а: "Кажись, в лоханку звякнуло, не брезгуй, собери!" В тот же момент порывом ветра деньги понеслись вдоль по мостовой. "Фэб" побежал за деньгами, прохожие начали ему помогать. А у меня на душе цветы зацвели от удовольствия! Однако, время близилось и, наконец, наступило 3 февраля 1936 года. Роды были очень тяжелые. Ребенок -- сын! -- весил около четырех килограмм. Здоровье мое сильно подорвалось. В роддом мне из месткома театра принесли большой торт. Из роддома кто-то из служащих позвонил в институт -- сообщил о рождении сына. Говорили, что сослуживцы "Фэба" наперебой целый день поздравляли его с этим событием. Но "Фэб" остался верен своему звериному сердцу -- ни словом не дал знать, что, мол, поздравляю, благодарю за первенца! Из роддома я шла с костылем, ребенка кто-то нес. Ох, женщины! Нет страшнее нашей доли на земле, нет преисподней глубже, в которую нас бросают наши возлюбленные безо всякой вины с нашей стороны. И как же мы несправедливы к самим себе! За что театральные женщины принялись казнить меня? За что моя квартирная хозяйка такими презрительными взглядами мерила меня с головы до ног? И все же, все же... кто-то милосердными руками собрал мне приданое ребенку, а на это способны только женщины, только они по какому-то древнему инстинкту всегда делают одно и тоже -- собирают приданое новорожденному... Бедные мои записки! Вы будто призрачные тени от теней -- далеких событии -- сможете ли вы передать хоть тысячную долю тех страданий, той мятежной тоски, которые каждый день, каждый час сковывали меня, уводили из реальной жизни, заставляя слушать только эту непосильную боль. А ведь был уже Он -- мой ребенок. Что меня особенно поразило в сыне, так это его сходство с "Фэбом". У него уже означились брови, (у меня-то бровей не было), а на правой его щечке намечен был слабый отпечаток кленового листика -- родимое пятнышко у "Фэба". Даже голос малыша -- был голосом его отца. Странное, почти невероятное как чудо сходство -- передо мной был крошечный "Фэб". Впрочем, предаваться чувствам, долго размышлять мне не приходилось. Как только я вошла в свою комнатку, тут же началась моя страда! Кормить, пеленать, носить из колонки воду, стирать, выносить грязную воду, таскать дрова, топить печь, снова кормить, пеленать -- закружилась жизнь белкой в колесе! А мне, как в той сказке Андерсена о русалочке, мне каждый шаг, каждое движение острой, режущей болью отдавалось в пояснице. Радикулит! Мне нельзя было садиться еще от другой боли -- еще не сняты были швы. Каждое кормление становилось пыткой -- молоко шло с кровью от глубоких трещин. И я, неопытная мать, долго еще не могла понять, почему так кричит ребенок. А кричал он от голода, ибо молоко у меня почти совсем пропало. Обратилась к врачу -- все стало ясно, надо было начинать прикорм. Ко всем моим бедам прибавилось еще хождение за полтора километра на молочную городскую кухню. Во второй половине огромного дома моей хозяйки жила ее дочь с мужем и двумя детьми. Иногда и я тоже приходила в общую столовую, к вечернему чаю. Поневоле велась беседа. И вот однажды эта благополучно живущая в благополучной семье дочь моей хозяйки сказала мне прямо в лицо: "И вам не стыдно, такой молодой и здоровой (о, здоровой!) женщине жить на шее у человека, который вас не любит, который вас бросил?! Где же ваше самолюбие?.." Будь проклят тот час, когда были брошены в меня, как камни, эти ужасные слова! А женщине этой даже нет прощения, даже в воспоминаниях моих, ибо она нашла во мне самое уязвимое место -- ахиллесову пяту мою -- я была иждивенкой! Малышу было уже три месяца. Он уже пытался сам садиться и уже хорошо находил меня в комнате своими огромными серыми глазами. Я была неопытна, а подсказать мне добрый совет -- плюнуть на самолюбие и хотя бы один год не идти на работу -- мне было некому. Семейство, где я жила -- все были мои потенциальные недоброжелатели и по нации и по вере. Я пошла искать работу. Я снова вспомнила токарный станок. Только станок уважала я, и никакие "культурно-массовые" должности при клубах мне были не нужны, они мне были чужды и ненавистны. Устроилась на завод "Сельмаш". Две недели привыкала к станку. Малыш мой был в яслях. Через две недели разразилась катастрофа! Ребенок мой -- моя жизнь, мое дыхание -- заболел смертельно-опасной болезнью -- тяжелейшим колитом! Меня с ним поместили в детскую больницу. Шел З6-ой год. В этом году неслыханная жара разразилась в Белоруссии. В больнице все было переполнено -- и палаты, и коридоры, и веранда, и даже прихожая и вестибюль. Страшная духота, вонь и частые душераздирающие вопли матерей, у которых умирали на руках их малютки. Смертность была потрясающая. Мне показалось, что я попала в чистилище, а может быть и хуже того. Вконец замученные сотрудники больницы день и ночь мелькали по палатам в белых своих халатах. Ответом на их усилия была смерть, смерть, смерть. Умирали дети, не в силах вынести безумную жару этого лета. Токсическая диспепсия -- детская холера!.. Меня поместили в угол большой палаты. Маленькая кроватка без перил, тумбочка, табурет -- сущая голгофа для матери, и все. "Если умрет -- мне не выдержать", -- мелькнуло тогда в моей голове. И началась борьба. В сущности даже и не борьба, а мое бездейственное бдение над угасающей жизнью ребенка. Так продолжалось целых четыре дня! Никто из врачей не подходил к моей кроватке. Врачи, медсестры бросались активно спасать только годовалых и двух- и трехгодовалых детей, а трехмесячный ребенок, они знали это, почти обречен, они и не спешили тратить свои силы и время на таких маленьких. Я не винила врачей, по-своему они были правы. Но прошло два дня, как я заметила во время обхода: если сдающий дежурство врач говорил, указывая на больного, слово "тяжелейший", значит, ребенок обречен, значит, ночью этой он умрет. Если врач говорил "тяжелый" -- была еще надежда, что ребенок останется жить. Три дня о моем сыне говорилось -- тяжелый. На четвертый день я услышала это беспощадное слово -- тяжелейший. И никто -- ничего. Ни лекарств, ни процедур. Я схватилась -- надо действовать! Надо -- но как? Надо совершить что-либо небывалое, ошеломляющее; надо обратить на себя внимание. Силы мои напряглись и удвоились. Не долго думая, я влетела в ординаторскую, куда нам, матерям было запрещено входить, а я прямо ворвалась. Встала посреди комнаты -- все вдруг обернулись ко мне. Через долгую паузу раздельно и внятно я произнесла: "Если мой сын умрет -- я убью кого-нибудь из вас, и мы будем квиты! Все врачи были исключительно -- женщины; больше того -- все врачи были исключительно еврейки. Словно бомба разорвалась в ординаторской -- так все вдруг засуетились, забегали. Сразу же была принесена "История болезни". Раскрыли эту историю и -- ни одной записи, кроме имени-фамилии и диагноза -- "колит". И сразу же всем кагалом побежали в палату к больному. Да, тяжелейший, ничего не скажешь. Ребенок весь истаял, как восковая свечка. И тут же начались процедуры: вливание физиологического раствора, разнообразные клизмы, компрессы, уколы, грелки... Да что толку-то! Мальчик мой уже не мог глотать, он уже не закрывал плотно глазки и тихо стонал, как взрослый человек. Личико его стало старческим, а ручки и ножки -- повисли, как тонкие стебельки; он медленно истекал кровью. Врачи сказали: если остановим кровотечение, то он, возможно, будет жить. Сколько продолжалась эта ужасная борьба со смертью -- неделю? Или две? Я потеряла счет дням и часам. Я держала его на руках, тихонько дула на него, чтобы отогнать жару... Я бдительно выполняла все предписания и, главное, содержала все его предметы (соски, растворы, жидкие лекарства) в исключительной чистоте. Он никогда не спал, я это угадывала, и глазки его уже не видели меня. Он медленно уходил от меня. В этой больнице на нас, матерей, никто не обращал ни малейшего внимания. На нас только сыпались окрики, брань, насмешливые замечания. Женщинам из семейств приносили каждый день еду. Спать было негде и нередко измученные матери ложились на голый пол и засыпали крепким сном, и нередко просыпали смерть ребенка. Иногда на смену матерям приходили бабушки, родные сестры и даже отцы... И только ко мне никто никогда не приходил, никто не принес мне бутылку молока или кусок хлеба. Вычахла я, стала как тень -- никто бы уже не узнал меня теперь, если бы встретил. Спала я, став на колени возле кроватки сына и положив голову у его ножек. По несколько минут спала. И вскакивала так быстро, как будто мне над ухом раздавался выстрел -- умер! Слава Богу, нет... но положение не улучшалось. Иногда на несколько минут я заходила в ночное дежурство в комнату к одной медсестре. Это была пожилая дама, весьма представительная, русская, как видно, из дворян. Я недолго разговаривала с ней, но всегда получала от нее добрые и умные советы. Так она мне сказала однажды: "Ваша цель -- жизнь вашего ребенка. Не возмущайтесь, не негодуйте на беспорядки, берегите все свои силы для него. Не смотрите по сторонам, не реагируйте на смерти вокруг вас. Думайте только о своем и -- молчите, молчите. Вы еще можете унести его отсюда живым". Этот совет вошел в меня целиком. А однажды я спросила ее: "Почему вы не врач? Вы же образованный человек, что вам стоило стать врачом?" -- И я услышала от нее ответ, который запомнила навсегда: "Я воспитывалась в интеллигентной семье. С детских лет я мечтала стать сестрой милосердия. Это, видите ли, две совершенно разные профессии -- сестра и врач. Про врача не скажешь -- врач милосердия". Я поняла ее. Я была очень благодарна этой деловой и немногословной женщине. Она морально поддержала меня в труднейшие дни моей жизни. А сын мой умирал. Однажды кто-то сказал мне: попробуйте дать своему ребенку чистый казеин. Может быть, это ему только и нужно сейчас. -- Эти слова запали мне в голову -- казеин... дать казеин. Но где я его возьму? Ах, да -- обратиться к врачу! Пошла в ординаторскую, говорю: "Выпишите ребенку казеин". -- Реакция, как всегда, была быстрой и бурной: -- Это еще что? Мы что, не знаем, как лечить? -- Выпишите казеин! -- Ну что за нахальная мать! Да бросьте вы казеин, он не лучше всего, что мы делаем вашему ребенку. -- Выпишите казеин! Хуже будет, ну -- пишите! Врач взяла бумажку и написала: "Молочная кухня -- 200 гр. казеина больному ребенку". -- Нате, возьмите ваш казеин! от вас иначе не избавишься. Я схватила бумажку и бегом в палату. Попросила соседей -- все время наблюдать ребенка. Я бежала на кухню. Жара плавила тротуары, каблуки полностью врезались в асфальт. Я бежала сломя голову. Вот она -- кухня, только очередь там -- бесконечная. Жара, духота... я пробилась к самому окошку: -- Скорее!.. Он умирает... Казеин, спасите его' 200 гр. казеина! По-видимому, мой вид сильно подействовал и на очередь и на повара. Через десять минут теплая бутылочка со свежим казеином была в моих руках. "Спасибо, очередь! -- крикнула я, обернувшись на большую толпу. -- Желаю здоровья вам и вашим детям!" Я сломя голову побежала обратно. Пот катил с меня ручьями, дышать было нечем -- жара! На пути моем стоял какой-то крошечный магазинчик, торговавший детским бельем. Совершенно не думая, безотчетно я влетела в него, схватила две голубых распашонки, бросила деньги на прилавок -- и снова побежала во весь дух. Влетела в больницу -- скорей, скорей, в свою палату... стою у двери, смотрю на лица соседок, слышу: "Жив еще, не бойся". Я поила его с ложечки. У него не было сил сосать из соски. Он -- глотал! Он выпил 50 гр. и крепко сомкнул веки. Я -- закричала. Прибежала врач, сказала: "Он уснул. Это хорошо". Я спросила, проснется ли он? Врач уклончиво ответила: "Всяко может быть". Он спал, а я не спускала с него глаз. Жизнь повисла на волоске -- вот-вот оборвется! Какой силой жила я эти часы, каким дыханием дышала -- этого никто не может объяснить, ибо эта сила находится вне человека и вне его сознания. С тех пор он начал пить казеин и спать. Когда он спал -- кишечное кровотечение прекращалось. Но это был еще не ребенок, а высохшая мумия, крошечный старичок. Он потерял почти половину своего первоначального веса. Все это время я очень много плакала. То есть, плакала беспрерывно, что бы я ни делала -- слезы текли и текли по моему лицу. Однажды я забежала в ближнюю столовую -- наскоро поесть. В мою тарелку капали слезы, но я не замечала этого, привыкла, что ли. За мой столик подсела молодая женщина, что-то заказала себе, потом пригляделась ко мне и говорит: "У вас какое-то большое горе, по-видимому, оно давно у вас..." -- Я ей ответила: "Откуда это вам известно?" -- она мне сказала, что так хронически плачут только при потере очень близкого человека -- ребенка, или матери. Тогда я ей сказала, что рядом, в детской больнице, сын мой тяжело болен, надежды очень мало. Боже, как заволновалась эта чужая мне женщина! Как она стала уговаривать меня! Она предложила мне ежедневно в этот час проходить в эту столовую, чтобы говорить ей о своем горе. Она сказала, что ничто так не помогает, как общение с другим человеком, которому надо говорить все, говорить одно и то же, только не молчать наедине с собою. Эта милая женщина запомнилась мне на всю жизнь! Да, это верно: горе можно и нужно "отговаривать". Это что-то вроде ворожбы. Я испытала нечто подобное, только гораздо позже. Три месяца пробыли мы с сыном в этом страшном доме скорби и слез. Большинство входящих сюда матерей с кружевными сверточками уходили домой с пустыми руками, отупевшие от непосильной тяжести утраты своего ребенка. Я уходила с сыном, с живым. Зашла попрощаться и поблагодарить врачей. Они растроганно, наперебой забросали меня словами: "Нет, нет, мы только помогали вам! Ваша заслуга, что он жив, такие матери, как вы, встречаются редко. Вы ругались, чуть не дрались с нами, но -- все окупилось -- он живой!" А профессор Коган сказал мне на прощанье: "Учтите, он еще пять лет будет болеть этой болезнью. Потом пройдет, но -- берегите его все эти пять лет". Слова процессора были пророческими. Все было так, как он мне сказал. Все то время, в котором я жила, в котором проходили все мои злоключения, несло в своем течении людей с человеческими лицами, еще нормально живущих и занимающих более или менее руководящие посты. К этим людям относится и Андрей Сергеевич Бубнов (человек с чеховскими глазами) и тот, который читал мое письмо в редакцию "Правды", и пожилой председатель партколлегии с седой головой. Все эти люди -- с человеческим лицом и с человеческим подходом к решению всяких жизненных задач -- немного погодя, еще через несколько лет, все были снесены с лица земли вражескими ветрами, налетевшими на страну из каких-то таинственных космических сфер, ветрами, отравленными ядом ненависти, злобы, предательства. Ведь не может же быть такого, чтобы один маленький, невежественный и очень злой человечишко одним взмахом своей руки разбил колоссальный народ на жесточайших палачей и безмолвствующих рабов! На предателей и их жертвы! Один человек снабдил Россию таким количеством тюрем, так опутал всех и все колючей проволокой, что огромная страна превратилась в сплошную тюрьму. Как будто через него весь народ отравился каким-то космическим ядом, в который залетела планета Земля. Возможно, через Него, как через проводник, вошел этот яд в народ и сделал его таким, каким он стал теперь. Ноябрь, 72 г. Часть 2. "Непонятно мне вот что, -- писала я в это трудное время для себя кому-то невидимому, какому-то всегда молчащему адресату, -- в стране идут огромные преобразования, грандиозные планы обещают изменить всю страну -- от Балтики до Амура. Куда ни глянешь -- идут стройки, стройки, стройки. Но люди, которые все это создают и строят, кажутся не людьми, а какими-то механизмами, вроде роботов. И вроде как нет у этих безликих людей -- ни личного горя, ни пороков, ни преступлений. А ведь преступления, скрытые и тяжкие своими последствиями, совершаются каждый день, каждый час. Но о них предпочитают умалчивать. Правящим это невыгодно в силу того, что они набрасывают тень на социалистическую идеологию и компрометируют тех, кто пасется на этой доходной ниве -- проповедников социализма. Мне кажется, что в этой расстановке общественных сил и отношений больше всего закабалялись женщины. Им нечем было защищаться. Они не умеют испокон веков ни говорить, ни писать. И растет наше женское горе горами великими! Кто ответит, сколько одиночек матерей сегодня у нас в стране? И как же плохо к ним относятся. Как боятся хозяйственники и зав. отделами кадров брать на работу беременную одинокую женщину! Как их молчаливо отпихивают от себя разные учреждения! Они -- невыгодны; они тормозят строительства разных каналов и прочих грандиозных сооружений и, в общем, тянут назад пятилетки. А эти матери, которые производят на свет потомство (как будто никому не нужное и даже -- вредное) сами матери тоже не понимают, что они воспроизводят рабочую силу на строительство этих каналов и поставляют в армию будущих солдат. Только они молчаливо жмутся по задворкам жизни со своими детьми и личным горем, и все силы кладут, чтобы их сыны были "как все люди", то есть, как безликие работяги, железные винтики в маниакально-грандиозном и совершенно непонятном сооружении, которое назвали "светлым будущим". Кто и когда сообщил моей матери о моем бедственном положении -- я не знаю. Я ничего не писала домой. Я ушла самостоятельно из маминого дома 14-ти лет с намерением никогда не возвращаться обратно. Мама -- "Мой великий оптимист", как я называла ее -- была женщина маленькая, полная, с очень бойким характером, очень сообразительная, но совсем неграмотная. Была она в достаточной степени истерична и безалаберна, очень неравно относилась к нам -- к своим детям, но любила нас и к каждому летела на выручку, если кто попадал в беду. Это была далеко не милая и уж никогда -- не мамочка, но женщина с крутым характером, глава семьи, своими руками и горбом поднявшая пятерых своих сорванцов в труднейшие годы -- войны, после войны, революции и пр. Первым троим своим детям мама целиком отдала запал своего материнства, своих сил. Брату Кольке и мне -- пятой, оставалось уже немногое. Впрочем, я этого и не понимала и не обижалась, а любила мать чистейшей любовью ребенка. Ведь это я у нее была пятая, а она у меня -- одна и единственная! Мне все равно казалось, что мама -- моя, и только моя, а остальные ребята какие-то вроде ненастоящие и совсем "не наши" с мамой, а так, набеглые ребята с длинными руками, часто бившие меня по шишковатой, стриженой голове. Если искать аналогии в литературе, то "Детство" Горького ближе всего стоит ко мне, к моему детству -- по крайней мере по нравам и характерам окружающих людей. И я ушла "в люди" и вплоть до рождения ребенка не была дома. И вот, как снег на голову, приехала мама! Вошла в дом, переговорила с хозяйкой, осмотрела внучонка и тут же властно: "А ну, собирайся домой!" Я запротестовала, я стала всячески отбиваться от маминого нажима: "Куда ты зовешь меня, мама? Там сестра Шура, мы никогда не были с нею дружны! Володя -- брат, да он меня всю исколет своими насмешками, своей иронией... Нет -- не поеду". Тогда умная мама изменила тактику приказа: "Посмотри, как он слаб, твой мальчик! А ты-то на кого похожа! Пропадете вы без моей помощи. А на сестру и брата -- плюнь. Я -- хозяйка. Пока они у меня вот где,! -- и она разжала и снова сжала свой кулачок. Я поняла: у мамы сердце кровью обливается при виде нашей действительно трудной жизни, и протестовать было не нужно, нехорошо. Итак, снова маленький родной поселок У. недалеко от Москвы, -- из которого я так рвалась на просторы жизни. Здесь старожилы поселка, обыватели, или, как я их называла, аборигены; здесь и мамин домик. Он маленький, всего-то кухонька, комнатушка налево от кухни и так называемый зал -- опрятно убранный, весь обязанный занавесками и покрывалами руками сестры Шуры. Как все здесь знакомо! И все же -- нет, не мое это гнездо. И сынок мой будет здесь подкинутым кукушонком, и я буду бедной родственницей, приживалкой, неудачницей. Да так оно и вышло! Я ведь не знала, что Шура здесь -- главное лицо, что с мамой они вечно ссорятся, что Шура едва ли не каждый день устраивает в зальчике кутежи, сущие попойки. Мне, однако, отвели комнатушку слева. Мой малыш, хиленький, бледненький, все же начал ходить. Я его с рук почти не спускала -- боялась всего на свете! Денег, которые мне высылали по исполнительному листу, никак не хватало. Естественно, что сестре я стала помехой. Бессердечная, она, придя с работы, срывала пеленки с веревочки над плитой и кричала: "Убирай свои тряпки, я обедать буду!" Я вразумляла Шуру: "Когда у тебя был твой первенец, мы все боялись дышать на него, мы все нянчились с ним, любили и берегли его. Что же ты нападаешь на нас?" -- Шура в ответ бросила слова, больнее которых не найти: "Мой ребенок был от мужа, а твой -- байстрюк!.." -- Не помня себя от возмущения, я крикнула в ответ еще более ужасные слова: "А кто погубил твоего сына? Кто зимой, придя на квартиру пьяным, выставил окно на улицу в сорокаградусный мороз перед спящим ребенком? Муж, да?" -- Из кухни кричала мать: "Перестаньте, сволочи! Обе вы хороши!" Мать пыталась нивелировать наши ссоры, наши судьбы; пыталась сделать то, чего сам Господь Бог не в силах был бы сделать, настолько мы были разными людьми. Однажды пришел брат Володя. Я его боялась, ибо это был человек необузданного нрава и перечить ему было не безопасно, одна только мать не боялась его, она -- обижала Володю. Да и все мы всею душой любили и преклонялись перед его одаренностью, его остроумием, находчивостью... Володя долго, с прищуром, внимательно рассматривал племянника, потом бросил: "Какой бы бычок ни прыгал, а теленочек наш!" -- это прозвучало, как пощечина. Я схватила сына и ушла, скрылась куда-то. О, негодяй! Подлецы вы все, мои близкие!.. Уйти, только уйти от вас... Детей моего брата мы все боготворили. Маленьких Володю и Вадика мы любили уже за то, что они сыновья нашего необыкновенного брата. И брат это принимал как должное. Однажды разразился настоящий большой скандал. Мой малыш начал топать ножками. Он цеплялся за все, чтобы держать равновесие, и, главное, за бахрому настольной скатерти любил хвататься. Я предусмотрительно сделала надпись и повесила на булавке над столом: "Прошу горячую еду на край стола не ставить! Дома ребенок, он начинает ходить". С работы, в обеденный перерыв, пришла Шура. Она налила в тарелку раскаленные щи, поставила на краешек стола и -- ушла. Я была чем-то занята в комнатушке. Вдруг раздался ужасный крик ребенка! Он подполз к столу, ухватился за скатерть и -- опрокинул тарелку на себя. Я кинулась к ребенку, схватила ножницы и разрезала шерстяной свитерок, рубашонку, маечку... поздно -- ожог второй степени, волдыри на всей грудке. Вызвали врача. Он велел всю ночь сидеть возле и делать марганцовые примочки. Я села делать примочки, слезы мешали мне видеть, мальчик метался и стонал. Вечером в дом вошла ватага сестриных сослуживцев с сумками, полными вина и закусок. Сестра весело пригласила их, как всегда, в зальчик. Потом -- звенела посуда, смех... потом начали петь... Я не выдержала, я вошла к ним и сказала: "В доме несчастье. По вине моей сестры тяжело обварился мой ребенок. Я прошу вас покинуть дом". Тут вскочила сестра: "Ничего подобного! Только не уходите, прошу вас, не обращайте внимания на эту... эту..." Но гости оказались на высоте. Тихо поднялись и вышли на улицу. Сестра ушла с ними. Жизнь потекла по руслу привычных страданий. Однажды я стояла в очереди в магазинчике за мясом. Впереди меня встал какой-то высокий мужчина в солдатской форме. Я спросила его: "Зачем же вы встали впереди меня, а не за мной?" Он ответил: "Я занял очередь немного раньше вас, а впрочем, перейдите сюда. И он повернулся ко мне лицом... "Батюшки! -- воскликнула я, -- Володя! Откуда ты, ох... зачем ты здесь?!." -- Мы покинули очередь, мы вышли из магазина и пошли, сами не знаем куда. Я сказала ему: -- А помнишь, Володя, нашу детскую клятву -- там, в городе К., среди обломков камней, в каменоломне? -- Какую клятву? -- напомни мне. -- Говорить друг другу правду, одну правду, только правду. Ну, помнишь? -- Да, так было, помню -- сказал Володя. -- Ну, так вот тебе моя правда: Я полюбила скверного человека. Он воспользовался этим -- обманул меня и бросил со своим ребенком. И самое плохое и этом то, что я продолжаю его любить! -- Володя спросил только: "За что же ты любишь его?" -- "Не знаю, -- сказала я, -- на твой вопрос не ответил бы сам Бог! Эта сила не управляема, она живет вне нас. И нет на свете несчастья большего, чем неразделенная любовь!" -- Да, это верно, -- тихо сказал Володя, -- нет несчастья большего, чем неразделенная любовь. Володя стал частым моим гостем в домике моей матери. Приходя, он частенько приносил какие-нибудь гостинцы -- конфеты, печенье; а глядя на моего малыша, все удивлялся: "Какая же у него тоненькая шея, и какая большая голова! И как только шейка не обломится от такой тяжести!" Володя чутким сердцем любящего понял, как мне тяжело жить в этом домике! Понял он и мое одиночество, и тоску -- и так сказал мня однажды: -- У тебя нет выхода другого, как только выйти за меня замуж. -- А как же... тот? -- я кивнула на сына, ведь я не забываю его никогда! Он -- навязан мне той силой, которая сильнее нашей воли. Я говорю о его отце... -- Я понял -- сказал Володя -- Ну, что ж, мы будем вместе забывать того. -- И ты думаешь, что у нас получите семья? Сомневаюсь. У меня все -- крах! А ты еще не начал жизнь. -- Получится! -- вскричал Володя. -- Да еще какая жизнь-то будет! Ты пойми: ты несчастна, тебя отвергли, так? И ты хочешь отвергнуть меня, сделать еде одного человека несчастным? Человечно ли это? Мы не два дня знаем друг друга. Мы -- близкие люди, доверься мне, подумай обо всем, не спеши с ответом. И Володя сделал еще один шаг: он сказал о своем желании жениться на мне -- моей матери. Что тут началось! Обстановка, и без того из рук вон плохая, превратилась в сущий бедлам. Мать начала меня грызть: "А какой малый-то, холостой, не пьющий, а она еще кочевряжится!" и т.д. У простых людей это так: не пьет, не курит -- значит, очень хороший человек (а ведь Фэб тоже не пил и не курил). И мне ничего не оставалось делать, как принять предложение Володи. В 37 году, раннею весной состоялась наша скромная свадьба. Была у Володи в этом же поселке тетка по материнской линии -- сводная сестра матери Володи -- Марии Яковлевны. Их было четверо Володиных родных: мать -- Мария Яковлевна, сводный брат матери -- Александр Яковлевич, сводная сестра -- Клавдия Яковлевна с мужем Василием Николаевичем. Мать Володи жила в городке Б. -- близ нашего поселка, в собственном кирпичном двухэтажном доме. Я ее еще не видела. Эти две сестры -- мать Володи и тетка Клавдия -- были учительницами; а дядя Александр Яковлевич работал чуть ли не начальником паровозно-ремонтного депо, где устроился работать токарем мой Володя. Все эти "Яковлевичи" были детьми деда Володи -- Якова Мосолова, машиниста пассажирских поездов. Он работал машинистом еще в николаевское время, назывался он тогда господином механиком и получал жалование 100 рублей в месяц. На эти деньги он мог содержать большую семью, иметь прислугу и детям своим мог дать гимназическое образование. Тетка Клавдия Яковлевна окончила гимназию с золотой медалью, и еще мой брат Володя учился у нее в начальных классах. О нашей женитьбе вскоре узнала и мать Володи -- Мария Яковлевна. Но пока мы жили в домике моей матери, М.Я. не приезжала к нам, она по-видимому кого-то опасалась, и скорее всего брата Володю -- человека с крутил нравом, не знающим, что такое выдержка, терпение, компромисс. О том, что конфликт неминуем между нашими семьями, было слишком очевидно: Володина родня -- из городского мещанского сословия, моя родня -- типичный пролетарий, если не люмпен. То, что принято было называть "безотцовщиной". Мы недолго жили у моей матери. Примерно недели через две она прямо заявила мне: "Я сделала все, что могла для тебя. Теперь -- уходите куда хотите, я не терплю в доме мужчин". Я -- к Володе: -- так, мол, и так. Надо уходить. Я совершенно не винила маму. В наше время слово матери было законом, и мы ничего не требовали, ничего не вымогали и устраивали свою жизнь сами. На работе в депо Володя сразу же стал самым лучшим токарем; он работал на японском станке и выполнял работы, требующие высочайшей точности. Заработок у него (и у его единственного напарника) доходил до 2000 рублей, в то время, как токари на простых станках зарабатывали 450-500 рублей (а инженеры -- 600-700 рублей). Володя поставил вопрос перед администрацией депо (перед дядей А.Я.) о немедленном выделении ему жилплощади. Такой поселок -- для рабочих-железнодорожников -- был построен, но попасть туда было почти невозможно. Жилищное строительство в стране было сведено к нулю. И все же комнатку в 8 кв. метров нам предоставили. Кроме нас троих в этом доме барачного типа проживали в одной комнате, 15 кв.м. -- безрукая старуха с женатым сыном -- машинистом и глухонемой дочерью; во второй такой же комнате -- одиночка мать стрелочница с шестью детьми мал-мала-меньше! Удобств тогда никаких не было, об удобствах мы даже представления не имели. Воду носили в ведрах из уличной колонки; печь топили углем, ну и т.д. Но я была рада! Наконец-то независимость, наконец-то тишина, покой... то есть, как покой? Кто-то сказал же -- "покой нам только снится"... Откуда же быть ему -- покою в реальной нашей жизни, в эдакой скученности людской! Первым делом мои соседки заявили мне: "Ты на кухню не суйся. Вас мало, а кухня на двоих и то тесная". Я покорно согласилась. Ладно, мол, и 8-ми метров хватит на радостях таких! Никогда я еще не жила в самостоятельной квартире, хотя бы и в восьмиметровой. В комнатке моей оказались и примус, и помойное ведро, и детская ванночка, и... Володя, казалось, даже не заметил, что у нас нету кухни. Он тоже был очень рад! Стали жить -- поживать... На второй или на третий день нашего вселения вошла я в прихожую, слышу в мой адрес: "С чужим-то ребенком, да на шею молодого парня. Ишь ведь подвезло как. Интеллихенция..." -- Второй голос слышу: "Ничего, ничего, мы ей покажем тут небо в овчинку!" Я -- ни жива -- ни мертва прошмыгнула в свою комнатушку. -- За что? Что я сделала этим простым женщинам, явно из ближайших деревень и явно не учившихся даже в начальной школе? А ведь я так любила простой народ! Зачем они так обо мне? За что? Ведь я и сама из такой же среды вышла... Эх, ладно! Надо терпеть. Только бы Володя не услыхал, не узнал, как они меня. ...И я -- терпела! Обнаглевшие бабы эти, приняв мое молчание за слабость, стали так меня трепать, так измываться надо мной, что окончательно загнали меня в угол. Кричали они возле моей двери исключительно матерную, площадную брань. Не давали мне из комнаты выйти, чтобы не облить меня оскорблениями одно страшнее другого. И я -- терпела! Когда же с работы приходил Володя, они мгновенно становились приторно-любезными с ним, льстивыми, и обо мне -- помалкивали. Шло время -- месяц, другой. Ребенка я стала относить к матери все чаще. Травля не прекращалась. А мне было просто стыдно перед Володей: Вот те на! Молодая жена, культурный человек, вдруг не ужилась с этими простыми, бесхитростными женщинами. А я стала сдавать: сильно похудела, стала часто плакать. Но всякому терпению приходит конец! По крайней мере у таких натур, как моя. И я пошла напролом. Мне уже было все равно! Эти бабы мое молчаливое терпение приняли за мою слабость. Ну так я покажу им силу моей слабости! Однажды я принесла с рынка свежего огромного судака. Был полдень, когда все жильцы квартиры, отобедав, ложились отдыхать, занавесив окна и выгнав мух. Я подумала: возьму несколько "Известий", расстелю их на кухне и вычищу рыбу, пока спят мои мучители. И только я начала чистить рыбу, как открылась старухина дверь и высунулись взлохмаченная голова. И закричала старуха истошным голосом: "Ага, попалась!" -- Она была воистину страшна в этот момент: крючковатый нос, вместо правой руки -- короткий обрубок и вытаращенные глаза -- ведьмы!.. Я испугалась внезапности нападения. Но в следующий же момент, я схватила рыбину за жабры и со всею силою ринулась на старуху с криком: "Убью!.." Коротко взвизгнув, старуха юркнула к себе и заложила дверь. День был воскресный -- все были дома, только Володи не было. На кухне, у кирпичной стены лежал топор, которым здесь кололи лучины и крупные куски угля. Я схватила топор и громко заявила: "Если кто-нибудь из вас высунется из ваших комнат -- уложу на месте! А теперь -- получайте!" И я стала крошить топором все, что было на кухне. Сбила навесные полки с посудой; раскромсала примуса; высадила оконную раму всю насквозь, опрокинула ведра с водой и стала их уродовать. Даже до плиты добралась -- стала вышибать кирпичи из-под металлического обода. Вдруг с первого этажа бегут: "Что тут у вас? Нас вода затопила, от вас бежит..." Но посмотрели -- у меня в руках топор, а лицо все перекошено от бешенства -- и бежать! Когда нечего больше было рубить -- я посмотрела в пролом окна. Гляжу -- мужик едет в пустой грабарке из-под угля. План действий у меня созрел мгновенно: Я знала, что на соседней улице, в одном из домов -- квартира двухкомнатная стоит под государевой пломбой. Ждут какую-то важную шишку из Москвы. А в третьей комнатке этой квартиры -- старушка "кавежединка" живет, специально оставлена -- квартиру охранять от внезапного вторжения. Это то, что мне сейчас надо, -- решила я и крикнула в окно: "Эй, дядька! Перевези вещи, тут рядом. Хорошо заплачу! Согласен? Тогда заворачивай и лезь на второй этаж!" Не прошло и пяти минут, как мои убогие вещички -- стул, ведро и прочая домашняя утварь -- уже тряслись по булыжной дороге. На прощанье я крикнула в прихожей: "Эй, аборигены, вылазьте! Вы легко отделались, я -- уезжаю! Живите без интеллигенции!.. сволочи..." Доехали за пять минут. Внесли мою рухлядь. Я подошла к запломбированной двери и легко сорвала пломбу. "Вноси, дядька, не бойсь! Два раза не помирать -- один не миновать. За все плачу наличными..." Но тут из угловой комнатушки, как черт из верши, выскочила маленькая седая старушка и закричала не своим голосом: -- Нельзя! Нельзя-а-а! Меня расстреляют за вас! Всю семью пересажали, одна я осталась... Я резонно ответила ей: "Немедленно бегите в жакт! Скажите, что вломились. Можете добавить, что вас связали и кляп в рот воткнули. Ну, бегите!.." Старая женщина убежала. Я заплатила дядьке и отпустила его. Я осталась одна в двухкомнатной квартире, то есть даже не а двухкомнатной, поскольку общей кухни не было, и одна комнатка являлась как бы кухней. Сижу, жду. Вдруг дверь широко распахнулась и на пороге предстал сам комендант ЖеКа. Это был воистину верзила. Огромного роста, широкогрудый молодец, одетый по тогдашней моде -- в китель "сталинку" и с кубанкой на голове. "Ага, вломилась! Ладненько!" -- молвил он и потащил мой трехногий стол обратно на выход. Я сидела на своей койке и зорко наблюдала за действиями Верзилы. Вот он уже потащил табурет, вои он схватился за... -- Э-э, нет! Детскую кроватку не дам даже тронуть, это -- святыня! Я вдруг крикнула: "Берегись!" -- и прыгнула... прыгнула я прямо на Верзилу. Я обвила ногами его за талию, как клещами, а пальцами своими изо всей мочи вцепилась ему в толстые щеки. Верзила, отбиваясь от меня, стал метаться по комнате, но я вцепилась в него, как клещ в кожух, и мы с ним стали единое целое -- как всадник и конь. "Сумасшедшая! Сумасшедшая! А-а-а, спасите!" -- закричал истошным голосом Верзила. Я -- отцепилась и молвила: "Иди и не приходи сюда больше! Понял? Это -- мой приказ!" -- Он, путаясь в дверях, наконец выбежал на улицу. Я снова осталась одна. Села на свою железную койку и задумалась: Русский народ, русская душа... это, должно быть я и есть! Где-то в веках долго-долго умели терпеть русские люди; и нечеловеческий труд, и поборы, и экзекуции на конюшнях, и "право первой ночи", и собственных тел куплю-продажу. Но вот однажды народ берет топор в руки и -- крушит им все и вся! Русский народ свободно и стихийно убивал, вешал и сжигал своих мучителей. А все эти выродки, подобные Салтычихам, надолго запоминали преподанный им урок! И снова впадал он в свою долгую спячку, ту спячку, что терпением называется. Мои размышления прервал вдруг появившийся на пороге Володя. "Что случилось? Почему ты здесь?" -- торопясь восклицал он. -- "Сядь и выслушай меня -- все от начала и до конца", -- сказала я. Володя сел, а я начала свою исповедь, не упустив ничего. Когда я кончила говорить, Володя вдруг начал хохотать. "Молодец! Ах, какая же ты у меня молодец. Лучшего ничего и придумать нельзя!" Я спросила: "Ты был там?" -- "Был", -- ответил Володя. -- "Что делают аборигены?" -"Кухню выметали, мусор носили. Я их спросил, где же ты, они назвали твой адрес". "И это -- все? -- удивилась я. -- А милиция? А акт о моей разбое?" -- Ничего этого нет и не будет, -- ответил Володя. -- Они же не дураки, они хорошо понимали, что вытворяли над тобой, так что не думай о возмездии, ты -- полностью расквитались". -- "Кавежединскую бабушку жалко", -- сказала я. -- Ничего, мы все возьмем на себя. Ее не тронут, старую". "А ты думаешь, нас не выгонят отсюда?" -- "Думаю -- нет. Я им нужнее, чем они мне. Ну, а теперь -- давай отпразднуем новоселье!" -- сказал Володя и побежал в магазин за бутылочкой и какой-нибудь едой. Мы были дружной парой, Володя и я. Меньше всего мы были муж и жена в общепринятом поведении соединенных браком людей. Во-первых, нам никогда не было скучно друг с другом. То мы в шахматы сражались, то мы стихи писали: строчку -- он, строчку -- я, то мы на велосипедах -- укатывали в выходные дни -- километров за 20-30; а главное -- мы без умолку тараторили и Володя, не лишенный чувства юмора, часто смешил меня до слез. Мы были с ним -- два товарища, всегда готовые на выручку друг друга. Малыш мой рос и уже называл Володю "папой". Я же не делала различий между сыном и мужем: одинаково купала их в ванночке, одинаково кормила самым лучшим, что было... Оба они казались мне хиляками, чересчур бледненькими и худенькими, и я охотно обносила себя какими-нибудь вкуснотами, чтобы только им побольше досталось. В нашей жизни, наконец, наступила полоса затишья. Недолго ли? Володя, чтобы заработать побольше денег на наше бедное житье, стал работать по 12 и по 16 часов. Да иначе ему и нельзя было работать. На нашей дороге Москва-Донбасс каждый день стали происходить тяжелые аварии и это заставляло Володю чуть ли не по суткам не выходить из мастерской. Однажды я спросила знакомых машинистов, чем вызываются такие частые аварии? Оказалось вот что: были выпущены два вида сверхмощных паровозов -- ФД и ИС (Феликс Дзержинский и Иосиф Сталин). Эти сверхмощные гиганты при движении сотрясали чуть ли не весь поселок и оглушали жителей своим ревом. Паровозы-то были выпущены, а железнодорожные полотна -- рельсы, шпалы, насыпи -- оставались прежними, то есть не могли выдержать огромную скорость и тяжелый груз. И это вызывало частые аварии. Возле ж.д. перрона стоял казенный одноэтажный дом. Это было Государственное политическое управление -- (ГПУ). Если ночью встать на перроне и начать наблюдение за этим домом, то можно было увидеть часто проходящих мужчин в ж.д. форме -- в этот дом. Шли они туда не в одиночку, а в сопровождении охраны. Туда входили, а обратно -- никогда. Это были аресты. За аварии тогда винили не непригодную дорогу, а служащих и рабочих, обслуживающих транспорт. Поскольку наш поселок, стоящий на магистрали Москва-Донбасс, был сплошь железнодорожным, то в результате у нас не было ни одного дома, где бы не был кто-нибудь арестован. Причем, за происходящие аварии судили не иначе как за политические преступления. И срок давали не меньше 10-ти лет. Я стала ужасно бояться за Володю! Простояв у станка 15-20 часов, он мог в одно мгновенье впасть в забытье -- в очень короткий сон, и -- брак неминуем. Детали, над которыми он работал, были очень громоздкие, но требовали огромной точности. Причин для моего страха было более чем достаточно. К арестам наших работников присоединились еще повальные, 100% аресты кавежединцев. Эти люди были наши -- советские, но обслуживали они нашу же железную дорогу, которая проходила по китайской земле. Наше правительство решило продать эту дорогу Китаю, а людей наших -- отозвать на родину и предоставить им работу также на железнодорожном транспорте. Вот и попали они в наш поселок. Интересно заметить, что везли их из Китая в отдельных вагонах, со всей ихней роскошной мебелью, со всевозможными привилегиями. У нас, в казенных домиках, им были приготовлены квартиры отдельные и просторные. На перроне их поезд встречали с духовым оркестром, с цветами, с пышными речами. Потом -- развезли и расселили по квартирам. Ну а потом их стали тут же арестовывать! На их пожитки, на добротную заграничную мебель, как стаи голодных волков, набросился наш народ, никогда ничего хорошего не имевший. Покупали за бесценок... Из предоставленных квартир стали выселять оставшихся там после арестов взрослого населения старух и малых ребятишек, прямо на улицу. Наши перепуганные жители стали крепко запираться на замки, боясь за свою шкуру. А кто не боялся -- значит, принимали участие в арестах этих людей? -- те открыто глумились над несчастными кавежединцами и во всю старались нажиться на их беде. Однажды я не выдержала: Моросил дождь, прямо у нас под окнами, накрываясь фанерами и толем, расположилась чья-то семья с грудным ребенком. Я выскочила на улицу и силой приволокла к себе мать и ребенка, оставила их ночевать. На другое утро бедная женщина сказала: "Я уйду. Вы очень рискуете, пригласив нас. Спасибо, но я уйду". Вскоре их с улицы куда-то убрали. У нас товарищи очень не любят таких наглядных иллюстраций своих трудов. А о кавежединцах распространили слухи, что все они китайские шпионы. Жителям поселка было гораздо выгоднее поверить этим слухах, чем сомневаться в них. Дом около перрона работал день и ночь! Вот в такой обстановке наступила моя "полоса затишья". Вскоре нам дали комнату в 18 кв.м. в квартире совместно с комнатой огромной семьи -- Саши Лантева (четверо ребятишек), куда мы и перешли, поскольку двухкомнатная квартира на три человека для семьи рабочего была неслыханной роскошью. По счастью, жена Саши Л. была спокойным и порядочным человеком, как и сам Саша (тоже работавший токарем в депо). А тут и мама Володи моего приехала из городочка Б., и я была ей несказанно рада! Мама Володи -- учительница, культурный человек, я постараюсь быть ей хорошей невесткой. Ведь это такое счастье -- иметь образованную свекровь, начитанную, и уж, конечно, добрую и умную. Как я буду звать ее -- мамой или Марией Яковлевной? Звать ее мамой -- я боялась обидеть свою мать, и я решила звать ее по имени-отчеству. Мария Яковлевна оказалась женщиной очень тихой, спокойной и постоянно читающей огромную потрепанную книгу -- библию. Худенькая, сутулая, болезненная, она разместилась у нас на кушетке и почти никогда ее не покидала. Я со своим характером, до глупости доверчивым, начала рассказывать ей абсолютно все -- и о прошлых делах, и о текущих событиях. Я искала в ней друга -- мать моего друга -- Володи. У меня сынок мой подрастал. В нашем мире не принято было, чтобы женщина с одним ребенком не работала. Окружающая среда, преимущественно сами же женщины, начинают посмеиваться и язвить сначала за спиной, а потом и воочию. Я стала подыскивать себе занятие. За сыном охотно взялись присматривать и моя мама, и свекровь. Но с работой у меня было не так-то просто, найти работу в поселке вообще нелегко, а мне тем более. Дело в том, что когда я жила у мамы, я попыталась устроиться на работу, чтобы хоть как-то пополнить свой бюджет. Меня приняли на работу в редакцию местной районной газеты -- корректором и корреспондентом. Работа меня не только устраивала, но даже очень понравилась и увлекла. Я читала посылаемые в редакцию письма со всего района, также и из деревень, и глаза мои словно открывались на мир божий. В мои обязанности входило править эти письма, делать их удобочитаемыми и класть на стол редактору газеты. Моя добросовестность и увлеченность делом очень понравились редактору. Но ровно через месяц он сказал мне: -- "Держать вас больше не можем. Очень жалею, но ищите себе другое место". Я не стала расспрашивать -- почему, за что; мне было и так все ясно. Власов! Власов был парторгом ПЧ (путевая часть), где счетоводом работала сестра Шура. Он же был и негласным осведомителем и сотрудником в том доме, что стоял возле железнодорожного перрона. Этот Власов являлся сущим бичом для работников ПЧ и вне этой части. Нередко сестра приходила домой с плачем и рассказывала нам с мамой, как этот Власов терроризирует вокруг себя всех, кто ему лично не нравится. Он же был поставщиком свежего материала в органы, работающие день и ночь! Этот Власов почему-то добирался и до сестры. И не одна она плакала, впрочем, от угроз и придирок Власова. Молодая женщина кавежединка покончила с собой чуть ли не из-за учиненного над нею насилия этим человеком. Сестра все рассказывала, а я все запоминала. Власов брал взятки, Власов отправлял в свою деревню родным какие-то ценные материалы с ж.д. склада и т.д. Власов снял и меня с работы в редакции. Руки у него были длинные, гебистские руки. Выйдя замуж, я как бы укрылась за спину Володи, и, мне кажется, ему было приятно быть моим покровителем и защитником. Но приехала мама Володи, и мне стало как-то совестно сидеть на худенькой шее своего покровителя -- мужа, и мне так хотелось, чтобы он больше не работал в этом адовом депо. Однажды его не было с работы уже 18 часов -- две смены! Я знала, что в депо нету ни столовой, ни буфета. Взволнованная до крайности, я наскоро схватила бутылку портвейна, яблоки, бутерброды -- и понеслась по железнодорожным путям -- к нему в депо (в нем мой отец 16 лет проработал молотобойцем). Я проскочила в токарный цех и быстро нашла глазами склоненную над станком фигуру Володи. Я подбежала к нему и сама остановила станок. Я -- расплакалась, мне чудилось, что Володя или попал на путях под медленно движущиеся маневрирующие составы, или его забрали за какую-нибудь аварию на станке. Мы присели с ним на какие-то болванки и я стала кормить Володю. Вдруг перед нами появилась фигура коменданта этого депо -- хорошо известного нам Витьки Бениханова! Я когда-то с этим еврейским мальчиком росла на одной улице, хорошо знала его семью, и вдруг он как заорет на меня: "Ты как сюда попала? Посторонним вход строго запрещен! Вон отсюда!" -- и потащил меня за рукав. И тут произошло такое, чего я никак не ожидала от моего смиренного Володи. Он подошел к Витьке, схватил его за горло и сказал: "Убери руки прочь... это моя жена! Или ты иди к станку, работай, а мы -- уйдем отсюда". Витька принялся доказывать, кто он такой, а кто -- мы. Я вырвалась и побежала к начальнику цеха. Этот все понял и стал извиняться за дурака Бениханова. Но ведь я-то отлично знала, что Бениханов занимается осведомительством, и что дом у перрона -- это его дом! Наступило время, когда человек нужный и ценный начинал обесцениваться, бездарные выскочки стали занимать командные высоты и управлять страной начиная сверху и вплоть до коменданта Бениханова. Да, адово депо. Рано или поздно, но там произойдет с нами несчастье. Мне нужно было работать, а Володе найти свое место преподавателя в средней школе и зарабатывать, как все -- 500-600 рублей. Итак, надо искать работу! А Власов?.. Власов в это время получил повышение и стал -- парторгом депо! В поселке он распространился вроде Аракчеева при царе Николае II. Его боялись все -- от мала до велика! Но, часто слушая рассказы сестры Шуры о проделках этого необыкновенного человека, я интуитивно нащупала его "ахиллесову пяту". Он был малограмотен! В буквальном смысле этого слова. В голове моей созрел довольно-таки рискованный план: поймать врага на его невежестве, а если повезет -- то и на его трусости бывшего деревенского мироеда! Поймать и обезвредить! Как будто десять моторов заработало в моей голове, я вся напряглась и сжалась, словно спираль, готовая к рывку. Володе я, конечно, ни гу-гу не сказала. Он бы не позволил, боясь неминуемой катастрофы со мною. Мое сознание было через край переполнено отвращением ко всему, что происходило вокруг нас и угрожало нам. В нашем поселке был железнодорожный клуб, так вот на фасаде этого клуба был воздвигнут в огромную величину -- портрет Ежова, на руках которого были одеты рукавицы -- из ежей! На губах Ежова была нарисована отвратительная улыбка маниакально-больного гепеушника. Я нашла подходящий портфель. Я засунула в него деловую папку, набитую макулатурой. Наконец, я надела костюм ответработника -- блузка с галстуком, английская юбка и пиджачок -- все в норме. На голову -- берет. И -- пошла. Пошла я прямо к акуле в хайло! Без стука я вошла в кабинет к Власову, войдя, повернула стержень замка так, что дверь оказалась наглухо запертой. Я молча стала разглядывать Власова, стоя спиной к двери и для упора -- расставив ноги на ширину плеч. Передо мной сидел сухощавый человек (я его впервые видела), одетый в "сталинку", на голове его была кубанка; лицо его меня поразило своей удлиненностью -- такие лица обычно называют лошадиными. Мы несколько минут разглядывали друг друга. Потом Власов, упершись обхами руками о край стола, спросил: -- "Кто такая? Зачем дверь закрыла?" -- Я четко и громко назвала себя. -- Ага, сестрица, значит, той, из ПЧ! -- Она самая. -- Чего надо? На работу пришла устраиваться? Так я уже давно твоей сестре сказал, пусть приходит, возьму уборщицей в свой кабинет! -- Стойте, Власов! Сейчас мы выясним -- кто у кого будет кабинет убирать. Я давно слежу за вами, Власов. Вот папка -- видите? (Я вынула папку из портфеля) Здесь заведено на вас "дело". Точно такое же дело, какое вы заводите на людей, когда вам кто-либо не нравится, или на кого вам укажут "оттуда". -- Что такое?! -- закричал Власов. -- Да как ты смеешь!.. да я тебя сейчас, как муху! -- и Власов потянулся к телефону. -- Власов, стойте! -- крикнула я. -- Не поможет вам телефон. Со всех документов сняты копии. Тронете меня -- завтра же пачка с копиями будет в Москве! Я не одна, Власов! -- и Власов отдернул руку от телефона. Ага, мелькнуло у меня в голове -- начинает действовать. Еще немного усилий -- и он будет в моих руках! -- А теперь слушайте, Власов! -- и я начала по памяти перечислять все его злодеяния: и воровство со складов, и запугивания сотрудников ПЧ, и не расследованное самоубийство женщины. Но самое главное, самое ядовитое в действиях Власова было -- его выступления на собраниях! Власов очень любил выступать перед своими сотрудниками. Темой его выступлений, как правило, была политика. Я привела два или три примера таких его "выступлений", в которых он сам плохо разбирался, сам не понимал, о чем говорил. Парторг был необразован и газетная лексика ему была плохо доступна. Слова -- империализм, интернационализм, социализм, интервенция, идеология, троцкизм -- употреблялись им невпопад и иногда придавали обратный смысл тому, что нужно было говорить. На этом Власов и был мною уничтожен. Сразу он не сдался, нет. Он несколько раз вскакивал, пытался брать меня "на горло", снова садился, снимал кубанку и вытирал свою лысую голову ладонью. А я ему свое: -- Эх, Власов, Власов! Тебе бы овец пасти в деревне Каменке, а ты вон куда залез! Сидишь и стряпаешь "дела" невиноватых людей. Сколько тебе за одну голову-то платят? Или ты гуртом получаешь, как зарплату? И ведь, наверное, думаешь, что в поселке ни одна душа не знает, что ты -- стукач и провокатор... -- Наконец Власов спросил меня: -- Что тебе нужно? Зачем пришла? -- Вот это другой разговор, -- отвечала я. -- Наконец я слышу "речь не мальчика, но мужа". Так вот: -- работа мне нужна. Хорошая работа... И не думай завтра на меня облаву учинить. Я и в твоем "доме" сумею раздеть тебя так, что мне поверят. На том мы и порешили: Власов не будет мешать мне на работу устраиваться, а я -- папку с его "делом" никуда не пошлю, но хранить буду. Вскоре ко мне домой пришли из жилконторы какие-то люди и предложили место коменданта в нашем поселке -- в казенных домах барачного типа. Я -- согласилась. Ну и работенку же я выхлопотала себе! В нее входило все: расстановка рабочей силы на участке -- куда печников, куда плотников, куда жестянщиков; обходы и обмеры квартир; проведение собрания с жильцами по вопросам санитарии и по другим вопросам, а кстати и ловля жуликов электроэнергии; обеспечивание особых приезжающих жильцов квартирной мебелью и постелями; ну и все виды ремонтов жилых домов. 0бъектов много, расстояния большие, и я села на велосипед. Более бестолковой, несогласованной и нелепой деятельности, которой я занялась, по-моему, нет нигде и быть не может. У печников есть кирпич, но нету раствора, или наоборот; у плотников -- нету досок нужного размера и скоро не будет! А в кубовой водогрейке -- вода не греется, потому что уголь не подвезли, а не подвезли потому, что лошадь заболела, а заболела потому, что подлец-возчик ей набои сделал на шее... ну и т.д., и во всем так, и всегда так! Закрутилась я в работе, как белка в колесе, и почти с такой же продуктивностью. Езжу на велосипеде по объектам, согласовываю, увязываю, выпрашиваю, даю распоряжения, а толку очень мало! Впрочем, одно-единственное полезное дело я все-таки сделала. Очень нужное дело. Но об этом после. Дома у себя я не видела никаких изменения. Мария Яковлевна была со мною всегда ровной, называла меня ласкательным именем, понемножку, но давала что-нибудь по дому. Всю самую трудную работу я делала сама, ее не допускала. Сынок мой больше находился у моей матери. Однажды Мария Яковлевна попросила меня купить для нее курочек, она ухаживать за ними любила. Через несколько дней подвода с клеткой и 12-ю курами стояла у нашего сарайчика. Денег у нас собиралось много: все трое -- я, муж и сынок мой -- получали деньги. Я без счета бросала эти деньги в ящик комода и никогда не закрывала их на ключ. Считать деньги в присутствии свекрови мне было как-то неловко, и я часто не знала даже, сколько у нас денег. Ничего худого я дома не замечала, только Володя мой стал как-то молчаливее со мною, замкнутее, и я думала -- устает он, сильно устает, надо бы меры принять. Но сутолока буден, хлопотливая работа мешали мне вплотную подойти к этому делу. Шло время. Как-то вечером, после работы, я на кухне что-то делала. Моя соседка -- Нюра Лаптева -- приблизилась ко мне и говорит вполголоса: -- Послушай, я давно хочу сказать тебе... да неприятно мне это, как-то совестно... -- О чем, Нюра? Говори, не бойся. Я же знаю, что ты не сплетница, и я поверю тебе. -- Не мое это дело, но я не могу больше слушать, как обманывают тебя... А ты такая доверчивая, ты ничего не замечаешь... А стена-то тоненькая, мне все-все слышно. -- Да о чем ты? Какая стена? -- и я уже невольно заволновалась, предчувствуя недоброе. -- Да наша общая стена! Когда ты на работе, твоя свекровь поедом ест Володю -- разводись! Нечего тебе чужого ребенка кормить... На велосипеде касается, ровно мужик. И на работе, говорят, вечно вокруг нее мужики. Разводись! Мы тебе такую кралю найдем!.. Дядя Саша, -- говорит, -- тебе полдома отдаст, только брось эту... -- А он что? Володя что отвечал? -- спрашиваю я уже каким-то чужим голосом, до того меня ошеломило это признание Нюры. -- Володя? -- А он всегда молчал, твой Володя. Я ушла в комнату. С тех пор я затаилась. Вот оно что, -- думала я, -- значит я жестоко ошиблась... Значит, культурная, грамотная мать, постоянно читающая библию, -- может быть червем, разъедающим яблоко -- семью своего сына! Или я негодна, не сумела быть хорошей невесткой? Да нет же! Я доверила ей все: рассказала о себе, раскрыла, как говорится, душу; отдала на ее усмотрение весь наш бюджет; относилась ласково, внимательно. И вот тебе на! А Володя? Почему же он молчит со мной? Где же наше единство во всем?.. Я знала от Володи -- он очень любит свою мать, что у него сильно развито чувство долга в отношении матери!.. Тогда -- как же мне быть? Встать между матерью и сыном? -- Нет, это невозможно. А ну, кто бы встал между мною и моим сыном? Что бы я сделала? Что? С такою логикой суждений я поняла: мне надо уступить. Мать и сын -- едины, чужому места нет! Но я не учла только одного: мой-то сын -- крошка! А ее сын -- мужчина. Рано или поздно мужчина покинет мать и уйдет к той женщине, которую полюбит. Я оказалась на стороне матери потому, что сама была матерью. Молча я стала готовиться к уходу из дома. Однажды Володя ушел на работу, мы остались с Марией Яковлевной вдвоем. Я, наконец, сказала ей: "Все будет по-вашему, Мария Яковлевна. Я ухожу от вас. Володя только с вами решал нашу судьбу, мне он -- ничего никогда не говорил. Оставайтесь с ним. Вещей я никаких брать не буду. Возьму только носильные вещи свои и сына. Комнатка у меня есть на моем участке..." Свекровь только и сказала: "Вот и хорошо! Давно тебе надо было понять, что вы -- не пара с ним. Ничего, ты найдешь себе другого..." Я присела около комода и стала выкладывать свои вещи в чемодан, слезы мешали мне видеть... Было 11 часов утра. Вдруг дверь внезапно раскрылась и на пороге встал Володя. В рабочем костюме, даже руки не вымыты. Он осмотрел все, помолчал, потом: "Что здесь происходит? -- спросил нас обеих. Ответила мать: "Да вот К. собирается покинуть нас, понимаешь ли, пусть уходит, раз ей здесь жить не по душе, не удерживай ее! Никогда в такое время дня -- в самый разгар работы -- Володя не появлялся дома. Что его заставило бежать домой? Какое предчувствие? Вдруг он сел, обхватил голову руками и молчал минут десять. Потом заговорил: -- Мама, я всегда любил и люблю тебя. Все, что хочешь -- я готов сделать для тебя. Но не требуй невозможного! К. -- моя жена! Я -- люблю ее... Уходи, мама, оставь нас. Иди к брату Саше, у него весь дом пустой. Мы будем тебе помогать. -- Щенок! Дрянь! -- только и воскликнула Мария Яковлевна, быстро оделась и выбежала из дома. Володя на работу уже не пошел, и мы -- наговориться не могли с ним, как будто век не видались. Вскоре произошли очень тяжелые события: арестовали моего дядю, мужа тети Фени, машиниста, водителя поездов. Дядя в прошлом был революционер, член РСДРП. В 1918 году в Донбассе, в Рутченково, он был первый организатор и секретарь партийной ячейки. Кстати, в этом же 18 году он принимал Никиту Сергеевича Хрущева в партию. Дядя был преданнейший коммунист, бескорыстный и душевно чистый человек. Когда на Донбасс напали деникинцы, дядя с тетей бежали, не успев даже забрать детей -- Федю, Машу и Колю. Дети остались на руках рабочих шахтеров, их каждую ночь перепрятывали по подвалам. Если бы кто-нибудь из рабочих оказался предателем, детей неминуемо убили бы деникинцы. Но в то время предателей еще не было! Приехав в железнодорожный поселок, где жили все родственники и его, и тети Фени, дядя организовал и здесь первую партийную ячейку. Работал дядя машинистом, а партработой занимался по совместительству, без вознагражденья. Прошли годны, и все изменилось, все стало совсем другим! Тихо, незаметно дядя ушел от партийной работы, а потом и из партии. Водил свои поезда, читал сочинения Ленина и всегда молчал. Только со мною был почему-то более общителен, со мною пускался иногда в длинные разговоры. Я тогда еще девочкой была, пионеркою, когда дядя посадил меня к себе на колени и сказал: "Слушай, запомни и молчи о том, что узнаешь: В.И.Ленин, умирая, письмо оставил, завещание. В этом письме он советовал -- не допускать Сталина к руководству партией. Он назвал Сталина плохим товарищем и грубым человеком..." Я навсегда запомнила эти слова дяди. С тех пор прошли годы... И вот -- дядю арестовали! За что? За что? Этот вопрос -- за что? -- эхом повторялся по стране, слетая с миллионов уст страдающих людей. В то же самое время арестовали дядю моего Володи -- мужа Клавдии Яковлевны. Василий Николаевич имел несчастье родиться далеко до революции 17-го года. Имел несчастье получить военное образование и стать офицером царской армии. Все это было давно забыто, и Василий Николаевич мирно работал бухгалтером в ж.д. депо. Вспомнили! Кому-то надо же было вспомнить офицерское прошлое этого добродушного, веселого человека! И -- взяли, навсегда взяли... Василия Николаевича я знала только по рассказам Володи, но никогда не встречалась с ним. Супругу Василия Николаевича, Клавдию Яковлевну, я знала очень хорошо. Насколько тих и скромен был Василий Николаевич, настолько громобойна была Клавдия Яковлевна. Учительствовать она уже давно не могла из-за вульгарного обращения с детьми. Была она также большим мастером устраивать скандалы и дебоши в магазинах, на базаре, в уличных очередях. Ее, как правило, всюду пропускали без очереди, т.к. Клавдия Яковлевна часто появлялась с палкой и, осыпая очередь площадной бранью, недвусмысленно размахивала по сторонам этой палкой. Огненно-рыжая, всегда неопрятно одетая, с голосом грубым, не женским, она производила впечатление гром-бабы, каковой и была по сути. Ее боялись и не хотели с ней связываться все поселковые обыватели. Сильная и наглая была Клавдия Яковлевна! Впрочем, каких-либо подлых и грязных дел за нею не числилось. Но если бы рядом с Клавдией Яковлевной поставить ее сестру Марию Яковлевну, то получился бы контраст неба и земли, а может быть, еще резче. Ибо Мария Яковлевна была воплощением монахини -- с ее сухонькой фигуркой, с личиком, на котором карие глазки почти всегда скрывались за полуопущенными веками, с голоском тихим и ласковым, с какой-то как будто нарочитой медлительностью в движениях. И эти женщины были -- сестры! Что-то карикатурное было в обеих, только не добродушное, а злое. С уходом Марии Яковлевны от нас я решила, что все кончено! Можно жить спокойно. И я снова ошиблась, беспокойство только теперь и началось. Я продолжала работать, ездить на велосипеде, что-то увязывать, согласовывать, доставать, урегулировать и пр. Ко мне домой нередко заходила одна женщина с маленьким ребенком на руках -- деревенская нищенка. Я никогда не пропускала случая -- нагреть воды, взять ее девочку и выкупать в ванночке. Потом я одевала на девочку вещички моего сына, кормила их хорошо, с собой давала еду и отпускала. Кто-то сильно обидел эту молоденькую женщину из деревни, почти неграмотную и достаточно миловидную; кто-то использовал ее неопытность и бросил с ребенком на руках. Я задумалась над ее судьбою и решила радикально переделать всю ее жизнь, вырвать ее из деревни и поставить на ноги, дать ей жилье и работу в поселке. Мысленно я набросала план своих действий. Я посоветовалась с Володей, но он только рукой махнул и коротко сказал: -- "Валяй, филантроп!" -- План мой был довольно-таки рискованный, меня за эти мои "художества" вполне могли выгнать с работы. На моей несусветной работе, преисполненной сплошными "неполадками", "недостатками", да еще угрозами, с одной стороны, начальства, с другой -- жильцов, -- убеждали меня в необходимости -- плюнуть на все и уйти. Но уйти просто так, не сделав ни одного "настоящего дела" было не в моем характере. И я начала действовать! Раньше всего я свою подзащитную взяла к себе на работу -- воду греть в кубовой, оформила ее честь честью. На моем участке стоял дом -- детские ясли. Попасть туда любому ребенку было так же трудно, как и получить работяге казенную квартиру. Я пообещала заведующей яслями срочно начать у них ремонт печей, а она должна взять к себе сверх всякой нормы еще одного ребенка. Заведующая немедленно согласилась, и ребенок был водворен. Дальше -- комната -- едва ли не самый трудный этап во всей операции. У меня была под замком одна резервная комнатка -- 8 кв.м., на всякий случай. Не долго думая, я оборудовала комнатку необходимым инвентарем, прописала в ней свою подзащитную Паню с ребенком и никому ни гу-гу. Только удвоила рвение на своей безнадежно-дурной работе. Через некоторое время разразился скандал! Комнатка -- понадобилась. Срочно! А комнатки-то и нету. Как так? Кто занял? Немедленно выселить! -- Не могу выселить. -- Почему? -- Потому что ее занимает женщина с ребенком. Женщина работает, и они прописаны в этой комнате. -- Кто прописал ее? Кто устроил все это? -- Я -- устроила! -- Ты?... Зачем? -- Потому как в нашей стране победившего социализма нищих не может быть, нет для них места! -- О-о-о, идиотка!! Пиши заявление об увольнении! -- (после паузы) Значит, в стране победившего социализма нищие, по-вашему, должны быть? Я была о вас лучшего мнения, начальник... -- Пиши заявление. И чтобы духу твоего здесь не было! -- Я не знаю, начальник, кто вы будете -- осел или типичный прохвост, но заявление -- нате, оно давно уже заготовлено. На этом мы расстались. Тем более, что недели две тому назад всему этому триумвирату -- начальнику, его заместителю и главному инженеру -- нанесла весьма ощутимую неприятность. Шла подписка на очередной заем. Средней руки начальство (профсоюзники, парткабинетчики) из кожи лезли вон, вызывая простых работяг на полутора и на двухмесячный оклад подписки. Работяги же мялись, жались, но лезли в это ярмо. У меня в голове созрела идейка кое-какая, и я попросила слово. В весьма выдержанных, газетно-штампованных выражениях я поблагодарила партию и правительство за оказанную народу честь -- подписаться на очередной заем. Из любви к нашему родному другу и учителю товарищу Сталину, я лично подписываюсь на три оклада! И вызываю последовать моему примеру -- начальника Ж.К., его заместителя и гл. инженера! -- Эти гуси-лебеди, скроив кисло-сладкие физиономии, вынуждены были подписаться. Надо сказать, что, кроме бухгалтерии, никогда никто не знал, на какую сумму подписываются сами начальствующие -- хозяева нашей жизни. Рассталась я с этой бестолковой работой. Я еще очень нужна была своему сыну, мне нигде не нужно было работать. Мальчик рос болезненным, у него начал развиваться рахит и большая восприимчивость к простуде. Очень часто у него были вспышки температуры -- начало воспаления легких, как говорили врачи. Но стоило мне сделать мальчику горчичное обертывание, как высокая температура падала и ребенок приходил в свою норму -- нерадостную для меня норму. Он очень плохо ел, был иссиня-бледненький, когда спал -- глазки его никогда не смыкались плотно. Врачи редкий месяц не посещали нас, но посещали охотно: я давала за эти визиты немалые деньги. За питанием для него -- за рисом и фруктами -- я постоянно ездила в Москву... Каждый раз я вспоминала при этом наши поселковые дивные сады! Мы выросли на этих своих фруктах, чего-чего только в наших садах не было! Яблоки: антоновка -- всех сортов, грушовка, карабовка, коричневый ранет-анисовка, китайка, лопух, бабушкина, бель наливная... И куда все делось? Вырубили, говорят. А зачем -- вырубили? Земля, говорят, под колхозные посевы пошла... Малыш мой был не только хилым и болезненным ребенком, он плохо развивался. В три года он говорил так: -- Ма-щи-чан-бук-дать! Это он хотел порадовать меня и просил кушать. Однажды сидит и распевает: -- убака-увава-сюня-я! Я долго расшифровывала эти его убака-увава. С большим трудом догадалась: "Широка, глубока, сильна"! слова песенки про Волгу, очень модную тогда. Только я и догадывалась, что он хочет сказать. Да вот еще бабушка, моя мама, очень преданно и всею душой полюбила моего сына. А сестра Шура и брат Володя терпеть малыша не могли! Очень часто о нем говорили -- "не наша порода" и никогда не брали его на руки. Слава Богу, я имела свое жилье, имела защитника-мужа и могла больше не встречаться со своими родственниками! Сын и муж стали для меня моим дыханием, моей жизнью. А настоящие беспокойства только начались! Володя стал приходить домой с лицом озабоченным и замкнутым. Я стала спрашивать -- почему? Что с ним? Что произошло? Он только и ответил: "Власов вызывает". -- Та-ак! Все ясно: Это действует Мария Яковлевна! Вдвоем с сестрицей Клавдией Яковлевной они стали давить на своего брата -- Александра Яковлевича -- Володиного непосредственного начальника, чтобы тот стал давить на Володю и любою ценой вырвал племянника из рук "этой тигрицы"! Александр Яковлевич пригласил на помощь парторга Власова. Последний -- охотно согласился. Он стал вызывать Володю: "С кем ты связался? У нее дядя -- враг народа! Бросай ее, она тебя к добру не приведет!" -- Володя ему только ответил: "А пошел ты!.." -- и больше к Власову в кабинет ни ногой. Тучи продолжали собираться над нашими головами. Сестры прибегли еще к одному средству: хорошо зная, как Володя любил Василия Николаевича, они вызвали Володю к себе и стали уверять его, что это я написала заявление в ГПУ, что это я, желая отомстить Клавдии Яковлевне за ее бесчисленные оскорбления в мой адрес, посадила ее мужа. Я спросила Володю: "И ты веришь этому?" -- Он ответил мне: "Никогда!" -- Тогда я спросила еще: "А как ты думаешь, эти трое Яковлевичей с помощью Власова, не смогут ли они "организовать дело" против меня и убрать с дороги лет на десять?" -- "Вот этого-то я больше всего и боюсь! -- сказал Володя. -- Время такое, что люди -- дешевле дров стали, а эти мои родственнички -- ни перед чем не остановятся!" -- "Тогда", -- начала я. -- "Уедем! -- подхватил Володя, -- и уедем немедленно! И как можно дальше!" Я сказала Володе после некоторого раздумья: -- А ты не находишь, друг Володя, что мать твоя, Мария Яковлевна, за пояс заткнет и Миледи, и кардинала Ришелье вместе взятых, по части интриг? И маскировка у нее монашья, ханжеская... -- Не забывай, она мне -- мать! -- резко оборвал меня Володя. -- Ну, хорошо, хорошо. Но и ты должен по крайней мере знать: деньги наши общие, которые я не считая бросала в ящичек комода -- почти все выгребались и отсылались Марией Яковлевной в неизвестные нам адреса. Даже куриные яйца от наших кур никогда не попадали к нам на стол, а шли в дом ее сестры -- Клавдии Яковлевны. Зачем она так безжалостно расхищала наш труд, нашу едва начавшуюся жизнь? Ведь обычно, начинающим жить людям помочь стараются, оберегают их, а тут?.. Эх!.. -- Ладно! -- сказал Володя -- теперь мы начнем все с начала. Действуй!.. -- А куда мы поедем? -- спросила я. -- А... ну хотя бы к брату моему, к Алехе, он сейчас в Сибири живет, далеко. Да, к нему и поедем! -- бесповоротно, на ходу порешил Володя. Я как-то быстро постаралась распродать наш домашний скарб -- койку, кушетку, стулья и т.д. Тогда, в те годы всего не хватало, люди на все бросались, чтобы как-то обеспечить свой быт. Мне, за которой шла нешуточная охота самого Власова, нужно было как можно скорее бежать из поселка. Деньги были очень нужны. Сыночка я брала с собой, хотя мама и уговаривала меня оставить ей малыша. Да куда там! Я без него не могла и дня прожить. Я все могла вынести и пережить, кроме разлуки с ним. Багаж мой оказался все же очень большим и тяжелым. Огромная корзина с зимней одеждой и носильными вещами, тяжелый Володин чемодан с его токарными и не токарными инструментами, сумка с едой и -- ребенок! Я ехала первой, Володя оставался, чтобы уволиться. У меня все время было такое ощущение, будто за мной -- погоня. Ночью я просыпалась с замирающим сердцем от малейшего стука... За мной? Впрочем, это состояние безотчетного страха было свойственно почти всему взрослому населению поселка. Через два дня все было готово. Билет куплен до самого Кузнецка. И только в поезде я почувствовала некоторое раскрепощение -- слава Богу, окаянный поселок позади! И чем дальше уходил поезд, тем явственней и настойчивей вставал вопрос: А чего же мы боялись? Какие мы совершили преступления, чтобы вот так панически бежать из родных мест? Кто нас так запугал? И тут же передо мной вставал во весь рост портрет, на лице которого блуждала улыбка маниакально-больного гепеушника, а из-за спины его выглядывал Власов -- как логическое продолжение Ежова. Эх, ладно! Такая жизнь настала. Скорее бы до места доехать. Всю дорогу передо мной возникали то лица, то события, то целые приключения, оставленные позади. По поводу ареста моего дяди: все-таки я успела написать большое письмо Н.К.Крупской, которую дядя, кажется, лично знал. Это письмо потом сильно пригодилось. Но брата Федю, сына дяди, тоже машиниста -- ничто не спасло! Безо всякой вины он был взят как сын "врага народа"! Врезалось мне в память одно событие, да так, что я и по сегодня его хорошо помню: там, в поселке царил промтоварный голод. У меня дома -- перо из подушек летало по комнате -- не было наволочек. У Володи -- совершенно не было ни костюма, ни сорочек, так что дома он ходил в моем ватничке -- коротеньком и смешном. На мои шутки-прибаутки он отвечал мне: -- Ничего! Чем хуже, тем лучше! Я -- типичный рабочий, "эСеСерец" -- и я горжусь этим! -- Володя всегда просил меня -- ни в коем случае в очереди за мануфактурой не стоять. Особо настойчиво просил об этом. И все-таки я полезла в эту очередь. Занимали ее с вечера. Магазин открывался в 10 часов утра. Володя был в ночной сиене. Мальчика я уложила спать. Мы -- женщины простояли всю ночь! 0зябли, устали, но держались стойко. К утру народу валом привалило -- человек 150-200! И стояли все не очередью, а толпой бесформенной. Наконец, без пятнадцати минут десять явился заведующий -- дядька дюжий, с походкой медведя. За ним шли мужики, человек 15, крепкие мужики. Подойдя к магазину, зав. крикнул: -- А ну, разойдись! Дайте пройти! -- Но, конечно, никто не шелохнулся. Тогда зав. дал тихую команду своим "телохранителям", и... что тут началось! Отряд мужиков начал нас расшвыривать по сторонам, как поленья дров. Крик, визг, гвалт! Бросаемые друг на друга мы, разумеется, получали увечья... Мне после рассказывали бывалые люди, что редкая очередь обходилась без смертельного исхода. Обычно этими жертвами были беременные женщины, они теряли сознание и по их телам проходила толпа. В данном случае мне, кажется, сломали ребро. Очень долго болело. Дюжие мужики (это были известные спекулянты) вломились в магазин, заняли весь прилавок, но "давали" в этот раз, увы, всего лишь какую-то кисею по 10 м. в руки. Но нам и этого не досталось! В отчаянии я вскочила на пустую бочку из-под селедки и начала кричать такое!.. Кто-то силой стащил меня с бочки, прижал в угол и сказал в самое ухо: "Дура! Из-за кисейки жизнь потерять захотела! Уходи немедленно отсюда!" -- Но пока этот "кто-то" проталкивал меня к выходу, я увидела еще одну поразительную сцену: Какой-то деревенский дед, похожий на деда "раешника", вдруг повалился посреди магазина, встал на четвереньки, задрал подол своей рваной-прерваной шубенки и показал всем свои порты, сквозь дыры которых просвечивались детали его тела. А сам приговаривал при этом: Не было совета -- не видала ж... света! Стал совет, -- увидала ж... свет! Я -- ахнула и убежала домой. Володя уже пришел с работы и началось дознание: -- Где ты была! -- В очереди стояла. -- Получила? -- Нет. -- Ну так вот что: давай я тебя лучше сам придушу, нежели получу твой изуродованный труп. Поняла? -- Поняла. Больше не пойду. -- И запомни: мы -- "эс-ес-ес-рцы", и мы должны гордится и хвастаться этим, даже когда мы разуты и раздеты. Все ясно? -- Ясней и быть не может. Давайте завтракать, дети мои! Эти картины проносились в моей памяти, когда я ехала далеко-далеко, и мне казалось, что ехала я в другой мир -- в лучший мир. Итак, прощай мой поселок! Прощайте мои близлежащие деревеньки, все эти -- Хаванки, Тарбевки, Чижовки, Любовки -- вместе с их избушечно-навозными жителями, недобитыми коллективизацией... Моя мама родилась в одной из этих деревенек... Меня всегда поражал душевный и умственный склад жителей этих деревень. Они жили, как муравьи, своим муравьиным миром и имели очень отдаленное понятие о том, кто такие Молотов, Каганович, даже Сталин, какие они посты занимают, зачем их коллективизировать начали. Сталина они воспринимали, как встарь, за царя. Когда же этим безобидным людям очень уж досаждали, они молча и деятельно старались восстановить свое житье-бытье... Ну, как муравейник, в который злой человек взял и воткнул палку... забегали, засуетились бедные труженики... Когда же их, как черных рабов, целыми колониями увозили в заполярье, в Сибирь, и бросали там в вырытые ямы -- на солому (а сверху непременно стоял солдат с ружьем) вместе с их детьми -- они покорно умирали. Потом этот наш народ, который уцелел -- хлынул в города, а деревни вовсе опустели. Однако, к месту назначения мы все-таки приехали. От города Новокузнецка нужно было ехать рекою Томь вниз по течению -- на карбазах, до поселка Осиново-Плесс. С большим трудом я погрузилась с багажом и ребенком на эти ладьи, похожие на паром. Была ранняя осень, берега расстилались, словно панорама, одна картина краше другой. Хороша дикая сибирская тайга, таких пейзажей больше нигде не увидишь! Километров 120 доехали благополучно. Алеша с женой Матильдой, тещей и двумя маленькими детьми занимали небольшой деревянный домик. Они держали корову, собаку Милку и кошку и больше ничего. Алеша работал учителем в поселковой маленькой школе. Поселок в основном занимался лесным хозяйством. С продуктами питания было неважно, но выручала рыба из двух рек -- Томи и Терсянки. Трудно было бы отыскать более безалаберную, шумную и бранчливую семейку, каковой была эта Алешина семья. Скандалила в основном теща, и скандалила она со своей дочерью Матильдой. Бранились они так увлеченно и затяжно, что мне порой приходилось доить ихнюю корову, ибо бедная скотина стояла и ревела что есть мочи! Зачем ругались, почему ругались эти две женщины -- понять было невозможно. Алеша занимал дома позицию -- ни во что невмешательства и жил своей особой жизнью то ли сектанта, то ли слабоумного недоумка. Приходя из школы он, не переодевшись, хватал сапожную щетку и бежал в сарай, к корове. Он мог и час, и два стоять около коровы и щеткой чистить ей хвост, весь ослепленный навозом. Матильда же, всласть наругавшись с матерью, садилась на велосипед и с грохотом катила по ухабистой дороге в конец поселка и обратно. Дети Матильды -- Света и Эдик -- грязные, босые -- возились около ощенившейся Милки и окотившейся кошки. Мой ребенок -- конечно же с ними, не отстает ни на шаг. Отогнать детей от животных -- нечего было и думать! А в моем воображении, как на амбулаторных плакатах, закопошились вдруг оскариды, ехинококи... дети обязательно заразятся! Мой малыш -- погибнет... что делать?.. Но решать вопрос было некогда -- приехал Володя, вернее -- пешком пришел 120 км. Велосипед он продал почему-то, а на карбаза как-то не попал и пошел пешком. Боже мой, он совсем обезножил! Ноги у него распухли, стали как бревна. Я скорее стала греть воду, потом бросать в горячую воду полотенца и делать припарки к ногам. Кто меня научая этому -- не знаю, но это "лечение" мое хорошо помогало. А может быть, молодость и здоровье брали свое. Пока я возилась с этими припарками, Володя начал мне рассказывать прочитанный им роман "Граф Дракула -- вампир". Не про дела насущные, не про то, с каким трудом он получил увольнение, как он ехал, а про вампиров. Рассказывал до полуночи и так меня перепугал, что я вся оцепенела, боялась пошевелиться. По-моему, в мире книг -- нет ничего ужаснее этого романа, написанного в виде переписки и дневников. Такие ужасы мог написать только гениальный душевнобольной писатель. (Много лет спустя мне академик Н.П.Бажан сказал, что более страшного произведения в литературе нет.) Подобные ужасы, в малых дозах, можно встретить у Н.В.Гоголя и у И.С.Тургенева, которые меня тоже напугали в детстве... Вот такие мы были -- чудаки и единомышленники -- я и Володя. Все остальное -- потом, а роман прежде всего! Володя очень скоро разобрался, куда он попал. В сторону Алеши он бросил одно, но всеобъемлющее слово -- Юродивый. Матильда, кроме того, что показала себя никудышной хозяйкой, была малограмотна, необразованна, но зато в современной политике она была, что называется, как рыба в воде. "Отца народов" она боготворила и он был для нее куда дороже мужа и детей. Увидев все это, мы с Володей решили -- дальше бежать, и чем скорее, тем лучше. Матильда была главой семьи, криком своим она оглушала весь дом и его обитателей, а наше "инакомыслие", она принимала как личное оскорбление. Что делать? Куда бежать? Да кроме того в поселке "0синово-Плесс" для Володи не было никакой работы. И он -- уехал, уехал на "авось", Бог весть куда, сказав мне: "У нас нет выбора. Скоро зима, и ты пережди ее здесь, у брата. Весной все будет легче, весной мы и соединимся". -- Я так и ахнула: "Весной! Без тебя? И ты можешь это пережить?" -- Но переделать уже было нельзя ничего, выбора не было, пришлось смириться. Володя уехал в начале осени. Деньги на жизнь у меня еще были. Из Свердловска я получила от него два письма, где он сообщал мне, что устроился работать токарем на Уралмаше -- гигантском машиностроительном заводе. Жил он в общежитии. Как только Володя уехал, на Алешу начала наседать его теща: "Ты что, совсем одурел? Ваял на зиму чужую бабу с ребенком, как ты их прокормишь?.." -- Я стала ходить с малышом в поселковую столовку. Через месяц я поняла -- надо немедленно уезжать. Уезжать -- но куда? В Свердловск к мужу, вот куда! По пословице "куда иголка, туда и нитка". Я стала срочно готовиться к отъезду. Деньги у меня все еще были, я договорилась с карбазовщиками, дала им на водку, и они меня охотно взяли "на борт своего корабля". Осень была в разгаре, и по ночам уже прихватывали кусливые морозцы. Я оборудовала угол на носу этого судна, прибила по стенкам одеяла, чтобы не дуло, и -- поплыли! Боже, как хорошо ехать по реке! Вырваться из житейского пекла и ехать, ехать без конца; это самое блаженное, самое радостное состояние духа такого свободолюбивого существа, как я! А по берегам Томи стало еще прекраснее: Седые туманы по утрам, словно языки пламени, взлетали в небо и открывали чудесную красоту осенней тайги; шла беспрерывная игра красок: золото переливалось с багрянцем, темно-зеленая хвоя подчеркивала нежно-жемчужную опушку ольхи и осин... А надо всей этой бурей красок -- небо синее, безмятежное. Боже, как хорош твой мир! Ехали мы 4 дня. Потом мне надо было попасть на вокзал и купить билет до Свердловска. С великими трудами добрались мы и до Свердловска. Багаж свой я оставила в камере хранения, взяла только сумку с едой, и мы пошли... на Уралмаш, куда же еще?! Пришли. Так и так, говорю я на проходной -- где тут у вас общежитие для рабочих? -- Добры-люди рассказали мне -- куда идти, как найти. Оказалось далеко, километра 2 будет, а идти надо будет железнодорожным полотном. Вечер кончался и наступала темнота такая -- хоть глаз выколи! -- Скорее, сыночек, скорее, надо успеть! А сыночек мой раскис, спать хочет, капризничает. Эх!.. схватила я ребенка на руки и зашагала по шпалам. В одной руке сумка, на другой руке трехлетний спящий мальчик, рук переменить не могу, выбиваюсь из сил -- скорее бы дойти! Впервые я от досады и усталости плохо подумала о Володе, плохо и несправедливо: ведь он же просил меня никуда не выезжать, оставаться на зиму в поселке. Он-то лучше меня предвидел все эти трудности! Но -- вот и общежитие. Вхожу в вестибюль -- меня встречает женщина -- привратник. -- Кого надо? Вы к кому? -- спрашивает. Говорю -- к мужу я. В какой он комнате живет? Сходите туда, мы подождем. -- Привратница проверила по журналу -- да, есть такой, сейчас вызову. Стоим, ждем. Привратница возвратилась, но почему-то одна. -- А где же?.. -- Уехал ваш муж, милая! Вчера взял расчет и уехал! -- То есть... как уехал? Куда уехал? -- плохо соображая спрашивала я привратницу не своим голосом. -- Куда же мне теперь деваться-то? -- чуть не плача говорила я, чтобы хоть как-то ухватиться, удержаться... -- Можно, я останусь здесь до утра? -- Нет, этого не положено, у нас не ночлежный дом. -- Тогда, возьмите меня к себе, где вы живете. Я -- заплачу, хорошо заплачу вам... -- Не могу. У меня дома нет никого, откуда я знаю -- кто ты? -- Поверьте, я -- честный человек, я заплачу... У меня сынишка на руках, куда же я денусь!. . Насилу-насилу я уговорила эту недоверчивую бабу -- пустить нас переночевать. Она проводила меня к себе, постлала на пол какую-то ветошь, закрыла дверь на ключ и ушла. Пол был ледяной. Я прижала ребенка как можно плотнее к себе и только стала засыпать, как чувствую -- по мне кто-то пробежал. Кошка -- подумала я. Но вот еще и еще... послышался писк, началась возня... Крысы! О, Боже, только этого не хватало! А я так боюсь и ненавижу крыс! Всю ночь я сидела и отпугивала от себя этих отвратительных тварей. Утром пришла хозяйка. Я заплатила ей за ночь, как за хороший номер в гостинице и скорее -- на вокзал. Ехали мы туда на трамвае и по пути под наш трамвай попал ребенок -- мальчик лет 10-ти. Мы долго стояли на пути, ждали и волновались, и переживали этот несчастный случай. С тех пор город Свердловск я невзлюбила. Он для меня стал местом всех самых тяжелых несчастий -- сильного холода, нечеловеческой усталости, крыс на ледяном полу, перерезанного трамваем ребенка и потери мужа. Я -- потеряла Володю. Куда же ехать с ребенком, кто ждет меня? Мама! И только к ней. Там, у нее в домике можно со всем смириться из-за ее преданной любви к внуку. На последние деньги я купила билет до нашего родного места. Всю дорогу голова моя занята одним: где Володя? Как искать его? С чего начинать? Приехали мы в Москву, а там -- пересадка. И не хватило мне трех рублей доплаты за багаж. Я просила, я умоляла -- послать багаж доплатой на месте назначения. Ничего не помогло! Не разрешается -- и все. Выходило так, что багаж мой надо было бросать где-то на перроне. О, железнодорожная, неумолимая, неупросимая, во истину железная подлость! Я стояла в багажной конторе и горько плакала. Вдруг ко мне подошел какой-то мужчина и заговорил по-русски, но с сильным английским акцентом. Он сказал: "Женщина, не надо убиваться так из-за трех рублей. Нате, возьмите их и -- поезжайте". Я чуть сквозь землю не провалилась! Соотечественники меня буквально уничтожали. а иностранец -- выручил! А ведь это мог сделать любой конторский служащий -- дать мне такую малость -- 3 рубля! -- я бы их непременно выслала бы обратно с чувством глубокой благодарности за оказанное доверие (только так воспитываются, по-моему, добрые взаимоотношения между гражданами). Но, как говорится -- нет пророка в отечестве своем. Домой пришли мы с сыном рано утром. Стучимся; открывает нам мама. Открывает она дверь и тут же падает мне на руки. "Что случилось, мама?" -- спрашиваю я. -- 0х, не спрашивай лучше! Такое горе, такое горе..." -- и мама заголосила так, что у меня мороз побежал по спине. -- "Да в чем дело, рассказывай толком, мама!" -- "Ох, Верку нашу убили, убили..." -- снова заголосила мама. Вера Ивановна -- учительница, жена моего брата Володи. Брат, я знала, уехал куда-то за Свердловск, на какие-то золотые прииски. Во время летних каникул Вера взяла с собой старшего сына Вовку и поехала к брату на прииск. И вот прошло уже три месяца, а от них -- ни слуху, ни духу. У мамы остался младший ребенок Веры -- Вадимка. Мать моя стала бить тревогу, посылать телеграммы, посылать официальные запросы через милицию -- нет ответа! Тогда моя мама, женщина с хорошим воображением, сочинила сама версию о том, что Веру убила ее соперница. Какая соперница и откуда она взялась? На эти вопросы мама только руками разводила -- не знаю, говорит, какая она есть, но без соперницы тут не обошлось! Уж это так всегда бывает!.. -- Попробуй разубедить маму, если она что либо вдолбит себе в голову, -- размышляла я, -- Но, однако, где же Вера? Не такая она мать, чтобы бросить на чьи-либо руки сына и забыть о нем. Да, тут что-то есть... Ехать в Свердловск для розысков Веры у меня явно не было денег на билет. Тогда на семейном совете мы порешили так: У сестры Шуры есть один разовый бесплатный билет во все концы страны. Она его не использовала, поскольку ей ехать просто некуда. Так вот я должна буду использовать этот проездной документ, явно оторвав Шурину фотокарточку и наклеив свою физиономию. Да, но на уголке фотографии -- кусочек круглой печати, градусов на 35-40. Тогда я, не долго думая, срезала кусочек картофелины, вырезала на нем какие-то буковки, намазала лиловым чернилом и -- ляпнула. И ведь получилось! И отнюдь не хуже государевой печати. Ну что ж, размышляла я при этом, ничего преступного нет с моей стороны. Ведь если официальные учреждения ничего не делают по части розысков пропавшего человека и не отвечают на запросы близких родственников, то я сама сделаю эти розыски, но -- за счет государства! Вот так. Медлить было нечего, и я поехала. Денег ни копейки, ехать трое суток. Выдержу? Залегла я на среднюю полочку и решила проспать все эти сутки. Но внизу ехали какие-то гражданские летчики, молодые ребята и всю дорогу пили красное вино и ели свой летчицкий паек. На второй день они ко мне привязываться стали: "Зачем так много спать? Вставайте, девушка, в карты поиграем..." и т. д. Я слезла с полки. Видят они, что я ничего не ем, не пью, спрашивают -- здорова ли я? -- Здорова, говорю, только забыла дома сумку с едой. -- Да что вы!.. Так -- пожалуйста, вот что у нас есть -- кушайте! Пожалуйста, не стесняйтесь! -- Так меня накормили добродушные ребята -- летчики, ехавшие в отпуск к родным. Моя личная беда -- потеря Володи -- немножко отодвинулась от меня, а вперед выдвинулась страшная история с убийством Веры. С этими мрачными мыслями о судьбе Веры я и доехала до станции Выя. Там нужно было пересесть на узкоколейную дорогу -- на поезд с кукушкой" и проехать что-то около 120 км. до станции Ляля. а уж откуда -- автомашиной 76 км. по горной дороге до поселка К. Я знала, что будет пересадка на "кукушку" и сохранила деньги на этот билет. Но когда я доехала до конечной станции, то на автомашину у меня не было уже ни копейки. Ну да Бог милостив! Пошла я к месту стоянки грузовых машин. Разговорилась с шоферами: -- так и так, мол, мне в К. нужно, не довезете ли? -- А вы к кому туда едете-то? -- спрашивают. -- К брату, говорю, и называю имя брата. -- Так вы сестра Владимира Яковлевича? Нашего Володи? О, садитесь, довезем, конечно, ну как же! Володя-то наш дружок!.. Поехали. Дорогой-то я боюсь и спрашивать -- как он, Володя, живет-то. С кем? И шофера -- ничего необыкновенного не рассказывают. Значит -- все благополучно? Так мучимая этими предположениями я доехала до поселка, и даже до гостиницы, где проживал брат Володя. Слезла я с машины и говорю: -- простите меня, но денег у меня решительно нету. -- А мне в ответ: А вы думаете, что мы что-нибудь взяли бы с сестры Владимира Яковлевича?.. -- Поблагодарила я этих великодушных ребят и зашла в гостиницу -- большой одноэтажный дом. Встретила меня хозяйка гостиницы, я спрашиваю у нее, какой номер занимает Владимир Яковлевич? Она назвала, и я пошла по длинному затемненному коридору, поглядывая то налево, то направо в поисках нужного номера. Вот он! Стучусь -- кто-то тихо отозвался -- да-да. Открываю дверь и... Это было так неожиданно, что чемоданчик выпал из моих руки я пошатнулась: передо мною стоял мой муж -- Володя! И он тоже был не меньше ошеломлен моим внезапным появлением. Как? Откуда? Почему? -- посыпались вопросы со всех сторон: -- Где Вера? -- спрашиваю. -- Да здесь Вера, работает в школе! -- И ее никто не убивал? -- Как -- не убивал? За что? -- Да вот, мама моя удостоверяет полностью, что у Веры есть соперница, и что эта соперница убила Веру! Володя, муж мой, знает свою тещу, он все понял, и мы начинаем хохотать. "Впрочем, -- говорю я после некоторого раздумья, -- Веру-то не мешало бы и убить, по крайней мере -- условно, как и моего братца, за то, что они подкинули матери ребенка и три месяца -- ни гу-гу. Ну, что за бессовестная публика! Мама с ума сходит, плачет день и ночь, а они... Вот уж действительно -- эгоисты и подлецы!" В это время у двери послышался топот ног: это пришли домой "эгоисты и подлецы" -- брат Володя, Вера и племянник Вовка. -- "Здравствуйте!" Только я хотела наброситься с упреками и обвинениями на невестку и брата, как Владимир Яковлевич, предвидя это, начал распускать павлиний хвост своего неотразимого обаяния -- все свои актерские данные великолепного комика, и мне ничего не оставалось, как покатываться со смеху. Мой брат Володя был артист чистейшей воды. Его врожденный артистизм проходил через всю его жизнь -- где бы он ни был, что бы он ни делал. Вокруг него всегда был антураж -- окружение людей, любящих юмор и смех (а кто не любит? разве что -- палачи). Мой брат владел едва ли не высочайшим качеством актера -- он был великолепный импровизатор и пародист. Поселок, в котором он теперь жил, обожал Володю. И только поэтому, только благодаря таланту смешить до упада людей, Владимиру Яковлевичу прощалась его страсть к спиртному. Во хмелю-то он был буен, часто лез в драки, ломал бильярдные кии и разбивал буфетные стойки. И каждый раз на него вот-вот организовывалось "дело" в нарсуде. И каждый раз, когда его начинали судить за какое-нибудь очередное буйство, зал суда набивался людьми до отказа. Суд этот вдруг превращался в настоящее театральное действо. Это был сущий моноспектакль! Володя, мне кажется, любил именно вот такие театральные подмостки, где он достигал самой вершины в своем вдохновенном мастерстве! Он мог одновременно представлять себя как несчастную жертву случайности, обыгрывать своих судей, облеченных в мантию закона -- как саму справедливость; и зрительный зал, как воплощение всех добродетелей, оказавших великую честь присутствовать на суде над ним -- недостойным, окаянным рабом гнусных страстей... разбившим стойку с пивом и сломавшим кий! О-о-о! и Володя начинал заливаться настоящими горючими слезами... Зрительный зал изнывал от смеха. Все смеялись -- смеялись самозабвенно, ничего не опасаясь. В смехе этом люди словно поднимались над собой, делались добрее и чище. Особенно при этом хохотали судьи! Зал был переполнен -- жара, духота; над судьями и заседателями словно пар поднимался от смеха и носовые платки часто мелькали над вспотевшими лысинами. Но вот -- занавес. Спектакль окончен. Приговор -- оправдать! И так всегда было. При мне был один из таких судов. В золото-приисковый поселок приехала группа эстрадников то ли из Свердловска, а может из Москвы. Отыграли концерт, стали уезжать, а тут заминка: поднялась зимняя буря. Страшная уральская буря, когда человека с земли может приподнять и унести, и завалить снегом. Ну как же отправить за 70 км. этих милых, беспомощных артистов, слабо одетых к тому же! Надо же их одеть, да потеплее. И великодушный брат мой Володя сейчас же взял со склада 11 новеньких, прекрасных тулупов. Артисты должны были доехать до станции Ляля, сдать тулупы в гостинице-приезжей -- хозяйке, позвонить в К. и ехать дальше поездами. Но артисты оказались не дураки: они доехали до Ляли, сели на поезд, а тулупы "забыли" сдать. Дело "о тулупах" оказалось в нарсуде. Володя же не стал преследовать "нищую братию" -- гастролеров то ли из Свердловска, то ли из Москвы. Он не любил и не умел это делать. А вот очередной спектакль -- суд, Володя провел классически! Постановление суда было -- тулупы списать, Володю -- оправдать. И как часто бывает с такими вот выдающимися людьми, Володя в домашней обстановке нередко бывал замкнут, молчалив и деспотичен. Его раздражал крик детей, тупость и глупость бабьих разговоров, серость и суетность быта. И этот одаренный человек никогда, или почти никогда не работал в профессиональном театре актером. Вся его беда была в том, что он не выносил никакой дисциплины! Всякие системы и режимы его угнетали, ибо это был артист "милостью божией" и казенно-чиновничье прикосновенье к его особе глушило и убивало в нем его чудо -- жар-птицу -- его талант. Однако, играя всеми радугами перевоплощения, Володя никогда не заигрывался до того, чтобы тронуть жалом своей иронии существующую политику -- Сталина и его Политбюро. Он ходил вокруг да около, но на рожон не лез... до поры, до времени. (Птицу пересмешника нельзя убивать, грех великий! Душу очаровывавший дар Володи убили... убили безобидного, смех приносящего Пересмешника, щедро дарившего свой редкий талант всем и каждому). Немедленно был создан совет: как быть дальше, как перевезти двоих детей и маму в поселок К.? И на какие средства все это проделать? У брата, как обычно, денег нету. Мой Володя -- на нем все тот же мой ватничек-кацевейка, в котором он выглядит мальчишкой-подростком. Ботинки на ногах его совсем разорвались, и подошвы были чуть ли не привязаны веревочкой. Ах, боже мой! Худенький, бледненький, он стал еще молчаливее. У меня сердце изнывало, глядя на него. Он устраивался работать на приисковые драги. Но нам горевать было некогда, надо было действовать. Брат Володя раздобыл где-то в золотоснабе сто метров ситца. А надо сказать, что поселок этот был сущим золотым дном. Здесь было все: одежда, обувь, посуда, постельное белье, в общем, здесь было то, чего в России совершенно не было. В магазинах на "совзнаки" можно было купить все, что душе угодно; а в магазине на золото-боны -- еще лучше. Причем на драгах, в учреждениях, в школах, в строительствах, зарплату платили толь