прошла, какъ все проходитъ. У всякой мыши есть свой домъ... Я люблю бeлокъ и
воробьевъ. Пиво въ Чехiи дешевле. О, если бъ можно было подковать себe ноги
въ кузницe, -- какая экономiя! Министры всe подкуплены, а поэзiя это ерунда.
Однажды на ярмаркe я видeлъ двухъ близнецовъ, -- предлагали призъ тому, кто
ихъ различитъ, рыжiй Фрицъ далъ одному въ ухо, оно покраснeло, -- вотъ
примeта! Какъ мы смeялись... Побои, воровство, убiйство, -- все это дурно
или хорошо, смотря по обстоятельствамъ. Я присваивалъ деньги, если они
попадались подруку: что взялъ -- твое, ни своихъ, ни чужихъ денегъ не
бываетъ, на грошe не написано: принадлежитъ Мюллеру. Я люблю деньги. Я
всегда хотeлъ найти вeрнаго друга, мы бы съ нимъ музыцировали, онъ бы въ
наслeдство мнe оставилъ домъ и цвeтникъ. Деньги, милыя деньги. Милыя
маленькiя деньги. Милыя большiя деньги. Я ходилъ по дорогамъ, тамъ и сямъ
работалъ. Однажды мнe попался франтъ, утверждавшiй, что похожъ на меня.
Глупости, онъ не былъ похожъ. Но я съ нимъ не спорилъ ибо онъ былъ богатъ, и
всякiй, кто съ богачемъ знается, можетъ и самъ разбогатeть. Онъ хотeлъ,
чтобы я вмeсто него {167} прокатился, а тeмъ временемъ онъ бы обдeлалъ свои
шахермахерскiя дeла. Этого шутника я убилъ и ограбилъ. Онъ лежитъ въ лeсу.
Лежитъ въ лeсу, кругомъ снeгъ, каркаютъ вороны, прыгаютъ бeлки. Я люблю
бeлокъ. Бeдный господинъ въ хорошемъ пальто лежитъ мертвый, недалеко отъ
своего автомобиля. Я умeю править автомобилемъ. Я люблю фiалки и музыку. Я
родился въ Цвикау. Мой отецъ былъ лысый сапожникъ въ очкахъ, мать --
краснорукая прачка. Когда она сердилась -- --
И опять все сначала, съ новыми нелeпыми подробностями. Такъ
укрeпившееся отраженiе предъявляло свои права. Не я искалъ убeжища въ чужой
странe, не я обрасталъ бородой, а Феликсъ, убившiй меня. О, если бъ я хорошо
его зналъ, зналъ близко и давно, мнe было бы даже забавно новоселье въ душe,
унаслeдованной мною. Я зналъ бы всe ея углы, всe коридоры ея прошлаго,
пользовался бы всeми ея удобствами. Но душу Феликса я изучилъ весьма
поверхностно, -- зналъ только схему его личности, двe-три случайныхъ черты.
Съ этими непрiятными ощущенiями я кое-какъ справился. Трудновато было
забыть, напримeръ, податливость этого большого мягкаго истукана, когда я
готовилъ его для казни. Эти холодныя послушныя лапы. Дико вспомнить, какъ
онъ слушался меня! Ноготь на большомъ пальцe ноги былъ такъ крeпокъ, что
ножницы несразу могли его взять, онъ завернулся на лезвiе, какъ жесть
консервной банки на ключъ. Неужто воля человeка такъ могуча, что можетъ
обратить другого въ куклу? Неужто я дeйствительно брилъ его? Удивительно!
Главное, что мучило меня въ этомъ воспоминанiи, {168} была покорность
Феликса, нелeпый, безмозглый автоматизмъ его покорности. Но повторяю, я съ
этимъ справился. Хуже было то, что я никакъ не могъ привыкнуть къ зеркаламъ.
И бороду я сталъ отращивать не столько, чтобы скрыться отъ другихъ, сколько
-- отъ себя. Ужасная вещь -- повышенное воображенiе. Вполнe понятно, что
человeкъ, какъ я надeленный такой обостренной чувствительностью, мучимъ
пустяками, -- отраженiемъ въ темномъ стеклe, собственной тeнью, павшей
убитой къ его ногамъ ундъ зо вайтеръ. Стопъ, господа, -- поднимаю огромную
бeлую ладонь, какъ полицейскiй, стопъ! Никакихъ, господа, сочувственныхъ
вздоховъ. Стопъ, жалость. Я не принимаю вашего соболeзнованiя, -- а среди
васъ навeрное найдутся такiе, что пожалeютъ меня, -- непонятаго поэта.
"Дымъ, туманъ, струна дрожитъ въ туманe". Это не стишокъ, это изъ романа
Достоевскаго "Кровь и Слюни". Пардонъ, "Шульдъ ундъ Зюне". О какомъ-либо
раскаянiи не можетъ быть никакой рeчи, -- художникъ не чувствуетъ раскаянiя,
даже если его произведенiя не понимаютъ. Что же касается страховыхъ тысячъ
-- --
Знаю, знаю, -- оплошно съ беллетристической точки зрeнiя, что въ
теченiе всей моей повeсти (насколько я помню) почти не удeлено вниманiя
главному какъ-будто двигателю моему, а именно корысти. Какъ же это я даже
толкомъ и не упомянулъ о томъ, на что мертвый двойникъ былъ мнe нуженъ? Но
тутъ меня беретъ сомнeнiе, ужъ такъ ли дeйствительно владeла мною корысть,
ужъ такъ ли мнe было важно получить эту довольно двусмысленную сумму (цeна
человeка въ денежныхъ знакахъ, посильное вознагражденiе за {169}
исчезновенiе со свeта), -- или напротивъ память моя, пишущая за меня, не
могла иначе поступить, не могла -- будучи до конца правдивой -- придать
особое значенiе разговору въ кабинетe у Орловiуса (не помню, описалъ ли я
этотъ кабинетъ).
И еще я хочу вотъ что сказать о посмертныхъ моихъ настроенiяхъ: хотя въ
душe-то я не сомнeвался, что мое произведенiе мнe удалось въ совершенствe,
т. е. что въ черно-бeломъ лeсу лежитъ мертвецъ, въ совершенствe на меня
похожiй, -- я, генiальный новичекъ, еще не вкусившiй славы, столь же
самолюбивый, сколь взыскательный къ себe, мучительно жаждалъ, чтобы скорeе
это мое произведенiе, законченное и подписанное девятаго марта въ глухомъ
лeсу, было оцeнено людьми, чтобы обманъ -- а всякое произведенiе искусства
обманъ -- удался; авторскiя же, платимыя страховымъ обществомъ, были въ
моемъ сознанiи дeломъ второстепеннымъ. О да, я былъ художникъ безкорыстный.
Что пройдетъ, то будетъ мило. Въ одинъ прекрасный день наконецъ
прieхала ко мнe заграницу Лида. Я зашелъ къ ней въ гостиницу, "тише",
сказалъ я внушительно, когда она бросилась ко мнe въ объятiя, "помни, что
меня зовутъ Феликсомъ, что я просто твой знакомый". Трауръ ей очень шелъ,
какъ впрочемъ и мнe шелъ черный артистическiй бантъ и каштановая бородка.
Она стала разсказывать, -- да, все произошло такъ, какъ я предполагалъ, ни
одной заминки. Оказывается, она искренне плакала въ крематорiи, когда
пасторъ съ профессiональными рыданiями въ голосe говорилъ обо мнe: "И этотъ
человeкъ, этотъ благородный человeкъ, который -- --" Я повeдалъ ей {170} мои
дальнeйшiе планы и очень скоро сталъ за ней ухаживать.
Теперь я женился на ней, на вдовушкe, живемъ съ ней въ тихомъ
живописномъ мeстe, обзавелись домикомъ, часами сидимъ въ миртовомъ садикe,
откуда видъ на сафирный заливъ далеко внизу, и очень часто вспоминаемъ моего
бeднаго брата. Я разсказываю все новые эпизоды изъ его жизни. "Что-жъ --
судьба!" -- говоритъ Лида со вздохомъ, -- "по крайней мeрe онъ въ небесахъ
утeшенъ тeмъ, что мы счастливы".
Да, Лида счастлива со мной, никого ей не нужно. "Какъ я рада", -- порою
говоритъ она, -- "что мы навсегда избавились отъ Ардалiона. Я очень жалeла
его, много съ нимъ возилась, но какъ человeкъ онъ былъ невыносимъ. Гдe-то
онъ сейчасъ? Вeроятно совсeмъ спился, бeдняга. Это тоже судьба!"
По утрамъ я читаю и пишу, -- кое-что можетъ быть скоро издамъ подъ
новымъ своимъ именемъ; русскiй литераторъ, живущiй по-близости, очень
хвалитъ мой слогъ, яркость воображенiя.
Изрeдка Лида получаетъ вeсточку отъ Орловiуса, поздравленiе къ Новому
Году, напримeръ; онъ неизмeнно проситъ ее кланяться супругу, котораго не
имeетъ чести знать, а самъ думаетъ вeроятно: "Быстро, быстро утeшилась
вдовушка... Бeдный Германъ Карловичъ!"
Чувствуете тонъ этого эпилога? Онъ составленъ по классическому рецепту.
О каждомъ изъ героевъ повeсти кое-что сообщается напослeдокъ, -- при чемъ
ихъ житье-бытье остается въ правильномъ, хотя и суммарномъ соотвeтствiи съ
прежде выведенными характерами {171} ихъ, -- и допускается нeкоторой юморъ,
намеки на консервативность жизни.
Лида все такъ же забывчива и неаккуратна...
А ужъ къ самому концу эпилога приберегается особенно добродушная черта,
относящаяся иногда къ предмету незначительному, мелькнувшему въ романe
только вскользь: на стeнe у нихъ виситъ все тотъ же пастельный портретъ, и
Германъ, глядя на него, все такъ же смeется и бранится.
Финисъ.
Мечты, мечты... И довольно притомъ прeсныя. Очень мнe это все нужно...
Вернемся къ нашему разсказу. Попробуемъ держать себя въ рукахъ.
Опустимъ нeкоторыя детали путешествiя. Помню, прибывъ двeнадцатаго въ городъ
Иксъ (продолжаю называть его Иксомъ изъ понятной застeнчивости), я прежде
всего пошелъ на поиски нeмецкихъ газетъ; кое-какiя нашелъ, но въ нихъ еще не
было ничего. Я снялъ комнату въ гостиницe второго разряда, -- огромную, съ
каменнымъ поломъ и картонными на видъ стeнами, на которыхъ словно была
нарисована рыжеватая дверь въ сосeднiй номеръ и гуашевое зеркало. Было
ужасно холодно, но открытый очагъ бутафорскаго камина былъ неприспособленъ
для топки, и когда сгорeли щепки, принесенныя горничной, стало еще холоднeе.
Я провелъ тамъ ночь, полную самыхъ неправдоподобныхъ, изнурительныхъ
видeнiй, -- и когда утромъ, весь колючiй и липкiй, вышелъ въ переулокъ,
вдохнулъ приторные запахи, увидeлъ южную базарную суету, то почувствовалъ,
что въ самомъ городe оставаться не въ силахъ. Дрожа отъ {172} озноба,
оглушенный тeснымъ уличнымъ гвалтомъ, я направился въ бюро для туристовъ,
тамъ болтливый мужчина далъ мнe нeсколько адресовъ: я искалъ мeсто уютное,
уединенное, и когда подвечеръ лeнивый автобусъ доставилъ меня по выбранному
адресу, я подумалъ, что такое мeсто нашелъ.
Особнякомъ среди пробковыхъ дубовъ стояла приличная свиду гостиница,
наполовину еще закрытая (сезонъ начинался только лeтомъ). Испанскiй вeтеръ
трепалъ въ саду цыплячiй пухъ мимозъ. Въ павильонe вродe часовни билъ ключъ
цeлебной воды, и висeли паутины въ углахъ темногранатовыхъ оконъ. Жителей
было немного. Былъ докторъ, душа гостиницы и король табльдота, -- онъ сидeлъ
во главe стола и разглагольствовалъ; былъ горбоносый старикъ въ люстриновомъ
пиджакe, издававшiй безсмысленное хрюканiе, когда съ легкимъ топотомъ
быстрая горничная обносила насъ форелью, выловленной имъ изъ сосeдней рeчки;
была вульгарная молодая чета, прieхавшая въ это мертвое мeсто съ
Мадагаскара; была старушка въ кисейномъ воротничкe, школьная инспектриса;
былъ ювелиръ съ большою семьей; была манерная дамочка, которая сперва
оказалась виконтессой, потомъ контессой, а теперь, ко времени, когда я это
пишу, превратилась старанiями доктора, дeлающаго все, чтобы повысить
репутацiю гостиницы, въ маркизу; былъ еще унылый комивояжеръ изъ Парижа,
представитель патентованной ветчины; былъ, наконецъ, хамоватый жирный
аббатъ, все толковавшiй о красотe какого-то монастыря по-близости и при
этомъ, для пущей выразительности, срывавшiй съ губъ, сложенныхъ мясистымъ
сердечкомъ, воздушный {173} поцeлуй. Вотъ кажется и весь паноптикумъ.
Жукообразный жеранъ стоялъ у дверей, заложивъ руки за спину, и слeдилъ
исподлобья за церемонiаломъ обeда. На дворe бушевалъ сильный вeтеръ.
Новыя впечатлeнiя подeйствовали на меня благотворно. Кормили неплохо. У
меня былъ свeтлый номеръ, и я съ интересомъ смотрeлъ въ окно на то, какъ
вeтеръ грубо приподымаетъ и отворачиваетъ исподнюю листву маслинъ. Вдали
лиловато-бeлымъ конусомъ выдeлялась на безпощадной синевe гора, похожая на
Фузiяму. Выходилъ я мало, -- меня пугалъ этотъ безпрестанный, все
сокрушающiй, слeпящiй, наполняющiй гуломъ голову, мартовскiй вeтеръ,
убiйственный горный сквознякъ. На второй день я все же поeхалъ въ городъ за
газетами, и опять ничего не было, и такъ какъ это невыносимо раздражало
меня, то я рeшилъ нeсколько дней выждать.
За табльдотомъ я кажется прослылъ нелюдимомъ, хотя старательно отвeчалъ
на всe вопросы, обращенные ко мнe. Тщетно докторъ приставалъ ко мнe, чтобы я
по вечерамъ приходилъ въ салонъ -- душную комнатку съ разстроеннымъ пiанино,
плюшевой мебелью и проспектами на кругломъ столe. У доктора была козлиная
бородка, слезящiеся голубые глаза и брюшко. Онъ eлъ дeловито и неаппетитно.
Онъ желтый зракъ яичницы ловко поддeвалъ кускомъ хлeба и цeликомъ съ сочнымъ
присвистомъ отправлялъ въ ротъ. Косточки отъ жаркого онъ жирными отъ соуса
пальцами собиралъ съ чужихъ тарелокъ, кое-какъ заворачивалъ и клалъ въ
карманъ просторнаго пиджака, и при этомъ разыгрывалъ оригинала: это, молъ,
для бeдныхъ собакъ, животныя бываютъ лучше людей, -- утвержденiе, {174}
вызывавшее за столомъ (длящiеся до сихъ поръ) страстные споры, особенно
горячился аббатъ. Узнавъ что я нeмецъ и музыкантъ, докторъ страшно мною
заинтересовался и, судя по взглядамъ отовсюду обращеннымъ на меня, я
заключилъ, что не столько обросшее мое лицо привлекаетъ вниманiе, сколько
нацiональность моя и профессiя, при чемъ и въ томъ и въ другомъ докторъ
усматривалъ нeчто несомнeнно благопрiятное для престижа отеля. Онъ ловилъ
меня на лeстницe, въ длинныхъ бeлыхъ коридорахъ, и заводилъ безконечный
разговоръ, обсуждалъ соцiальные недостатки представителя ветчины или
религiозную нетерпимость аббата. Все это становилось немного мнe въ тягость,
но по крайней мeрe развлекало меня. Какъ только наступала ночь, и по комнатe
начинали раскачиваться тeни листвы, освeщенной на дворe одинокимъ фонаремъ,
-- у меня наполнялась безплоднымъ и ужаснымъ смятенiемъ моя просторная, моя
нежилая душа. О нeтъ, мертвецовъ я не боюсь, какъ не боюсь сломанныхъ,
разбитыхъ вещей, чего ихъ бояться! Боялся я, въ этомъ невeрномъ мiрe
отраженiй, не выдержать, не дожить до какой-то необыкновенной, ликующей, все
разрeшающей минуты, до которой слeдовало дожить непремeнно, минуты
творческаго торжества, гордости, избавленiя, блаженства.
На шестой день моего пребыванiя вeтеръ усилился до того, что гостиница
стала напоминать судно среди бурнаго моря, стекла гудeли, трещали стeны,
тяжкая листва съ шумомъ пятилась и разбeжавшись осаждала домъ. Я вышелъ было
въ садъ, но сразу согнулся вдвое, чудомъ удержалъ шляпу и вернулся къ себe.
{175} Задумавшись у окна среди волнующагося гула, я не разслышалъ гонга и,
когда сошелъ внизъ къ завтраку и занялъ свое мeсто, уже подавалось жаркое --
мохнатые потроха подъ томатовымъ соусомъ -- любимое блюдо доктора. Сначала я
не вслушивался въ общiй разговоръ, умeло имъ руководимый, но внезапно
замeтилъ, что всe смотрятъ на меня.
"А вы что по этому поводу думаете?" -- обратился ко мнe докторъ.
"По какому поводу?" -- спросилъ я.
"Мы говорили, -- сказалъ докторъ, -- объ этомъ убiйствe у васъ въ
Германiи. Какимъ нужно быть монстромъ, -- продолжалъ онъ, предчувствуя
интересный споръ, -- чтобы застраховать свою жизнь, убить другого -- --".
Не знаю, что со мной случилось, но вдругъ я поднялъ руку и сказалъ:
"Послушайте, остановитесь..." и той же рукой, но сжавъ кулакъ, ударилъ по
столу, такъ что подпрыгнуло кольцо отъ салфетки, и закричалъ, не узнавая
своего голоса: "Остановитесь, остановитесь! Какъ вы смeете, какое вы имeете
право? Оскорбленiе! Я не допущу! Какъ вы смeете -- о моей странe, о моемъ
народe... Замолчать! Замолчать! -- кричалъ я все громче. -- Вы... Смeть
говорить мнe, мнe, въ лицо, что въ Германiи... Замолчать!.."
Впрочемъ всe молчали уже давно -- съ тeхъ поръ, какъ отъ удара моего
кулака покатилось кольцо. Оно докатилось до конца стола, и тамъ его
осторожно прихлопнулъ младшiй сынъ ювелира. Тишина была исключительно
хорошаго качества. Даже вeтеръ пересталъ, кажется, гудeть. Докторъ, держа въ
рукахъ {176} вилку и ножъ, замеръ; на лбу у него замерла муха. У меня
заскочило что-то въ горлe, я бросилъ на столъ салфетку и вышелъ, чувствуя,
какъ всe лица автоматически поворачиваются по мeрe моего прохожденiя.
Въ холлe я на ходу сгребъ со стола открытую газету, поднялся по
лeстницe и, очутившись у себя въ номерe, сeлъ на кровать. Я весь дрожалъ,
подступали рыданiя, меня сотрясала ярость, рука была загажена томатовымъ
соусомъ. Принимаясь за газету, я еще успeлъ подумать: навeрное --
совпаденiе, ничего не случилось, не станутъ французы этимъ интересоваться,
-- но тутъ мелькнуло у меня въ глазахъ мое имя, прежнее мое имя...
Не помню въ точности, что я вычиталъ какъ разъ изъ той газеты -- газетъ
я съ тeхъ поръ прочелъ немало, и онe у меня нeсколько спутались, -- гдe-то
сейчасъ валяются здeсь, но мнe некогда разбирать. Помню, однако, что сразу
понялъ двe вещи: знаютъ, кто убилъ, и не знаютъ, кто жертва. Сообщенiе
исходило не отъ собственнаго корреспондента, а было просто короткой
перепечаткой изъ берлинскихъ газетъ, и очень это подавалось небрежно и
нагло, между политическимъ столкновенiемъ и попугайной болeзнью. Тонъ былъ
неслыханный, -- онъ настолько былъ непрiемлемъ и непозволителенъ по
отношенiю ко мнe, что я даже подумалъ, не идетъ ли рeчь объ однофамильцe, --
такимъ тономъ пишутъ о какомъ-нибудь полуидiотe, вырeзавшемъ цeлую семью.
Теперь я впрочемъ догадываюсь, что это была у