ть себя те, кто любит по-настоящему. Обязательства перед обществом, которые Вы взяли на себя, заставили бы Вас любить урывками, а определенные часы и в определенном месте, с определенными ограничениями. Ваш разум, а иногда и чувство собственного достоинства подсказывают Вам, что этого недостаточно и что это грязь. Если бы Вы обладали чувственностью, то довольствовались бы этими мелкими радостями при условии частого их повторения, но Вы лишены чувственности. Вы томитесь тоской, которая характерна для женщин Вашего склада. Что же должно служить Вам точкой опоры? Много ума и немного чувства. Чем можно удовлетворить и то и другое? Первое - работой, второе - ребенком. Вот почему я посоветовал Вам заняться Вашими картинами и Вашей дочерью. Ваша жизнь быстро обретет весомость, которой Вы еще не знали и которая, не мешая Вам смеяться, сделает Ваш смех более искренним и более веселым... Вы займете место среди значительных людей нашего времени. Это самый почетный выход. И тогда Вы, без сомнения, встретите на своем пути ту большую мужскую дружбу, которая обычно венчает судьбу подобных женщин и которая поднимает их на такую высоту, куда не достигают уже ни глупость, ни пошлость, еще окружающие Вас сегодня и мешающие Вам жить. Вот Вам моя лекция, прекрасный друг. Она, быть может, чересчур торжественна, но она основана на множестве уроков, которые мне преподала жизнь и которыми я время от времени охотно делюсь с дорогими мне людьми - к их числу принадлежите и Вы". Эта высокомерная и любвеобильная суровость не отталкивала кающихся грешниц. Глава вторая ОТ "КНЯГИНИ ЖОРЖ" ДО "ЖЕНЫ КЛАВДИЯ" Бедствия Франции довершили превращение Дюма в апокалипсического пророка. Он склонился "над котлом, где плавятся души", - Парижем - и увидел, как из бурлящего города вышел зверь с семью головами и десятью рогами. Этот зверь держал в своих руках, белых, как молоко, "золотую чашу, наполненную мерзостями и нечистотою" Вавилона, Содома и Лесбоса... А над десятью диадемами, среди всяческих "имен богохульных", ярче всех других пылало слово проституция... Большинство людей одержимо какой-нибудь одной навязчивой идеей; врач обычно усматривает в любой болезни именно ту, которую открыл он сам. Начиная с 1870 года Дюма обдумывал пьесу, где намеревался изобразить ученого - патриота и честного человека; его предает распутная жена - она похищает у него одновременно честь и тайну государственной важности. Поскольку эта женщина должна была явиться новой Мессалиной, мужу надлежало зваться Клавдием, жене - Цезариной; пьеса называлась "Жена Клавдия". Развязка была отдана в руки Мстителя. Надо было, чтобы мужчина уничтожил Зверя, чтобы муж убил жену. Но в ту минуту, когда Дюма собирался написать вверху чистого листа бумаги "Действие первое, сцена первая", ему внезапно представилась совершенно другая пьеса: безупречная женщина вышла замуж за слабого человека, который позволил авантюристке увлечь себя. Муж последней узнает, что у нее есть любовник, и клянется убить его. Княгиня Жорж де Бирак (имя героини) знает, что граф Термонд (оскорбленный супруг) ждет в засаде человека, который должен прийти к его жене. Надо молчать; пусть Бирак отправится на это рандеву со смертью - она будет отомщена, не подвергаясь ни малейшей опасности. Преступление без страха и упрека. Но она предпочитает спасти и простить своего преступного мужа. Именно эту пьесу, направленную против мужской измены, Дюма написал первой, в течение трех недель. В ней были две прекрасные женские роли - роль княгини Жорж Северины, которую получила Декле, и роль авантюристки Сильвании де Термонд, которую сыграла Бланш Пьерсон - обольстительная юная креолка, уроженка острова Бурбон; в то время она кружила всем головы. Красавец Фехтер, влюбившись в нее, руководил ее карьерой. Жокей-клуб в полном составе являлся рукоплескать ей. До "Княгини Жорж" Дюма считал ее актрисой тонкой и необыкновенно красивой, но мало одаренной. Здесь она внезапно стала "улыбающейся, дерзкой, бесстрастной и безжалостной самкой" - воплощением "вечной женственности", как ее понимал и живописал Дюма, невзирая на протесты самих женщин. "Тот, кто видел на сцене м-ль Пьерсон, никогда не забудет ее пышные волосы, казавшиеся прихотливым сплетением солнечных лучей, ее лазурные глаза с металлическим отсветом, сиявшие из-под аркады бровей, словно солнечные блики на льду пруда, ее прямой и тонкий, как у танагрских статуэток, нос. Ее обнаженные плечи были усыпаны бриллиантами. Ни рубины, ни сапфиры, ни изумруды не нарушали белизны этого мистического существа, которое словно было соткано из прозрачного света меркнущей луны и первых лучей зари... Прибавьте к этому пружинящую походку, мелодичный голос, тон которого, впрочем, не менялся, чтобы казаться таким же непроницаемым, как лицо, взгляд затуманенный, блуждающий, озирающий все вокруг, словно для того, чтобы увидеть, с какой из четырех сторон может явиться враг. И стоит ей заметить врага или только почувствовать его присутствие, как взгляд ее становится пристальным, пронизывающим, будто хочет просверлить точку, в которую устремлен. Никогда еще я не видел, чтобы человек и персонаж до такой степени сливались воедино..." Чем можно было объяснить это чудо? Дюма дает понять, что Бланш Пьерсон скрывала под своей совершенной красотой ту же холодность, какую проявляла Сильвания де Термонд. "Поднимемся, - говорил Дюма, - в уборную м-ль Пьерсон... Она снимает перчатки, чтобы протянуть руку тем, кто пришел ее поздравить... Возьмите эту руку и поднесите к губам... Пожмите ее - и вы будете удивлены. В чем дело? Эта детская ручка, ручка этой белокожей, белокурой, веселой красавицы в той же мере неподатлива и жестка, когда ее пожимаешь, в какой она нежна и шелковиста, когда к ней прикасаешься губами. Это еще не все, - она холодна, как хрусталь. А разве госпожа де Термонд не сказала вам только что: "Руки у меня всегда как лед"? Но ведь госпожа де Термонд и представляющая ее актриса - разные женщины. Кто знает? Что касается меня, то, когда я впервые коснулся этой руки, испытав то же волнение, что и вы, я в упор поглядел на женщину, давшую мне руку. Она поняла мой взгляд, расхохоталась и сказала: "Да, уж так оно есть!" Она сказала это с таким выражением, что, когда я писал роль госпожи де Термонд, я уже знал, где мне найти женщину, которая ее сыграет, и сыграет, как я впоследствии сказал актрисе, безупречно..." В жизни между Эме Декле и Бланш Пьерсон установилось соперничество совершенно другого рода, но почти такое же страстное, как между Севериной и Сильванией. Речь шла о том, чтобы завоевать не мужчину, а публику. Как-то раз, когда Пьерсон в одной из пьес Дюма должна была выступить в роли, которую обычно играла Декле, последняя написала ей: "Дорогая Бланш, завтра ты будешь играть мою роль. Постарайся не затмить свою подругу Декле". На следующий день после спектакля Бланш получила еще одну записку: "Дорогая малютка Бланш, ты поистине чудесный товарищ. Это хорошо с твоей стороны. Декле". Зло и не лишено остроумия. Дюма писал "Княгиню Жорж" для Декле. Это подтверждает его письмо к другу - хранителю Национальной библиотеки и рецензенту Комеди Франсез Лавуа; то же письмо показывает, что автор его, хотя он был тогда еще не стар, чувствовал себя уже больным человеком. Дюма-сын - Анри Лавуа: "Полагаю, сударь, что Вы - а также госпожа Декле - окажетесь довольны теми тремя действиями, над которыми я тружусь в настоящее время. Ей будет на чем показать себя. Вещь обещает бить оригинальной, живой, а развязка ее - необычной. Я бы уже кончил ее, если бы моя башка не принималась время от времени вновь терзать меня, а с нею заодно все мои нервы - шейные, позвоночные, симпатические и прочие. Погода меж тем хорошая и весьма прохладная; но прежде я слишком много требовал от своей бренной оболочки; теперь она взбунтовалась. В один прекрасный день я почувствую боль в виске ткнусь носом в стол, и все будет кончено. Сарсе наговорит обо мне кучу вздора, а "Иллюстрасьон" поместит мой портрет. А что потом? Мне осталось написать всего одно действие. На это требуется не более суток. Однако эти сутки наступят лишь через несколько дней. Дожидаясь их, я намерен хорошенько попотеть, чтобы облегчить свой мозг, и принять холодный душ, чтобы укрепить свой организм. Извольте обходиться со мной уважительно. Знайте: г-н Дюпанлу написал на днях письмо (я видел его) некоей даме - своей сестре во Христе, где заявил, что он прочитал "Взгляды госпожи Обре" и что там есть превосходные места! Когда увидите Араго [в то время - министра], передайте ему мои поздравления. Хорош он, ничего не скажешь. Старый метод. Мы учтивы с нашими врагами, отказываем в ордене (Полю) Шаба, который создал лучшие произведения прошлого года, имеет уже три медали и требует этот орден по праву, и подносим его художнику из Орнана, который считает нас прохвостами и бросит нам этот крест в лицо... Надо поощрять талантливых живописцев. Подденьте его немножко. Сделайте это для меня. У нас все чувствуют себя хорошо, а Колетта - она цветет - на днях сказала мне забавную вещь. Я спросил ее: "Я собираюсь написать завещание. В случае, если мы все, кроме тебя, умрем, на чьем попечении хотела бы ты остаться?" Она подумала с минуту и заявила: "На попечении принцессы" [принцесса Матильда Бонапарт]. Дюма всегда отдавал предпочтение Шаба перед Курбе, это была одна из его слабостей. "Княгиня Жорж" имела успех. "Жена Клавдия" провалилась. Дюма говорил, что женская часть публики, которая, собственно, и есть публика, никак не могла согласиться с тем, что главный женский персонаж пьесы - чудовище, и еще менее с тем, что Клавдий Рюпе присвоил себе право убивать. "Публика не любит, когда убивают женщину... Она продолжает считать женщину хрупким и слабым созданием, которое в начале пьесы надо любить, чтобы в конце - жениться. Если она согрешила, надо ее простить; кто ее убивает, должен умереть вместе с ней..." Даже Декле испугалась роли Цезарины, в чем призналась автору. В самом деле, пьеса эта немногого стоит. Похищение секретных документов, происходящее в совершенно невероятных условиях, отдает плохим полицейским романом. Клавдий - более чем совершенство, Цезарина - более чем чудовище. В начале своего творчества Дюма использовал личные воспоминания, интимные чувства и соединял, создавая вполне приемлемый сплав, субъективный взгляд с объективной реальностью. Теперь же, одержимый несколькими отвлеченными идеями, он написал тенденциозную пьесу, не имевшую ничего общего с действительностью. В "Жене Клавдия" он вывел одно лицо - еврея Даниеля, мечтающего о возрождении своего народа на земле Палестины. Хотя он был изображен с симпатией, многие зрители евреи заявили протест. В своем пылком французском патриотизме, особенно сильном в пору бедствий Франции (многие из них были эльзасцы), они и думать не хотели о другой родине. Дюма-сын - барону Эдмону Ротшильду: "Если какой-либо народ сумел в десяти коротких стихах создать кодекс морали для всего человечества, он поистине может называть себя народом Божьим... Я задавался вопросом: принадлежи я к этому народу, какую миссию возложил бы я на себя? И в ответ я сказал себе, что мною всецело владела бы одна мысль - отвоевать землю моей древней родины и восстановить Иерусалимский храм... Именно эту мысль я и воплотил в образе Даниеля..." Критика наравне с публикой невысоко оценила "сложную символику" "Жены Клавдия". Кювийе-Флери, критик академического толка, не лишенный таланта, распекал автора пьесы в "Журналь де Деба", взывая к божеским и человеческим законам, которые запрещают убивать. "Но что же мне тогда делать?" - спрашивал себя Дюма. "Если я прощаю Даму с камелиями - я реабилитирую куртизанку, если я не прощаю Жену Клавдия - я проповедую убийство... Принято считать, что я представляю и прославляю на сцене только негодяев, мерзких выродков, что тем самым я потерял право говорить о добродетели и о чести, что не кто иной, как я, развратил современное общество, до меня оно-де было стадом белых овец, и довольно было пастушьего посоха, увитого розовыми лентами, чтобы направлять его от рождения до смерти. Я, мол, защищаю недоказуемые тезисы, а главное - в таком месте, которое создано для развлечения добропорядочных людей... Наконец, что я стал общественно опасным элементом, поскольку я нападаю на законы моей страны и дохожу до того, что рекомендую мужьям убивать своих жен..." Кювийе-Флери спрашивал: "А по какому праву г-н Дюма рядится в тогу моралиста? Живет ли он сам в согласии с той моралью, которую проповедует? Имеет ли он право на то доверие, которым пользуется законодатель, прорицатель и судья?" Отвечая сам на им же заданные вопросы - обычный полемический прием, - Кювийе-Флери заявил: "Нет". Дюма возмутился. Почему нет? Только потому, что он не судья, не священник, не член академии? Но судьи и священники осудили на смерть Жана Каласа, - частное лицо, писатель Вольтер отомстил за убитого. По той же причине частное лицо, писатель Дюма, считал своим долгом говорить правду людям, собравшимся в театре. Мольер совершил свой подвиг - подвиг гения - без чьего-либо разрешения. Что касается его самого, Дюма, то он считал себя тем более вправе судить наши законы, что сам страдал от них. Адресуясь к Кювийе-Флери, он написал подробный рассказ о своей трудной жизни: об унизительном детстве внебрачного сына, об издевательствах товарищей по пансиону. "Родившись в результате ошибки, я был призван бороться с ошибками". Затем он рассказывал о своей жизни с Александром Дюма-отцом: "Вы, сударь, знали моего отца. Вы помните его жизнерадостность, его неизменную и неиссякаемую веселость, его расточительное отношение к своим деньгам, своему таланту, своим силам, своей жизни. Он сердцем восполнил те отцовские права, в которых ему отказал закон, и я стал его лучшим другом... Когда мне исполнилось восемнадцать лет, мы вместе с ним - его склонность к излишествам вступила в союз с моей молодостью и любознательностью - окунулись в светские развлечения, да и не только светские. Шокинг! Не правда ли? Но, ей-богу, пища для наблюдений есть повсюду, а в тех местах, где бывали мы с отцом, пожалуй, можно почерпнуть больше жизненной мудрости, нежели в пухлых философских трактатах..." Тогда-то он и столкнулся с женщинами, которые сбились с пути. "Так как у меня не было состояния, которое я мог бы проматывать с этими женщинами, то к тем тратам, что были мне по карману, я добавлял немного жалости. Я сочувствовал отчаянию, принимал исповеди, видел, как среди всех этих фальшивых радостей текут потеки искренних горючих слез... Роман "Дама с камелиями" был первым итогом этих впечатлений. Когда я написал его, мне был двадцать один год..." Он осмотрительно выбрал тему, которой собирался посвятить все свое творчество, ибо как раз на эту тему он мог сказать больше всего. Темой этой была любовь. Научные проблемы? Политические проблемы? В этих вещах он признавал себя некомпетентным. Нравственные проблемы, отношения между мужчиной и женщиной? Вот здесь он почитал себя знатоком. Однако в театре он столкнулся со сложившимся положением вещей: там нельзя было показывать превосходство мужчины над женщиной. В театре женщина берет реванш у сильного пола, который угнетает ее в жизни. Она, всегда только она. Все ради любви и через любовь. Дюма увидел, что он замкнут в этом круге. Напрасно пытался он из него выйти. В наделавшей много шуму брошюре "Мужчина - Женщина" он переходил в наступление: "Женщина никогда не уступает ни разумным доводам, ни доказательствам; она уступает только чувству или силе. Влюбленная или побитая, Джульетта или Мартина - другого ничего нет. Я пишу это исключительно для сведения мужчин. Если после этих разоблачений они по-прежнему будут заблуждаться в отношении женщин, я буду в этом неповинен и поступлю, как Пилат..." Существует два типа мужчин: те, кто знает, что такое женщина, и те, кому это неизвестно. Первые встречаются редко; их долг - просвещать остальных. Своего сына (воображаемого, того самого Дюма-внука, которого Надин так и не произвела на свет) он поучал, что совершенная чета, мужчина - женщина, может быть создана, только когда соединятся два безупречных существа, дав друг другу нерушимую клятву в абсолютной верности. Он, знавший столько развращенных, лживых, или полубезумных женщин, советует сыну избрать жену набожную, целомудренную, трудолюбивую, здоровую и веселую, чуждую иронии. "И если теперь, несмотря на все твои предосторожности, осведомленность, знание людей и обстоятельств, несмотря на твою добродетель, терпение и доброту, ты все же будешь введен в заблуждение наружностью или двоедушием, если ты свяжешь свою жизнь с женщиной, тебя не достойной... если, не желая слушать тебя ни как мужа, ни как отца, ни как друга, ни как учителя, она не только бросит твоих детей, но с первым встречным будет производить на свет новых; если ничто не сможет помешать ей бесчестить своим телом твое имя... если она будет препятствовать тебе выполнять Богом данное назначение; если закон, присвоивший себе право соединять, отказывает себе в праве разъединять и объявляет себя бессильным, - провозгласи себя сам, от имени Господа твоего, судьей и палачом этой твари. Это больше не женщина; она не принадлежит к числу созданий Божьих, она просто животное; это обезьяна из страны Нод, подруга Каина - убей ее..." Такова была мораль Дюма-сына. Но драматург понимал, что теряет контакт с публикой. Он сошел со своего треножника и написал "Господина Альфонса". Главную роль в этой пьесе он предназначал Декле, но актриса чувствовала себя очень плохо. Она жаловалась на боли в боку; некоторое время спустя врачи определили у нее злокачественную опухоль. Несчастная женщина, уставшая от своих триумфов, с печатью близкой смерти на лице, искала теперь только покоя. Эме Декле - Дюма-сыну: "Я подпишу контракт только в том случае, если Вы мне категорически прикажете, да к тому же Вам придется поддерживать мою руку. Видите ли, в конце концов я уйду в монастырь, это твердо - у меня навязчивая идея. Что мне здесь делать? К чему мне вся эта суета, ухищрения, бесполезные занятия, все это ремесло паяца?" После провала "Жены Клавдия", сильно нуждаясь в деньгах, Декле дала тридцать представлений в Лондоне. Она вернулась оттуда без сил. "Я тону у самого берега", - сказала она. Ей прописали поездку на воды - в Сали-де-Беарн. Насмешка над умирающей! Последние дни жизни она провела в своей квартире на бульваре Мажанта, на четвертом этаже. Она ничего не могла есть. Лицо ее выражало теперь лишь самое жестокое страдание. "Покоя! - молила она. - Убейте меня!" Пеан считал операцию бесполезной. Декле была обречена. Священник, который исповедовал ее, сказал: "Это прекрасная душа". Она умерла 8 марта 1874 года. Со дня похорон Рашели Париж не видел ни такого стечения народа, ни такой всеобщей скорби. Тысячи людей остались за дверью церкви Святого Лаврентия. На кладбище Пер-Лашез Дюма-сын произнес речь: "Она трогала наши сердца, и это свело ее в могилу - вот и вся ее история..." Он закончил душераздирающей риторической фигурой: "Диана, Фру-Фру, Лидия, Северина! Где ты? Ответа нет. Закройте глаза, взгляните на нее последний раз очами вашей памяти - больше вы ее никогда не увидите. Вслушайтесь последний раз в далекий звук этого загадочного голоса, который обволакивал и опьянял вас, словно музыка, словно благовонное курение, - больше он никогда не зазвучит для вас". Своей сопернице Бланш Пьерсон Декле завещала дорогой веер; Дюма она оставила другое наследство - достойный восхищения образец высокого искусства, питаемого всегда лишь подлинными чувствами. Глава третья НАБЕРЕЖНАЯ КОНТИ Дюма-сына спросили, кому он наследует в Академии. Он отвечал: "Моему отцу". 1873-1879 годы. Францией правят нотабли. Третья республика с самого начала своего существования оказалась более солидной, нежели Вторая империя, от которой даже в годы благоденствия попахивало авантюрой. В период президентства Адольфа Тьера власть принадлежала частью родовой аристократии, частью денежной олигархии. Средние, классы под водительством Гамбетты только начинают завоевывать республику. Светская жизнь не утратила блеска; известные клубы - Жокей-клуб, Юньон - по-прежнему сохраняют свой престиж. Герои Дюма-сына еще не вышли из моды. Сам Дюма-сын становится одним из персонажей своих драм. Журналисты, которые наносят ему визиты в его особняке на авеню де Вильер, 98, поражены "внушительным видом" дома. Строгий вестибюль кажется скорее порталом храма, чем входом в квартиру. Симметрично расставлены пузатые вазоны с экзотическими растениями. На потолке - чугунный фонарь, на стене - большое полотно Бонингтона "Улица Руаяль в 1825 году". Бюст Мольера. В столовой, обитой кордовской кожей, висят часы работы Буля. Стены гостиной, обтянутые атласом в золотую и красную полоску, обрамлены деревянными панелями. В рабочий кабинет льется поток света сквозь два больших окна, открывающихся в сад. Посреди комнаты - огромное бюро в стиле Людовика XIV. Океан бумаг загромождает бюро. В этом беспорядке есть свой порядок... Возле большого книжного шкафа вы видите восхитительную модель надгробия Анри Реньо из обожженной глины в натуральную величину. Главное украшение дома - большая галерея, очень просторная, разделенная на две гостиные; в одной стороне стоит бильярд, другую облюбовала для бесед госпожа Дюма". В этой галерее - бюсты Александра и Надин Дюма работы Карпо; в настоящее время они находятся в Малом дворце. В доме более четырехсот картин, хороших и плохих; Диаса, Коро, Добиньи, Теодора Руссо, Воллона. Портрет молодого Виктора Гюго кисти Девериа; кошечки Эжена Ламбера, розы Мадлен Лемер, "Спящая девушка" Лефевра, "Чудесная" Лемана. Картина Мейсонье "В мастерской художника" изображает бесстыдную Луизу Прадье, которая нагая позирует своему мужу. Воспоминания "юных лет, так быстро минувших". Статуэтки Гудона рядом с набросками Прюдона. На бюро - бронзовая рука, рука Дюма-отца. На всех столиках и полках - руки, гипсовые, мраморные; руки убийц, актрис, герцогинь. Странная коллекция! Дюма рано встает и рано ложится. Утром он сам разжигает огонь и греет себе суп - на первый завтрак он кофе и чаю предпочитает суп. Потом он садится за стол, на котором уже лежат приготовленные голубая глянцевитая бумага и пучок гусиных перьев, и работает до полудня. За вторым завтраком он встречается с женой и двумя дочерьми: Колетте в 1875 году было четырнадцать лет, Жаннине - восемь [Ольга Нарышкина 28 августа 1872 года вышла замуж за Шарля-Констана-Никола маркиза де Тьерри де Фаллетан]. Он с гордостью цитирует их остроты, достойные того, чтобы звучать со сцены. Одна дама спросила у его старшей дочери, за кого она хотела бы выйти замуж. - Я? - переспросила Колетта. - За дурака. Я пожалела бы об этом, только встретив еще более глупого, - пожалела бы, что не выбрала этого, второго. - Успокойся! - воскликнула Жаннина. - Уж глупее того, кто на тебе женится, не найдешь! Как-то после одной из семейных ссор Дюма-сын спросил у Колетты: - Если твой отец и твоя мать в один прекрасный день разойдутся, с кем из нас ты останешься? - С тем, кто не уедет отсюда. - Почему? - Потому что не хочу трогаться с места. За столом он пьет простую воду, но велит подавать ее в бутылке из-под минеральной воды - "чтобы обмануть свой желудок". После обеда он никогда не работает. Он присутствует на аукционах, заходит к торговцам картинами или вешает на стены приобретенные полотна. Когда его спрашивают, какой подарок доставил бы ему удовольствие, он отвечает; "Набор столярных инструментов". Да и на что ему подарки? Он богат, очень богат. Его гонорары весьма солидны, а гонорары его отца, с тех пор как старого сатира не стало и проматывать их некому, копятся у Мишеля Леви, и текущий счет Дюма-отца снова стал вполне кредитным. Хотя Дюма-сын выказывает изрядное презрение к господствующему режиму, новые законы его интересуют. У него все те же навязчивые идеи: защита порядочных девушек от негодяев, вместе с тем установление отцовства и наследственных прав для внебрачных детей; защита порядочных мужчин от негодяек, вместе с тем борьба с проституцией замужних женщин и кампания за разрешение развода. Политические или экономические реформы его не занимают. В этих вопросах он плохо разбирается. Любовь, взаимоотношения мужчины и женщины, родителей и ребенка - вот его неизменные темы. Как бы мог он правдиво изображать рабочих, крестьян или мелких буржуа? Он живет в самом модном из богатых кварталов (равнина Монсо), среди мягкой мебели, статуй, растений. Таков его мир и его обстановка; таковы его границы. Он вполне овладел своим ремеслом. "Господин Альфонс", поставленный в 1873 году в театре Жимназ, где Бланш Пьерсон, разумеется, получила роль, предназначенную несчастной Эме Декле, - крепко сшитая пьеса. Она принесла Дюма особую честь; он обогатил французский язык новым словом. Слово "альфонс" будет впредь обозначать сперва продажного мужчину, потом - сутенера. Каков сюжет пьесы? Молодой развратник Октав сделал ребенка девушке по имени Раймонда. Он отвез ребенка в деревню и навещает его под именем господина Альфонса. Раймонде удалось выйти замуж за морского офицера, значительно старше ее, капитана второго ранга де Монтельена; он ничего не знает о ее прошлом. Октав испытывает такую острую нужду в деньгах, что готов жениться на бывшей служанке кабачка Виктории Гишар, которая разбогатела, выйдя in extremis [в последний момент (лат.)] замуж за кабатчика. Он всячески старается скрыть от своей будущей жены, что у него есть внебрачная дочь. Но он вверяет ребенка попечению Монтельена, который, разумеется, не подозревает, что маленькая Адриенна - дочь и его супруги тоже. Нетрудно догадаться, что Виктория Гишар и Марк де Монтельен узнают всю правду, что они прощают Раймонду, что ребенок остается с матерью, а Октав, или господин Альфонс, с презрением изгоняется всеми. Развязка была благополучная, и публика осталась довольна. Предисловие - весьма существенное - содержит новую речь в защиту совращенной девушки и обличает совратителя, а в особенности - законодателя, который снимает ответственность с отца и заявляет ему: "Ты хочешь остаться в тени? Очень хорошо, ты останешься в тени, ты сможешь произвести на свет других детей (законных), и никто не посмеет что-либо сказать тебе по этому поводу". Однако человек, который уклоняется от своих отцовских обязанностей, - это дезертир куда более опасный, чем тот, который уклоняется от служения родине. Где средство против этого? Равноправие женщины и мужчины в сфере гражданской и даже политической. "Почему бы нет? Она живое существо, мыслящее, трудящееся, страдающее, любящее, наделенное душой, которой мы так гордимся, платящее налоги, как вы и я..." Разве такое равноправие не вошло уже в обычай в Америке? Разве оно не прокладывает себе дорогу в Англии? Противники Дюма обвиняли его в противоречиях, ибо он хотел, чтобы женщина имела равные права с мужчиной в политической сфере и подчинялась мужчине в семье. Он отвечал, что подчинение супруги супругу-покровителю должно быть добровольным и что он, Дюма, выступает в защиту огромного числа женщин, лишенных семьи. Женщине он говорил: "Мужчина создал две морали: одну - для себя, другую - для тебя; такую, что разрешает ему любить многих женщин, и такую, что разрешает тебе любить одного-единственного мужчину в обмен на твою навсегда отнятую свободу. Почему?" Потом, поддавшись своей склонности к апокалипсическим пророчествам, он предсказывал конфликты между Востоком и Западом, битвы миллионов людей, в сравнении с которыми война 1870-1871 годов покажется деревенской потасовкой; он предвидел сражения под водой, битвы в воздухе, "молнии, которые испепелят целые города, мины, от которых взлетят на воздух целые материки". Сколько родится внебрачных детей в этом неслыханном столпотворении народов? Так не следует ли правительствам составить единую огромную семью со всеми теми, кто лишен семьи? Этим страницам нельзя отказать ни в красноречии, ни в мудрости. Одним из первых воздал им должное на редкость преданный Дюма читатель, его преподобие господин Дюпанлу, орлеанский епископ и депутат Национального собрания. Епископ был незаконнорожденным, и это обстоятельство делает понятной снисходительность прелата к безбожнику. Господин Дюпанлу был внебрачным сыном бедной девушки из Шанбери, покинутой ее соблазнителем. Эта героическая мать не только вырастила сына сама, но и дала ему отличное воспитание. Поступив в возрасте двадцати лет в Сен-Сюльпис, он стал священником, ректором семинарии, наставником сыновей Луи-Филиппа, членом Французской академии. В Национальном собрании и левые и правые одинаково уважали его за его достойное поведение во время войны. У него были грубые, словно топором тесанные черты лица, и в своей лиловой сутане он весьма внушительно выглядел на ораторской трибуне. Человек независимого ума, он сочувственно следил за борьбой Дюма-сына. Он беседовал с Дюма о том, чтобы ввести в гражданский кодекс закон об установлении отцовства. Гонкур записал слова орлеанского епископа, сказанные им в беседе с Дюма: "- Как вы находите "Госпожу Бовари"? - спросил г-н Дюпанлу. - Прекрасная книга. - Шедевр, сударь!.. Да, шедевр, это особенно очевидно тем, кто исповедовал в провинции". Господин Дюпанлу всячески убеждал Дюма выставить свою кандидатуру во Французскую академию, где это предложение было принято чрезвычайно благосклонно. Имя кандидата было вдвойне прославлено, его человеческое достоинство - безупречно. Женщины, которых он так часто бичевал, стояли за него горой. "Этот Александр Дюма поистине счастливчик, - пишет Гонкур с некоторой горечью, - а всеобщая симпатия к нему безмерна..." Даже Гюго приехал в Академию, впервые по возвращении на родину, чтобы голосовать за сына своего старого товарища. Впрочем, эти двое не любили друг друга. Дюма-сын утверждал, что Виктор Гюго очень плохо вел себя по отношению к Дюма-отцу и что "Мария Тюдор" - плагиат "Христины". Гюго, считавший отца вульгарным, но гениальным, признавал за сыном только талант. Состоялось голосование. Дюма-сын был избран большинством в двадцать два голоса - в их числе был и голос Гюго. Вечером новоиспеченный академик приехал благодарить, но, не застав Гюго, написал на своей визитной карточке: "Дорогой учитель! Свой первый визит в качестве академика я хотел нанести Вам. Кесарю - кесарево... Целую Вас..." То был холодный поцелуй примирения. Дюма-сын был причислен к лику "бессмертных" 11 февраля 1875 года графом д'Оссонвилем. Эдмон де Гонкур, никогда не присутствовавший при приеме в Академию, хотел "увидеть собственными глазами и услышать собственными ушами всю эту китайскую церемонию". День выдался очень холодный, но Дюма "сделал аншлаг", и прикатившие в экипажах разодетые дамы теснили мужчин с орденскими ленточками. Принцесса Матильда, которая привезла Гонкура, занимала небольшую ложу, откуда был виден весь зал. "Зал совсем невелик, а парижский свет так жаждет этого зрелища, что не увидишь ни пяди потертой обивки кресел партера, ни дюйма деревянных скамей амфитеатра - до того жмутся и теснятся на них сановные, чиновные, ученые, денежные и доблестные зады. А сквозь дверную щель нашей ложи я вижу в коридоре элегантную женщину, которая сидит на ступеньке лестницы, - здесь она прослушает обе речи... Люди, близкие к Академии, - несколько мужчин и жены академиков, - помещаются на круглой площадке, напоминающей арену маленького цирка и отделенной от остального зала балюстрадой. Справа и слева на двух больших трибунах рядами чинно восседают, словно выставленные напоказ, облаченные в черное действительные члены Академии. Солнце, решившее выглянуть, освещает лица, воздетые горе с той умильной гримасой, какая в церковных скульптурах обычно выражает небесное блаженство. Чувствуется, что мужчин обуревает восхищение, которое им не терпится выплеснуть наружу, а в улыбках женщин есть что-то скользкое. Раздается голос Александра Дюма. Тотчас же наступает набожная сосредоточенность, потом слышатся одобрительные смешки, ласковые аплодисменты, блаженные возгласы "ах!"..." Начиная свою речь, Дюма сказал, что если двери Академии сразу так широко распахнулись перед ним, едва он в них постучался, то объясняется это отнюдь не его заслугами, а фамилией, "которой вы давно уже собирались воздать почести и искали лишь повода для этого и которую вы можете теперь почтить только в моем лице... Позволяя мне сегодня возложить своими руками венец славы на этого дорогого усопшего, вы оказываете мне самую большую честь, о какой я только мог мечтать, и единственную честь, на которую я действительно имею право". Воздав, таким образом, должное своему отцу, он перешел к своему предшественнику Пьеру Лебрену, поэту стиля Империи, напыщенному и жеманному, который в двенадцатилетнем возрасте, в 1797 году, написал трагедию о Кориолане; умер он в 1873 году, в возрасте восьмидесяти восьми лет. Наполеон когда-то оказывал ему покровительство. "Этот Ахилл мечтал иметь при жизни своего Гомера. Ему было суждено обрести его только после смерти". Комплимент Виктору Гюго. Великой литературной битвой Лебрена была его драма "Сид Андалузский", однако победа так и не досталась ему. Несмотря на участие Тальма и мадемуазель Марс, пьеса была сыграна всего четыре раза... Это послужило для Дюма поводом заговорить о другом "Сиде" - корнелевском, отзыва о котором Ришелье требовал у Академии. "Замешательство было велико. Вы были всем обязаны основателю Академии и опасались не угодить ему; вам было известно, что он жаждет отрицательного отзыва, но вы в то же время не хотели своим пристрастным суждением преградить дорогу тому, чей первый опыт был произведением мастера..." Дюма спрашивал себя, за что Ришелье преследовал Корнеля? Из зависти к собрату по перу? Следует ли подобным толкованием принижать двух великих людей? "Я убежден, что великий кардинал призвал к себе великого Корнеля и сказал ему: "Как! В то самое время, когда я пытаюсь изгнать и истребить все испанское, теснящее Францию со всех сторон, ты намерен прославлять на французской сцене литературу и героизм испанцев!.. Присмотрись к твоему "Сиду": да, с точки зрения драматической - это шедевр; с точки же зрения моральной и социальной - это уродство. Какое общество смогу я основать, если девушки будут выходить замуж за убийцу своего отца, а командующие армией пожертвуют родиной, если их любовь останется без ответа?.. Ты и в самом деле утверждаешь, что храбрость великого военачальника и судьба великой страны в большей или меньшей степени зависят от того, насколько сильно любит молодая девушка?.. Ступай, поэт, и опиши героев, достойных подражания". И тогда Корнель замыслил "Горация", то есть антитезу "Сиду", и эту трагедию он посвятил Ришелье". К несчастью, продолжал Дюма, верх одержала идея "Сида", а не "Горация". "В самом деле, все битвы, в которых сражаются герои наших произведений, ведутся ради обладания какой-нибудь Хименой; она - награда победителю. Добившись цели, он женится на своей Химене и счастлив - тогда это комедия; если ему это не удается, он приходит в отчаяние и умирает - тогда это трагедия или драма... Театр становится храмом, где славят женщину; там мы восхищаемся ею, жалеем и прощаем ее; там она берет реванш у мужчины и слышит обращенные к себе слова, что вопреки законам, которые созданы мужчинами, она царица и повелительница своего тирана... Все благодаря ей! Все ради нее! Да, господа, такова наша слабость... Между нами и театральной публикой существует молчаливое соглашение, что мы будем говорить о любви... Жизнь, даруемая любовью, или смерть от любви - вот наша тема, всегда неизменная, и вот почему некоторые серьезные люди считают, что мы - люди несерьезные. Но если и не все мужчины на нашей стороне, то у нас есть могучий стихийный союзник - женщина... Кто бы она ни была - девушка, любовница, супруга, мать - ею владеет один инстинкт, одна мысль, одно стремление - любить... Вот почему она без ума от театра; вот почему, завоевав женщин, мы уверены в успехе, вот почему Корнель был прав, написав "Сида", а Ришелье, как государственный деятель, был прав, когда выступил против него..." Когда Грез писал портрет Бонапарта, он придавал императору черты мадемуазель Бабюти; Дюма-сын, намереваясь говорить о Лебрене, возвратился к своим излюбленным идеям. Он напомнил, что Лебрен в 1858 году, посвящая в академики Эмиля Ожье, сказал: "В театре появилась склонность реабилитировать некоторых лиц, изгнанных из общества, склонность, которую я столь же мало могу понять, как и разделить. Вошло в моду предлагать вниманию публики павших и обесчещенных женщин, которых страсть обеляет и возвышает... Этих женщин возводят на пьедестал, а нашим женам и дочерям говорят: "Смотрите! Они лучше вас". Это было недвусмысленное осуждение "Дамы с камелиями". Дюма-сын защищал творение своей юности. "Театр, - сказал он, - не создан для молодых девушек. Ни Агнеса, ни Джульетта, ни Дездемона, ни Розина не смогут служить для них нормой поведения... И все же было бы весьма прискорбно, если бы из-за родителей, которые непременно желают водить своих дочерей в театр, не существовало бы ни Агнесы, ни Розины, ни Джульетты, ни Дездемоны. Одним словом, господа, - это говорит вам человек театра, - никогда не приводите к нам ваших юных дочерей... Я слишком уважаю их, чтобы позволить им слышать все, что я имею сказать; я слишком уважаю искусство, чтобы низводить его до того, что им дозволено слышать..." Так он взял некоторый реванш у своего предшественника. В конечном счете Лебрен не очень преуспел в театре. Не оттого ли, что он слишком считался с условной моралью? "Если быть откровенным до конца, господа, - но я говорю вам это шепотом, - то мы - революционеры". Лебрен слишком мало доверял своему искусству, публике и себе самому. В этом причина его поражения и преждевременного отхода от театра. "Да, господа, мы собрались здесь сегодня, чтобы почтить память писателя, которого нельзя назвать гениальным. Боже упаси меня от того, чтобы не оказать ему должного уважения, а я поступил бы так, поставив его выше того, что он есть на самом деле, пусть даже только в академическом похвальном слове". Похвальное слово? Нет. То был смертный приговор. Но он был встречен аплодисментами и топотом зала, опьяненного восторгом. После короткого перерыва, говорит Гонкур, до ложи принцессы донесся "скрипучий голос старика д'Оссонвиля". "И тут началась... экзекуция кандидата, со всевозможными приветствиями, реверансами, ироническими ужимками и злобными намеками, прикрытыми академической вежливостью. Г-н д'Оссонвиль дал понять Дюма, что, по сути дела, он ничтожество, что молодость он провел среди гетер, что он не имел права говорить о Корнеле; в его насмешках презрение к творчеству Дюма смешалось с презрением вельможи к богеме. И, начиная каждую фразу с поношения, которое он выкрикивал звучным голосом, воздев лицо к куполу, жестокий оратор затем понижал голос и переходил на невнятное бормотанье, чтобы произнести под конец фразы пошлый комплимент, которого никто не мог расслышать. Да, мне казалось, что я сижу в балагане и смотрю, как Полишинель приседает в насмешливом реверансе, стукнув свою жертву палкой по голове..." Должно быть, это впечатление было вызвано тоном речи, так как текст ее не кажется суровым. Граф д'Оссонвиль прежде всего опроверг утверждение, что избрание Дюма в Академию - это дань его отцу. "Мы не чувствуем за собой никакой вины по отношению к автору "Антони"... Не мы забыли его... Ваш знаменитый отец, без сомнения, получил бы наши голоса, если бы попросил их у нас..." Что касается господина Лебрена, то его критика наверняка не была направлена против "Дамы с камелиями", ибо в 1856 году на заседании имперской комиссии он предложил присудить премию Дюма-сыну, "как самому нравственному драматическому поэту своего времени". Лично он, д'Оссонвиль, не боится в театре ни смелых выпадов, ни революционеров. "Как это несправедливо - обвинять ваши пьесы в недостатке морали! Я скорее сказал бы, что мораль в них бьет ключом!.. Что бы там ни было, вы, сударь, вправе сказать себе, что вы сделали все возможное, дабы внушить женщинам сознание их долга и показать последствия их ошибок... Вы действовали убеждением и нежностью, но также огнем и железом... Поймите, однако, их смущение. В последнем акте "Антони" любовник, чтобы спасти честь Адели, закалывает ее, восклицая; "Она сопротивлялась мне - я ее убил!" Вы говорите мужу недостойной супруги: "Убей ее немедля". Но как же так? Если все женщины должны погибнуть - одни за то, что они сопротивлялись, другие - за то, что они этого не сделали, - то их положение становится поистине трудным..." Анри Бек, не питавший особой склонности к Дюма-сыну, сказал об этом заседании, что это был прием Клавароша герцогом де Ришелье. "Ибо у Дюма есть нечто от Клавароша - нечто от победителя и воина, любезного, блистательного, грубого и хвастливого". Выходя, марселец Мери заметил: "Разве это не забавно? Два человека обмениваются пулями - и вот один из них мертв. Они обмениваются речами - и вот один из них бессмертен". Маре сказал: "Д'Оссонвиль считает себя умным, потому что ему удалось жениться на мадемуазель де Брольи на условиях общности имущества". Парижские остроты. Глава четвертая ПЛОЩАДЬ ФРАНЦУЗСКОГО ТЕАТРА Долгие годы Дюма хранил верность театру Жимназ. Следом за Французской академией его пожелал заполучить и Французский театр. Он в одно и то же время хотел и боялся этого. Боялся - ибо широкая, покрытая ковром лестница, швейцары с цепью на шее, по-монашески строгие билетерши, фойе, уставленное мраморными бюстами, придавали театру вид храма. Это был первый театр мира, дом Мольера, Корнеля, Расина, Бомарше. Дюма считал более благоразумным дебютировать там посмертно. Хотел, ибо дом был достославный. Классика служила для актеров этого театра постоянной школой мастерства, поддерживая их вкус и талант на очень высоком уровне. В другом месте отдельный одаренный актер - какой-нибудь Фредерик Леметр, какая-нибудь Мари Дорваль, Роза Шери или Эме Декле - мог достичь совершенства; но только в Комеди Франсез была труппа, был выдающийся ансамбль, способный на несколько вечеров придать современной пьесе очарование классики. Подобно тому, как барон Тейлор (которому теперь было восемьдесят пять лет) открыл некогда двери этого храма перед Дюма-отцом, так другой генеральный комиссар, Эмиль Перрен, ввел во Французский театр Дюма-сына. Перрен был высокий худощавый человек, неизменно одетый в черный пиджак. В театре его можно было застать с часу дня до шести вечера и с девяти до полуночи. Он принимал людей с ледяной вежливостью. Из-за его необычайного косоглазия никогда нельзя было понять, куда он смотрит. Дебютант, поймав на себе косой взгляд Перрена, начинал нервно теребить галстук. "Что это вы делаете? - спрашивал Перрен. - Ведь у вас не в порядке ботинки". Его суровость порой оскорбляла, но он снял театр с мели - он ввел абонементы на определенные дни, которые очень охотно раскупали, и возродил трагедию, пригласив Муне-Сюлли. В его программу входило привлечь в Комеди Франсез современных авторов. Сначала он предложил Дюма снова поставить "Полусвет", потом, после блестящего успеха этой старой пьесы, потребовал у Дюма новую. Дюма дал ему "Иностранку" - еще одно воплощение апокалипсического Зверя. Героиня - американка, миссис Кларксон. Будучи любовницей вконец разорившегося герцога де Сетмона, она ищет ему богатую невесту и встречает негоцианта Морисо, мультимиллионера, который предлагает герцогу свою дочь Катрину и значительное приданое. В первом акте Катрина дает благотворительный бал; у миссис Кларксон хватает наглости туда явиться, а у герцога хватает дерзости представить свою любовницу жене. С точки зрения Дюма, миссис Кларксон и герцог де Сетмон "способствуют гибели общества". Герцог - существо бесполезное, вредоносное - должен быть убит, это мера общественной безопасности. Муж миссис Кларксон, американец, стреляющий из пистолета так, как это умеют делать на Дальнем Западе, и совершает казнь. Таким образом Катрина получает возможность выйти замуж за инженера Жерара, сына своей учительницы, которого любит с юных лет. Все к лучшему благодаря лучшему из преступлений. Пьеса такая же странная, как сама иностранка. Негоциант Морисо, который принес свою дочь в жертву снобизму, и Катрина, согласившаяся на эту сделку, - чем они лучше герцога де Сетмона? А этот последний - заслуживает ли он смерти? "Он мог бы ее избежать, - отвечал Дюма критикам, - в обществе, допускающем развод". Нерасторжимый брак обрекал недостойного мужа на гибель. "Пусть Палаты, наконец, дадут нам закон о разводе, и одним из непосредственных результатов этого акта будет неожиданное и полное преобразование нашего театра. Со сцены сойдут мольеровские обманутые мужья и несчастные жены из современных драм, ибо в условиях нерасторжимого брака было возможно лишь тайное мщение или публичные сетования жены-прелюбодейки... Если Сганареля действительно обманула жена, он с нею разведется; Антони больше не понадобится убивать Адель; полковник Эрве, узнав, что она изменила ему и ждет ребенка, вернет себе свободу и лишит ее своего имени. Клавдию уже не придется стрелять в Цезарину, словно в какую-нибудь волчицу, и нам не понадобится привозить из Америки мистера Кларксона, чтобы избавить бедняжку Катрину от ее гнусного супруга. Наконец, эстетика театра переживет полное обновление, и это будет не самое малое из благ, проистекающих из нового закона..." Пресса негодовала. Сарсе задыхался от злости. Даже "Ревю де Де Монд" выпустило залп. Однако все эти неистовые нападки разожгли любопытство публики. Она толпой повалила в театр, где превосходно играли эту пьесу с блестящим диалогом. Комеди Франсез предоставила новому автору свои лучшие силы: герцогиню де Сетмон играла Софи Круазет, женщина редкостной гордой красоты, с рыжей шевелюрой, удлиненными косящими глазами, грубым отрывистым голосом. "У нее, - говорил Сарсе, - такая постановка головы, такие модуляции голоса, что она способна околдовать крокодила". Ее девиз гласил: "До победного конца!" Она окончила Консерваторию, где ее преподаватель Брессан ради нее вскоре забросил всех остальных учеников ее класса. Получив ангажемент в Комеди Франсез, она привлекла множество зрителей на спектакль "Сфинкс" по пьесе Октава Фейе, где с чудовищным натурализмом играла сцену агонии. Для этого она заставила себя наблюдать, как умирает собака, отравленная стрихнином. Казалось, что Софи Круазет самим провидением предуказано играть миссис Кларксон, но Перрен поручил эту роль Саре Бернар и уговорил Дюма дать Круазет роль Катрины. За то долгое время, что шли репетиции, автор и актриса стали добрыми друзьями. Софи Круазет - Дюма-сыну: "Я считаю, что наше положение становится крайне тягостным; у меня совершенно такое же чувство, как если бы я находилась в зале ожидания и смотрела в окно на готовый к отправлению поезд. Мне хочется сесть в него, - ведь я для того и пришла на вокзал, и я не люблю ждать, но в то же время сердце у меня сжимается оттого, что я вот-вот уеду и впереди неведомое. И это неведомое для меня - герцогиня... Скажите, что будет, если я сойду с рельс? Ах, Боже мой. Боже мой!.. Что касается Вас, то я хорошо Вас понимаю. Все это Вам безразлично. Пусть Ваши несчастные паяцы волнуются - Вы только смеетесь, упиваясь своей силой. Знайте же! Я думаю о Вас гораздо больше, чем Вы - о бедной Круазет..." Актрисы считали Дюма очень сильным человеком, так как он держался от них на почтительном расстоянии. В 1879 году Поль Бурже, молодой двадцатисемилетний критик, рано завоевавший авторитет, который все возрастал, нанес визит Дюма-сыну, собираясь писать о нем очерк. Он увидел человека "могучей и великолепной зрелости", с плечами атлета и взглядом хирурга, с повадкой военного. Голубые навыкате глаза словно заглядывали в душу собеседника. Полю Бурже, одержимому психологизмом, он сказал: "Вы производите на меня впечатление человека, у которого я спрашиваю, сколько времени, а он вынимает часы и разбирает их у меня на глазах, чтобы показать, как работает пружина". И он разразился звонким смехом. Знаменитый драматург и молодой романист стали друзьями. Супруги Бурже были приглашены в Марли. Дюма-сын - Полю Бурже: "Дорогой друг! Получив Ваше вчерашнее письмо, я послал Вам телеграмму, где указал время отправления поезда: 10 часов 5 минут. Но я не подумал, что для г-жи Бурже это слишком рано и лучше ехать поездом в 11 часов 15 минут. Только желание скорее увидеть Вас побудило меня совершить эту психологическую ошибку. Когда молодая женщина, живущая на улице Мсье и желающая позавтракать на лоне природы, имеет возможность выбрать один из двух поездов, которые отправляются с Западного вокзала с интервалом в час, ее не заставляют ехать первым. Еще раз простите меня за это. Итак, если Вы можете приехать, я буду встречать поезд, отправляющийся из Парижа в 11 часов 15 минут. Ваше письмо тронуло меня до глубины души. Я Вас очень, очень люблю за Ваш талант, за Ваш характер, - все, что я говорил Вам в прошлый раз, служит тому доказательством. Я опасался - и не зря, ибо это едва не случилось, - что могут задеть Ваше писательское и человеческое достоинство. Что касается нас с Вами, то: мы никогда не поссоримся. Когда такие люди, как мы, любят друг друга, они не ссорятся. Нежно любящий Вас..." Он охотно завтракал также с молодым Мопассаном, сожалея, что не ему довелось воспитать этот талант. "Ах, если бы ко мне в руки попало такое дарование, я сделал бы из него моралиста!" Флобер пытался сделать из него художника. "Флобер? - говорил Дюма. - Великан, который валит целый лес, чтобы вырезать одну шкатулку. Шкатулка превосходна, но обошлась она поистине дорого". Флобер, в свою очередь, ворчал: "Господин Дюма метит в депутаты... Александр Дюма украшает газеты своими философскими сентенциями... В театре - то же самое. Его интересует не сама пьеса, а идея, которую он собирается проповедовать. Наш друг Дюма мечтает о славе Ламартина, или, скорее, о славе Равиньяна. Не позволять задирать юбки - вот что стало у него навязчивой идеей..." Очевидно, что морализующий пафос Дюма не мог не раздражать Флобера. "Какова его цель? Исправить род людской, написать прекрасные пьесы или стать депутатом?" Флобер с отвращением говорил о "позах великого человека, о нотациях публике, от которых несет Дюма". Бурже был более проницателен. За менторским тоном он угадывал сомнения и глубокую усталость. Несмотря на успех своих пьес, Дюма не был счастлив. Этот верный друг видел, как уходят друзья - один за другим. Несчастный "Мастодонт" - Маршаль, потеряв поддержку Жорж Санд и чувствуя приближение слепоты, в 1877 году покончил с собой. Моралист, осуждавший адюльтер, имел любовницу, красавицу Оттилию Флаго. В ее замок Сальнев, возле Шатийон-сюр-Луэн, в департаменте Луаре, он частенько наезжал, чтобы поработать. "Я полагаю, - писал он капитану Ривьеру, - что если в жизни есть какая-то видимость счастья, то это любовь. Только кто любит?.. У всех женщин теперь одинаковый почерк, одинаковый цвет волос, одинаковые ботинки и одинаковый телеграфный стиль в любви..." Его враги говорили, что он "самый аморальный из моралистов", и называли его "Дунайским Тартюфом", что было совершенно несправедливо. Жизнь терзала его, как она поступает со всеми людьми. Княгиней овладевала все более черная тоска; у нее случались приступы отчаяния и ревности, граничившие с безумием. Тем не менее каждое утро он заходил к ней в комнату, садился к ней на кровать и подолгу терпеливо с ней беседовал. Каждый вторник они давали обед для друзей, восседая за столом как хозяин и хозяйка. Горести его падчерицы Ольги печалили Дюма, который предвидел их, но не смог предотвратить. Невзирая на предостережения отчима и матери, "Малороссия", едва достигнув совершеннолетия, обвенчалась с неким охотником за приданым, расточительным и развращенным. От этого злосчастного брака родились две девочки, а отец семейства понемногу проматывал наследство Нарышкина. Ольга играла в жизни, ни мало, ни много, роль принцессы Жорж или Катрины де Сетмон и, без сомнения, обогатила эти персонажи некоторыми чертами. Дюма выезжал в свет один. Он служил украшением салона госпожи Обернон, охотницы за львами, которая носила в волосах миниатюрный бюст Дюма наподобие диадемы. Госпожа Арман де Кайяве (за брата которой в 1880 году вышла Колетта), исподволь подбиравшая знаменитостей для своего будущего салона, видела в Дюма звезду первой величины. Он ходил также, как говорит Леон Доде, "систематически принимать яд у принцессы Матильды в обществе Тэна, Гонкура и Ренана..." За столом "он отпускал колючие словечки", сопровождаемые "охами" и "ахами" обедающих дам. Он разговаривал, как персонажи его комедий. Некая наглая особа спросила его по поводу пьесы, в которой он изображал светских женщин: "Где вы могли их узнать?" - "У себя дома, сударыня", - отвечал Дюма. Какой-то скучный человек, которого Дюма прозвал "индийской почтой" за то, что рассказам его не было конца, начинает очередную историю, потом останавливается и говорит: "Простите, дальше не помню..." На это Дюма со вздохом облегчения: "Ах, тем лучше!" Говорят о Дюрантене, чью пьесу "Элоиза Паранке" Дюма переделал. Кто-то спрашивает: "Кто он такой, этот господин Дюрантен?" - "Видный адвокат, - отвечает Дюма, - и драматург - в мое свободное время". Он рассказывает, что недавно встретил мадемуазель Дюверже, которую знал тридцать лет тому назад. "Да, - замечает он, - она мне напомнила мою молодость, но отнюдь не свою". После такого фейерверка Вистлер говорил с сатанинским смехом: "Он хочет подобрать патроны, хе, хе, но некоторые из них уже отсырели..." Леон Доде, слегка раздраженный нападками великого человека на адюльтер, находил, что в нем есть что-то от "неудавшегося протестанта", но признавал за ним отвагу и независимость: "Он не лизал пятки высокопоставленным лицам... Он твердо держался своей манеры - угрюмо принимать комплименты... В общем, несмотря на некоторые оговорки, которые можно сделать, у него было много обаяния..." Это обаяние могущественно действовало на женщин. Он по-прежнему противился их домогательствам. С Леопольдом Лакуром, молодым преподавателем из Невера, написавшим очерк о его пьесах, он был откровенен. Дюма пригласил его к себе побеседовать. Лакур был очень взволнован встречей с этим истинным королем французской сцены. "Я воспользовался пасхальными каникулами (1879 г.), чтобы отправиться по его приглашению на авеню Вильер, 98, где у него был особняк средней величины и весьма простого вида - он напоминал загородный дом среднего буржуа. Единственную его роскошь составляла довольно изрядная картинная галерея на втором этаже, но в первое свое посещение я ее не видел и должен сразу же сознаться, что в тот день, когда он повел меня туда, очень гордый своей коллекцией, мне понравилась в ней едва половина картин. Наряду с картинами, пейзажами и портретами бесспорной ценности (а именно, если мне не изменяет память после стольких лет, полотнами Теодора Руссо, Дюпре, Бонна) в большинстве своем там были вещи, ценные не сами по себе, а по стоящим под ними именам, которые высоко котировались во времена Второй империи. Они были не более чем любопытны. Но сам он - с той минуты, как мы с ним остались с глазу на глаз в его рабочем кабинете, где вместо каких бы то ни было украшений над обыкновенным черным бюро висела прекрасная картина Добиньи, - сам он восхитил меня необыкновенно. Я никогда не видел его раньше. Высокий, широкоплечий, очень стройный, он выглядел величественно; вьющиеся волосы с едва заметной проседью - ему было всего пятьдесят пять лет - обрамляли лицо властителя, лицо, о котором я уже писал и которое в такой мере способствовало его репутации гордеца. Впрочем, никакого сходства с отцом. Его незаконнорожденный брат, гигант Анри Бауэр - вот кто позднее явил мне живой портрет автора "Монте-Кристо"... После новых изъявлений благодарности, без всякой лести, он расспрашивает меня о моей преподавательской работе, о любимых книгах, затем вдруг, к моему изумлению, задает вопрос: "Известно ли вам, почему Иисус завоевал мир?" - "Прежде всего, - осмеливаюсь я возразить, - он завоевал не весь мир, а только его часть". - "Пусть так! Но эта часть как раз и представляет наибольший интерес с точки зрения современной цивилизации. Итак, я повторяю свой вопрос". - "Да потому, что Иисус был распят за проповедь своего учения о бесконечном милосердии и всеобщей любви". - "Несомненно, но главным образом потому, что, проповедуя любовь, он умер девственником". (Дюма был одержим идеей - я не знал этого - написать пьесу под названием "Мужчина-девственник".) "Лучшая из женщин, самая преданная, рано или поздно причинит Вам посильное зло. Г-жа Литтре, святая женщина, ждала сорок лет; к смертному ложу атеиста, которого она боготворила, она привела священника, и тот покрыл бы имя Литтре позором, вернув его в лоно церкви, если бы удалось обмануть общественное мнение. Существуют Далилы исповедальни и Далилы алькова. Непобедим только мужчина-девственник. Вот почему я повторяю вам: если бы Иисус не умер девственником, ему не удалось бы покорить мир". "Мужчина-девственник" - Дюма давно мечтал об этой пьесе. "Я вложу в нее всего себя", - сказал он Леопольду Лакуру. "Всего себя? - подумал тот. - Для самоочищения? Но не подвергается ли искушению сам очищающийся?" На деле Дюма любил и боготворил то, что на словах предавал анафеме; поэтому он был любим столькими Женщинами. Удивительное зрелище являл собою этот драматург, выступавший перед актрисами в роли прорицателя, - зрелище в общем трогательное, ибо чтобы не пасть, он вынужден был читать проповеди самому себе. В зрелые годы Дюма-сын беспрестанно возвращается к теме "Мужчина, бегущий от Искусительницы". Существует любопытная коллекция его писем к неизвестной Грешнице. Начинается она с ответа на просьбу устроить ангажемент: "Мое дорогое дитя... Я ничего не могу сделать для Вас во Французском театре. Вот уже два года, как я добиваюсь у Перрена ангажемента для одной актрисы, который рассчитывал получить без всякого труда, но до сих пор так и не получил. Я больше не могу и не хочу у него ничего просить..." За сим следует прекрасное письмо о мадемуазель Делапорт - очаровательной и скромной инженю, одной из ближайших приятельниц Дюма, которую без всяких к тому оснований считали его любовницей. "Мадемуазель Делапорт имеет полное основание так говорить обо мне. Это женщина, которую я, несомненно, уважаю больше всех других. Я не встречал женщины более примерной, более достойной, более мужественной. Мы питали друг к другу очень большую привязанность и очень высокое уважение. Каких только отношений нам не приписывали, - но ничего подобного не было; и я рад, что люди заблуждались. Вообще мнение о том, что для действительного обладания женщиной необходимо обладать ею физически, - одно из великих человеческих заблуждений. Как раз наоборот: материальное обладание - если только оно не облагорожено и не освящено браком, взаимными обязательствами, семьей - несет в себе причину и зародыш взаимного отталкивания. Правда, при сближении одних только душ не бывает опьянения: но нет также и пресыщения, и впечатления, возникающие при этом, такие чистые и свежие, что они, так сказать, не дают физически состариться двум людям, их испытавшим..." Этот портрет, по мысли Дюма, должен был служить образцом для Грешницы, но какая женщина согласится признать, что другая достойна подражания? Грешница дала понять, что ей скучно, что любовник, а в особенности знаменитый любовник, мог бы вдохнуть в ее жизнь дыхание романтики. Ее поставили на место: "Я долго изучал жизнь; знаю ее не хуже, а быть может, и лучше других. Результат моих наблюдений таков - самые большие шансы на счастье сулит благополучие. Вы материально независимы; пользуйтесь этим. Вы питаете ко мне доверие, это единственное слово, которое я, в моем возрасте, могу употребить. Вы называете это любовью, потому что Вы женщина. Вы молоды и восторженны; а так как Вы восторженны, молоды и Вы женщина, то Вы способны понять что-либо только через любовь. Все, что есть в Вас хорошего и чему никто не нашел применения, открылось мне по первому моему слову - искреннему и доброжелательному, - и за это Вы благодарны мне настолько, что полагаете, будто никого, кроме меня, не любили. А я должен воспользоваться этим, чтобы попытаться сделать Вас в будущем более счастливой, чем Вы были в прошлом, и если мне это удастся, разве не все средства окажутся хороши? Доброй ночи, мадемуазель, спите спокойно..." Она упрекала его, что он внушил ей любовь к себе. Он оправдывал это тактическими соображениями: "Прежде всего надо было привлечь к себе эту душу, внушить ей доверие; а единственным средством, которым он располагал, чтобы воздействовать на женщину в Вашем положении, была любовь. Женщины легче поддаются впечатлению, чем доводам рассудка, лучшая политика по отношению к ним - это внушить любовь к себе. Стоит им только полюбить, как они готовы все понять, ибо человек, которого они любят, в их глазах соединяет в себе все обаяние и весь ум..." Это приключение кончилось так же, как история с несчастной Декле. Грешница, разочарованная сопротивлением своего кумира, отдалась недостойному фату, продолжая, по ее словам, любить Дюма. Моралист произнес над этой любовью суровое надгробное слово: "Старая пословица гласит: "Из мешка с углем не добудешь муки". По отношению к Вам это значит: нечего сразу ждать любви, добродетели, верности, искренности и платонических чувств от женщины, которая целых пятнадцать лет жила так, как Вы. В такой жизни некоторые струны души неизбежно глохнут. Вы жертва Вашей семьи (если такое можно назвать семьей). Вашего происхождения. Вашего нездорового воспитания. Вашей развращенной среды; жертва неудачной первой любви, продажной любви в дальнейшем. Поскольку Вы лучше большинства окружающих Вас женщин, поскольку у Вас еще осталось немного души. Вы прилагали немалые усилия к тому, чтобы вылезть из той грязи, в которой Вы увязли. Высоко над вершиной горы виднелся клочок голубого неба... но чтобы взобраться на эту гору в одиночку, у Вас не хватало сил. Женщина ни на что не способна, пока у нее нет партнера. В лице одного из наших собратьев Вы обрели спасителя, спутника. Он, конечно, женился бы на Вас или хотя бы удержал возле себя. Но Вы ухитрились скомпрометировать себя с комедиантом, с фигляром, и Ваш спаситель покинул Вас; Вы пали снова... Ваше сердце, которое еще не до конца развращено, и чувство собственного достоинства, которое иногда пробуждается в Вас, в равной мере страдают от этой связи, а Ваше несчастное тело, служащее во всех этих перипетиях полем битвы, страдает в свою очередь. Вы зовете на помощь - напрасно. На дороге больше нет ни одного прохожего. Сделайте огромное усилие: спасайте себя сами, ибо если Вы опуститесь и на сей раз. Вы, безусловно, пойдете на дно, туда, где тина... Если у Вас не хватает мужества посвятить себя работе и ребенку - не Вашему ребенку - и если у Вас в самом деле есть мистические склонности, бросайте все и отважно идите в монастырь. Будьте Ла Вальер от сцены. Это место еще свободно..." Последний листок из этой переписки содержит соболезнующие слова, которые Дюма адресует Грешнице в связи с каким-то несчастьем: "Я никогда не верил в Вашу любовь; я никогда не сомневался в Вашем сердце. Поэтому я глубоко сочувствую Вам в постигшем Вас горе..." По сути дела, он мало изменился со времен "Дамы с камелиями". Да и меняемся ли мы вообще? ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ЗАНАВЕС Бог придумал начало; он сумеет придумать и развязку, и вряд ли она окажется в духе Анисе-Буржуа. Дюма-сын, "Письмо к Анри Ривьеру" Глава первая НА ПОКОЙ До последнего года своей жизни Дюма-отец ни разу не почувствовал себя старым - ни как писатель, ни как любовник. Дюма-сын, еще не достигнув шестидесяти лет, начал поговаривать об уходе на покой. Уже в предисловии к "Иностранке" он выражал грусть и разочарование. "С годами, - писал он, - по мере того, как драматург обогащается знанием человеческого сердца, его почерк теряет живость, яркость, энергию... Нам хочется тогда все глубже проникать в характеры и анализировать чувства. Мы часто становимся тяжеловесными, непонятными; напыщенными, утонченными - скажем без обиняков: скучными. Когда драматург достигает определенного возраста - увы, того самого, в каком я нахожусь сейчас, лучшее, что он может сделать, - это умереть, как Мольер, или отказаться от борьбы, как Шекспир и Расин. Это дает возможность хоть в чем-то уподобиться великим. Театр можно сравнить с любовью. Он требует хорошего настроения, здоровья, сил и молодости. Стремиться быть неизменно любимым женщинами или обласканным толпой - значит подвергать себя самым горьким разочарованиям". Мрачная мудрость. Уходить на покой - тягостно и далеко не всегда благотворно. Дюма перестал писать предисловия, но заменил их открытыми письмами Альфреду Наке (о разводе) или Гюставу Риве (об установлении отцовства). Вопреки своему решению он вновь обратился к драматургии, написав в 1881 году "Багдадскую принцессу". Пьеса имела посвящение: "Моей любимой дочери, г-же Колетте Липпман [2 июня 1880 года Колетта Дюма вышла замуж за Мориса Липпмана (1847-1923), брата госпожи Арман де Кайяве, урожденной Леонтины Липпман (1844-1910); от этого брака у нее родились два сына, Александр и Серж Липпман; 25 мая 1892 года Колетта разошлась с мужем; 2 октября 1897 года она вторично вышла замуж за румынского врача Ашиля Матца (1872-1937)]. Будь всегда порядочной женщиной - это основа основ". Мысль верная; стиль плоский. Премьера пьесы вызвала большой шум; пресса была неблагоприятной. Дюма объяснял неудачу политической неприязнью; ему-де не могут простить его "Писем о разводе". Может быть, в этом действительно заключалась одна из причин возмущения светского и буржуазного общества; но главной причиной было другое: "Багдадская принцесса" страдала той нереальностью, которую сам Дюма так осуждал в творчестве стареющих писателей. Где и когда существовал набоб, подобный Нурвади? Этот Антони-миллионер казался более старомодным, чем Антони, созданный полвека назад. Разве какая-нибудь женщина когда-либо произносила такие слова, как Лионетта де Юн - дочь багдадского короля и мадемуазель Дюрантон? Связь с действительной жизнью оказалась нарушенной. Лучшие пьесы Дюма были автобиографическими. "Дама с камелиями", "Диана де Лис", "Полусвет", "Внебрачный сын", "Блудный отец" были основаны на воспоминаниях. Несомненно, что Маргарита Готье, баронесса д'Анж, как и всякий драматический персонаж, которому суждено жить на сцене, представляли собою не портреты, а упрощенные фигуры, четко определенные типы. Иногда они были плодом непосредственных наблюдений. Лионетта де Юн (так же как миссис Кларксон - "Иностранка") была уже не типом, а символом, аллегорией. Как мог Дюма, ясно сознавая всю опасность такой ошибки, все же допустить ее? "Достигнув определенного возраста, или скорее - определенного успеха, - писал Фердинанд Брюнетьер, - многие авторы изолируют себя от окружающего мира, перестают наблюдать и смотрят уже только в самих себя. Они покончили с тем, что Гете называл "Годами учения"; они дают волю фантазии". Автор "Багдадской принцессы" дал волю фантазии. Однако фантазия плохо развивается в пустоте; так же как кантовской голубке, для полета ей необходимо сопротивление среды, Что знал, достигнув зрелого возраста, этот король сцены? Литературный мир и высший свет. Ничтожную часть Парижа. Общество "изысканное в пороке и утонченности". Литература, создаваемая писателями этого мирка, есть не что иное, как "коллекция патологических случаев... Ничего по-настоящему здорового и по-настоящему простого". В "Багдадской принцессе" вновь зазвучали навязчивые идеи Дюма - те же, что в свое время подсказали ему не имевшую успеха "Иностранку": преклонение, смешанное со страхом, перед разлагающей властью денег; преклонение, смешанное с ужасом, перед властью женщины. Но идеи бессильны породить живые существа. Барбе д'Оревильи сурово осудил "Багдадскую принцессу": "Пьеса провалилась, как будто написал ее не г-н Дюма. Вещь столь же удивительная, как если бы с потолка театрального зала свалилась люстра и разбилась вдребезги... На следующий вечер, на абонементном спектакле, провалившаяся пьеса так и не нашла костылей, чтобы подняться. Не означает ли это конец некоего царствования? По праву или не по праву общественное мнение сделало из г-на Дюма маленького драматического Наполеона нашей эпохи, тоскующей по своему Наполеону. Я, конечно, не говорю, что "Багдадская принцесса" - его битва при Ватерлоо, но это его "Прощание в Фонтенбло". После этого провала Дюма долгое время хранил молчание. За четыре года из-под его пера не вышло ни пьесы, ни романа. Жил он по-барски: зимой - на авеню Вильер, летом - в Марли, в имении "Шанфлур", которое предоставил ему в пользование старейший друг его отца Адольф де Левей, собираясь со временем завещать его Дюма. Он приобретал картины, давал обеды или, подобно Виктору Гюго, собирал у себя "элиту своего времени", а также писал своим "официальным" почерком, унаследованным от отца, бесчисленные письма. Письма, интересные своею откровенностью и высокомерным тоном. Это был Юпитер, громыхавший со своего Олимпа. Неизвестному писателю: "Мой дорогой собрат! Я не мог бы объяснить себе Ваше письмо, не знай я, что бедность обидчива. Вы бедны, Вы трудолюбивы, у Вас в тысячу раз больше достоинств, чем у некоторых людей, которые преуспевают; поэтому у Вас есть все основания удивляться, обижаться, даже жаловаться, когда кто-либо из Ваших счастливых собратьев, богатый, преуспевающий, по всей видимости, избегает Вас и не делает для Вас того, что, по Вашему мнению, обязан был бы сделать, что было бы естественно от него ждать. Дело обстоит именно так, не правда ли? Теперь соблаговолите войти в мое положение. Таких писем, как Ваше, я получаю, без преувеличения, от сорока до пятидесяти в месяц. Вы не единственный в мире человек, кому приходится работать, ждать, чей талант пропадает втуне. Вы не единственный, кто обращается ко мне. Если я отправляюсь на два дня на охоту, то смею Вас заверить, - я это честно заслужил. Какой помощи хотите Вы от меня? Чтобы я предложил Французскому театру или еще какому-нибудь театру поставить одну из Ваших пьес? Знаете, что мне ответят? "Вы считаете ее хорошей?" - "Да". - "Ну что же, тогда поставьте под нею свое имя. Мы немедленно ее сыграем". Однако ни Вы, ни я не хотим, чтобы я ставил под нею свое имя. Вы хотите побеседовать со мной? Я не желаю ничего лучшего. Назначьте день, час, я буду Вас ждать. Что еще? Скажите, чего Вы хотите от меня. Я готов это сделать. Я сделал бы это для Вас, если бы во всем мире были только Вы да я - и если бы мир принадлежал мне. Я с превеликим удовольствием отдал бы Вам полмира, даже три четверти его. Но существуют другие люди, и у других людей есть свои интересы, свои пристрастия, свои заблуждения, свои привычки. Над другими я не имею никакой власти... Все, что я сам в силах сделать, я делаю; но я не люблю и не хочу получать отказ, даже прося за другого". Написано не без изящества - лучше, чем "Багдадская принцесса". А вот письмо журналисту монархистского толка, которого шокировала пьеса, написанная Дюма-сыном по мотивам романа "Жозеф Бальзамо" Дюма-отца. Пюи, 24 сентября 1878 года: "Мы живем в такое время, когда никто не может сказать правду, не рискуя оскорбить убеждения какой-либо группы... Поскольку мы живем в республике, в настоящее время среди роялистов принято считать, что все монархи были ангелами - даже Людовик XV. Нашлись люди, заявившие мне, что г-жа Дюбарри была очень хорошо воспитанной особой и что, приписывая несколько скабрезные слова этой женщине, говорившей королю: "Франция, твой кофе сбежал к чертовой матери" - а г-же де Лавальер, когда последняя после восшествия на престол Людовика XVI принесла ей приказ об изгнании: "Чертовски скверное начало царствования", - нашлись люди, заявившие, что я оклеветал эту бывшую публичную девку, о которой так замечательно сказал Ламартин: "Так умерла эта женщина, обесчестив одновременно и трон и эшафот". Что я, по-вашему, должен ответить на это? С одной стороны, нарисовав Жильбера, я оклеветал народ, добрый народ, который, убив г-жу де Ламбаль, тут же отрубил ей голову и надругался над останками. В настоящее время считается также, что все люди из народа, поскольку все они избиратели, тоже ангелы. Всеобщий рай! Другие заявили, что, изобразив Марата и приписав ему слова, которые я, кстати, заимствовал из романа - ибо в конце концов пьеса написана по книге, которая принадлежит не мне, - я призывал к организации Коммуны. Все мы в настоящий момент ходим на голове, ногами кверху. Что я могу поделать? Это пройдет. Следующая революция восстановит равновесие, отрубив ноги вместо голов. Моей стране, чтобы быть счастливой, достаточно всеобщего избирательного права, речей Гамбетты и "Корневильских колоколов". Я не восстаю против этого и не претендую на то, чтобы развлекать ее моими пьесами, романами и идеями..." Когда Наке провел в Палате закон о разводе, которого так долго ждал и добивался Дюма-сын, сенатор от Воклюза в письме, опубликованном газетой "Вольтер", призвал Дюма отдать свои симпатии республике, которой Франция обязана такой важной реформой. Но писатель упорно держался за свою независимость. "Я никогда не давал никаких обязательств. Я не принадлежу ни к какой партии, ни к какой школе, ни к какой секте, не поддерживаю ничьих честолюбивых замыслов, ничьей ненависти, ничьей надежды... Вы, сударь, один из тех людей, которые особенно ратовали за всеобщую свободу, можете быть горды и счастливы: я обладаю этой свободой - полной, окончательной, неприступной, и каждый мог бы обладать ею, как я, без прокламаций, без шума, без мятежей и насилия. Для этого требуется ни много, ни мало - труд, терпение, уважение к себе и к другим..." Он не верил в политические этикетки и отказывался носить на себе какую-либо из них. "Что касается правительства, которое будет управлять нашей страной, то меня мало заботит его название и его структура. Пусть оно будет, каким хочет или каким может быть, - лишь бы оно сделало Францию великой, почитаемой, свободной, единой, спокойной и справедливой. Если республика достигнет этого результата - я буду с республикой и готов поручиться, что в этом случае на ее стороне окажутся все честные люди". И в этом он был искренен, хотя в глубине души и сожалел о мире Второй империи, который был миром его юности. Глава вторая "ДЕНИЗА" Атлетическая фигура Дюма, его суровость, его слава, память о "Даме с камелиями", романтический брак с русской княгиней - все это продолжало притягивать к нему женщин, искавших общения с писателем. Среди них одной из самых интересных была Адель Коссен, очень богатая коллекционерка, которая жила на Тильзитской улице в особняке с четырьмя фасадами и с сотней окон, смотревших на Триумфальную арку, особняке, заполненном произведениями искусства. Ей суждено было вдохновить Дюма на создание новой пьесы. Он вернулся в театр. Адель Коссен, которую чаще называли Кассен, дочь красильщика, родилась в Коммерси в 1831 году и в юности была чтицей у одной знатной сицилианки. Как подлинная героиня Дюма-сына, компаньонка забеременела от старшего из четырех сыновей семейства Монфорте (потомка того Монфора, которого Карл Анжуйский привез с собой в Сицилию в XIII веке). На время родов она укрылась в родной Мезе, и там появилась на свет девочка - Габриель. Тогда-то и началось существование "Госпожи Кассен" - женщины умной, честолюбивой и очень красивой. Банкир Эдуард Делессер, кое-кто из Ротшильдов и основатель Галереи Жорж Пети дали ей возможность приобрести один из прекрасных "маршальских особняков" между Елисейскими Полями и площадью Звезды. Там она собрала свою знаменитую коллекцию картин, где, кроме работ итальянских и испанских мастеров, были "Каштановая аллея" Теодора Руссо и "Саломея" Анри Реньо. Портрет самой Адели в атласном платье цвета слоновой кости и портрет ее дочурки с распущенными волосами были подписаны именем Гюстава Рикара [эти две картины были переданы в Малый дворец маркизом Ландольфо Каркано; "Каштановая аллея" Руссо находится в Лувре; "Саломея" Реньо - в нью-йоркском музее "Метрополитен"]. Госпожа Кассен не была баронессой д'Анж. Она вела жизнь по видимости безупречную. У нее обедали люди из высшего света, правда, они не приводили на Тильзитскую улицу своих жен. Министры республики, например Гамбетта и Рибо, художники, например Гюстав Доре и Леон Бонна, были ее друзьями. Она добилась того, что некий благонамеренный бордосец, носивший полуаристократическое имя, узаконил ее дочь, и в 1869 году госпожа Кассен выдала ее замуж за графа Руджьеро Монфорте - самого младшего брата ее собственного бывшего любовника, который теперь стал герцогом Лаурито. Таким образом, Габриель в замужестве получила то имя, которое должна была носить по рождению. Получив богатое приданое, она поселилась во Флоренции и почти порвала со своей матерью, которая сама дала себе прозвище "матери Горио". В 1880 году госпожа Кассен познакомилась с Дюма, чьи пьесы она давно любила. Они беседовали о живописи; она показала Дюма свою галерею; он ей - своего Мейсонье, Маршаля и Тассера. Он очень носился с этим художником, который в 1874 году покончил с собой, будучи всю свою жизнь живописцем, слез - как бы Грезом во вкусе Дюма. Полотна Октава Тассера назывались: "Несчастная семья", "Старый музыкант", "Две матери". В течение второго периода своего творчества он писал обнаженных женщин ("Купающаяся Сусанна", "Купающаяся Диана"). Самоубийство повысило его престиж: Дюма-сына, который купил для него навечно участок на кладбище Монпарнас, с гордостью заявлял: "У меня сорок полотен Тассера, в их числе его автопортрет, более прекрасный, чем прекраснейшие вещи Жерико". На авеню Вильер одна большая комната - все четыре стены - была расписана Тассером. Дюма чрезвычайно этим гордился. После визита к Дюма Адель Кассен отправила ему картину Тассера и свое первое письмо: "Позвольте мне положить эту вещь к Вашим ногам... Она принадлежит Вам по праву. Весь Тассер должен быть у Вас". Она добавляла, что не решилась принести картину сама: "Мой нотариус донес бы на Вас моим наследникам, а герцогам де Монфор любо все, что принадлежит мне...". Дюма хотел, в свою очередь, преподнести дарительнице какую-нибудь картину; она воспротивилась: "Прошу Вас, не посылайте мне никаких картин. Прошу Вас, оставайтесь для меня тем же, кем Вы были до сих пор, - человеком, который ничем не обязан мне, а которому, напротив, я обязана пережитыми волнениями. Как это плохо, что Вам ничего не надо от меня! Чем я заслужила такую суровость? Уделите мне хотя бы одну стотысячную долю Вашей дружбы - и это будет для меня щедрым даром..." Несколько дней спустя она писала: "Вы, сударь, самый справедливый и уравновешенный человек из всех, кого я знаю... А главное - Вы человек, которого я уже сильно люблю". Потом она разоткровенничалась: "Это будет благословение Божье, если Вы уделите мне частицу Вашей дружбы, мне - женщине, которая всегда внушала мужчинам лишь то, что Вы называете любовью!.. Мне кажется, только я одна никогда не знала того, что испытывают другие женщины, - как следом за любовью приходит дружба. Я всегда вижу, как самые преувеличенные и фальшивые чувства сменяются ненавистью. Трудно представить себе, какую необычайную привязанность может внушить богатая женщина! Прошли годы. Я успела стать бабушкой, а вокруг меня по-прежнему разыгрываются все эти комедии, делающие мою жизнь до крайности печальной и пустой, ибо в основе ее нет искренности. Мне бы ничего не стоило считать себя счастливой, если бы я послушала тех, кто уверяет меня, будто деньги дают все! Господь Бог, создавая меня, сказал: "Ты будешь богата, все твои начинания ждет успех, тебе будет нечего желать, но сверх этого ты не получишь ничего..." Вот Вам, сударь, совершенно интимное письмо. Г-жа Кассен просит у Вас прощения за него - она вроде тех замерзших растений, что жаждут капельки тепла..." Ей не повезло - она встретилась с человеком, который обладал достаточной мерой тепла, но кичился тем, что не передает его другим. Напрасно рассказывала она ему о своих страданиях - страданиях "матери Горио" - и описывала жестокость Габриели. Дюма вперял в нее свои "стальные зрачки", которые, как она говорила, "насквозь пронзали душу". Позднее он сказал ей, что ответственность за воспитание дочери несет она одна. "Вы больно хлещете, когда беретесь за это дело!" - отвечала она, но, как все другие, униженно покорялась. Адель Кассен - Дюма-сыну: "Через несколько дней я уезжаю в Биарриц. Вы будете очень любезны, если напишете мне, как Ваше здоровье, а также скажете, что за все это время Вы не забыли меня. Вы знаете, что нужны мне. Вы - могучее дерево, на которое я теперь опираюсь. Не оставляйте меня, это было бы поистине слишком печально. В великом одиночестве моей жизни в настоящее время Вы - все. Я знаю, что в наших отношениях нет ничего от секса, но я все-таки женщина и нуждаюсь в Вашей защите - чисто моральной..." Она описывала ему своих многочисленных поклонников. В пятьдесят лет она была еще достаточно богата и красива, чтобы привлекать их. Лорд Паулетт, шестой earl [граф (англ.)] Паулетт, увез ее в Хинтон-Сент-Джордж, графство Соммерсетшир, где у него был замок и поместье площадью в 22129 акров, приносившее ежегодный доход в 21998 фунтов стерлингов. Этот благородный лорд представил Адель своей матери и всему gentry [дворянство (англ.)] графства и умолял очаровательную француженку выйти за него замуж (он дважды овдовел, обе его графини умерли молодыми). Госпожа Кассен рассказала Дюма об этой победе. Хоть она и благодарила его за то, что он не ухаживает за ней, она выказывала бешеную ревность к госпоже Флаго [Оттилия Гендли вышла замуж за художника Леона Флаго; у госпожи Флаго, женщины бесспорно скульптурной красоты, был длинный нос; ее прозвали "дочерью Венеры и Полишинеля"]. Он резко выговаривал ей за чрезмерную чувствительность; она возмущалась цинизмом, который он выставлял напоказ. 20 сентября 1881 года: "Неужели вы можете говорить подобные гнусности: "Любовных огорчений не бывает"? Вот опять что-то новое, и Вам придется взять на себя труд объяснить мне это. Я Вам поверила с грехом пополам, когда Вы написали мне, что не бывает моральных страданий. Это может показаться истиной, потому что Вы прибавили к этому: "Бывают только органы, не способные переносить воль" и т.д. Но заявить, что не бывает любовных огорчений! "Какое варваричество!" - сказал бы герцог Оссуна [Педро де Алькантара - тринадцатый в роде герцогов д'Оссуна, испанский гранд (1812-1898), был своим человеком на Тильзитской улице]. И это говорите Вы! И Вы смеете говорить это мне! Либо Вы смеялись, когда писали мне это, либо Вы были до сего времени счастливейшим из счастливых! Как? Вы никогда не знали сердечных мук?" По правде говоря, он знал их, но гордость заставляла его их подавлять; он хорохорился, чтобы не впасть в отчаяние. Они долгое время оставались друзьями. Адели были известны нелады в семействе Дюма, капризы "Княгини", которую она так же, как когда-то Жорж Санд, называла "Особой", постоянные угрозы свихнувшейся Надин покончить с собой. Быть может, Адель уже несколько лет лелеяла мечту занять место "Особы" в жизни Дюма. Но он развеял все ее иллюзии. Тогда она стала подумывать о браке с герцогом де Монфором, которого настоятельно требовала ее дочь Габриель. Коммерси, 6 мая 1886 года: "Я ищу путь, который вывел бы меня из этого печального положения. Я вижу только одно средство: перестроить свою жизнь на совершенно новый лад, выйдя замуж за герцога, если он еще желает этого, - ведь я уже много лет вожу его за нос. Быть может, тогда я обрету покой, потребный моему несчастному измученному сердцу..." Дюма резко порицал ее: "Бронзовые двери высшего света, - сказал он (как выразился бы Оливье де Жален), - окажутся закрыты перед Вами!" Она незамедлительно ответила: Отель Кайзергоф, Киссинген: "Сдается мне, что Вы поставили себе целью унижать меня в моих собственных глазах. Ах, как Вы жестоки!.. Разумеется, мне не чужд дух смирения (он был у меня всегда), однако Вы заходите слишком далеко. Я буду герцогиней, говорите Вы, только для моих поставщиков и слуг. Подобную вещь могла бы сказать себе я, но зачем Вы говорите мне это с такой жестокостью? Для моих внучек [у госпожи Кассен были три внучки (Джованна, Каролина, Маргарита), старшей из них в 1886 году было шестнадцать лет] я наверняка буду герцогиней де Монфор, а это все, на что я могу трезво рассчитывать в этом мире. Если бы дядей моих дорогих девочек был какой-нибудь Жак или Жан, я испытывала бы те же чувства: он в такой же мере был бы корнем дерева, под сенью которого я должна укрыться. Но он ведет свой род от Плантагенета. Вы считаете, что я поступлю "глупо", выйдя за него замуж? Надеюсь, что мои внучки будут другого мнения. К своей незамужней бабушке они не придут никогда, а к супруге своего дяди герцога побегут бегом! Возможно, что мое теперешнее положение внушает мне иллюзии; очень возможно также, то Вы из дружбы ко мне сгущаете мрачность того будущего, которое я себе уготовила. Но если я и заблуждаюсь, то во имя простительной цели, и если на меня обрушатся все те несчастья, которые Вы предрекаете, то никто не будет от них страдать, а чтобы утешиться, мне достаточно будет вспомнить последние, недавно пережитые мною годы и убедиться, "что все еще обернулось к лучшему. Госпожа де Лавальер говорила: "Если в монастыре кармелиток я буду чувствовать себя несчастной, мне понадобится только вспомнить, сколько страданий причинили мне все эти люди..." Как же Вы не понимаете этого и не помогаете мне своей дружбой, коль скоро Вы питаете ко мне дружбу? Что же это за дружба, если она отказывает мне в утешении?" Авторитет Дюма взял верх. Госпожа Кассен не вышла замуж за герцога. Тем не менее Дюма, отчасти вдохновленный воспоминаниями своей приятельницы - хотя после "Багдадской принцессы" он и поклялся порвать с театром, - написал, наконец, новую пьесу, "Дениза", которую отдал в Комеди Франсез. Клятвы драматурга стоят не больше, чем клятвы пьяницы. Сюжет? Вариант "Взглядов госпожи Обрэ". Молодая служанка, соблазненная сыном своих хозяев, родила ребенка; ребенок этот умер. Это обстоятельство хранится в тайне, известно оно только родителям Денизы Бриссо. Через несколько лет ей случилось полюбить порядочного человека - Андре де Барданна; и он полюбил ее. Она честно и откровенно рассказывает ему о своей ошибке. Он женится на ней - развязка, которая в 1885 году казалась чудовищной дерзостью. В Комеди Франсез "Дениза" была поставлена очень хорошо. Совсем юная актриса Юлия Барте продемонстрировала в спектакле высокое и трогательное благородство; Вормс наделил Барданна своим красивым голосом; Коклен и Го оставались Кокленом и Го. Бланш Пьерсон, покинувшая Жимназ, показала себя достойной своих новых товарищей. Публика приняла спектакль куда более благосклонно, чем "Багдадскую принцессу", потому что эта пьеса была более человечна и потому что - так объяснил бы Дюма - моралист на сей раз решал конфликт в пользу женщины. Граф Примоли, старый друг автора, писал в одном из итальянских журналов: "Дама с камелиями" - произведение молодого человека. "Дениза" - произведение зрелого человека. Пьесы эти между собой никак не связаны, но, быть может, для того, чтобы понять Денизу, надо было любить Маргариту..." А главное - для этого надо было быть сыном одной Денизы, побежденной, не сумевшей начать свою жизнь заново, и поверенным другом Денизы - победившей и все же отчаявшейся. Успех был такой блестящий, какого, по словам Перрена, Комеди Франсез не знала в течение тридцати лет. Во время последнего действия публика рыдала. Каждый раз, как давали занавес, Дюма вытаскивали на сцену и устраивали ему овацию. Президент республики Жюль Греви пригласил его в свою ложу, чтобы поздравить. После спектакля автор поехал ужинать к Бребану со своей дочерью Колеттой, зятем Морисом Липпманом и своим другом Анри Каэном, который крикнул, садясь в фиакр: "Кучер, в Пантеон!" Надин Дюма, вынужденная по нездоровью остаться в Марли, получила двадцать восемь телеграмм, в которых ей после каждой картины сообщались впечатления публики. Министр почт Кошери приказал не закрывать телеграфа. Премьера пьесы Дюма стала событием национального значения. Глава третья ЗДРАВСТВУЙ, ПАПА! В 1880 году был организован комитет под председательством Адольфа де Левена для сооружения на Площади Мальзерб памятника Дюма-отцу. Но публика выказала себя неблагодарной по отношению к писателю, который так сильно и так долго волновал ее чувства: подписка не оправдала ожиданий. Тогда Гюстав Доре великодушно предложил свой труд а дар и создал проект монумента, до воплощения которого он, к несчастью, не дожил: Доре умер незадолго до торжественного открытия памятника, состоявшегося 3 ноября 1883 года. Гюстава Доре вдохновил сон Дюма-отца, когда-то рассказанный им сыну: "Мне приснилось, что я стою на вершине скалистой горы, и каждый ее камень напоминает какую-либо из моих книг". На вершине огромной гранитной глыбы - точно такой, какую он видел во сне, сидит, улыбаясь, бронзовый Дюма. У его ног расположилась группа: студент, рабочий, молодая девушка, навеки застывшие с, книгами в руках. С другой стороны, присев на цоколь, несет караул д'Артаньян. Дюма-сын с глазами, полными слез, слушал речи ораторов, сидя рядом с женой и двумя дочерьми. Жюль Кларети сказал: "Говорят, что Дюма развлекал три или четыре поколения. Он делал больше: он утешал их. Если он изобразил человечество более великодушным, чем оно, быть может, есть на самом деле, не упрекайте его за это: он творил людей по своему образу и подобию..." Эдмон Абу: "Эта статуя, которая была бы отлита из чистого золота, если бы все читатели Дюма внесли по одному сантиму, эта статуя, господа, изображает великого безумца, который при всей своей жизнерадостности, при всей своей необычайной веселости заключал в себе больше здравого смысла и истинной мудрости, чем все мы, вместе взятые. Это образ человека беспорядочного, который посрамил порядок, гуляки, который мог бы служить образцом для всех тружеников; искателя приключений - в любви, в политике, в войне, - который изучил больше книг, чем три бенедиктинских монастыря. Это портрет расточителя, который, промотав миллионы на всякого рода дорогостоящие затеи, оставил, сам того не ведая, королевское наследство. Это сияющее лицо - лицо эгоиста, который всю жизнь жертвовал собой ради матери, ради детей, ради друзей, во имя родины; слабого и снисходительного отца, который отпустил поводья своего сына и тем не менее имел редкое счастье еще при жизни наблюдать, как его дело продолжает один из самых знаменитых и блестящих людей, которым когда-либо рукоплескала Франция... ...Дюма-отец однажды сказал мне; "Ты не зря любишь Александра; это человек глубоко гуманный, сердце у него такое же большое, как голова. Не будем ему мешать; если все пойдет хорошо, из этого малого Выйдет Бог-Сын.". Сознавал ли этот замечательный человек, произнося эти слова, что тем самым он присвоил себе имя Бога-Отца? Возможно, ведь у Дюма его собственное "я" никогда не вызывало отвращения, потому что он был всегда наивен и добр. Доброта составляет не менее трех четвертей в той удивительной, сложной и хмельной смеси, которую являл собой его гений... Этот писатель, могучий, пылкий, неодолимый, как бушующий поток, никогда не делал ничего из ненависти или из мести; он был милостив и великодушен по отношению к своим самым жестоким врагам; потому-то он оставил в этом мире одних только друзей... Такова, господа, мораль настоящей церемонии..." Это был радостный день для Дюма-сына. После смерти Дюма-отца газеты поспешили опустить слово "сын", но он сразу же запротестовал: "Это слово - неотъемлемая часть моего имени; это как бы вторая фамилия, дополняющая первую". Александр Второй увидел, как между его особняком и домом, где жил Александр Первый, вырос памятник его отцу, окруженному любовью, восхищением, поклонением. Все ораторы в своих речах объединяли этих двух людей. Сын на какое-то мгновение позволил себе быть счастливым. В тот день он пожимал руки тем, с кем накануне не хотел здороваться. Вспомнили, что отец называл его "своим лучшим произведением" и что он, почти единственный среди сыновей великих художников, не только не был раздавлен своим именем, но еще приумножил его славу. Отныне каждый день, возвращаясь домой, он будет видеть это широкое доброе лицо и говорить статуе: "Здравствуй, папа!" Вечером в Комеди Франсез артисты возложили венок на бюст Дюма-отца и сыграли его пьесу "Мадемуазель де Бель-Иль". Единственной фальшивой нотой прозвучал голос Гайярде, соавтора "Нельской башни", - он возражал против того, чтобы название этой пьесы в числе других было высечено на пьедестале. Дюма ответил ему, что заранее разрешает использовать это название при сооружении памятника Гайярде. В наши дни трудно даже представить себе, какое положение занимал Александр Дюма-сын в восьмидесятые годы в Париже. Всемогущий в театре, он царил также в Академии, где вел себя, как мушкетер. Когда Пастер выставил свою кандидатуру, Дюма написал Легуве: "Я не допущу, чтобы он пришел ко мне, - я сам приду благодарить его за то, что он пожелал быть среди нас..." Луи Пастер - Дюма-сыну: "Сударь, не могу выразить, как я тронут Вашей поддержкой и той поистине благосклонной и непосредственной манерой, с какою Вы по своей доброте мне ее предложили. Ваше письмо к г-ну Легуве стало семейной реликвией. Его с радостным рвением переписывают для отсутствующих... Благодарю Вас, сударь, и с нетерпением жду того дня, когда. Бог даст, смогу с превеликой гордостью называть себя и подписываться "Ваш преданнейший собрат...". По четвергам в Академии эти два человека, которых тянуло друг к другу, выбирали себе места по соседству. Пастер оценил "чуткость этого сердца, которое открывалось тем шире, чем достойнее был повод...". Однажды Дюма, слушая прения, сделал из листка бумаги птичку. Пастер выпросил у него эту игрушку для своей внучки. Дюма отдал ему птичку, написав на крыле: "Одна из моих героинь, пока неизвестная". Пастер знал, что Дюма, когда ему сообщали о чьем-то действительно бедственном положении, бывал щедр. Он слыл "прижимистым". Враги ехидно говорили о нем: "сын мота - жмот", и эти слова они приписывали Жорж Санд. Это ложь; госпоже Санд лучше, чем кому-либо, было известно бескорыстие человека, который написал за нее множество пьес и отказался от гонорара. Наученный горьким опытом отца, Дюма-сын считал деньги. Благоразумие - не скупость. Врагов у него хватало. Его остроты, подчас жестокие, оскорбляли людей. У своего приятеля, барона Эдмона Ротшильда, он однажды спросил: "Не оттого ли, что я написал "Полусвет", вы сажаете меня за один стол с моими героинями?" Госпоже Эдмон Адам (Жюльетте Ламбер), которая хотела свести его с Анри Рошфором, он написал: "Дорогой друг! Говорю Вам совершенно откровенно... Этот человек, вечно восстающий против всех и вся только потому, что все и вся стоят выше его; человек, оскорбляющий всех и вся только потому, что он всех и вся ненавидит; человек, который брызжет ядовитой слюной на своих прежних друзей, когда не может их укусить; человек, самым своим существованием обязанный людям, которых он готов убить; чья признательность тем, кто его спас, выражается не иначе, как руганью и клеветой; человек, выпускающий гнусную газету и сознающий, что она гнусная, - только ради того, чтобы зашибить деньгу и обеспечить себе благополучие, которым он попрекает других, - этот человек достоин презрения и презираем по заслугам. Вы обладаете способностью дышать в подобной атмосфере, - это особое органическое свойство; что касается меня, то я выбил бы стекла, чтобы глотнуть воздуха... Вы находите очень забавным сажать за один стол бывших сторонников империи и Вашего монстра, с которым, пользуясь случаем. Вы хотели бы примирить Вашего друга Дюма, так как Вам надоело и Вас раздражает, что первый так оскорбляет второго. Но есть типы, чьи оскорбления - благо, ибо в конце концов существуют люди порядочные и существуют совсем другие. Ваш приятель Рошфор - среди последних, и как бы Вы ни старались, Вам не удастся извлечь его из этого круга. Что может делать такое чистое и светлое существо, как Вы, в обществе этого детища хаоса и грязи? Неужели же Вы надеетесь очистить эту клоаку и оздоровить это болото?" Если гнев рождает стихи, то полемика заостряет прозу. Однако остроты Дюма, в то время приносившие ему все большую славу, нередко кажутся нам посредственными. Он украшал ими свои обеды по вторникам (там бывали Детай, Мейсонье, Лавуа, Миро, Мельяк) и обеды у госпожи Обернон. - Я глухой, хоть и сенатор, - сказал ему маршал Канробер. - Это самая большая удача, какая может выпасть сенатору, - ответил Дюма. Молодой актрисе, которая, вернувшись со сцены, сказала ему: "Потрогайте мое сердце, - слышите, как оно бьется? Как вы его находите?" - он ответил: "Я нахожу его круглым". Когда ему сказали, что его приятель Нарре, став чересчур толстым, теперь немного поубавил в весе, он заявил: "Да, он худеет с горя, что толстеет". Принцу Наполеону, который за глаза поносил одну из его пьес, а при встрече с автором поздравлял его с удачей, он заметил: "Ваше высочество поступили бы лучше, говоря другим о достоинствах моей пьесы, а мне - о ее недостатках". Так как его пьесы все еще шли с успехом, новые постановки всецело занимали и молодили его. Знаменитому стареющему писателю отрадно предоставить свой опыт и свое мастерство в распоряжение молодых людей, таких, каким когда-то был он сам. Теперь "Даму с камелиями" играла Сара Бернар. В этой роли она была неподражаема и всякий раз вносила что-то новое. Когда по ходу действия пьесы понадобилась гербовая бумага, она сымпровизировала: "Не ищите - у меня ее