Владимир Набоков. Отчаяние
Текстъ подготовленъ для некоммерческаго распространенiя Сергeемъ
Виницкимъ по репринтному изданiю: Ardis, 1978. Оригинальное изданiе:
"Петрополисъ", Берлинъ, 1936. Сохранена орфографiя оригинала (ять Ee, фита
Фф, и десятеричное Ii), {номера} страницъ. Исходная кодировка KOI8-C
(sawsoft.newmail.ru/Forum/oldrus/).
--------
Владимiръ Набоковъ. Отчаянiе.
(C) 1936 by Vladimir Nabokov
{4}
--------
ГЛАВА I.
Если бы я не былъ совершенно увeренъ въ своей писательской силe, въ
чудной своей способности выражать съ предeльнымъ изяществомъ и живостью --
-- Такъ, примeрно, я полагалъ начать свою повeсть. Далeе я обратилъ бы
вниманiе читателя на то, что, не будь во мнe этой силы, способности и
прочаго, я бы не только отказался отъ описыванiя недавнихъ событiй, но и
вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы
ничего. Это глупо, но зато ясно. Лишь дару проникать въ измышленiя жизни,
врожденной склонности къ непрерывному творчеству я обязанъ тeмъ -- -- Тутъ я
сравнилъ бы нарушителя того закона, который запрещаетъ проливать
красненькое, съ поэтомъ, съ артистомъ... Но, какъ говаривалъ мой бeдный
лeвша, философiя выдумка богачей. Долой.
Я, кажется, попросту не знаю, съ чего начать. Смeшонъ пожилой человeкъ,
который бeгомъ, съ прыгающими щеками, съ рeшительнымъ топотомъ, догналъ {5}
послeднiй автобусъ, но боится вскочить на ходу, и виновато улыбаясь, еще
труся по инерцiи, отстаетъ. Неужто не смeю вскочить? Онъ воетъ, онъ
ускоряетъ ходъ, онъ сейчасъ уйдетъ за уголъ, непоправимо, -- могучiй
автобусъ моего разсказа. Образъ довольно громоздкiй. Я все еще бeгу.
Покойный отецъ мой былъ ревельскiй нeмецъ, по образованiю агрономъ,
покойная мать -- чисто-русская. Стариннаго княжескаго рода. Да, въ жаркiе
лeтнiе дни она, бывало, въ сиреневыхъ шелкахъ, томная, съ вeеромъ въ рукe,
полулежала въ качалкe обмахиваясь, кушала шоколадъ, и наливались сeнокоснымъ
вeтромъ лиловые паруса спущенныхъ шторъ. Во время войны меня, нeмецкаго
подданнаго, интернировали, -- я только-что поступилъ въ петербургскiй
университетъ, пришлось все бросить. Съ конца четырнадцатаго до середины
девятнадцатая года я прочелъ тысяча восемнадцать книгъ, -- велъ счетъ.
Проeздомъ въ Германiю я на три мeсяца застрялъ въ Москвe и тамъ женился. Съ
двадцатаго года проживалъ въ Берлинe. Девятаго мая тридцатаго года, уже
переваливъ лично за тридцать пять -- --
Маленькое отступленiе: насчетъ матери я совралъ. По настоящему она была
дочь мелкаго мeщанина, -- простая, грубая женщина въ грязной кацавейкe. Я
могъ бы, конечно, похерить выдуманную исторiю съ вeеромъ, но я нарочно
оставляю ее, какъ образецъ одной изъ главныхъ моихъ чертъ: легкой,
вдохновенной лживости. Итакъ, говорю я, девятаго мая тридцатаго года я былъ
по дeлу въ Прагe. Дeло было шоколадное. Шоколадъ -- хорошая вещь. Есть
барышни, которыя {6} любятъ только горькiй сортъ, -- надменныя лакомки. Не
понимаю, зачeмъ беру такой тонъ.
У меня руки дрожатъ, мнe хочется заорать или разбить что-нибудь,
грохнуть чeмъ-нибудь объ полъ... Въ такомъ настроенiи невозможно вести
плавное повeствованiе. У меня сердце чешется, -- ужасное ощущенiе. Надо
успокоиться, надо взять себя въ руки. Такъ нельзя. Спокойствiе. Шоколадъ,
какъ извeстно, (представьте себe, что слeдуетъ описанiе его производства).
На оберткe нашего товара изображена дама въ лиловомъ, съ вeеромъ. Мы
предлагали иностранной фирмe, скатывавшейся въ банкротство, перейти на наше
производство для обслуживанiя Чехiи, -- поэтому-то я и оказался въ Прагe.
Утромъ девятаго мая я, изъ гостиницы, въ таксомоторe отправился -- -- Все
это скучно докладывать, убiйственно скучно, -- мнe хочется поскорeе
добраться до главнаго, -- но вeдь полагается же кое-что предварительно
объяснить. Словомъ, -- контора фирмы была на окраинe города, и я не засталъ
кого хотeлъ, сказали, что онъ будетъ черезъ часъ, навeрное...
Нахожу нужнымъ сообщить читателю, что только-что былъ длинный перерывъ,
-- успeло зайти солнце, опаляя по пути палевыя облака надъ горой, похожей на
Фузiяму, -- я просидeлъ въ какомъ-то тягостномъ изнеможенiи, то
прислушиваясь къ шуму и уханiю вeтра, то рисуя носы на поляхъ, то впадая въ
полудремоту, -- и вдругъ содрагаясь... и снова росло ощущенiе внутренняго
зуда, нестерпимой щекотки, -- и такое безволiе, такая пустота. Мнe стоило
большого усилiя зажечь лампу и вставить новое перо, -- старое {7}
расщепилось, согнулось и теперь смахивало на клювъ хищной птицы. Нeтъ, это
не муки творчества, это -- совсeмъ другое.
Значитъ, не засталъ, и сказали, что черезъ часъ. Отъ нечего дeлать я
пошелъ погулять. Былъ продувной день, голубой, въ яблокахъ; вeтеръ, дальнiй
родственникъ здeшняго, леталъ по узкимъ улицамъ; облака то и дeло сметали
солнце, и оно показывалось опять какъ монета фокусника. Въ скверe, гдe
катались инвалиды въ колясочкахъ, бушевала сирень. Я глядeлъ на вывeски,
находилъ слово, таившее понятный корень, но обросшее непонятнымъ смысломъ.
Пошелъ наугадъ, размахивая руками въ новыхъ желтыхъ перчаткахъ, и вдругъ
дома кончились, распахнулся просторъ, показавшiйся мнe вольнымъ,
деревенскимъ, весьма заманчивымъ. Миновавъ казарму, передъ которой солдатъ
вываживалъ бeлую лошадь, я зашагалъ уже по мягкой, липкой землe, дрожали на
вeтру одуванчики, млeлъ на солнцепекe у забора дырявый сапожокъ. Впереди
великолeпный крутой холмъ поднимался стeной въ небо. Рeшилъ на него
взобраться. Великолeпiе его оказалось обманомъ. Среди низкорослыхъ буковъ и
бузины вилась вверхъ зигзагами ступенчатая тропинка. Казалось, вотъ-вотъ
сейчасъ дойду до какой-то чудной глухой красоты, но ея все не было. Эта
растительность, нищая и неказистая, меня не удовлетворяла, кусты росли прямо
на голой землe, и все было загажено, бумажонки, тряпки, отбросы. Со ступеней
тропинки, проложенной очень глубоко, некуда было свернуть; изъ земляныхъ
стeнъ по бокамъ, какъ пружины изъ ветхой мебели, торчали корни и клочья
гнилого мха. Когда я наконецъ дошелъ {8} доверху, тамъ оказались кривые
домики, да на веревкe надувались мнимой жизнью подштанники.
Облокотясь на узловатыя перила, я увидeлъ внизу одернутую легкой
поволокой Прагу, мрeющiя крыши, дымящiя трубы, дворъ казармы, крохотную
бeлую лошадь. Рeшилъ вернуться другимъ путемъ и сталъ спускаться по
шоссейной дорогe, которую нашелъ за домишками. Единственной красотой
ландшафта былъ вдали, на пригоркe, окруженный голубизной неба круглый,
румяный газоемъ, похожiй на исполинскiй футбольный мячъ. Я покинулъ шоссе и
пошелъ опять вверхъ, по рeдкому бобрику травы. Унылыя, безплодныя мeста,
грохотъ грузовика на покинутой мною дорогe, навстрeчу грузовику -- телeга,
потомъ велосипедистъ, потомъ въ гнусную радугу окрашенный автомобиль фабрики
лаковъ.
Нeкоторое время я глядeлъ со ската на шоссе; повернулся, пошелъ дальше,
нашелъ что-то вродe тропинки между двухъ лысыхъ горбовъ и поискалъ глазами
гдe бы присeсть отдохнуть. Поодаль, около терновыхъ кустовъ, лежалъ
навзничь, раскинувъ ноги, съ картузомъ на лицe, человeкъ. Я прошелъ было
мимо, но что-то въ его позe странно привлекло мое вниманiе, -- эта
подчеркнутая неподвижность, мертво раздвинутыя колeни, деревянность
полусогнутой руки. Онъ былъ въ обшарканныхъ плисовыхъ штанахъ и темномъ
пиджачкe.
"Глупости, -- сказалъ я себe, -- онъ спитъ, онъ просто спитъ. Чего буду
соваться, разглядывать". И все же я подошелъ и носкомъ моего изящнаго
ботинка брезгливо скинулъ съ его лица картузъ.
Оркестръ, играй тушъ! Или лучше: дробь барабана, {9} какъ при
задыхающемся акробатическомъ трюкe! Невeроятная минута. Я усомнился въ
дeйствительности происходящаго, въ здравости моего разсудка, мнe сдeлалось
почти дурно -- честное слово, -- я сeлъ рядомъ, -- дрожали ноги. Будь на
моемъ мeстe другой, увидь онъ, что увидeлъ я, его бы можетъ быть прежде
всего охватилъ гомерическiй смeхъ. Меня же ошеломила таинственность
увидeннаго. Я глядeлъ, -- и все во мнe какъ-то срывалось, летало съ
какихъ-то десятыхъ этажей. Я смотрeлъ на чудо. Чудо вызывало во мнe нeкiй
ужасъ своимъ совершенствомъ, безпричинностью и безцeльностью.
Тутъ, разъ я уже добрался до сути и утолилъ зудъ, не лишнее, пожалуй,
слогу своему приказать: вольно -- потихоньку повернуть вспять и установить,
какое же настроенiе было у меня въ то утро, о чемъ я размышлялъ, когда, не
заставь контрагента, пошелъ погулять, ползъ на холмъ, глядeлъ вдаль, на
облый румянецъ газоема среди вeтренной синевы майскаго дня. Вернемся,
установимъ. Вотъ, безъ цeли еще, я блуждаю, я еще никого не нашелъ. О чемъ
я, въ самомъ дeлe, думалъ? То-то и оно, что ни о чемъ. Я былъ совершенно
пустъ, какъ прозрачный сосудъ, ожидающiй неизвeстнаго, но неизбeжнаго
содержанiя. Дымка какихъ-то мыслей, -- о моемъ дeлe, о недавно
прiобрeтенномъ автомобилe, о различныхъ свойствахъ тeхъ мeстъ, которыми я
шелъ, -- дымка этихъ мыслей витала внe меня, а если что и звучало въ
просторной моей пустотe, то лишь невнятное ощущенiе какой-то силы, влекущей
меня. Одинъ умный латышъ, котораго я знавалъ въ девятнадцатомъ году въ
Москвe, сказалъ мнe однажды, что безпричинная задумчивость, {10} иногда
обволакивающая меня, признакъ того, что я кончу въ сумасшедшемъ домe.
Конечно, онъ преувеличивалъ, -- я за этотъ годъ хорошо испыталъ
необыкновенную ясность и стройность того логическаго зодчества, которому
предавался мой сильно развитый, но вполнe нормальный разумъ. Интуитивныя
игры, творчество, вдохновенiе, все то возвышенное, что украшало мою жизнь,
можетъ, допустимъ, показаться профану, пускай умному профану, предисловiемъ
къ невинному помeшательству. Но успокойтесь, я совершенно здоровъ, тeло мое
чисто какъ снаружи, такъ и внутри, поступь легка, я не пью, курю въ мeру, не
развратничаю. Здоровый, прекрасно одeтый, очень моложавый, я блуждалъ по
только-что описаннымъ мeстамъ, -- и тайное вдохновенiе меня не обмануло, я
нашелъ то, чего безсознательно искалъ. Повторяю, невeроятная минута. Я
смотрeлъ на чудо, и чудо вызывало во мнe нeкiй ужасъ своимъ совершенствомъ,
безпричинностью, безцeльностью, но быть можетъ уже тогда, въ ту минуту,
разсудокъ мой началъ пытать совершенство, добиваться причины, разгадывать
цeль.
Онъ сильно потянулъ носомъ, зыбь жизни побeжала по лицу, чудо слегка
замутилось, но не ушло. Затeмъ онъ открылъ глаза, покосился на меня,
приподнялся и началъ, зeвая и все недозeвывая, скрести обeими руками въ
жирныхъ русыхъ волосахъ.
Это былъ человeкъ моего возраста, долговязый, грязный, дня три не
брившiйся; между нижнимъ краемъ воротничка (мягкаго, съ двумя петельками
спереди для несуществующей булавки) и верхнимъ краемъ рубашки розовeла
полоска кожи. Тощiй конецъ вязанаго галстука свeсился на бокъ, и на груди не
{11} было ни одной пуговицы. Въ петлицe пиджака увядалъ пучекъ блeдныхъ
фiалокъ, одна выбилась и висeла головкой внизъ. Подлe лежалъ грушевидный
заплечный мeшокъ съ ремнями, подлеченными веревкой. Я разсматривалъ бродягу
съ неизъяснимымъ удивленiемъ, словно это онъ такъ нарядился нарочно, ради
простоватаго маскарада.
"Папироса найдется?" -- спросилъ онъ по-чешски, неожиданно низкимъ,
даже солиднымъ голосомъ и сдeлалъ двумя разставленными пальцами жестъ
куренiя.
Я протянулъ ему мою большую кожаную папиросницу, ни на мгновенiе не
спуская съ него глазъ. Онъ пододвинулся, опершись ладонью оземь. Тeмъ
временемъ я осмотрeлъ его ухо и впалый високъ.
"Нeмецкiя", -- сказалъ онъ и улыбнулся, -- показавъ десны; это меня
разочаровало, но къ счастью улыбка тотчасъ исчезла (мнe теперь не хотeлось
разставаться съ чудомъ).
"Вы нeмецъ?" -- спросилъ онъ по-нeмецки, вертя, уплотняя папиросу.
Я отвeтилъ утвердительно и щелкнулъ передъ его носомъ зажигалкой. Онъ
жадно сложилъ ладони куполомъ надъ мятущимся маленькимъ пламенемъ. Ногти --
черно-синiе, квадратные.
"Я тоже нeмецъ, -- сказалъ онъ, выпустивъ дымъ, -- то-есть, мой отецъ
былъ нeмецъ, а мать изъ Пильзена, чешка".
Я все ждалъ отъ него взрыва удивленiя, -- можетъ быть гомерическаго
смeха, -- но онъ оставался невозмутимъ. Уже тогда я понялъ, какой это
оболтусъ. {12}
"Да, я выспался", -- сказалъ онъ самому себe съ тупымъ удовлетворенiемъ
и смачно сплюнулъ.
Я спросилъ: "Вы что -- безъ работы?"
Скорбно закивалъ и опять сплюнулъ. Всегда удивляюсь тому, сколько слюны
у простого народа.
"Я могу больше пройти, чeмъ мои сапоги", -- сказалъ онъ, глядя на свои
ноги. Обувь у него была, дeйствительно, неважная.
Медленно перевалившись на животъ и глядя вдаль, на газоемъ, на
жаворонка, поднявшагося съ межи, онъ мечтательно проговорилъ:
"Въ прошломъ году у меня была хорошая работа въ Саксонiи, неподалеку
отъ границы. Садовничалъ -- что можетъ быть лучше? Потомъ работалъ въ
кондитерской. Мы каждый день съ товарищемъ послe работы переходили границу,
чтобы выпить по кружкe пика. Девять верстъ туда и столько же обратно, оно въ
Чехiи дешевле. А одно время я игралъ на скрипкe, и у меня была бeлая мышь".
Теперь поглядимъ со стороны, -- но такъ, мимоходомъ, не всматриваясь въ
лица, не всматриваясь, господа, -- а то слишкомъ удивитесь. А впрочемъ все
равно, -- послe всего случившагося я знаю, увы, какъ плохо и пристрастно
людское зрeнiе. Итакъ: двое рядомъ на чахлой травe. Прекрасно одeтый
господинъ, хлопающiй себя желтой перчаткой по колeну, и разсeянный бродяга,
лежащiй ничкомъ и жалующiйся на жизнь. Жесткiй трепетъ терновыхъ кустовъ,
бeгущiя облака, майскiй день, вздрагивающiй отъ вeтра, какъ вздрагиваетъ
лошадиная кожа, дальнiй грохотъ грузовика со стороны шоссе, голосокъ
жаворонка въ небe. {13} Бродяга говорилъ съ перерывами, изрeдка сплевывая.
То да с?, то да с?... Меланхолично вздыхалъ. Лежа ничкомъ, отгибалъ икры къ
заду и опять вытягивалъ ноги.
"Послушайте, -- не вытерпeлъ я, -- неужели вы ничего не замeчаете?"
Перевернулся, сeлъ. "Въ чемъ дeло?" -- спросилъ онъ, и на его лицe
появилось выраженiе хмурой подозрительности.
Я сказалъ: "Ты, значитъ, слeпъ".
Секундъ десять мы смотрeли другъ другу въ глаза. Я медленно поднялъ
правую руку, но его шуйца не поднялась, а я почти ожидалъ этого. Я прищурилъ
лeвый глазъ, но оба его глаза остались открытыми. Я показалъ ему языкъ. Онъ
пробормоталъ опять: "Въ чемъ дeло, въ чемъ дeло?"
Было у меня зеркальце въ карманe. Я его далъ ему. Еще только беря его,
онъ всей пятерней мазнулъ себя по лицу, взглянулъ на ладонь, но ни крови, ни
грязи не было. Посмотрeлся въ блестящее стекло. Пожалъ плечами и отдалъ.
"Мы же съ тобой, болванъ, -- крикнулъ я, -- мы же съ тобой -- ну развe,
болванъ, не видишь, ну посмотри на меня хорошенько..."
Я привлекъ его голову къ моей, високъ къ виску, въ зеркальцe запрыгали
и поплыли наши глаза.
Онъ снисходительно сказалъ: "Богатый на бeдняка не похожъ, -- но вамъ
виднeе... Вотъ помню на ярмаркe двухъ близнецовъ, это было въ августe
двадцать шестого года или въ сентябрe, нeтъ, кажется, въ августe. Такъ тамъ
дeйствительно -- ихъ нельзя было {14} отличить другъ отъ друга. Предлагали
сто марокъ тому, кто найдетъ примeту. Хорошо, говоритъ рыжiй Фрицъ, и бацъ
одному изъ близнецовъ въ ухо. Смотрите, говоритъ, у этого ухо красное, а у
того нeтъ, давайте сюда ваши сто марокъ. Какъ мы смeялись!"
Его взглядъ скользнулъ по дорогой блeдно-сeрой матерiи моего костюма,
побeжалъ по рукаву, споткнулся о золотые часики на кисти.
"А работы у васъ для меня не найдется?" -- освeдомился онъ, склонивъ
голову на бокъ.
Отмeчу, что онъ первый, не я, почуялъ масонскую связь нашего сходства,
а такъ какъ установленiе этого сходства шло отъ меня, то я находился, по его
безсознательному расчету, въ тонкой отъ него зависимости, точно
мимикрирующимъ видомъ былъ я, а онъ -- образцомъ. Всякiй, конечно,
предпочитаетъ, чтобы сказали: онъ похожъ на васъ, -- а не наоборотъ: вы на
него. Обращаясь ко мнe съ просьбой, этотъ мелкiй мошенникъ испытывалъ почву
для будущихъ требованiй. Въ его туманномъ мозгу мелькала, можетъ быть,
мысль, что мнe полагается быть ему благодарнымъ за то, что онъ
существованiемъ своимъ щедро даетъ мнe возможность походить на него. Наше
сходство казалось мнe игрой чудесныхъ силъ. Онъ въ нашемъ сходствe
усматривалъ участiе моей воли. Я видeлъ въ немъ своего двойника, то-есть
существо, физически равное мнe, -- именно это полное равенство такъ
мучительно меня волновало. Онъ же видeлъ во мнe сомнительнаго подражателя.
Подчеркиваю однако туманность этихъ его мыслей. По крайней тупости своей
онъ, разумeется, не понялъ бы моихъ комментарiевъ къ нимъ. {15}
"Въ настоящее время ничeмъ помочь тебe не могу, -- отвeтилъ я холодно,
-- но дай мнe свой адресъ". Я вынулъ записную книжку и серебряный карандашъ.
Онъ усмeхнулся: "Не могу сказать, чтобы у меня сейчасъ была вилла.
Лучше спать на сeновалe, чeмъ въ лeсу, но лучше спать въ лeсу, чeмъ на
скамейкe".
"А все-таки, -- сказалъ я, -- гдe въ случаe чего можно тебя найти?"
Онъ подумалъ и отвeтилъ: "Осенью я навeрное буду въ той деревнe, гдe
работалъ прошлой осенью. Вотъ на тамошнiй почтамтъ и адресуйте. Неподалеку
отъ Тарница. Дайте, запишу".
Его имя оказалось: Феликсъ, что значитъ "счастливый". Фамилiю,
читатель, тебe знать незачeмъ. Почеркъ неуклюжiй, скрипящiй на поворотахъ.
Писалъ онъ лeвой рукой.
Мнe было пора уходить. Я далъ ему десять кронъ. Снисходительно
осклабясь, онъ протянулъ мнe руку, оставаясь при этомъ въ полулежачемъ
положенiи.
Я быстро пошелъ къ шоссе. Обернувшись, я увидeлъ его темную, долговязую
фигуру среди кустовъ: онъ лежалъ на спинe, перекинувъ ногу на ногу и
подложивъ подъ темя руки. Я почувствовалъ вдругъ, что ослабeлъ, прямо
изнемогъ, кружилась голова, какъ послe долгой и мерзкой оргiи. Меня сладко и
мутно волновало, что онъ такъ хладнокровно, будто невзначай, въ разсeянiи,
прикарманилъ серебряный карандашъ. Шагая по обочинe, я время отъ времени
прикрывалъ глаза и едва не попалъ въ канаву. Потомъ, въ конторe, среди
дeлового разговора меня такъ и подмывало вдругъ сообщить моему собесeднику:
"Со мною случилась невeроятная вещь. Представьте себe..." {16} Но я ничего
не сказалъ и этимъ создалъ прецедентъ тайны. Когда я наконецъ вернулся къ
себe въ номеръ, то тамъ, въ ртутныхъ тeняхъ, обрамленный курчавой бронзой,
ждалъ меня Феликсъ. Съ серьезнымъ и блeднымъ лицомъ онъ подошелъ ко мнe
вплотную. Былъ онъ теперь чисто выбритъ, гладко зачесанные назадъ волосы,
блeдно сeрый костюмъ, сиреневый галстукъ. Я вынулъ платокъ, онъ вынулъ
платокъ тоже. Перемирiе, переговоры...
Пыль предмeстья набилась мнe въ ноздри. Сморкаясь, я присeлъ на край
постели, продолжая смотрeться въ олакрезъ. Помню, что мелкiе признаки бытiя,
-- щекотка въ носу, голодъ, и потомъ рыжiй вкусъ шницеля въ ресторанe, --
странно меня занимали, точно я искалъ и находилъ (и все-таки слегка
сомнeвался) доказательства тому, что я -- я, что я (средней руки комерсантъ
съ замашками) дeйствительно нахожусь въ гостиницe, обeдаю, думаю о дeлахъ и
ничаго не имeю общаго съ бродягой, валяющимся сейчасъ гдe-то за-городомъ,
подъ кустомъ. И вдругъ снова у меня сжималось въ груди отъ ощущенiя чуда.
Вeдь этотъ человeкъ, особенно когда онъ спалъ, когда черты были неподвижны,
являлъ мнe мое лицо, мою маску, безупречную и чистую личину моего трупа, --
я говорю, трупа только для того, чтобы съ предeльной ясностью выразить мою
мысль, -- какую мысль? -- а вотъ какую: у насъ были тождественныя черты, и
въ совершенномъ покоe тождество это достигало крайней своей очевидности, --
а смерть это покой лица, художественное его совершенство: жизнь только
портила мнe двойника: такъ вeтеръ туманитъ счастiе Нарцисса, такъ входитъ
ученикъ въ отсутствiе художника и непрошенной {17} игрой лишнихъ красокъ
искажаетъ мастеромъ написанный портретъ. И еще я думалъ о томъ, что именно
мнe, особенно любившему и знавшему свое лицо, было легче, чeмъ другому,
обратить вниманiе на двойника, -- вeдь не всe такъ внимательны, вeдь часто
бываетъ, что говоришь "какъ похожи!" о двухъ знакомыхъ между собою людяхъ,
которые не подозрeваютъ о подобiи своемъ (и стали бы отрицать его не безъ
досады, ежели его имъ открыть). Возможность, однако, такого совершеннаго
сходства, какое было между мной и Феликсомъ, никогда прежде мною не
предполагалась. Я видалъ схожихъ братьевъ, соутробниковъ, я видалъ въ
кинематографe двойниковъ, то-есть актера въ двухъ роляхъ, -- какъ и въ
нашемъ случаe, наивно подчеркивалась разница общественнаго положенiя: одинъ
непремeнно бeденъ, а другой состоятеленъ, одинъ -- бродяга въ кепкe, съ
расхристанной походкой, а другой -- солидный буржуа съ автомобилемъ, -- какъ
будто и впрямь чета схожихъ бродягъ или чета схожихъ джентльменовъ менeе
поражала бы воображенiе. Да, я все это видалъ, -- но сходство близнецовъ
испорчено штампомъ родственности, а фильмовый актеръ въ двухъ роляхъ никого
не обманываетъ, ибо если онъ и появляется сразу въ двухъ лицахъ, то
чувствуешь поперекъ снимка линiю склейки. Въ данномъ же случаe не было ни
анемiи близнячества (кровь пошла на двоихъ), ни трюка иллюзiониста.
Я желаю во чтобы то ни стало, и я этого добьюсь, убeдить всeхъ васъ,
заставить васъ, негодяевъ, убeдиться, -- но боюсь, что по самой природe
своей, слово не можетъ полностью изобразить сходство двухъ {18}
человeческихъ лицъ, -- слeдовало бы написать ихъ рядомъ не словами, а
красками, и тогда зрителю было бы ясно, о чемъ идетъ рeчь. Высшая мечта
автора: превратить читателя въ зрителя, -- достигается ли это когда-нибудь?
Блeдные организмы литературныхъ героевъ, питаясь подъ руководствомъ автора,
наливаются живой читательской кровью; генiй писателя состоитъ въ томъ, чтобы
дать имъ способность ожить благодаря этому питанiю и жить долго. Но сейчасъ
мнe нужна не литература, а простая, грубая наглядность живописи. Вотъ мой
носъ, -- крупный, сeвернаго образца, съ крeпкой костью и почти прямоугольной
мякиной. Вотъ его носъ, -- точь-въ-точь такой же. Вотъ эти двe рeзкiя
бороздки по сторонамъ рта и тонкiя, какъ бы слизанныя губы. Вотъ онe и у
него. Вотъ скулы... Но это -- паспортный, ничего не говорящiй перечень
чертъ, и въ общемъ ерундовая условность. Кто-то когда-то мнe сказалъ, что я
похожъ на Амундсена. Вотъ онъ тоже похожъ на Амундсена. Но не всe помнятъ
Амундсеново лицо, я самъ сейчасъ плохо помню. Нeтъ, ничего не могу
объяснить.
Жеманничаю. Знаю, что доказалъ. Все обстоитъ великолeпно. Читатель, ты
уже видишь насъ. Одно лицо! Но не думай, я не стeсняюсь возможныхъ
недостатковъ, мелкихъ опечатокъ въ книгe природы. Присмотрись: у меня
большiе желтоватые зубы, у него они тeснeе, свeтлeе, -- но развe это важно?
У меня на лбу надувается жила, какъ недочерченная "мысль", но когда я сплю,
у меня лобъ такъ же гладокъ, какъ у моего дупликата. А уши... изгибы его
раковинъ очень мало измeнены противъ моихъ: спрессованы тутъ, разглажены
тамъ. Разрeзъ глазъ одинаковъ, узкiе глаза, {19} подтянутые, съ рeдкими
рeсницами, -- но они у него цвeтомъ блeднeе. Вотъ, кажется, и всe
отличительныя примeты, которыя въ ту первую встрeчу я могъ высмотрeть. Въ
тотъ вечеръ, въ ту ночь я памятью разсудка перебиралъ эти незначительныя
погрeшности, а глазной памятью видeлъ, вопреки всему, себя, себя, въ жалкомъ
образe бродяги, съ неподвижнымъ лицомъ, съ колючей тeнью -- какъ за-ночь у
покойниковъ -- на подбородкe и щекахъ... Почему я замeшкалъ въ Прагe? Съ
дeлами было покончено, я свободенъ былъ вернуться въ Берлинъ. Почему? Почему
на другое утро я опять отправился на окраину и пошелъ по знакомому шоссе?
Безъ труда я отыскалъ мeсто, гдe онъ вчера валялся. Я тамъ нашелъ золотой
окурокъ, кусокъ чешской газеты и еще -- то жалкое, безличное, что
незатeйливый пeшеходъ оставляетъ подъ кустомъ. Нeсколько изумрудныхъ мухъ
дополняло картину. Куда онъ ушелъ, гдe провелъ ночь? Праздные, неразрeшимые
вопросы. Мнe стало нехорошо на душe, смутно, тягостно, словно все, что
произошло, было недобрымъ дeломъ. Я вернулся въ гостиницу за чемоданомъ и
поспeшилъ на вокзалъ. У выхода на дебаркадеръ стояли въ два ряда низкiя,
удобныя, по спинному хребту выгнутыя скамейки, тамъ сидeли люди, кое-кто
дремалъ. Мнe подумалось: вотъ сейчасъ увижу его, спящимъ, съ раскрытыми
руками, съ послeдней уцeлeвшей фiалкой въ петлицe. Насъ бы замeтили рядомъ,
вскочили, окружили, потащили бы въ участокъ. Почему? Зачeмъ я это пишу?
Привычный разбeгъ пера? Или въ самомъ дeлe есть уже преступленiе въ томъ,
чтобы какъ двe капли крови походить другъ на друга? {20}
--------
ГЛАВА II.
Я слишкомъ привыкъ смотрeть на себя со стороны, быть собственнымъ
натурщикомъ -- вотъ почему мой слогъ лишенъ благодатнаго духа
непосредственности. Никакъ не удается мнe вернуться въ свою оболочку и по
старому расположиться въ самомъ себe, -- такой тамъ безпорядокъ: мебель
переставлена, лампочка перегорeла, прошлое мое разорвано на клочки.
А я былъ довольно счастливъ. Въ Берлинe у меня была небольшая, но
симпатичная квартира, -- три съ половиной комнаты, солнечный балконъ,
горячая вода, центральное отопленiе, жена Лида и горничная Эльза. По
сосeдству находился гаражъ, и тамъ стоялъ прiобрeтенный мной на выплату,
хорошенькiй, темно-синiй автомобиль, -- двухмeстный. Успeшно, хоть и
медлительно, росъ на балконe круглый, натуженный, сeдовласый кактусъ.
Папиросы я покупалъ всегда въ одной и той же лавкe, и тамъ встрeчали меня
счастливой улыбкой. Такая же улыбка встрeчала жену тамъ, гдe покупались
масло и яйца. По субботамъ мы ходили въ кафе или кинематографъ. Мы
принадлежали къ сливкамъ мeщанства, -- по крайней мeрe такъ могло казаться.
Однако, по возвращенiи домой изъ конторы, я не разувался, не ложился на
кушетку съ вечерней газетой. Разговоръ мой съ женой не состоялъ
исключительно изъ небольшихъ цифръ. Приключенiя моего шоколада притягивали
мысль не всегда. Мнe, признаюсь, была не чужда нeкоторая склонность къ
богемe. Что касается моего отношенiя къ новой Россiи, то прямо скажу: мнeнiй
моей жены я не раздeлялъ. Понятiе {21} "большевики" принимало въ ея
крашеныхъ устахъ оттeнокъ привычной и ходульной ненависти, -- нeтъ, пожалуй
"ненависть" слишкомъ страстно сказано, -- это было что-то домашнее,
элементарное, бабье, -- большевиковъ она не любила, какъ не любишь дождя
(особенно по воскресенiямъ), или клоповъ (особенно въ новой квартирe), --
большевизмъ былъ для нея чeмъ-то природнымъ и непрiятнымъ, какъ простуда.
Обоснованiе этихъ взглядовъ подразумeвалось само собой, толковать ихъ было
незачeмъ. Большевикъ не вeритъ въ Бога, -- ахъ, какой нехорошiй, -- и вообще
-- хулиганъ и садистъ. Когда я бывало говорилъ, что коммунизмъ въ конечномъ
счетe -- великая, нужная вещь, что новая, молодая Россiя создаетъ
замeчательныя цeнности, пускай непонятныя европейцу, пускай непрiемлемыя для
обездоленнаго и обозленнаго эмигранта, что такого энтузiазма, аскетизма,
безкорыстiя, вeры въ свое грядущее единообразiе еще никогда не знала
исторiя, -- моя жена невозмутимо отвeчала: "Если ты такъ говоришь, чтобы
дразнить меня, то это не мило". Но я дeйствительно такъ думаю, т. е.
дeйствительно думаю, что надобно что-то такое кореннымъ образомъ измeнить въ
нашей пестрой, неуловимой, запутанной жизни, что коммунизмъ дeйствительно
создастъ прекрасный квадратный мiръ одинаковыхъ здоровяковъ, широкоплечихъ
микроцефаловъ, и что въ непрiязни къ нему есть нeчто дeтское и предвзятое,
вродe ужимки, къ которой прибeгаетъ моя жена, напрягаетъ ноздри и поднимаетъ
бровь (то-есть даетъ дeтскiй и предвзятый образъ роковой женщины) всякiй
разъ, какъ смотрится -- даже мелькомъ -- въ зеркало. {22}
Вотъ, не люблю этого слова. Страшная штука. Съ тeхъ поръ, какъ я
пересталъ бриться, онаго не употребляю. Между тeмъ упоминанiе о немъ
непрiятно взволновало меня, прервало теченiе моего разсказа. (Представьте
себe, что слeдуетъ: исторiя зеркалъ.). А есть и кривыя зеркала,
зеркала-чудовища; малeйшая обнаженность шеи вдругъ удлиняется, а снизу,
навстрeчу ей, вытягивается другая, неизвeстно откуда взявшаяся марципановая
нагота, и обe сливаются; кривое зеркало раздeваетъ человeка или начинаетъ
уплотнять его, и получается человeкъ-быкъ, человeкъ-жаба, подъ давленiемъ
неисчислимыхъ зеркальныхъ атмосферъ, -- а не то тянешься, какъ тeсто, и
рвешься пополамъ, -- уйдемъ, уйдемъ, -- я не умeю смeяться гомерическимъ
смeхомъ, -- все это не такъ просто, какъ вы, сволочи, думаете. Да, я буду
ругаться, никто не можетъ мнe запретить ругаться. И не имeть зеркала въ
комнатe -- тоже мое право. А въ крайнемъ случаe (чего я, дeйствительно,
боюсь?) отразился бы въ немъ незнакомый бородачъ, -- здорово она у меня
выросла, эта самая борода, -- и за такой короткiй срокъ, -- я другой,
совсeмъ другой, -- я не вижу себя. Изъ всeхъ поръ претъ волосъ. Повидимому
внутри у меня были огромные запасы косматости. Скрываюсь въ естественной
чащe, выросшей изъ меня. Мнe нечего бояться. Пустая суевeрность. Вотъ я
напишу опять то слово. Олакрезъ. Зеркало. И ничего не случилось. Зеркало,
зеркало, зеркало. Сколько угодно, -- не боюсь. Зеркало. Смотрeться въ
зеркало. Я это говорилъ о женe. Трудно говорить, если меня все время
перебиваютъ.
Она между прочимъ тоже была суевeрна. Сухо дерево. {23} Торопливо, съ
рeшительнымъ видомъ, плотно сжавъ губы, искала какой-нибудь голой,
неполированной деревянности, чтобы легонько тронуть ее своими короткими
пальцами, съ подушечками вокругъ землянично-яркихъ, но всегда, какъ у
ребенка, не очень чистыхъ ногтей, -- поскорeе тронуть, пока еще не остыло въ
воздухe упоминанiе счастья. Она вeрила въ сны, -- выпавшiй зубъ -- смерть
знакомаго, зубъ съ кровью -- смерть родственника. Жемчуга это слезы. Очень
дурно видeть себя въ бeломъ платьe, сидящей во главe стола. Грязь -- это
богатство, кошка -- измeна, море -- душевныя волненiя. Она любила подолгу и
обстоятельно разсказывать свои сны. Увы, я пишу о ней въ прошедшемъ времени.
Подтянемъ пряжку разсказа на одну дырочку.
Она ненавидитъ Ллойдъ-Джорджа, изъ-за него, дескать, погибла Россiя, --
и вообще: "Я бы этихъ англичанъ своими руками передушила". Нeмцамъ попадаетъ
за пломбированный поeздъ (большевичный консервъ, импортъ Ленина).
Французамъ: "Мнe, знаешь, разсказывалъ Ардалiонъ, что они держались
по-хамски во время эвакуацiи". Вмeстe съ тeмъ она находитъ типъ англичанина
(послe моего) самимъ красивымъ на свeтe, нeмцевъ уважаетъ за музыкальность и
солидность и "обожаетъ Парижъ", гдe какъ то провела со мной нeсколько дней.
Эти ея убeжденiя неподвижны, какъ статуи въ нишахъ. Зато ея отношенiе къ
русскому народу продeлало все-таки нeкоторую эволюцiю. Въ двадцатомъ году
она еще говорила: "Настоящiй русскiй мужикъ -- монархистъ!". Теперь она
говоритъ: "Настоящiй русскiй мужикъ вымеръ". Она мало образована и мало
наблюдательна. Мы {24} выяснили какъ-то, что слово "мистикъ" она принимала
всегда за уменьшительное, допуская такимъ образомъ существованiе какихъ-то
настоящихъ, большихъ "мистовъ", въ черныхъ тогахъ, что-ли, со звeздными
лицами. Единственное дерево, которое она отличаетъ, это береза: наша, молъ,
русская. Она читаетъ запоемъ, и все -- дребедень, ничего не запоминая и
выпуская длинныя описанiя. Ходитъ по книги въ русскую библiотеку, сидитъ
тамъ у стола и долго выбираетъ, ощупываетъ, перелистываетъ, заглядываетъ въ
книгу бокомъ, какъ курица, высматривающая зерно, -- откладываетъ, -- беретъ
другую, открываетъ, -- все это дeлается одной рукой, не снимая со стола, --
замeтивъ, что открыла вверхъ ногами, поворачиваетъ на девяносто градусовъ,
-- и тутъ же быстро тянется къ той, которую библiотекарь готовится
предложить другой дамe, -- все это длится больше часа, а чeмъ опредeляется
ея конечный выборъ -- не знаю, быть можетъ заглавiемъ. Однажды я ей привезъ
съ вокзала пустяковый криминальный романъ въ обложкe, украшенной краснымъ
крестовикомъ на черной паутинe, -- принялась читать, адски интересно, просто
нельзя удержаться, чтобы не заглянуть въ конецъ, -- но, такъ какъ это все-бы
испортило, она, зажмурясь, разорвала книгу по корешку на двe части и
заключительную спрятала, а куда -- забыла, и долго-долго искала по комнатамъ
ею же сокрытаго преступника, приговаривая тонкимъ голосомъ: "Это такъ было
интересно, такъ интересно, я умру, если не узнаю".
Она теперь узнала. Эти все объясняющiя страницы были хорошо запрятаны,
но онe нашлись, всe, кромe, быть можетъ, одной. Вообще много чего произошло
{25} и теперь объяснилось. Случилось и то, чего она больше всего боялась.
Изъ всeхъ примeтъ это была самая жуткая. Разбитое зеркало. Да, такъ оно и
случилось, но несовсeмъ обычнымъ образомъ. Бeдная покойница!
Ти-ри-бомъ. И еще разъ -- бомъ! Нeтъ, я не сошелъ съ ума, это я просто
издаю маленькiе радостные звуки. Такъ радуешься, надувъ кого-нибудь. А я
только-что здорово кого-то надулъ. Кого? Посмотрись, читатель, въ зеркало,
благо ты зеркала такъ любишь.
Но теперь мнe вдругъ стало грустно, -- по-настоящему. Я вспомнилъ
вдругъ такъ живо этотъ кактусъ на балконe, эти синiя наши комнаты, эту
квартиру въ новомъ домe, выдержанную въ современномъ коробочно - обжулю -
пространство - безфинтифлюшечномъ стилe, -- и на фонe моей аккуратности и
чистоты ералашъ, который всюду сeяла Лида, сладкiй, вульгарный запахъ ея
духовъ. Но ея недостатки, ея святая тупость, институтскiе фурирчики въ
подушку, не сердили меня. Мы никогда не ссорились, я никогда не сдeлалъ ей
ни одного замeчанiя, -- какую бы глупость она на людяхъ ни сморозила, какъ
бы дурно она ни одeлась. Не разбиралась, бeдная, въ оттeнкахъ: ей казалось,
что, если все одного цвeта, цeль достигнута, гармонiя полная, и поэтому она
могла нацeпить изумрудно-зеленую фетровую шляпу при платьe оливковомъ или
нильской воды. Любила, чтобы все "повторялось", -- если кушакъ черный, то
уже непремeнно какой-нибудь черный кантикъ или черный бантикъ на шеe. Въ
первые годы нашего брака она носила бeлье со швейцарскимъ шитьемъ. Ей ничего
не стоило къ воздушному платью надeть плотные осеннiе башмаки, -- нeтъ,
тайны гармонiи ей были совершенно недоступны, {26} и съ этимъ связывалась
необычайная ея безалаберность, неряшливость. Неряшливость сказывалась въ
самой ея походкe: мгновенно стаптывала каблукъ на лeвой ногe. Страшно было
заглянуть въ ящикъ комода, -- тамъ кишeли, свившись въ клубокъ, тряпочки,
ленточки, куски матерiи, ея паспортъ, обрeзокъ молью подъeденнаго мeха, еще
какiе-то анахронизмы, напримeръ, дамскiя гетры -- однимъ словомъ, Богъ
знаетъ что. Частенько и въ царство моихъ аккуратно сложенныхъ вещей
захаживалъ какой-нибудь грязный кружевной платочекъ или одинокiй рваный
чулокъ: чулки у нея рвались немедленно, -- словно сгорали на ея бойкихъ
икрахъ. Въ хозяйствe она не понимала ни аза, гостей принимала ужасно, къ чаю
почему-то подавалась въ вазочкe наломанная на кусочки плитка молочнаго
шоколада, какъ въ бeдной провинцiальной семьe. Я иногда спрашивалъ себя, за
что, собственно, ее люблю, -- можетъ быть, за теплый карiй раекъ пушистыхъ
глазъ, за естественную боковую волну въ кое-какъ причесанныхъ каштановыхъ
волосахъ, за круглыя, подвижныя плечи, а всего вeрнeе -- за ея любовь ко
мнe.
Я былъ для нея идеаломъ мужчины: умница, смeльчакъ. Наряднeе меня не
одeвался никто, -- помню, когда я сшилъ себe новый смокингъ съ огромными
панталонами, она тихо всплеснула руками, въ тихомъ изнеможенiи опустилась на
стулъ и тихо произнесла: "Ахъ, Германъ..." -- это было восхищенiе,
граничившее съ какой-то райской грустью.
Пользуясь ея довeрчивостью, съ безотчетнымъ чувствомъ, быть можетъ,
что, украшая образъ любимаго ею человeка, иду ей навстрeчу, творю доброе,
полезное {27} для ея счастья дeло, я за десять лeтъ нашей совмeстной жизни
навралъ о себe, о своемъ прошломъ, о своихъ приключенiяхъ такъ много, что
мнe самому все помнить и держать наготовe для возможныхъ ссылокъ -- было бы
непосильно. Но она забывала все, -- ея зонтикъ перегостилъ у всeхъ нашихъ
знакомыхъ, исторiя, прочитанная въ утренней газетe, сообщалась мнe вечеромъ
приблизительно такъ: "Ахъ, гдe я читала, -- и что это было... не могу
поймать за хвостикъ, -- подскажи, ради Бога", -- дать ей опустить письмо
равнялось тому, чтобы бросить его въ рeку, положась на расторопность теченiя
и рыболовный досугъ получателя. Она путала даты, имена, лица. Понавыдумавъ
чего-нибудь, я никогда къ этому не возвращался, она скоро забывала, разсказъ
погружался на дно ея сознанiя, но на поверхности оставалась вeчно
обновляемая зыбь нетребовательнаго изумленiя. Ея любовь ко мнe почти
выступала за ту черту, которая опредeляла всe ея другiя чувства. Въ иныя
ночи -- лунныя, лeтнiя, -- самыя осeдлыя ея мысли превращались въ робкихъ
кочевниковъ. Это длилось недолго, заходили онe недалеко; мiръ замыкался
опять, -- простeйшiй мiръ; самое сложное въ немъ было разыскиванiе
телефоннаго номера, записаннаго на одной изъ страницъ библiотечной книги,
одолженной какъ разъ тeмъ знакомымъ, которымъ слeдовало позвонить.
Любила она меня безъ оговорокъ и безъ оглядокъ, съ какой-то
естественной преданностью. Не знаю, почему я опять впалъ въ прошедшее время,
-- но все равно, -- такъ удобнeе писать. Да, она любила меня, вeрно любила.
Ей нравилось разсматривать такъ {28} и сякъ мое лицо: большимъ пальцемъ и
указательнымъ, какъ циркулемъ, она мeрила мои черты, -- чуть колючее, съ
длинной выемкой посрединe, надгубье, просторный лобъ, съ припухлостями надъ
бровями, проводила ногтемъ по бороздкамъ съ обeихъ сторонъ сжатаго,
нечувствительнаго къ щекоткe, рта. Крупное лицо, непростое, вылeпленное на
заказъ, съ блескомъ на маслакахъ и слегка впалыми щеками, которыя на второй
день покрывались какъ разъ такимъ же рыжеватымъ на свeтъ волосомъ, какъ у
него. А сходство глазъ (правда, неполное сходство) это уже роскошь, -- да и
все равно они были у него прикрыты, когда онъ лежалъ передо мной, -- и хотя
я никогда не видалъ воочiю, только ощупывалъ, свои сомкнутыя вeки, я знаю,
что они не отличались отъ евойныхъ, -- удобное слово, пора ему въ калашный
рядъ. Нeтъ, я ничуть не волнуюсь, я вполнe владeю собой. Если мое лицо то и
дeло выскакиваетъ, точно изъ-за плетня, раздражая, пожалуй, деликатнаго
читателя, то это только на благо читателю, -- пускай ко мнe привыкнетъ; я же
буду тихо радоваться, что онъ не знаетъ, мое ли это лицо или Феликса, --
выгляну и спрячусь, -- а это былъ не я. Только такимъ способомъ и можно
читателя проучить, доказать ему на опытe, что это не выдуманное сходство,
что оно можетъ, можетъ существовать, что оно существуетъ, да, да, да, --
какъ бы искусственно и нелeпо это ни казалось.
Когда я вернулся изъ Праги въ Берлинъ, Лида на кухнe взбивала
гоголь-моголь... "Горлышко болитъ", -- сказала она озабоченно; поставила
стаканъ на плиту, отерла кистью желтыя губы и поцeловала мою руку. {29}
Розовое платье, розовые чулки, рваные шлепанцы... Кухню наполняло вечернее
солнце. Она принялась опять вертeть ложкой въ густой желтой массe,
похрустывалъ сахарный песокъ, было еще рыхло, ложка еще не шла гладко, съ
тeмъ бархатнымъ оканiемъ котораго слeдуетъ добиться. На плитe лежала
открытая потрепанная книга; неизвeстнымъ почеркомъ, тупымъ карандашемъ --
замeтка на полe: "Увы, это вeрно" и три восклицательныхъ знака со съeхавшими
на-бокъ точками. Я прочелъ фразу, такъ понравившуюся одному изъ
предшественниковъ моей жены: "Любовь къ ближнему, проговорилъ сэръ
Реджинальдъ, не котируется на биржe современныхъ отношенiй".
"Ну какъ, -- хорошо съeздилъ?" -- спросила жена, сильно вертя рукояткой
и зажавъ ящикъ между колeнъ. Кофейныя зерна потрескивали, крeпко благоухали,
мельница еще работала съ натугой и грохоткомъ, но вдругъ полегчало,
сопротивленiя нeтъ, пустота...
Я что-то спуталъ. Это какъ во снe. Она вeдь дeлала гоголь-моголь, а не
кофе.
"Такъ себe съeздилъ. А у тебя что слышно?"
Почему я ей не сказалъ о невeроятномъ моемъ приключенiи? Я,
разсказывавшiй ей уйму чудесныхъ небылицъ, точно не смeлъ оскверненными не
разъ устами повeдать ей чудесную правду. А можетъ быть удерживало меня
другое: писатель не читаетъ во всеуслышанiе неоконченнаго черновика, дикарь
не произноситъ словъ, обозначающихъ вещи таинственныя, сомнительно къ нему
настроенныя, сама Лида не любила преждевременнаго именованiя едва свeтающихъ
событiй. {30}
Нeсколько дней я оставался подъ гнетомъ той встрeчи. Меня странно
безпокоила мысль, что сейчасъ мой двойникъ шагаетъ по неизвeстнымъ мнe
дорогамъ, дурно питается, холодаетъ, мокнетъ, -- можетъ быть уже простуженъ.
Мнe ужасно хотeлось, чтобы онъ нашелъ работу: прiятнeе было бы знать, что
онъ въ сохранности, въ теплe или хотя бы въ надежныхъ стeнахъ тюрьмы. Вмeстe
съ тeмъ я вовсе не собирался принять какiя-либо мeры для улучшенiя его
обстоятельствъ, содержать его мнe ни чуть не хотeлось. Да и найти для него
работу въ Берлинe, и такъ полномъ дворомыгъ, было все равно невозможно, --
и, вообще говоря, мнe почему-то казалось предпочтительнeе, чтобы онъ
находился въ нeкоторомъ отдаленiи отъ меня, точно близкое съ нимъ сосeдство
нарушило бы чары нашего сходства. Время отъ времени, дабы онъ не погибъ, не
опустился окончательно среди своихъ дальнихъ скитанiй, оставался живымъ,
вeрнымъ носителемъ моего лица въ мiрe, я бы ему, пожалуй, посылалъ небольшую
сумму... Праздное благоволенiе, -- ибо у него не было постояннаго адреса;
такъ что повременимъ, дождемся того осенняго дня, когда онъ зайдетъ на
почтамтъ въ глухомъ саксонскомъ селенiи.
Прошелъ май, и воспоминанiе о Феликсe затянулось. Отмeчаю самъ для себя
ровный ритмъ этой фразы: банальную повeствовательность первыхъ двухъ словъ и
затeмъ -- длинный вздохъ идiотическаго удовлетворенiя. Любителямъ сенсацiй я
однако укажу на то, что затягивается, собственно говоря, не воспоминанiе, а
рана. Но это -- такъ, между прочимъ, безотносительно. Еще отмeчу, что мнe
теперь какъ то легче пишется, разсказъ мой тронулся: я уже попалъ {31} на
тотъ автобусъ, о которомъ упоминалось въ началe, и eду не стоя, а сидя, со
всeми удобствами, у окна. Такъ по утрамъ я eздилъ въ контору, покамeстъ не
прiобрeлъ автомобиля.
Ему въ то лeто пришлось малость пошевелиться, -- да, я увлекся этой
блестящей синей игрушкой. Мы съ женой часто закатывались на весь день
за-городъ. Обыкновенно забирали съ собой Ардалiона, добродушнаго и
бездарнаго художника, двоюроднаго брата жены. По моимъ соображенiямъ, онъ
былъ бeденъ, какъ воробей; если кто-либо и заказывалъ ему свой портретъ, то
изъ милости, а не то -- по слабости воли (Ардалiонъ бывалъ невыносимо
настойчивъ). У меня, и вeроятно у Лиды, онъ бралъ взаймы по полтиннику, по
маркe, -- и ужъ конечно норовилъ у насъ пообeдать. За комнату онъ не платилъ
мeсяцами или платилъ мертвой натурой, -- какими-нибудь квадратными яблоками,
разсыпанными по косой скатерти, или малиновой сиренью въ набокой вазe съ
бликомъ. Его хозяйка обрамляла все это на свой счетъ; ея столовая походила
на картинную выставку. Питался онъ въ русскомъ кабачкe, который когда-то
"раздраконилъ": былъ онъ москвичъ и любилъ слова этакiя густыя, съ искрой,
съ пошлeйшей московской прищуринкой. И вотъ, несмотря на свою нищету, онъ
какимъ-то образомъ ухитрился прiобрeсти небольшой участокъ въ трехъ часахъ
eзды отъ Берлина, -- вeрнeе, внесъ первыя сто марокъ, будущiе взносы его не
безпокоили, ни гроша больше онъ не собирался выложить, считая, что эта
полоса земли оплодотворена первымъ его платежомъ и уже принадлежитъ ему на
вeки вeчные. Полоса была длиной въ двe съ половиной теннисныхъ {32} площадки
и упиралась въ маленькое миловидное озеро. На ней росли двe неразлучныя
березы (или четыре, если считать ихъ отраженiя), нeсколько кустовъ крушины,
да поодаль пятокъ сосенъ, а еще дальше въ тылъ -- немного вереска: дань
окрестнаго лeса. Участокъ не былъ огороженъ, -- на это не хватило средствъ;
Ардалiонъ по-моему ждалъ, чтобы огородились оба смежныхъ участка,
автоматически узаконивъ предeлы его владeнiй и давъ ему даровой частоколъ;
но эти сосeднiя полосы еще не были проданы, -- вообще продажа шла туго въ
данномъ мeстe: сыро, комары, очень далеко отъ деревни, а дороги къ шоссе еще
нeтъ, и когда ее проложатъ неизвeстно.
Первый разъ мы побывали тамъ (поддавшись восторженнымъ уговорамъ
Ардалiона) въ серединe iюня. Помню, воскреснымъ утромъ мы заeхали за нимъ, я
сталъ трубить, глядя на его окно. Окно спало крeпко. Лида сдeлала рупоръ изъ
рукъ и крикнула: "Ардалiо-ша!" Яростно метнулась штора въ одномъ изъ нижнихъ
оконъ, надъ вывeской пивной, видъ которой почему-то наводилъ меня на мысль,
что Ардалiонъ тамъ задолжалъ немало, -- метнулась, говорю я, штора, и
сердито выглянулъ какой-то старый бисмаркъ въ халатe.
Оставивъ Лиду въ отдрожавшемъ автомобилe, я пошелъ поднимать Ардалiона.
Онъ спалъ. Онъ спалъ въ купальномъ костюмe. Выкатившись изъ постели, онъ
молча и быстро надeлъ тапочки, натянулъ на купальное трико фланелевые штаны
и синюю рубашку, захватилъ портфель съ подозрительнымъ вздутiемъ, и мы
спустились. Торжественно сонное выраженiе мало {33} красило его толстоносое
лицо. Онъ былъ посаженъ сзади, на тещино мeсто.
Я дороги не зналъ. Онъ говорилъ, что знаетъ ее, какъ Отче Нашъ. Едва
выeхавъ изъ Берлина, мы стали плутать. Въ дальнeйшемъ пришлось справляться:
останавливались, спрашивали и потомъ поворачивали посреди невeдомой деревни;
маневрируя, наeзжали задними колесами на куръ; я не безъ раздраженiя сильно
раскручивалъ руль, выпрямляя его, и, дернувшись, мы устремлялись дальше.
"Узнаю мои владeнiя! -- воскликнулъ Ардалiонъ, когда около полудня мы
проeхали Кенигсдорфъ и попали на знакомое ему шоссе. -- Я вамъ укажу, гдe
свернуть. Привeтъ, привeтъ, столeтнiя деревья!"
"Ардалiончикъ, не валяй дурака", -- мирно сказала Лида.
По сторонамъ шоссе тянулись бугристыя пустыни, верескъ и песокъ,
кое-гдe мелкiя сосенки. Потомъ все это немножко пригладилось -- поле какъ
поле, и за нимъ темная опушка лeса. Ардалiонъ захлопоталъ снова. На краю
шоссе, справа, выросъ ярко-желтый столбъ, и въ этомъ мeстe отъ шоссе
исходила подъ прямымъ угломъ едва замeтная дорога, призракъ старой дороги,
почти сразу выдыхающейся въ хвощахъ и дикомъ овсe.
"Сворачивайте", -- важно сказалъ Ардалiонъ и, невольно крякнувъ,
навалился на меня, ибо я затормазилъ.
Ты улыбнулся, читатель. Въ самомъ дeлe -- почему бы и не улыбнуться:
прiятный лeтнiй день, мирный пейзажъ, добродушный дуракъ-художникъ,
придорожный столбъ. О, этотъ желтый столбъ... Поставленный {34} дeльцомъ,
продающимъ земельные участки, торчащiй въ яркомъ одиночествe, блудный братъ
другихъ охряныхъ столбовъ, которые въ семи верстахъ отсюда, поближе къ
деревнe Вальдау, стояли на стражe болeе дорогихъ и соблазнительныхъ
десятинъ, -- онъ, этотъ одинокiй столбъ, превратился для меня впослeдствiи
въ навязчивую идею. Отчетливо-желтый среди размазанной природы, онъ
вырасталъ въ моихъ снахъ. Мои видeнiя по немъ орiентировались. Всe мысли мои
возвращались къ нему. Онъ сiялъ вeрнымъ огнемъ во мракe моихъ предположенiй.
Мнe теперь кажется, что увидeвъ его впервые я какъ бы его узналъ: онъ мнe
былъ знакомъ по будущему. Быть можетъ, я ошибаюсь, быть можетъ я взглянулъ
на него равнодушно и только думалъ о томъ, чтобы сворачивая не задeть его
крыломъ автомобиля, -- но все равно: теперь, вспоминая его, не могу отдeлить
это первое знакомство съ нимъ отъ его созрeвшаго образа.
Дорога, какъ я уже сказалъ, затерялась, стерлась; автомобиль недовольно
заскрипeлъ, прыгая на кочкахъ; я застопорилъ и пожалъ плечами.
Лида сказала: "Знаешь, Ардалiоша, мы лучше поeдемъ прямо по шоссе въ
Вальдау, -- ты говорилъ, тамъ большое озеро, кафе".
"Ни въ коемъ случаe, -- взволнованно возразилъ Ардалiонъ. --
Во-первыхъ, тамъ кафе только проектируется, а, во-вторыхъ, у меня тоже есть
озеро. Будьте любезны, дорогой, -- обратился онъ ко мнe, -- двиньте дальше
вашу машину, не пожалeете".
Впереди, шагахъ въ трехстахъ, начинался сосновый боръ. Я посмотрeлъ
туда и, клянусь, почувствовалъ, {35} что все это уже знаю! Да, теперь я
вспомнилъ ясно: конечно, было у меня такое чувство, я его не выдумалъ
заднимъ числомъ, и этотъ желтый столбъ... онъ многозначительно на меня
посмотрeлъ, когда я оглянулся, -- и какъ будто сказалъ мнe: я тутъ, я къ
твоимъ услугамъ, -- и стволы сосенъ впереди, словно обтянутые красноватой
змeиной кожей, и мохнатая зелень ихъ хвои, которую противъ шерсти гладилъ
вeтеръ, и голая береза на опушкe... почему голая? вeдь это еще не зима, --
зима была еще далеко, -- стоялъ мягкiй, почти безоблачный день, тянули
"зе-зе-зе", срываясь, заики-кузнечики... да, все это было полно значенiя,
все это было недаромъ...
"Куда, собственно, прикажете двинуться? Я дороги не вижу".
"Нечего миндальничать, -- сказалъ Ардалiонъ. -- Жарьте, дорогуша. Ну,
да, прямо. Вонъ туда, къ тому просвeту. Вполнe можно пробиться. А тамъ ужъ
лeсомъ недалеко".
"Можетъ быть, выйдемъ и пойдемъ пeшкомъ", -- предложила Лида.
"Ты права, -- сказалъ я, -- кому придетъ въ голову украсть новенькiй
автомобиль".
"Да это опасно, -- тотчасъ согласилась она, -- тогда, можетъ быть вы
вдвоемъ (Ардалiонъ застоналъ), онъ тебe покажетъ свое имeнiе, а я васъ здeсь
подожду, а потомъ поeдемъ въ Вальдау, выкупаемся, посидимъ въ кафе".
"Это свинство, барыня, -- съ чувствомъ сказалъ Ардалiонъ. -- Мнe же
хочется принять васъ у себя, на своей землe. Для васъ заготовлены кое-какiе
сюрпризы. Меня обижаютъ". {36}
Я пустилъ моторъ и одновременно сказалъ: "Но если сломаемъ машину,
отвeчаете вы".
Я подскакивалъ, рядомъ подскакивала Лида, сзади подскакивалъ Ардалiонъ
и говорилъ: "Мы сейчасъ (гопъ) въeдемъ въ лeсъ (гопъ), и тамъ (гопъ-гопъ) по
вереску пойдетъ легче (гопъ)".
Въeхали. Сначала застряли въ зыбучемъ пескe, моторъ ревeлъ, колеса
лягались, наконецъ -- выскочили; затeмъ вeтки пошли хлестать по крыльямъ, по
кузову, царапая лакъ. Намeтилось впрочемъ что-то вродe тропы, которая то
обростала сухо хрустящимъ верескомъ, то выпрастывалась опять, изгибаясь
между тeсныхъ стволовъ.
"Правeе, -- сказалъ Ардалiонъ, -- капельку правeе, сейчасъ прieдемъ.
Чувствуете, какой расчудесный сосновый духъ -- роскошь! Я предсказывалъ, что
будетъ роскошно. Вотъ теперь можно остановиться. Я пойду на развeдку".
Онъ вылeзъ и, вдохновенно вертя толстымъ задомъ, зашагалъ въ чащу.
"Погоди, я съ тобой!" -- крикнула Лида, но онъ уже шелъ во весь парусъ,
и вотъ исчезъ за деревьями.
Моторъ поцыкалъ и смолкъ.
"Какая глушь, -- сказала Лида, -- я бы, знаешь, боялась остаться здeсь
одна. Тутъ могутъ ограбить, убить, все что угодно".
Дeйствительно, мeсто было глухое. Сдержанно шумeли сосны, снeгъ лежалъ
на землe, въ немъ чернeли проплeшины... Ерунда, -- откуда въ iюнe снeгъ? Его
бы слeдовало вычеркнуть. Нeтъ, -- грeшно. Не я пишу, -- пишетъ моя
нетерпeливая память. Понимайте, какъ хотите, -- я не при чемъ. И на желтомъ
{37} столбe была мурмолка снeга. Такъ просвeчиваетъ будущее. Но довольно, да
будетъ опять въ фокусe лeтнiй день: пятна солнца, тeни вeтвей на синемъ
автомобилe, сосновая шишка на подножкe, гдe нeкогда будетъ стоять предметъ
весьма неожиданный: кисточка для бритья.
"На какой день мы съ ними условились? -- спросила жена.
Я отвeтилъ: "На среду вечеромъ".
Молчанiе.
"Я только надeюсь, что они ее не приведутъ опять", -- сказала жена.
"Ну, приведутъ... Не все ли тебe равно?"
Молчанiе. Маленькiя голубыя бабочки надъ тимьяномъ.
"А ты увeренъ, Германъ, что въ среду?"
(Стоитъ ли раскрывать скобки? Мы говорили о пустякахъ, -- о какихъ-то
знакомыхъ, имeлась въ виду собачка, маленькая и злая, которою въ гостяхъ всe
занимались, Лида любила только "большихъ породистыхъ псовъ", на словe
"породистыхъ" у нея раздувались ноздри).
"Что же это онъ не возвращается? Навeрное заблудился" .
Я вышелъ изъ автомобиля, походилъ кругомъ. Исцарапанъ.
Лида отъ нечего дeлать ощупала, а потомъ прiоткрыла Ардалiоновъ
портфель. Я отошелъ въ сторонку, -- не помню, не помню, о чемъ думалъ;
посмотрeлъ на хворостъ подъ ногами, вернулся. Лида сидeла на подножкe
автомобиля и посвистывала. Мы оба {38} закурили. Молчанiе. Она выпускала
дымъ бокомъ, кривя ротъ.
Издалека донесся сочный крикъ Ардалiона. Минуту спустя онъ появился на
прогалинe и замахалъ, приглашая насъ слeдовать. Медленно поeхали, объeзжая
стволы. Ардалiонъ шелъ впереди, дeловито и увeренно. Вскорe блеснуло озеро.
Его участокъ я уже описалъ. Онъ не могъ мнe указать точно его границы.
Ходилъ большими твердыми шагами, отмeривая метры, оглядывался, припавъ на
согнутую ногу, качалъ головой и шелъ отыскивать какой-то пень, служившiй ему
примeтой. Березы глядeлись въ воду, плавалъ какой-то пухъ, лоснились камыши.
Ардалiоновымъ сюрпризомъ оказалась бутылка водки, которую впрочемъ Лида уже
успeла спрятать. Смeялась, подпрыгивала, въ тeсномъ палевомъ трико съ
двуцвeтнымъ, краснымъ и синимъ, ободкомъ, -- прямо крокетный шаръ. Когда
вдоволь накатавшись верхомъ на медленно плававшемъ Ардалiонe ("Не щиплись,
матушка, а то свалю"), покричавъ и пофыркавъ, она выходила изъ воды, ноги у
нея дeлались волосатыми, но потомъ высыхали и только слегка золотились.
Ардалiонъ крестился прежде чeмъ нырнуть, вдоль голени былъ у него
здоровенный шрамъ -- слeдъ гражданской войны, изъ проймы его ужаснаго
вытянутаго трико то и дeло выскакивалъ натeльный крестъ мужицкаго образца.
Лида, старательно намазавшись кремомъ, легла навзничь, предоставляя
себя въ распоряженiе солнца. Мы съ Ардалiономъ расположились по-близости,
подъ лучшей его сосной. Онъ вынулъ изъ печально похудeвшаго портфеля тетрадь
ватманской бумаги, карандаши, {39} и черезъ минуту я замeтилъ, что онъ
рисуетъ меня.
"У васъ трудное лицо", -- сказалъ онъ, щурясь.
"Ахъ, покажи", -- крикнула Лида, не шевельнувъ ни однимъ членомъ.
"Повыше голову, -- сказалъ Ардалiонъ, -- вотъ такъ, достаточно".
"Ахъ покажи", -- снова крикнула она погодя.
"Ты мнe прежде покажи, куда ты запендрячила мою водку", -- недовольно
проговорилъ Ардалiонъ.
"Дудки, -- отвeтила Лида. -- Ты при мнe пить не будешь".
"Вотъ чудачка. Какъ вы думаете, она ее правда закопала? Я собственно
хотeлъ съ вами, сэръ, выпить на брудершафтъ".
"Ты у меня отучишься пить", -- крикнула Лида, не поднимая глянцевитыхъ
вeкъ.
"Стерва", -- сказалъ Ардалiонъ.
Я спросилъ: "Почему вы говорите, что у меня трудное лицо? Въ чемъ его
трудность?"
"Не знаю, -- карандашъ не беретъ. Надобно попробовать углемъ или
масломъ".
Онъ стеръ что-то резинкой, сбилъ пыль суставами пальцевъ, накренилъ
голову.
"У меня по-моему очень обыкновенное лицо. Можетъ быть, вы попробуете
нарисовать меня въ профиль?"
"Да, въ профиль!" -- крикнула Лида (все такъ же распятая на землe).
"Нeтъ, обыкновеннымъ его назвать нельзя. Капельку выше. Напротивъ, въ
немъ есть что-то странное. {40} У меня всe ваши линiи уходятъ изъ-подъ
карандаша. Разъ, -- и ушла".
"Такiя лица, значитъ, встрeчаются рeдко, -- вы это хотите сказать?"
"Всякое лицо -- уникумъ", -- произнесъ Ардалiонъ.
"Охъ, сгораю", -- простонала Лида, но не двинулась.
"Но позвольте, при чемъ тутъ уникумъ? Вeдь, во-первыхъ, бываютъ
опредeленные типы лицъ, -- зоологическiе, напримeръ. Есть люди съ
обезьяньими чертами, есть крысиный типъ, свиной... А затeмъ -- типы
знаменитыхъ людей, -- скажемъ, Наполеоны среди мужчинъ, королевы Викторiи
среди женщинъ. Мнe говорили, что я смахиваю на Амундсена. Мнe приходилось не
разъ видeть носы а ля Левъ Толстой. Ну еще бываетъ типъ художественный, --
иконописный ликъ, мадоннообразный. Наконецъ, -- бытовые, профессiональные
типы..."
"Вы еще скажите, что всe японцы между собою схожи. Вы забываете,
синьоръ, что художникъ видитъ именно разницу. Сходство видитъ профанъ. Вотъ
Лида вскрикиваетъ въ кинематографe: Мотри, какъ похожа на нашу горничную
Катю!"
"Ардалiончикъ, не остри", -- сказала Лида.
"Но согласитесь, -- продолжалъ я, -- что иногда важно именно сходство".
"Когда прикупаешь подсвeчникъ", -- сказалъ Ардалiонъ.
Нeтъ нужды записывать дальше этотъ разговоръ. Мнe страстно хотeлось,
чтобы дуракъ заговорилъ о двойникахъ, -- но я этого не добился. Черезъ
нeкоторое {41} время онъ спряталъ тетрадь, Лида умоляла показать ей, онъ
требовалъ въ награду возвращенiя водки, она отказалась, онъ не показалъ.
Воспоминанiе объ этомъ днe кончается тeмъ, что растворяется въ солнечномъ
туманe, -- или переплетается съ воспоминанiемъ о слeдующихъ нашихъ поeздкахъ
туда. А eздили мы не разъ. Я тяжело и мучительно привязался къ этому
уединенному лeсу съ горящимъ въ немъ озеромъ. Ардалiонъ непремeнно хотeлъ
познакомить меня съ директоромъ предпрiятiя и заставить меня купить сосeднiй
участокъ, но я отказывался, да если и было-бы желанiе купить, я бы все равно
не рeшился, -- мои дeла пошли тeмъ лeтомъ неважно, все мнe какъ-то
опостылeло, скверный мой шоколадъ меня раззорялъ. Но честное слово, господа,
честное слово, -- не корысть, не только корысть, не только желанiе дeла свои
поправить... Впрочемъ, незачeмъ забeгать впередъ.
--------
ГЛАВА III.
Какъ мы начнемъ эту главу? Предлагаю на выборъ нeсколько варiантовъ.
Варiантъ первый, -- онъ встрeчается часто въ романахъ, ведущихся отъ лица
настоящаго или подставного автора:
День нынче солнечный, но холодный, все такъ же бушуетъ вeтеръ, ходуномъ
ходитъ вeчно-зеленая листва за окнами, почтальонъ идетъ по шоссе задомъ
напередъ, придерживая фуражку. Мнe тягостно... {42}
Отличительныя черты этого варiанта довольно очевидны: вeдь ясно, что
пока человeкъ пишетъ, онъ находится гдe-то въ опредeленномъ мeстe, -- онъ не
просто нeкiй духъ, витающiй надъ страницей. Пока онъ вспоминаетъ и пишетъ,
что-то происходитъ вокругъ него, -- вотъ какъ сейчасъ этотъ вeтеръ, эта пыль
на шоссе, которую вижу въ окно (почтальонъ повернулся и, согнувшись,
продолжая бороться, пошелъ впередъ). Варiантъ прiятный, освeжительный,
передышка, переходъ къ личному, это придаетъ разсказу жизненность, особенно
когда первое лицо такое же выдуманное, какъ и всe остальныя. То-то и оно:
этимъ прiемомъ злоупотребляютъ, литературные выдумщики измочалили его, онъ
не подходитъ мнe, ибо я сталъ правдивъ. Обратимся теперь ко второму
варiанту. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы сразу ввести новаго героя, -- такъ и
начать главу:
Орловiусъ былъ недоволенъ.
Когда онъ бывалъ недоволенъ, или озабоченъ, или просто не зналъ, что
отвeтить, онъ тянулъ себя за длинную мочку лeваго уха, съ сeдымъ пушкомъ по
краю, -- а потомъ за длинную мочку праваго, -- чтобъ не завидовало, -- и
смотрeлъ поверхъ своихъ простыхъ честныхъ очковъ на собесeдника, и медлилъ
съ отвeтомъ, и наконецъ отвeчалъ: Тяжело сказать, но мнe кажется -- --
"Тяжело" значило у него "трудно". Буква "л" была у него какъ лопата.
Опять же и этотъ второй варiантъ начала главы -- прiемъ популярный и
доброкачественный, -- но онъ какъ то слишкомъ щеголеватъ, да и не къ лицу
суровому, застeнчивому Орловiусу бойко растворять ворота {43} главы.
Предлагаю вашему вниманiю третiй варiантъ:
Между тeмъ... (пригласительный жестъ многоточiя).
Въ старину этотъ прiемъ былъ баловнемъ бiоскопа, сирeчь иллюзiона,
сирeчь кинематографа. Съ героемъ происходитъ (въ первой картинe) то-то и
то-то, а между тeмъ... Многоточiе, -- и дeйствiе переносится въ деревню.
Между тeмъ... Новый абзацъ:
...по раскаленной дорогe, стараясь держаться въ тeни яблонь, когда
попадались по краю ихъ кривые ярко бeленые стволы...
Нeтъ, глупости -- онъ странствовалъ не всегда. Фермеру бывалъ нуженъ
лишнiй батракъ, лишняя спина требовалась на мельницe. Я плохо представляю
себe его жизнь, -- я никогда не бродяжничалъ. Больше всего мнe хотeлось
вообразить, какое осталось у него впечатлeнiе отъ одного майскаго утра на
чахлой травe за Прагой. Онъ проснулся. Рядомъ съ нимъ сидeлъ и глядeлъ на
него прекрасно одeтый господинъ, который, пожалуй, дастъ папиросу. Господинъ
оказался нeмцемъ. Сталъ приставать, -- можетъ быть, несовсeмъ нормаленъ, --
совалъ зеркальце, ругался. Выяснилось, что рeчь идетъ о сходствe. Сходство
такъ сходство. Я не при чемъ. Можетъ быть, онъ дастъ мнe легкую работу. Вотъ
адресъ. Какъ знать, можетъ быть что-нибудь и выйдетъ.
"Послушай-ка ты (разговоръ на постояломъ дворe теплой и темной ночью),
какого я чудака встрeтилъ однажды. Выходило, что мы двойники".
Смeхъ въ темнотe: "Это у тебя двоилось въ глазахъ, пьянчуга". {44}
Тутъ вкрался еще одинъ прiемъ: подражанiе переводнымъ романамъ изъ быта
веселыхъ бродягъ, добрыхъ парней. У меня спутались всe прiемы.
А знаю я все, что касается литературы. Всегда была у меня эта
страстишка. Въ дeтствe я сочинялъ стихи и длинныя исторiи. Я никогда не
воровалъ персиковъ изъ теплицъ лужскаго помeщика, у котораго мой отецъ
служилъ въ управляющихъ, никогда не хоронилъ живьемъ кошекъ, никогда не
выворачивалъ рукъ болeе слабымъ сверстникамъ, но сочинялъ тайно стихи и
длинныя исторiи, ужасно и непоправимо, и совершенно зря порочившiе честь
знакомыхъ, -- но этихъ исторiй я не записывалъ и никому о нихъ не говорилъ.
Дня не проходило, чтобы я не налгалъ. Лгалъ я съ упоенiемъ, самозабвенно,
наслаждаясь той новой жизненной гармонiей, которую создавалъ. За такую
соловьиную ложь я получалъ отъ матушки въ лeвое ухо, а отъ отца бычьей жилой
по заду. Это ни мало не печалило меня, а скорeе служило толчкомъ для
дальнeйшихъ вымысловъ. Оглохшiй на одно ухо, съ огненными ягодицами, я
лежалъ ничкомъ въ сочной травe подъ фруктовыми деревьями и посвистывалъ,
безпечно мечтая. Въ школe мнe ставили за русское сочиненiе неизмeнный колъ,
оттого что я по-своему пересказывалъ дeйствiя нашихъ классическихъ героевъ:
такъ, въ моей передачe "Выстрeла" Сильвiо наповалъ безъ лишнихъ словъ
убивалъ любителя черешенъ и съ нимъ -- фабулу, которую я впрочемъ зналъ
отлично. У меня завелся револьверъ, я мeломъ рисовалъ на осиновыхъ стволахъ
въ лeсу кричащiя бeлыя рожи и дeловито разстрeливалъ ихъ. Мнe нравилось -- и
до сихъ поръ нравится -- ставить слова въ глупое положенiе, сочетать {45}
ихъ шутовской свадьбой каламбура, выворачивать наизнанку, заставать ихъ
врасплохъ. Что дeлаетъ совeтскiй вeтеръ въ словe ветеринаръ? Откуда томатъ
въ автоматe? Какъ изъ зубра сдeлать арбузъ? Втеченiе нeсколькихъ лeтъ меня
преслeдовалъ курьезнeйшiй и непрiятнeйшiй сонъ, -- будто нахожусь въ
длинномъ коридорe, въ глубинe -- дверь, -- и страстно хочу, не смeю, но
наконецъ рeшаюсь къ ней подойти и ее отворить; отворивъ ее, я со стономъ
просыпался, ибо за дверью оказывалось нeчто невообразимо страшное, а именно:
совершенно пустая, голая, заново выбeленная комната, -- больше ничего, но
это было такъ ужасно, что невозможно было выдержать. Съ седьмого класса я
сталъ довольно аккуратно посeщать веселый домъ, тамъ пилъ пиво. Во время
войны я прозябалъ въ рыбачьемъ поселкe неподалеку отъ Астрахани, и, кабы не
книги, не знаю, перенесъ ли бы эти невзрачные годы. Съ Лидой я познакомился
въ Москвe (куда пробрался чудомъ сквозь мерзкую гражданскую суету), на
квартирe случайнаго прiятеля-латыша, у котораго жилъ, -- это былъ молчаливый
бeлолицый человeкъ, со стоявшими дыбомъ короткими жесткими волосами на
кубическомъ черепe и рыбьимъ взглядомъ холодныхъ глазъ, -- по спецiальности
латинистъ, а впослeдствiи довольно видный совeтскiй чиновникъ. Тамъ обитало
нeсколько людей -- все случайныхъ, другъ съ другомъ едва знакомыхъ, -- и
между прочимъ родной братъ Ардалiона, а Лидинъ двоюродный братъ, Иннокентiй,
уже послe нашего отъeзда за что-то разстрeлянный. Собственно говоря, все это
подходитъ скорeе для начала первой главы, а не третьей... {46}
Хохоча, отвeчая находчиво,
(отлучиться ты очень не прочь!),
отъ лучей, отъ отчаянья отчаго,
Отчего ты отчалила въ ночь?
Мое, мое, -- опыты юности, любовь къ безсмысленнымъ звукамъ... Но вотъ
что меня занимаетъ: были ли у меня въ то время какiе-либо преступные, въ
кавычкахъ, задатки? Таила-ли моя, съ виду сeрая, съ виду незамысловатая,
молодость возможность генiальнаго беззаконiя? Или можетъ быть я все шелъ по
тому обыкновенному коридору, который мнe снился, вскрикивалъ отъ ужаса,
найдя комнату пустой, -- но однажды, въ незабвенный день, комната оказалась
не пуста, -- тамъ всталъ и пошелъ мнe навстрeчу мой двойникъ. Тогда
оправдалось все: и стремленiе мое къ этой двери, и странныя игры, и
безцeльная до тeхъ поръ склонность къ ненасытной, кропотливой лжи. Германъ
нашелъ себя. Это было, какъ я имeлъ честь вамъ сообщить, девятаго мая, а уже
въ iюлe я посeтилъ Орловiуса.
Онъ одобрилъ принятое мной и тутъ же осуществленное рeшенiе, которое къ
тому же онъ самъ давно совeтовалъ мнe принять. Недeлю спустя я пригласилъ
его къ намъ обeдать. Заложилъ уголъ салфетки с боку за воротникъ. Принимаясь
за супъ, выразилъ неудовольствiе по поводу политическихъ событiй. Лида
вeтренно спросила его, будетъ ли война, и съ кeмъ. Онъ посмотрeлъ на нее
поверхъ очковъ, медля отвeтомъ (такимъ приблизительно онъ просквозилъ въ
началe этой главы), и наконецъ отвeтилъ: {47}
"Тяжело сказать, но мнe кажется, что это исключено. Когда я молодъ
былъ, я пришелъ на идею предположить только самое лучшее ("лучшее" у него
вышло чрезвычайно грустно и жирно). Я эту идею держу съ тeхъ поръ. Главная
вещь у меня, это -- оптимизмусъ".
"Что какъ разъ необходимо при вашей профессiи", -- сказалъ я съ
улыбкой.
Онъ исподлобья посмотрeлъ на меня и серьезно отвeтилъ:
"Но пессимизмусъ даетъ намъ клiентовъ".
Конецъ обeда былъ неожиданно увeнчанъ чаемъ въ стаканахъ. Лидe это
почему-то казалось очень ловкимъ и прiятнымъ. Орловiусъ, впрочемъ, былъ
доволенъ. Степенно и мрачно разсказывая о своей старухe-матери, жившей въ
Юрьевe, онъ приподнималъ стаканъ и мeшалъ оставшiйся въ немъ чай нeмецкимъ
способомъ, т. е. не ложкой, а круговымъ взбалтывающимъ движенiемъ кисти,
дабы не пропалъ осeвшiй на дно сахаръ.
Договоръ съ его агентствомъ былъ съ моей стороны дeйствiемъ, я-бы
сказалъ, полусоннымъ и странно незначительнымъ. Я сталъ о ту пору угрюмъ,
неразговорчивъ, туманенъ. Моя ненаблюдательная жена, и та замeтила нeкоторую
во мнe перемeну. "Ты усталъ, Германъ. Мы въ августe поeдемъ къ морю", --
сказала она какъ-то среди ночи, -- намъ не спалось, было невыносимо душно,
даромъ что окно было открыто настежь.
"Мнe вообще надоeла наша городская жизнь", -- сказалъ я. Она въ темнотe
не могла видeть мое лицо. Черезъ минуту: {48}
"Вотъ тетя Лиза, та, что жила въ Иксe, -- есть такой городъ -- Иксъ?
Правда?"
"Есть".
"... живетъ теперь, -- продолжала она, -- не въ Иксe, а около Ниццы,
вышла замужъ за француза-старика, и у нихъ ферма".
Зeвнула.
"Мой шоколадъ, матушка, къ черту идетъ", -- сказалъ я и зeвнулъ тоже.
"Все будетъ хорошо, -- пробормотала Лида. -- Тебe только нужно
отдохнуть".
"Перемeнить жизнь, а не отдохнуть", -- сказалъ я съ притворнымъ
вздохомъ.
"Перемeнить жизнь", -- сказала Лида.
Я спросилъ: "А ты бы хотeла, чтобы мы жили гдe-нибудь въ тишинe, на
солнцe? чтобы никакихъ дeлъ у меня не было? честными рантье?"
"Мнe съ тобой всюду хорошо, Германъ. Прихватили бы Ардалiона, купили бы
большого пса..."
Помолчали.
"Къ сожалeнiю, мы никуда не поeдемъ. Съ деньгами -- швахъ. Мнe вeроятно
придется шоколадъ ликвидировать".
Прошелъ запоздалый пeшеходъ. Стукъ. Опять стукъ. Онъ, должно быть,
ударялъ тростью по столбамъ фонарей.
"Отгадай: мое первое значитъ "жарко" по-французски. На мое второе
сажаютъ турка, мое третье -- мeсто, куда мы рано или поздно попадемъ. А
цeлое -- то, что меня разоряетъ".
Съ шелестомъ прокатилъ автомобиль.
"Ну что -- не знаешь?" {49}
Но моя дура уже спала. Я закрылъ глаза, легъ на-бокъ, хотeлъ заснуть
тоже, но не удалось. Изъ темноты навстрeчу мнe, выставивъ челюсть и глядя
мнe прямо въ глаза, шелъ Феликсъ. Дойдя до меня, онъ растворялся, и передо
мной была длинная пустая дорога: издалека появлялась фигура, шелъ человeкъ,
стуча тростью по стволамъ придорожныхъ деревьевъ, приближался, я
всматривался, и, выставивъ челюсть и глядя мнe прямо въ глаза, -- -- онъ
опять растворялся, дойдя до меня, или вeрнeе войдя въ меня, пройдя сквозь
меня, какъ сквозь тeнь, и опять выжидательно тянулась дорога, и появлялась
вдали фигура и опять это былъ онъ. Я поворачивался на другой бокъ, нeкоторое
время все было темно и спокойно, -- ровная чернота; но постепенно намeчалась
дорога -- въ другую сторону, -- и вотъ возникалъ передъ самымъ моимъ лицомъ,
какъ будто изъ меня выйдя, затылокъ человeка, съ заплечнымъ мeшкомъ грушей,
онъ медленно уменьшался, онъ уходилъ, уходилъ, сейчасъ уйдетъ совсeмъ, -- но
вдругъ, обернувшись, онъ останавливался и возвращался, и лицо его
становилось все яснeе, и это было мое лицо. Я ложился навзничь, и, какъ въ
темномъ стеклe, протягивалось надо мной лаковое черно-синее небо, полоса
неба между траурными купами деревьевъ, медленно шедшими вспять справа и
слeва, -- а когда я ложился ничкомъ, то видeлъ подъ собой убитые камни
дороги, движущейся какъ конвейеръ, а потомъ выбоину, лужу, и въ лужe мое,
исковерканное вeтровой рябью, дрожащее, тусклое лицо, -- и я вдругъ
замeчалъ, что глазъ на немъ нeтъ.
"Глаза я всегда оставляю напослeдокъ", -- самодовольно cказалъ
Ардалiонъ. Держа передъ собой и {50} слегка отстраняя начатый имъ портретъ,
онъ такъ и этакъ наклонялъ голову. Приходилъ онъ часто и затeялъ написать
меня углемъ. Мы обычно располагались на балконe. Досуга у меня было теперь
вдоволь, -- я устроилъ себe нeчто вродe небольшого отпуска. Лида сидeла тутъ
же, въ плетеномъ креслe, и читала книгу; полураздавленный окурокъ -- она
никогда не добивала окурковъ -- съ живучимъ упорствомъ пускалъ изъ
пепельницы вверхъ тонкую, прямую струю дыма; маленькое воздушное
замeшательство, и опять -- прямо и тонко.
"Мало похоже", -- сказала Лида, не отрываясь впрочемъ отъ чтенiя.
"Будетъ похоже, -- возразилъ Ардалiонъ. -- Вотъ сейчасъ подправимъ эту
ноздрю, и будетъ похоже. Сегодня свeтъ какой-то неинтересный".
"Что неинтересно?" -- спросила Лида, поднявъ глаза и держа палецъ на
прерванной строкe.
И еще одинъ кусокъ изъ жизни того лeта хочу предложить твоему вниманiю,
читатель. Прощенiя прошу за несвязность и пестроту разсказа, но повторяю, не
я пишу, а моя память, и у нея свой нравъ, свои законы. Итакъ, я опять въ
лeсу около Ардалiонова озера, но прieхалъ я на этотъ разъ одинъ, и не въ
автомобилe, а сперва поeздомъ до Кенигсдорфа, потомъ автобусомъ до желтаго
столба. На картe, какъ-то забытой Ардалiономъ у насъ на балконe, очень ясны
всe примeты мeстности. Предположимъ, что я держу передъ собой эту карту;
тогда Берлинъ, неумeстившiйся на ней, находится примeрно у сгиба лeвой моей
руки. На самой картe, въ юго-западномъ углу, продолжается черно-бeлымъ
живчикомъ желeзно-дорожный {51} путь, который въ подразумeваемомъ видe идетъ
по лeвому моему рукаву изъ Берлина. Живчикъ упирается въ этомъ юго-западномъ
углу карты въ городокъ Кенигсдорфъ, а затeмъ черно-бeлая ленточка
поворачиваетъ, излучисто идетъ на востокъ, и тамъ -- новый кружокъ:
Айхенбергъ. Но покамeстъ намъ незачeмъ eхать туда, вылeзаемъ въ Кенигсдорфe.
Разлучившись съ желeзной дорогой, повернувшей на востокъ, тянется прямо на
сeверъ, къ деревнe Вальдау, шоссейная дорога. Раза три въ день отходитъ изъ
Кенигсдорфа автобусъ и идетъ въ Вальдау (семнадцать километровъ), гдe,
кстати сказать, находится центръ земельнаго предпрiятiя: пестрый
павильончикъ, веселый флагъ, много желтыхъ указательныхъ столбовъ, -- одинъ
напримeръ со стрeлкой "Къ пляжу", -- но еще никакого пляжа нeтъ, а только
болотце вдоль большого озера; другой съ надписью "Къ казино", но и его нeтъ,
а есть что-то вродe скинiи и зачаточный буфетъ; третiй, наконецъ,
приглашающiй къ спортивному плацу, и тамъ дeйствительно выстроены новыя,
сложныя, гимнастическiя висeлицы, которыми некому пользоваться, если не
считать какого-нибудь крестьянскаго мальчишки, перегнувшагося головой внизъ
съ трапецiи и показывающаго заплату на заду; кругомъ же, во всe стороны,
участки, -- нeкоторые наполовину куплены, и по воскресеньямъ можно видeть
толстяковъ въ купальныхъ костюмахъ и роговыхъ очкахъ, сосредоточенно
строящихъ хижину; кое-гдe даже посажены цвeты, или стоитъ кокетливо
раскрашенная будка-ретирада.
Но мы и до Вальдау не доeдемъ, а покинемъ автобусъ на десятой верстe
отъ Кенигсдорфа, у одинокаго {52} желтаго столба. Теперь обратимся опять къ
картe: направо, то-есть на востокъ отъ шоссе, тянется большое пространство,
все въ точкахъ, -- это лeсъ; въ немъ находится то малое озеро, по западному
берегу котораго, точно игральныя карты вeеромъ, -- дюжина участковъ, изъ
коихъ проданъ только одинъ -- Ардалiону -- (и то условно). Близимся къ
самому интересному пункту. Мы вначалe упомянули о станцiи Айхенбергъ,
слeдующей послe Кенигсдорфа къ востоку. И вотъ, спрашивается: можно ли
добраться пeшкомъ отъ маленькаго Ардалiонова озера до Айхенберга? Можно.
Слeдуетъ обогнуть озеро съ южной стороны и дальше -- прямо на востокъ
лeсомъ. Пройдя лeсомъ четыре километра, мы выходимъ на деревенскую дорогу,
одинъ конецъ которой ведетъ неважно куда, -- въ ненужныя намъ деревни,
другой же приводитъ въ Айхенбергъ.
Жизнь моя исковеркана, спутана, -- а я тутъ валяю дурака съ этими
веселенькими описаньицами, съ этимъ уютнымъ множественнымъ числомъ перваго
лица, съ этимъ обращенiемъ къ туристу, къ дачнику, къ любителю окрошки изъ
живописныхъ зеленей. Но потерпи, читатель. Я недаромъ поведу тебя сейчасъ на
прогулку. Эти разговоры съ читателемъ тоже ни къ чему. Апарте въ театрe, или
красноречивый шипъ: "Чу! Сюда идутъ..."
Прогулка... Я вышелъ изъ автобуса у желтаго столба. Автобусъ удалился,
въ немъ остались три старухи, черныхъ въ мелкую горошинку, мужчина въ
бархатномъ жилетe, съ косой, обернутой въ рогожу, дeвочка съ большимъ
пакетомъ и господинъ въ пальто, со съeхавшимъ на-бокъ механическимъ
галстукомъ, съ {53} беременнымъ саквояжемъ на колeняхъ, -- вeроятно
ветеринаръ. Въ молочаяхъ и хвощахъ были слeды шинъ, -- мы тутъ проeзжали,
прыгая на кочкахъ, уже нeсколько разъ съ Лидой и Ардалiономъ. Я былъ въ
гольфныхъ шароварахъ, или по-нeмецки кникербокерахъ. Я вошелъ въ лeсъ. Я
остановился въ томъ мeстe, гдe мы однажды съ женой ждали Ардалiона. Я
выкурилъ тамъ папиросу. Я посмотрeлъ на дымокъ, медленно растянувшiйся,
затeмъ давшiй призрачную складку и растаявшiй въ воздухe. Я почувствовалъ
спазму въ горлe. Я пошелъ къ озеру и замeтилъ на пескe смятую черную съ
оранжевымъ бумажку (Лида насъ снимала). Я обогнулъ озеро съ южной стороны и
пошелъ густымъ соснякомъ на востокъ. Я вышелъ черезъ часъ на дорогу. Я
зашагалъ по ней и пришелъ еще черезъ часъ въ Айхенбергъ. Я сeлъ въ дачный
поeздъ. Я вернулся въ Берлинъ.
Однообразную эту прогулку я продeлалъ нeсколько разъ и никогда не
встрeтилъ въ лeсу ни одной души. Глушь, тишина. Покупателей на участки у
озера не было, да и все предпрiятiе хирeло. Когда мы eздили туда втроемъ, то
бывали весь день совершенно одни, купаться можно было хоть нагишомъ; помню,
кстати, какъ однажды Лида, по моему требованiю, все съ себя сняла, и очень
мило смeясь и краснeя, позировала Ардалiону, который вдругъ обидeлся на
что-то, -- вeроятно на собственную бездарность, -- и бросилъ рисовать,
пошелъ на поиски боровиковъ. Меня же онъ продолжалъ писать упорно, -- это
длилось весь августъ. Не справившись съ честной чертой угля, онъ почему-то
перешелъ на подленькую пастель. Я поставилъ себe нeкiй срокъ: окончанiе
портрета. Наконецъ запахло {54} дюшессовой сладостью лака, портретъ былъ
обрамленъ, Лида дала Ардалiону двадцать марокъ, -- ради шику въ конвертe. У
насъ были гости, -- между прочимъ Орловiусъ, -- мы всe стояли и глазeли --
на что? На розовый ужасъ моего лица. Не знаю, почему онъ придалъ моимъ
щекамъ этотъ фруктовый оттeнокъ, -- онe блeдны какъ смерть. Вообще сходства
не было никакого. Чего стоила, напримeръ, эта ярко-красная точка въ носовомъ
углу глаза, или проблескъ зубовъ изъ подъ ощеренной кривой губы. Все -- это
-- на фасонистомъ фонe съ намеками не то на геометрическiя фигуры, не то на
висeлицы. Орловiусъ, который былъ до глупости близорукъ, подошелъ къ
портрету вплотную и, поднявъ на лобъ очки (почему онъ ихъ носилъ? они ему
только мeшали), съ полуоткрытымъ ртомъ, замеръ, задышалъ на картину, точно
собирался ею питаться. "Модерный штиль", -- сказалъ онъ наконецъ съ
отвращенiемъ и, перейдя къ другой картинe, сталъ такъ же добросовeстно
разсматривать и ее, хотя это была обыкновенная литографiя: островъ мертвыхъ.
А теперь, дорогой читатель, вообразимъ небольшую конторскую комнату въ
шестомъ этажe безличнаго дома. Машинистка ушла, я одинъ. Въ окнe -- облачное
небо. На стeнe -- календарь, огромная, чeмъ-то похожая на бычiй языкъ,
черная девятка: девятое сентября. На столe -- очередныя непрiятности въ видe
писемъ отъ кредиторовъ и символически пустая шоколадная коробка съ лиловой
дамой, измeнившей мнe. Никого нeтъ. Пишущая машинка открыта. Тишина. На
страничкe моей записной книжки -- адресъ. Малограмотный почеркъ. Сквозь него
я вижу наклоненный восковой {55} лобъ, грязное ухо, изъ петлицы виситъ
головкой внизъ фiалка, съ чернымъ ногтемъ палецъ нажимаетъ на мой серебряный
карандашъ.
Помнится, я стряхнулъ оцeпенeнiе, сунулъ книжку въ карманъ, вынулъ
ключи, собрался все запереть, уйти, -- уже почти ушелъ, но остановился въ
коридорe съ сильно бьющимся сердцемъ... уйти было невозможно... Я вернулся,
я постоялъ у окна, глядя на противоположный домъ. Тамъ уже зажглись лампы,
освeтивъ конторскiе шкапы, и господинъ въ черномъ, заложивъ одну руку за
спину, ходилъ взадъ и впередъ, должно-быть диктуя невидимой машинисткe. Онъ
то появлялся, то исчезалъ, и даже разъ остановился у окна, соображая что-то,
и опять повернулся, диктуя, диктуя, диктуя. Неумолимый! Я включилъ свeтъ,
сeлъ, сжалъ виски. Вдругъ бeшено затрещалъ телефонъ, -- но оказалось:
ошибка, спутали номеръ. И потомъ опять тишина, и только легкое постукиванiе
дождя, ускорявшаго наступленiе ночи.
--------
ГЛАВА IV.
"Дорогой Феликсъ, я нашелъ для тебя работу. Прежде всего необходимо
кое-что съ глазу на глазъ обсудить. Собираюсь быть по дeлу въ Саксонiи и,
вотъ, предлагаю тебe встрeтиться со мной въ Тарницe, -- это недалеко отъ
тебя. Отвeчай незамедлительно, согласенъ ли ты въ принципe. Тогда укажу
день, часъ и точное мeсто, а на дорогу пришлю тебe денегъ. Такъ какъ я все
время въ разъeздахъ, и нeтъ у меня постоянной квартиры, отвeчай: "Ардалiонъ"
до востребованiя {56} (слeдуетъ адресъ одного изъ берлинскихъ почтамтовъ).
До-свиданiя, жду. (Подписи нeтъ)".
Вотъ оно лежитъ передо мной, это письмо отъ девятаго сентября
тридцатаго года, -- на хорошей, голубоватой бумагe съ водянымъ знакомъ въ
видe фрегата, -- но бумага теперь смята, по угламъ смутные отпечатки,
вeроятно его пальцевъ. Выходитъ такъ, какъ будто я -- получатель этого
письма, а не его отправитель, -- да въ концe концовъ такъ оно и должно быть:
мы перемeнились мeстами.
У меня хранятся еще два письма на такой же бумагe, но всe отвeты
уничтожены. Будь они у меня, будь у меня напримeръ то глупeйшее письмо,
которое я съ расчитанной небрежностью показалъ Орловiусу (послe чего и оно
было уничтожено), можно было бы перейти на эпистолярную форму повeствованiя.
Форма почтенная, съ традицiями, съ крупными достиженiями въ прошломъ. Отъ
Икса къ Игреку: Дорогой Иксъ, -- и сверху непремeнно дата. Письма
чередуются, -- это вродe мяча, летающаго черезъ сeтку туда и обратно.
Читатель вскорe перестаетъ обращать вниманiе на дату, -- и дeйствительно --
какое ему дeло, написано ли письмо девятаго сентября или шестнадцаго, -- но
эти даты нужны для поддержанiя иллюзiи. Такъ Иксъ продолжаетъ писать Игреку,
а Игрекъ Иксу на протяженiи многихъ страницъ. Иногда вступаетъ какой-нибудь
постороннiй Зетъ, -- вноситъ и свою эпистолярную лепту, однако только ради
того, чтобы растолковать читателю (не глядя, впрочемъ, на него, оставаясь къ
нему въ профиль) событiе, которое безъ ущерба для естественности или по
какой другой причинe ни Иксъ, ни Игрекъ не могли бы въ письмe разъяснить.
{57} Да и они пишутъ не безъ оглядки, -- всe эти "Помнишь, какъ тогда-то и
тамъ-то..." (слeдуетъ обстоятельное воспоминанiе) вводятся не столько для
того, чтобы освeжить память корреспондента, сколько для того, чтобы дать
читателю нужную справку, -- такъ что въ общемъ картина получается довольно
комическая, -- особенно, повторяю, смeшны эти аккуратно выписанныя и ни къ
чорту ненужныя даты, -- и когда въ концe вдругъ протискивается Зетъ, чтобы
написать своему личному корреспонденту (ибо въ такомъ романe переписываются
рeшительно всe) о смерти Икса и Игрека или о благополучномъ ихъ соединенiи,
то читатель внезапно чувствуетъ, что всему этому предпочелъ бы самое
обыкновенное письмо отъ налоговаго инспектора. Вообще говоря, я всегда былъ
надeленъ недюжиннымъ юморомъ, -- даръ воображенiя связанъ съ нимъ; горе тому
воображенiю, которому юморъ не сопутствуетъ.
Одну минуточку. Я списывалъ письмо, и оно куда-то исчезло.
Могу продолжать, -- соскользнуло подъ столъ. Черезъ недeлю я получилъ
отвeтъ (пять разъ заходилъ на почтамтъ и былъ очень нервенъ). Феликсъ
сообщалъ мнe, что съ благодарностью принимаетъ мое предложенiе. Какъ часто
случается съ полуграмотными, тонъ его письма совершенно не соотвeтствовалъ
тону его обычнаго разговора: въ письмe это былъ дрожащiй фальцетъ съ
провалами витiеватой хрипоты, а въ жизни -- самодовольный басокъ съ
дидактическими низами. Я написалъ ему вторично, приложивъ десять марокъ и
назначивъ ему свиданiе перваго октября въ пять часовъ вечера у бронзоваго
всадника въ концe {58} бульвара, идущаго влeво отъ вокзальной площади въ
Тарницe. Я не помнилъ ни имени всадника (какой-то герцогъ), ни названiя
бульвара, но однажды, проeзжая по Саксонiи въ автомобилe знакомаго купца,
застрялъ въ Тарницe на два часа, -- моему знакомому вдругъ понадобилось
среди пути поговорить по телефону съ Дрезденомъ, -- и вотъ, обладая
фотографической памятью, я запомнилъ бульваръ, статую и еще другiя
подробности, -- это снимокъ небольшой, однако, знай я способъ увеличить его,
можно было бы прочесть, пожалуй, даже вывeски, -- ибо аппаратъ у меня
превосходный.
Мое почтенное отъ шестнадцаго написано отъ руки, -- я писалъ на
почтамтe, -- такъ взволновался, получивъ отвeтъ на мое почтенное отъ
девятаго, что не могъ отложить до возможности настукать, -- да и особыхъ
причинъ стeсняться своихъ почерковъ (у меня ихъ нeсколько) еще не было, -- я
зналъ, что въ конечномъ счетe получателемъ окажусь я. Отославъ его, я
почувствовалъ то, что чувствуетъ, должно быть, полумертвый листъ, пока
медленно падаетъ на поверхность воды.
Незадолго до перваго октября какъ-то утромъ мы съ женой проходили
Тиргартеномъ и остановились на мостикe, облокотившись на перила. Въ
неподвижной водe отражалась гобеленовая пышность бурой и рыжей листвы,
стеклянная голубизна неба, темныя очертанiя перилъ и нашихъ склоненныхъ
лицъ. Когда падалъ листъ, то навстрeчу ему изъ тeнистыхъ глубинъ воды летeлъ
неотвратимый двойникъ. Встрeча ихъ была беззвучна. Падалъ кружась листъ, и
кружась стремилось къ нему его точное отраженiе. Я не могъ оторвать {59}
взгляда отъ этихъ неизбeжныхъ встрeчъ. "Пойдемъ", -- сказала Лида и
вздохнула. "Осень, осень, -- проговорила она погодя, -- осень. Да, это
осень". Она уже была въ мeховомъ пальто, пестромъ, леопардовомъ. Я влекся
сзади, на ходу пронзая тростью палые листья.
"Какъ славно сейчасъ въ Россiи", -- сказала она (то же самое она
говорила ранней весной и въ ясные зимнiе дни; одна лeтняя погода никакъ не
дeйствовала на ея воображенiе).
"... а есть покой и воля, давно завидная мечтается мнe доля. Давно,
усталый рабъ..."
"Пойдемъ, усталый рабъ. Мы должны сегодня раньше обeдать".
"... замыслилъ я побeгъ. Замыслилъ. Я. Побeгъ. Тебe, пожалуй, было бы
скучно, Лида, безъ Берлина, безъ пошлостей Ардалiона?"
"Ничего не скучно. Мнe тоже страшно хочется куда-нибудь, -- солнышко,
волнышки. Жить да поживать. Я не понимаю, почему ты его такъ критикуешь".
"... давно завидная мечтается... Ахъ, я его не критикую. Между прочимъ,
что дeлать съ этимъ чудовищнымъ портретомъ, не могу его видeть. Давно,
усталый рабъ..."
"Смотри, Германъ, верховые. Она думаетъ, эта тетеха, что очень красива.
Ну-же, идемъ. Ты все отстаешь, какъ маленькiй. Не знаю, я его очень люблю.
Моя мечта была бы ему подарить денегъ, чтобы онъ могъ съeздить въ Италiю".
"... Мечта. Мечтается мнe доля. Въ наше время бездарному художнику
Италiя ни къ чему. Такъ было когда-то, давно. Давно завидная..." {60}
"Ты какой-то сонный, Германъ. Пойдемъ чуточку шибче, пожалуйста".
Буду совершенно откровененъ. Никакой особой потребности въ отдыхe я не
испытывалъ. Но послeднее время такъ у насъ съ женой завелось. Чуть только мы
оставались одни, я съ тупымъ упорствомъ направлялъ разговоръ въ сторону
"обители чистыхъ нeгъ". Между тeмъ я съ нетерпeнiемъ считалъ дни. Отложилъ я
свиданiе на первое октября, дабы дать себe время одуматься. Мнe теперь
кажется, что если бы я одумался и не поeхалъ въ Тарницъ, то Феликсъ до сихъ
поръ ходилъ бы вокругъ бронзоваго герцога, присаживаясь изрeдка на скамью,
чертя палкой тe земляныя радуги слeва направо и справа налeво, что чертитъ
всякiй, у кого есть трость и досугъ, -- вeчная привычка наша къ окружности,
въ которой мы всe заключены. Да, такъ бы онъ сидeлъ до сегодняшняго дня, а я
бы все помнилъ о немъ, съ дикой тоской и страстью, -- огромный ноющiй зубъ,
который нечeмъ вырвать, женщина, которой нельзя обладать, мeсто, до котораго
въ силу особой топографiи кошмаровъ никакъ нельзя добраться.
Тридцатаго вечеромъ, наканунe моей поeздки, Ардалiонъ и Лида
раскладывали кабалу, а я ходилъ по комнатамъ и глядeлся во всe зеркала. Я въ
то время былъ еще въ добрыхъ отношенiяхъ съ зеркалами. За двe недeли я
отпустилъ усы, -- это измeнило мою наружность къ худшему: надъ безкровнымъ
ртомъ топорщилась темно-рыжеватая щетина съ непристойной проплeшинкой
посрединe. Было такое ощущенiе, что эта щетина приклеена, -- а не то мнe
казалось, что на губe у меня сидитъ небольшое жесткое животное. По {61}
ночамъ, въ полудремотe, я хватался за лицо, и моя ладонь его не узнавала.
Ходилъ, значитъ, по комнатамъ, курилъ, и изъ всeхъ зеркалъ на меня смотрeла
испуганно серьезными глазами наспeхъ загримированная личность. Ардалiонъ въ
синей рубашкe съ какимъ-то шотландскимъ галстукомъ хлопалъ картами, будто въ
кабакe. Лида сидeла къ столу бокомъ, заложивъ ногу на ногу, -- юбка
поднялась до поджилокъ, -- и выпускала папиросный дымъ вверхъ, сильно
выпятивъ нижнюю губу и не спуская глазъ съ картъ на столe. Была черная
вeтреная ночь, каждыя нeсколько секундъ промахивалъ надъ крышами блeдный
лучъ радiобашни, -- свeтовой тикъ, тихое безумiе прожектора. Въ открытое
узкое окно ванной комнаты доносился изъ какого-то окна во дворe сдобный
голосъ громковeщателя. Въ столовой лампа освeщала мой страшный портретъ.
Ардалiонъ въ синей рубашкe хлопалъ картами, Лида облокотилась на столъ,
дымилась пепельница. Я вышелъ на балконъ. "Закрой, дуетъ", -- раздался изъ
столовой Лидинъ голосъ. Отъ вeтра мигали и щурились осеннiя звeзды. Я
вернулся въ комнату.
"Куда нашъ красавецъ eдетъ?" -- спросилъ Ардалiонъ