родавали "по пятьдесят сантимов, с тем чтобы собрать деньги на надгробие", и открыл подписку, чтобы выкупить из заклада драгоценности актрисы и передать их ее внукам. "Артистическая подписка" дала 190 франков 50 сантимов. 20 франков добавил от себя Понсар. Несчастья не умерили предприимчивости Дюма. И он вместе с Арсеном Гуссе, тогдашним директором Комеди Франсез, затеял любопытный эксперимент. Он решил, что до сих пор никто еще не писал комедий о закулисных нравах времен Мольера, и взялся за эту тему. Инженю, разучивающие роли, маркизы, дающие им советы, кокетки, флиртующие под прикрытием вееров, ламповщик, отпускающий шутки, - из всего этого можно было сделать очаровательный спектакль и сыграть его 15 января - на мольеровские торжества. Дюма предложил сочинить "Три антракта к "Любви-целительнице" и побился об заклад, что напишет их за одну ночь. Он выиграл пари, и "Антракты" оказались более длинными, чем сама комедия. К сожалению, они были намного хуже ее и настолько запутаны, что публика в них ничего не поняла. Услышав слово "Антракт", публика решила: "Пора прогуляться по фойе". Поэтому после первого акта настоящей "Любви-целительницы" все зрители покинули зал, говоря друг другу: "Недурную комедию написал Дюма, но он явно подражает Мольеру..." Когда поднялся занавес и начался первый акт "Антрактов" Дюма, все, за исключением нескольких самых сообразительных, решили, что это продолжение предыдущей пьесы. Однако между обоими актами не было никакой связи: уж не превратилась ли Комеди Франсез в вавилонскую башню? Некоторое время публика недоумевала, чья же эта пьеса - Дюма или Мольера. Принц-президент, присутствовавший на спектакле, послал за администратором. Луи-Наполеон Бонапарт понял не больше, чем простые смертные. Лишь актеры и критики знали, в чем дело, и немало потешались; но и они возмущались Дюма: "Посягнуть на Мольера! Какая профанация! Какое святотатство!" Зрители освистали второй акт "Любви-целительницы", как будто Мольер был начинающим автором. Они считали, что освистывают Дюма. Госпожа Арсен Гуссе дала обед, чтобы "вознаградить за все неприятности этого славного Александра Дюма, которого я люблю всем сердцем. Он так старался и был так остроумен... Мадемуазель Рашель была на обеде". Это происходило накануне возобновления "Мадемуазель де Бель-Иль" с участием Рашели. Неистовая Гермиона хотела доказать, что под оболочкой трагической актрисы в ней живет женщина. Она превзошла свои самые дерзкие надежды. "По окончании пьесы Дюма заключил мадемуазель Рашель в объятия, поднял ее, поцеловал и сказал: - Вы женщина всех веков, вам по плечу любые шедевры. Вы смогли бы играть всех моих героинь как в драмах, так и в комедиях. - Нет, не всех, - возразила, смеясь, Рашель. - Мне бы вовсе не хотелось, чтобы меня убил Антони. - Но Антони никогда не стал бы вас убивать! - Однако какое самомнение! - сказала Рашель. - Антони - это вы; значит, вы думаете, я не устояла бы перед Антони? - Никогда, - сказал Дюма, - если бы сейчас был 1831 год... Но эти прекрасные дни миновали..." Прекрасные дни и в самом деле миновали. Старый певец Беранже морализировал: "Мой сын Дюма так же расточал свой талант, как некоторые женщины - свою красоту, и я очень опасаюсь, как бы господину Дюма, подобно этим легкомысленным созданьям, не пришлось кончить свои дни в нищете". Беранже, скрывавший свою натуру под личиной смирения и сердечности, был опасным другом, не упускавшим случая позлословить о своих близких. Он очень легко сносил чужие несчастья. Глава четвертая ДАМА С ЖЕМЧУГАМИ В мужчинах, известных своими победами, есть нечто волнующее и привлекающее женщин. Бальзак В 1850 году Дюма-отец, за которым гналась по пятам свора кредиторов, жил довольно скромно. Он продолжал издавать газету "Ле Муа", в которой нападал на крайности демагогов и на гонения со стороны правительства. Он представил на рассмотрение правительства грандиозный проект объединения под его руководством трех "пришедших в упадок театров": Порт-Сен-Мартен, Амбигю и Исторического театра. Дюма хотел, чтобы его назначили суперинтендантом всех драматических театров: у этих театров будут общие декорации, одна труппа и одна администрация, что, по его мнению, должно было дать большую экономию. Он обязывался следить за тем, чтобы "все театры придерживались одного направления во всем, что касается истории, морали и религии, целиком соответствующего пожеланиям правительства". Однако эта программа коллективного конформизма не осуществилась. Дюма-сын разъехался с отцом. Они любили друг друга, часто ссорились и быстро мирились. Сын осуждал отца за то, что он берет себе в любовницы все более и более молодых женщин. Последней фавориткой Дюма была двадцатилетняя актриса Изабелла Констан, хрупкая, бледная и белокожая девица, - приемная дочь парикмахера, чью фамилию она взяла своим сценическим псевдонимом. С незабвенных времен Мелани Вальдор Дюма ни разу не впадал в такую сентиментальность. Дюма-отец - Изабелле Констан: "Любовь моя... Ты заставляешь меня вновь переживать самые сладостные дни моей юности. И пусть тебя не удивляет, что мое перо так помолодело - ведь моему сердцу сейчас двадцать пять лет. Я люблю тебя, мой ангел. За свою жизнь человек, увы, переживает лишь две настоящих любви: первую, которая умирает своей смертью, и вторую, от которой он умирает. К несчастью, я люблю тебя последней любовью... Ты ревнуешь меня, мое дорогое дитя (sic!), - человека, который в три раза старше тебя. Посуди сама, как тогда должен ревновать я, по целым дням не видя тебя. Вот, например, вчера я чуть было не сошел с ума, не мог работать и бесцельно ходил из угла в угол... Нет, мой драгоценный ангел, так я не могу любить - я не могу обладать тобой лишь наполовину. Я не говорю о физическом обладании, в моем чувстве к тебе сочетается страсть любовника и привязанность отца. Но именно поэтому я не могу обойтись без тебя... Еще раз повторяю тебе, задумайся над этим, потому что сейчас решается наше будущее, задумайся, если ты хоть немного хочешь связать свою судьбу со мной. Мне необходимо быть рядом с тобой, чтобы принадлежать тебе, даже если ты не можешь принадлежать мне. Есть и еще одна вещь, которую ты, мой ангел, в своей чистоте и целомудрии не можешь понять: в Париже сотни красивых молодых женщин, которые ради своей карьеры ждут не того, чтобы я пришел к ним, а чтобы я позволил им прийти ко мне. Итак, мой ангел, я отдаю себя в твои руки. Охраняй меня. Простри надо мной твои белые крылья. Огради меня своим присутствием от тех ошибок, которые я могу совершить и неоднократно совершал в минуты безумия или отчаяния и которые отравляют жизнь человека на долгие годы. Если ты не можешь уступить моим мольбам из любви, склонись на них хотя бы из честолюбия. Ты любишь свое искусство, люби его сильнее меня, это единственный соперник, с которым я готов мириться. И никогда еще честолюбие ни одной королевы не было удовлетворено так полно, как будет твое. Ни одна женщина - даже мадемуазель Марс - не имела таких ролей, какие я дам тебе в ближайшие три года..." Влияние старости (о приближении которой свидетельствовала лишь седеющая шевелюра), странное сочетание отцовской нежности с любовным пылом, хрупкое здоровье молодой девушки объясняют этот умиленный стиль письма. "Жеронт при новой Изабелле", Дюма с удовольствием играл в семейную жизнь, приходил к ней стряпать обеды, водил ее как супругу в гости к друзьям, что, впрочем, отнюдь не мешало ему иметь в то же самое время еще десяток интрижек с молодыми дамами, более пылкими и доступными. Сын метил гораздо выше. Успех "Дамы с камелиями" способствовал его престижу. Его светло-голубые глаза производили неотразимое впечатление на женщин. В те времена любой художник казался светским женщинам невероятно привлекательным и вместе с тем демонически страшным. Иногда они пытались привязать художника к себе, ничего ему не позволяя, как, например, поступила маркиза де Кастри с Бальзаком. Дюма-сын, тогда еще молодой годами и сердцем, смотрел на "знатных дам" с наивным восхищением. Его по-прежнему печалила и волновала судьба Мари Дюплесси. "Заблудшие создания, которых я так хорошо знал, которые одним продавали наслаждение, а другим дарили его и которые готовили себе лишь верное бесчестье, неизбежный позор и маловероятное богатство, в глубине души вызывали у меня желание плакать, а не смеяться, и я начал задаваться вопросом, почему возможны подобные вещи". Как-то после обеда у одной особы легкого поведения граф Ги де ля Тур дю Пэн сказал ему: - Дружеское расположение к вам и мой возраст - я лет на пятнадцать старше вас - позволяют мне дать вам один совет... Мы только что отобедали у этой прелестной и остроумной девицы. У нее бывают самые разные люди, вы можете изучать тут нравы. Изучайте, но, когда вам исполнится двадцать пять лет, постарайтесь, чтобы вас больше не встречали в этом доме... В 1849 году ему исполнилось двадцать пять лет, и он решил последовать этому совету. Любовницей его в ту пору была дама по фамилии Давен (или Дальвен), особа с весьма неблаговидным прошлым, однако он вращался в обществе если не в более нравственном, то во всяком случае более блестящем. Русская аристократия представляла тогда в Париже нечто вроде неофициального посольства красавиц. Молодые женщины - Мария Калергис, ее родственница графиня Лидия Нессельроде, их подруга княгиня Надежда Нарышкина - собирали в своих салонах государственных деятелей, писателей и артистов. В России царь, мужья, семьи обязывали их соблюдать определенную осторожность. В Париже они вели себя, словно сорвались с цепи. В 1850 году в доме Марии Калергис Дюма познакомился с Лидией Закревской, которая уже три года была замужем за графом Дмитрием Нессельроде. Эта очаровательная женщина, очень остроумная, очень богатая, не любила своего мужа, который был на семнадцать лет старше ее. Отец Дмитрия - канцлер граф Карл Нессельроде, министр иностранных дел, благодаря уму и ловкости сумел продержаться на своем посту при трех российских императорах. В январе 1847 года Дмитрия отозвали из Константинополя, где он служил секретарем посольства, чтобы женить его на юной наследнице с приданым в триста тысяч рублей, отец которой, граф Закревский, был генерал-губернатором Москвы и пользовался всеобщим уважением. Большой дипломат и многоопытный человек, Дмитрий считал, что ему легко удастся подчинить себе девочку-жену, которую два могущественных семейства бросили в его постель. Но брак этот оказался весьма неудачным со всех точек зрения. Молодая графиня начала ездить на воды, лечить слабые нервы. Ее видели в Бадене, в Эмсе, в Спа, в Брайтоне и, наконец, в Париже, который стал для нее самым действенным и в то же время самым опасным из всех лекарств. Муж не смог увезти ее из этого города соблазнов и был вынужден отбыть в Россию один. Мария Калергис давно рассталась со своим мужем греком и отдала дочь на воспитание в католический монастырь, благодаря чему могла, не нарушая приличий, поселиться в доме N_8 по улице Анжу. Она обещала Дмитрию неусыпно следить за Лидией. Вместе с Надеждой Нарышкиной они образовали ослепительное трио славянских красавиц. Лидия то и дело ездила из Парижа в Берлин, Дрезден, Санкт-Петербург, но тут же возвращалась обратно. Графиню Нессельроде тревожила семейная жизнь ее сына. 17 июня 1847 года: "Дмитрий писал мне из Берлина всего один раз, - он, как всегда, не балует меня письмами. С тех пор я от него ничего не получала. Он очень меня беспокоит. Сможет ли он вести себя с достаточным тактом во время этого длительного пребывания вдвоем?.. Ведь их взгляды и понятия несхожи. Ему выпала нелегкая задача, а он полагал, что все будет очень просто. Он не учел, сколько понадобится терпения, чтобы удерживать в равновесии эту хорошенькую, но сумасбродную головку. Если он не будет смягчать свои отказы, если устанет доказывать и убеждать, это приведет к охлаждению, чего я весьма опасаюсь. Повторяю, их отношения очень беспокоят меня. Я пишу ему об этом, но это все равно, что бросать слова на ветер". Прозорливостью, столь естественной у свекрови, не были обделены и золовки Лидии, но они относились к ней еще более враждебно. Елена Хрептович и Мария фон Зеебах, урожденные Нессельроде, ненавидели Марию Калергис и обвиняли ее (не без оснований) в том, что она играет по отношению к канцлеру, которого она называла не иначе, как "обожаемым дяденькой", ту же роль, что герцогиня Дино, другая заблудшая племянница, играла при престарелом Талейране. Мария Калергис, эта "снежная фея", слишком живо интересовалась поэтами и пианистами; кузины ее относились к ней подозрительно и предостерегали Дмитрия против ее пагубного влияния. В феврале 1850 года Лидия, к великой радости могущественных семейств, родила сына Анатолия, которого звали Толли. Но Франция обладала неодолимой притягательной силой для прелестной и сумасбродной графини, и она вновь уехала в Париж. Она оказалась чудовищной мотовкой. Лишь на цветы для одного бала, данного ею в ее парижском особняке, она потратила восемьдесят тысяч франков. Она шила только у Пальмиры, каждое платье обходилось ей в полторы тысячи франков, и, отправляясь к портнихе, она заказывала всякий раз не меньше дюжины. Она приобрела превосходные жемчуга длиною в семь метров. К красному платью она носила убранство из рубинов (диадему, ожерелье, браслеты, серьги), к туалету из голубого бархата - убранство из сапфиров. Это, конечно, приводило к несметным долгам. Сначала Лидии Нессельроде взбрело в голову познакомиться с автором "Дамы с камелиями"; потом стать его любовницей. Дюма-сын не столько завоеватель, сколь завоеванный, потерял голову. Да и кто бы устоял? Двадцатилетняя красавица, невестка премьер-министра России, беспощадная кокетка, женщина тонкая и образованная, кидается на шею бедному начинающему писателю. Мог ли Александр сомневаться, что встретил истинную любовь? Дюма-отец рассказывает в своих "Беседах" о том, как сын привел его "в один из тех элегантных парижских особняков, которые сдают вместе с мебелью иностранцам", и представил молодой женщине, "в пеньюаре из вышитого муслина, в чулках розового шелка и казанских домашних туфлях". Ее распущенные роскошные черные волосы ниспадали до колен. Она "раскинулась на кушетке, крытой бледно-желтым Дамаском. По ее гибким движениям было ясно, что ее стан не стянут корсетом... Ее шею обвивали три ряда жемчугов. Жемчуга мерцали на запястьях и в волосах..." - Знаешь, как я ее называю? - спросил Александр. - Нет. Как? - Дама с жемчугами. Графиня попросила сына прочитать отцу стихи, которые он написал для нее накануне. - Я не люблю читать стихи в присутствии отца, я стесняюсь. - Ваш отец пьет чай и не будет на вас смотреть. Александр начал слегка дрожащим голосом: Мы ехали вчера в карете и сжимали В объятьях пламенных друг друга: словно мгла Нас разлучить могла. Печальны были дали, Но вечная весна, весна любви цвела. Затем в поэме описывалась прогулка в парке Сен-Клу, молодая женщина, придерживающая шелковое платье, длинные аллеи, мраморные богини, лебедь, имя и дата, начертанные на пьедестале одной из статуй: Распустятся цветы - и в сад приду я снова, Я в летний сад приду взглянуть на пьедестал: Начертано на нем магическое слово - То имя нежное, чьим пленником я стал. Скиталица моя, где будете тогда вы? Покинете меня? Вновь разлучимся мы? О, неужели вы хотите для забавы Средь лета погрузить меня в кошмар зимы? Зима - не только снег, не только мрак и стужа, Зима - когда в душе свет радости погас, И в сердце песен нет, и мысль бесцельно кружит, Зима - когда со мной не будет рядом вас. Дюма, снисходительный отец, заключал: "Я покинул этих прелестных и беспечных детей в два часа ночи, моля Бога влюбленных позаботиться о них". Надо сказать, что Бог влюбленных плохо заботился о своих подопечных. Вьель-Кастель 29 марта 1851 года записал в своем дневнике следующую сплетню, которую, как он говорил, передают под большим секретом: три знатные иностранки, среди них Мария Калергис и графиня Нессельроде, будто бы "основали общество по разврату на паях" и вербовали для этой цели "героев-любовников из числа самых бесстыдных литераторов. Нессельроде взяла себе в наставники Дюма-сына, Калергис поступила под опеку Альфреда де Мюссе. Дюма-сын обрел в Нессельроде самую послушную ученицу. Но приказ из Петербурга, призывающий графиню вернуться на родину, положил этому конец..." Вьель-Кастель охотно раздувал слухи о скандалах, но требование мужа и приказание царя действительно имели место. В марте 1851 года Дмитрий Нессельроде "похитил" свою жену и увез ее из Парижа, чтобы положить конец ее безрассудствам. И все же marito [муж (ит.)] не хотел поверить, что падение свершилось. Он защищал Лидию, "это неопытное и очаровательное дитя", от клеветы: "Один наглый французишко осмелился компрометировать ее своими ухаживаниями, но его призвали к порядку". В лагере Дюма эту историю представляли, естественно, в ином свете. Дюма-отец рассказывает, как мартовским утром сын пришел к нему и спросил: - У тебя есть деньги? - Должно быть триста или четыреста франков; открой ящик и сам посмотри. Молодой Александр открыл шкаф. - Триста двадцать франков... С тем, что есть у меня, это составит шестьсот франков. Этого с лихвой хватит на отъезд. Ты не можешь дать мне заемное письмо в Германию? - Если хочешь, тысячу франков на Брюссель, на Мелина и Кана. Они мои друзья и не оставят тебя в нужде. - Хорошо. Да и потом, если понадобится, ты перешлешь мне деньги в Германию. Я тебе напишу оттуда, как только прибуду на место. - Итак, ты едешь... - Я расскажу тебе все по возвращении. Александр Дюма пробыл в отъезде почти год. Он проехал через всю Бельгию и Германию, следуя по пятам за своей любовницей. Из Брюсселя он написал своей приятельнице Элизе Ботте, которая была родом из Кореи (местечко неподалеку от Вилле-Коттре) и именовала себя Элизой де Кореи. Тайная полиция перехватила письмо. Александр Дюма - Элизе Ботте де Кореи, 21 марта 1851 года: "Дорогой друг, мы прибыли в Брюссель. Бог знает куда она повлечет меня теперь. Сегодня вечером я три или четыре раза видел ее, она казалась бледной и печальной, глаза у нее были заплаканные. Вы огорчились бы, увидев ее. Словом, я влюблен - и этим все сказано!.." После Бельгии погоня привела его в Германию. Из Дрездена и из Бреслау он вновь и вновь обращался к отцу и наперснику с просьбами о деньгах; отец, сочувствовавший любой авантюре, посылал ему все, что мог. Дюма-отец - Дюма-сыну: "Мой дорогой друг, Вьейо обращался ко всем, кого ты указывал но никто не захотел дать ни одного су. Так что рассчитывай только на меня, но рассчитывай твердо. Ты правильно сделал, что остался. Раз дело зашло так далеко, надо довести его до конца. Берегись русской полиции, которая дьявольски жестока и может, несмотря на покровительство наших прекрасных полек, а может быть, и благодаря ему, живо домчать тебя до границы... Вчера я отправил двадцать франков твоей матери. Будь осторожен. Я посылаю тебе все, что могу; через две недели вышлю пятьсот франков, которые ты просил. Обнимаю тебя... Ты вырос на сто голов в глазах Изабеллы..." От станции к станции, от гостиницы к гостинице гнался Дюма за четой Нессельроде, но, прибыв на границу с русской Польшей, в Мысловиц, обнаружил, что граница для него "закрыта, да еще на засов". Таможенники получили инструкцию не пропускать Александра Дюма в Россию. Отец и сын Нессельроде отдали приказ отказывать в проезде "наглому французишке". Дюма-сын в мае 1851 года провел две недели на деревенском постоялом дворе, за пятьсот лье от своей родины. Единственным развлечением его было чтение в подлиннике писем Жорж Санд к Фредерику Шопену. Дюма-сын - Дюма-отцу: "В то время, дорогой отец, как ты обедал с мадам Санд, я тоже занимался ею... Представь себе, что у меня здесь оказалась в руках вся ее десятилетняя переписка с Шопеном. К несчастью, эти письма мне дали только на время. Вы спросите, откуда здесь, в Мысловице, в глуши Силезии, переписка, родившаяся в центре Берри? Объясняется это очень просто: Шопен, как тебе известно, а может быть, и не известно, был поляком. Его сестра после его смерти нашла в его бумагах эти письма, бережно хранившиеся в конвертах с отметкой о дне получения, что свидетельствует о самой почтительной и беззаветной любви. Она взяла их себе, но перед тем, как въехать в Польшу, где полиция бесцеремонно прочла бы все, что она везет с собой, оставила их у друзей, живущих в Мысловице. И все же профанация свершилась, так как и я приобщился к тайне... Нет ничего более грустного и более трогательного, чем эти письма с выцветшими чернилами, которых касался и которые с такой радостью получал человек, ныне мертвый!.. На какой-то миг я даже пожелал смерти хранителю писем, между прочим, моему приятелю, чтобы стать обладателем этого сокровища и иметь возможность преподнести его госпоже Санд, которая, возможно, будет рада снова пережить эти давно ушедшие дни. Но презренный (мой приятель), увы, пользуется завидным здоровьем, и, полагая, что уеду отсюда 15-го, я вернул ему переписку, которую у него недостало даже любопытства прочесть. Чтобы тебе стало понятно подобное безразличие, следует сообщить, что он младший компаньон в одной экспортной фирме". "Дюма-сын - Жорж Санд, Мысловиц, 3 июня 1851 года: "Сударыня, я все еще нахожусь в Силезии и счастлив этим: ибо смогу быть хоть в какой-то мере полезным вам. Через несколько дней я буду во Франции и привезу вам лично, разрешит ли мне госпожа Едржеевич или нет, те письма, которые вы хотите получить. Бывают поступки столь неоспоримо справедливые, что на них не должно и спрашивать ничьего разрешения. Счастливым результатом всех этих неделикатных поступков будет то, что вы получите ваши письма. Но поверьте мне, сударыня, что в этом не было профанации: сердце, которое из такого далека, презрев скромность, стало поверенным вашего сердца, уже давно принадлежит вам, и восхищение, которое я к вам питаю, по силе и давности ничем не уступает чувствам, порожденным самыми старыми привязанностями. Постарайтесь поверить мне и простить..." Так Жорж Санд получила свои любовные письма к Шопену и сожгла их. Так завязалась дружба Дюма-сына с владетельницей Ноана, которая началась с переписки и продолжалась всю жизнь. Однажды в июне в кабинет Дюма-отца вошел бородатый молодой человек и сказал: - Как, ты меня не узнаешь?.. Я так скучал в Мысловице, что решил для развлечения отпустить усы и бороду. Здравствуй, папа! 30 декабря он совершил паломничество в парк Сен-Клу и, вернувшись оттуда, протянул отцу лист бумаги: - Держи! Вот продолжение стихов, которые я читал тебе год назад. Дюма-отец прочел: Год миновал с тех пор, как в ясный день с тобою Гуляли мы в лесу и были там одни. Увы! Предвидел я, что решено судьбою Нам болью отплатить за радостные дни. Расцвета летнего любовь не увидала: Едва зажегся луч, согревший нам сердца, Как разлучили нас. Печально и устало Мы будем врозь идти, быть может, до конца. В далекой стороне, весну встречая снова, Лишен я был друзей, надежды, красоты, И устремлял я взор на горизонт суровый, И ждал, что ты придешь, как обещала ты. Но уходили дни дорогами глухими. Ни слова от тебя. Ни звука. Все мертво. Закрылся горизонт, чтоб дорогое имя Не смело донестись до слуха моего. Один бумажный лист - не так уж это много. Две-три строки на нем - не очень тяжкий труд. Не можешь написать? Так выйди на дорогу: Идет она в поля, и там цветы растут. Один цветок сорвать не трудно. И в конверте Отправить лепестки не трудно. А тому, Кто жил в изгнании, такой привет, поверьте, Покажется лучом, вдруг озарившим тьму. Уж целый год прошел, и время возвратило Тот месяц и число, что ровно год назад Встречали вместе мы, и ты мне говорила Об истинной любви, которой нет преград. Александр хотел написать свое "Горе Олимпио". Он не обладал талантом Виктора Гюго, но чувство его было сильным и искренним. В его любви к прекрасной иностранке сочетались страсть и гордыня: в двадцать пять лет такая любовь может захватить человека целиком. Можно понять, как он был поражен и обеспокоен тем, что Лидия не подает никаких признаков жизни: ну, пусть прислала хотя бы записку без подписи, несколько засушенных лепестков или жемчужину! Каким бы опытным и развращенным он ни казался, в глубине души он был сентиментален и не представлял, сколько холодного цинизма может таиться в двадцатилетней кокетке. Пока он предавался отчаянию в Польше, в семействе Нессельроде происходили странные события. Дмитрию, раненному в руку при таинственных обстоятельствах (дуэль? попытка к самоубийству?), грозила ампутация, которой он чудом избежал. Лидия бросила мужа и уехала в Москву, где снисходительные родители укрыли взбалмошную и бессердечную беглянку. Канцлер Нессельроде - своей дочери Елене Хрептович, 1 июня 1851 года: "Дмитрия лечили четыре лучших хирурга города, трое из них настаивали на ампутации, четвертый был против, и благодаря ему твой брат сохранил руку... Он был готов к худшему и попросил отсрочку на 48 часов, чтобы причаститься и написать завещание. Он вел себя необычайно мужественно... В разгар этих ужасных испытаний здесь появились Лидия и ее мать, чем я был пренеприятно удивлен: они прибыли сюда, как только прослышали о несчастном случае, разыграли драму и пытались достигнуть примирения. Но все их старания были напрасны, и они отбыли, так и не повидав твоего брата... Но я не счел возможным отказать им в удовольствии видеть ребенка и посылал его к ним каждый день..." Канцлер, "фаталист, наделенный неистощимой терпимостью", ни словом не обмолвился о скандале. Он терпеть не мог семейных сцен. Да и потом, государственному деятелю, находящемуся у кормила власти, не пристало ссориться с несметно богатым губернатором Москвы, тем более что его собственный внук являлся наследником этого губернатора. И он посоветовал сыну достигнуть соглашения, но не идти на примирение, потому что прекрасная Лидия только и делала, что меняла любовников: за Воронцовым последовал Барятинский, за Барятинским - Рыбкин, за ним Друцкой-Соколинский. Дюма-сын никогда больше ее не видел. Узнав, что Лидия порвала с мужем и путешествует по Саксонии, он посылал в Дрезден, потратив на это много денег, Элизу де Кореи, но все было напрасно. Дюма-сын - Элизе де Кореи, Брюссель, 12, декабря 1851 года: "Дорогая Элиза, пишу вам из Брюсселя, где живу вместе с отцом. Он проиграл процесс, и ему придется, возможно, выложить из своего кармана двести тысяч франков, так что, пока это дело не уладится, ему лучше находиться подальше от Парижа... Я только что отправил письмо графине. Я сообщил ей, что нахожусь в Бельгии... Напоминаю о вашем обещании писать мне правду, всю правду... Красный воск - для ваших, воск другого цвета - для ее писем". 26 декабря 1851 года: "Постарайтесь увидеть графиню, это самое главное..." Но связаться с графиней оказалось невозможно. Для нее роман с ним был давно забытым приключением. Дюма, наверное, долго и горестно размышлял об испорченности и лживости этого юного существа, которое когда-то казалось ему столь нежным. Эта встреча имела влияние на всю его жизнь. Всю жизнь ему будут нравиться жестокие кокетки и никогда - искренне любящие женщины, на чувства которых он мог бы положиться. На всю жизнь он сохранит отвращение к адюльтеру и его последствиям. И лишь в 1852 году другая славянская красавица, княгиня Надежда Нарышкина, наперсница и соучастница Лидии Нессельроде, на словах передаст ему весть о разрыве. Как вестница заняла место той, которая ее послала, мы узнаем в свое время. Связь с Мари Дюплесси смягчила сердце Дюма-сына; связь с Лидией Нессельроде иссушила его. Неосторожное слово - и ребенок взрослеет, обманутая любовь - и человек ожесточается. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ОТЕЦ И СЫН Той старой набережной я не позабыл, Теснее круг друзей, но не иссяк их пыл. Виктор Гюго, "Александру Дюма" Глава первая БЛЕСТЯЩИЙ ИЗГНАННИК 1851 год принес Дюма-отцу да и Дюма-сыну много огорчений. Служители правосудия ополчились на добродушного великана. Обычная жизнерадостность ему изменила. Государственный переворот подоспел очень кстати; он дал Дюма возможность ускользнуть от кредиторов и от суда, не уронив своего достоинства. Он эмигрировал в Бельгию подобно Виктору Гюго; однако, как говорили тогда, Гюго бежал от произвола и притеснений тирана, Дюма же - от повесток и предписаний судебных исполнителей. Суждение слишком поверхностное. Хотя покинуть Париж Дюма вынуждали прежде всего личные интересы, отношения его с новым властителем оставляли желать лучшего. Поначалу, когда принц Бонапарт стал президентом, Дюма, как Виктор Гюго, как Жорж Санд, возлагал известные надежды на бывшего карбонария. Позднее он решительно осудил государственный переворот. В Брюсселе он до конца оставался самоотверженным другом изгнанников. Не принадлежа к их числу, он мог, когда ему заблагорассудится, наезжать из Брюсселя в Париж, где он оставил свою новую юную подопечную - Изабеллу Констан, по прозвищу Зирзабель. Но всякий раз он оставался во Франции ненадолго, чтобы кредиторы не успели его настичь. 5 января 1852 года обстановка квартиры, которую Дюма занимал в Париже (и которую тщетно пытался перевести на имя своей дочери Мари, тогда еще несовершеннолетней), была продана по "иску владельца, в возмещение задержанной квартирной платы". Выручка от аукциона превысила сумму долга всего на 1870 франков 75 сантимов. Это был в то время весь наличный капитал семейства Дюма. 20 января 1852 года "Александр Дюма, писатель, которому постановлением апелляционного суда города Парижа от 11 декабря 1851 года присвоено звание коммерсанта", представил in absentia [заочно (лат.)] через своего поверенного господина Шерами список долгов. Он был объявлен несостоятельным должником. Документы, относящиеся к этой драме в духе Бальзака, по сей день хранятся в архивах округа Сены. В списке долгов не значатся ни кредиторы Исторического театра, ни издатели-заимодавцы. Многие старые долги помечены там лишь "для памяти", без указания суммы, как, например, "долг, взыскиваемый госпожой Крельсамер, улица Клиши, 42-бис" [эта госпожа Крельсамер - мать Мари Дюма]. Хотя банкротство Исторического театра - лица юридического - и несостоятельность Александра Дюма - лица физического - были зарегистрированы порознь, объявленный пассив достигал 107215 франков, а рубрика, обозначенная словами "Общий актив, помеченный здесь для памяти", так и осталась пустой: временный посредник не смог проставить в ней ни единой цифры. Этот посредник просит гражданский суд "считать недействительной якобы произведенную Александром Дюма в 1847 году продажу с правом обратного выкупа его сочинений и авторских прав". Посредник рассматривает этот акт как скрытую форму залога и добавляет: "Поскольку не были соблюдены формальности, предусмотренные законом для такого рода сделок, залог нельзя считать действительным. Следовательно, гонорары, на которые предъявляют претензии преемники г-на Александра Дюма, должны входить в имущество должника". Эксперт отмечает, что эти гонорары составляют "значительные элементы актива, ибо общеизвестно, что г-н Александр Дюма - автор большого числа пьес; кроме того, он заключил множество договоров с книгоиздателями и газетами на публикацию его литературных произведений..." Это было неоспоримо. Процедура так называемого "предъявления долговых обязательств", начатая 12 июня 1852 года, была закончена лишь 18 апреля 1853 года актом о "принятии долговых обязательств". Нет ничего удивительного в том, что тщательная проверка долговых документов длилась десять месяцев, ибо "физическому лицу" по имени Дюма вчинили иск пятьдесят три кредитора. Список этих Эриний позволяет понять, куда утекли гонорары за "Трех мушкетеров" и "Графа Монте-Кристо": Аде, красильщик; Газовое управление; Бако, цветочник; Буссен, столяр; Буррелье, стекольщик; Беше, мастер по укладке изразцов; Бондвиль, скульптор; Брюно, жестянщик; Байони, плотник; госпожа Шазель, торговка кашемировыми шалями; Шаррон, кровельщик; Куапле, угольщик; Катали, медник; Клоар, обойщик в Париже; Дюме, виноторговец; Делольн, сапожник; Дюбьеф, торговец модными товарами; Дютайи, торговец скобяным товаром; Дагоннэ, продавец семян; Девисле, оружейный мастер; Деми-Дуано, владелец фабрики ковров; Дюфлок, поставщик дров; Денье, портной; Феньо и Леруа, часовщики; Гандильо, дорожные товары; Жильбер, поставщик дров; Гуэз, шорник; госпожа Гиршнер, бакалейщица; Гюбетта, печник; Эртье, торговец обоями; Амон, булочник; Лоран, разносчик с рынка; Лемассон и Шеве, съестные припасы; Лоран, портной; Левефр, виноторговец; Леви, белошвейная мастерская; Лион, цветочник; Марле, ювелир; Мишель, сапожник; Муэнзар, каретник; Марион и Бургиньон, ювелиры; Мареско, обойщик в Париже; Пуассо, садовник; Потаж-Иворэ, маслоторговец; Пети, маляр; Пьер и Водо, шитье ливрей; Планте, антрепренер; Руссо, слесарь; Санрефю, обойщик в Сен-Жермене; Сук, прачечная; Той, торговец фарфоровыми изделиями; Труйль, слесарь; мадемуазель Вероника, портниха; Вассаль, обойщик в Париже; госпожа Вайян, торговка цветами, и т.д. и т.п. Французские изгнанники в Брюсселе - Гюго, Этцель, Дешанель, полковник Шарра, Араго, Шелькер - образовали в начале 1852 года группу воинственно настроенных людей, гордившихся своими лишениями и мытарствами. Гюго, которому жена недавно прислала триста тысяч франков во французских процентных бумагах, спал на убогой койке и столовался в харчевне. Дюма, у которого не было ни процентных бумаг, ни капитала, нанял два дома на бульваре Ватерлоо, N_73, велел пробить разделявшую их стену, снести внутренние перегородки и создал необыкновенно красивый особняк с аркой и балконом. Пушистые ковры покрывали ступени лестницы; ванная комната была облицована мрамором; на темно-синем потолке большой гостиной горели золотые звезды, а занавеси были сшиты из кашемировых шалей. Все - в кредит. "В Брюсселе, - говорил Шарль Гюго, - Дюма пока что удерживается в колеснице Фортуны, которая его так часто выбрасывала". Он взял в секретари стойкого республиканца, изгнанного из Франции, - Ноэля Парфе. "Ни одного человека еще не называли так удачно: имя, данное при крещении, означает веселье, фамилия - благонравие" [слово "ноэль" (noel) означает по-французски праздник Рождества; возгласом "ноэль" в старину французы приветствовали всякое радостное событие; слово "парфе" (parfait) означает - безупречный]. Этот славный малый с жидкой бородкой, всегда одетый в черное, но оттого вовсе не казавшийся мрачным, приехал в Брюссель с женой и двумя детьми. Дюма предложил гостеприимство всему семейству. В благодарность Парфе принял на себя заботу о его делах и с утра до ночи переписывал романы, мемуары, комедии, которые их автор производил на свет куда быстрее, чем успевали воспроизводить переписчики-профессионалы. Одиннадцать опусов, то есть тридцать два тома, в четырех экземплярах - для Брюсселя, Германии, Англии и Америки. Никто на свете, кроме Дюма, не мог бы столько написать; никто, кроме Парфе - переписать. Экономя время, Дюма никогда не ставил знаков препинания. Парфе расставлял запятые и проверял даты. Кроме того, он играл роль министра финансов и силился в доме расточителя свести концы с концами. Ноэль Парфе требовал своевременной выплаты авторских гонораров, добился возобновления на сцене "Нельской башни", опубликовал все, что осталось от "Путевых впечатлений", и сберег последние луидоры за "Монте-Кристо". С преданной скупостью защищал он деньги Дюма от самого Дюма. Монте-Кристо искал у себя в ящике деньги, но никогда не находил их. Дела его пошли несколько лучше. Однако он чувствовал себя под контролем, а значит - стесненно. Он восклицал со своей добродушной, сердечной улыбкой: "Удивительное дело! С тех пор как в доме моем поселился безупречно честный человек, я чувствую себя как нельзя хуже!" Несмотря на такого сурового управителя (и благодаря ему), Дюма жил в Брюсселе на широкую ногу. Многие изгнанники - среди них Виктор Гюго - у него обедали. Он охотно принимал бы их как гостей, но они, дабы не уронить своего достоинства, предложили ему ту же плату, что в харчевне, - 1 франк 15 сантимов. Дело решил Парфе: 1 франк 50 сантимов. Однако еда была чересчур обильной, и чрезмерное хлебосольство принесло дефицит в сорок тысяч франков. Дюма устраивал у себя празднества в духе Монте-Кристо; одному из них он сам дал название: "Сон из Тысячи и одной ночи". Сешан, декоратор театра Ла Монне, соорудил сцену. В зимнем саду был устроен роскошный буфет. Пьетро Камера поставил испанские танцы. После спектакля Дюма роздал гостям индийские кашемировые шали, которые служили занавесом. Гюго не пришел (уважающий себя изгнанник не мог плясать на карнавале у Дюма), но в его честь был провозглашен тост. Весь этот тарарам не мешал радушному хозяину с утра до ночи работать за столом из некрашеного дерева на верхнем этаже особняка. Любовные приключения - бесчисленные и одновременные - закружили его в водовороте интриг. Если к этому прибавить, что, неизменно отважный и готовый к услугам, он предоставил себя в распоряжение своих политических друзей, что он взял на себя труд отвозить письма Виктора Гюго к его жене, остававшейся в Париже, и доставлять ему ответы Адели, то нельзя не восхищаться тем, что этот загнанный, переутомленный человек вынашивал более обширные творческие планы, чем когда бы то ни было. Чтобы удовлетворить его аппетит под стать Гаргантюа, понадобилась бы история целой планеты. Вот какое удивительное письмо написал он издателю Маршану: "Что сказали бы Вы о грандиозном романе, который начинается с Рождества Христова и кончается гибелью последнего человека на земле, распадаясь на пять отдельных романов: один разыгрывается при Нероне, другой при Карле Великом, третий при Карле IX, четвертый при Наполеоне и пятый в будущем?.. Главные герои таковы: Вечный Жид, Иисус Христос, Клеопатра, Парки, Прометей, Нерон, Поппея, Нарцисс, Октавиан, Карл Великий, Роланд, Вндукинд, Велледа, папа Григорий VII, король Карл IX, Екатерина Медичи, кардинал Лотарингский, Наполеон, Мария-Луиза, Талейран, Мессия и Ангел Чаши. Это покажется Вам безумным, но спросите Александра, который знает эту вещь от начала до конца, каково его мнение о ней..." Неизвестно, каково было мнение сына, но отец был уверен в себе. Разве не мечтал он с ранних лет написать полную историю Средиземноморья? И почему эти сверхчеловеческие планы должны вызывать улыбку? Другой гигант, Бальзак, тоже любил носиться с титаническими замыслами. "Я мерил будущее, заполняя его своими сочинениями, - говорил Бальзак и прибавлял: - Оседлав свою мысль, я скакал по свету, и все было мне подвластно". Дюма даже в зрелые годы сохранил этот божественный огонь. Разница состоит в том, что у Бальзака не было потребности претворять свои мечты в действительность. Он грезит о любовницах, но в глубине души счастлив, когда они, подобно Эвелине Ганской, его "Полярной звезде", остаются на другом конце Европы. Дюма хочет, чтобы они были рядом с ним, во плоти. Бальзак мечтает о грандиозных спекуляциях; Дюма спекулирует, строит, обольщает. Отсюда - нагромождение обязательств. Поистине приходится выбирать что-нибудь одно. Нельзя жить сразу в двух мирах - действительном и воображаемом. Кто хочет и того и другого, терпит фиаско. Во время пребывания в Брюсселе Портос еще выдерживает, не сгибаясь, огромную тяжесть, которая обрушилась на него. Кредиторы загнали его в глубь пещеры; глыба долгов вот-вот сломает ему хребет; женщины гроздьями виснут у него на шее. Выполнить обязательства, которые он принял на себя по отношению к издателям, не под силу не то что одному - десяти, ста человекам, а у этого неустрашимого великана есть только одно желание: затевать все новые и новые дела. Он готовит "Мемуары", пишет пьесы для театра, задумывает основать газету, покоряет новых женщин, не оставляя прежних. Дюма брюссельского периода словно говорит: "Я обременен долгами, связан договорами, и вот - я творю". Есть что-то благородное и подкупающее в силе этой уверенности, в облике этого стареющего человека, сохранившего иллюзии и безрассудство молодости. Монте-Кристо уже давно бы сдался, а его двойник Дюма ушел в партизаны. Он продолжал героически сражаться. Он взял с собой в Бельгию свою дочь Мари (двадцати одного года), намереваясь сделать ее поверенной в своих любовных связях, бесчисленных и одновременных. Когда он инкогнито наезжал в Париж, то в промежутке между двумя поездами писал дочери в Брюссель, возлагая на нее странные поручения: Дюма-отец - Мари Дюма: "Я возвращаюсь с г-жой Гиди. Если портрет Изабеллы снова в моей комнате, прикажи его убрать". Правда, он говорил ей и другое: "Я люблю тебя больше всего на свете, больше самой любви". Но девушка очень плохо относилась к отцовским фавориткам и, притворяясь неловкой, ухитрялась вызывать целые сражения между дамами. Это было нетрудно. Анне Бауэр Мари говорила, что отец у госпожи Гиди; госпоже Гиди - что в Париже, в отеле Лувуа, Дюма один; на самом деле там жила с ним больная Изабелла Констан. Нередко Мари Дюма совершала ошибки умышленно. Отсюда вспышки ярости у отца, столь же бурные, сколь мимолетные. Впрочем, примирение наступало очень быстро. Дюма-отец - своей дочери Мари: "Дорогая моя, любимая! С первого дня, что я здесь, я был сиделкой и работником; обе эти обязанности я выполнял так добросовестно, что не находил времени написать тебе, не желая делать это второпях и кратко. Я уехал от тебя, родная, в немного расстроенных чувствах... Несколько дней кряду у меня не клеилась работа, и я не представлял себе, где раздобыть денег. Но все обернулось к лучшему; и я даже надеюсь, что смогу завтра выслать вам тысячу франков и столько же привезти с собой, не сказав никому ни слова об этом. Из тех денег, что я пошлю тебе завтра, надо немного дать столяру и слесарю (столяру - чтобы иметь право заказать ему шкаф для маленькой зеркальной гостиной; слесарю - чтобы взять у него железную кровать такой ширины, как матрац, который находится в сарае)... Я надеюсь возвратиться в ночь с субботы на воскресенье. Наши дела идут чудесно. С г-жой Дюма и г-жой Ферран покончено. Теперь мы можем рассчитывать на соглашение. У нас будут деньги, может быть, много денег, и тогда мое дорогое дитя в первую очередь получит все, что только пожелает. Тебе привезут мое пальто - не удивляйся! Дело в том, что сегодня вечером я сделал вид, будто уезжаю, и Изабелла (она не выходит) послала мне вдогонку пальто, которое я забыл у нее. Его передали одному человеку, который отправлялся в тот вечер, и человек этот (он тщетно искал меня по всем вагонам) вручит тебе сей предмет..." В Париже связи налаживал Дюма-сын, возвратившийся из собственного "сентиментального путешествия". Дюма-отец - Дюма-сыну: "Изабелла благодарит тебя миллион раз; она говорит, что ты был с нею очень мил. Она мне действительно необходима - иногда. Я не хочу здесь ничем обзаводиться... Завтра я въезжаю в дом. Он обставлен - и не единого су долга. Все квитанции на твое имя. Равно как и договор..." Когда отец наезжал в Париж, они обедали у принца Наполеона (который слегка фрондировал против своего кузена-императора) в обществе Рашели, Биксио и Мориса Санда. Однажды вечером они отправились все вместе в Одеон смотреть пьесу их марсельского друга Мери "Дон Гусман Отважный". Спектакль успеха не имел, и в антракте Александр спросил: "Мы дождемся похорон?" - что привело в восторг Александра Первого, который всегда гордился остротами своего мальчика. Он писал Мари: "Александр - голодранец, вечно без гроша в кармане", но был счастлив, что может воспользоваться помощью сына - этого надежного и ловкого друга, чтобы избавиться от прежней фаворитки Беатрисы Пьерсон и освободить место для Изабеллы. Дюма-отец - Дюма-сыну: "М-ль Пьерсон не будет играть в "Асканио"... Само собой разумеется, что я не хочу давать ролей людям, которые довели меня до банкротства... Изабелла будет играть Коломб - эта роль словно создана для нее. Если ее не хотят ангажировать на год, пусть ангажируют на одну роль; мне это больше по душе. Пятнадцать франков в день ей не повредят. Прошу тебя ничего не менять в условиях, а также уговорить Мериса, чтобы он поставил на афише только свое имя. Пусть получит мою долю гонорара вместе со своей и отдаст деньги прямо тебе, без расписки..." Отказываясь подписать пьесы и получая гонорар тайком из рук своего соавтора Поля Мериса, Дюма избегал необходимости делиться с кредиторами. Все имеет свои границы, даже честность. Дюма-отец, - Дюма-сыну: "Дорогой мой мальчик, Изабелла с каждым днем все больше восхищается тобою. При сем прилагаю письмо для г-жи Порше. Можно поручить ей продать билеты на "Асканио" при условии, что все деньги сверх тысячи двухсот франков, которые она должна послать мне, будут перечислены на наш счет. Я видел г-жу Прадье. Посылаю тебе окончание "Совести". Условлено, что Антенор передаст тебе пятьсот франков. Что касается остальной тысячи, то: 200 франков - Мари, 300 франков - Шерами, 300 франков - г-же Гиди и двести оставшихся по возможности мне..." 14 марта 1852 года: "Дорогой мой, раз уж мы перешли на язык цифр, считай: Комната - 6 франков. Алексис - 4 франка. Лампы и уголь - 3 франка. Завтрак - 3 франка. Услуги - 1 франк. Письма - 2 франка. - 19 франков в день (sic!). Считай все 20 франков с непредвиденными расходами. Ты уехал 9 января. Значит, 9 марта было два месяца... Двадцать франков в день составят шестьсот франков в месяц, то есть тысячу двести франков за два месяца. Прибавь сюда расходы на две поездки г-жи Гиди (гостиница), две поездки Шерами и две поездки Изабеллы, и ты получишь ровным счетом тысячу семьсот франков. Но теперь особняк уже готов, и я не должен за него ни единого су..." "Асканио", сыгранный 1 апреля 1852 года в театре Порт-Сен-Мартен, в ходе репетиций был переименован и превратился в "Бенвенуто Челлини". Это была драма, написанная Дюма и Мерисом по роману, который Дюма издал в 1843 году. Главную роль играла Изабелла Констан; она служила моделью для статуи Гебы, над которой Мелинг - исполнитель роли Бенвенуто Челлини - почти весь вечер трудился на сцене. Этой актрисе, официальной любовнице своего отца, Дюма-сын взялся передавать более чем скромные субсидии. Дюма-отец - Дюма-сыну: "Прежде всего прилагаю при сем письма к Морни. Затем: дал ли ты и можешь ли дать сто франков Изабелле? Она ждет не дождется этих несчастных ста франков! Сразу же, как получишь это письмо, постарайся передать Изабелле сто франков. Потрудись отправить мне вазы, скульптурную группу и две картины... Изабелла должна приехать ко мне сюда. Навести ее в утро отъезда, помоги ей - она неопытна в путешествиях... Если она поедет во вторник, как я надеюсь, ты сможешь проследить, чтобы вазы были отправлены в ее багаже. Сделай надпись: "Обращаться с осторожностью: стекло". Как на сей раз встретит незваную гостью Мари Дюма, ненавидящая Изабеллу Констан? Неисправимый донжуан подумывал об этом не без тревоги. В своем особняке на бульваре Ватерлоо он написал письмо дочери, спавшей в том же доме этажом выше, и ночью подсунул под дверь ее комнаты. Дюма-отец - своей дочери Мари: "Моя любимая детка, я так боюсь огорчить тебя, что решил письменно сообщить тебе то, чего не посмел сказать: несмотря на все мои старания помешать приезду Изабеллы, она все же завтра приезжает! Что делать, дитя мое? Это печалит меня уже несколько дней, ибо я уже давно понял, что как только ей станет немного лучше, она примчится сюда. Ни за что на свете я не хотел бы, чтобы ты на меня сердилась, как в последний ее приезд. Я так люблю тебя, мое дорогое дитя, что в выражении твоего лица черпаю все: и радость и печаль. Так наберись же мужества и не огорчай меня в течение тех трех-четырех дней, что она пробудет здесь. Только вот как мы устроимся с завтраками и обедами? Если тебя не будет со мной за столом, как обычно, это меня глубоко опечалит. Нельзя ли нам есть в твоей мастерской, чтобы надежнее спрятаться от возможных гостей? Во всяком случае, на время трапез мы будем запирать двери... Наконец, если тебе это больше по душе, я воспользуюсь тем предлогом, что она больна, и велю подавать нам с ней в гостиную Александра. Поступай, как хочешь, только постарайся причинить мне как можно меньше огорчений. Я люблю тебя больше и сильнее, чем самого себя, но и это еще далеко не выражает того, что мне хотелось бы сказать". Дюма-сыну приходилось выколачивать из редакций газет суммы, которые причитались его отцу, подталкивать театральных директоров и время от времени усыплять подозрения Изабеллы, которая ревновала к госпоже Гиди, к Анне Бауэр, к Берте, к Эмме, к госпоже Галатри, к актрисам, выступавшим в Брюсселе, и ко всем женщинам Брабанта. Иногда он восставал против отцовских "комбинаций" или же против требований госпожи Гиди. "Послушай, дружок, - отвечал отец, - у меня было много любовниц. Ты знал их всех. Со всеми ты поначалу был хорош. Со всеми ты в конце концов ссорился. У меня сохранилось письмо, где ты мне пишешь, что г-жа Гиди - очаровательная женщина!.." Дюма-отец - Дюма-сыну: "Изабелла собирается завтра прийти к тебе, и я намерен составить ей компанию. В котором часу? Этого я пока не знаю... Ни слова Изабелле о моей позавчерашней поездке. Предупреди своих друзей, чтобы они невзначай не обмолвились об этом..." Мари Дюма, строптивая наперсница, была в курсе другой, более тщательно законспирированной связи. В 1850-1851 годах Дюма-отец признался ей, что молодая замужняя женщина, Анна Бауэр, ждет от него ребенка. Мари заняла в этом деле позицию, которая пришлась не по душе ее отцу. Дюма-отец - своей дочери Мари: "Дорогая Мари... В ответ на твое письмо я хочу поделиться с тобой кое-какими мыслями. Я совершенно не разделяю твоих взглядов на этот вопрос. Ты рассматриваешь его с точки зрения чувства. Я буду рассматривать его с точки зрения социальной и главным образом человеческой. Каждый прежде всего сам отвечает за свои ошибки, даже за свои недуги, и не имеет никакого права заставлять других страдать из-за них. Если какой-то несчастный случай или физический недостаток сделал того или иного человека импотентом, то он должен нести все последствия этого физического недостатка и мужественно встретить все события, могущие отсюда проистечь. Если женщина повинна в ошибке, если она забыла о том, что почитала своим долгом, то ей самой надлежит искупить свою слабость проявлением силы, как искупают преступление раскаянием. Но женщина, совершившая ошибку, равно как мужчина, страдающий импотентностью, не вправе возлагать на третьего человека бремя своей личной вины или своего несчастья. Я высказывал эти соображения еще до того, как был зачат ребенок. Они были взвешены и подытожены следующими словами: "Ради того, чтобы иметь ребенка, я найди в себе силы все сказать и все устроить к лучшему". Именно благодаря этой решимости и было зачато существо, которое пока еще не появилось на свет и которое наперед осуждается обществом. Ничего не могло быть легче, чем не дать родиться ребенку, которого уже теперь, когда он существует, но еще не явился на свет, лишают места в обществе. Дети, родившиеся от адюльтера, не могут быть узаконены ни отцом, ни матерью. Этот ребенок родится от двойного адюльтера. Как же сложится его жизнь, когда у матери такое состояние здоровья - она и сама считает, что может вот-вот умереть, - а отец уже настолько стар, что, испрашивая себе еще пятнадцать лет жизни, делает, пожалуй, слишком высокий запрос? В четырнадцать лет этот ребенок скорее всего очутится на улице без всяких средств, во враждебном мире. Если это окажется девушка, к тому же красивая, у нее будет возможность получить номер в полиции и стать дешевой проституткой. Если это будет юноша, ему придется играть роль Антони до тех пор, пока он, быть может, не станет Ласенером. В таком случае лучше уничтожить эту жизнь, но еще лучше было бы не создавать ее вовсе. Я был бы крайне огорчен, если бы под этим ханжески-сентиментальным предлогом было принято подобное решение. Оно опрокинуло бы все мои представления о справедливости и несправедливости. Оно лишило бы тебя значительной доли моего уважения, и я очень опасаюсь, что вместе с уважением испарилась бы и вся моя любовь. Муж - импотент, тем хуже для него. Жена проявила слабость - тем хуже для нее. Но никто не посмеет сказать: "Тем хуже для того, кто обязан своим рождением этому бессилию и этой слабости". Каждый из нас шел в этом деле на известный риск. Г-жа X. готова была разъехаться с мужем и так твердо на это решилась, что собиралась прислать мне копию своего брачного контракта - правда, этого она не сделала. А мне грозил удар шпагой или пистолетный выстрел, и я по-прежнему готов принять любой вызов". Дело не получило трагической развязки. Анри Бауэр родился в 1851 году. Ему суждено было всю жизнь носить имя мужа своей матери, но черты его лица и великодушие характера поразительно и неоспоримо свидетельствовали об отцовстве Дюма. Когда Дюма начал в Бельгии писать свои "Мемуары", он стал собирать документы. Все могло пригодиться, даже угасшая любовь. Дюма-отец - Дюма-сыну: "Дорогой! Если ты еще помнишь стихи, которые я посвятил в свое время малютке Вальдор, пришли их мне. Я вставлю их в свои "Мемуары". Если ты можешь раздобыть ее "Эпитафию", я хотел бы получить и ее..." Читатель помнит, что романтически настроенная Мелани в момент разрыва сочинила свою собственную эпитафию, но все-таки не пожелала умереть. Вопль скорби стал достоянием литературы. В короткие часы досуга Дюма по-прежнему встречался с изгнанниками. В доме бельгийца Коллара он виделся с Гюго, Дешанелем, Кине, Араго. Зачастую он сиживал с ними на террасе кафе "Тысяча колонн". Прохожие узнавали Гюго, Дюма и почтительно приветствовали их. Изгнанники колебались: ходить ли им в кафе "Орел", название которого напоминало об империи? Тогда Араго сказал: "Орел - эмблема всех великих людей". Гюго, с детства чтивший орлов, согласился с этим. Кафе "Орел" тоже стало местом встреч великих изгнанников. Позднее эта маленькая группа распалась. В июле 1852 года Гюго уехал на остров Джерси. В Антверпене Дюма-отец посадил его на пароход. Сам он тосковал по Парижу. "Что останется от нашего века? - спрашивал он. - Почти ничего. Лучшие люди - в изгнании. Тит Ливий - в Брюсселе, а Тацит - на Джерси". Он торопился оформить соглашение с кредиторами, чтобы Тит Ливии мог вернуться восвояси с высоко поднятой головой. Дюма предложил кредиторам половину гонорара за свои произведения, как настоящие, так и будущие. Бывший секретарь Исторического театра Гиршлер, опытный и преданный Дюма бухгалтер, добился для него несколько более выгодных условий: 55 процентов ему, 45 процентов - кредиторам. Посредник писал в своем заключении: "Г-н Александр Дюма проявляет максимальную готовность и максимальные старания к выполнению своих обязательств". Это почти соответствовало действительности. В начале 1853 года соглашение было подписано, и Дюма дал своим брюссельским друзьям превосходный прощальный обед. Так как дом на бульваре Ватерлоо был снят до 1855 года, Дюма предложил его Ноэлю Парфе. Министр финансов потребовал счет; его монарх бросил все квитанции в кухонную печь. Должник Монте-Кристо не утратил чувства долга. Глава вторая НОВАЯ РЕДАКЦИЯ "ДАМЫ С КАМЕЛИЯМИ" Вернувшись в Париж, Дюма застал своего сына в ореоле новоиспеченной славы. В 1851 году Александр все еще влачил жалкое существование. И не потому, что последние несколько лет он мало работал. Он издал томик стихов ("Грехи молодости"). "Это не плохие и не хорошие стихи - это юношеские стихи", - говорил он впоследствии. Нет, почти все стихи были явно плохими. Публика равнодушно встретила и другие его вещи: длинный рассказ, по замыслу - юмористический ("Приключения четырех женщин и одного попугая"); исторический роман "Тристан Рыжий"; вычурную повесть "Учитель Мюстель". Успех имела только "Дама с камелиями". Но пришлось ждать до февраля 1852 года, пока пьеса, написанная автором по его собственному роману, удостоилась постановки. Читатель помнит, что Дюма-отец принял пьесу в Исторический театр. Директор его, Остен возражал. "Это га же "Жизнь богемы" минус остроумие", - говорил он. В 1849 году Исторический театр прекратил свое существование. Юный Александр предлагал рукопись во все театры: в Гетэ, Амбигю, Водевиль, Жимназ. Всюду он потерпел фиаско. "Не сценично", - говорили столпы театра. "Аморально", - говорили столпы общества. Он пытался увлечь достоинствами роли знаменитую актрису Виржини Дежазе - остроумную гризетку, обожаемую публикой. Однако Дежазе уже перевалило за пятьдесят, и она была полна здравого смысла. Она заявила, что роль превосходная, но она могла бы играть ее только в трех случаях: будь она на двадцать лет моложе, будь в пьесе куплеты и счастливая развязка. Она предсказала драме успех, однако для этого, по ее словам, требовались три условия: "чтобы произошла революция, которая уничтожит цензуру; чтобы Фехтер играл роль Армана и чтобы я не играла роль Маргариты, в которой буду смешна". Шарль Фехтер, молодой обаятельный актер, с лицом меланхоличным и нежным, покорил Дежазе в один прекрасный вечер, когда играл капитана Феба де Шатопер в "Соборе Парижской Богоматери". Вплоть до падения занавеса он не отрываясь смотрел на стареющую актрису; она пришла и на следующий вечер; она ходила всю неделю. Они стали любовниками. Фехтер совсем недавно женился; Дежазе была вдвое старше его. Но она была все еще привлекательна и в театре пользовалась неограниченной властью, а юного Фехтера снедало честолюбие. Виржини Дежазе - Шарлю Фехтеру: "Ты собрал в Дьеппе всего девяносто шесть франков! Но ведь это ужасно, хоть я и знаю, что Дьепп - скверный городишко. Тамошние женщины предпочитают театру гостиные... При всем том 96 франков - это ничтожно мало! Так зачем же нам разъезжать вдвоем? Ты увеличиваешь тем самым свои расходы и лишаешь себя поэтического ореола. Публика не любит парочек... Надо быть одиноким, надо быть свободным, чтобы воздействовать на ее иссякшее романтическое воображение. Это ужасно, но это правда..." Дежазе дала Дюма хороший совет - взять Фехтера на роль Армана Дюваля. Но этого было мало - требовался еще и театр. В 1850 году Александру не удалось его найти, и, поскольку отец теперь не мог ему помогать, он чувствовал себя все более и более стесненным в деньгах. Он стал очень мрачен. Иногда он проводил вечера в "Балах Мабий". Под звуки шумливого оркестра молодые девушки танцевали с приказчиками. Он пожирал глазами эти двадцатилетние создания, "источавшие сладострастие из всех пор", и предавался горьким размышлениям. "Как сделать, чтобы они перестали быть такими, перестали волновать всех этих самцов? Какие страсти они возбуждают! Сколько крови льется по их следам!.. Какую гнусную заднюю мысль таила природа, создавая красоту, молодость и любовь?" Дело кончилось тем, что он с грустью сунул свою рукопись в ящик. Однако 1 января 1850 года он вновь перечитал ее. Рано утром он отправился на могилу Мари Дюплесси. Будущее его тонуло в тумане, он растрачивал силы своего ума и своей души на посредственные произведения и начинания. Покоясь в могиле, несчастная девушка приняла его исповедь. Вернувшись домой, он закрыл жалюзи, зажег свечи и снова взялся за пьесу. Позже, когда к нему зашел его приятель Миро, он прочел ему "Даму с камелиями". Оба плакали. Пьеса удалась. Но кто сумеет разглядеть ее достоинства и кто осмелится похвалить? Немного времени спустя, весной 1850 года, проходя по Итальянскому бульвару мимо кафе "Кардинал", Дюма заметил за одним из столиков актера Ипполита Вормса и толстяка Буффе, Лукулла богемы, одного из тех театральных директоров, которые никого не удивляют, став вдруг миллионерами или разорившись дотла. Буффе подозвал к себе молодого Дюма и пригласил его за стол. - Вормс сказал мне, что из вашей "Дамы с камелиями" вы сделали превосходную пьесу. Вскорости я стану директором Водевиля; подержите для меня с полгода вашу пьесу - обещаю вам ее сыграть. Шло время. 1851 год был отмечен связью с графиней Нессельроде и поездкой в Германию. Когда Александр вернулся, Буффе, как он и предсказывал, был уже директором Водевиля. Он начал репетировать "Даму с камелиями". Фехтер согласился играть Армана; роль Маргариты Готье была поручена Анаис Фаргей. Актриса была в должной мере красива, но раздражала Дюма своей глупостью. - Ах, скажите, - спрашивала она, - неужели эта девица все пять актов будет выплевывать свои легкие? - Простите, мадемуазель, но ведь это происходит с ней только в пятом акте - когда она при смерти. - Пусть так. Но коль скоро вы вращались в этом кругу, сделайте милость, расскажите мне о нравах этих девиц - я о них ничего не знаю. - Честное слово, мадемуазель, если вы не узнали их до сих пор, пока вы молоды, то не узнаете уже никогда. Она стала до того невыносима, что автор и директор единодушно порешили искать другую Маргариту. Фехтер предложил госпожу Дош. - Вот это мысль! - сказал Буффе. - Дош крайне соблазнительна. Это как раз то, что нужно. Но где, черт возьми, ее отыскать? Я не знаю, куда она девалась. - А я знаю, - заявил Фехтер. - Она в Англии. Я поеду за ней. Карьера госпожи Дош была весьма необычна. Урожденная Мари-Шарлотта-Эжени Планкет, она происходила из знатной ирландской семьи, обосновавшейся в Бельгии. Там она и родилась. Когда ей было четырнадцать лет, умер ее отец, и она решила "податься в театр". Ее приняли. В возрасте семнадцати лет, она вышла замуж за композитора Александра Доша [Александр Пьер Жозеф Дош (1799-1849 гг.); его жена, которая ухитрялась всю жизнь уменьшать свои возраст на два года, родилась в Брюсселе в 1821 году; умерла она в Париже в 1900 году (прим.авт.)], главного дирижера Водевиля, сорокалетнего вдовца, но этот брак окончился катастрофой. Два года спустя Дош эмигрировал в Россию, бросив жену-подростка, которая обманывала его с поистине изумительной ловкостью. Публика продолжала рукоплескать "малютке Дош", ее лебединой шее и осиной талии. Эта актриса-аристократка восхитительно одевалась, составила себе прекрасную библиотеку, покупала картины мастеров и помогала своим бедствующим товарищам-актерам. Разочаровавшись в ролях, которые ей предлагали в Париже, она уехала в Лондон, по слухам, приняв решение больше не появляться на подмостках. Фехтер отправился к ней и рассказал о "Даме с камелиями". "Все актрисы Парижа отказались от этой роли. Не хочешь ли ты попытать счастья?" Она прослушала пьесу, аплодировала, плакала, немедля уложила чемоданы и на следующий же день по приезде в Париж начала репетировать. "Все у нее было в избытке, - говорил позднее Дюма-сын, - молодость, красота, обаяние и талант... Когда она играла эту роль, казалось, будто она написала ее сама". Но директор театра Буффе не очень-то обнадеживал. - Да что там! - говорил он госпоже Дош. - Вы будете играть "Даму" в очередь с "Уистити", то есть через два дня на третий, а быть может, и всего только раз двенадцать-тринадцать. Остальные исполнители не скрывали тревоги. Смелый сюжет казался им неприемлемым. И цензура - увы! - разделяла это мнение. Суровый и надменный Леон Фоше, занимавший в 1851 году пост министра полиции, запретил пьесу. Это произошло до государственного переворота, и Дюма-отец был еще в довольно хороших отношениях с принцем-президентом. Сын, придя в отчаяние, послал на переговоры отца. Однако цензор, господин де Бофор, заявил, что не может допустить такого скандала, хотя бы ради репутации обоих Александров Дюма. - Если мы разрешим представить подобную пьесу, то публика еще до конца второго акта начнет швырять на сцену скамейки. - В один прекрасный день, - заявил Дюма-сын, - появится министр, достаточно умный для того, чтобы разрешить мою пьесу. Приглашаю вас на спектакль, он будет иметь грандиозный успех. - Я желаю вам этого, сударь, но не могу в это поверить. Госпожа Дош близко познакомилась в Лондоне с Луи-Наполеоном и его министром внутренних дел Персиньи. Она принялась хлопотать за свою пьесу. - Пусть этой девочке вернут ее роль, - заявил Персиньи. На одну из репетиций явился Морни. Он был не робкого десятка, но потребовал "на всякий случай" свидетельство о морали за подписью трех видных писателей. Дюма-сын отправился к Жюлю Жанену, Леону Гозлану и Эмилю Ожье; они прочитали пьесу и рекомендовали ее к постановке. Несмотря на тройное поручительство, Леон Фоше оставался непоколебим. Наступило 2 декабря. Луи-Наполеон провозгласил себя пожизненным президентом, затем - императором. Морни занял место Фоше. Три дня спустя после своего назначения сводный брат императора снял запрет с пьесы. Успех ее был поразителен; автора наперебой вызывали, забрасывая его мокрыми от слез букетами, "которые женщины, - говорит Теофиль Готье, - срывали со своей груди". "Мари Дюплесси удостоилась, наконец, памятника, которого мы для нее добивались. Поэт заменил скульптора, только вместо тела мы получили душу, и госпожа Дош дала ей очаровательное воплощение... Наивысшую честь поэту делает то, что во всех пяти актах его пьесы нет ни малейшей интриги, ни малейшей неожиданности, ни малейшего усложнения... Что касается идеи, то она такая же древняя, как сама любовь, и такая же вечно юная. По правде говоря, это не идея, а чувство. Должно быть, драмоделы крайне изумлены успехом этой пьесы, которого они не могут себе объяснить и который опровергает все их теории. Бессмертная история влюбленной куртизанки, ты всегда будешь искушать поэтов!.. Понадобилось немалое искусство, чтобы в наше время - время засилья англо-женевского ханжества - представить на театре сцены современной жизни так, как они происходят в действительности, не сглаживая их никакими увертками... Диалог усеян свежими остротами, которые поражают своей неожиданностью, полон словесных стычек, реплики звенят и мечут искры, как скрещенные клинки. Во всем чувствуется молодой, ясный ум, который не маринует свои остроты по три года в записной книжке, дожидаясь возможности пустить их в ход". Госпожа Дош на самом деле потеряла сознание, а Фехтер в неистовстве отчаяния порвал ей кружев на шесть тысяч франков. У выхода Александра ждали друзья, чтобы вместе с ним отпраздновать успех. Но он попросил извинить его. "Я ужинаю с одной женщиной", - сказал он им. Эта женщина была его мать - Катрина Лабе. "В тот вечер мы пировали по-венециански! Чудесная еда - ломтик ветчины, чечевица с прованским маслом, швейцарский сыр и чернослив. В жизни своей так вкусно не ужинал!" Отцу, который не хотел покидать Брюсселя, пока не будет подписано его соглашение с кредиторами, он телеграфировал: "Большой, большой успех! Такой большой, что мне казалось, будто я присутствую на премьере одного из твоих произведений!" Дюма-отец ответил: "Мое лучшее произведение - это ты, мой дорогой сын!" Некоторое время спустя Дежазе, находившаяся в Брюсселе, присутствовала там на премьере "Дамы с камелиями" и встретила в театре старшего Дюма. Он сиял от радости. Дюма-отец - Дюма-сыну: "Дорогой друг! Весь вчерашний вечер я провел в обществе госпожи Паска. Мы только и говорили что о тебе, о твоем успехе, о твоих венках, о вызовах публики, о таланте госпожи Дош, о гении Фехтера. Все это великолепно. Г-жа Паска сказала мне, что ты дважды виделся с Морни. Постарайся все же получить крест [Дюма-сын был награжден орденом только 14 августа 1857 года]: он тебе не помешает. Еще одно преимущество, какое я вижу во всем этом, - у тебя заведутся деньги, и ты сможешь немного развязать себе руки. Если ты упорядочишь свой бюджет, отнеси сто франков, что я однажды прислал тебе (с улицы Энгиен) на улицу Лаваль..." Готье был не единственным критиком, восхвалявшим "Даму с камелиями". Жюль Жанен говорил "о живости тона, о безупречной правдивости, благодаря которым эта пьеса о легких связях стала событием в литературе". Господин Прюдом был шокирован и нападал на автора за то, что он возвеличил куртизанку. В том же самом Водевиле в следующем сезоне была поставлена пьеса-антитезис "Мраморные девы" Теодора Барьера и Ламберта-Тибу, где девиц легкого поведения ставили на место: "Черт побери! Этому пора положить конец. Ну-ка, барышни, отойдите в сторонку, откатите свои экипажи! Дорогу порядочным женщинам, которые ходят пешком!" В действительности, когда Дюма-сын писал "Даму с камелиями", он не собирался ни нападать на куртизанок, ни защищать их. В то время он был глубоко удручен смертью обаятельного и беззащитного создания, которое он любил. Он живописал жизнь и собственное сердце. Разве эта смерть была аморальна? Или эта попытка искупления достойна порицания? Почему? "Автор здесь не становится ни адвокатом, ни публичным проповедником; он всего только художник, и тем лучше..." Он трепещет от сочувствия к своей героине. Он не судит ее: он полон дружеских чувств и жалости. Лишь много лет спустя пьеса переродится в сознании автора, и романтический юноша, постарев, станет беспощадным моралистом. Глава третья "МУШКЕТЕР" Творение твое, блестяще, необъятно, Играет красками, исполнено огня. Виктор Гюго Случается, что исторические потрясения производят глубокие трещины в обществе. Тем, у кого хватает сил, удается через них перебраться, но зачастую им приходится нелегко на другой стороне. Революция 1848 года обозначила четкий рубеж в жизни Франции. Смена декораций: небесный машинист спрятал в колосники двор Луи-Филиппа. Смена актеров: правят новые люди. Меняются вкусы публики. Виктор Гюго оказался на высоте: уйдя в изгнание, он обновил свое творчество, исполненное пафоса политической борьбы. Бальзак избежал новых треволнений, скончавшись в пятьдесят один год. Что касается Дюма-отца, то он вернулся из Брюсселя все тот же - полный надежд и планов. Ему не терпится вновь увидеть друзей, бульвары, милую его сердцу сутолоку. Но на что жить? Первой его мыслью было основать ежедневную вечернюю газету "Мушкетер". Подписная цена - 36 франков для Парижа, 40 - для провинции. Редакция в "Золотом доме", улица Лаффит, N_1. "Золотой дом" был знаменитый ресторан; в прилегающей к нему четырехугольной башне помещалась редакция, а этажом выше - квартира Александра Дюма. Название для газеты было выбрано удачно. Публика тотчас же вспомнила Дюма-отца и самый знаменитый из его романов. Над заголовком был нарисован сидящий мушкетер. Первый номер возвещал, что в ближайшее время выйдут в свет пятьдесят томов "Мемуаров" Александра Дюма. "Пятьдесят томов! - воскликнул Мери. - Это значит, что он выплеснет на публику двадцать пять бутылок воды..." Не приходилось сомневаться, что в "Мемуарах" окажется "вода" и крепкое вино авторского темперамента будет разбавлено; однако публика любила "воду" Дюма, а кроме того, список остальных сотрудников редакции был блистателен: Александр Дюма-сын, Жерар де Нерваль, Октав Фейе, Роже де Бовуар, Морис Санд, Анри Рошфор, Альфред Асслин, Орельен Шолль и Теодор де Банвиль. С первых же дней успех газеты стал очевиден. - В наши дни основывать газету? Невозможно, - изрекали авгуры. - Если бы это было возможно, разве я бы за это взялся? - отвечал Дюма. На первом этаже "Золотого дома" на двери красовалась белая картонная табличка, надписанная рукою патрона: "МУШКЕТЕР". Пожалуйста, поверните ручку". Поворачивали ручку и попадали в небольшую прихожую, где помещался стол из некрашеного дерева, а за ним - двое-трое служащих. За так называемой кассой на соломенном табурете восседал Мишель, бывший садовник из замка "Монте-Кристо". Почему именно Мишель? Требовался бухгалтер - на его место посадили садовника. "Я нашел то, что мне нужно, - заявил Дюма. - Мишель не умеет считать. Я сделаю его кассиром "Мушкетера". В самом деле, умение считать было здесь ни к чему: касса неизменно пустовала. Дюма основал "Мушкетера", имея капитал в три тысячи франков: ни один человек в редакции не получал жалованья. И все же "Мушкетер" выходил ежедневно и неукоснительно. Каким чудом? Денег в редакции не видели, однако ни в бумаге, ни в перьях недостатка не было. Сотрудники, не получавшие ни гроша, добросовестно сидели на своих местах. Дюма довольствовался тем, что сулил им всем славу, был с ними на "ты", - и все работали. Поначалу администратор Мартине в растерянности время от времени забегал к Дюма, чтобы сообщить ему: - Мсье Дюма, у меня нет денег. - Как? - восклицал Дюма. - А подписка? А розничная продажа? - Дорогой мэтр, десять минут назад вы забрали у меня триста франков - все утреннее поступление. - Конечно! Я отдал вчера тысячу франков за переписку. В самом деле, Дюма, живший на третьем этаже, день-деньской просиживал за еловым столом, одетый лишь в панталоны со штрипками и розовую рубашку, и без устали строчил километры своих "Мемуаров". Он получал удовольствие, возрождая к жизни своего отца, свою мать, Вилле-Коттре, свое детство в лесной глуши, браконьеров, свои первые шаги в театре. Мимоходом он набрасывал портреты: портрет Левена, портрет Удара, портрет Луи-Филиппа, портрет Мари Дорваль. Он делал пространные отступления, рассказывая со всеми подробностями жизнь Байрона, юность Виктора Гюго. Все это было весьма бессистемно, но живо, красочно, увлекательно, а некоторые страницы (например, те, что посвящены Дорваль) просто превосходны. Одновременно с воспоминаниями он опубликовал романы "Парижские могикане" (совместно с Бокажем), "Соратники Иегу", серию очерков "Великие люди в домашнем халате", для которой с блокнотом в руках отправился интервьюировать Делакруа. Тот стонал: "Этот ужасный Дюма, который не выпускает из рук свою добычу, явился ко мне в полночь с расспросами, размахивая блокнотом. Бог его знает, как он воспользуется подробностями, которые я по глупости ему сообщил! Я очень его люблю, но сам сделан из другого теста..." Его читатели сохраняли ему верность, и тираж "Мушкетера" достиг десяти тысяч экземпляров. По тем тяжелым временам это было много. Самые серьезные люди интересовались газетой. Ламартин писал Дюма: "Вы спрашиваете мое мнение о вашей газете. У меня есть мнение о вещах, посильных человеку, у меня его нет о чудесах. Вы совершили нечто сверхчеловеческое. Мое мнение - это восклицательный знак! Люди искали вечный двигатель, вы нашли нечто лучшее - искусство вечно изумлять! Прощайте. Живите, то есть пишите. Вы всегда найдете во мне восторженного читателя..." Виктор Гюго прислал ему с острова Джерси свое высочайшее благословение: "Дорогой Дюма, читаю Вашу газету. Вы вернули нам Вольтера. Это огромное утешение для униженной и загубленной Франции. Vale et me ama!" [Будьте здоровы и любите меня! (лат.)]. Поначалу дела с газетой шли так хорошо, что влиятельные газетные директора Мильо, Вильмессан предложили Дюма купить у него "Мушкетера", сохранив за ним место сотрудника с очень высоким окладом. Это была неожиданная улыбка фортуны, надежная гарантия от его собственных сумасбродств. Он отказал не без высокомерия. "Мой дорогой собрат, - писал он Вильмессану. - То, что предлагаешь мне ты и что предлагает Мильо - этот превосходный человек с поистине золотым сердцем, - великолепно. Однако я всю жизнь мечтал иметь свою газету, собственную газету, наконец-то она у меня есть и самое меньшее, что она может мне принести, - это миллион франков в год. Я еще не взял ни одного су из гонораров за мои статьи; если считать по сорок су за строку, то со дня основания "Мушкетера" я заработал двести тысяч франков; я преспокойно оставляю эту сумму в кассе, чтобы через месяц взять оттуда сразу пятьсот тысяч. При этих обстоятельствах я не нуждаюсь ни в деньгах, ни в директорах; "Мушкетер" - это золотое дно, и я намерен разрабатывать его сам..." Чудеса не могут длиться вечно - тогда бы они перестали быть чудесами. Самым преданным сотрудникам надоело дружеское "тыканье" вместо жалованья. Они исчезали один за другим. Подписчики - тоже. Их потчевали одним только Дюма-отцом. При всей их любви к нему они не желали довольствоваться его стряпней в качестве единственной духовной пищи. В конце концов сотрудники и рассыльные обратились в массовое бегство. Дюма горько сетовал на их "неблагодарность". В 1857 году "Мушкетер" пошел ко дну. В поисках утешения Дюма часто выезжал в свет, обедал в обществе, упивался собственным красноречием. Он "проговаривал" статьи, которые ему больше негде было печатать. Его можно было встретить у принцессы Матильды; будучи двоюродной сестрой Наполеона III, она тем не менее разрешала у себя в доме фрондировать против Второй империи. Дюма рядился там в тогу политического деятеля; он заявлял, что благодаря своей популярности столь же могуществен, как император. "Зовите меня просто Дюма, - говорил он принцессе Матильде, - вот уже двадцать пять лет, как я тружусь ради этого". Он сочинял политические эпиграммы: На родственников этих глядя, Мы видим разницу одну: Захватывал столицы дядя, Племянник захватил казну. Это не нравилось ни принцессе, ни высокомерному Вьель-Кастелю, который злобно отмечал в своем "Дневнике": "Большая ошибка - принимать Дюма и разрешать ему такой заносчивый тон". Но в глазах принцессы и в глазах толпы он оставался великим Дюма. Он с презрением отзывался о Наполеоне III, "Гюго, - говорил он, - опубликовал великолепные вещи о Наполеоне; я посвящаю ему еще более сильные строки в своих мемуарах... Этот комедиант оказался попросту малодушным: будучи претендентом, он глупейшим образом позволил себя арестовать. Ему надо было поступить по-моему - вооружиться пистолетом. В 1830 году я один взял город Суассон, пригрозив коменданту, что пристрелю его..." В конце концов он и сам в это поверил. Он поносил императора за то, что тот недостаточно почитает художников. После одного из таких страстных выпадов против режима кто-то спросил у принцессы Матильды, не поссорилась ли она с Дюма. Она ответила с улыбкой: "Думаю, что поссорилась насмерть... Сегодня он у меня обедает". Начиная с 1857 года она стала принимать у себя Дюма-сына. Она хотела представить его императору, чтобы тот наградил его орденом. Дюма-сын отказался, ссылаясь на свою гордость, на свою робость. И все же 14 августа 1857 года он был награжден; в качестве поручителя он избрал своего отца. Дюма-отец - Дюма-сыну: "Дорогой мой сын! Три дня назад я получил твой крест и разрешение произвести тебя в кавалеры. Когда ты вернешься, я обниму тебя нежнее обычного, если только это возможно, и церемония будет совершена". У Дюма-отца поводов для гордости было хоть отбавляй. Когда во Францию прибыла английская королева и ее просили назвать пьесу, которую можно было бы представить в ее честь в Сен-Клу, Виктория выбрала "Воспитанниц Сен-Сирского дома". Эту комедию сыграли на официальном приеме в замке, и монархиня изъявила свой восторг. "Я знаю, - говорил Дюма (которого император не удостоил приглашения), - я знаю, что было бы королеве еще приятнее, чем увидеть мою пьесу, - увидеть меня самого, и, по правде говоря, мне это было бы тоже приятно. Женщина столь замечательная, которая, быть может, станет самой знаменитой женщиной нашего века, должна была встретиться с величайшим человеком Франции. Досадно, что она уезжает, не увидев лучшего, что есть в нашей стране". Для Дюма-отца не было тайной, что Дюма-сын частенько навещал Катрину Лабе. Бывшая белошвейка с Итальянской площади, уйдя на покой, достойно встретила старость. Большой успех "Дамы с камелиями" позволил молодому драматургу поселить мать в Нейи, Орлеанская улица, N_1. У нее была залитая солнцем комната-фонарь, выходившая в Булонский лес. В течение некоторого времени она держала небольшую читальню на улице де ля Мишодьер. Добродетельный Александр - примерный сын - оставался также преданным и почтительным другом Мелани Вальдор, которая публиковала книгу за книгой: ее романы и пьесы приносили ей славу и почести. Франсуа-Жозеф Вальдор, обреченный стараниями своей жены пребывать в дальних гарнизонах, завершил свою военную карьеру в качестве коменданта острова Экс. Публикация нашумевших "Мемуаров" Александра Дюма Первого глубоко оскорбила двух женщин, которые только и любили его по-настоящему. Автор "Мемуаров" совершенно опустил Катрину Лабе. Чтобы ввести в повествование своего сына, он упомянул обиняком: "29 июля, в тот час, когда в Пале-Рояле явился на свет герцог де Монпансье, у меня, на Итальянской площади, родился герцог Шартрский". Мать он не назвал. Что касается Мелани Вальдор, то она прочла о себе следующие уничижительные строки: "Когда я создавал "Антони", я был влюблен в женщину далеко не красивую, но ужасно ее ревновал... так как она находилась в положении Адели и ее муж-офицер был в армии..." Автор словно забавлялся, оскорбительно смешивая двух своих любовниц 1830-1831 годов. Читатель помнит, что Белль Крельсамер приняла в театре псевдоним Мелани Серре. В "Мемуарах" Александра Дюма мать его внебрачной дочери неизменно называется Мелани С***. "Моя дорожная спутница намеревалась взять подряд на девять месяцев. Бедняжка Мелани, быть может, это и не было ошибкой!.." Когда появился этот текст, госпожа Вальдор, почтенная бабушка, была на пороге шестидесятилетия, она только что потеряла единственную дочь и воспитывала внучку. Она негодовала. Что касается его законной супруги Иды, то после долгой тяжбы с "господином Дюма Александром" она продолжала жить в Италии на средства ничего для нее не жалевшего князя де Виллафранка, более влюбленного и более щедрого, чем когда бы то ни было. Читатель помнит, что в начале своей связи с Идой Ферье Дюма привез ее в Ноан, где молодая актриса сумела понравиться Жорж Санд. Когда в марте 1855 года знаменитая романистка, путешествуя по Италии со своим сыном (Морисом Сандом) и своим личным секретарем (Александром Мансо), приехала в Рим, она застала там свою "дорогую Иду", которая встретила ее с цветами. "Записная книжка" Жорж Санд за 1855 год сообщает нам, что в пятницу 30 марта писательница была в гостях у своей подруги. Женщины бросились друг другу на шею и целый час злословили о своих мужьях (Дюма и Дюдеване), затем отправились обедать к Фраскати в сопровождении Мориса, Мансо и князя де Виллафранка. 19 апреля Жорж обедала "в обществе", у госпожи Дюма, и охарактеризовала этот вечер четырьмя словами: "Поэтические истории. Музыка. Автографы". Дневник Мансо, 22 апреля 1855 года: "Вечер у госпожи Дюма. Музыка Алессандро. Были барон де Гассио, принц дон Пьетро, какой-то скульптор и два священника, один из них - страстный гимнаст. Макароны в огромном количестве... Распрощались в одиннадцать часов, унося с собой окорок и пирожные. Прелестный вечер!" В понедельник 23 апреля Жорж Санд покинула Рим. Она пометила в своей записной книжке: "Прощание отняло много времени. Пришли Ида, князь и барон. Душили друг друга в объятиях. Они очаровательны..." В 1857 году князь де Виллафранка, которому хотелось провести несколько месяцев в Париже, снял там красивый особняк с колоннами (он существует и по сей день) на авеню Габриель, N_38. Ида была больна, и вначале ее болезнь принимали за водянку; на самом деле это был рак матки, от которого ей вскоре суждено было умереть. Ее "очаровательный князь" (по выражению Жорж Санд) преданно ухаживал за ней и показывал ее самым знаменитым врачам. В течение этого последнего пребывания Иды во Франции ее отношения с Дюма были отношениями "кредитора и должника". Она возвратилась в Италию, где ее болезнь стала прогрессировать угрожающим образом. В Генуе (дом Пикассо, улица Аква Сола, приход церкви Утешения) она приняла последнее причастие и отдала Богу душу. Это случилось 11 марта 1859 года. Жорж Санд - князю де Виллафрата, 14 марта 1859 года: "Мой дорогой несчастный друг, мы безутешны... Боже мой, какой удар для Вас и какое горе, какая огромная скорбь для всех тех, кто ее знал! Такое большое сердце, такой глубокий ум! Какую Вы понесли утрату... Что Вы намерены делать? Вы не можете оставаться там, где все, решительно все каждую секунду будет Вам напоминать ее. Надо вернуться во Францию, в Париж... Здесь Вы сможете говорить о ней с нами, как ни с кем другим... Если бы мы могли пожать Вашу руку, это было бы утешением в смертельной скорби, которую испытываем мы все..." Овдовевший Дюма-отец некоторое время ничего не знал о своем вдовстве, так как в те дни он гостил у своей дочери в Шатору. 4 мая 1856 года Мари Дюма вышла замуж за беррийца Пьера Олинда Петель, и свидетелями ее бракосочетания были Ламартин и (через поверенного) Виктор Гюго. Дюма-отец - Виктору Гюго: "Мой самый дорогой и самый великий друг!.. 28-го числа сего месяца моя дочь выходит замуж. Она просит Вас в письме, дорогой Виктор, чтобы Вы через поверенного были ее свидетелем вместе с Ламартином. Мы часто видимся с ним, и не было случая, чтобы мы не говорили о Вас. В конце концов Вы, мой дорогой Виктор, - частица моей души. И я, Ваш старый друг, говорю о Вас, как нескромный юный любовник о своей любовнице. Одно из великих и прекрасных таинств природы, одно из самых трогательных проявлений милосердия Божьего заключается в том, что разлука бессильна расторгнуть духовные узы. Как я говорил, как я писал, как буду говорить и писать без конца, мой великий и дорогой друг, тело мое - в Париже, душа - в Брюсселе и Гернси, там, где Вы были, где Вы сейчас. Я хотел бы, мой дорогой великан, чтобы Вы переписали на большой лист бумаги те прекрасные стихи, которые Вы посвятили мне. Я заключил бы их в рамку и повесил между двумя Вашими портретами, и тогда Ваш образ был бы всегда у меня перед глазами. До свидания, мой друг. Мари ждет от Вас письма, в котором Вы сообщите ей, что согласны через посредство Буланже быть ее свидетелем. Это будет ее дворянской грамотой... Передайте госпоже Гюго, что я - у ее ног. Ее письмо - это письмо поэта, супруги и матери в одно и то же время. Я храню его, но не для того, чтобы заключить в рамку, а чтобы перечитывать, подобно влюбленному, прижимая его к сердцу... До свидания, мой добрый Виктор. Да соединит нас Бог - во Франции ли, в изгнании или на небесах..." О смерти Иды Александр Дюма узнал от Альфонса Карра, поселившегося в Ницце, городе, расположенном поблизости от Генуи. Дюма - Карру: "Мой добрый друг! Когда пришло твое письмо, я находился в Шатору. Я нашел письмо по возвращении... Спасибо! Госпожа Дюма приезжала сюда год назад и заставила заплатить ей долг - 120 тысяч франков! У меня есть ее расписка. Я уезжаю в Грецию, потом в Турцию, Малую Азию, Сирию и Египет..." Дюма, женившийся когда-то по принуждению и уже так давно расставшийся с женой, испытывал некоторое облегчение оттого, что стал совершенно свободным человеком. А князь де Виллафранка - безутешный любовник - горько оплакивал умершую, похороненную на кладбище в Стальено. Неисповедимы пути Господни! Князь написал Жорж Санд, прося ее составить эпитафию, которая будет высечена на памятнике его погибшей подруге. Жорж Санд - князю де Виллафранка: "Дорогой друг, самые лучшие слова - всегда самые короткие, и того, что Вы мне написали о Ней, - достаточно. Если Вы хотите добавить к этому еще несколько слов, подводящих итог ее жизни, не пишите: "Здесь покоится" или "Здесь нашла упокоение", - ибо души не находят упокоения в земле, а напишите: "В память о..." - и после всех имен: "чей высокий ум и благородная душа оставили глубокий след в жизни тех, кто ее знал. Большая артистка и великодушная женщина, она ушла от нас молодой и прекрасной, обаятельной и самоотверженной... В этой гробнице похоронено сердце мужчины". Добряк Тео, так восхищавшийся двадцать лет назад белокурой пышнотелой Идой, тоже горевал о ней: "После смерти г-жи Эмиль Жирарден и г-жи Дюма в этом мире не осталось ни одной умной женщины..." Слова, свидетельствующие лишь о том, что Теофиль Готье постарел. Глава четвертая "ДИАНА ДЕ ЛИС" - Ты не страдаешь желудком? - Нет. - Напишешь еще несколько пьес, тогда посмотришь, что с тобой будет. Лабиш "Дама с камелиями", несмотря на весь ее успех, не обогатила Дюма-сына, у которого хватило порядочности (глупости, как сказал бы его отец) воспользоваться этой улыбкой Фортуны, чтобы расплатиться со всеми своими долгами. В 1853 году, снова оставшись без денег, он поселился на Сен-Жерменской дороге на вилле "Монте-Кристо", которую все еще оспаривали друг у друга кредиторы. Дом пустовал. Дюма-сын обставил его кое-какой мебелью, взятой напрокат, и устроился там вместе с тремя друзьями, одним из которых был художник Маршаль. "Расходы мы делили между собой; столовые приборы у нас были из простого металла; стряпал для нас садовник. Там-то я и написал "Диану де Лис". Сын не обладал ни легкомыслием, ни жизнерадостностью отца. Творческий труд всегда вызывал у него настоящую физическую усталость, доводившую до головокружения и спазм в желудке. Раннее знакомство с куртизанками, а вслед за тем мучительный роман с госпожой Нессельроде превратили его в человека разочарованного. Не отличаясь могучим воображением, которое позволяло его отцу оставаться лучезарным в мрачном мире, он взирал на людей с печальной суровостью. У него был тот же идеал, что у его матери, - честность и прямота. Ему хотелось основать семью, которая была бы противоположностью его собственной. Дюма-сын стремился найти в каждой женщине Прекрасную Даму рыцарских романов. Но живая женщина - не Дама, так же как живой мужчина - не Рыцарь. Самая лучшая по-своему сумасбродна. Шекспира и Мюссе это сумасбродство вдохновляло на стихи; Шатобриан восхищается "смешением слабости и лент". Дюма-сын был не столь мудр и не столь терпим. Вступив в связь с графиней Нессельроде, он узнал человеческую самку в ее самом соблазнительном и самом ужасном виде. Он прошел школу аморализма. Он наблюдал мир Второй империи, населенный бесстыдными распутниками вроде герцога де Морни, ограниченными и тупыми мужьями, ловкими и развращенными женщинами. Светский человек глуп, празден, безнравствен, в молодости он делает детей портнихам, а женившись, обманывает жену. "Женщина, несчастливая в браке и соблазненная девушка; соблазненная девушка и женщина, несчастливая в браке, - из этого круга Дюма не выйти" [заметки к лекции "Театр Александра Дюма-сына", которую Бек должен был читать в Марселе 27 ноября 1895 года; лекция эта была отменена, так как Дюма находился при смерти; он умер на следующий день]. Кем хотел стать он сам? Честным человеком, счастливым отцом семейства. Этого не случилось, и он стал Вершителем Правосудия, Другом женщин, но также их Судьей. Его персонажи, подобно мушкетерам, готовы были служить тому, что он считал подлинной справедливостью. Удары они будут наносить словами, подчас жестокими. Какова их цель? Спасти наивных молодых людей от опасных любовниц, белошвеек - от прожигателей жизни, простодушных молодых девушек - от развратных отцов семейства. В нем появится что-то от полководца и укротителя. Дюма-сын будет с хлыстом в руках входить в клетку со львицами. Но прежде чем взять на себя эту видную и неприятную роль, он должен был окончательно изжить эпизод с графиней Нессельроде - рассчитаться с ним в своих произведениях. В первый раз он сделал это в 1852 году в романе "Дама с жемчугами", где он повествовал о своем приключении, почти ничего в нем не изменив. Героиня - иностранная герцогиня, в восемнадцать лет вышла замуж за человека, который, как и Дмитрий Нессельроде, носил знатное имя и занимал в своей стране видное положение. Там было все: ненавистная золовка, "очаровательно-неразборчивый" почерк Лидии, наперсница любовников Элизабет де Норси, в жизни - Элиза де Корси. Автор книги явно стремился к тому, чтобы его узнали в герое - Жаке де Фейле, так как герцогиня говорила последнему: "Если вы когда-нибудь опишете мою историю, вы назовете ее "Дама с жемчугами"; эта книга будет парой к той, которую вы написали раньше и героиня которой - куртизанка..." Разница только в одном: развязка романа более лестна для Дюма, чем действительный конец его связи, ибо в книге герцогиня Анкет, разлученная с любимым, умирает от горя, тогда как настоящая графиня Лидия преспокойно жила и успела забыть его. "Диана де Лис" - поначалу короткая новелла, затем драма в пяти действиях. Это снова история несчастной патрицианки, влюбленной в художника Поля Обри. Покинутая мужем, Диана де Лис пускается в разгул. Поль Обри - еще один автопортрет - с благородной деликатностью удерживает ее от "позорных похождений". Тогда в дело вмешивается муж. Он не любит свою жену, но это не важно, он муж, у него есть права. Он намерен увезти Диану подальше от Поля "с помощью всех тех средств, какие предоставляет в его распоряжение закон", совершенно так же, как увез свою жену Нессельроде. Когда Поль и Диана пытаются бежать, чтобы обрести свободу, граф де Лис холодно дает им юридическую консультацию. "ГРАФ: Сударь, возможно, что общество устроено плохо, что вам хотелось бы исправить его ошибки, что мне и графине не следовало вступать в брак. Все это возможно, но в действительности я - муж этой женщины, она останется со мной, и ничто не может этому помешать, ибо она - моя жена... Даю вам честное слово, что если еще когда-нибудь я застану вас с госпожой де Лис, как застал сейчас, - даю вам слово, что я воспользуюсь правом, которое дает мне закон, и убью вас". Как закончить пьесу? Выстрелом из пистолета без комментариев? Такая концовка искушала Дюма-сына отчасти потому, что она была бы симметрична развязке "Антони". В "Антони" любовник убивал жену; в "Диане де Лис" муж убьет любовника. Отчасти же потому, что моралист при всем своем отвращении к невыносимому мужу в душе оправдывал его. Но публика, без сомнения, предпочитала, чтобы победа оказалась на стороне симпатичных любовников. Автор долго колебался. После триумфа "Дамы с камелиями" директора театров охотно взяли бы у него вторую пьесу. Но цензура снова поставила рогатки. Не потому, что сюжет был аморален: Персиньи, когда-то покровительствовавший молодому Дюма, не мог простить ему, что тот отказался написать для Оперы слова к верноподданнической кантате, приуроченной к какому-то случаю. Причины, которые выставил Дюма-сын, были основательны. Во Франции жили тогда великие поэты: Ламартин, Виньи, Гюго, Мюссе. Если они отказывались или если к ним не обращались, не подобало начинающему, к тому же очень слабому поэту, который дорожил своей независимостью, лезть на их место. Директор Оперы Нестор Рокплан настаивал: "В конце концов будете вы писать, да или нет?" - "Нет". - "Что же, - ответил он, смеясь, - вы правы". За "Диану де Лис" вступился Монтиньи, директор театра Жимназ. Это был добрейший из людей, силач с квадратным лицом, с короткими волосами, бакенбардами и усами щеткой. Он походил на сторожевого пса. Его театр назывался Жимназ [по-французски "Gymnase" означает "гимназия"], ибо когда-то, на заре своего существования, должен был в силу дарованной ему привилегии стать театром-школой, где могли бы практиковаться учащиеся консерватории. Позднее там начали играть водевили с куплетами. С 1844 года Монтиньи боролся за то, чтобы привлечь туда публику, которой надоело видеть на сцене полковников, крестьянок и опереточных канонисс. В 1847 году он женился на очаровательнейшей актрисе Мари-Розе Сизо; родители ее тоже были актеры; совсем еще юная, она выступала под псевдонимом Розы Шери. Скриб - автор, которого много играли в театре Жимназ, взялся сделать ей предложение от имени Монтиньи. - Я принес вам, - сказал Скриб юной Розе, - очаровательную и оригинальную роль. - Драматическую? - Надеюсь, что нет. - Пьеса кончается свадьбой? - Наоборот, со свадьбы она только начнется. Директор и актриса составили образцовую чету. Мягкая и сдержанная. Роза Шери оказалась примерной матерью семейства. Ее неподдельный талант, благородный и отточенный, нравился публике Жимназ. Она преобразила театр. Присутствие за кулисами жены директора заставляло всех вести себя пристойно, хотя беспорядок, царивший в театре, поощрял свободу нравов. Артистическое фойе походило на неприбранную контору омнибусов с одним-единственным стулом для хозяйки. В кабинете директора всевозможные рукописи загромождали бархатный диван, стол и все углы. Монтиньи увидел в Диане идеальную роль для своей жены, потребовал снятия запрета и добился его. За время репетиций между Монтиньи, Розой Шери и Дюма-сыном завязались прочные узы дружбы. Автор нашел обоих супругов столь умными, надежными, справедливыми и добрыми, что Жимназ стал его "собственным" театром. Он способствовал созданию легенды, превратившей Розу Шери в святую покровительницу корпорации актеров. Монтиньи молил Дюма дать "Диане де Лис" счастливую развязку. Однако автор упрямо держался за выстрел из пистолета и сохранил его. Публика и критика были сбиты с толку; успех пьесы, хотя и значительный, не шел в сравнение с триумфом "Дамы с камелиями". Граф де Лис мог сколько угодно говорить: "Этот человек был любовником моей жены; я отомстил за себя; я убил его", - столь свирепое правосудие ошеломляло. Автор защищался от обвинений в том, будто он доказывал определенный тезис: "Разве искусство, в особенности театр, призвано очищать нравы трудящихся классов?.. Волнение, вызываемое зрелищем подлинной страсти, каков бы ни был ее характер, если только эта страсть говорит прекрасным языком, если она выражается пластическим движением, - такое волнение стоит больше, чем любые тирады... и оно совершенно по-другому воздействует на человека, заставляя его заглянуть в собственную душу, глубоко затрагивая самые глубины его существа..." До сих пор, в своих первых двух пьесах, он воспроизводил события собственной жизни. В пьесе "Полусвет", которая последовала за "Дианой де Лис", он описал среду, которую пристально наблюдал. Это среда, в которой вращаются женщины, занимающие промежуточное положение между светскими дамами и куртизанками. Полусвет