- все, кроме любви твоей и ласк! Они принадлежат мне, мне  одной  -
или же Мел(ани) Серре и ей одной. Но если так, тогда  прощай,  мой  Алекс,
прощай навсегда! Жива я буду или мертва - мы разлучимся навеки..."

   И еще письмо:
   "Ах, эти бесконечные визиты... Мне рассказывают о ней, о том,  что  она
вот-вот разрешится от бремени. О Господи, куда бежать,  куда  скрыться  от
этого? И еще - она играла в "Генрихе III" и была отвратительна. Но ведь ты
видел ее игру и ты все еще любишь ее! Ты говорил мне, что  она  перестанет
тебе нравиться с того самого момента, как ты увидишь ее на сцене.  О,  как
ты жесток! Какой позор моя любовь к тебе и как я презираю себя!
   Но Мел(ани) Серре уже не молода. Ты говоришь: "Она далеко не  молода  и
не очень красива", - чтобы успокоить меня. Но какое все  это  может  иметь
значение, если ты находишь ее молодой и красивой, если ради нее ты  губишь
меня? О, убивай меня, я буду тебе только благодарна, потому что  я  совсем
потеряла голову. Прощай, прощай, будь счастлив с ней..."

   5 марта 1831 года Мелани Вторая  произвела  на  свет  девочку,  которую
назвали  Мари-Александрина.  Так  как  у  Белль  Крельсамер   остался   от
предыдущей мимолетной связи на руках сын, которому уже  исполнилось  шесть
лет, дальновидная мать потребовала, чтобы Дюма официально признал их дочь,
и добилась своего. Через сорок восемь часов  после  рождения  ребенка  все
необходимые формальности были выполнены.  Автор  "Антони",  выступивший  в
защиту незаконнорожденных детей, не мог отказаться  дать  имя  собственным
детям. Дюма был добр, но беспечен.  Вот  уже  семь  лет,  как  он  забывал
признать  своего  сына  Александра.  Теперь  он  захотел   исправить   эту
несправедливость.

   Александр Дюма - нотариусу Жану-Батисту Моро:
   "Сударь, я прошу Вас оформить необходимые документы, дабы признать моим
ребенка, зарегистрированного 27 июля 1824  года  в  мэрии  на  Итальянской
площади под именем Александр.
   Мать: госпожа Лабе (sic!). Отец - неизвестен.
   Я хочу провести усыновление так, чтобы об этом не узнала мать. Полагаю,
что это возможно.
   Мое полное имя: Александр Дюма  Дави  де  ля  Пайетри.  Университетская
улица, 25.
   Дело это не терпит отлагательства: я боюсь, что у меня отнимут ребенка,
к которому я очень привязан. Соблаговолите  рассказать  лицу,  передавшему
Вам это письмо, какие дальнейшие шаги надлежит предпринять. Я полагаю, что
понадобится свидетельство о рождении; если так, его  вам  принесет  то  же
лицо. Прошу Вас, сударь, принять мои уверения в глубочайшем почтении.
   Алекс.Дюма".

   Когда в мае 1831 года состоялась  премьера  "Антони",  Мелани  Вальдор,
которая была прообразом Адели д'Эрве и знала об этом, получила  от  автора
билеты в ложу бенуара со следующей запиской:

   "Посылаю вам, мой друг, семь билетов. Не смог занести их лично, так как
должен был присутствовать на одном  важном  государственном  совещании.  Я
постараюсь зайти к вам в ложу. Ваш друг А.Д.".

   Были  все  основания  опасаться,  что  "Антони"  лишь  усугубит  ярость
покинутой женщины. Весь Париж сразу же узнал Адель д'Эрве,  сходство  было
слишком очевидным: муж - офицер,  единственная  дочь,  характерные  детали
туалета, любимые словечки. Мелани, публично скомпрометированная,  обвиняла
Дюма в том, что он "вывел ее в пьесе".

   "Вскоре,  -  жаловалась  она,  -  и  мой  добродетельный  отец  и   моя
подрастающая дочь будут видеть в госпоже Вальдор лишь героиню "Антони".

   А когда оказалось, что роль Адели исполняет не мадемуазель Марс, а Мари
Дорваль, Мелани и вовсе рассвирепела, увидев, что ее играет  соперница.  И
еще одно усугубляющее обстоятельство: другая соперница, Белль  Крельсамер,
исполняла небольшую роль  мадам  де  Кан  под  оскорбительным  псевдонимом
"мадемуазель Мелани", и весь театр говорил о маленькой  Мари-Александрине,
дочери актрисы и автора.
   Когда пьеса была опубликована, госпожа Вальдор сочла, что  ей  нанесено
новое оскорбление:  вместо  предисловия  книге  было  предпослано  в  виде
"посвящения, понятного лишь ей одной", стихотворение, написанное два  года
тому назад, в те времена, когда Дюма ее любил  и  ревновал  к  безобидному
капитану Вальдору:

   В минуты нежности, восторженной и зыбкой,
   Ты говорила мне, с трудом скрывая страх:
   "Скажи мне, почему горька твоя улыбка
   И слезы почему в глазах?"
   Знать хочешь, почему? Среди восторгов Страсти
   Я мучусь ревностью, я позабыл о том,
   Что счастлив в этот миг: мне сердце рвет на части
   Мысль о грядущем и былом.
   И даже поцелуй приносит мне страданье:
   Пусть пылок он, но мне напомнил этот пыл,
   Что первые твои восторги и желанья
   Не я зажег и пробудил!

   Затем Мелани Вальдор смирилась. Пережив разочарование в любви,  она  не
перестала заниматься литературой. У нее  был  салон;  Дюма,  прославленный
автор "Антони", был бы незаменимым его украшением. "Вы придете, не  правда
ли? Будет Гюго. Поболтаем о том о сем. Вы доставите мне такую  радость..."
Она просила поддержать ее во мнении критики: "Мне  очень  важно,  чтобы  о
моих стихах заговорили в обществе..." В соответствии с лучшими  традициями
она предлагала ему дружбу:

   "Любовь, которой больше  нет,  превратилась  в  некий  культ  прошлого.
Похвалы в ваш адрес снова возвращают мне вас. Тогда мне кажется,  будто  я
снова завоевала вас и вы принадлежите мне. Ах, все, что в вас есть доброго
и хорошего, связало наши души нерасторжимыми узами. Отныне я буду жить  не
для себя, и, если я буду знать, что вы счастливы, любимы и  почитаемы,  вы
возродите меня к новой жизни. Прощайте, друг мой, брат мой, прощайте..."

   Обе женщины, Мелани Первая и Мелани Вторая,  продолжали  еще  некоторое
время писать друг другу оскорбительные письма. Поэтесса обвиняла актрису в
том, что она перехватывает ее письма  к  Дюма  и  пересылает  их  капитану
Вальдору, чтобы повредить ей. Дюма добился возвращения украденных писем  и
лояльно передал их своей корреспондентке. Последняя требовала  от  него  и
других услуг, несколько необычного свойства:

   "Я  предпринимаю  в  настоящее  время  кое-какие  меры  к  тому,  чтобы
перевести Вальдора в Париж. Если Вы можете мне в  этом  помочь,  буду  Вам
весьма признательна..."

   Последнее письмо Мелани Вальдор было столь же путаным, сколь бесконечно
длинным.

   "Александр, друг  мой,  несмотря  на  все  твои  недостатки,  ты  лучше
большинства мужчин. Я сравниваю тебя с ними и больше не краснею пои  мысли
о  том,  что  любила  тебя...  Извинением  тебе  служит  твой  возраст   и
африканский темперамент: когда ты меня любил, ты  был  еще  молод  и  чист
душой; ты не готовил хладнокровно мое падение; ты не прибегал к  хитростям
и уловкам, чтобы погубить меня... Любовь  твоя  была  безыскусна  и  чужда
расчетливости..."

   Она извинялась за то, что плохо приняла посвящение к "Антони", понятное
лишь им двоим; мнимый друг дал ей плохой совет.

   "О, прости мне мои письма, прости все, что я писала  об  "Антони"  и  о
стихах. Все это  было  написано  под  его  диктовку.  Он  хотел,  чтобы  я
возвратила тебе  "Антони"  и  книги  Байрона.  У  меня  на  это  недостало
смелости... Теперь я понимаю, как жестоко я ошибалась, поверив  тому,  что
было продиктовано его ненавистью к тебе. Он представлял мне все  в  ложном
свете... Да, твои стихи были посвящением,  понятным  лишь  нам  одним.  Он
отбросил их с гневом и пренебрежением, но как могла я вменить  их  тебе  в
вину вослед за ним? За эти строки, написанные тобой, я  должна  была  тебя
благодарить. Он отравил мне все!..
   Расскажи мне о твоих драмах. Ты  доволен  ими?  Надеюсь,  да.  Суждение
публики было для тебя очень благоприятным. Даже среди друзей  Виктора  все
открыто отдавали предпочтение "Антони". Между тем в "Марион" есть поистине
великолепные места, а IV акт  просто  прекрасен.  О,  работай,  тебя  ждет
огромное будущее, большая слава! И будь счастлив! Пусть хоть один  из  нас
по крайней мере возьмет от жизни все, что в ней есть лучшего..."

   Белль Крельсамер, которая всегда была  на  страже,  перехватила  и  это
письмо. Доктора Валерана срочно отправили к Дюма с запиской:

   "Я прошу господина Дюма, когда он мне вернет мои  четыре  письма,  -  а
после того, что он мне написал, я уверена, он мне в этом не откажет,  -  я
прошу его ни в коей мере не считать себя со мной  связанным  и  больше  не
интересоваться мной".

   Дюма поймал ее на слове и стал открыто  жить  с  Мелани  Серре.  Но  он
нередко встречал Мелани Первую у общих друзей. Видел он ее и в Арсенале, у
Нодье, где она в "чудовищном красном  платье"  танцевала  галоп  со  своим
супругом. Пока играли в жмурки и жгуты, Дюма  издалека  разглядел  ее  как
следует, нашел некрасивой и удивлялся тому, как он мог ее любить. И все же
ей он был обязан "Антони".

   О горе, горе мне! Я всемогущим небом
   Заброшен в этот мир, где я для всех чужой...

   Он все еще продолжал писать стихи в духе  Байрона,  хотя,  несмотря  на
маску Антони, этот добродушный бунтарь весело нес тройное бремя:  жить  на
свете, быть  мужчиной,  да  еще  мужчиной,  которого  непрестанно  атакуют
женщины. Больше всего ему хотелось, чтобы между фуриями  царило  согласие.
Мелани Вальдор вышла из игры, но Катрина Лабе и Белль Крельсамер,  которая
с тех пор, как стала жить  по-супружески  с  отцом  своей  дочери,  велела
именовать себя  госпожа  Дюма,  беспрестанно  ссорились  из-за  маленького
Александра. Ребенок от этого страдал.
   Иногда превосходный, но  чувственный  и  легкомысленный  человек  может
причинить много зла, сам того не желая и даже о том  не  подозревая.  Дюма
казалось вполне естественным то и дело менять любовниц,  но  при  этом  он
искренне желал, чтобы брошенные  им  женщины  были  счастливы.  Когда  его
непостоянство приводило их в отчаяние, он старался задобрить их подарками.
Сын Катрины Лабе на всю жизнь запомнил день, когда отец, которому его плач
мешал работать,  схватил  его  и  бросил  со  всего  размаха  на  постель.
Перепуганная мать устроила Дюма сцену. На следующий день Дюма  вернулся  с
покаянным видом и принес в знак  примирения  дыню.  И  сколько  еще  таких
искупительных дынь приходилось ему приносить за свою жизнь,  хотя  он  был
очень добр и никогда никого не хотел обидеть!
   В 1830 году, как  только  ему  удалось  заработать  немного  денег,  он
поселил Катрину и ее сына в небольшом домике в Пасси. Время от времени  он
наезжал  туда  в  форме   артиллериста   национальной   гвардии   подышать
деревенским воздухом. Если мальчик заболевал  или  попадал  в  беду,  мать
кидалась разыскивать Дюма в Лувре, где он стоял на посту.  Однажды,  когда
врач   велел   поставить   мальчику   пиявки,   малыш   оказал   отчаянное
сопротивление. Отец поклялся, что ему не будет больно.
   - Ну ладно, - сказал маленький Александр, - тогда поставь их себе. -  И
Дюма немедля приложил две пиявки к ладони левой руки.
   Отец очень старался завоевать любовь  сына,  но  ребенок,  естественно,
предпочитал ему ту, которая воспитала  его.  Катрина  Лабе  была  женщиной
"простой, прямой, честной, работящей, преданной и порядочной во всех своих
побуждениях". И несомненно, что именно от брабантской белошвейки  Дюма-сын
унаследовал здравый смысл и здоровую мораль, которые будут  уравновешивать
в его характере буйное воображение, пылкость и тщеславие, доставшиеся  ему
от предков по отцовской линии. Позже он с нежностью  опишет  их  скромную,
безукоризненно чистую квартирку и мастерскую, где мать распределяла  между
работницами изделия, скроенные ее руками.
   Акт об усыновлении от 17  марта  1831  года,  облекавший  родительскими
правами автора  "Антони",  ознаменовал  начало  ожесточенной  войны  между
Катриной Лабе и ее  бывшим  любовником.  Подстрекаемый  Белль  Крельсамер,
которая обвиняла Катрину в  пошлости,  невежестве  и  утверждала,  что  та
недостойна воспитывать  сына  Дюма,  отец  потребовал,  чтобы  ему  отдали
ребенка. Мать подала на него в суд и проиграла процесс.  Защита  могла  бы
выиграть дело, если бы Катрина позаботилась объявить в день родов о  своем
намерении   усыновить   незаконнорожденного   по   форме,   предписываемой
французскими  законами.  Не  имея  на  этот  счет  специальных   указаний,
врач-акушер  и  два  соседа  (один  -  портной,  другой  -  зубной   врач)
отправились в мэрию, где зарегистрировали рождение  младенца  "Александра,
родившегося 27-го числа текущего месяца, в шесть часов вечера, в  квартире
своей матери... незаконнорожденного  ребенка  мадемуазель  Катрины  Лабе",
тогда как им следовало после  слова  "незаконнорожденного"  приписать  "но
усыновленного". В 1831 году Катрина, в свою  очередь,  забрала  ребенка  у
отца и официально усыновила его 21 апреля. Слишком поздно. Отец имел право
первенства. Тщетно Катрина Лабе пыталась бороться, то пряча любимого  сына
под кроватью, то заставляя его выскакивать в окно.  В  конце  концов  "суд
отдал  приказ  полицейскому  комиссару  забрать   у   матери   семилетнего
Александра Дюма-сына и поместить его в пансион".
   Нетрудно представить, какое  смятение  внесла  в  душу  ребенка  долгая
борьба между родителями. Он хотел бы уважать обоих, но все же ему пришлось
сделать выбор, и он встал  на  сторону  матери.  Она  призывала  его  быть
свидетелем того, как плохо заботится о них отец. Он и сам видел, что  мать
ведет безупречную жизнь, тогда как отец сожительствует с  чужой  женщиной.
Он начинал смутно понимать, что его мать в чем-то  серьезно  обидели,  что
она жертва несправедливости. Дети никогда не говорят о том, что у  них  на
сердце, свое тщательно скрываемое горе они выдают лишь  припадками  гнева,
которые нам кажутся беспричинными. В сорок два  года  Дюма-сын  признается
своему другу, что он "так никогда и не простил отца".
   Когда  маленького  Александра  заставили  жить  под  одной   крышей   с
любовницей отца, он взбунтовался. Госпожа Крельсамер, пытавшаяся приручить
единокровного брата своей дочки, натолкнулась на  жестокое  сопротивление.
Она писала Дюма:

   "Мой друг, ты знаешь, как я люблю твоего сына, знаешь, что я с  ним  не
только не строга, а наоборот, очень снисходительна. Так вот, мой  друг,  я
должна тебе сказать, что ты не сможешь воспитать его дома. В самой  основе
его воспитания есть нечто порочное, и это необходимо исправить  как  можно
скорее. Он, несомненно, очень  бы  к  тебе  привязался,  если  бы  ты  мог
постоянно им заниматься, но сколько времени ты можешь ему  уделить?  Самое
большее - часа два в день... В  твое  отсутствие  никто  не  может  с  ним
сладить. Даже причесать его не удается. Не помогают ни просьбы, ни угрозы.
Он не хочет учиться читать и писать и предается шалостям с таким буйством,
что я зачастую вынуждена его бранить. Но самое худшее, корень всего зла  в
том, что ему разрешают видеться с матерью  по  воскресеньям  и  четвергам.
После свиданий с ней он возвращается еще более  своенравным,  капризным  и
угрюмым, чем обычно. Я твердо убеждена в том,  что  мать  настраивает  его
против нас и даже против тебя. Он больше не справляется о тебе, как бывало
в первые дни. Он думает лишь об одном - о матери. Все остальные  для  него
ничего не значат. Во вторник он вернулся домой в три часа, и - что  же  ты
думаешь? - завтра он снова идет к ней. Она  сама  придет  за  ним,  я  он,
наверное, останется у нее ночевать и проведет  гораздо  больше  времени  с
ней, чем без нее. Вот в чем корень зла, и день  ото  дня  положение  будет
лишь ухудшаться.
   Сегодня Адель водила его гулять... Он устроил  скандал,  требуя,  чтобы
она вела его к матери, вернулся весь в слезах,  разозлившись  оттого,  что
его желание не исполнили. Чем больше он ее видит, тем больше  ему  хочется
ее видеть и тем больше он отчуждается от тебя.  И  твердость,  которую  ты
было проявил, не принесет из-за этого никаких  плодов.  Ты  ставишь  между
собой и сыном женщину, которая все  свои  силы  направляет  на  то,  чтобы
вытеснить тебя из его сердца. И придет время, когда  ребенок,  исполненный
любви к матери, скажет тебе: "Ты разлучил меня с матерью, ты был жесток  к
ней". Вот чему его будут учить...
   Я глубоко убеждена в своей правоте, мой ангел, и будь я твоей женой,  а
этот ребенок - нашим сыном, я сказала бы то  же  самое.  Твой  мальчик  во
многих вещах обладает сообразительностью десятилетнего, но он всегда будет
верить матери во всем и скорее, чем тебе.  Если  ты  хочешь  предотвратить
это, нельзя терять времени, ты и сам потом  будешь  радоваться  тому,  что
разлучил его, по крайней мере на некоторое время, с матерью. Было бы очень
хорошо, если бы ты написал ей об этом. Целую тебя тысячекратно, мой ангел,
и не забудь порвать это письмо".

   Дюма, которому быстро наскучила эта борьба, решил снова поместить  сына
в  пансион.  Сначала  суд  департамента  Сены  выбрал   заведение   Вотье,
находившееся на  улице  Монтань-Сент-Женевьев.  Дюма-сын  описал  в  "Деле
Клемансо" последний день, который он провел с матерью, серебряные бокал  и
прибор, которые купила ему бедная женщина, узелок с  вещами,  который  она
ему приготовила: "Каждая из этих вещей говорила о деньгах, заработанных  в
поте лица, о работе, продолжавшийся далеко за полночь, а иногда и до зари.
Сознает ли человек, который делает матерью бедную девушку и заставляет  ее
содержать ребенка на свои заработки, сознает ли он всю меру своей вины?.."
Привыкший к нежной материнской опеке, мальчик глубоко страдал от  жестоких
нравов мужской школы, к которым никак не мог привыкнуть.



        Глава шестая
        ПАРИЖ В 1831 ГОДУ

   Париж не устраивала революция, остановившаяся на полпути. Как  и  Дюма,
столица дулась на режим.  Каждый  вечер  около  театров  Жимназ  и  Амбигю
мальчишки швыряли камнями в полицейских.  Театральная  публика  продолжала
волноваться.  Между  корифеями  романтизма  не  было  прежнего   единства.
Ламартии пустился в политику. Сент-Бев и  Гюго  не  разговаривали  друг  с
другом. В 1830 году Гюго, Виньи и Дюма образовали триумвират  драматургов.
Но триумвираты всегда недолговечны.  Как-то  Гюго  сказал  с  негодованием
Дюма:
   -  Веришь  ли,  но  этот  журналист  утверждает,  будто  Виньи   создал
историческую драму!
   - Вот дурак! - ответил Дюма. - Ведь все знают, что это сделал я.
   Триумф "Антони" "положил начало расколу среди молодых людей, которые до
сих пор сражались под общим знаменем,  вместе  пробивали  брешь  "Генрихом
III" и шли на приступ с "Эрнани". Теперь они разделились  на  две  группы:
сторонников господина Виктора  Гюго  и  сторонников  господина  Александра
Дюма, они больше не шли все, как один, на врага,  а  по  временам  и  сами
постреливали друг в друга". Отношения Дюма с братьями-писателями, несмотря
на его неиссякаемое добродушие, становились все более и более  натянутыми.
Многие завидовали его стремительному  возвышению,  некоторые,  а  их  было
немало, поговаривали, что он не заслужил такого  успеха.  Его  тильбюри  и
"тигр" [грум маленького роста] скорее раздражали  публику,  чем  забавляли
ее. Маленький рыжий Сент-Бев, критик с  тонким  и  требовательным  вкусом,
презрительно говорил: "Дюма? Да это так же легковесно, как завтрак вечного
холостяка.  "Христина"?  Второсортная  пьеса,  настолько  ниже   "Эрнани",
насколько иссоп ниже кедра". Суждение тем более суровое, что Сент-Беву  не
нравился и "Эрнани". Однако брешь пробил Дюма, и "Антони", что бы  там  ни
говорили, ничем не был  обязан  "Эрнани".  Дюма  рычал:  "Завтрак  вечного
холостяка"? Предоставьте мне заниматься стряпней, и  тогда  мы  посмотрим,
кто кого".
   Сам Гюго был по-прежнему дружелюбен и учтив с Дюма. Он считался  теперь
главой  романтической  школы.  Любое  предисловие  Виктора  Гюго  молодежь
принимала как приказ генерала армии.  Гюго  хотел  быть  мыслителем.  Дюма
довольствовался ролью развлекателя. "И хотел зарабатывать побольше денег",
как добавили бы его недоброжелатели. Он и правда в них нуждался, но только
для того, чтобы раздавать их направо и налево, расточать и мотать, а вовсе
не для того, чтобы копить.  Гюго,  великий  поэт,  вел  жизнь  бережливого
буржуа, Дюма - расточительного и беспутного  представителя  богемы.  И  по
вечерам в театре Гюго гораздо бдительнее, чем  Дюма,  следил  за  сборами.
"Виктор ужасен со своими постоянными заботами о сборах", - писал Фонтане в
"Дневнике". Но зато Гюго получал царские доходы.
   Дюма, прослушав "Марион Делорм" в чтении Гюго, заявил во  всеуслышание:
"Он нас всех оставил далеко позади! - и потом добавил тихо: - Ах, если  б,
в придачу к моему умению писать драмы, я бы еще умел так писать стихи!"  А
перечитав "Марион Делорм", объявил: "Я отдал бы год  жизни  за  каждый  из
этих великолепных актов, но  тем  не  менее  я  испытываю  к  Гюго  только
восхищение, живейшую дружбу и ни  крупицы  зависти..."  И  он  был  вполне
искренен. Настолько  искренен,  что,  прочитав  "Марион  Делорм",  захотел
переписать свою новую пьесу в стихах "Карл VII у своих  вассалов"  прозой.
Однако актеры отговорили его  от  этой  затеи,  и  20  октября  1831  года
состоялась премьера в Одеоне с величественной мадемуазель Жорж  в  главной
роли. Еще один сюжет, который он заимствовал из  раскрытой  наугад  книги.
Тема? Та же, что в "Андромахе" Расина. Женщина, влюбленная в человека,  не
отвечающего ей взаимностью, жаждет  его  смерти,  и  человек,  который  ее
безответно любит, совершает это убийство. Король Карл VII и Агнесса Сорель
введены в пьесу исключительно для завлекательности, а ее главные персонажи
- это жестокая Беранжера, ее муж  граф  Савуази  и  убийца  Якуб  Сарацин,
вывезенный графом из крестового похода. Крестоносец  когда-то  спас  Якубу
жизнь, но Сарацин любит Беранжеру  и,  подстрекаемый  ею,  убивает  своего
спасителя.  Пьеса  не  представляла  никакого  интереса,  за   исключением
нескольких удачных монологов  в  роли  Якуба,  где  речь  идет  о  расовых
предрассудках - вопросе, всегда волновавшем Дюма.
   Нельзя сказать, чтобы пьеса потерпела полный провал. Вовсе нет.  Но  на
премьере публика оказала ей ледяной прием.  Импозантная  мадемуазель  Жорж
играла Беранжеру, женщину двадцати пяти лет, хрупкую и  бледную,  -  роль,
явно рассчитанную на Мари Дорваль. Красавец Локруа исполнял роль  молодого
араба  Якуба  -  роль,  рассчитанную  на  Бокажа.  Этим  объяснялись   все
недостатки постановки.  Дневник  Фонтане:  "Пьеса  гораздо  ниже  обычного
уровня Дюма. Это "Отелло"  шиворот-навыворот,  вокруг  которого  накручено
невесть сколько классических и романтических перепевов. Своеобразие  ее  -
своеобразие инкрустации; по стилю она эклектична и орнаментальна".
   Дюма взял на премьеру сына в  надежде,  что  мальчик,  разделив  с  ним
триумф, вернет ему свою любовь.  Позже,  став  прославленным  драматургом,
Александр Дюма-сын вспомнит  этот  странный  вечер,  когда  он  все  время
повторял про себя: "Все это сделал папа", а потом они печально шли  пешком
домой по ночному Парижу, и большая  рука  отца,  сжимавшая  его  маленькую
ручку, слегка дрожала. "Папа несчастен", - думал мальчик.  Он  чувствовал,
что сейчас лучше не говорить о пьесе,  а  может,  и  не  говорить  вообще.
Публика тем не менее валила в Одеон.
   Для  художника,   если   только   он   не   отличается   исключительной
добросовестностью, склонность к мотовству опасна. Ибо тогда он не в  силах
противиться соблазну и берется за любые поделки, лишь  бы  за  них  хорошо
платили. К создателю "Антони", ставшему теперь признанным мастером  драмы,
обращались многие начинающие писатели с просьбой стать их соавтором.
   Проспер Губо, основатель известного  пансиона,  и  Жак  Бедэн,  банкир,
увлекающийся литературой, принесли Дюма черновой  набросок  драмы  "Ричард
Дарлингтон", развязку к которой они не могли придумать. Арель предложил на
главную роль Фредерика Леметра, Дюма переписал всю  пьесу  для  Фредерика.
Фредерик был актером совершенно иного  плана,  чем  Бокаж.  Чтобы  выгодно
оттенить талант актера, героя следовало сделать циником и  сверхчеловеком.
И Дюма перекроил для Леметра весь текст по его мерке. Так появились острые
диалоги и разящие реплики, в которых  Фредерик  был  так  силен.  Уже  шли
репетиции, а авторы все еще не знали, как им отделаться  от  Дженни,  жены
Ричарда. "Выбросьте ее из  окна",  -  посоветовал  Дюма.  Непреднамеренное
убийство стало кульминационным моментом пьесы. Луч зеленого  света,  падая
на лицо актера, придавал  ему  такой  устрашающий  вид,  что  Луиза  Нобле
(исполнительница роли Дженни) совершенно неподдельно вопила от ужаса.
   Фонтане,  который  присутствовал  на  последней   репетиции,   записал:
"Отменная  мелодрама  "Молодая  Франция"  -  кожаные  шляпы,  рединготы  с
огромными отворотами, взлохмаченные шевелюры, зеленые клеенчатые  плащи  -
ни дать ни взять ящерицы под дождем. Петрюс Борель и его поэзия. Уф!"
   Нагромождение ужасов действовало на публику: в  зале  лица  зеленели  и
искажались не меньше, чем на сцене. В конце пьесы Дюма, увидев, что  Мюссе
смертельно побледнел, спросил:
   - Что с тобой?
   - Я задыхаюсь, - ответил Мюссе.
   Сумма сборов была внушительной. Но Дюма  уже  предложили  новый  сюжет.
Бокаж, который сохранил самые приятные воспоминания  об  "Антони",  принес
ему набросок пьесы Анисе-Буржуа,  довольно  ловкого  драмодела.  Из  этого
наброска Дюма создал пьесу под названием "Тереза", в которой ему самому не
нравилось ничего, кроме одной роли молоденькой девушки; об этом образе  он
без ложной скромности говорил:
   - Это цветок того же сада, что Миранда в "Буре" и Клерхен в "Эгмонте".
   На  эту  роль  Бокаж  предложил  дебютантку,  по  его   словам,   очень
талантливую.
   - Как ее зовут? - спросил Дюма.
   - Вы ее вряд ли знаете. Ее  зовут  Ида;  она  играет  на  Монмартре,  в
Бельвиле, но она очень способная, прелестная  и  прямо  создана  для  этой
роли.
   Прелестной Иду Ферье мог назвать только очень восторженный человек. Она
была маленького роста, дурно сложенная, привлекательного в  ней  только  и
было, что красивые глаза, хороший цвет лица да  густые  белокурые  волосы.
Она  пыталась  подражать  Дорваль,  ее   "выразительным   плечам",   "шее,
волнующейся как у горлицы". Но в ней не было неподражаемой  естественности
Мари.
   Настоящее имя Иды Ферье было Маргарита Ферран; она повсюду  таскала  за
собой свою мать-вдову. И хотя в "Терезе" у Иды была  маленькая  роль,  она
имела успех и после пьесы в волнении бросилась на шею автору, говоря,  что
"он обеспечил ее будущее". Тогда она еще не знала,  насколько  она  права.
Дюма повез ее ужинать, потом - к себе домой. Она стала его любовницей.  Он
гордился этой победой и не  уставал  восхищаться  молодостью,  красотой  и
поэтичностью своей новой возлюбленной. Его восхищало в ней все, вплоть  до
ее целомудрия. "Это статуя из хрусталя, - говорил он. - Вы  думаете,  снег
белый, лилии белые, алебастр белый?  Вы  ошибаетесь.  На  всем  свете  нет
ничего белее ручек мадемуазель Иды Ферье". Такие тирады вызывали улыбки.
   В "Терезе" Ида Ферье могла еще произвести впечатление. Став  любовницей
Дюма, она получила уверенность в том, что отныне у нее будет роль в каждой
новой пьесе ее друга, прекратила работать над ролями  и  опустилась  "ниже
уровня посредственности. Она стала карликовой Дорваль, точно  так  же  как
Мелинг  был  карликовым  Фредериком...  Она  стояла  на  сцене,  некрасиво
растопырив слишком длинные руки, и разевала огромный рот для  того,  чтобы
промямлить слова, смысла которых не понимала". Ида представляла  серьезную
опасность для Дюма. Пока романтики писали для талантливых актеров, им  все
сходило с рук. Банальная фраза, произнесенная Дорваль, потрясала  публику;
в устах Иды Ферье она оставалась банальной. Драматургу  лучше  бороться  с
великим актером, чем  властвовать  над  посредственностью.  Это  усложняет
жизнь, зато спасает произведение.
   Из "Дневника" Фонтане мы узнаем, что частое соавторство  Дюма  вызывает
беспокойство в литературных кругах:

   "Понедельник, 6 февраля. Иду смотреть "Терезу" в  Опера-Комик...  Пьесу
хорошо принимают, тема ее,  как  всегда,  адюльтер,  только  на  этот  раз
двойной... Это пьеса Дюма, хотя у нее есть  и  другой  автор,  но  подписи
своей он не поставил, таково условие.
   Четверг, 16 февраля. Был у Дюма и завтракал с  ним,  его  красавицей  и
Губо... Потом у мадам Гэ. Дюма тоже был там и вел  серьезные  разговоры  о
республике и революции. Его хотят заставить заплатить за порох, который он
привез  из  Суассона:  отменная  шутка.  Он  привел  с   собой   господина
Анисе-Буржуа, его соавтора по "Терезе". Они собираются написать  совместно
еще четыре драмы. For shame! [Позор! (англ.)]. Возвращался вместе с Дюма в
два часа. Лунный свет освещал нам путь".

   Когда Ида Ферье вторглась в жизнь Дюма, Белль Крельсамер  находилась  в
турне. Она вернулась - и  разразились  семейные  бури.  Женщинам,  которые
принимали бы квазивосточные привычки Дюма, было очень просто жить  с  ним.
Он требовал лишь одного - уважения к своему труду. Во  всем  остальном  он
был добр до слабости. С тех пор  как  у  него  завелись  деньги,  он  стал
кормить своих нынешних любовниц, бывших любовниц, их семьи,  своих  детей,
друзей, соавторов, льстецов. Это составляло целую орду нахлебников,  часто
неблагодарных. Когда не знали, где пообедать, говорили: "Пойдем  к  Дюма".
Его обычно заставали  за  работой.  На  каминной  Доске  лежали  последние
луидоры, оставшиеся от гонорара.
   - Дюма, мне нужны деньги, я их возьму, хорошо?
   - Пожалуйста.
   - Я верну их вам через неделю.
   - Как вам будет угодно.
   Он любил устраивать развлечения и участвовать в них. Король  Луи-Филипп
как-то дал костюмированный бал. Незадолго до карнавала Бокаж и все  друзья
принялись уговаривать Дюма, который после первых  успехов  в  театре  стал
набобом от литературы и которому очень нравилась эта роль, в свою очередь,
дать бал у себя дома. "У вашего  бала,  -  уверяли  друзья,  -  будут  два
преимущества: не придут те, кто ходит к  королю,  и  не  будет  Академии".
Препятствие заключалось в том, что  в  квартире  Дюма  было  всего  четыре
комнаты, а нужно было пригласить по  меньшей  мере  четыреста  человек.  К
счастью, на той же лестничной площадке  пустовала  квартира,  единственным
украшением которой были голубовато-серые обои.  Дюма  попросил  у  хозяина
дома  разрешения  использовать  ее  для  праздника  и  получил   согласие.
Оставалось только подготовить помещение.
   Самые прославленные художники того  времени:  Эжен  Делакруа,  Селестен
Нантейль, Декан, Бари, братья Жоанно, кузены Буланже были друзьями Дюма  и
участвовали в оформлении помещения. Каждый должен был написать картину  на
сюжет из произведения кого-нибудь из приглашенных  писателей.  Театральный
декоратор Сисери затянул стены холстом, и за несколько дней  до  праздника
художники  приступили  к  работе.  Пришли  все,  кроме  Делакруа,  который
появился только в последний день  и,  импровизируя,  создал  за  несколько
часов великолепную композицию.
   Оставалось решить еще один вопрос, впрочем,  самый  важный,  по  мнению
Дюма, очень-гордившегося своим поварским искусством и умением угостить,  а
именно - составить  меню  ужина.  Дюма,  разумеется,  сразу  пришла  мысль
сделать основой угощения дичь, которую он сам настреляет, - как говорится,
"и дешево и сердито".  Он  получил  у  Девиолена  разрешение  на  охоту  в
государственных лесах, отправился туда с  несколькими  друзьями  и  привез
девять косуль и трех зайцев.
   Как и в день своего  первого  приезда  в  Париж,  он  решил  обеспечить
остальное меню путем товарообмена. Он послал  за  знаменитым  ресторатором
Шеве, и тот согласился за трех косуль поставить ему  либо  семгу  весом  в
тридцать ливров, либо севрюгу в пятьдесят. Четвертую  косулю  обменяли  на
гигантское заливное, а пять оставшихся зажарили и подали на стол  целиком.
Заботу обо всех остальных приготовлениях возложили  на  хозяйку  дома,  то
есть на Белль Крельсамер.
   Она постановила, что маскарадный костюм или хотя бы венецианское домино
обязательны для всех приглашенных. Самые прославленные и красивые  актрисы
Парижа обещали прийти. Светские женщины выпрашивали  приглашения.  К  семи
часам вечера Шеве соорудил буфет, достойный трапезной Гаргантюа. Три сотни
бутылок бордо подогревались, три сотни бутылок  бургундского  охлаждались,
пятьсот бутылок шампанского стояли на льду. В обеих квартирах, утопающих в
цветах, играли оркестры.
   К полуночи, когда съехались все гости,  бал  являл  собой  удивительное
зрелище. Там были все великие люди Парижа, не только художники, писатели и
актеры, но и такие серьезные люди,  как  Лафайет,  Одилон  Барро,  Франсуа
Бюлоз из "Ревю де Де Монд", доктор Верон из "Ревю  де  Пари".  Мадемуазель
Марс, Жоанни, Мишло, Фирмен явились в костюмах, в  которых  они  играли  в
"Генрихе III и его дворе". Молодые актрисы были вне себя от счастья, когда
за ними ухаживал Лафайет, и в один голос твердили, что  он,  должно  быть,
такой же галантный и любезный, каким  бывал  до  революции  1789  года  на
придворных  балах  в  Версале.  Россини,  одетый  Фигаро,   соперничал   в
популярности с Лафайетом.
   Никакой фантазии не хватит вообразить,  что  это  был  за  бал.  Газета
"Артист" писала:

   "Будь  вы  принцем,  королем,  банкиром,  имей  вы  цивильный  лист   в
двенадцать миллионов или даже миллиардное состояние, - все  равно  вам  не
удастся  устроить  такой  блестящий,  такой  веселый,  такой  неповторимый
праздник. У вас будут более просторные апартаменты, лучше сервирован ужин,
а может, и лакеи у дверей... Но ни за какие  деньги  вам  не  купить  этих
импровизированных фресок кисти лучших мастеров и не собрать такой  молодой
и озорной компании художников, артистов и других знаменитостей. И главное,
у вас не  будет  искренней  и  заразительной  сердечности  нашего  первого
драматурга Александра Дюма..."

   Справедливые слова. Какой миллионер  мог  бы  приобрести  эти  комнаты,
расписанные, как лоджии Рафаэля? Кто еще  мог  бы  собрать  в  своем  доме
столько красавиц и великих людей? Белль Крельсамер в костюме Елены Фурман,
с  широкополой  черной  шляпой,  украшенной  белыми   перьями,   выглядела
благородно и изящно.  Александр  Дюма,  затянутый  в  дублет  с  огромными
ниспадающими  рукавами,  изображал  брата  Тициана,  Селестен  Нантейль  -
старого рубаку, Делакруа - Данте, Бари - бенгальского  тигра,  Альфред  де
Мюссе был в костюме паяца, Эжен Сю  -  в  домино.  Библиофил  Жакоб  (Поль
Лакруа) нарядился в остроконечную шапочку и бархатный камзол. Были  тут  и
барон Тейлор и Бокаж в костюме Дидье из "Марион Делорм". Мадемуазель Жорж,
одетая  итальянской  крестьянкой,  казалась  императрицей.  Словом,   сюда
прислали своих представителей все сословия, все эпохи,  все  народы;  были
мобилизованы история, география и прежде всего фантазия. В три  часа  утра
подали раблезианский ужин. Трудно передать впечатление, которое производил
зал.

   "Все  перемешалось:  бродяги,  воины,  монахи  в  рясах  с  капюшонами,
прически  с  плюмажами,  блюда  с   дичью,   бутылки,   окорока,   бокалы,
раскрасневшиеся лица; перед этим меркнут  и  брак  в  Кане  Галилейской  и
свадьба Гамачо..."

   После ужина снова начались танцы. Гости в  шумном  галопе  носились  по
квартире, пол "сотрясался от этого бешеного танца. Казалось, - писал далее
"Артист", - будто ты присутствуешь на шабаше, куда с четырех сторон  света
прилетели молодые красавицы ведьмы вербовать души для дьявола. Даже  самые
серьезные гости заразились этим неистовым весельем".
   Одилон Барро,  государственный  муж,  известный  своим  высокомерием  и
сдержанностью, танцевал с Глупостью. В  девять  часов  утра  все  гости  с
музыкантами во главе высыпали на улицу  и  в  последний  раз  пустились  в
галоп, образуя длинную цепь, голова которой уже показалась на бульварах, а
хвост все еще извивался по Орлеанской площади.
   Этот неистовый галоп был символичен. Всего десять лет прошло с тех пор,
как  молодой  человек  покинул  провинциальный  городишко  с  пятьюдесятью
франками в кармане, твердо решив завоевать Париж. Прошло десять лет, и вот
уже он, и никто другой, увлек все, что есть самого  блестящего,  умного  и
прекрасного в Париже, в эту  гигантскую  фарандолу.  Дизраэли,  когда  его
спросили, как он представляет  себе  идеальную  жизнь,  серьезно  ответил:
"Победным шествием от юности к могиле". Дюма  идеальная  жизнь  рисовалась
роскошной фарандолой друзей, отплясывающих в ритме галопа. И  вот  уже  за
ним и впрямь несется  целый  кортеж,  подпрыгивая  под  аккомпанемент  его
скрипок; мы будем свидетелями того, как в  дальнейшем  он  соберет  вокруг
себя читателей всего мира и они будут жадно внимать его  рассказам,  таким
же захватывающим и веселым, как эта музыка,  -  и  увлечет  их  за  собой,
переодетых мушкетерами и кардиналами, в бесконечном галопе, который скачет
и поныне.




        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУДНЫЙ ОТЕЦ

                                Провозгласим "ура" в честь этой мелодрамы,
                                Она вчера до слез растрогала Марго.
                                                          Альфред де Мюссе

        Глава первая
        "НЕЛЬСКАЯ БАШНЯ"

   Революции похожи на  болезни  с  коротким  инкубационным  периодом,  но
бесконечно долгим выздоровлением.  Первые  годы  правления  нового  короля
протекали в неспокойной обстановке, театр от этого страдал.  В  Париже  не
прекращались   волнения,   в   Вандее   герцогиня   Беррийская   вербовала
недовольных; повсюду свирепствовала холера, и страх перед  заразой  вредил
сборам. Тогда никто в точности не знал  причин  этой  грозной  эпидемии  -
микробы еще не были открыты, но по всему свету от  нее  умирало  множество
людей, возможно, в результате испуга и самовнушения. Врачи запрещали  есть
сырые овощи и фрукты.
   Дюма в то время, впрочем, как и всегда, испытывал денежные затруднения.
Приятель, который имел привычку упрекать Дюма  в  мотовстве,  был  однажды
очень удивлен, увидев, что тот ест огромную дыню-канталупу.
   - Какая беспечность! - закричал гость. - Ты ешь дыню? В такое время?
   - Мой милый, зато их отдают почти даром.
   После чего он заболел холерой, как и все остальные, однако в отличие от
всех излечился, выпив полный стакан эфира. Он уже выздоравливал, но еще не
вставал с постели, когда ему нанес  визит  остроумный  и  коварный  Феликс
Арель, директор Порт-Сен-Мартен.
   - А, это вы, Арель? - приветствовал его Дюма. - Не боитесь холеры?
   - Эпидемия кончилась.
   - Вы в этом уверены?
   - Она перестала окупать себя,  и  ей  пришлось  свернуться,  -  ответил
Арель. - Ах, друг мой, сейчас очень подходящий момент,  чтобы  предпринять
новую постановку... Успокоившись, публика накинется на развлечения, и  это
самым благоприятным образом отразится на театре... Дюма, напишите для меня
пьесу.
   - Но посудите сами, Арель, разве я сейчас в состоянии написать пьесу?
   Арель объяснил, что речь идет лишь о переделке пьесы.  Молодой  человек
из Тоннера  (департамент  Ионн),  по  имени  Фредерик  Гайярде,  принес  в
Порт-Сен-Мартен "недурно задуманную", но  очень  плохо  написанную  пьесу.
Арель все же договорился с ним и с его разрешения передал рукопись критику
Жюлю Жанену, жившему в том же  доме,  что  и  чета  Арель  -  Жорж.  Жанен
переписал драму.
   - В чем же дело?
   - А в том, что теперь она написана лучше, но не стала более сценичной.
   Словом, Арель хотел, чтобы Дюма целиком переделал пьесу.
   - А у меня не будет неприятностей с этим юношей из Тоннера?
   - Да что вы, дорогой мой, это сущий барашек!
   - Понимаю... И вы хотите его остричь?
   - С вами положительно невозможно разговаривать.
   Арель не ушел, пока Дюма не дал ему обещания переделать  пьесу  за  две
недели.
   - Позаботьтесь, чтобы там была хорошая роль  для  Жорж!  -  крикнул  на
прощание директор.
   Удивительно, что самая известная из  драм  Дюма,  выдержавшая  не  одну
тысячу  представлений  и  по  сей  день  считающаяся   типичным   образцом
французской мелодрамы, трескучие реплики из которой  цитируют  (смеясь)  и
поныне, вышла  первоначально  из-под  пера  Фредерика  Гайярде,  обитателя
Тоннера (департамент Ионн), о чем никто, или почти никто, сейчас не знает.
Заключается ли в этом жестокая несправедливость по  отношению  к  Гайярде?
Нет, потому что понадобилось вдохновение Дюма, его наивная и  великодушная
философия, чтобы сообщить этой нелепой истории динамизм и стиль, сделавшие
ее классическим образцом театральных излишеств.
   Каков сюжет "Нельской башни"? В начале XIV века в Париже прямо напротив
Лувра (на том самом месте, где в  наши  дни  находится  дворец  Института)
возвышалась  старая  башня,   фундамент   которой   омывали   воды   Сены.
Таинственная и зловещая, она служила  не  только  дозорной  башней,  но  и
тюрьмой. Так вот, каждое утро стража находила в реке,  несколько  ниже  по
течению, трупы трех юношей. Кто повинен в их смерти? Оказывается, королева
Маргарита Бургундская и ее две  сестры,  которые  каждую  ночь  устраивали
разнузданные  оргии  в  потайной  комнате  башни.  Для  своих  развлечений
благородные дамы ежедневно выбирали трех красивых и рослых дворян, недавно
прибывших в Париж (а следовательно, никому  не  известных),  назначали  им
через  верных  служанок  свидание,  и  те  приводили  юношей  в  башню   с
завязанными  глазами.  После  ночи  любви  Маргарита  приказывала  убивать
юношей, потому что боялась, как бы король  Франции  [Людовик  X  Сварливый
(1289-1316); все события пьесы вымышлены;  точно  известно  лишь  то,  что
Маргарита и ее золовки Бланш де ля Марш и Жанна  де  Пуатье  были  преданы
суду  по  обвинению  в  супружеской  измене;  Людовик   X,   которому   по
политическим соображениям  необходимо  было  вступить  во  второй  брак  с
Клементиной Венгерской, приказал задушить свою жену между двумя  матрасами
в замке Шато-Гайяр, где она содержалась в заключении; королеве тогда  едва
исполнилось двадцать пять лет], ее супруг, не узнал о преступлениях внучки
святого Людовика.
   Однако одному из злополучных любовников  удалось  бежать,  и  он  снова
предстает перед королевой. Теперь он называет  себя  капитаном  Буриданом,
но, когда он носил свое настоящее имя и служил пажом герцога Бургундского,
он был первым любовником Маргариты, которая родила от  него  сына.  И  вот
тогда-то он получил от нее кинжал вместе с приказом убить ее отца,  Робера
II, герцога Бургундского. Итак, Буридан посвящен в  ужасные  тайны  юности
королевы и может заставить ее "плясать под свою  дудку".  Она  приходит  в
тюрьму,  куда  его  заключили  по  ее  приказанию,  с  твердым  намерением
избавиться от него. Но в тот момент, когда мы думаем, что герой погиб,  он
преспокойно начинает увлекательный рассказ: "В  1293  году  [в  этом  году
Маргарита  Бургундская   никак   не   могла   иметь   ни   любовника,   ни
незаконнорожденного ребенка: ей было всего  3  года],  двадцать  лет  тому
назад, Бургундия была счастливой... И была у Робера, герцога Бургундского,
дочь, юная и прекрасная... И был у  герцога  Робера  Бургундского  паж,  с
сердцем чистым и преданным..."
   Буридан угрожает передать королю письмо, в котором  Маргарита  (в  1293
году) признавалась ему в намерении совершить отцеубийство,  причем  письмо
это, конечно, находится в надежном месте. Он говорит так убедительно,  что
Маргарита обещает ему свободу и снимает с него оковы. Но ему  этого  мало,
он  требует,  чтобы  его  сделали  первым  министром.  Королева   тут   же
предоставляет ему этот высокий поет. "В  странные  времена  мы  живем",  -
замечает один из персонажей пьесы. И он  совершенно  прав.  Затем  следуют
новые преступления, но теперь Маргарита и Буридан выступают как сообщники.
В конце  пьесы  злодеи  несут  заслуженную  кару.  Людовик  X  приказывает
арестовать преступников.
   "Как! - восклицает Маргарита.  -  Кто  посмеет  арестовать  королеву  и
первого министра?"
   "Здесь  нет  ни  королевы,   ни   первого   министра,   -   ответствует
представитель власти. - Здесь только труп и двое убийц".
   Блестящая реплика под занавес, да и вся эта  история  вызвала  живейшее
восхищение Дюма. Он обожал героев, которых не могли сломить самые жестокие
поражения, которые  доблестно  сражались  против  целых  полчищ  врагов  и
которые, "если их выставляли за дверь, тут же влезали  в  окно".  Все  это
очень напоминало жизнь генерала Дюма, да и его собственную жизнь. Его отец
один удержал Бриксенский  мост  против  целой  армии.  Ему  самому  всегда
казалось, что в 1830 году он с револьвером в руках захватил  Суассон.  Его
отец не робел перед императором; он - перед королем. В жизни ему не всегда
удавалось удовлетворить свою жажду триумфов и желание "потрясать", зато  в
театре он мог вознаградить себя и дать волю своей фантазии.
   Французский народ разделял чувства  Дюма.  Он  тоже  не  пасовал  перед
королями, он сверг одну монархию в 1789 году,  другую  -  в  1830.  Народу
нравилось, когда ему рассказывали о  злодеяниях  королей.  "Всякая  власть
развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно". Мысль  о  том,  что
мужчина (или  женщина),  обладающие  слишком  большой  властью,  неизбежно
обречены на моральное падение, была очень близка романтикам. Виктор  Гюго,
как и Дюма, бичует знатных дам  в  "Лукреции  Борджиа"  и  "Марии  Тюдор".
Преступница  Маргарита  Бургундская  пытается   оправдать   свои   гнусные
злодеяния соблазнами власти: "Я не слышала, - говорит  она,  -  от  людей,
меня окружающих, ни одного слова, которое напомнило бы мне о  добродетели.
Придворные улыбаются мне, они твердят, что я прекрасна,  что  весь  мир  у
моих ног, что мне позволено все ради минутной прихоти..."
   Буридана Дюма сделал типичным авантюристом. Он приехал, чтобы  покорить
Париж, и ради этого готов на все. Он подчеркнуто рыцарствен: "Маргарита, я
буду говорить с тобой, стоя и с непокрытой головой, потому что ты королева
и потому  что  ты  женщина..."  Он  выражается  слишком  высокопарно,  ему
недостает сдержанности героев Стендаля, хотя он так же циничен,  как  они.
Он не останавливается перед преступлением. Этот образ предвещает появление
тех заговорщиков второй  империи,  которых  Гюго  пригвоздит  к  позорному
столбу в своем "Возмездии".
   В "Нельской башне" нет правдивого изображения человеческих страстей или
исторической эпохи. "Нельская башня" - не драма и не трагедия, и Дюма - не
Расин и не Шекспир. "Нельская башня" - это мелодрама, мелодрама  чистейшей
воды, то есть пьеса,  сюжет  которой  построен  на  игре  случайностей,  в
которой  самые  невероятные  совпадения  поддерживают  интерес  публики  и
разрешают все проблемы в тот самый момент, когда кажется, что пьеса  зашла
в тупик.
   Но разве мелодраму, несмотря на все ее крайности,  не  следует  считать
одним из жанров искусства, хотя бы и второстепенным? Ведь  цель  искусства
не в подражании действительности, а в преобразовании или даже в  искажении
ее, с тем чтобы вызвать у публики определенные эмоции - те самые,  которые
она и желает испытать.  Однако  зритель  1832  года  сильно  отличался  от
зрителя 1782 года. Кого называли тогда  "публикой  бульваров"?  Обитателей
пригородов, которым был обязан  своим  процветанием  Порт-Сен-Мартен.  Эту
публику мало интересовал анализ чувств, ибо он требует досуга  и  праздной
жизни - привилегии придворных и завсегдатаев салонов. Об успехе,  выпавшем
на долю такого драматурга, как Пиксерекур, и таких мелодрам, как  "Трактир
Адре", мечтали многие писатели. Романтическая драма в конечном счете -  не
что иное, как  мелодрама,  облагороженная  стихотворной  формой.  Писатели
образованные -  Гюго,  Виньи  -  не  желали  этого  признавать,  они  даже
колебались (хотя и не слишком долго),  прежде  чем  решились  отдать  свои
пьесы театру Порт-Сен-Мартен. Самоучка Дюма был не столь  разборчив.  "Мои
пьесы, - говорил он в самом начале своей карьеры, - сыграют гораздо  лучше
на бульварах, чем во Французском театре".
   Совершенно справедливое мнение, сослужившее службу не только ему, но  и
театру, так как мадемуазель  Марс  и  ее  школа  навязали  Комеди  Франсез
условности еще более жесткие, чем те,  что  господствовали  на  бульварах.
Правда, затем наступило и такое время, когда  бульвары,  в  свою  очередь,
стали переживать период  упадка,  когда  Рашель  вдохнула  новую  жизнь  в
классическую трагедию; когда вновь появились просвещенные круги общества и
когда вновь обратились  к  Расину.  Словом,  все  шло  как  должно.  Такие
колебания маятника и составляют историю искусства. Но 1832 год  был  годом
триумфа мелодрамы, а Дюма, казалось, был создан для  того,  чтобы  творить
именно  в  этом  жанре,  потому  что  он  разделял  чувства  толпы:  жажду
справедливости, стремление говорить горькие истины в  глаза  сильным  мира
сего, привычку делить человечество без каких-либо промежуточных  категорий
на героев и подлецов.
   Прочитав рукопись, присланную ему Арелем, Дюма сразу понял,  что  можно
из  нее  извлечь.  В  начале  следовало  добавить  одну   картину,   чтобы
познакомить зрителя со всеми  персонажами;  затем  надо  ввести  "сцену  в
тюрьме", которая отсутствовала в варианте Гайярде.
   Но прежде всего необходимо было  выделить  основное  содержание  драмы,
которое, по мнению Дюма (его разделила и публика), заключалось  в  "борьбе
между Буриданом и Маргаритой Бургундской, между авантюристом во  всеоружии
своего гения и королевой во всеоружии своего сана.  Стоит  ли  говорить  о
том, что гений неминуемо одерживает победу над саном".
   Кроме того, необходимо  было  ввести  в  пьесу  те  блестящие  диалоги,
которые доставляли такое удовольствие Дюма  и  его  публике.  Например,  в
конце первой картины, когда убийца Орсини встречается в  таверне  с  тремя
молодыми людьми, жизни и  счастью  которых  он  угрожает,  раздается  удар
колокола, возвещающий комендантский час.

   "ОРСИНИ. Пробил колокол, господа.
   БУРИДАН (берет плащ и выходит). Прощайте, меня  ждут  во  второй  башне
Лувра.
   ФИЛИПП. Меня - на улице Фруа-Мантель.
   ГОТЬЕ. Меня - во дворце.
   (Они уходят. Орсини закрывает дверь, свистит. Появляется Ландри, с  ним
еще три человека.)
   ОРСИНИ. А нас, ребята, - в Нельской башне!"

   Текст пошлый, звучит бравурно, но зато какая концовка!
   Когда трем юношам, приходится  расплачиваться  за  ночь  любви  жизнью,
Филипп д'Онэ, истекая кровью, падает на землю и кричит.

   "ФИЛИПП. На помощь! На помощь! Ко мне, брат!
   КОРОЛЕВА (входит с факелом в руках). "Увидеть твое лицо  и  умереть"  -
так, кажется,  ты  говорил?  Желание  твое  исполнится.  (Срывает  маску.)
Взгляни - и умирай.
   ФИЛИПП. Маргарита Бургундская, королева Франции! (Умирает.)
   ГОЛОС СТРАЖНИКА (за сиеной). Три часа ночи. Все спокойно. Мирно  спите,
парижане".

   Там  были  фразы  выспренние  и  величественные:  "Трактирщик  дьявола,
пронзай мое сердце тысячью кинжалов - тебе не открыть моей  тайны!",  "Вот
руки твои, вот вены, а в венах этих - кровь".
   Дюма  был  сражен,  покорен;  он  немедля  написал  Арелю,  что   готов
приступить к работе над "Нельской башней", но необходимо с  самого  начала
урегулировать  финансовые  условия  сотрудничества.  Контракт  обеспечивал
Гайярде сорок франков авторских отчислений с  каждого  представления  плюс
билеты, которые он мог продать, на сумму в восемьдесят  франков.  Половину
этой суммы он обещал Жюлю Жанену в ту пору, когда  тот  брался  переписать
драму. Но Жанен вышел из игры и благородно отказался от своей  доли.  Дюма
все же оставил в пьесе один монолог, принадлежащий перу Жанена,  а  именно
знаменитый монолог о знатных дамах.

   "БУРИДАН. Неужели вам не приходила в  голову  мысль  о  том,  к  какому
сословию принадлежат эти женщины? Неужели вы не заметили, что это  знатные
дамы?.. Доводилось ли вам когда-нибудь  в  ваших  гарнизонных  похождениях
видеть такие белые ручки, такие надменные улыбки? Обратили ли вы  внимание
на эти пышные наряды, на эти нежные голоса, на эти лицемерные взгляды?  О,
конечно, это знатные дамы! По их приказанию нас разыскала  ночью  старуха,
прикрывающая лицо платком, медовыми словами заманила она нас сюда. О, это,
несомненно, знатные дамы! Едва мы вошли в роскошно  обставленную  комнату,
теплую и благоухающую редкими ароматами, как  они  кинулись  нам  на  шею,
ласкали нас, отдались нам без оглядки  и  без  промедлений.  Да,  да,  они
бросились к нам в объятия, к нам, хотя они нас видели в первый  раз  и  мы
промокли под дождем. Можно ли после этого  сомневаться,  что  это  знатные
дамы!..  За  столом...  они  предавались  любви  и   опьянению   пылко   и
самозабвенно,  они  богохульствовали,  вели  непотребные  речи,  уста   их
изрыгали  гнусные  ругательства;  они  потеряли  всякий   стыд,   потеряли
человеческий облик, забыли о земле, забыли о небе. Да, это  знатные  дамы,
поверьте мне, очень знатные дамы!.."

   Дюма смаковал этот монолог, как гурман. Да, слов  нет,  мелодрама  была
что надо; но, поскольку Жюль Жанен отказался от своих прав, Гайярде  вновь
становился единственным владельцем пьесы. Дюма предложил оставить  в  силе
прежний договор с ним при условии, что он, Дюма, будет  получать  проценты
со сбора, ну, скажем, процентов десять. Арель согласился: если пьеса будет
иметь успех, Дюма получит кучу денег, если нет - ничего. Конфликт  начался
с того момента, когда Дюма объявил, что хочет сохранить инкогнито. Это  не
устраивало Ареля, рассчитывавшего, что имя  Александра  Дюма  привлечет  в
театр публику. Но Александр  был  неумолим.  Он  требовал,  чтобы  в  день
премьеры объявили имя одного Гайярде. Почему? Из скромности? Вряд  ли  его
можно заподозрить в этом. Может быть,  он  считал,  что  критика,  жестоко
разгромившая "Карла VII у своих вассалов", отнесется более  снисходительно
к произведению начинающего автора?
   Гайярде он написал великодушное письмо, в котором  сообщал,  что  Арель
попросил его "дать несколько советов", что  он  рад  случаю  помочь  юному
коллеге, что он будет счастлив  оказать  услугу,  а  не  продать  ее,  что
соответствовало истине, так как по соглашению с Арелем заработки  Дюма  не
уменьшали гонорар Гайярде.
   Но молодой человек из Тоннера в сердцах ответил, что не желает  никаких
соавторов. Дюма кинулся к Арелю, тот  возмутился:  "Да  он,  должно  быть,
рехнулся! Он нисколько не возражал против Жанена!"  -  и  приказал  начать
репетиции пьесы в  варианте  Дюма.  Гайярде  прибыл  из  Тоннера,  закатил
скандал и хотел даже стреляться с  Дюма.  В  конце  концов  они  пришли  к
соглашению - на афишах будет стоять: "Драма господ Гайярде и  ***",  после
премьеры "объявят" имя одного Гайярде; каждый из авторов будет иметь право
включать "Нельскую башню" в полное собрание своих сочинений.  Условия  как
будто вполне справедливые.
   На репетициях в исполнении таких великолепных актеров, как  мадемуазель
Жорж  и  Пьер  Бокаж,  в  пьесе,  по  выражению  Дюма,  "появилось   нечто
величественное". Роль Буридана Дюма сперва предназначал  для  Леметра,  но
Фредерик, боясь холеры, не появлялся в Париже. К тому же мадемуазель  Жорж
вовсе не хотелось играть с таким партнером,  который  постарается  забрать
себе весь успех, и она настояла на Бокаже. Фредерик тут  же  сломя  голову
примчался в Париж, но Арель отказался платить неустойку Бокажу, и Фредерик
пришел в неописуемую ярость.
   Дюма очень  хотелось  воспользоваться  этим  случаем  для  своей  новой
протеже Иды Ферье: "Арелю, я уверен, нужна именно такая актриса.  Жюльетта
не может претендовать ни на одну сколько-нибудь  значительную  роль".  Эта
Жюльетта  была  Жюльетта  Друэ,  бывшая   натурщица   скульптора   Прадье,
полукуртизанка, полуактриса. Но Арель не пожелал использовать в  "Нельской
башне" не только Жюльетту, но и Иду. Премьера состоялась 29 мая 1832 года.
Мадемуазель  Жорж  была  величественна  и  импозантна,  Бокаж  фатален   и
демоничен. Дюма в "Мемуарах"  с  наивным  самодовольством  описывает  свой
триумф:

   "Зал волновался. Все предвещало большой успех, казалось, успех витал  в
воздухе, все дышало им.
   Конец второй картины потряс публику. Буридан выпрыгивал из окна в Сену.
Маргарита,  срывая  маску,  обнажала  окровавленную  щеку...  -  все   это
производило огромное впечатление на публику. И когда  после  оргии,  после
побега, после убийства, после раскатов смеха, заглушенных  стонами,  после
того, как герой кидается в реку, после того,  как  вслед  за  ночью  любви
царственная любовница безжалостно велела  убить  своего  любовника,  когда
после всего этого раздался спокойный и монотонный  голос  ночного  стража:
"Три часа ночи. Все спокойно. Мирно спите,  парижане",  -  зал  разразился
аплодисментами... Потом пришел черед знаменитой сцене в тюрьме.
   Как-то сын спросил меня (в то время он еще не был драматургом):
   - Какие основные принципы построения драмы?
   - Первый акт надо делать предельно ясным, последний - коротким и  ни  в
коем случае не вводить тюремную сцену в третий.
   Но, давая такой совет, я проявил неблагодарность:  я  не  помню,  чтобы
сцена так захватила зрителя, как эта сцена в тюрьме,  которую  великолепно
сыграли два актера, буквально вынесшие ее на своих плечах...
   И, наконец, наступил пятый акт,  за  который  Арель  очень  боялся.  Он
делится на две  картины,  восьмую,  полную  леденящего  кровь  комизма,  и
девятую, которую по нагнетанию ужасов можно сравнить лишь со второй.  Было
в нем что-то от  античного  рока  Софокла,  соединенного  со  сценическими
ужасами Шекспира.  Пьеса  имела  огромный  успех,  имя  Фредерика  Гайярде
провозгласили под гром аплодисментов..."

   На следующий день Арель приказал поставить на афишах: "Нельская башня",
драма господ *** и Гайярде". Дюма кинулся к Арелю.
   - Вы меня снова поссорите с этим Гайярде! - кричал он.
   - Мой дорогой! - ответил Арель. - Пьеса имела большой успех, не хватает
только маленького скандала, чтобы успех обратился в триумф.  Если  Гайярде
станет протестовать, - тем лучше, я получу свой скандал... Пусть и он хоть
что-нибудь сделает для  пьесы...  Неужели  вы  думаете,  Дюма,  что  можно
создавать  шедевры,  а  потом  заявлять:  "Я  не  имею  к  этому  никакого
отношения"? Нет, хотите вы того или не хотите, Париж все равно узнает, что
вы приложили руку к "Нельской башне".
   В этот момент раздался стук  в  дверь.  Вошел  судебный  исполнитель  и
принес официальное послание на  гербовой  бумаге  от  Гайярде  из  Тоннера
(департамент Ионн), в котором тот требовал поставить  имя  "господина  Три
Звездочки" на второе место. Арель  отказался.  Гайярде  затеял  процесс  и
выиграл его, но хитрый директор получил бесплатную рекламу,  а  он  только
того и хотел. Ссора Дюма и Гайярде зашла так далеко, что они стрелялись на
дуэли, впрочем, безрезультатно. Три звездочки перешли на второе  место.  С
точки зрения закона инцидент был исчерпан.
   И тем не менее эта история повредила репутации Дюма. Мелкие  газетенки,
всегда придиравшиеся к Дюма, утверждали, будто в "Нельской башне"  ему  не
принадлежит ни строки, что было неправдой. Его враги, а их было немало,  -
несмотря на всю его доброту, потому  что  его  бахвальство  раздражало,  а
успехи в театре и у женщин вызывали зависть,  -  изо  всех  сил  старались
доказать, что он не написал ни слова ни в одной из своих пьес и что все  в
них сделано его соавторами. Если так, то поневоле возникает вопрос, почему
пьесы Гайярде, написанные им самостоятельно, пользовались  самым  скромным
успехом, а то и вовсе проваливались?
   Ворчливый Гюстав Планш писал: "Нам кажется, что господину Дюма, который
дебютировал не далее, как в 1829  году,  угрожает  быстрое  забвение".  Он
упрекал Дюма за желание подменить идеализм классиков низменным  реализмом:
"Господин Дюма не привык думать, у него поступки с  детской  торопливостью
следуют за желаниями; вот почему Дюма кинулся ниспровергать  традиции,  не
соразмерив ценности того памятника, на который посягает". Обвинение Дюма в
реализме кажется нам по меньшей мере  странным.  Трудно  представить  себе
что-нибудь менее реалистическое,  чем  его  театр.  Гораздо  точнее  будет
сказать, как тот же Планш: "Господин Дюма  восстановил  против  себя  всех
серьезных художников". В начале тридцатых годов "Молодая Франция"  считала
Виктора Гюго и Александра Дюма создателями современной драмы. "Генрих  III
и его двор" проложил дорогу  "Эрнани",  и  публика  охотно  ставила  обоих
драматургов рядом. После 1832 года  люди  с  тонким  вкусом  не  разделяли
больше этого мнения. Гюго вырвался далеко  вперед.  Сент-Бев,  который  не
отрицал таланта Дюма, говорил: "Да, он талантлив,  но  талант  его  скорее
физиологичен... В нем, - пояснял Сент-Бев, - больше от вдохновения, нежели
от искусства. Все дело в его кипучем темпераменте".
   Но разве так уж плохо иметь кипучий темперамент?



        Глава вторая
        МИРНОЕ СОСУЩЕСТВОВАНИЕ

   В 1832 и 1833 годах Дюма ухитрялся делить  свою  жизнь  между  Белль  и
Идой. Первый гад он провел с Белль (Мелани Серре) и жил  то  в  Париже  на
Орлеанской площади, то в Трувиле, нормандском  портовом  городке,  где  он
обычно скрывался в гостинице, чтобы иметь возможность работать. Но в  1833
году Ида взяла верх и меблировала для Дюма квартиру на улице Бле (лимонное
дерево, звериные шкуры), где правила единовластно. Мирное  сосуществование
весьма облегчал театр. Обе дамы были актрисами, и Дюма заботился о карьере
обеих. В "Анжеле", написанной в 1833 году, играли и мадемуазель  Мелани  и
мадемуазель Ида. "Я хочу, - заявлял Дюма директорам, - видеть на сцене тех
театров, которым я отдаю свои  пьесы,  дарования,  которые  мне  приятны".
Пожелание, выраженное весьма тактично.
   Ида Ферье, более честолюбивая, чем Белль Крельсамер, требовала от  Дюма
роскоши,  что  ему  очень  импонировало.  Дюма  уже  знал  все   серьезные
недостатки своей любовницы: Ида устраивала  по  нескольку  сцен  на  день,
восстанавливала против него слуг, перехватывала его письма. "Но у  нее,  -
писала графиня  Даш,  -  были  искусно  подрисованные  брови,  белоснежная
атласная кожа с  легким  румянцем,  коралловые  губки  и  волосы,  завитые
мелкими локонами  а-ля  Манчини".  Полнота  ее  к  этому  времени  приняла
угрожающие размеры, произношение было отвратительным. Говорила она в  нос,
будто страдала хроническим насморком.  Но  она  умела  принять  гостей,  и
вскоре Дюма стал больше ценить в ней хозяйку дома, нежели владычицу своего
сердца. И хотя Катрина и Белль  родили  ему  детей,  Иде  все  же  удалось
захватить титул первой султанши и даже поселить у себя вдову Ферран,  свою
мать.


   Молодого Александра, сына Катрины, принесли в жертву. К  этому  времени
он перешел из заведения Вотье в пансион Губо.  Директор  пансиона  Проспер
Губо был, как мы уже упоминали, другом его отца. На досуге он писал пьесы,
участвовал (под псевдонимом Дино) в создании  знаменитой  драмы  "Тридцать
лет, или Жизнь игрока" и дал Дюма сюжет  "Ричарда  Дарлингтона".  Умный  и
образованный, Губо был хорошим воспитателем. Он основал пансион Сен-Виктор
на улице Бланш, на том месте, где сейчас находится  Парижский  театр.  При
финансовой поддержке банкира  Лаффита  ему  удалось  создать  процветающее
заведение,  в  котором   воспитывались   сыновья   аристократов,   крупных
финансистов и коммерсантов. Дюма остановил свой выбор на Губо, потому  что
знал его по театру. Он, конечно, не мог предугадать,  какой  прием  окажут
незаконному  сыну  белошвейки  избалованные,   испорченные,   высокомерные
мальчишки.
   Матери нескольких учеников были клиентками Катрины Лабе. От  них  стало
известно, что она не замужем и что ее  сын  -  незаконнорожденный.  Дальше
стало происходить нечто невероятное.

   "Мальчишки, - писал позже Александр Дюма-сын, - оскорбляли меня с  утра
до вечера, по-видимому, радуясь случаю унизить то имя,  которое  прославил
мой отец, унизить, пользуясь тем,  что  моя  мать  не  имела  счастья  его
носить".

   Когда  маленький  Александр  попытался  вступиться  за  честь   матери,
товарищи подвергли его бойкоту.

   "Один считал себя вправе  попрекать  меня  бедностью,  потому  что  был
богат, другой - тем, что моей матери приходится работать, потому  что  его
мать бездельничала, третий - тем, что я сын швеи, -  потому  что  сам  был
благородного  происхождения;  четвертый  -  тем,  что  у  меня  нет  отца,
возможно, потому что у него их было два..."

   Ночью ему мешали спать, в столовой передавали пустые  блюда.  В  классе
его мучители придумали новую игру - они спрашивали учителя:
   - Сударь, скажите, пожалуйста, какое прозвище было у красавца Дюнуа?
   - Орлеанский бастард.
   - А что значит "бастард", сударь?
   Ученик Дюма разыскал  слово  "бастард"  в  словаре.  Словарь  объяснял:
"рожденный вне брака". Его палачи зашли настолько далеко,  что  изрисовали
все его книги и тетради непристойными сценами,  под  которыми  подписывали
имя его матери. Когда чаша  терпения  переполнялась,  маленький  Александр
плакал,  забившись  в  уголок.  Травля  ожесточила  характер  мальчика   и
подорвала его здоровье. Он стал мрачным, подозрительным и страстно  мечтал
о мести.
   Этот ад произвел на него неизгладимое впечатление.  Всю  жизнь  ему  не
будет давать покоя судьба соблазненных девушек и незаконнорожденных детей.
Он признавался позже, "что так никогда полностью и не оправился  от  этого
потрясения, что никогда, даже в самые счастливые дни своей жизни,  не  мог
ни простить, ни забыть этой обиды". Как-то на бульваре он встретил  одного
из своих прежних мучителей; тот кинулся пожимать ему руку "с  великодушием
человека, не помнящего зла, которое сам причинил". Дюма  сурово  остановил
его. "Любезнейший, - сказал он, - сейчас я на голову выше тебя, и, если ты
еще раз вздумаешь заговорить со мной, я тебе все ребра переломаю".
   Вот откуда  у  него  наряду  с  чертами,  унаследованными  от  отца,  -
гигантским  ростом,  сочувствием  к  мстителям  и  желанием  самому  стать
мстителем, и притом грозным, - совершенно иные качества. Дюма-отец  всегда
окружал себя людьми, около него постоянно вертелись своры прихлебателей  и
любовниц;  сын  будет  любить  уединение  и  созерцательную  жизнь.   Отец
выдумывал людей, сын будет их изучать. Он станет реформатором,  восставшим
против царящего беспорядка, и,  едва  страсти  юности  утихнут,  сделается
приверженцем самой строгой морали.
   Генерал Дюма  бунтовал  против  начальства,  автор  "Антони"  -  против
общества.  Но  все  анафемы  и  проклятия  Дюма-отца   были   лишь   данью
литературной моде, тогда как протест Дюма-сына,  порожденный  страданиями,
перенесенными в детстве, был искренним и глубоким. Отец  обладал  отменным
здоровьем; здоровье сына, как телесное, так и  душевное,  временами  будет
находиться на грани  кризиса;  даже  его  рассудок  не  раз  окажется  под
угрозой. Отец, несмотря на все свои злоключения, останется до  конца  дней
оптимистом; сын, несмотря на ранний успех, всегда будет пессимистом.

   "В своей жизненной философии я исхожу из предположения, что все мужчины
- подлецы, а женщины - потаскушки. И если я вижу, что ошибся  в  отношении
одного или одной из них, мое разочарование становится для меня  источником
не горя, а радости".

   Мы судим о рынке по тому, какие товары  мы  там  находим.  Дюма-сын  на
пороге жизни столкнулся с вылощенными молодыми негодяями из пансиона Губо.
До конца жизни он не сможет их забыть.
   В  1832  году  театральная  деятельность  Дюма-отца  была  прервана  на
несколько  месяцев  длительным  путешествием  по  Швейцарии,  которое   он
вынужден был предпринять из соображений  осторожности.  Июльская  монархия
оставалась непопулярной; студенты и  рабочие  устраивали  манифестации.  В
июле похороны либерально настроенного генерала Ламарка послужили поводом к
серьезным волнениям. Дюма в форме артиллериста шел в толпе  демонстрантов,
его узнали и объявили республиканцем. В одной легитимистской  газете  даже
сообщалось, что он захвачен с оружием в руках и расстрелян. Все это  было,
конечно, смешно, но шум, поднятый вокруг его имени, становился опасным.  У
него были друзья при дворе (и прежде всего молодой  и  обаятельный  герцог
Орлеанский, наследник престола), они посоветовали ему в ожидании, пока все
забудется, провести несколько месяцев за границей.
   Путешествие было живописным и полным драматических событий, как  и  все
путешествия Дюма.  Он  встречался  с  Шатобрианом,  королевой  Гортензией,
альпинистом Бальма. Два тома "Путевых впечатлений", написанных блестяще  и
живо, появились сначала  в  "Ревю  де  Де  Монд",  затем  вышли  отдельным
изданием. Он согласился также  написать  для  того  же  журнала  несколько
рассказов на  исторические  темы,  в  которых  очень  дерзко  обращался  с
историей и к которым, однако,  историки  отнеслись  довольно  почтительно.
Сент-Бев,  скрупулезный  биограф,  считал  Дюма   поверхностным   автором;
читатели были снисходительнее.
   Отбыв свой срок в чистилище, Дюма вернулся в Париж. Там  к  нему  сразу
примчался Арель с просьбой написать пьесу для Порт-Сен-Мартен. Вот  тут-то
и начался разлад между Дюма и Гюго. Гюго всю  свою  молодость  прожил  как
примерный отец  и  супруг.  Но  в  1833  году  безоблачному  существованию
примерной  четы  пришел  конец.  Адель  и  Виктор  по  обоюдному  согласию
сохраняли  перед  посторонними  и   своими   четырьмя   детьми   видимость
респектабельной  семьи.  На  самом  же  деле  Адель  разрешала   Сент-Беву
ухаживать, да и не только  ухаживать  за  собой;  Гюго  взял  в  любовницы
Жюльетту Друэ, актрису блистательной красоты и посредственного таланта. До
сих пор Гюго и Дюма неплохо ладили  друг  с  другом.  Каждый  из  них  был
слишком уверен в  себе,  чтобы  завидовать  другому,  но  между  актрисами
существует соперничество куда более жестокое, чем между  писателями.  И  с
тех пор как Гюго стал протежировать Жюльетте, точно так же как Дюма - Иде,
конфликты стали неизбежны, тем более что обе женщины жаждали играть одни и
те же роли и состояли в труппе одного и того же театра - Порт-Сен-Мартен.
   Арель, директор, и  мадемуазель  Жорж,  богиня-покровительница  театра,
чаще поддерживали Иду, чем Жюльетту Друэ, во-первых, потому, что Ида  была
все же лучшей актрисой,  во-вторых,  потому,  что  Жюльетта  была  гораздо
красивее, но прежде всего потому, что мадемуазель Жорж имела на  Гюго  зуб
за то, что он никогда не пытался за ней ухаживать.  Она  вовсе  не  хотела
иметь его своим любовником, но  ей  было  неприятно,  что  такой  красивый
мужчина стал любовником другой, да к тому же еще и более молодой  женщины.
Арель же во всем  поступал  так,  как  хотела  его  величавая  и  властная
подруга. Он пытался пропустить вне очереди пьесу, которую Дюма написал для
Иды ("Екатерина Говард") и задержать представление "Марии  Тюдор"  Виктора
Гюго,  что  вызвало  первые   размолвки,   рассеявшиеся   лишь   благодаря
великодушному и лояльному поведению Дюма. Он вмешался и  помирил  Ареля  и
Гюго.
   Но Гюго требовал, чтобы Жюльетте отдали вторую роль (Джейн  Тальбот)  в
его пьесе, главную роль в которой  (королевы  Марии)  должна  была  играть
мадемуазель Жорж. Все в театре говорили, что Жюльетта провалит пьесу и что
следует отдать роль Иде. Бокаж и  мадемуазель  Жорж,  державшие  в  страхе
божием  весь  театр,  обращались   с   нежеланной   партнершей   настолько
оскорбительно, что она совершенно терялась и от страха не  могла  и  слова
вымолвить. В результате первое представление "Марии  Тюдор"  прошло  очень
плохо. Жюльетту освистали. Все герои битвы за  "Эрнани"  с  Сент-Бевом  во
главе говорили, что Ида, к счастью, знает роль и что ее необходимо  ввести
со второго же представления. Жюльетта с  горя  заболела  и  слегла;  Гюго,
желая спасти пьесу, сдался.
   Однако за несколько дней до этих событий в "Журналь де Деба"  появилась
статья Гранье де Кассаньяка, который обвинял Дюма  в  подражании  Шиллеру,
Гете, Расину и в том, что на "Христину" его вдохновил пятый акт  "Эрнани".
Дюма мог бы просто посмеяться над этим. Разве Виньи, например, не  обвинял
Гюго в том, что он обкрадывает всех и вся? Но  Дюма  знал,  что  в  "Деба"
Кассаньяка устроил сам Гюго, поэтому он пришел в ярость и  написал  поэту:
"Я уверен, что вам была заранее известна эта статья".  Гюго  отрицал  это,
заверял Дюма в своей дружбе, а Гранье де Кассаньяк в письме,  напечатанном
в "Деба", подтвердил, что Гюго не имел никакого  отношения  к  статье.  Но
опровержениям редко верят, и они еще реже того  заслуживают.  Очевидно,  и
это письмо постигла обычная участь,  так  как  в  переписке  Сент-Бева  мы
читаем: "Статья  одного  из  приятелей  Гюго,  направленная  против  Дюма,
настроила его против Гюго; они рассорились навеки  и,  что  еще  хуже,  со
скандалом, а это всегда бросает тень на литературу..."
   Добрейший Сент-Бев лицемерил; он был слишком рад  ссоре  Дюма  и  Гюго,
чтобы думать о престиже литературы. Но он не  учел  природного  добродушия
Дюма, не  любившего  долгих  ссор.  Некоторое  время  спустя,  когда  Дюма
понадобился секундант, он без колебаний обратился к своему  старому  другу
Гюго:

   "Виктор, каковы бы ни были наши нынешние отношения, я надеюсь,  что  вы
все же не откажете мне в услуге, о которой я хочу  вас  просить.  Какой-то
наглец  позволил  себе  оскорбить  меня  в  мерзком  листке,  четвероногой
скотине, именуемой "Медведь". Сегодня утром этот тип отказался встретиться
со мной под предлогом, что не знает имен моих секундантов. Одновременно  с
письмом вам я отправляю письмо  Виньи,  чтобы  иметь  возможность  сказать
своему противнику, что если он  еще  раз  попытается  отделаться  подобной
отговоркой, я сочту это дурной шуткой. Я жду вас завтра, в семь  часов,  у
себя. Одно слово посыльному, чтобы я знал, могу ли я рассчитывать на  вас.
И потом - разве это не даст нам повод снова пожать друг другу руки: я,  по
правде говоря, этого очень хочу".

   После   таких   лестных   для   Гюго   авансов   дружеские    отношения
восстановились. В 1835 году Дюма уехал в длительное путешествие по Италии,
из которого  он  привез  три  драмы,  стихотворный  перевод  "Божественной
комедии" и новые "Путевые впечатления". По пути в Италию и по  возвращении
он останавливался в Лионе,  где  ухаживал  за  актрисой  Гиацинтой  Менье,
ловкой инженю, которая умела удержать около себя Дюма, почти ничего ему не
позволяя. "Гиацинта, дорогая,  я  никогда  не  думал,  что  можно  сделать
мужчину столь счастливым, отказывая ему во всем..." Подле нее он мечтал "о
любви  возвышенной,  небывалой,  любви  сердца,   а   не   страсти".   Эта
полуплатоническая идиллия  началась  в  1833  году  и  длилась,  правда  с
перерывами, несколько лет. Юной Гиацинте он признавался, что разочарован в
Иде.

   "Я надеялся, - писал он, - найти в этом союзе одновременно и физическую
красоту и духовную близость. Но вскоре я понял, что любовь ее по  силе  не
равна моей. Слишком гордый, чтобы давать больше, чем мне хотят возвращать,
я заключил в душе избыток бушующей во мне страсти".

   Этот-то избыток он и  предлагал  Гиацинте,  но  рамки,  в  которых  она
старалась его удержать, были для него слишком тесны.

   "Прощай, мой ангел, я люблю тебя и целую твой лоб  и  твои  колени.  Ты
видишь, я не касаюсь того, что мне не принадлежит".

   Однако платонизм был не в характере Дюма:

   "Прощайте, Гиацинта, и на этот раз мои  надежды  оказались  обманутыми.
Отныне моим уделом станет  честолюбие,  и  вы  будете  в  числе  тех,  кто
настолько иссушил мое сердце, что теперь лишь оно сможет там обитать".

   Следующим летом по приглашению Адели он посетил семейство Гюго в Фурке,
одном из пригородов Парижа, где они  обычно  отдыхали,  и  очаровал  детей
своими рассказами. Он слишком  любил  жизнь,  чтобы  пережевывать  прошлые
обиды, ссоры ему быстро надоедали.
   1836 год ознаменовался для Дюма новым триумфом: драмой "Кин, или  Гений
и беспутство" - о великом английском актере,  который  недавно  трагически
скончался в результате слишком бурно проведенной жизни. Как и почти всегда
у Дюма, в создании этой драмы случай играл ведущую роль.  Фредерик  Леметр
только что перешел в театр Варьете. Заглавие пьесы  "Гений  и  беспутство"
как нельзя более точно характеризовало самого Фредерика. Дюма  считал  его
первым актером своего времени. Он создал для него "Наполеона"  и  находил,
что Леметр исполнял роль Буридана гораздо лучше, чем Бокаж. Но характер  у
него был трудный. Он появлялся на сцене мертвецки  пьяным,  выходил  через
суфлерскую будку и мог ко всеобщему удивлению играть  Буридана  в  зеленых
очках. До безумия тщеславный, он всегда считал, что его имя напечатано  на
афише недостаточно крупными буквами.
   - Но, господин Фредерик, - спросил его однажды какой-то директор, - где
же прикажете тогда печатать имена остальных?
   - С той стороны, где клей, - надменно ответил Фредерик.
   У него было много общих черт с Кином, и ему очень хотелось сыграть  эту
роль для своего дебюта в Варьете. Два драматурга, Теолон и  Курси,  авторы
столь же плодовитые, сколь и бездарные, предложили ему  черновой  набросок
пьесы. Фредерик был им не слишком доволен и обратился за помощью  к  Дюма,
который оживил интригу, переписал диалог и поставил под пьесой только свое
имя. Он вложил в нее много от Фредерика и от самого себя. Сцена, в которой
Кин  оскорбляет  пэра  Англии,  воспроизводила  ссору  Леметра  и   Ареля,
свидетелем которой оказался Дюма.  Яростный  монолог  Кина  об  английской
критике во втором акте был инвективой  самого  Дюма  в  адрес  французской
критики.
   Дюма не изменил  сценария  Теолона:  Кин,  соперник  принца  Уэльского,
оспаривает у него  любовь  прекрасной  жены  датского  посла  и  прерывает
спектакль "Ромео и Джульетта"  для  того,  чтобы  обратиться  со  сцены  с
издевательской речью к наследному принцу. После этого трагику "предлагают"
проехаться в Америку. В ссылку  его  сопровождает  преданная  ему  молодая
девушка, которая давно его любит.
   Благодаря  картинам  театральной  жизни  и  образу  Кина,  воплощенному
Леметром с "гением и  беспутством",  пьеса  имела  бешеный  успех.  Генрих
Гейне, критик не слишком снисходительный, писал:

   "Потрясает правдивость всего спектакля... Между  персонажем  и  актером
удивительное родство... Фредерик - возвышенный  шут,  его  дикие  клоунады
заставляют Талию бледнеть от ужаса, а Мельпомену смеяться от радости..."

   Директор Варьете обещал Дюма тысячу франков премии, если двадцать  пять
первых представлений "Кина" дадут ему шестьдесят тысяч  франков.  В  вечер
двадцать пятого представления Дюма вошел к нему  в  кабинет  и  потребовал
премию.
   - Вам не повезло,  -  сказал  директор,  который  только  что  закончил
подсчеты. - У нас всего 59997 франков.
   Дюма занял у него двадцать франков, кинулся в кассу  и  купил  билет  в
партер за пять франков.
   - Теперь у вас 60002 франка, - сказал он.
   И получил премию.



        Глава третья
        БРАКИ ВО ВРЕМЕНА ЛУИ-ФИЛИППА

   В 1837 году герцог Орлеанский женился. Его отец  пытался  получить  для
него  эрцгерцогиню   Австрийскую,   но   королевская   семья   дулась   на
"узурпатора". И ему пришлось довольствоваться немецкой  принцессой  Еленой
Мекленбург-Шверинской,   которая,   впрочем,   оказалась   очень    милой,
романтичной и образованной девушкой. Луи-Филипп объявил, что в честь этого
события в Версальском дворце будет дан парадный обед, за которым последует
бал для всех, кто составляет славу Франции.
   Накануне празднества  разгневанный  Дюма  прибежал  к  Гюго.  Ожидалось
представление к ордену Почетного легиона. Дюма был в  списках,  но  король
его вычеркнул. Сказалась обида на республиканца, артиллериста национальной
гвардии,  и  давняя  антипатия   к   непокорному   чиновнику   Пале-Рояля.
Оскорбленный Дюма отослал обратно  пригласительный  билет  на  версальский
праздник. Виктор Гюго благородно объявил, что полностью солидарен со своим
другом и  коллегой,  и  написал  герцогу  Орлеанскому  письмо,  в  котором
отказывался от приглашения и объяснял причину отказа.
   Наследный принц, большой поклонник обоих  писателей,  очень  огорчился,
еще больше огорчилась юная герцогиня, с нетерпением ожидавшая  встречи  со
своими  любимыми  авторами.  Они  ходатайствовали  перед  королем,  и  все
уладилось. Дюма был восстановлен в списках. Друзья  решили  отправиться  в
Версаль вместе, и так  как  мундир  был  обязателен,  оба  надели  мундиры
национальной гвардии, чтобы еще сильнее подчеркнуть свое единство. Там они
встретили Бальзака в придворном костюме, взятом напрокат  у  костюмера,  и
Эжена Делакруа. Король и принцы были очень любезны. Давали "Мизантропа"  с
участием мадемуазель Марс. Аудитория, состоявшая из  генералов  и  высшего
чиновничества, чувствовала себя обманутой в своих ожиданиях.  "Так  это  и
есть "Мизантроп"? - переговаривались зрители. - А  мыто  думали,  что  это
смешно..." Когда празднество кончилось, пришлось долго разыскивать кареты.
Дюма и Гюго нашли свою  лишь  к  часу  ночи  и  возвратились  в  Париж  на
рассвете.
   Отныне обоим писателям  была  навсегда  обеспечена  дружба  королевской
четы. Виктору Гюго она принесла розетку офицера Почетного легиона, Дюма  -
ленточку кавалера. Дюма, который узнал эту новость от  наследного  принца,
сразу же оповестил Гюго:

   "Мой дорогой Виктор, ваше и мое представление  были  подписаны  сегодня
утром. Меня просили сообщить вам об  этом  полуофициально.  Ее  высочество
герцогиня Орлеанская очень гордится вашим подарком, она хочет ответить вам
сама. Об этом меня просили вам сообщить вполне официально. Обнимаю вас".

   Гюго принял награду с обычным для  него  надменным  достоинством.  Дюма
радовался,  как  ребенок,  гордо  разгуливал  по  бульвару,  украсив  себя
огромным крестом, рядом с которым он приколол орден Изабеллы Католической,
какую-то бельгийскую медаль, шведский крест Густава Вазы и  орден  святого
Иоанна Иерусалимского. В любой стране, которую он посещал, Дюма выпрашивал
себе награды и скупал все ордена, какие только можно было приобрести.  Его
фрак в торжественные дни превращался в настоящую выставку лент и  медалей.
Невинное удовольствие!
   Генеральша Дюма так и не дожила до  того  дня,  когда  ее  сын  получил
награду, в которой всегда  отказывали  ее  мужу.  Она  умерла  от  второго
апоплексического удара 1 августа 1836 года. Дюма, не переставая ее любить,
последнее  время  был  к  ней  менее  внимателен.  Она   жила   на   улице
Фобур-дю-Руль, неподалеку от улицы Риволи, где ненасытная Ида незадолго до
этого заставила своего любовника снять роскошную квартиру. Дюма поспешил к
матери и  у  ее  постели  написал  письмо  своему  верному  другу  герцогу
Орлеанскому:

   "Здесь, у изголовья моей умирающей матери, я молю  Бога  хранить  ваших
родителей..."

   Через час в квартиру поднялся лакей и сообщил, что принц ожидает его  в
карете. Дюма спустился, сел в карету и расплакался,  уткнувшись  в  колени
самого человечного из всех принцев.

   Дюма - художнику Амори Дювалю:
   "Моя мать умирает, дорогой Амори. У меня нет ее  портрета.  Рассчитывая
на Вашу дружбу, я прошу Вас оказать мне эту последнюю услугу.  Ожидаю  Вас
на улице Фобур-дю-Руль, в доме N_48, у мадам Лорсе. Искренне Ваш".

   После смерти матери Ида Ферье окончательно прибрала Дюма к рукам.  Этот
добряк, прекраснодушный и слабохарактерный, не умел устроить свою жизнь. И
он охотно позволял руководить собой  умной  женщине,  которую  не  слишком
любил, но которая зато не стесняла его свободы, доказала свою бесплодность
и была неплохой актрисой. Он взял ее с собой в Ноан, к Жорж  Санд,  и  обе
женщины очень сблизились. Хотя каждая из них на свой лад  была  связана  с
романтизмом, и та и другая оставались трезвыми реалистками. Санд  считала,
что Ида на сцене "временами достигала совершенства", и восхваляла  ее  ум.
Ида Ферье была достаточно мудра, чтобы не противиться увлечениям Дюма. Она
хотела быть и  оставалась  первой  султаншей,  к  которой  повелитель  мог
вернуться всякий раз, когда разочаровывался в других. В награду за это  он
жил с ней, содержал ее по-царски, брал с собой во все путешествия и  писал
для нее роли:

   И слышал, слышал я ваш голос дорогой:
   "Мне драму написать должны вы..." Вот она.

   Он подолгу жил с нею в Италии, и в особенности во  Флоренции,  где  она
сумела завоевать сердца многих итальянских аристократов.
   Теперь она была очень толста.  "Она  не  всегда  была  такой,  -  писал
Теофиль Готье. - Мы помним ее стройной и даже тоненькой".  Но  добрый  Тео
тут же добавляет, что зато Ида Ферье "в изобилии  обладает  тем,  чего  не
хватает половине парижских женщин; вот почему  женщины  худые  считают  ее
слишком толстой и слишком грузной... Я должен признаться, рискуя  прослыть
турком, что  цветущее  здоровье  и  роскошные  формы  являются,  по-моему,
очаровательным недостатком в женщине". "В теле всякой женщины есть скелет,
- писал Виктор Гюго. - Но нам нравится, когда этот скелет облечен плотью и
незаметен..."
   Пределом мечтаний для честолюбивой Иды был  в  то  время  ангажемент  в
Комеди Франсез. В обмен на эту услугу Дюма обещал театру две  пьесы,  и  1
октября 1837 года Иду взяли в труппу  на  амплуа  "молодой  героини".  Для
дебюта своей любовницы и ради собственной славы Дюма  написал  шестиактную
трагедию в стихах  "Калигула".  Античный  сюжет,  александрийский  стих  -
словом, Дюма бросал вызов Расину на его собственной территории.  Пьеса  уж
одной своей наивностью должна была бы обезоружить критиков. Политическая и
любовная интриги в ней переплетались, как и в "Марии Тюдор" Гюго.  (Акила,
молодой галл,  соглашается  убить  развратного  императора,  так  как  тот
обесчестил его невесту.) Дюма создал для Иды чисто  голубую  роль  Стеллы,
римлянки, обращенной в христианство, которую похитил и соблазнил Калигула.
У нее в полном соответствии с  традициями  романтической  литературы  есть
свой  антипод  -  Мессалина,  героиня  кровожадная  и  порочная,  "алчущая
извращенных наслаждений", которая очень похожа на Маргариту Бургундскую.
   И тем  не  менее  Готье  рассыпался  в  похвалах  этой  нелепой  пьесе:
"Калигула"  -  единственное   добросовестное   поэтическое   произведение,
появившееся в 1837 году;  написать  большую  шестиактную  драму  в  стихах
представляется мне героическим поступком в наши дни... Я не хочу  сказать,
что это произведение лишено недостатков,  но  оно,  безусловно,  заслужило
более благосклонный прием со  стороны  критики..."  Добрый  Тео  был,  как
всегда, слишком добр.
   Комеди Франсез  потратила  бешеные  деньги  на  постановку  "Калигулы".
Роскошные декорации сменяли одна другую: римская улица с видом  на  Форум,
вилла, скопированная с домика Фавна в Помпее (где  Дюма  прожил  некоторое
время, чтобы "проникнуться местным колоритом"), терраса дворца  Цезаря  и,
наконец, триклиний императора. Дюма  хотел  еще,  чтобы  колесницу  Цезаря
вывозила четверка лошадей.
   - Лошади на сцене Французского театра! - возмущались актеры.
   Дюма настаивал на своем.
   - Как, - говорил старейшина Самсон, - требовать лошадей от  нас,  когда
мы при нашей классической нищете сами еле стоим на ногах?
   В конце концов автору пришлось уступить. Декорации, едва не  разорившие
театр, вызывали только хохот.  Завсегдатаи  освистали  пьесу.  Большинство
актеров откровенно ненавидело свои роли. "Ты  мне  окалигулел",  -  сказал
Лижье одному актеру. Нельзя  сказать,  что  Ида  провалилась,  но  особого
успеха она не имела: хвалили  ее  красивое  лицо,  сожалели  о  толщине  и
гнусавой  дикции.  Одна  газета  осмелилась  назвать  ее   "каллипигийской
мученицей". Но вскоре  хроникеры  прекратили  свои  издевательства,  сборы
упали, и пьеса исчезла с афиш.
   Однако  собратья-драматурги  продолжали  обращаться  к  Дюма,   как   к
костоправу, считая, что только он может спасти их хромающие детища. Дюма в
припадке литературного пуританства благородно отвергал их предложения.

   Александр Дюма - Арману Дюрангену, 29 июня 1837 года:
   "Сударь, я сейчас настолько занят моей трагедией "Калигула" (которую не
позже 15 августа рассчитываю прочесть во Французском театре), что не  могу
быть вам полезным в той мере, в какой бы мне хотелось. Но в любом  случае,
сударь, я не стал бы вашим соавтором. Я  совершенно  отказался  от  такого
рода работ, которые низводят искусство до уровня ремесла; и,  кроме  того,
сударь, ваша пьеса либо хороша,  либо  дурна.  Я  еще  не  прочел  ее,  но
разрешите мне, быть может, с излишней прямотой, сказать вам, как я понимаю
этот вопрос: если она хороша, к чему  вам  моя  помощь  и  тем  более  мое
соавторство? Если же она дурна,  я  не  настолько  уверен  в  себе,  чтобы
полагать, что мое участие ее улучшит. И тем не менее  я  всецело  к  вашим
услугам, сударь, в том немногом, что я стою,  и  в  том  немногом,  что  я
умею..."

   Но этот приступ добродетели длился недолго.
   Гюго и Дюма,  помирившись,  пытались  объединенными  усилиями  получить
разрешение основать второй Французский театр. Оба были в плохих отношениях
с  ведущими  актерами  Комеди  Франсез,  а  также  имели  основания   быть
недовольными Арелем. Дюма жаловался герцогу Орлеанскому,  их  покровителю,
на то, что у новой литературы нет своего театра, поскольку Комеди  Франсез
посвятила себя служению мертвецам, а Порт-Сен-Мартен - служению глупцам, -
и современное искусство оказалось беспризорным. Герцог  признал,  что  два
таких великих драматурга  имеют  право  на  собственную  сцену,  и  обещал
поговорить с Гизо.
   - Иметь театр - это, конечно, очень хорошо, - сказал  Гюго,  -  но  нам
понадобится директор.
   И он предложил на  этот  пост  театрального  критика,  который  не  раз
выступал в защиту новой школы, - Антенора Жоли.
   - Антенор Жоли! - воскликнул Дюма. - Да ведь у него ни гроша за душой!
   - Если у него будет разрешение, - ответил Гюго, - он найдет деньги.
   В сентябре 1837 года Жоли получил разрешение, раздобыл немного денег  и
снял зал "Вантадур", который и стал театром  Ренессанс.  Гюго  должен  был
написать к открытию новую драму ("Рюи Блаз"), что не  могло  не  тревожить
Дюма. Ида подстрекала его требовать уравнения в правах с Гюго  и  уверяла,
что тот  втайне  поддерживал  заговор  против  "Калигулы".  Жюльетта  Друэ
надеялась, что ей удастся сыграть в "Рюи Блазе" роль  испанской  королевы.
Адель Гюго написала Антенору Жоли, чтобы предотвратить этот  "скандал",  и
директор сдался. Ида Ферье плела интриги, желая снова отнять роль у бедной
Жюльетты, но это значило бы нанести той жесточайшее оскорбление, и поэтому
роль досталась третьей актрисе - Атале Бошен.  Участие  Фредерика  Леметра
обеспечило пьесе успех. Фредерик, в восторге от того, что на этот раз  ему
не придется выступать в своем обычном амплуа, великолепно сыграл Рюи и дал
Гюго ряд ценных советов, рекомендуя "усилить комическую струю в пьесе".
   В 1838 году настала очередь Дюма, и он выступил с "Алхимиком" - пьесой,
которую, несмотря на все свои филиппики против соавторства, он  написал  в
содружестве с очаровательным молодым поэтом Жераром де Нервалем.  Нервалю,
влюбленному в актрису Женни Колон, очень хотелось написать для нее  пьесу,
и он создал вместе с Дюма комедию "Пнкилло", которую подписал один Дюма  и
главную  роль  в  которой  играла  Женни.  После  чего  соавторы  написали
"Алхимика" для Иды Ферье, затем  "Лео  Бурхарта",  вышедшего  за  подписью
одного Нерваля. Так как эта драма была основана на истории студента  Карла
Занда,  убийцы  Коцебу,  политическая   цензура   надолго   задержала   ее
постановку. Может быть, именно поэтому Дюма отдал пьесу Жерару, который  к
тому же (если судить по стилю) проделал большую часть работы.
   Сохранились письма Нерваля к Дюма, написанные в 1838 году:

   "Мой дорогой Дюма... Я только что прочел во франкфуртской  газете,  что
вы  были  24-го  в  Кобленце  mit  Ihr  liebehswurde   Gattin   [с   Вашей
достопочтенной супругой (искаж. нем.)]  (sic!).  Значит,  мое  письмо  еще
застанет вас во Франкфурте... Я заканчиваю подготовку материала для нашего
общего детища - надеюсь, что смогу предложить вам нечто  увлекательное.  Я
засыплю вас сюжетами рассказов, появись у вас в том нужда; никогда мне  не
работалось лучше, чем этим летом..."

   Супругой этой была Ида Ферье.
   Пьесы Дюма, в создании которых участвовал Нерваль, носят отпечаток  его
таланта. "Пикилло" кажется  предтечей  театра  Мюссе.  Теофиль  Готье  это
понимал:

   "Вот, наконец, пьеса, не похожая на остальные... Мы были рады  увидеть,
как среди непроходимых  зарослей  колючего  чертополоха,  жгучей  крапивы,
овсюга и бесплодных растений, которые пробиваются под бледным светом люстр
между пыльными досками подмостков,  вдруг  распустился  прекрасный  цветок
фантазии с граненым серебряным стеблем, с ажурными листьями, зелеными, как
морские волны,  искрящимися,  как  прожилки  кварца,  -  той  идеальной  и
небывалой зелени, в которой преобладает морская синь и  которую  художники
называют  зеленью  веронезе,  диковинный  цветок  с  расширяющейся  чашей,
расписанной  причудливым  стрельчатым  узором,   цветок   -   полубабочка,
полуптичка, из которого вместо пестиков торчат  хохолки  павлина,  бородки
цапли и завитки золотой филиграни...
   Стиль пьесы напоминает легкую и стремительную иноходь маленьких комедий
Мольера: он точен,  остер,  меток  и  несется  вскачь  с  задорным  видом,
развевая султан по ветру; он резко отличается от тяжелого и  вялого  стиля
наших обычных комических  опер;  тщательно  отделанные  строки  напоминают
свободный стих "Амфитриона", "Психеи" и интермедий Кино..."

   Удивительная проницательность критика не может не вызвать восхищения.
   Приведенное  ниже  письмо   Жерара   де   Нерваля   является   грустным
свидетельством  того,  как  сложились  финансовые  отношения  между  этими
людьми, постоянно нуждавшимися в деньгах:

   "Я глубоко сожалею,  сударь,  что  могу  в  столь  незначительной  мере
отблагодарить вас за те услуги, которые вы мне оказали, но я и  сам  никак
не ожидал, что  общий  доход  так  сократится.  Я  далек  от  того,  чтобы
жаловаться на моего соавтора Дюма, но, вероятно, он мог бы отдать мне  все
билеты на "Лео Бурхарта", так как в свое время забрал себе все  билеты  на
"Алхимика". Это настолько щекотливый  вопрос,  что  его  почти  невозможно
поставить даже через третье лицо,  особенно  ввиду  того,  что  каждый  из
соавторов обычно считает, что он проделал большую часть работы. Так вот за
"Пикилло" Дюма, по-видимому, хотел получить две трети, я  был  с  этим  не
согласен, но тем не менее отдал всю рукопись в его полное распоряжение.  Я
вернул ему все, что был должен за наше путешествие, как только получил  от
вас деньги. Правда, он платил за меня на обратном пути из  Франкфурта,  но
ведь он получил премию за "Алхимика" в пять тысяч франков. Кроме  того,  я
никогда не упоминал о тех пятистах франках, которые я дал ему накануне его
отъезда в Италию и в возмещение которых он обязался  посылать  мне  статьи
для газеты, являющейся основной причиной моего нынешнего  затруднительного
положения.
   И, наконец, он отлично знает, что "Лео Бурхарт", четыре  акта  которого
написаны им и два - мной (сценарий мой целиком), в своем  первом  варианте
не устраивал театр Ренессанс, и мне пришлось его полностью переделать, так
что в пьесе осталось от силы две сотни строк, принадлежащих  ему,  и  лишь
благодаря этой коренной переработке театр принял пьесу.
   Простите мне  эти  подробности,  сударь,  но  для  нас,  писателей,  вы
являетесь своего рода врачом, и мы ничего не можем от  вас  скрыть.  Прошу
вас переговорить с Дюма о моих билетах в том случае,  если  вам  покажутся
недостаточными те гарантии,  которые  я  вас  прошу  принять.  Но  пока  я
предпочел бы, чтобы вы удовлетворились тем, что я  вам  предлагаю,  потому
что если б не та крайняя нужда, в которой я сейчас нахожусь, мне никогда и
в голову не пришло бы вступить с Дюма в переговоры о наших денежных делах.
   Впрочем, все эти трудности лишь временные. Я заканчиваю две пьесы, одну
- для театра Ренессанс, другую для Опера-Комик (обе приняты по  сценарию),
и надеюсь, что они позволят мне выйти из этих денежных затруднений.
   Преданный вам, Жерар Лабрюни де Нерваль".

   К тому времени, когда был написан "Алхимик",  Александру  Дюма-младшему
исполнилось четырнадцать лет. В 1838 году он перешел из заведения  Губо  в
пансион Энон  (дом  N_16,  улица  Курсель),  который  готовил  учеников  к
поступлению в Бурбонский коллеж. Дюма-сын  предпочитал  школу  плавания  в
Пале-Рояле и гимнастический зал на улице Сен-Лазар  латыни  и  математике,
Если не считать браконьерства и бродяжничества, то юность сына  во  многом
напоминала юность Дюма-отца: его свободу тоже никто  не  стеснял.  Правда,
Дюма-отец не знал страданий, вызванных столкновениями покинутой  матери  с
тираническими любовницами. Дюма-сын не хотел признавать  Иду  Ферье  точно
так же, как в свое время Белль Крельсамер.
   Странная вещь: история с Александром, сыном Катрины  Лабе,  в  точности
повторилась  с  Мари,   дочерью   Белль   Крельсамер.   Добрая   Марселина
Деборд-Вальмор  была  очень  взволнована  этим.   "Я   встретила   госпожу
Серре-Дюма, еще более красивую, чем всегда, она  не  перестает  оплакивать
свое несчастье и свою  дочь,  с  которой  он  не  позволяет  ей  видеться.
Непонятный деспотизм". К такой жестокости его принуждала  Ида;  по  словам
Марселины,  Дюма  "совершил  большую  ошибку",   пожертвовав   ради   этой
эгоистичной женщины госпожой Серре, которая "гораздо красивее,  бесконечно
элегантна и обладает золотым сердцем".


   В 1840 году Дюма женился на Иде Ферье. Он не питал иллюзий на ее  счет.
К чему же тогда ему понадобилось  превращать  связь,  которой  он  изрядно
тяготился, в постоянный союз?  Рассказывают,  что  однажды  Дюма  совершил
погрешность против этикета, взяв Иду на  прием  к  герцогам  Орлеанским  в
надежде, что ее не заметят в толпе приглашенных. Но принц тихо сказал ему:
"Я счастлив видеть госпожу Дюма. Надеюсь, вы вскоре представите  нам  вашу
жену в более узком кругу", - что прозвучало не  только  как  урок  хороших
манер, преподанный в вежливой форме, но и  как  приказание.  Рассказ  этот
представляется нам  маловероятным.  Вьель-Кастель  утверждает,  будто  Ида
скупила векселя Дюма и поставила его перед выбором: либо долговая  тюрьма,
либо женитьба. Актер Рене Люге  рассказывает,  что  сам  Дюма,  когда  его
спрашивали, зачем он вступает в брак, отвечал:  "Да  чтобы  отделаться  от
нее, голубчик".
   Когда оглашение было опубликовано, Мелани Вальдор пришла в  неописуемую
ярость. Александр Дюма-сын, который проводил каникулы у матери, остался  в
самых хороших отношениях с  Мелани  Первой.  Под  нажимом  двух  брошенных
любовниц  Дюма-младший  написал  Дюма-старшему  негодующее  письмо.  Жених
поневоле в это время  скрывался  в  Петит-Вилетт,  в  доме  Жака  Доманжа,
богатого подрядчика ассенизационных работ, которого Ида называла  "дорогим
благодетелем" и  который,  кстати  говоря,  давал  за  невестой  приданое.
Туда-то и отправила  Мелани  через  денщика  майора  Вальдора  возмущенное
послание лицеиста, протестовавшего против женитьбы своего отца.

   Мелани Вальдор - Александру Дюма-сыну, 15 января 1840 года:
   "Вот какой прием, мое дорогое дитя, встретило твое письмо к  отцу.  Его
доставили в Петит-Вилетт через  посредника.  Проникнуть  в  дом  господина
Доманжа удалось с большим трудом, причем  на  звонок  вышел  сам  господин
Доманж, который уверял, что твоего отца у него нет, и  распечатал  письмо,
говоря, что иначе  не  даст  расписки  в  получении.  Он  задал  множество
вопросов, на которые ему не ответили. По расписке ты увидишь,  что  завтра
он отправится в твой пансион. Я пишу тебе на адрес  твоей  матери  [письмо
адресовано: "Госпоже Лабе (sic!)  для  г-на  Дюма-сына,  63,  улица  Шайо,
Елисейские Поля"].
   Очень боюсь, что твое письмо не дойдет до отца: приняты  все  меры  для
этого. Я сама ожидала возвращения денщика.  Он  ушел  часов  в  десять,  а
вернулся лишь в два. Завтра меня не будет дома с одиннадцати до пяти; если
захочешь со мной поговорить, ты сможешь меня застать утром или вечером.
   Господин Доманж уверял посыльного, что твой  отец  находится  на  улице
Риволи  [Дюма-отец  снял  на  улице  Риволи,  в  доме  N_22,  две  смежные
квартиры].
   Думаю, твоей матери следует сходить с тобой к свидетелям и рассеять  их
заблуждения: ведь им говорили, что ты с  радостью  дал  согласие  на  этот
брак! Может быть, так удастся спасти твоего отца.
   Прощай, мой дружок, нежно тебя целую. Приходи  ко  мне  в  воскресенье,
если не сможешь раньше, и, если у тебя  есть  хоть  какая-нибудь  надежда,
напиши мне..."

   Дюма-отец  ответил  Дюма-сыну  письмом,  которое   представляет   собой
удивительный образчик защитительной речи.

   "Не моя, а твоя в том вина, что между  нами  уже  давно  не  существует
отношений отца и сына. Ты приходил в мой дом, тебя все хорошо принимали, и
вдруг  ты  позволил  себе  неизвестно  по   чьему   подстрекательству   не
здороваться с особой, к которой я отношусь, как к  своей  жене,  поскольку
живу с ней под одной крышей. Этот день (должен тебе при сем заметить,  что
я не намерен получать от тебя советы, пусть даже косвенные) положил начало
тому положению вещей, на которое ты жалуешься и которое, к моему  великому
сожалению, длится уже шесть лет.
   Но оно может прекратиться в любой день, как только ты этого  пожелаешь.
Напиши письмо госпоже Иде: попроси ее, чтобы она стала для  тебя  тем  же,
чем она стала для твоей сестры [Мари Дюма, которой в то время было  восемь
лет, жила у отца и воспитывалась  Идой  Ферье,  к  которой  она,  впрочем,
испытывала искреннюю привязанность;  она  никогда  не  виделась  со  своей
матерью Белль Крельсамер], и ты будешь отныне и навеки самым желанным  для
нас гостем. В твоих же интересах, чтобы  мои  отношения  с  госпожой  Идой
продолжались, ибо за те шесть лет, что мы живем  вместе,  у  нас  не  было
детей, и я твердо уверен в том, что их не будет и в дальнейшем, так что ты
останешься не только моим старшим, но и моим единственным сыном...
   Больше мне нечего добавить. Подумай, если я женюсь на  другой  женщине,
не на госпоже Иде, у меня могут появиться еще три-четыре ребенка, с ней же
у меня никогда не будет детей. Я надеюсь, что ты будешь  руководствоваться
тем, что тебе подскажет сердце, а не соображениями выгоды, хотя  в  данном
случае это совпадает. От всей души обнимаю тебя..."

   Брачный  контракт  был  подписан  1  февраля  1840  года  в  Вилетт   в
присутствии мэтра Деманеша (нотариуса  Жака  Доманжа).  Свидетели  жениха:
виконт де Шатобриан и Франсуа Вильмен,  министр  народного  просвещения  в
кабинете Гизо. Свидетели невесты: граф де  Нарбонн-Лара  и  виконт  де  ля
Бонардьер, государственный советник. Сумма приданого - 120  тысяч  франков
во "французской золотой и серебряной монете".
   Мемуарист Гюстав Клоден приписывает Шатобриану остроту, на  наш  взгляд
вполне вероятную: глядя на декольте невесты, прославленный пэр  Франции  с
горечью прошептал, намекая одновременно и на  французскую  монархию  и  на
несколько увядшие прелести госпожи Иды: "Видите, судьба  преследует  меня.
Все, что я благословляю,  гибнет".  Анекдот,  конечно,  пикантный,  но  не
вымышлен ли он? Свидетельство Клодена вызывает