e-mail: skrijali@glasnet.ru
Скрижали: http://www.skrijali.ru
Тумак фортуны (текст): http://www.skrijali.ru/Autor_page/TumakFortuni.htm
Тумак фортуны (ZIP-архив): http://www.skrijali.ru/zip_archiv/TumakFortuni.zip
Пропади все пропадом!Санек орал так, что в желудке сделалось щекотно. Глухо бухали по мозгам буйновские децибеллы. А ведь верно орешь, Санек, пропади оно все пропадом! Не жизнь, а дерьмо собачье. На кой ляд она мне сдалась, а? Сам-то ты, Санек, поди, еще загодя укатил к Алле Борисовне на своем халявном "ягуаре", прихватив пару ящиков "амаретто". И теперь, поди, уплетаешь икру половниками -- так, что аж за ушами у тебя пищит да очки от кайфа потеют. И снуют вокруг тебя, это уж как пить дать, гетеры голозадые, с подносами да со всяческой выпивкой заморской, а рядом-то все друзья да кореша твои, коллеги и сотрудники по работе, жены чужие и разные прочие женщины, и все в бриллиантах, все разукрашены, размалеваны, расфуфырены. Богема, мать твою. Эти-то уж точно знают, как надо Новый год встречать. У этих-то наверняка все схвачено, кем надо за все заплачено. Так что не дери, Санек, луженую глотку свою, не верю я тебе, ну вот хоть тресни -- уж для кого для кого, а для тебя-то жизнь явно не собачье дерьмо. Я двинулся дальше. Путь мой пролегал вдоль набережной. Морозец в тот день, последний день уходящего года, завернул такой, что аж вдыхнуть было боязно. Я и дышал-то через раз, опасался носоглотку застудить. Весь декабрь был теплым, сырым, а тут -- на тебе! -- лютые холода подоспели, как раз вовремя, чтобы Новый год не казался нам, трудягам, Восьмым марта. Вокруг -- ни зги, хоть глаз коли. На душе было муторно и тошно, словно сунули меня не в мою тарелку. Уж не забрел ли я ненароком в не то измерение или, на худой конец, в иной пространственно-временной континуум? (Во, завернул!) В новогоднюю ночь, говорят, всякие чудеса случаются. И тут я увидел его, Деда Мороза. Глава вторая Не скажу, чтобы я шибко удивился или, например, обрадовался. Нынче, в последние предновогодние деньки, этих Дедов Морозов все равно что кур нещипанных, так и шастают по Москве в театральных реквизитах, с шампанским под мышкой -- и все же на душе у меня слегка потеплело, когда понял я, что не один остался на этой вымершей и холодной планетке. Я зашагал к нему. Подойдя поближе, заметил, что с Дедом Морозом творится что-то неладное. Ситуация вырисовывалась явно нестандартная. А когда до меня дошло, что же все-таки стряслось, у меня аж уши на башке зашевелились. Бедняга суетился вокруг своего "жигуленка", а тот, стервец, словно норовистый жеребец, пробив своей лакированной мордой чугунное заграждение, что тянулось вдоль всей набережной, завис, мерзавец, передними колесами над самой рекой-Москвой и плавно так покачивался, в любой момент готовый сигануть вниз. Занесло его, видать, на скользкой дороге, а Дед Мороз, сердешный, не справился с рулем и-и-и... эх! И вот ведь вопрос: как он только сумел выбраться из своей колымаги! Да тут не только Дед Мороз, тут сам черт ногу сломит, это уж точно. А ему, гляди-ка, все нипочем, сам выбрался, да еще "жигуленок" свой норовит утянуть назад, на твердь земную, подальше от крутого гранитного берега. Только одному-то ему не справиться, это уж как пить дать. Вертится вокруг "жигуля", снует туда-сюда, колдует чего-то, а "жигуль" все ни с места. Потому как слабо ему одному. И тут он увидел меня. Замер, выпрямился, перестал скакать вокруг да около и стал терпеливо ждать, когда я подойду поближе. -- Бог в помощь, приятель, -- приветствовал я его и, критически окинув сложившуюся ситуацию, сплюнул сквозь дырку в передних зубах. -- Хреново-то дело, как я погляжу. -- Да, неудачно все вышло, -- ответил он и в упор уставился на меня. -- Сударь, помогите мне вытащить мою машину. В долгу не останусь, честное слово. Сударь, ха! Не товарищ, не гражданин, не даже господин, как нынче стало модным именоваться, а именно сударь. Что-то новенькое на нашей одной шестой части суши. Я отмахнулся. -- Да ладно, чего уж там. За так помогу, бесплатно. Мне ваши деньги не нужны, я не из таковских. -- О'кей, приступим, -- тут же заявил Санта-Клаус и снова стал деятельным. -- Давайте-ка возьмемся вот здесь и попытаемся вытащить мою старушку на мостовую. Я хоть ростом не велик, но силенками Бог явно не обидел, чего уж скрывать. Вот, видать, и не рассчитал я своих силенок-то. А тут еще, как нарочно, ветер рванул, завьюжил, да так крепко, что чуть было с ног меня не сшиб. Словом, схватились мы за зад его "жигуленка", поднатужились, и так легко оно пошло вдруг, так ходко, словно не стальную колымагу мы с ним тягаем, а пуховую перину или декорацию из папье-маше. Я и глазом моргнуть не успел, как все это приключилось. "Жигуленок" вдруг встал на дыбы, как бы желая взбрыкнуть, и... плавно так, неслышно сиганул в речную пучину. Лишь на миг замер над гранитной кладкой его новенький блестящий зад и -- ку-ку, Гриня, поминай как звали. Глухой далекий всплеск -- бул-тых! -- завершил это трагическое событие. -- Перебор, -- пробормотал я сконфуженно. -- Не рассчитали. Вот ведь какая незадача. С минуту Дед Мороз стоял неподвижно, смиряясь с свершившимся фактом. Я в этот момент как раз собирался дать деру -- да не успел. Он резко повернулся ко мне. Глаза его были серьезны. -- М-да, сударь, сослужили вы мне службу. -- Он еще раз кинул взгляд на расходящиеся по темной воде круги. -- Я дико сожалею, приятель, -- начал было оправдываться я, но он остановил меня движением руки. -- Забыто, сударь. Забыто и погребено на дне морском. -- Речном, -- брякнул я, не подумав, и тут же понял, что сморозил чушь. Взгляд его стал строгим. -- Давайте не будем больше об этом. Вы пытались оказать мне услугу, и за это я вам искренне благодарен. Не ваша вина, что все вышло именно так. Благое намерение должно быть вознаграждено, сударь, и я вознагражу вас по мере моих сил. Услуга за услугу, как говорится. Я упрямо замотал головой. -- Не нужны мне ваши деньги. -- Кто здесь говорит о деньгах? Деньгами здесь и не пахнет, клянусь моей бородой. Эта услуга несколько иного рода. Впрочем, не услуга даже, а подарок, новогодний подарок. Все-таки я Дед Мороз, и дарить людям подарки -- моя прямая обязанность. Если хотите, долг. Я пожал плечами. Подарок так подарок. В конце концов, я ведь действительно хотел ему помочь. А оно вон как вышло. Дед Мороз тем временем сунул руку в обширный карман своей шубы и выудил из него пухлый бумажник. Открыв его, он стал в нем копаться. -- Вот! -- сказал он наконец, выхватывая двумя пальцами какую-то бумаженцию. -- Вот именно то, что я искал. Это вам, сударь. От меня. Билет в цирк или на новогоднюю елку, подумал было я. Зачем он мне? Детей у меня нет, а сам я на подобных мероприятиях не бывал уже лет тридцать, не меньше. Однако обижать Деда Мороза мне не хотелось. Я протянул руку и взял бумаженцию. Это был не билет, это было что-то совсем другое. Заметив мое недоумение, Дед Мороз пояснил: -- Подписка на газету "Московский комсомолец", на первый квартал. Газету будете получать с завтрашнего дня. Не волнуйтесь, сударь, подписка оформлена на ваш адрес и на ваше имя. Все чисто и все честно, все выполнено с соблюдением всех необходимых формальностей, можете проверить. И я проверил. Проверил тщательно и с пристрастием. И убедился, что Дед Мороз не врет: подписка, действительно, была оформлена на меня. И вот тут-то я порядком струхнул. Либо этот тип меня дурачит, либо я умом тронулся. Но как, как мог он меня одурачить? До сего дня я никогда его не встречал, это уж точно. Я присмотрелся к нему повнимательнее. Нет, никого из моих корешей он не напоминает, Дед Мороз был мне совершенно незнаком. Значит, это не шутка. -- Это не шутка, сударь, -- словно в ответ на мои мысли, произнес Дед Мороз. Вот и выходит, что у меня с крышей не лады. Поехала, видать, крыша, и поехала, видать, крепко. Это уж как пить дать. Ох, бедная моя головушка, за что ж такая напасть! Да это похлеще будет, чем у того моего кореша, которого монтировкой ублажили. Я и думать забыл о его проклятом "жигуленке", тут дело куда серьезнее. Тут дело керосином пахнет. -- Что все это значит? -- охрипшим голосом спросил я. -- Как что значит? -- Он вполне натурально удивился. -- Ничего не значит. Я вам дарю подписку на газету "Московский комсомолец", что тут необычного? Вы что, любезнейший, никогда газет не выписывали? Я совершенно был сбит с толку. Что он тут несет про какие-то газеты! У меня ум за разум заходит, а он -- газеты, газеты! -- Да как же это возможно... -- начал было я, окончательно растерявшись. -- А, вот вы о чем, сударь, -- Дед Мороз понимающе кивнул. -- Понял, теперь понял. Мне бы надо было сразу вам все объяснить. Так вас смущает мой подарок? Вернее, некое несоответствие в естественном ходе событий? Нарушение, так сказать, причинно-следственных связей? Искривление, если хотите, временной составляющей актуального четырехмерного пространственного поля? Смущает ведь, а? Признайтесь как на духу, смущает? -- Сму-ущает, -- выдавил я, окончательно обалдевший. -- А все потому, что я не простой Дед Мороз. -- А... какой же? -- спросил я, чувствуя, как крыша у меня медленно, но верно сползает набекрень. -- Настоящий, -- ответил он совершенно серьезно. Ну вот, теперь все ясно: это не у меня крыша едет, это у него в мозгу дырка величиной с грецкий орех, и ветер в ней гуляет, и чердак явно течет. Словом, спятил мужик, возомнил себя Санта-Клаусом. Я опасливо попятился назад. Дед Мороз печально вздохнул и весь как-то сник. -- С детьми куда проще, -- сказал он отрешенно, глядя куда-то мимо меня. -- Дети верят. Верят, что я настоящий. И принимают подарки как должное. Поверьте, сударь, нет большей радости, чем знать, что в тебя верят и тебя ждут. А взрослые... хм... те слишком разумны, чтобы верить в детские сказки. Что ж, пускай себе живут в своем тесном ограниченном мирке, где нет ни сказок, ни волшебства, ни настоящих Дедов Морозов. Я нужен не им, я нужен их детям. Я никогда не дарю подарки взрослым, да они и не ждут их от меня. Разве можно ждать то, во что не веришь? До сих пор я никогда не нарушал своих принципов, вы -- первый взрослый, кому я решился сделать настоящий, а не купленный в магазине, подарок. Теперь я вижу, что совершил ошибку. Принципы -- великая вещь. Надо следовать им до конца. Очень неприятно, знаете ли, когда тебя считают сумасшедшим. Он повернулся и пошел прочь. А я, как идиот, стоял с этой дурацкой квитанцией в руках и клял себя на чем свет стоит. Ну и наглый же я мужик! Ни за что ни про что обидел хорошего человека. Мне стало жаль его, и я... вдруг поверил. Поверил в настоящего Деда Мороза! Ведь сейчас Новый год, а в Новый год, как известно, случаются всякие чудеса. Где-то пробило одиннадцать. Я кинулся догонять его. Глава третья -- Эй, постойте! Да погодите же вы наконец! Я нагнал его, когда он как раз собирался свернуть в какой-то проулок. Он остановился, в глазах его читался вопрос. -- Вы что-то хотели, сударь? -- Да, хотел. -- От быстрого бега я дышал часто, с присвистом, клубы пара вырывались из моего нутра. -- Я хотел вас кое о чем спросить. Но первый вопрос задал он: -- Вы поверили мне? Только честно. Я кивнул и почему-то смутился. -- И вас не грызет червь сомнения? -- продолжал вопрошать Дед Мороз. -- Ну, грызет, -- тихо ответил я и смутился еще больше. -- Это хорошо. Хорошо, что вы сказали правду. Ну-с, что вы хотели узнать? Спрашивайте, сударь, я к вашим услугам. Только поскорее, до Нового года осталось менее часа. Я не знал, с чего начать, и потому брякнул первое, что пришло на ум: -- Вы действительно... настоящий Дед Мороз? В глазах его вспыхнули веселые искорки. -- Самый что ни на есть настоящий. -- И вы что же, один работаете? -- Зачем же один, одному мне не справиться. Нас много в каждом городе, в каждой стране. У всех детей должен быть праздник, все дети мечтают о новогодних подарках, и все их получают, за это я ручаюсь. Так что нас много, сударь, очень много. Но я -- самый главный Дед Мороз. У меня аж дух перехватило. Самый главный! А я его "жигуль" утопил. Вот идиот! Дед Мороз тем временем продолжал: -- В основном в нашей службе работают стажеры, но есть и квалифицированные кадры, с большим стажем и опытом работы. Чем определяется уровень квалификации? Умением творить чудеса и не допускать путаницы в подарках, только и всего. Чаще всего за каждым Дедом Морозом закреплен определенный регион земного шара, где он и работает из года в год. Перебрасывать уже сложившегося работника в другое место непрактично; смена географических поясов, знаете ли, новые традиции, местные обычаи, проблемы с изучением языков -- все это негативно сказывается на деятельности Деда Мороза. Но бывает и так, что приходится идти на жертвы, и Деда Мороза, скажем, из Брянской губернии командируют на Таити. Я и сам несколько лет прослужил на Занзибаре. -- На Занзибаре? У них что, тоже есть свои Деды Морозы? -- У них это называется несколько иначе. Понимаете, сударь, на Занзибаре понятия не имеют о морозах. -- А, понял. И давно вы работаете в этой системе? -- Третий гросс на исходе. -- Гросс? Какой еще гросс? Двенадцать лет, что ли? Дед Мороз снисходительно улыбнулся. -- Двенадцать столетий, любезнейший, двенадцать столетий. Три с половиной тысячи лет. У меня и без того голова кругом шла, а теперь я уж точно решил, что с катушек съезжаю. -- Три с половиной тысячи лет! Ну и ну! И не надоело? -- Разве добро, которое делаешь людям, может надоесть? Тем более, если эти люди -- дети. -- А какие подарки вы им дарите? -- Те, которые они хотят получить, разумеется. Иначе бы наша работа не имела смысла. -- Откуда же вы знаете, что им подарить? -- Вы меня удивляете, любезнейший. Я ведь все-таки не простой Дед Мороз, а настоящий. Я все должен знать. Тем временем мы двинулись в путь. Увлеченный рассказом моего странного спутника, я совершенно не замечал, куда мы идем. -- Где же ваш мешок? -- Мешок? -- Ну да, мешок с подарками. -- Утонул. Понимаете, он у меня в машине лежал. Я едва не сгорел со стыда. -- Да вы не отчаивайтесь, сударь, -- сказал Дед Мороз, верно оценив мое душевное состояние. -- С этим у меня проблем не будет. Через час я добуду себе такой же, с тем же содержимым. -- Каким же это образом? -- А это уж мои трудности. -- Понятно, профессиональная тайна. -- Да нет, никакой тайны здесь нет, просто вам, простым смертным, понять это будет не совсем легко. Да и времени у меня нет на разъяснения. Как, впрочем, и у вас тоже. -- Где же вы обитаете в свободное от работы время? Летом, скажем, или осенью? -- В Лапландии, разумеется, где же еще. Там наш дом, наша родина. Иной климат нам противопоказан. -- Боитесь растаять? -- Да нет, растаять мы не растаем, но здоровью повредить можем... А вот, кстати, мы и пришли. Тут только я огляделся. Батюшки, так это ж мой родной дом! Дед Мороз довел меня, оказывается, до самого моего подъезда. -- Да откуда ж вы знаете, что я живу именно здесь? -- Послушайте, сударь, перестаньте задавать дурацкие вопросы. Вы услышали слишком много, чтобы иметь хотя бы смутное представление о самых элементарных вещах. Пораскиньте мозгами. Я пораскинул. Ну да, еще одно чудо. И ничего в этом удивительного нет. Подумаешь, чудо! За последний час я уже настолько свыкся со всеми этими чудесами, что не удивил бы меня даже указ Президента о переходе с завтрашнего дня на летнее время. Даже это. -- Прежде чем покинуть вас, любезнейший, я хочу сказать несколько слов о той самой квитанции, которую вы до сих пор держите в руке. Вот, видите аббревиатуру в правом верхнем углу? СДМ. Что означает: "Служба Деда Мороза". Так вот, подписка, выданная вам, оформлена на три месяца, но деньги внесены за весь следующий год. Если вы захотите продлить подписку на следующий квартал, вам достаточно явиться в любое отделение связи до пятнадцатого числа последнего предподписного месяца и предъявить контролеру эту квитанцию. Подписка будет продлена автоматически, и все благодаря этим трем буквам, СДМ. -- А почему бы вам не подарить мне подписку на весь год, тем более что деньги все равно уже внесены? Какой в этом смысл? -- Смысл есть, -- загадочно произнес Дед Мороз. -- Может статься, вы не захотите продлевать подписку. Вам предоставляется полная свобода выбора. -- Почему же это не захочу? -- Я пожал плечами. -- Очень даже захочу. -- А вы не торопитесь с выводами. Все дело в том, что подписка эта не простая, и вы в этом сами скоро убедитесь. Что-то этот тип не договаривает. -- Ничего, скоро вы все поймете, -- мягко сказал он и взглянул на звездное небо. -- О, уже без двадцати двенадцать. Вам пора, сударь, негоже Новый год встречать на улице. Торопитесь, ровно в 12.05 вам позвонит ваша супруга. Мне вдруг стало казаться, что я стою перед ним совершенно голый. Вот черт, этот Дед Мороз прекрасно осведомлен! Он улыбнулся. -- Прощайте. И помните: грядущий год готовит вам немало сюрпризов. С наступающим вас, Василий Петрович. И всех благ. Адью! Он повернулся и исчез в темноте. А я, обалдевший, еще несколько минут шарил невидящими глазами по пустынным тротуарам и медленно съезжал с катушек. Потом спохватился и кинулся вверх по лестнице. В одном он прав: Новый год нужно встречать дома. Когда я влетел в квартиру, куранты уже начали отсчет. Я врубил телевизор, выхватил из загашника пузырь и в два счета смахнул пробку. С последним ударом часов я опрокинул-таки стопку и теперь уже не спеша начал наполнять вторую. В 12.05 позвонила Светка. Глава четвертая Очухался я на следующий день далеко за полдень. Светка к тому времени уже была дома и теперь суетилась на кухне. Пахло жареной картошкой, салатом "оливье" и свежими огурцами. Ото всех этих ароматов у меня засосало под ложечкой. Я был голоден, как тысяча волков-альбиносов. О вчерашних событиях я поначалу даже и не вспомнил. Попытался подняться с дивана, на котором спал, даже не удосужившись раздеться, но не тут-то было. Перед глазами вдруг все заплясало, заерзало, закружилось, и я снова рухнул на подушку, обессиленный и опустошенный. Видать, те два пузыря, что я вылакал за ночь, все еще бродили в моем нутре. Организм настоятельно требовал опохмелки. В комнату вплыла Светка. -- Очухался, пьяница, -- беззлобно сказала она. -- Вижу, времени зря не терял. Ишь, бледный какой. Трещит, небось, голова-то? -- Ой трещит, -- жалобно проскулил я. -- Свет, полечиться бы, а? -- Ну что мне с тобой делать, -- покачала головой она. -- Ладно, полечу. Исключительно ради праздника. Она снова ушла на кухню и тут же вернулась с непочатой бутылкой "Распутина". -- А вот это по-нашему! -- воспрянул я духом и неуклюже сполз с дивана. Молодец у меня все-таки Светка! -- Садись к столу, Вась. Встретим Новый год по-человечески. Лучше поздно, чем никогда. Мы прекрасно провели остаток дня, первого дня Нового года. От вчерашнего дурного настроения не осталось и следа. Жизнь все-таки не такая уж и подлая штука, как мне мерещилось накануне. Это уж точно. На следующий день, то бишь второго января, мне предстояло выходить на смену. Башка поутру была мутной, тяжелой и дурной. Башка гудела, словно церковный колокол. Идти на работу страсть как не хотелось, но идти было надо. Некуда нам, пролетариям, деваться, такой уж наш жребий. Когда я уходил, Светка еще спала. Пусть выспится, подумал я, у ней сегодня выходной. Проходя мимо почтового ящика, я машинально вынул из него корреспонденцию и сунул к себе в сумку. На работе почитаю, решил я. Мороз снова спал, воздух был влажным, теплым, дул южный ветер. Небо затянуло сплошной облачностью, а под ногами противно хлюпала снежная жижа. На душе было тоскливо и муторно. Идти никуда не хотелось, а хотелось лежать на диване пузом кверху и плевать в потолок. Я шел по грязному тротуару и думал. В голову лезли всяческие мысли и идеи. Мне вдруг вспомнился странный тип, назвавшийся Дедом Морозом, -- впервые с той памятной новогодней ночи. И хотя соображал я туго, рассуждал я тем не менее совершенно трезво. Теперь-то, по прошествии суток, я уже не был так наивен и простодушен, теперь-то я знал, что все это розыгрыш, чистой воды розыгрыш. И как это меня угораздило попасться на удочку? Ведь все проще пареной репы, элементарно, Ватсон. Этого типа, Деда Мороза, я действительно видел впервые, но это вовсе не значит, что я ему не знаком. Дело приблизительно было так. Кто-нибудь из моих дружков оформил подписку на мое имя, нашел человека, который согласился надо мной подшутить, снабдил его необходимой информацией и -- нате, купился дядя Вася, поверил в "настоящего" Деда Мороза! Знали ведь, мерзавцы, когда и где я пойду в ту злополучную ночь, знали, что Светки не будет дома, а уж где я живу и что зовут меня Василь Петрович, известно любому моему корешу. Касательно же Светкиного звонка в 12.05 тоже нет ничего потустороннего. Как водится, в первые минуты Нового года близкие родственники и хорошие знакомые обмениваются телефонными поздравлениями. Это традиция такая, и ни для кого она не секрет. Вполне можно было догадаться, что Светка позвонит именно в это время. Что она и сделала с точностью до минуты. Вот такие пироги. Небось, кореша-то те, что так подло подшутили надо мной, с табуреток со смеху полетели, как только узнали о моем позорном легковерии. Да-а, купился я, купился со всеми потрохами. Надо же, а я ведь действительно поверил, что он на Занзибаре в Дедах Морозах ходил и что ему уже за три штуки лет перевалило! Да в такую чушь не то что взрослый, ребенок не поверит -- а я поверил! Каково, а? На работе, поди, все уже знают, в какую я лужу сел, вот ржачка-то будет! Стыдоба да и только. Но на автобусной остановке, куда я наконец доковылял, меня словно обухом по голове хватило. Постой-ка, Василь Петрович, что же это получается? Вся твоя версия с розыгрышем летит к чертям собачьим. А "жигуленок"? Неужели его утопили, только чтоб посмеяться над тобой? Нет, погоди, не вяжется как-то утонувший "жигуль" с твоей версией. Слишком дорого обошелся бы им розыгрыш. "Жигуль"-то ведь, поди, не из папье-маше. Касательно Деда Мороза это еще вопрос, а вот "жигуль", тот точно был настоящим. Это уж как пить дать. Совсем я запутался, братцы. А тут как раз и автобус мой подкатил. Я облюбовал себе местечко у окна и с комфортом расположился. Ехать мне ровно двадцать две минуты (я засекал), так что, думаю, успею соснуть с четверть часа. И я соснул. Но не успел я продремать и пяти минут, как был разбужен неприятным шелестом у самого моего уха. Я разлепил веки. Шелестела газета. Рядом со мной сидел какой-то бородавчатый тип и трясущимися руками разворачивал свеженький "МК". А, чтоб тебя! Сна больше не было ни в одном глазу. И приспичило ж ему читать в переполненном автобусе! Бородавчатый меж тем развернул газету во всю ширь, для чего ему пришлось развести руки в разные стороны, и уткнулся своим сизым шнобелем в рубрику "Срочно в номер!". Правая его пятерня как раз зависла перед моим левым глазом. -- Лапу убери, -- рыкнул я. -- А? -- он выпялился на меня, словно баран на новые ворота, но тут до него наконец доперло, что к чему, и он быстро убрал пятерню с глаз моих долой. -- Простите великодушно, если я вам помешал. Я на него не смотрел, но чувствовал, как он нагло пялится на мою персону. Все это начинало действовать мне на нервы. Бородавчатый не отставал. Придвинувшись ко мне вплотную, он поинтересовался: -- Не скучно вам сидеть вот так, без газеты? А хотите, я вам свою дам почитать, на время? Берите, мне не жалко. От него воняло перегаром и нечищенными зубами. Впрочем, от меня, думаю, тоже несло не амброзией. -- У меня своя есть, -- буркнул я. -- И не хуже вашей. -- Верю, -- тут же согласился он, -- верю, друг, верю. Да ни хрена ты мне не веришь, подумал я. А вот я сейчас тебе шнобель-то твой утру. Я сунул руку в сумку и нащупал там две газеты, вынутые мною сегодня из почтового ящика. Наобум достал одну из них. "МК", второе января, то есть сегодняшняя. Значит там, в сумке, осталась вчерашняя. -- Да вы прямо фокусник! -- радостно пустил слюну бородавчатый. -- Смотрите, и у меня "Комсомолец", и тоже за второе число. Я скосил глаз на его вонючую газету и убедился, что он не врет. Потом пролистал свой номер, но ничего интересного для себя не обнаружил. И чтоб уж совсем утереть ему его сопливый шнобель, я вынул из сумки вторую газету и начал методично ее просматривать. А краем глаза продолжал наблюдать за ним. Морда его покрылась серыми пятнами. Он громко, с присвистом засопел. Шары его полезли на лоб, в буквальном смысле, ей-Богу, не вру. Он силился что-то сказать, но не мог. Ага, проняло-таки тебя, прыщавый! Съел кукиш с маслом! Бородавчатый вел себя все более и более странно. Тыкал грязным пальцем в мою газету и продолжал отчаянно сопеть. -- Э-э... а... какое у нас сегодня января? -- выдавил он наконец. Я повернулся к нему и хотел было выдать по первое число, но осекся. Его всего колотило. Батюшки, да его сейчас кондратий хватит! Вон как зенки вылупил. -- Число... какое сегодня число... -- лепетал он, словно полоумный, и вдруг заклацал желтыми, проникотининными зубами. -- Ну, второе, -- пробурчал я, отодвигаясь от него подальше. -- Ты чего, мужик, анаши обкурился? -- У-у-у! -- завыл он вдруг по-волчьи и снова ткнул пальцем в мою газету. Чокнутый какой-то, как пить дать. Из психушки, видать, сбежал, или еще откуда. Я перевел взгляд на то место, куда он тыкал своим дурацким пальцем, и... чуть было не проглотил собственный язык. Газета была за третье января! Глава пятая Бородавчатый вдруг дико заржал и на весь автобус заявил, что сегодня тридцать третье декабря 2048 года. Потом все тем же грязным пальцем ткнул стоявшую перед ним толстую тетку в ее обширный живот, на что тетка сделалась багровой, как свекла, и пронзительно завизжала. "Зарезали!" -- завопил кто-то истошно. В автобусе началась кутерьма. На следующей остановке бородавчатого выволокли под локотки на свежий воздух и воткнули в сугроб, малость остудиться. Бедолага отчаянно отбрыкивался и затих лишь тогда, когда мордой ткнулся в грязный снег. Там я его и оставил. Вряд ли он сбежал из психушки, решил я, но в том, что он туда сегодня попадет, сомнений у меня не было. Как и в том, что туда же попаду и я. Вся эпопея с бородавчатым типом прошла для меня как бы в тумане. Я продолжал пялиться на газету, пребывая в состоянии полнейшей прострации. Теперь я знал, как съезжают с катушек. "МК", третье января, среда. Все верно, черным по белому, от и до. Никаких сомнений, газета настоящая. Я даже понюхал ее: пахнет свежей типографской краской. Я точно знал, что сегодня вторник. Я не мог ошибиться. Поднатужившись, я восстановил в памяти события минувших суток -- и не нашел ни единой зацепки. События четко чередовались одно за другим. Все верно, сегодня второе января, готов заявить это под присягой. Не тридцать третье декабря, и не сорок шестое мартобря, а именно второе января. Так что в психушку сегодня я, пожалуй, не попаду, рановато еще. Все дело в газете. Газета была завтрашней. И вот тут-то меня осенило. Ну и подарочек уготовил мне Дед Мороз, леший его забодай! Все это его проделки, не иначе, его дедморозовские штучки. И ведь предупреждал он меня, что подписка-то необычная, а я все ушами хлопал да сомненьями себя изводил. Не обманул, выходит, Санта-Клаус из Занзибара. Газета была завтрашней, это точно, но пришла она сегодня. А та, за второе января? Ясное дело, та появилась вчера. Все как по маслу, все тютелька в тютельку. А завтра я получу послезавтрашний номер, и так будет продолжаться изо дня в день, аж до конца марта. Чудеса да и только. Ну как тут крыше не поехать? Сердце у меня екнуло, в желудке забулькало. Я представил себе... -- Конечная! -- объявил водитель. -- Дальше не поеду. Вот дьявол! Я и не заметил, как проскочил лишние три остановки. Теперь придется возвращаться назад. До работы я добрался без приключений. В цеху стоял гомон и звон посуды. Дружки мои, все до единого, проходили курс послепраздничных лечебных процедур. Лечились всем подряд: кто "Жигулевским", кто "Столичной", кто "Смирновской", а один гурман-извращенец прямо из горла лакал "Амаретто". Тех же, кто уже прошел начальный курс лечения, складировали в каптерке, где они долечивались крепким оздоровительным сном. Здоровье прежде всего, гласил наш неписаный закон. И мы этот закон уважали и блюли. -- А вот и Васек приволокся! С прошедшим тебя, Василь Петрович, -- приветствовал меня Колян, наш бригадир. Я настороженно огляделся. Никто не хихикал, никто зубы не скалил, никто пальцем в меня не тыкал. Выходит, не было никакого розыгрыша. Я вздохнул свободнее. -- Стакан примешь? -- спросил Колян. -- Приму. Мог бы и не спрашивать. -- О'кей. Две штуки гони. -- Да отдам я, ты ж меня знаешь. Сначала налей. -- Как скажешь, Васек. Ты ж меня тоже знаешь, я никогда жмотом не был. На, держи. И он протянул мне до краев наполненный граненый стакан. -- Ну, будь, -- толкнул я краткую речь и осушил посудину до дна. -- Вот это по-нашему, -- одобрил Колян. -- Кремень ты, Васька, душой и телом преданный нашему общему делу. Горжусь я тобой, это я тебе как бригадир заявляю. -- Да и ты мужик что надо, -- разомлев, сказал я и захрумкал соленым огурчиком. На душе полегчало. Теперь-то я был в своей тарелке, в родной, так сказать, стихии. -- Эй, Григорич! -- крикнул Колян. -- Сгоняй-ка еще за парой. -- Бабки гони, -- отозвался Григорич, потомственный пролетарий в шестом колене. -- Без бабок не пойду. -- А без бабок тебе никто и не даст. -- Колян повернулся ко мне. -- Составишь компанию, а, Василь Петрович? -- Как не составить, составлю, -- кивнул я. В голове у меня уже изрядно шумело. -- Вот за что я тебя люблю, Васька, так это за твою отзывчивость. -- Колян так растрогался, что даже слезу пустил. -- С тебя еще пару штук, всего четыре. Я положил на стол пятерку. -- Сдачи не надо. Словно из-под земли выросший Григорич тут же смахнул пятерку себе в карман. Колян добавил еще три штуки, и потомственный гонец помчался в ближайший магазин. Вернулся он через семь минут и тут же грохнул на стол два пузыря "Московской". -- Молоток, Григорич, свое дело знаешь. Закусон взял? -- Обижаешь, начальник. -- Григорич выложил на стол шмоток колбасы и полбуханки черного хлеба. -- Порядок, -- одобрил бригадир. -- Ну-с, господа, вздрогнули. За нас. Григорич между тем покромсал колбасу и вскрыл один из пузырей. Мы выпили. Потом выпили еще. И еще. Потом нас оказалось четверо, потом пятеро, потом я сбился со счета. Григорич еще несколько раз гонял за водкой. В последний раз он уже не вернулся. Но никто этого не заметил. Те, кто послабее, уползали в каптерку, а оттуда приползали свежие силы. Гудела вся бригада без исключения. Нет, вру, одно исключение все же имелось. Саддам Хусейн, тот самый тип, которого монтировкой по чайнику ухандохали, сидел поодаль, один-одинешенек, и в общем загуле участия не принимал. Бедняга обложился газетами и проглатывал их одну за другой со скоростью курьерского поезда. Совсем у бедолаги крыша сползла. Вот что значит от коллектива отрываться! И тут я вспомнил про свою газету. Про ту, за третье января. И мне снова стало не по себе. Кореша мои меж тем поочередно травили анекдоты и заразительно ржали. Порой и я вставлял что-нибудь эдакое, и тогда ржанье возобновлялось. Один лишь Колян сидел насупившись и тоскливо глядел в пустой стакан. Он всегда был немножко философом, особенно после изрядной выпивки. Любил потолковать о бытии, о смысле жизни, о вещи-в-себе, о Фрейде, Ницше и Канте. Бригадир наш был человек уникальный, и мало кто мог понять его, когда он заводил речь о высших материях. Бригада его тут же начинала зевать от скуки и пялиться в потолок. Но Колян уже ничего не замечал: оседлав своего любимого конька, он несся во весь опор сквозь дремучие дебри крутых философских наворотов. Сейчас, похоже, настал именно тот момент, когда он готов был начать длиннющий монолог на одну из своих излюбленных тем. Дабы упредить его и не дать развернуться бригадирскому красноречию, от которого у всех нас начинали вянуть уши, я сунул ему под нос газету. -- Глянь, Колян, что у меня есть. -- Газета, -- с полнейшим философским безразличием произнес бригадир, еле ворочая языком. -- Ну и что? -- Да ты на число глянь. -- Ну, глянул. -- Он икнул. -- И? -- Ну, третье. -- Он снова икнул. -- А сегодня какое? Он уперся в меня тяжелым, мутным взглядом -- и тут я понял, что сейчас его прорвет. Я не ошибся. Колян икнул в третий раз, скривил рот в снисходительной усмешке, скосил и без того уже косые глаза на кончик своего носа и взял слово. -- Узок круг твоего восприятия, Васька, чрезвычайно узок. А знаешь ли ты, Васька, друг мой закадычный, что вопросом своим -- ик! -- поверг ты меня в уныние и тоску невы... невыраз-зимую? Что ты видишь в этой своей серой, будничной жизни? Одну лишь видимость бытия. А я, Васька, зрю в корень, в самую что ни на есть антиномистически-монодуалистическую полноту абсолютной реальности. Ик! Зрю, Васька, и вижу м-многое. У-у, чего я только там не вижу. Такое порой приви... привидится, что... А, да ты все одно не поймешь, ибо погряз ты в рутине своего невежества. Погряз, Васька, и нету у тебя, Васька, стержня, оси, идеи... Дай я тебя п... п... целую. Не желаешь? Ик. Не желаешь. -- Желаю, -- мотнул я головой. -- Врешь, не желаешь. Я душу твою, Васька, насквозь вижу. А моя душа для тебя все равно что потемки беспросветные. С-сумерки, Васька, темень ночная. Непостижимое инобытие. А непостижимое, Васька, постигается через постижение его непостижимости. Какое, спрашиваешь, нынче число? Отвечу тебе словами великого Сократа: а хрен его знает! Вовка-прессовщик, здоровенный бугай под два метра ростом, свалить которого можно было не иначе как шестью бутылками водки, внезапно встрепенулся и мечтательно произнес: -- Знавал я одного Сократа, братцы. Головастый был мужик, скажу я вам. Тоже, бывало, любил о жизни потрепаться и идеи всякие говорил. Лысый был, как моя коленка, с бородавкой на носу, в очках. Чудной был человек. Такое порой отмочит, что хоть башкой об стенку бейся. Я и бился поначалу, а потом ничего, привыкать начал. -- Где ж ты с ним столкнулся-то, а? -- спросил кто-то. Вовка уставился на вопрошавшего налитыми кровью глазами. -- В Кащенке, где ж еще. Со мной тогда рецидив приключился, на почве чрезмерного увлечения спиртом "рояль", вот меня и спровадили туда для поправки здоровья. -- И что же Сократ? -- А что Сократ? Ничего Сократ. Выписали мужичка -- сразу же, как отрекся от этого своего блудословия. А вот Христос, так тот до сих пор бока на койке казенной пролеживает. Видно, долго ему еще люминал глушить. Стойкий мужик, братцы, кремень каких мало. "Не отрекусь, говорит, от истины, и все тут. Истина, говорит, превыше всего". Все ожидал, бедолага, нашествия жидо-масонов, ждал, когда же распнут его, сердешного, за правду-матку. Он и крест-то уже изготовил, мелом на палатной двери изобразил, как раз по своему росточку плюгавому, все примерялся к нему, пристраивался. Уважал я его, братцы, за многое. Водку, к примеру, только "кристалловскую" потреблял. -- Иди ты! -- ахнул кто-то. Вовка надулся и обиженно засопел. -- Дурак ты. Я брехать не стану. -- Я б так не смог. Коли нутро горит, любую бормоту примешь. -- Такое только Христу под силу, -- авторитетно заметил Вовка. -- Кремень, а не человек. Последнее сообщение Вовки-прессовщика произвело на бригаду сильнейшее впечатление. -- Вот гляжу я на вас, мужики, -- вновь подал голос Колян, -- и разбирает меня тоска. Просто уши вянут вас слушать. И до чего ж вы, мужики, темный народец! Он закатил глаза и икнул мощно, с надрывом, так что кадык его аж в самый подбородок уперся. Потом хлопнул очередной стакан и медленно, с достоинством, сполз под стол, где и отключился. -- Братва, волоки бригадира в каптерку, -- распорядился Вовка. -- Пущай прочухается. Философа бережно подняли и отволокли отсыпаться. Вовка же, вернувшись к столу, наполнил до краев стакан и официально заявил: -- Все, братцы, шестой пузырь добиваю. -- Он проглотил водку, даже не поморщившись. -- Сейчас окосею. И окосел. Взгляд его остекленел и стал бессмысленно-блаженным, рожа побагровела, на толстых, как у папуаса, губах заиграла идиотская ухмылка, массивная челюсть отвисла, и на мою газету, и без того обильно усеянную окурками и залитую водкой, упал тлеющий бычок. Я и глазом моргнуть не успел, как в дедморозовском подарке, вокруг вовкиного бычка, образовалась дыра. И тут надо мною нависла чья-то зловещая тень. Откуда-то из-за спины появилась рука и сдернула мою газету со стола. -- Не трожь, -- предостерег я, едва ворочая языком, и оглянулся. Вором оказался Саддам ибн Хусейн, леший его забодай. Стянув мою газетку, он тут же уволок ее в свой угол, где и принялся жадно читать. Как обычно: снизу вверх и справа налево, начиная с последней страницы. Как и положено правоверному последователю Аллаха. Я махнул рукой -- грех обижаться на юродивого. Оглядевшись, я произвел следующее наблюдение. Лыка не вязал уже никто, разговоры как-то разом прекратились, все кивали, сопели и пускали пузыри. Нужная кондиция была достигнута. Чего уж греха таить, я и сам был на грани помутнения рассудка. Вскоре я тоже закивал и отключился. Так прошел мой первый трудовой день в новом году. Если верить Светке, то домой в тот день я приполз на карачках. А я ей верю. Глава шестая Всю ночь по моей квартире кружила стая бутылочного цвета змеев-горынычей и злобно косилась на мою спящую персону. У одних были шашечки на чешуйчатых боках, словно у такси, другие сжимали в своих лапищах по одной, а то и по паре монтировок. Утром, едва продрав глаза, я твердо решил: все, баста, больше никакой водки, а то ведь недолго и в Кащенку угодить. Психушки мне сейчас только и не хватало для полного счастья. Хорош, мужики, пора завязывать. Светки дома не оказалось. Сегодня, вспомнил я, у нее дневное дежурство. Что ж, придется выбираться из дерьма в одиночку. Ну да не впервой. Смахнув со спинки кровати зазевавшегося змееныша, я кое-как поднялся. Мир воспринимался с трудом, сквозь муть в глазах, шум в ушах и пелену в мозгах. Организм трясло, как при армянском землетрясении, в нутре бушевал пожар, правый глаз заплыл, а рук и ног я не чувствовал вообще. Хреново твое дело, Василь Петрович, сказал я себе, тебе ведь еще на работу пилить. Не отбросить бы тебе с перепою коньки. Коньки я не отбросил. По крайней мере, на этот раз все обошлось. Кое-как собрался и отправился на смену. Внизу, в подъезде, у почтовых ящиков, нос к носу столкнулся я с Иван Иванычем, нашим почтальоном, классным мужиком и большим любителем заложить за воротник. Распил я с ним, помню, не одну бутылочку, это уж точно. Он остановился как вкопанный и уставился на меня, словно на инопланетянина. -- Ну и видок у тебя, Василь Петрович, -- покачал он головой, соболезнуя. -- Что, совсем хреновый, да? -- прохрипел я, едва ворочая распухшим языком. -- Не то слово. Крепко перебрал вчера? -- Крепко, -- признался я. -- Оно и видно. -- Он начал раскладывать газеты по почтовым ящикам. -- Погоди-ка, а не ты тут вчера с двумя бомжами поцапался? -- Да нет вроде... -- неуверенно пробормотал я. -- Ну точно, ты, -- непонятно чему обрадовался старик. -- Один из них тебе еще фингал под глазом поставил. -- Он присмотрелся ко мне повнимательнее. -- Ага, так и есть, светится-то фонарь. А уж какую, Вась, ахинею ты нес! Будто вернулся ты только что из командировки... э-э... из какой-то там Занзибарской губернии, где вместе с каким-то Сократом новенькими "жигулями" одаривал тамошних психов, и что был ты Дедом Морозом, а этот твой Сократ вроде как в учениках у тебя ходил и мешок с "жигулями" за тобой таскал. -- Он снова покачал головой. -- Плохи твои дела, Василь Петрович, заговариваться начинаешь. Как бы рецидив у тебя не вышел. Что, так ничего и не помнишь? Я ощущал, как запылали у меня уши. Стыдобень да и только! -- Ни-че-го, -- развел я руками. -- Ничего, Иваныч. Хоть режь. -- Нельзя так, Вась, меру знать надо. Послушай меня, старика, уж я-то в этих делах толк понимаю. -- Стоп, Иваныч, осади назад. Я и сам секу, что я кретин, идиот и безмозглый осел, и поэтому читать мне мораль бесполезно. Не надо, Иваныч, мне мозги продувать, там так и так ветер гуляет. -- Так я ж хочу как лучше... -- Все хотят как лучше, а выходит все наоборот, -- философски заметил я. -- Жизнь, она ведь непредсказуема, Иваныч, а мы все равно как слепые кроты, тычемся своими сизыми носами и ни хрена не видим. Вот ты, к примеру, знаешь, что бывают настоящие Деды Морозы? Иван Иваныч снова закачал головой, продолжая соболезновать и сокрушаться. -- А! -- завопил я. -- Я так и знал! Думаешь, я с катушек съехал? Думаешь, думаешь, не крути башкой-то. Только ты дико ошибся во мне, Иваныч, я, к твоему сведению, трезв и в твердой памяти, и с котелком у меня все в норме, это уж точно. -- Вот и вчера ты то же самое твердил, -- давя на меня косяка, прошамкал Иваныч и опасливо отодвинулся от греха подальше. -- Ага, значит и вчера я был трезв! -- Да уж трезвее некуда. -- Нет-нет, ты послушай, Иваныч!.. Но Иваныч слушать больше не желал. Он торопливо запихивал корреспонденцию в почтовые ящики и явно намеревался улизнуть от меня в первый же удобный момент. Я видел, как трясутся у него руки -- то ли тоже с перепою, то ли со страху. Я снова затосковал. Иваныч тем временем закончил свою почтальонскую деятельность и собирался было уже дать деру, но тут... -- Э, э, погоди, -- остановил я его, хватая за плечо, -- ты что же, Иваныч, мой ящик-то пропусти? Думаешь, я не видел? Почему, спрашивается, газету в него не вложил? Иваныч совсем сник и уставился на меня, как таракан на вошь. -- А для тебя нету никакой газеты, -- пролепетал он таким тоном, словно я предложил ему собственной задницей опробовать новую модель электрического стула. -- Как это нету? -- взъерепенился я. -- Как это, спрашивается, нету? Всем есть, а мне, значит, нету? Ты, Иваныч, не темни, выкладывай начистоту: где газета? Теперь я держал его за грудки, ноги его едва касались пола. Я был страшно зол и возмущен до глубины души. -- Ой, Василь Петрович, не надо, -- заскулил Иваныч, выкатив круглые, как у совы, шары, -- я желудком слаб, ты же знаешь. Как бы... того... чего не вышло... Я опустил старого козла на землю. -- Засранец, -- процедил я сквозь зубы. -- Значит, говоришь, не было для меня газеты? Он затряс головой так, будто уже сидел на электрическом стуле и к электродам подвели максимальное напряжение. -- Ладно, хрен с тобой. Ты, Иваныч, на меня не серчай, -- хлопнул я его по плечу -- не сильно, а так, слегка, чтобы чертов его желудок, не дай Бог, не воспринял это как сигнал к началу бурной деятельности, -- это я сгоряча на тебя полкана спустил, вчерашние дрожжи в нутре еще бродят, на мозги давят. Вспыльчив я, Иваныч, есть такой грех. Просто люблю я во всем порядок, даже в мелочах. А с газетой я разберусь, это я обещаю. Понимаешь, Иваныч, должна быть газета, должна. За четвертое января. Его аж всего передернуло. -- Третье сегодня, Василь Петрович, третье, готов на Библии присягнуть, -- заблеял он, истово крестясь и полязгивая вставной челюстью. Его снова заколотило. -- А газета должна быть за четвертое, -- запальчиво заявил я, недобро на него взглянув. Не надо было мне произносить этих последних слов, теперь я это понимаю. Иваныч вдруг взвизгнул, вытаращил зенки, схватился за штаны и со словами "Ой, батюшки!" пулей вылетел из подъезда. Хлопнувшей дверью меня обдало густым ароматом бесплатного общественного сортира. М-да, подумал я, мысленно разделяя несчастье горемыки-почтальона, желудок мой -- враг мой. Это уж точно. Газету было жалко. Я так толком ничего и не понял: либо Иваныч что-то перепутал, либо все это дедморозовские штучки. Но факт оставался фактом: газеты не было. Я своими собственными глазами видел, как этот старый засранец пропустил мой почтовый ящик. И все же... Иваныч Иванычем, а Дед Мороз Дед Морозом. Чем черт не шутит, может, в мешке этого занзибарского чудотворца наряду с детскими игрушками и руководство по материализации завтрашних газет припасено, а? Дай-ка, думаю, взгляну я в ящик-то. И взглянул, мысленно посмеиваясь над самим собой. Газета была на месте. Дрожащей рукой я отпер свою ячейку и извлек заветную газету на свет Божий. "МК", четвертое января, четверг. Зря я, выходит, Иваныча до поноса довел. Зря. Глава седьмая Ежели человеку что-то очень надо, или же он хочет что-то такое купить, о чем мечтал, быть может, еще с самых пеленок, или вообще чокнулся на какой-либо идее-фикс, то такой человек будет переть напролом, пока своего не добьется. А добившись, зачастую забрасывает приобретенную вещь в пыльный угол и забывает. Вычеркивает, можно сказать, из памяти. А почему, спрашивается? Отвечаю: потому что мое. Чувство собственника удовлетворено -- и баста, теперь хоть трава не расти. Важна не сама вещь, а лишь ее приобретение, потому-то и любим мы класть глаз на чужое, когда свое есть ничуть не хуже. Прискорбно, конечно, да только от натуры своей куда денешься? Помню, был у меня кореш, Федька Крапивин, вместе за одно партой штаны протирали. На заре своей молодости страстно мечтал он поступить в институт. И поступил, вот ведь где парадокс зарыт! А поступив, тут же плюнул на всю учебу, и через год Федьку из института со свистом вышибли. А почему, спрашивается? Потому, отвечаю, что целью его была не учеба в институте, а только поступление в него. Ему бы надо было сразу переключиться на иную цель, да он расслабился, впал в эйфорию (как же! в институт поступил! это ж не каждому дано), ударился в пьянки-гулянки, а там пошло-поехало, завертело Федьку, засосало, чем дальше, тем глубже. Канул на дно и выбраться уже не сумел. Диву потом давался, как только его цельный год там терпели! К чему это я прошлое ворошить удумал? А вот к чему. Зря я, говорю, обидел старика Иваныча, и зря, выходит, он в штаны наложил. Обложался, как нынче говорят. Попер я на него все равно что танк на изгородь, а ради чего, спрашивается? Ради какой-то вшивой газетки, которую так и так читать не стану. И не стал, потому как не в состоянии был в тот день глядеть на печатную продукцию. Но -- раз мое, значит, вынь да положь, а не положишь, так я сам тебе в штаны наложу, и не один раз. Потому как мое, а все что мое -- священно и охраняется государством, блюдется, так сказать, законом и Генеральным нашим прокурором. Иначе бы мы давно уже к коммунизму пришли. Психология, мать твою, и пляшем мы под ее дудку все равно что крысы под нильсову флейту. Еще немного -- и захлебнемся в собственном дерьме. Вон Иваныч, бедолага, уже... Однако хорош треп разводить, пора переходить к делу. Дело-то ведь ждать не будет, обтрепись ты хоть до посинения. Тяжело мне пришлось в тот день, третий день нового года, скрывать не стану. И не мне одному: весь наш цех боролся с тяжким недугом, имя которому -- похмельный синдром. Боролись честно, с поднятым забралом, не прибегая к помощи спиртного. Колян в этом отношении бывал чрезвычайно суров. "Никакой опохмелки, -- строго твердил он, -- потому как опохмелка есть вторая пьянка. А вторая пьянка подряд на производстве -- это уже криминал". И мы блюли сей завет нашего бригадира-философа пуще всенародно принятой Конституции. Ослушников не было никогда, за это я башкой ручаюсь. А потом пошли дни полегче. Пьянок больше не было (сто пятьдесят грамм после работы не в счет), жизнь потекла ровнее и спокойнее, без встрясок, затмений и диких выходок. Газеты я получал ежедневно, но читать их не читал. Я и раньше-то не большой был охотник до газетного чтива, а в нынешнее смутное время меня вообще от них тошнит. Просто рвать и харчи метать хочется, когда в руки попадает какая-нибудь газетенка. Какую ни возьмешь -- всюду склоки, грызня, мордобой, грязь да дерьмо. Целые тонны дерьма, особенно когда дело касается политики, межпартийных дрязг и внутрипарламентской возни. Вот вам простой, можно даже сказать -- тривиальный пример: едва лишь всенародно избранная Дума приступила к исполнению своих нелегких обязанностей, как наши шибко ретивые депутатики тут же, обильно потея и брызжа слюной, принялись решать наинасущнейший вопрос о предоставлении им, то бишь депутатикам, нового здания парламента! Это ж в какие ворота лезет, а, скажите мне на милость? И чем же, спрашивается, эти толстозадые и жирномордые избранники народа лучше тех, кого полгода назад выкуривали из Белого дома? Я никогда не был ни левым, ни правым, ни коммунистом, ни демократом, ни тем паче монархистом. Ни ельцинистом, ни руцкистом, ни травкинистом, ни вообще никаким "истом". Я сам по себе, сам по себе партия, сам себе голова. Может быть, и дурная голова, но зато своя собственная. Так на хрена мне в таком случае все это ваше бульварное чтиво?! Ответьте мне, господа газетчики, осветите мне, так сказать, мой вопрос во всей его полноте. Ага, не можете! А почему, спрашивается? Да потому, отвечаю, что о хорошем вы писать просто-напросто разучились, плохого же в нашей жизни и без вас хватает. И даже с избытком, это я вам точно говорю. Но право личной собственности священно, и потому каждый день, идя на работу, я вынимал из почтового ящика личную мою собственность, дедморозовский, так сказать, презент, и аккуратно запихивал в карман пальто. Там она, собственность, и покоилась до конца дня, пока вечером я не сносил ее, свеженькую, в наш домашний сортир, где она и истаивала по мере нужды, ежели таковая возникала. Как ни верти, а все ж таки экономия на туалетной бумаге. Как-то в самой середке января со мной приключилась неприятность: на мое исконное право собственности кто-то нагло и подло покусился. Словом, спускаюсь я как-то к своему почтовому ящику, и что же я замечаю? Ящик вскрыт, газету как языком слизнуло. Какой-то подлец утянул мой новенький "МК" и теперь визжит, поди, от радости и ловкости своих поганых рук. Такое у нас иногда случается: вскрывают ящики и воруют газеты, журналы и тому подобную макулатуру. Я мигом вскипел от ярости и праведного гнева. Попадись мне только этот типчик, я враз ему ручонки-то его поганые повынимаю, аж по самые плечи. Силушкой меня Бог не обидел, и слов я на ветер, как водится, не бросаю. Весь день я пребывал в чужой тарелке, а к вечеру созрел у меня нехитрый план. Утром, думаю, изловлю ворюгу, так сказать, на месте преступления и свершу над ним суд праведный и скорый. Триста раз заставлю прокукарекать, а потом сдам в ментовку. Пущай органы с ним канителятся, глядишь, срок припаяют за хищение личного имущества. А как же иначе? Это что ж получается, всякая мразь будет мои газетки тяпать, а я, выходит, на эдакое хамство должен сквозь пальцы глядеть? Нет уж, я на самотек такое дело не пущу. Выслежу гада и сдам куда следует. Как и было задумано, утром следующего дня я засел в кустах напротив своего подъезда и принялся ждать. Ящик почтовый был у меня как на ладони, и любого, кто к нему приблизится с целью воровства, живьем я из подъезда не выпущу, это уж как пить дать. Минут десять спустя в подъезд, боязливо озираясь, проковылял Иваныч, наш бедолага почтальон, быстренько попихал в ящики корреспонденцию и тотчас же слинял, торопливо шаркая негнущимися ногами. Я хотел было его окликнуть, да вовремя одумался: как бы наш засранец при виде моей персоны, засевшей в кустах, вновь не наложил в штаны. Жаль мне стало старика, и я скромно промолчал. К моему ящику, кстати, Иваныч даже не прикоснулся. Словно бы он был заминирован. Прошло еще с полчаса, и я окончательно задубел. Морозец в тот день завернул по полной программе, градусов под пятнадцать, а то и под все двадцать, да еще ветер хлестал по щекам, засыпая в глаза снежную пыль. Неуютно мне было в моей засаде, чего уж греха таить. В тот день я так никого и не изловил. Смахнув с шапки сугроб, окоченевший и злой, я вернулся к ящику. Газета была на месте. Дед Мороз держал свое слово, поставляя мне завтрашний "МК" точно по расписанию. Как он это делал, мне было невдомек, да я и не старался ломать голову над этими дедморозовскими штучками. Ладно, думаю, попытка не пытка, завтра я его уж точно накрою. Не позволю, знаете ли, чтобы у честных граждан газеты перли. Но и назавтра я коченел в засаде зря. Этот таинственный тип так и не явился. Я махнул рукой и прекратил свои партизанские вылазки. Может, думаю, он больше и не объявится, так какого же хрена я каждодневно должен мерзнуть в этих проклятых кустах? Минуло еще два дня. В засаде своей я больше не дежурил. И оба дня газета исчезала. Тут уж я вконец взбеленился. Живьем сожру козла вонючего, ежели поймаю, без соли, перца и "анклбенса". Вот только как же его выследить? Пролетели выходные, и с понедельника, с самого ранья, я снова заступил на свой пост. Только теперь я укрылся так, что ни одна зараза, даже если бы очень постаралась, меня бы не засекла. Накануне я как следует пораскинул мозгами и скумекал, что в те разы, когда я стоял на стреме, подлый ворюга вычислил меня и газеты тянуть не посмел. Словом, я засветился, это уж как пить дать, и теперь он будет вести себя куда осторожнее. Ну да и мы не лыком шиты, мы свое партизанское дело знаем, нас на понт не возьмешь и вокруг пальца не обкрутишь. Взобрался я, значит, на дерево, что как раз напротив моего подъезда росло, пристроился меж ветвей его и стал ждать. И что же вы думаете? Сработал-таки мой маневр, гадом буду, сработал! Лишь только прошаркал Иваныч, выполнив свою почтальонскую миссию, как в подъезд юркнул какой-то тип, которого я поначалу не разглядел. Ух, ну и летел же я тогда с дерева -- так мне не терпелось этого козла в бараний рог скрутить! Хорошо еще, что внизу, как раз под моим насестом, сугроб намело. Еще в полете я заприметил, как он роется в моем почтовом ящике, как извлекает из него мою... О, этого я вынести не мог! Взревев от бешенства (я специально утром не поел, чтоб позлее быть), ринулся я в атаку, в свой родной подъезд. Подлетел к тому козлу, схватил за грудки и затряс так, что голова его часто-часто забилась о соседский почтовый ящик. Очки его быстро поползли по в миг вспотевшей переносице и шмякнулись о кафельный пол; одно очко разлетелось вдребезги, а второе покрылось паутиной трещин. Он закатил глаза и мелкой дробью заколотился о железный ящик, все больше затылком и левым ухом, которое по окончании экзекуции изрядно распухло и покраснело. Я еще малость потряс его, а потом отпустил. Хотел вырвать у него газету, но он вдруг с силой вцепился в нее и заорал: -- Не отдам! Слышите, не отдам! Я опешил. Челюсть моя отвисла, зенки, похоже, вылупились. Я ожидал всего, что угодно, но только не такого. Нет, это уже не наглость и даже не сверхнаглость, это скорее приступ паранойи или рецидив белой горячки. Я в таких вещах кое-что секу. Гнев как-то сам собой улетучился. Меня словно пыльным мешком по башке шарахнули, и теперь я удивленно таращился на этого тщедушного очкарика. -- Как это не отдашь? -- задал я вполне законный вопрос. -- Тебе что, козел очкастый, зубы надоело носить? Гони газету, говорю! -- Не-е-е-ет! -- завопил он, близоруко щурясь и прижимая мою газету к своей птичьей груди дистрофика. Я почесал в затылке. Он играл явно против правил: вместо того, чтобы бросить газету и дать деру или, по крайней мере, попытаться как-нибудь замять инцидент мирным путем, этот шизик готов был, кажется, костьми лечь ради моей собственности. Хотел было я ему врезать промеж его бесстыжих глаз, да посовестился: слишком различны были наши весовые категории. А по-хорошему, по-доброму газету он возвращать явно не собирался -- так что же, скажите на милость, мне было делать? Как восстановить попранную, так сказать, справедливость? Ну и попал же я в переплет! -- Послушай, придурок, у тебя что, с крышей не в порядке? Газета же моя, -- попытался урезонить его я. -- Отдай по-хорошему, не доводи до греха. -- Пять тысяч, -- проблеял шизик, -- пять тысяч за газету. -- Чего? -- не понял я. -- Плачу наличными, -- слегка осмелел он. -- Вот, возьмите, -- и он вынул из кармана пухлую пачку банкнот. Отсчитав пять штук, протянул их мне. Я слегка прибалдел. Пять штук за какую-то вшивую газетенку! Это где же такое видано? Нет, этот козел явно спятил. -- Ну возьмите, прошу вас, -- умоляющим тоном произнес он, тыча банкноты мне под нос. В конце концов, подумал я, почему бы и нет? Сделка мне явно пришлась по душе, но сдаваться сразу я не собирался: очень уж хотелось слегка помурыжить этого шизанутого типа. -- Спрячь деньги, болван, -- грозно надвинулся на него я. -- Откупиться от меня хочешь? Не на того напал, ворюга. Вертай газету, пока я ментов не позвал! -- Завтра, завтра верну, -- зачастил он, от страха начиная икать. -- Нет, что я говорю -- завтра! Сегодня вечером, клянусь мамой. А пять тысяч возьмите, будьте так добры. Ну зачем вам газета, а? Вы же все равно ее читать не будете, ведь не будете, да? -- А вот это уже не твое собачье дело, -- с достоинством произнес я, теряя терпение, -- хочу -- читаю, хочу -- нет. Моя газета, мне и решать, что с нею делать. Он сник, сумасшедший огонек в его зенках притух. Похоже, я отнимал у него последнюю надежду в его никчемной, бесцельно прожитой жизни. -- На, возьмите, -- голосом умирающего произнес он и протянул мне газету. -- Очень жаль, что все так получилось. Я выхватил у него газету и взглянул на первую страницу. Все верно, газета моя. Он хотел было проскользнуть мимо меня к выходу, но я ухватил его свободной рукой за ворот и снова придвинул к стене. -- А теперь отвечай: на хрена тебе моя газета? -- грозно потребовал я. От отчаянно замотал головой. -- Нет-нет, этого я вам сказать не могу. Делайте со мной что хотите. Я понял, что слова из него, действительно, не вытянешь. Впрочем, какая мне разница? Лишь бы бабки платил. -- Хрен с тобой, гони пять штук, -- сдался я. Физиономия его враз посветлела. -- Так вы согласны, да? Я так и знал, что вы не откажетесь! Пять тысяч вполне приличная сумма. Он снова стал совать мне деньги в руку, а я, решив больше не испытывать судьбу, принял их, хотя и с видом оскорбленного достоинства. Потом отдал ему газету, которую он снова бережно прижал к груди. -- А теперь пошел вон, -- процедил я сквозь зубы, -- и чтоб духу твоего здесь не было. Но он, странное дело, убираться не спешил. -- Пять тысяч за каждый следующий номер, -- вдруг выпалил он. -- А? -- Я не сразу понял, что за ахинею он там несет. -- За каждый свежий номер я плачу пять тысяч рублей, -- членораздельно, окончательно осмелев, сказал он. -- Ну как, по рукам? У меня аж голова закружилась от такого бредового предложения. Я сразу начал подсчитывать, во что мне это выльется. Пять штук в день, это выходит сто пятьдесят в месяц. За вычетом выходных, когда газета не выходит, получается где-то около сотни. За год набегает миллион двести, а за десять лет -- двенадцать миллионов! Уф, аж жарко стало. Да за такие бабки можно новенький "жигуль" приобрести! Впрочем, что это я, какие десять лет? Подписка была оформлена только на три месяца, ну на год, ежели пожелаю продлить, а там -- прощай халявные денежки. Но и в течение года иметь приработок по сто штук в месяц к моим основным тремстам пятидесяти -- это тоже неплохо. А главное -- Светка об этих левых бабках ничего знать не будет, а это уж совсем другой расклад. Словом, я клюнул, проглотил приманку всю целиком, вместе с крючком. -- По рукам, -- сказал я. -- Только чтоб без туфты. -- Да как же можно! -- обрадовался шизик. -- Я человек честный, дуру гнать не собираюсь. -- Я это уже заметил. Он сконфузился: намек попал в цель. Впрочем, я не собирался читать ему мораль. Плевать я на него хотел с высокой колокольни. Лишь бы бабки регулярно выкладывал, а там хоть трава не расти. Мы условились, что каждое утро он будет вынимать из моего ящика новенький номер "МК" (ради такого случая я презентовал ему запасной ключ от почтового ящика), а вечером того же дня класть его обратно вместе с мздой за услуги в размере пять тысяч рэ. Инцидент был исчерпан к обоюдному нашему удовольствию. Глава восьмая Увидев его со спины, я сразу вспомнил, кто это такой. Он жил в нашем же доме, в третьем подъезде, и я не раз встречал его в нашем лесу за весьма неблаговидным занятием: он собирал пустые бутылки. Уж не знаю, где он там работал и какие бабки зарабатывал, но судя по его внешнему виду, миллионами он явно не ворочал. Да и бутылочный бизнес наводил на некоторые, весьма недвусмысленные, соображения -- жил он бедно, едва сводя концы с концами. Вечно обшарпанный, в залатанных штанах и грязной рубашке, в драной кроличьей шапке и протертом на плечах пальтишке, он скорее походил на спившегося бомжа, нежели на честного трудягу. Поговаривали, что он просиживает штаны в каком-то НИИ или КБ, и, думается мне, это похоже на правду. Ну на кой ляд, скажите, нужны нынче все эти НИИ? Пользы от них как от козла молока. И потому никак не вязалась с его гнусным обликом та пачка банкнот, которую он вынул из кармана. Да и вообще, пять штук в день для такой нищеты -- бабки немалые. Откуда они у него, хотел бы я знать? Только не говорите мне, что он получил неожиданное наследство от какого-нибудь заокеанского дедушки-миллионера, не смешите мои ботинки, господа, я в эти сказочки давно уже не верю. Ну да это дело десятое, лишь бы он меня не кинул. Он меня не кинул. В течение нескольких следующих дней, по вечерам, я систематически извлекал из почтового ящика свою газету и кровно заработанную купюру достоинством в пять кусков. Значит, динамо он крутить не собирался. Дома я аккуратно просматривал очередной номер "МК", но ничего интересного в нем не находил. Газета как газета, все обычно и буднично: хроника происшествий, политика, светские новости, какие-то идиотские статьи. Я лишь пожимал плечами и относил газету в сортир. Но места я себе не находил, это уж точно. Что-то здесь было не так, что-то с чем-то не вязалось. Ну на кой, спрашивается, ляд, ему понадобилась завтрашняя газета? Разгадка пришла внезапно. Как-то раз, дней десять спустя после нашего с ним вежливого объяснения, я как обычно развернул возвращенный мне к вечеру номер и стал пробегать его глазами. Добравшись до четвертой страницы, которая полностью была отведена под спортивную хронику, я случайно наткнулся на небольшой абзац в две-три строки, обведенный карандашом. Абзац гласил: "Вчера во Дворце спорта в Лужниках состоялся полуфинальный матч по хоккею с шайбой между командами "Торпедо" и ЦСКА. Встреча закончилась со счетом 4:2 в пользу ЦСКА". Вчера -- это значит сегодня, если учесть, что газета была завтрашней. И тут меня словно обухом по голове хватило. Вот оно что! Вот оно, значит, как! Этот очкастый уже сегодня утром, так сказать, заранее, знал, чем закончится игра! Знал, подлец, и нагло воспользовался этим. Я сразу смекнул, в чем тут дело. А смекнув, наутро подловил этого хитрозадого хмыренка у своего почтового ящика, молча двинул ему в челюсть, отобрал ключ и напоследок заявил: -- Еще раз, мурло поганое, увижу у моего ящика, уши отрежу и проглотить заставлю. Усвоил, придурок? Он вцепился в полу моего пальто и заскулил, что я, мол, поступаю нечестно и что уговор, мол, дороже денег. Рассвирепев, я пнул его ногой, схватил газету и был таков. (Этот шизанутый, кстати, к тому времени успел уже приобрести подержанный "жигуль"; я сам видел, как он разъезжает на нем по двору. Вот хамло!) Заскочив на работу, я взял отгул на полдня, а потом рванул в Лужники. Там я закупил билеты на все хоккейные матчи на две недели вперед и только тогда малость поостыл. Полдела сделано, господа, теперь и на нашей улице праздник произойдет. Это уж как пить дать. Глава девятая Стадион был полон, прямо-таки яблоку некуда упасть. Я уселся на свое место и стал озираться. До начала матча оставалось пятнадцать минут. Играли "Динамо" (Москва) и "Спартак". Согласно полученным мною из газеты сведениям, выиграет "Динамо" со счетом 2:1. Я всегда был равнодушен к спорту и тем более к хоккею, но сейчас вдруг почувствовал, как мною овладевает дикий азарт. Не азарт болельщика, а азарт игрока. Я знал, что проиграть не могу, и все же... меня одолевал изрядный колотун. А вдруг газета врет? За спиной кто-то засопел. -- А я говорю, наши их обуют. -- Ага, под орех разделают. -- Однозначно. Я слегка повернул голову. Позади меня сидела троица в традиционных красно-белых шарфах. Ясно, спартаковцы, и судя по их чокнутым взглядам -- фанаты-завсегдатаи, не пропускающие ни одной игры своей любимой команды. Их-то мне и нужно, смекнул я. Я пожал плечами и закинул первую удочку: -- Поживем -- увидим. Тот, что сидел посередке, красномордый тип с глазами навыкате, начал вдруг ржать. Те двое принялись вторить ему, и вскоре уже вся троица в унисон покатывалась со смеху. -- Не связывайтесь вы с ними, -- шепнул мне на ухо мой сосед справа. -- Признаться честно, они ведь правы. -- Поживем -- увидим, -- повторил я. -- Жаль, конечно, -- продолжал сосед, пропустив мое замечание мимо ушей, -- что наши продуют, но чудес не бывает, не так ли? Вы сами-то за кого болеете? -- За наших. -- Коллега, -- он с чувством пожал мне руку. -- Я тоже динамовец. -- Спар-так-чемпи-он! -- завопил красномордый и со злорадством покосился на меня. -- Спар-так-чем-пио-о-он! -- понесся отовсюду боевой клич "бело-красных". Я закинул вторую удочку. -- У "Спартака" никаких шансов, -- произнес я громко, так, чтобы слышал красномордый и его дружки. Затылок мой обдало горячим дыханием. -- Кто это здесь баллоны на наших катит, а? -- прогундосил красномордый, наваливаясь на меня. В этот момент раздался свисток, и игра началась. Спартаковцы забросили свою первую (и единственную, если верить газете) шайбу уже в первом периоде. "Красно-белые" фанаты драли глотку и вопили от восторга, но больше всех старался красномордый. Он буквально лез из кожи, чтобы подбодрить своих любимцев, и ехидно сопел мне в ухо, когда динамовцы допускали ошибку. Счет оставался неизменным на протяжении двух первых периодов. Я не находил себе места, сидел, словно на иголках, ожидая, что вот-вот произойдет чудо и наши влепят им пару банок. Мой сосед-динамовец сник под градом насмешек красномордого и его дружков, изредка бросая на меня взгляды загнанной собаки. А я крепился и стойко ждал развязки. В перерыве между вторым и третьим периодами красномордый псих двинул меня в плечо (стиснув зубы, я стерпел) и злорадно прогудел, брызжа слюной: -- Ну что, парень, обули мы ваших? Или ты снова будешь твердить, что эти вшивые менты способны одолеть чемпионов? И тут я понял, что время мое пришло. Пора играть ва-банк. Я круто обернулся и небрежно бросил, уперевшись взглядом в его выпученные зенки: -- Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, мужик. Наши выиграют, это я тебе обещаю. Мой сосед справа начал дергать меня за рукав, призывая к осмотрительности. Красномордый перестал глумиться и удивленно уставился на меня своими бараньими глазками. Его друганы тоже притихли, обалдевшие от такой наглости. -- Ты, видно, здесь новичок, парень? -- спросил красномордый; впервые за игру у него появился искренний интерес к моей персоне. -- Не твое дело, мужик, -- резко отозвался я. -- Говорю тебе, ваши обложаются -- и все тут. -- Так-так-так, -- покачал головой мой соперник и залыбился, -- ты мне становишься интересен, парень. Ставлю сотню на наших. Ага, клюнул, толстая морда! -- Сотню чего? -- спросил я на всякий случай. -- Сотню штук, -- презрительно пояснил он. -- Сотню против твоих пятидесяти -- если они у тебя имеются, конечно, -- что наши ваших обдерут. Я сделал вид, что усиленно размышляю. У меня было при себе сто пятьдесят тысяч -- вчерашняя премия, которую я утаил от Светки, и потому имел все основания принять вызов, брошенный мне красномордым. Тем более, что наши все равно выиграют -- по крайней мере, я все еще верил в чудо. -- Идет! -- заявил я. -- Отлично, -- красномордый от удовольствия закряхтел, потер потные ладони и еще больше покраснел, -- пари заключено. Господа, -- он обратился к своим друганам, -- вы будете свидетелями сделки. Мой сосед продолжал с остервенением дергать меня за рукав, остерегая от безумного решения, но при последних словах красномордого резко переменил свои намерения. -- Раз дело принимает критический оборот, я тоже буду свидетелем, -- заявил он решительно. Красномордый уничтожающе зыркнул на него, но противиться не стал. -- Итак, сотня против полтинника, -- подвел итог он. -- По рукам? Я покачал головой. -- Сто пятьдесят против ста пятидесяти, -- небрежно бросил я. -- Играем на равных. -- Ух ты! -- ахнули хором друганы красномордого, а мой сосед-динамовец едва не задохнулся от волнения. Красномордый еще больше выкатил зенки и с минуту смотрел на меня, как мне показалось, даже с каким-то проблеском уважения. Потом зашептался со своими корешами. Те состроили кислые рожи, но авторитет атамана быстро сломил их сопротивление. Ага, клянчит у них бабки! -- догадался я. -- Плакали ваши денежки, -- шепнул мне на ухо сосед и сам чуть было не разрыдался. -- Эх, была не была, даю от себя двадцатку, если наши победят! В результате переговоров красномордый собрал нужную сумму. -- Клади деньги в общую кучу, -- сказал он мне. Я вынул три новенькие пятидесятки, но отдавать ему не спешил. -- Кто будет держать всю сумму до конца матча? -- спросил я. -- Тебе я не доверяю, твоим корешам тоже. -- Я подержу, -- предложил мой сосед-динамовец, -- я нейтральное лицо и к вашим разборкам касательства не имею. Красномордый просверлил его взглядом и, скрепя сердце, сунул ему свою ставку. Я, в принципе, не против был такого посредника и в свою очередь передал ему кровные свои бабки. Тот тщательно пересчитал деньги и подытожил: -- Все правильно, ровно триста тысяч. -- О'кей, -- сказал красномордый и, осклабившись, повернулся ко мне. -- Ну и лопух же ты, парень. Накрылись твои сто пятьдесят штук медным тазом. -- Не каркай, -- огрызнулся я. Красномордый ухмыльнулся и подмигнул своим дружкам. Те радостно заморгали в ответ и начали рьяно крутить пальцами у свих висков, явно намекая на мою дырявую крышу. Ну это мы еще посмотрим, у кого крыша течет! Раздался свисток, и третий, завершающий, период начался. Если говорить начистоту, то в хоккее я ни бум-бум, то есть ни капельки. Ни правил, ни кого из игроков как зовут, ни специфического хоккейного сленга -- ни о чем таком я понятия не имел. Да и зачем мне это? Ежели кто кому шайбу влепит, так это и круглому идиоту ясно будет, а большего мне знать было незачем. Игра протекала напряженно, но никто уже не сомневался в исходе матча. Красномордый притих и больше не орал, все его внимание было сосредоточено на поле. Меня колотило от возбуждения и неизвестности (с каждой уходящей минутой я все меньше и меньше верил газете), а мой сосед-динамовец громко шмыгал носом и с сочувствием косился на меня, не смея поднять глаза на игровую площадку. Когда до финального звонка оставалось пять минут, красномордый хлопнул меня по спине и беззлобно заявил: -- Ну-с, парень, плакали твои денежки. Зелен ты еще в такие игры играть, ну да ничего не попишешь: уговор есть уговор. Готовь бабки, посредник. -- Не суетись, мужик, еще не вечер, -- пресек его я. -- До конца матча четыре минуты. Он заржал, морда его из красной сделалась багрово-синюшной. -- Да ты что, серьезно, парень? Самое малое две шайбы нужно твоим отыграть, чтобы бабки перекочевали в твой карман. Ты... Есть!!! Шайба в воротах "Спартака"! За три минуты до конца матча динамовцы сравняли счет. Стадион взорвался от воплей и визга, а потом разом умолк. Наступила тревожная тишина, лишь позади я слышал яростное сопение красномордого. Краем глаза я взглянул на него, и мне показалось, что его лупоглазые зенки вот-вот вывалятся у него из орбит. На двадцатой минуте динамовцы влепили вторую банку. Тут-то с моим соседом справа и приключился припадок. Он вдруг завизжал, как поросенок при виде ножа, вскочил на сидение и начал отплясывать, корча рожи красномордому и улюлюкая на манер индейцев племени гуронов. Потом бросился ко мне на шею и, рыдая от счастья и пуская слюну, полез лобызаться. -- Как мы их, а? Во-о-о как мы их!! Ух, как мы их! В пух и прах мы их! Это ж надо ж, а? -- орал он мне в самое ухо. Исход матча был предрешен. Стадион ревел так, что лед на поле вот-вот был готов потрескаться. А я... а что я? Плевать я хотел на матч, и на "Спартак" с "Динамо" в придачу. Главное для меня -- сто пятьдесят штук, которые я сумел оторвать благодаря дедморозовскому презенту. А все остальное трынь-трава. Все, финальный свисток! Наша взяла, братва, утер-таки я нос красной морде! Я едва сдерживался, чтобы не заорать. Жаль мне стало красномордого, ему и так, поди, не сладко живется с такой-то рожей, а тут я еще масло в огонь подолью своим поросячьим визгом. Нет, выиграл так выиграл, а в рожу харкать проигравшему мы не обучены. Он аж, бедняга, почернел от горя. Сникли и его друганы, оба в раз. Один лишь мой сосед-динамовец продолжал куролесить да глумиться над поверженным врагом. Я цыкнул на него, и он стих. -- Что ж, произведем расчет, мужики, -- сказал я как можно спокойнее. -- Ну и фрукт же ты, парень, -- прохрипел красномордый, волком глядя на меня. -- Это с какой же стати? -- завопил вдруг один из его дружков. -- Я на это свои последние гроши выложил, а тут какой-то шкет их прикарманить норовит! Протестую. -- Аналогично, -- поддакнул второй. -- Не имеет никакого права наши денежки карманить. В морду ему. -- Заткнитесь, оба! -- рявкнул красномордый. -- Сволочи вы, больше никто. Я вам ваши бабки верну, как условились, так что вы при своих останетесь, а вот я действительно крупно погорел. Вот дерьмо собачье, -- выругался он напоследок. -- Игра есть игра, -- пожал я плечами. -- Игра есть игра, -- кивнул он. -- Эй, посредник, вручи-ка ему его выигрыш. Пускай подавится. Как же, подавлюсь я, жди больше. Не на того напал, придурок лупоглазый, я эти денежки сберегу и Светке своей даже под пыткой не расколюсь. Посредник снова вскочил и с торжествующей улыбкой вручил мне триста тысяч рублей. -- Поздравляю, от всей души, -- сказал он, восторженно пялясь на мою персону. -- Утерли-таки нос кое-кому, а кому именно, я говорить не стану. Это и ежу понятно. -- Умри, зануда, -- гаркнул на него красномордый, а потом обратился ко мне. -- Пересчитай, не верю я ему. Скользкий тип. -- Да разве я ворюга какой, -- обиделся мой сосед справа и опасливо покосился на меня. Я пересчитал. Десятки не хватало. Я пересчитал еще раз. Так и есть, десятку как языком слизнуло. Тут уж я рассвирепел. -- Ты что же, гнида, своих обдираешь? -- накинулся я на него. -- Гони бабки, говорю, не то кишки повыпускаю! -- А я еще помогу, -- вставил красномордый зловеще. Сосед-динамовец позеленел и заклацал зубами от страха. -- Да как же... да не может быть... да вы не думайте... это случайность... Он судорожно зашарил руками по карманам и вдруг выудил откуда-то десятку. Мою десятку. -- Вот она! -- заорал он. -- Я же говорил! Здесь она, родимая, никуда не делась! Просто завалилась под подкладку. -- Купи себе гуся и пудри мозги ему, а мне баки заколачивать нечего, -- процедил я сквозь зубы, выхватывая у него купюру. -- С тебя еще двадцать штук, обещанные. Напомнить? -- Ну да, ну да, -- зачастил он, -- как же, помню. Сейчас, сейчас... Он снова начал рыться в карманах. -- Что-то никак... не найду, -- пробормотал он. -- Никак, знаете... -- Небось, опять под подкладку завалилось, -- заметил я, презрительно усмехаясь. -- А вот я сейчас сам его потрясу, -- мрачно заявил красномордый, поднимаясь с места. Просто удивительные случаются порой вещи: из недавнего недруга он превратился вдруг в моего союзника. -- Нет! -- испуганно крикнул динамовец. -- Не надо! Я сам. Вот, уже нашел. И он протянул мне еще две десятки. Получив причитающуюся мне мзду, я поспешил унести ноги. День для меня закончился как нельзя удачно, и, главное, без ненужных эксцессов. Все прошло гладко, без сучка без задоринки. А ведь могло обернуться иначе. Мордобоем, например. Глава десятая Еще дважды мне обламывался солидный куш: один раз в сто штук, а в другой аж в пол-лимона, ей-Богу, не вру. Бабки потекли ко мне рекой, я не успевал их пересчитывать. В течение недели я заработал семьсот пятьдесят штук, что равнялось двум моим месячным зарплатам. Неплохо, а? Ясно теперь, на какие шиши тот очкастый шизик "жигуль" себе отхватил? То-то. Сам греб деньги лопатой, а мне по какой-то дохлой пятерке в день отстегивал. Ну не мерзавец? Но не все коту масленица, как говаривают у нас на Руси. Подвела меня моя фортуна, крепко подвела. Случилось это в середине февраля. Это был мой четвертый набег на Лужники. Кто с кем играл, я уже не помню. Память мне тогда отшибло напрочь. Но это все потом, после матча, поначалу же все шло как нельзя лучше. Уселся на свободное место и стал намечать очередную жертву. Опыт у меня уже был, и я враз заприметил подходящий объект. Внизу, через два ряда от меня, расположилась группа бритоголовых парней. Они лакали пиво и громко гоготали, предвкушая удовольствие от предстоящей игры. Я напряг слух и прислушался. По нескольким оброненным фразам я понял, что болеют они за команду, которая обречена на поражение. Они-то мне и нужны, обрадовался я, лишь бы у них бабки при себе имелись. Я отыскал свободное место позади них и по обыкновению начал закидывать удочки. Поначалу дело не шло: эта молокосня явно не желала ввязываться в подобные авантюры. Пару раз меня круто осаживали, дипломатично советуя не совать нос куда не следует, а также наведаться к такой-то матери и еще кое-куда, куда поезда не ходят и самолеты не летают. Я скромно молчал, понимая, что объект должен созреть. У меня был принцип: никогда никому не навязываться; рано или поздно объект клюнет и попадется мне на крючок. А пока -- терпение и еще раз терпение. Первый период закончился вничью -- 1:1. Команды играли вяло, как-то сонно, без энтузиазма и спортивного задора. Но меня не проведешь, я-то знал, что самая игра начнется на последней десятиминутке второго периода. А покамест я подготавливал почву, разыгрывая из себя заядлого болельщика: орал благим матом, свистел во все десять пальцев, предрекал поражение неугодной мне команде, сыпал двусмысленными репликами, а сам тем временем косился не на поле, на которое мне было глубоко наплевать, а на тех бритых оболтусов, что рассиживались перед моим носом и чьи карманы я собирался сегодня изрядно почистить. К концу второго периода, как и было предсказано завтрашним номером "МК", игра оживилась. Наш голкипер (так, кажется, его называют? или я что-то путаю?) -- итак, наш голкипер пропустил две банки подряд. Это-то и послужило поворотным пунктом в настроениях моих потенциальных партнеров по пари. Словом, еще до окончания второго периода сделка была заключена. На пятьсот штук. В третьей двадцатиминутке наши накидали им аж четыре шайбы, тем самым решив исход поединка. Я выиграл. Впрочем, иначе и быть не могло. Наше пари привлекло внимание окружающих, и когда после финального свистка мои бритоголовые партнеры начали артачиться и попытались улизнуть, общественное мнение вынудило их отстегнуть причитающуюся мне сумму. Правда, у них наскреблось только четыреста штук, но я милостиво скостил им недостающую сотню. Можно сказать, великодушно швырнул ту сотню в их наглые бритые рожи. Все шло как по маслу, лучшего и желать было нечего. Сорвав солидный куш, я поспешил покинуть поле боя. Очень уж мне не понравилось, как косились на меня потерпевшие. Нехорошо, прямо скажем, косились, по-гнусному. Недоброе у них было на уме, это я сразу просек. Рисковал я, что и говорить, ну да ведь риск -- дело благородное, тем более, когда свеженькие четыреста штук душу прогревают аж до самых печенок. На полпути к метро меня тормознули. Те самые хиппари, которых я так красиво обул. Я сразу смекнул, что дело пахнет керосином. Прямо-таки воняет. -- Эй, пахан, погоди-ка. Потолковать надо. Их было восемь рыл. Многовато для меня одного-то, хотя я и был не из слабаков. Они оттеснили меня с тротуара и окружили плотным кольцом. Зенки их так и сверкали, мрачно ощупывая мою одинокую персону, а кулаки (цельных шестнадцать кулаков против моих двух!) уже начали сжиматься, готовясь к расправе. Да-а, попал я в переплет, ничего не скажешь. В самое что ни на есть дерьмо. Один из них, здоровенный бугай, нагло выпустил струю табачного дыма прямо мне в морду и прогнусавил: -- Слишком ты прыток, мужик. Решил, значит, с нашими бабками слинять? -- Я честно их выиграл, -- возразил я, хотя понимал, что говорить с этими бритыми козлами все равно что просить взаймы у мумии Тутанхамона. -- А ты крутой, мужик, -- осклабился бугай. -- Только очко-то, поди, все равно играет, а? Играет, по роже твоей вижу. -- Валите отсюда, -- огрызнулся я, становясь в каратистскую стойку. -- Крутой не крутой, а носы отшибать обучен. Все восемь лбов заржали как один. Видать, рассмешил я их своей бравадой, хотя лично мне было отнюдь не до смеха. Как бы самому нос не отшибли. -- Гони бабки и проваливай, -- сказал бугай, когда приступ ржанья у восьмерки прошел. -- Коли сам отдашь, уйдешь по-хорошему. -- Да пошел ты, коз-зел плешивый, -- вякнул я резко и тут же пожалел о своем выступлении. Рожи у всех восьмерых перекосило от злости, зенки налились кровью. -- Чмо позорное, -- процедил сквозь зубы бугай. Я понял, что судьба моя предрешена: сейчас меня будут бить. Хоть бы одна зараза пришла на помощь, осадила бы подонков! Как же, дождешься от них! Прохожие шли мимо, демонстративно отворачиваясь от меня, некоторые начинали проявлять вдруг жгучий интерес к астрономической науке, до посинения пялясь в морозное небо, а кто-то просто сворачивал в сторону, завидя нашу живописную группу. Бритый бугай долго натягивал перчатки на свои кулаки-кувалды, шевеля пальцами прямо перед моим носом, и злорадно скалился. Подготовка к мордобою велась по всем правилам. И-эх, была не была, решил я с отчаянием утопленника, пропадать, так с музыкой! Уж двоим-троим я точно смогу настучать по их вонючим лысинам, а там -- будь что будет. Один хрен морду разобьют, так пускай и им тоже кое-что перепадет. Словом, заехал я по морде сначала одному, потом другому. Хлипкие оказались ребята, с трухой в нутре: грохнулись оба на снег и затихли. Но на большее у меня времени не хватило. Вижу, целится бритый бугай своим кувалдометром мне точно промеж глаз. Я и пикнуть не успел, как хрустнуло у меня что-то в мозгу, в глазах помутнело, зарябило. Чувствую -- проваливаюсь в какую-то нирвану, парю, можно сказать, в космическом эфире и потихоньку обалдеваю. А напоследок напоролся щекой на чей-то сапог, потом еще раз, уже зубами -- и присмирел окончательно. Отключился, словом. Сколько я так провалялся, хрен его знает. Помню только, как кто-то трясет меня за плечо. Сознание возвращалось медленно, какими-то дикими рывками, словно с жуткой похмелюги. Голова раскалывалась от боли, распухший язык едва ворочался в густой липкой каше, заполнявшей мою ротовую полость, да и вообще было мне как-то не по себе. -- Кажись, живой, -- прогудел кто-то над ухом. Я открыл глаза и сквозь красную пелену обнаружил, что вокруг меня суетится с пяток сердобольных прохожих. Вот мерзавцы, подумалось мне в тот момент, где ж вы были, гады ползучие, когда меня те бритые уроды метелили?! Морды свои холеные на сторону воротили, мол, моя хата с краю, каждый сам за себя, сам в дерьмо по уши влез, так сам из него и вытаскивайся -- а теперь-то, когда бритых голов и след простыл, обступили меня тесной гурьбою и зенки свои лживые к небу закатывают при виде эдакого гнусного попрания моей личности. Это как же называется, а? Харя моя, можно сказать, треснула вдоль и поперек, того и гляди, последние мозги вытекут, а из зубов если два целых на всю ротовую полость наберется, крупно, считай, мне повезло. И что же получается? Эти так называемые прохожие, любовью воспылав к ближнему своему (ближний -- это я), норовят мне еще гадость какую-нибудь ввернуть, да похлестче, похлестче, типа: "Во, смотри, да он еще шевелится!" либо "Ничего, парень, люди и без зубов живут", или, например, "Дешево отделался, приятель, могли вообще башку оторвать". Словом, ободряли меня как могли, пока я не приободрился настолько, что смог выразить им свою искреннюю благодарность за сочувствие и своевременную помощь: -- Катитесь, вы, герои вчерашних дней, пока я зады ваши не отполировал до зеркального блеска. Достали вы меня... Прохожие посокрушались, пообижались, еще немного позакатывали глаза -- ровно столько, сколько требуется для соблюдения приличий, -- и быстренько разбежались. Словно языком их слизнуло, всех до единого. Я малость оклемался и встал на ноги. Меня порядком штормило, как после сильной пьянки. Пощупал пальцами распухшие десна и затосковал. Да-с, доложу я вам, зубы мне проредили капитально. Профессионально сработано, ничего не скажешь. Это уж как пить дать. Но совсем я хреново себя почувствовал, когда обнаружил, что меня начисто обчистили. Бабки исчезли все до копейки: и те четыреста штук, что я заработал сегодня, и те пол-лимона, что я прихватил с собой из дому для заключения пари. Словом, пролетел я с оглушительным свистом. Кстати, завтрашнего "Комсомольца", с которым я приперся в эти дурацкие Лужники, тоже не оказалось. Это последнее обстоятельство меня почему-то смутило. Злой, побитый и ограбленный, поплелся я домой. Шел я и думал: о злосчастной своей судьбе, о превратностях жизни, о проблемах нынешней молодежи, о том, во сколько мне обойдется восстановление моих жевательных функций -- и так мне жалко себя стало, что я аж зарыдал. Но на ошибках, как говорится, учатся. Лучше бы, конечно, на чужих, да уж тут выбирать не приходится. Словом, подвел я итог своей финансово-коммерческой деятельности за последние дни и понял, что все в общем-то не так уж и хреново. Кое-какие сбережения, сокрытые от Светки, у меня все же остались. Подумал я подумал, и решил: все, баста, хватит дурака валять, морду свою под кулаки чужие подставлять, чай, морда у меня одна, а кулаков всех и не перечтешь. Займусь-ка я, пожалуй, честным бизнесом, пойду к Лене Голубкову в партнеры. На дом в Париже я, конечно, не потяну, потому как кишка тонка, да и на хрена мне этот дом сдался, ежели мозгами-то пораскинуть, а вот на "жигуленок" поднакопить можно, это уж точно. Господа, покупайте акции АО "МММ"! Акции АО "МММ" абсолютно ликвидны. Дни котировок акций каждый вторник и четверг. Покупайте, господа, не прогадаете. А прогадаете -- так я тут не причем. Ни в коей мере. Не хотите? Ну и хрен с вами. Глава одиннадцатая На больничном провалялся я цельную неделю. Светка хотела было упрятать меня в свою клинику, но я не дался. Ишь, чего надумала! Меня -- да на больничную койку, как древнего деда-маразматика какого-нибудь! Дудки всем вам, а не больница, ясно? Оказалось, что мне еще крупно подвезло: черепок-то мой вовсе не треснул, как на то шибко надеялись костоломы-врачи, да и в нутре у меня все на месте осталось, ничего не оторвалось, не отвалилось. Вот только зубов моих сильно поубавилось. Без зубов-то, ясное дело, жить можно, но хреново, это уж можете мне поверить. Однако не в зубах счастье, и даже не в их количестве, -- самоуспокаивал я себя, пока бока на койке пролеживал да манную кашку, что мне Светка поутру каждодневно варила, сквозь оставшиеся зубья виртуозно процеживал. Зубы-то мы и вставить можем, ежели надобность такая возникнет. Это запросто. Были б только бабки. А тут и двадцать третье февраля мимо пролетело, праздник наш мужской, всенародный, кровью в боях заслуженный. Обидно, братцы, мне было до усрачки, что прозевал я, прикованный к постели, это великий день, и прозевал по своей дурости. Вновь, выходит, фортуна ко мне всей задницей повернулась. Впрочем, не топиться же теперь из-за этого! Уж как-нибудь переживу, перекантуюсь. Мне б только оклематься побыстрей, на ноги встать, а там... Светка на меня дулась цельных три дня. Молчала, как рыба бессловесная, в рот воды набравшая. Сильно на меня тогда Светка осерчала за все мои хоккейные художества. А когда рот-то она свой раскрыла, с целью примирения и достижения консенсуса, понял я, что ничегошеньки-то она и не знает об истинном положении вещей: ни о моих грандиозных планах по оздоровлению нашей внутрисемейной экономики, ни о выигранных мною пари, ни о том, что меня начисто обчистили. А потому и понять меня она, конечно же, не могла. Блажь, говорит, да дурь одна у тебя в башке, и ветер в ней сквозит, и мозги, говорит, у тебя все иссохлись от пьянки беспробудной и тунеядского образа жизни, коли понесло тебя в рабочее время на какой-то идиотский стадион, где одни кретины и бомжи безработные кучкуются. Словом, вылила она на мою побитую головушку целый ушат упреков, что накипели у нее за эти дни, а потом ничего, остыла, пошла на мировую, даже пожалела. Я же чувствовал себя последним болваном, потому как таковым на деле и оказался. Жалко мне стало мою ненаглядную женушку, покаялся я в своих грехах явных, неявные же, покумекав, решил гласности не предавать. Незачем рану бередить. Не пойман, как говорится, не вор. К концу недели я уже пришел в норму. По крайней мере, мне тогда так казалось. Башка гудеть перестала, кости больше не ломило, да и синяки, поначалу сизо-багровые, местами с кровоподтеками, заметно пожелтели. Врачи репы свои почесали, бородами своими козлиными для солидности потрясли, рожи умные состроили, пошушукались -- и выпихнули меня на работу. Мол, нечего, Василь Петрович, бока пролеживать да в потолок слюну пускать, пора, мол, и честь знать -- шуруй-ка ты на свой родной завод, экономику отечественную поднимать. Труд, он ведь из обезьяны человека сделал, вот и трудись себе, не покладая рук, на благо государства, дабы обратно шерстью не обрасти и в деградацию не впасть. В понедельник поковылял я на работу. Цех встретил меня дружно и как героя. Колян, бригадир наш, молча пожал мне руку, критически оглядел мою персону, похлопал по плечу и усадил рядом с собою. -- Напугал ты нас, Василь Петрович, до чертиков напугал. Как же это тебя угораздило, а? Я развел руками. -- А хрен его разберет! Подвела меня фортуна, мать ее... Одно слово -- баба. -- Может, морду кому намылить надо? Это мы в миг организуем, только намекни. -- Да ну их в баню, этих сосунков бритоголовых! Не хочу ворошить осиное гнездо. Пущай это безобразие на их совести остается. Не до них мне нынче. -- Ну как знаешь, Васька, давить на тебя не стану. Ладно, иди, трудись, вноси посильный вклад в строительство светлого будущего. Я и пошел. Встал к своему станочку многострадальному и по уши увяз в работе, по которой, если уж говорить честно, за неделю порядком истосковался. Оглянуться не успел, как вижу, друганы мои меня на перекур кличут. Закурили. За жизнь, за то за се погутарили, лясы друг дружке поточили. А тут слышу, Вовка-прессовщик Григоричу какую-то туфтень на уши вешает. -- Как со смены домой прихожу, он сразу прыг ко мне на колени и на чистом английском вопрошает: хау ду ю ду, май френд? Хау а е бизнес? -- Иди ты! -- Григорич аж пасть от удивления раззявил. -- Какой на хрен бизнес, отвечаю, -- продолжал вешать лапшу на уши Вовка. -- Я потомственный пролетарий, сечешь? ни к каким бизнесам отродясь отношения не имел, потому как считаю все это дерьмо самой натуральной идеологической диверсией. Не хватало еще нам, трудягам, памперсами на углах приторговывать! А он мне снова, гад усатый, ехидненько так, с издевочкой: хау а е бизнес, Вольдемар? -- Врешь! -- снова подал голос Григорич. А тут как раз и я подкатываю. -- Это ты о ком, Вовка, треп ведешь? -- спрашиваю. -- О племяше своем, что ли? -- Кой черт о племяше! -- почему-то взбеленился Вовка. -- Я о своем коте толкую, сечешь? Я оторопел. -- Как это -- о коте? О каком это еще коте? Ты чего, Вовец, баки-то нам заколачиваешь? -- Вот и я о том же... -- встрепенулся было Григорич, но Вовка так свирепо зыркнул на старика, что тот чуть было в штаны не наложил от испуга. -- Это я-то баки заколачиваю? Да ты знаешь, Василий, что кот мой год цельный у моей сеструхи жил, вот и поднатаскался во всяких там языках иностранных. Она ж у
Пропади все пропадом!..