ы такие "казбеки" дел воротил, не щадя себя... - Вдохновение и азарт, благое стремление и победный результат - вот что всегда было живительной силой для моего здоровья. Что ж, видно, всякому овощу свое время. Созрел - пора отвалиться. - Рано отваливаться, Иван Дмитриевич, рано... В гости на дачу к Сергеенко Сытин так и не собрался. Вскоре от Сергеенко пришло письмо. В начале предупреждение: "Прочитайте это письмо не в сутолоке дела, а перед сном..." "Милый Иван Дмитриевич, не могу отделаться от грустного впечатления последней встречи с Вами и не отдаться внутренней потребности: сказать Вам то, что, быть может, никто из окружающих Вас не решается сказать Вам. Вы измучены и издерганы жизнью до такой степени, что Вам нужен отдых, как воздух, как питание. Позволяю себе говорить Вам об этом, потому что сам пережил такое состояние крайней напряженности нервов и чуть-чуть не дошел до катастрофы. Понимаю всю сложность и ответственность Вашего положения. Но, во-первых, все-таки нет ничего ценнее жизни, которая дается человеку только единожды и уже, как у нас с Вами, на исходе; во-вторых, из той телеги, которую Вы с таким изумительным рвением тянете на свой Арарат, значительную часть груза, мне кажется, можно было бы переложить на другие плечи. Вы высокоодаренная, творческая натура, не могущая проходить равнодушно мимо явлений небрежности, неисполнительности, "как-нибудьства". Вы - зодчий жизни. Отсюда и лавры и тернии Ваши. И вот, мне кажется, что в интересах Ваших, и как зодчего, и как человека, оградить себя, хоть временно, от мелочей, от пустяков, от разъедающей пыли жизни, сосредоточивая свое внимание только на идее дела, на плане здания - в чем Ваша сила и слава. Простите за непрошеные советы и примите их с тем чувством душевной приязни, с каким я пишу это письмо. Вам предстоят еще большие постройки. И грустно видеть, что драгоценные силы тратятся на мелочи, точно из скрипки Страдивариуса щиплются лучины для подпалки. Любящий Вас и желающий Вам того же, чего себе желаю: прожить сомнительную одну четверть оставшейся жизни в душевном спокойствии и ненарушаемой любви к людям. Ваш П. Сергеенко". Об отдыхе и лечении говорили Ивану Дмитриевичу и врач, и сыновья, и Евдокия Ивановна настаивала решительно на том же. - Ладно, сдаюсь, - согласился Иван Дмитриевич. - Съезжу куда-нибудь в родные места, проветрюсь. Что-то мне нынче стало часто мое детство сниться. С чего бы это?.. ВОЕННАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ Медленно двигались поезда с Дальнего Востока. Возвращались войска с далеких маньчжурских полей. Одноколейный Сибирский путь не мог быстро справляться с доставкой солдат к местам их прежней довоенной дислокации. Часть живой силы перебрасывалась окружным морским путем от берегов Тихого океана к берегам Черноморского побережья. Солдаты и матросы - вологодские, тверские, новгородские и прочие, никогда не знавшие, что такое Япония и где она, пробыли более года на войне и, потеряв в отступательных и оборонительных наземных и морских боях десятки тысяч своих товарищей, в тяжелом расположении духа возвращались на кораблях, встречая на своем пути невиданные диковинные страны, города, непохожие на наши, с неслыханными названиями - Сингапур, Коломбо, Аден, Порт-Саид и другие. Были среди тех солдат и матросов люди революционно настроенные. Откровенно они говорили о том, что поражение русского царизма равносильно победе, ибо царь и правительство хотели этой войной отвлечь народ от революции, а в действительности война показала слабость самодержавия вообще, и что революция будет победоносно наступать. Эти настроения еще во время войны подкреплялись известиями, доходившими до кровавых маньчжурских полей, что в России очень неспокойно: бушуют рабочие, крестьяне жгут поместья и даже целые полки отказываются идти на войну. В Варшаве солдаты Люблинского полка заявили: - Не пойдем воевать. Какой смысл везти нас на убой за десять тысяч верст. Убивайте здесь... Восьмерых зачинщиков повесили. В Вязьме восстал Лифляндский полк. Многих расстреляли. По всей России, от невских берегов до Тихого океана, прошел слух о расстреле рабочих в Питере. Пятый год закончился поражением революции. Наступила пора угнетения, упадка сил и временной безнадежности. Некоторые политические деятели в растерянности заявляли: "Не надо было браться за оружие". Или даже так: "Пусть царское правительство оградит нас штыками от ярости народной..." И только Ленин и его гвардия большевиков расценивали революцию 1905 года как генеральную репетицию будущей победоносной пролетарской революции. Недовольство результатами позорной русско-японской войны охватило и среду высшего офицерства. ...В Георгиевской думе на Литейном проспекте генералы, полковники и подполковники после официального заседания и банкета, в меру подвыпившие, вели в кулуарах весьма несдержанные разговоры по поводу провала кампании на Дальнем Востоке. Подполковник юстиции, он же сотрудник газеты "Русский инвалид", Владимир Апушкин резко и деловито возражал своему собеседнику, военному литератору, полковнику Новицкому: - Простите, коллега, мне совершенно ясно то, что вы напрасно поддержали своей репликой профессора Никольского, когда тот обвинял полковника Кладо. Верно, в своих наставлениях Кладо доказывал, что в современных морских сражениях главную роль будет играть пушка, но не торпеда. Да, Макаров был другого мнения, но он имел в виду несовершенную боеспособность наших пушек... На мой взгляд, Кладо нуждается в поддержке со стороны своих коллег. Он потерпевший... Зачем же вы его?.. - Все мы потерпевшие, - с досадой отмахнулся Новицкий. - Но он больше всех! Как бы вы почувствовали себя на его месте, если бы из ваших трудов военная цензура стала вырывать десятки страниц и предавать их сожжению? - спросил Апушкин. - Со мной этого не случится, - отозвался Новицкий. - Когда я пишу, мне кажется, что на тупом конце карандаша восседает цензор и меня предостерегает. - Вот видите, предостерегает. У нас почти нет военной литературы, а если она появляется с намеками на критику провалившихся военных деятелей, или же высказываются взгляды в защиту самостоятельности мышления офицерского состава, то цензор, уподобляясь коновалу, проводит решительную операцию. Над подобными вещами очень едко и остроумно подтрунивают штатские поэты. Кстати, вот перед нами инженер Величко, спросим его. Константин Иванович, - обратился к Величко Апушкин, - будьте добры, дайте на минутку нам тот стишок, что вы мне во время доклада показывали. - Только не порвите и верните. Впрочем, Новицкому я сам прочту. Они нашли укромное место в полуосвещенной комнате, уселись на плюшевом диване. - Стихотворение называется "Зловредный полковник и спасительный костер", - объявил Величко. - Позвольте, кто автор? - спросил Новицкий. - Подписи нет. Но говорят, что сие исходит от вернувшегося из минусинской ссылки Амфитеатрова... По стилю похоже. - Читайте. Отложив папиросу в пепельницу, Величко вполголоса начал: Споем мы на лад петербургской земли: - Ой, ладо, ой, ладушки-ладо. В морском министерстве намедни сожгли Учебник полковника Кладо. Почто же такой возгорелся костер, Как призрак былых инквизиций? Крамольный учебник был слишком остер В разборе Цусимских позиций. "Коварною ложью" смущая умы, Шептал он с кивком на уронцы, Что в битве тогда победили не мы, А нас расчесали японцы. Сплетая для внемлющих юношей сеть, Шипел он змеиным обманом, Что надобно думать, сужденья иметь, Не быть автоматом-болваном. Но зоркая правда на "хитрую ложь" Восстала с коробкою спичек, И вырезал "ложь" из учебника нож, И вспыхнули пачки страничек. Безумный полковник! Ты вник ли, когда Преступное тлело тиснение, Что паче ерунд всех твоя ерунда - Отстаивать право на мнение? Держи, коли велено, руки по швам, Нам критиков даром не надо... На лад министерский пропели мы вам: Ай, Кдадо! Ай, Кладушки-Кладо! - Кладо знает об этом? - спросил Новицкий. - Да, он переписал даже себе на память. - И смешно и горько нам, - отозвался Апушкин, - помню, как сейчас, японцы стреляли с дистанции шестидесяти кабельтовых и дырявили наши корабли, а наши не могли отвечать... В начале войны на обращение русских патриотов царь изрек: "Русские люди могут положиться на меня. Я никогда не заключу позорного или недостойного России мира"... А как оправдались эти слова? Легко отделались; если бы не хитроумный Витте, царь пошел бы еще на более позорные уступки победителям. А как выглядим мы, господа офицеры?.. А что будет дальше, если на нас нагрянет еще более подготовленный противник с Запада? - Надо учиться и переучиваться, а главное, перевооружаться, - ответил Величко. - А самое главное, - сказал Новицкий, - поднимать в военных силах боевой дух, дабы не было нервозности у офицеров и безразличия у солдат. - Серьезной боевой подготовки к будущей войне не чувствуется. А война будет. Кто против этого возразит? А чем воодушевлять солдата? Лубочными картинками? Не поверит. Что читать русскому офицеру? Где высказать ему свои деловые соображения и полезные советы? На узких полосках "Русского инвалида" широко не развернешься. Нам нужна познавательная серьезная и большая военная газета, - высказался Апушкин. - Дожидайтесь, Военное министерство покажет вам кукиш. - Немыслимо. Не разрешат... - А если мы найдем издателя-капиталиста? Скажем, Суворина? И с его помощью организуем газету?.. - Да, это туз, но для нас не козырный, - слишком не та фигура, - не согласился с Апушкиным Величко, и пояснил: - Репутация Суворина в общественном мнении подмочена, поговаривают, что его "Новое время" поддерживается не только монархическими кругами, но даже французской военщиной... - А если Сытина тряхнуть за бороду и увлечь его идеей создания военной газеты? - Ну, что вы, Владимир Александрович, наивно думать даже о Сытине, - запротестовал Новицкий. - Царские драгуны и казаки разгромили его типографию; Сытин едва оправился после страшного погрома, и, надо полагать, не очень-то лестного мнения он о войсках вообще; да вы его, пожалуй, можете оскорбить таким предложением. К слову сказать,- продолжал Новицкий, - мы знаем, что он решительный, деятельный, может печатать все, что угодно, начиная с Библии и кончая революционными прокламациями. Но военное дело - орешек не по его зубам. - Ну, это вы бросьте. Сытин человек с кошельком, головой и талантом. Нам от него нужно доверие и деньги. А ему барыш или убыток - это дело будущего. Мы знаем, что для богатого Сытина добрые дела и громкая слава издателя превыше всего. Надо попытаться уговорить, доказать... - Попытка не пытка, давайте попробуем, - присоединился Величко к мнению Апушкина. - Силы у вас есть более чем достаточные, не только для газеты, могли бы поднять еще и два-три военных журнала. Долго об этом беседовали и договорились тут же из Георгиевской думы позвонить представителю сытинского "Русского слова". Узнали - Сытин завтра будет в Петербурге. Тем лучше. На другой день Величко и Апушкин, по всем правилам военного искусства, осадили Ивана Дмитриевича в гостинице на Знаменской, и бомбардировали его со всех сторон вескими доказательствами. - Что же это вы, господа хорошие, япошке-то уступили, как же это так? - первое, что спросил Сытин, познакомившись с военными представителями. - Дорогой Иван Дмитриевич, иконок и молитвенников Куропаткину не хватило, да и шапок не подвезли, чтобы Японию закидать... - ответил Апушкин. - Понимаю, понимаю, - горестно усмехнувшись, кивнул Сытин. - Покойный Василий Васильевич Верещагин, перед тем как поехать на Дальний Восток, разговаривал со мной. Он, кажется, предчувствовал свою гибель. Неуравновешен был. Дерзко и о царе говорил... Ну, я вас слушаю, господа, чем могу быть полезен?.. Тогда заговорил Апушкин о причинах слабости русской армии и подошел к выводу: армии нужна газета, а Сытин мог бы стать ее желанным издателем. - Избави бог! - воскликнул Сытин. - При наших военных и морских министрах никто не сможет и не сумеет сделать хорошую военную газету. Зажмут и скомкают. Нет смысла ковыряться в безнадежном деле. Меня и наше товарищество вполне удовлетворяет "Русское слово". А вот бы что я вам советовал: для солдат издавать специальные библиотечки полезных книжечек. Солдат - деревенский парень или молодой мужичок - часто встречается грамотный, а если неграмотен, то за три-четыре года службы, в свободное от шагистики и ружейных приемов время, может научиться читать. А книжечки им следует дать такие: как надо уметь выгодно крестьянствовать, знать ремесла и промыслы. Это в деревне пригодится. На такое дело я согласен... Величко и Апушкин молчаливо переглянулись. - Конечно, и это хорошо и нужно, - согласился с ним Апушкин, - мы понимаем, а вы, Иван Дмитриевич, поймите нас. Какое доброе и полезное государству дело могли бы вы начать. "Русский инвалид" - это не то, что надо для развития и повышения военных знаний нашего офицерства и солдата. Мы отстали от западных стран. Там даже существуют многотомные военные энциклопедии. А мы разве можем думать об этом? Сил достаточно, а средств на такое дело у военного министерства нет, а главное, нет инициативы. А ведь смогли бы и Военную энциклопедию начать... - Лиха беда начало, смелостью города берут, - сказал Сытин. - Вот и взялись бы вы за энциклопедию для военных... И опять переглянулись Величко с Апушкиным, на этот раз удивленно и многозначительно. Как быть, что сказать, они о столь серьезном издании не задумывались, а если когда и возникал разговор, то не имел, под собой реальной почвы. - Вот это было бы дело! - продолжал Сытин. - Тут и я буду не лишний. Пожалуйста, продумайте план, этак томов на пятнадцать-двадцать. Заранее дадим рекламу, найдем подписчиков... Сами знаете, господа военные, для такого дела нужен большой аппарат редакторов-составителей, авторов-специалистов и так далее. Дерзайте. Финансовую сторону дела и производственную я обеспечу полностью... Иван Дмитриевич на минуту умолк. Молчали в раздумье и Величко с Апушкиным. Сразив их такой неожиданностью, Сытин хитровато посматривал на них, потом побрякал на своих маленьких дорожных счетах и снова продолжал: - Конечно, вся редакция Военной энциклопедии должна находиться в Петербурге. Под боком Главного штаба и военного министерства. Составление в Питере, печатание в Москве, у меня на Пятницкой. Хотите? Пожалуйста!.. - Иван Дмитриевич! Вы золотой человек! - взволнованно проговорил Апушкин. - Вы загадали нам такую загадку, на которую в два счета не ответить. Я думаю, согласится со мной и полковник Величко, что вы нас очень и очень порадовали такой внезапной идеей. Но ведь это же миллионное дело... - Да, миллиончика три-четыре, пожалуй, понадобится. - Сытин опять брякнул на счетах. Вздохнув и глядя поверх очков на Апушкина, сказал: - Доход от энциклопедии не оправдает расхода. Но овчинка стоит выделки: благородное и нужное дело. Сотворите ответственную и авторитетную редакцию, работайте над составлением содержания. А калькуляцию нашей конторе составить не трудно. Договорились о следующей встрече и хотели было расстаться, но Сытин, усмехаясь, сказал: - Молебен служить рано, однако без шампанского такое дело начинать нельзя, - и, вызвав официанта, распорядился: - Две бутылки шампанского, одну - шустовского коньяка и соответственную закуску. Первый общий тост - за Военную энциклопедию, второй - за здоровье и успехи издателя, третий - за те незримые авторские силы, которые вложат душу в задуманное дело. Апушкин между разговорами, проходившими в намеках на дальнейший ход событий, заносил какие-то мысли карандашиком в записную книжку. Величко, розовый и размякший от трех выпитых бокалов, смотрел на Сытина влюбленными глазами и говорил: - Смотрю я на вас, Иван Дмитриевич, и думаю, с кем из покойных или ныне здравствующих издателей поставить вас в один ряд? Размах у вас шире суворинского; в благородстве души, в полезности всего содеянного вы превзошли Смирдина и Павленкова; вашей смелости и решительности мог бы позавидовать малоизвестный деятель, однако доброй и светлой славы, Серно-Соловьевич... - Спасибо, спасибо, - смутился Сытин, - хорошие слова скажем потом, когда дело будет сделано. В нашей коммерции раз на раз не приходится. Бывает, бежишь-бежишь, да и споткнешься. Глядишь, и шишка на лбу, поднимешься, потрешь больное место, да и дальше бегом, но с оглядкой. Заранее предвижу - эта затея с Военной энциклопедией не полюбится графу Льву Николаевичу. Ну, да как-нибудь переживем и это. Договорились по-деловому, с планами и расчетами в руках встретиться в ближайшее время и дружелюбно расстались. Приехав в Москву, Иван Дмитриевич рассказал обо всем Благову. - Мало тебе, неугомонному. Сорвешься рано или поздно, - заметил Благов. - Если и падать, так с вороного, а не с какой-нибудь клячи. Люблю дела с большим размахом. Кстати, скажи-ка, кто такой Серно-Соловьевич? Из каких, что он значит? - спросил зятя Сытин. - Смутно представляю, а тебе зачем он? - Так, между прочим. Разве у Гиляровского попытать? - Попытай. Дядя Гиляй всех знает... В редакции "Русского слова", где происходил этот разговор, Сытин велел разыскать Гиляровского. - Скажи мне, вездесущий Владимир Алексеевич, что ты знаешь о каком-то Серно-Соловьевиче? Кто он? - С каких это рыжиков вам, Иван Дмитриевич, о нем знать захотелось? - спросил Гиляровский, удивляясь вопросу. - Да в одном разговоре нечаянно я услышал это имя, а что к чему - не понял. - Извольте знать, Иван Дмитриевич, Серно-Соловьевич, Это не какой-то, как вы сказали, а личность довольно примечательная, но имя его затерто. Прежде всего, это был революционер-народник. Издатель главным образом книг познавательных и политических. Их было два брата, - речь, конечно, идет о Николае, более активном в издательском деле. Он был и с Герценом в близких отношениях. В книжной лавке и в читальне Серно-Соловьевича студенты могли найти издания Вольной лондонской типографии. Это был энергичный борец за свободу, идейный издатель, честнейшей души человек. В нашей редакционной библиотеке есть "Всемирная история" Шлоссера, она вышла в издании Серно-Соловьевича под редакцией Чернышевского. Удосужьтесь, Иван Дмитриевич, перелистайте Шлоссера - превосходная вещь... - Да, надо как-то, надо, Владимир Алексеевич, все некогда, хоть разорвись... А что же с ним дальше, с этим человеком? - А дальше попал он вместе с Чернышевским в Петропавловку, затем в Сибирь, и дошли слухи, что он там скончался. - Когда же это было? - Примерно тогда, когда вы только начинали свою удачливую деятельность. А не могли вы его знать и потому, что сей славный муж подвизался в Петербурге, быстро вспыхнул и скоро сгорел... - Так, так. Спасибо, Гиляй. Как ты смотришь? Наше сытинское товарищество намеревается издавать Военную энциклопедию. Военные специалисты предлагают нам свои услуги. - У большого корабля дальнее плавание, - ответил Гиляровский. - Я человек не слишком военный. Думаю, что такая энциклопедия, конечно, вещь не лишняя, однако нашей побитой военщине это все равно что телеграфному столбу прививка от оспы... Когда Гиляровский вышел от Сытина, Иван Дмитриевич вслед ему проворчал: - Ну и размахай вологодский. Вот и пойми его. А ведь башковит, черт!.. "Не худо думает обо мне Величко. И Апушкин его не перебивал. Энциклопедия - дело народное, - подумал Иван Дмитриевич. - Люди военные понимают это. А Гиляй что? Размахай... Хотя и был на турецкой войне и писал оттуда в "Россию" корреспонденции. Нет в нем военной косточки. Другое дело Немирович-Данченко. Да и тому писать о войне трудновато приходится". Не так давно ему писал Дорошевич из Парижа по поводу своего отношения к новому, еще не законченному роману Василия Ивановича "Далекие могилы". Сытин нашел в ящике стола это письмо и, поскольку он всегда внимательно прислушивался к подсказам "короля фельетонистов", уважал его и побаивался, стал вдумчиво перечитывать это дружеское послание: "Париж 10/23 февраля 1906 г. Многоуважаемый Иван Дмитриевич! Только теперь, когда Вы выяснили и цифрами доказали мне положение товарищества, как издателя "Русского слова", после пожара фабрики и после того, как, благодаря забастовкам железных дорог, почты и т. п., подписка далеко не дала достаточных оборотных средств, - я могу ответить Вам на вопрос: "Какие условия может предложить в этом году наша газета В. И. Немировичу-Данченко?" 350 рублей за печатный лист за роман, считая, что в романе будет 20 печатных листов. Роман В. И. "Далекие могилы", представляя собой правдивую картину возникновения и ведения этой злосчастной войны, обещает быть очень резким. Цензурные и административные условия для печати сейчас таковы, что, начав печатать его немедленно, пришлось бы или рисковать существованием газеты, или быть вынужденными прекратить печатанье романа, или просить у автора таких чрезмерных смягчений, от которых произведенье потеряло бы всю силу и значение. Судя по ходу дел, смягчения административных условий следует ожидать в самом скором времени. Ввиду этого я полагал бы поступить так. Выждав удобный момент, - смягченья, хотя бы и временного, административных условий,- воспользоваться этим моментом и, без перерыва, номер за номером, напечатать роман. Но для этого необходимо редакции иметь роман целиком, весь. Такая задержка тогда будет немыслима. Я думаю, что, если Вы предоставите эти условия В. И., - он найдет возможным на них согласиться. Роман имеет крупный интерес, но уже исторический. От того, что он выйдет двумя-тремя месяцами позднее, - интерес к нему не убавится. А в силе, благодаря измененьям условий для печати, он выиграет... Жму Вашу руку Ваш В. Дорошевич". - Толковый Влас. Резонно. Пусть будет так, как он советует... Дорогонек Влас нашему товариществу, да где другого такого сыщешь? Жаль, нет его сейчас под руками. Что-то он мог бы сказать по части затеваемой военной энциклопедии? Отложил бережно письмо Сытин, позвонил секретарю редакции: - Заготовьте договор Немировичу на роман; двадцать листов по триста пятьдесят рубликов. Половину авансом до печатания... Что? Название романа? "Далекие могилы" - о том, как наши куропаткины не умели воевать с макаками... Положив трубку на рычажок настольного аппарата, проговорил: - Да. Не умели воевать. И может ли их научить наша будущая Военная энциклопедия?.. Заграница имеет, а в России нет... Как же так без энциклопедии?.. Было время, и Петр Первый, и Суворов, и Кутузов, и Скобелев славно воевали без энциклопедии... Да и то правда - теперь времена не те. Успевай сегодня и не прозевай завтра. Вот как приходится. После длительной подготовки Военная энциклопедия стала выходить быстро и аккуратно. Вышло в свет восемнадцать томов. РУБАКИН Сытинский книжный склад всегда привлекал многих иногородних книготорговцев. Отсюда, упакованные в рогожи, кипы книг расходились по всей необъятной империи. Продажа велась по заказам, согласно толково составленным каталогам, в которых количество названий исчислялось в тысячах, а тиражи в миллионах. На складе появлялись не только разбогатевшие на книжной торговле купчики, здесь бывали также, с утра и до закрытия склада, библиотечные работники и составители справочников и увесистых томов, выходивших под названием "Что читать народу". Долгое время, не по своей вине, не заглядывал на Маросейку к Сытину писатель-библиограф Николай Александрович Рубакин. Еще за год до революции тысяча девятьсот пятого года по приказу министра внутренних дел Рубакин был выслан за границу. После убийства Плеве и "дарования некоторых свобод" Рубакину было дозволено вернуться в Россию. Появившись в Москве в те дни, когда отстраивалась после разгрома сытинская типография, Николай Александрович не замедлил встретиться с Сытиным, изъявив при этом желание ознакомиться с его книжными запасами на оптовом складе. В огромном светлом помещении - в десять рядов полки-стеллажи. Закупщики-оптовики отбирали книги, проставляли на них цифры, - сколько им требуется для продажи экземпляров. - Берите из толстовского "Посредника", берите научно-познавательную книгу; ошибки не будет, - подсказывает Рубакин как бы мимоходом, записывая в своей тетради сытинские новинки. - Знайте, господа, что та книга потребна читателю, которая служит правде... И, обращаясь к Сытину, говорит: - Иван Дмитриевич, с изготовлением религиозных картинок вы что-то перестарались. Сытин хмыкнул, усмехнулся глазами, ответил: - Да-да, Николай Александрович, есть перебор, есть. Не всегда "двадцать одно" получается, - и пояснил: - Во-первых, ходко идет этот товарец, ротация в две краски дает шесть тысяч штук в час. Во-вторых, я сбываю их оптом по полтора рубля за сотню, а книгоноши продают по пятачку за штуку. В-третьих, и это самое главное, учтите, дорогой Николай Александрович, фабрика жестяных коробок Жако и Бронекер ухитрилась печатать в красках на жести. Дешево и крепко. Богомазы в Холуях и Мстере воем воют от этих "жестяных конкурентов". Как бы и нам туго не пришлось. Ведь вот в чем беда: покупатели просят не лучшего, а дешевого и ходового товара. Кому-кому, как не вам, библиографам, надо настойчиво прививать народу вкус к потреблению умных книг и картин. Помогайте, мы будем рады. - Что верно, то верно, - согласился Рубакин и, просматривая поставленные на книгах цены, заметил: - Дороговато, Иван Дмитриевич, умными книгами торгуете. - Не без того, есть запросец. Но запрос в карман не кладется. Это ради "уважения" покупателя. Умную научную книгу приобретает учитель, служащий-конторщик. Поглядишь на него, как он держится за хорошую книгу, пожалеешь его, возьмешь да из уважения к нему двугривенный от рубля и скинешь. Узнав, что Иван Дмитриевич разговаривает с известным автором популярных книжек, покупатели-оптовики окружили их, прислушались и сами вступили в разговор. - Мы, господин Рубакин, премного довольны условиями Ивана Дмитриевича, - заговорили закупщики, - он нам и в кредит верит, да и скидочка нас вполне устраивает. - Вот, скажем, "Всеобщий календарь", больше всех прочих изданий пользуется спросом. Нам Иван Дмитриевич отпускает по десять копеек за штуку, а мы продаем, наживая копеечка на копейку. Уж на что выгодней!.. - И от брошюрок тоже двойной барыш. У нас в губернии и разносчики добро зарабатывают. В год получит сотню рублей прибыли, это равно стопудовому урожаю, а попробуй-ка сто пудов хлеба собрать - не так-то легко. Потому много охотнике:? торговать книжками и картинками. Но вот несчастье: то поп, то урядник в наше дело рыло свое суют. - У нас за Вологдой попы в проповедях вопят против книжек графа Льва Николаевича, велят сжигать, у кого они есть. - Урядники на взятки напрашиваются, угрожают запретом, в коробьях роются, придираются всяко. А мы все-таки не сдаемся... - У книги сила пробойная, - замечает Рубакин на высказывания оптовиков, - не пасуйте перед трудностями. В вашем деле самые необходимые качества: оборотистость, смелость, подвижность, энергия... - В этом смысле нашему брату поучиться бы у Ивана Дмитриевича, - говорит книжник, приехавший из Великого Устюга. - У Ивана Дмитриевича руки не опускаются ни перед какими помехами. Шутка ли, фабрику спалили, а он ее заново отгрохал. И дело идет безостановочно. Кто-то из присутствовавших спросил Рубакина, какие наилучшие способы он мог бы рекомендовать в продвижении книг в деревне. - Приобретайте опыт, - сказал Николай Александрович, - опыт вам подскажет. Давно известно, что сытинские офени оправдали себя полностью. Этот способ не устарел. Но разносчики-коробейники, доставляющие книгу в крестьянскую избу, по своим способностям отличаются друг от друга. Есть такие бойкие на слово говоруны, которые, и не зная книгу, так ее расхвалят, что не отвяжешься - купишь. И бывают продавцы малоподвижные, несловоохотливые; они знают книгу, а продать ее не умеют. Надо уметь - это главное. Наш читатель еще не научился сам выбирать нужную книгу. Ему надо помочь. И если удачно подобранной книгой вы не оттолкнете читателя, он вскоре купит вторую и третью. Каждая новая книга будет ему сообщать познавательные сведения. По лестнице-стремянке Рубакин поднялся к верхним полкам стеллажей, где хранились образцы первых сытинских изданий, и стал любовно рассматривать сочинения Гоголя. - Никто до вас, Иван Дмитриевич, не сумел и не осмелился так двинуть в народ Гоголя, как это удачно сделали вы. Не помните ли, каким тиражом? - Наши конторщики предложили мне тогда, по их расчетам, выпустить пять тысяч экземпляров, ценою по два рубля, - ответил Сытин. - Я не согласился, зачем, говорю, господа-товарищи, размениваться на мелочи. Возможности распространения сочинений Гоголя у нас в России безграничны. И, вопреки конторским расчетам, распорядился печатать Гоголя не пять, а двести тысяч экземпляров, и не по два рубля, а по полтине. Представьте, не ошибся... Так же стал поступать и с другими классиками. Отобрав стопку разных книг для обозрения, Рубакин попросил Сытина уступить ему со скидкой. - С вас, Николай Александрович, не полагается ни копейки. Берите для пользы дела сколько вам потребуется, и ныне, и впредь. Да почаще пишите о книгах в наше "Русское слово". - Это можно. Плохие книжки не похвалю, хорошие не обругаю. Пусть книги, которые я выбрал, доставят мне на дом. - Сделаем, - пообещал Сытин и, подозвав заведующего складом, велел исполнить просьбу Рубакина и выдавать по двадцать копеек на обед каждому разносчику книг. Такая "щедрость" Сытина вызвала у Рубакина улыбку. Он тут же ему сказал: - Не сытно Сытин угощает на двугривенный. Издательница Коновалова, уж на что жадюга, и та устраивает для своих книгонош обеды с водочкой... - Эх, Николай Александрович, если бы знали вы, сколько у меня безнадежных должников. Вот тут бы вы и сказали: "Какой простофиля Сытин!" И на двугривенный прокормиться можно. Водочка им ни к чему, надо дело делать... С Маросейки Сытин и Рубакин на скрипучем и звенящем трамвае поехали на Тверскую в редакцию "Русского слова". Разговор в пути продолжался: - Все говорят, и наша издательская фирма кричит на все стороны: Сытин... Сытин... Сытин... А я разве в одиночестве? Разве один я все это сотворил? Я находил таких компаньонов, которым можно доверить по их талантам подходящее дело. И умирать буду - вспомню добрым словом наших первых директоров товарищества: Нечаева, Ворапанова, Улыбина, Миловидова, Соколова. Их уже нет в живых. А какие дельные были бородачи русские!.. А конторщики, заведующие, метранпажи, художники, рисовальщики, и вся пишущая братия, и свинцовая армия типографских рабочих! Без них Сытин - ничто! - Не напрашивайтесь на похвалу, Иван Дмитриевич, все это правильно, к этому можно добавить и благодарную почву в России, требующую изобилия книг. Были и до вас добрые пахари на ниве народного просвещения. Но среди всех издателей наиболее колоритна фигура вашей светлости. Около Страстного монастыря Рубакин и Сытин вышли из трамвая. Сытин набожно перекрестился, глядя на большую икону над монастырскими воротами. Ему стало как-то не по себе, когда он приметил, что почтенный литератор Николай Александрович не последовал его примеру. "Все вы такие, переученные, от бога отворачиваетесь", - подумал Сытин, а сказал другое: - Я так думаю, от поклонов богу еще ни у кого голова не отваливалась... Взглянув исподлобья, Рубакин спросил: - Скажите, Иван Дмитриевич, а верно, что с этой колокольни полиция хлестала из пулеметов по восставшим? - Да, говорят, был такой грех. Бог тут ни при чем. Людская гордыня виновата... - Как же так? А с чьего благословения эта самая гордыня? - Ладно, ладно, мне с вами, учеными, невозможно тягаться... В редакции "Русского слова" Рубакин всегда был желанным человеком. В кабинете у Дорошевича устроили чаепитие с конфетами и печеньем. Сидели за круглым столиком четверо: Сытин, Рубакин, Благов и Дорошевич. Главный редактор, Федор Иванович Благов, обращаясь к Рубакину, спросил: - Вы были некоторое время в изгнании за границей, интересно знать, как там русская эмиграция расценивает нашу газету? - Эмиграция разношерстная, - ответил гость. - Социалисты-революционеры, эсдеки, анархисты - люди различных взглядов и методов борьбы. Конечно, они газеты читают. Сугубо монархическое "Новое время" не переваривают. "Русское слово" считают газетой популярной, внепартийной, либеральной, то есть и нашим и вашим... - Что поделаешь! - воскликнул Влас Дорошевич. - Мы бы рады, Николай Александрович, в рай, да проклятые черти не пускают. - Из-за этих "чертей" и мне, кажется, скоро придется снова расстаться с родиной. Предпочитаю свободную жизнь в неприкосновенной Швейцарии, нежели под надзором полиции здесь, или не дай бог там, куда недавно упекли тысячи революционеров. - Но ведь вы теперь не под надзором? - сказал Сытин. - Верно, Иван Дмитриевич, официальный надзор с меня снят, а наблюдение усилено. Сыщики топают по моим следам, и замечаю неаккуратную работу "черного кабинета" по перлюстрации моей корреспонденции. А вы знаете, сколько я получаю от читателей писем! И сколько сам им пишу... А недавно в Питере один агентишка ко мне с вопросиками подкатывался, спрашивал о том, как мы с Брешко-Брешковской в ссылке в Крыму около Алушты проживали... Послал я его к чертовой матери и сказал: "Съезди в Сибирь на каторгу, и пусть она тебе сама расскажет". Совсем обнаглели, совсем... - Рубакин выпил полстакана чаю, продолжал: - Насчет нашей периодики, не кривя душой, можно все-таки сказать добрые слова о "Русских ведомостях" и их могучем редакторе Василии Михайловиче Соболевском. - Безусловно, безусловно, - подтвердил Благов, - Соболевский - фигура знатная. Разумеется, высокому начальству он не по нраву. "Русские ведомости" - газета общественной совести, да еще с профессорским уклоном. Сытинское "Слово" более общенародная газета. Однако все мы уважаем Соболевского, как благородного человека, обладающего светлым, прозорливым умом. И кое-что у него заимствуем, а вернее, грубо говоря, перетягиваем из его "Ведомостей" некоторых писателей. У нашей газеты тираж огромный, читателей больше, да и гонораром не скупимся. - Иногда и этот боевой газетный деятель впадает в уныние, - отозвался Дорошевич о Соболевском, - частенько и ему приходится претерпевать от всевидящего ока и всеслышащих ушей. Штрафы, конфискации отдельных номеров делают немалую честь "Русским ведомостям". В декабре пятого года за сбор средств на революцию совсем, казалось, была крышка газете Соболевского. Снова как-то воспрянула. А на днях я догнал Василия Михайловича на улице. Идет расстроенный и вполголоса сам с собой разговаривает: "Мерзость, свинство! И зачем мы, коль от этого свинства не очистить Россию никакому Геркулесу?.." А я ему и говорю: "Есть, говорю, Василий Михайлович, Геркулес, имя ему - печать!.." Смутился и отвечает: "Не верю, Влас Михайлович, не верю..." Что делать, если даже у таких столпов русской интеллигенции, как Соболевский, вера в прогресс, в революционные силы народа поколеблена?.. Многие удручены щемящим чувством ожидания чего-то еще более худшего. Многие потянулись за границу. Вот и вы, Николай Александрович... - Другого выхода пока не вижу. Я уже решил подарить всю свою библиотеку "Петербургской лиге образования". Буду там, за границей, продолжать свое дело. Я навсегда книжный червяк, и только. И не из тех я, кто нащупал и ухватился за истину. И там буду ее искать, найду и, не сразу поверив, поищу еще к ней доказательств. Пока что нашел такую истину, которая упрекает нас за неравенство образования. - Утопия, Николай Александрович, - возразил Сытин. - И все мы на вечные времена в этой утопии по-всякому утопать будем. Где же видано, чтобы люди стали одинаковые и умом наполненные поровну, как вот эти стаканы чаем? Всегда и во всем быть разнице; о равенстве только разговоры Кропоткиных, Савинковых и Брешковских. Всеобщая грамотность сбудется, это возможная вещь. А чтобы все были профессорами, извините, не уравнял бог лесу, не только людей. - Нет, друзья, настоящие перемены произойдут только благодаря образованному обществу, которое ликвидирует изнеженность тунеядцев, а тружеников образует и поставит в один ряд с собой. В этом смысле роль книги, роль просветителей в тысячи раз надежней и верней эсеровских бомб и револьверов. - Рубакин отставил стакан на средину столика и сказал: - Где бы я ни оказался, дорогие друзья, куда бы я ни исчез, не откажите мне в любезности не прекращать с вашим товариществом деловой связи. Через печать я буду стараться соединять читателей с полезными книгами, с такими авторами, которые трудятся для народа, вкладывают душу в свои произведения... - Николай Александрович, скажите, когда будете уезжать за границу? Мы вас проводим... - Обязательно проводим... - Не надо, друзья, я потихонечку. Приглашаю вас, если окажетесь в тот день в Петербурге, приходите в "Лигу образования" на передачу мною собственной библиотеки народу. Это будет отличная база для воскресных рабочих школ. И не сочтите сие за бахвальный жест с моей стороны. А там, где найду себе пристанище, я опять помаленечку сколочу себе библиотеку. Будет работа, заработок, будут у меня и книги. Мой девиз: "Книга - могущественнейшее орудие в борьбе за истину и справедливость". В свои сорок пять лет я вправе рассчитывать немало еще потрудиться до конца дней своих под этим девизом... Рубакин дружески попрощался и вышел из редакции. Как знать, бывать ли ему еще в этой компании? Решено - покинуть Россию. Впереди эмиграция, может, навсегда? Но мало ли русских, опасных для самодержавия людей, находится за пределами своей родины и в то же время связаны с ней?.. И эта мысль - быть за границей и работать для русского народа - успокаивала его и настраивала на возвышенный лад. А в редакции "Русского слова", после ухода Рубакина, продолжался о нем разговор. - Белая ворона из стаи русского купечества, - сказал о Рубакине Дорошевич. - Не успел кончить образование в университете, как попал под наблюдение полиции. Отец хотел "образумить" его, поручил ему управление бумажной фабрикой, а он все это дело завалил, деньги израсходовал на книги и на создание рабочих курсов. Связался накрепко с революционерами, дважды высылали... - Он мог бы написать отличный роман своего бытия, - заметил Благов, - начать бы с того, как в детские годы отец приучал его торговать вениками в бане, и что из этого в конце концов получилось... - Он скромен, о себе писать не соизволит, - проговорил Сытин. - Да и занят всегда по горло. Книжечки-то его миллионами расходятся. Понятно пишет для простого, малограмотного народа... - Да, а ведь сколько он их написал! Я со счету сбился. В настоящее время труды Рубакина очень необходимы, - продолжал разговор Дорошевич. - Они готовят читателей к пониманию глубоких научно-познавательных произведений. Кончится, скажем, через десяток лет этот переходный, подготовительный период, и его книжки, сделав великое дело, отомрут вместе с автором. Такова судьба, подстерегающая нас, многих. Чего доброго, из моих кратковременных фельетонов останется существовать только один "Пирог с околоточным", а остальное разойдется по рукам и исчезнет... - Нет причин вам, Влас Михайлович, беспокоиться, - сказал Благов, - вы, как писатель, поживете и после своей смерти. Рубакина тоже вспомнят. Ивана Дмитриевича уже в каждой избе знают и не забудут целый век. А вот меня кто и когда помянет добрым словом, если я только тем и занимаюсь, что расставляю знаки препинания в рукописях тех писателей, которые не умеют этого делать? - Участь незавидная, что говорить, - шутливо ответил на это Сытин. - А ты, зятек, не теряйся, не захотел быть врачом, взялся за перо - пиши! Покойный Антон Павлович тоже медиком был. А ныне врач Смидович-Вересаев смотри как пошел в гору. Не теряйся, пробуй... - Не умудрил господь... - Доброго нашел виновника, - сказал Дорошевич, - а вот некоторые, вопреки божьей воле, даже в изгнании не зарывают свои таланты. - Блаженни изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное, - заключил Иван Дмитриевич беседу заповедью и сказал: - Ну, ребята, по местам, дело не терпит пустословия... ...Через некоторое время Николай Александрович Рубакин передавал свою библиотеку "Лиге образования". В торжественной обстановке, перед собравшимися читателями, говорил: - Передаю лично мне принадлежавшую библиотеку, свыше ста тысяч томов, в нераздельное общественное владение прежде всего петербургского пролетариата и трудовой интеллигенции. Бурной овацией встречены были эти слова русского патриота-просветителя. Через несколько дней он выбыл в Финляндию, затем переехал в Швейцарию, где и провел среди книг сорок лет. От партии эсеров он отошел в годы реакции. Фантазеры, террористы и болтуны своими деяниями убедили Рубакииа в бесплодности их идей. Находясь в Швейцарии, он всегда помогал русским политическим эмигрантам. Дорога к нему была известна Плеханову и Луначарскому, Мануильскому и Крыленко, Вере Фигнер, Коллонтай и многим другим революционерам-эмигрантам. ПОЕЗДКА РАДИ ОТДЫХА Наконец Иван Дмитриевич решил отдохнуть, отвлечься от дел своих. Оставив руководить товариществом Соловьева, а Благова и Дорошевича - "Русским словом", Сытин поехал ненадолго посмотреть родные милые костромские места, где прошло его детство. Сколько раз он видел во сне то самое село Гнездниково таким, каким оно ему запомнилось с юных лет. И речка с омутами и ершами, и бревенчатый мост на толстых столбах, и мужицкие избы с соломенными крышами... Полвека Иван Дмитриевич не бывал в Гнездникове, приехал - ничего не может узнать: все ему показалось мельче, и река вроде бы обмелела, изб стало меньше. Люди многие вымерли, кто-то, дождавшись "воли", сбежал в города на фабрики. Люди народились новые, он - никого и его никто не узнает. Походил, поспрашивал, кто помнит писаря Сытина в Гнездникове? Никто. Вот только двухэтажное волостное правление с выцветшей обшивкой и проржавленной железной крышей - свидетель тех далеких дней. Из любопытства он заходил в избы. Почти в каждой из них видел сытинский календарь, и часто ему попадались знакомые книги, зачитанные, захватанные, и даже листков недостает - искурены. Эти лубочные книжки и картинки, сказки о ведьмах, колдунах и чертях и "жития святых", разумеется, не произвели заметных сдвигов в костромской деревне. Предрассудки и суеверия по-прежнему живучи. Люди продолжали верить в нечистую силу, и даже эти "нечистые" распределялись по "должностям" со своими, присущими только им, обязанностями. Леший - хозяйничает в лесу, уводит человека в дебри, иногда безвыходно. Домашним скотом распоряжается, бережет или портит "дворовушко". В омутах водится "водяной", главным образом около мельничных плотин. "Нечистые" действия "банника" ограничены только баней, там он хозяин, вреда особенного не приносит. Но "пугает". Покровителем гуменников и овинов считается "подовинник". Он если "захочет", то гумно и скирды спалит. "Кикимору" - представляют страшной, уродливой, оберегающей на полях горох и репу от вороватых ребятишек. Кикимора может и задушить в своих объятиях того, кто ей невзлюбится... Обо всех подобных суевериях и предрассудках Иван Дмитриевич наслушался в Гнездникове от мужиков, а местный учитель подтвердил, что в "нечистую силу" по всей окрестности люди верят так же, как и в святых угодников. Раз есть "святые", то должны быть и "нечистые". И не теперь они завелись... Жаловался учитель на предрассудки деревни и не похвально отзывался о лубочных изданиях. Тогда Сытин спросил его: - А "Русское слово" вы читаете? - Хожу в правление, там читаю, а выписывать дороговато. Я на эти деньги вместо годовой подписки могу сапоги купить. Вспомнив напутствие Евдокии Ивановны: "Забыться от всего, не скупиться, ни в чем себе не отказывать и быть добрее с людьми", Иван Дмитриевич послал в редакцию "Русского слова" телеграмму: "Затребуйте Костромы адреса всех сельских школ до конца года и на будущий год всем школам Костромской губернии высылайте бесплатно газету". Расспрашивал Иван Дмитриевич учителя о секте "иоаннитов" и о приезде кронштадтского протоиерея в Солигаличский уезд для увещевания сектанта Пономарева. Учитель посоветовал ему пригласить из приходского села Плещеева попа Махровского. Поп не замедлил приехать в Гнездниково. Он и рассказал в подробностях всю эту историю. - Сектант Иван Артамонов Пономарев, узнав заблаговременно о приезде Ивана Кронштадтского, сразу же собрал секту "иоаннитов" и оповестил: "Едет сам бог в образе Иоанна..." - Слух разнесся повсеместно, и, разумеется, народ нахлынул. И вот, - рассказывал дальше поп Махровский, - приезжает к нам в Плещеево Иван Кронштадтский, туда же был приглашен и Пономарев со всей сектой. С Кронштадтским приехала какая-то графиня полоумная с мешком конфет и пряников. Первым делом протоиерей стал разбрасывать ребятишкам гостинцы. Ну, те его окружили со всех сторон, так и лезут под ноги собирать сласти. А он и говорит: "Глядите, глядите, дети меня встречают с радостью, как некогда встречали Христа еврейские дети с торжествующими лицами и песнями. Так и ныне везде простые люди и дети встречают меня. Что сие значит? Значит, что благодать божия живет во мне..." И этих слов его было достаточно, чтобы Пономарев тут же завопил: - "Ты и есть бог в троице единосущный". Стоило ему это сказать, как бабы-сектантки бросились к Ивану Кронштадтскому, стали наперебой, в дикой сутолоке, целовать ему руки, сапоги, отрывали от его рясы клочья материи, а одна из баб даже ухитрилась укусить его за руку... Тут протоиерей возопил и говорит: "Никакой я не бог! Перестаньте заблуждаться и смущать людей!" Полиция вмешалась. Сняли крест с пономаревской молельни. А Пономарев, невзирая ни на что, по-прежнему проповедует всем, что Иван Кронштадтский "судья всевышний, всевидящий член святой троицы". Так ничего с дураком поделать и не могли... А все оттого, что книжками да портретами сильно раздули понятие в темном народе о святости этого священника, хитрющего и способного проповедника... Вот и все, - заключил Махровский. Сытину вся эта "картина" была ясна и понятна. Он слушал и хмурился. Ведь и его товарищество повинно в раздувании "святости" Ивана Кронштадтского... - Да, прав народный певец Некрасов, сказавший: "Рознь портрет портретику, что книга - книге рознь"... Даем мы это теперь понять крестьянину, но, видно, еще недостаточно... - только и мог ответить Сытин. Из Солигалича по лесным проселочным дорогам, в тарантасе, на паре лошадей поехал Сытин в Галич. В Галиче - в свое время переехав из Гнездникова - в земской управе работал его отец. Не был Иван Дмитриевич на похоронах отца и матери, но знал по рассказам младшего брата Сергея, по которую сторону церкви и за сколько шагов от нее похоронены родители - Дмитрий Герасимович и Ольга Александровна Сытины. Спустя годы Сытин на Нижегородской ярмарке приобрел два отличных креста и отправил их с братом Сергеем в Галич. Кроме того, он выдал Сергею двадцать рублей и просил отдать эти деньги галичскому протоиерею, чтобы тот записал на поминовение усопших рабов божьих Димитрия и Ольгу... Теперь Иван Дмитриевич в первую очередь отправился на городское кладбище. Долго бродил он по кладбищу, искал знакомые кресты, да так и не нашел. Спросил сторожа, не знает ли тот, где могилы Сытиных. Старик сторож показал: - Вот тут были два деревянных креста, подгнили, свалились и ушли на дрова... - Как подгнили? Как на дрова? Не может этого быть! - изумился Сытин. - Кресты были железные, а основания у них - черный мрамор. - Нет, таких тут никогда не бывало. Вы, наверно, путаете, - сказал старик. - Не я путаю, а меня опутали. Ай, Серега, Серега, плут, барабошка. Продал, наверно, тогда кресты и пропил... - И вместо прискорбных слов поминовения посыпались из уст Ивана Дмитриевича ругательства. Поругался и припомнил, что тогда с братом Сергеем из Нижнего Новгорода в Галич поехал книготорговец галичский Константин Иванович Палилов. Разыскать единственного в Галиче книготорговца, продававшего сытинские издания, - дело нетрудное. Иван Дмитриевич, прежде чем направиться к Палилову, решил повидаться с протоиереем и спросить его, ведется ли поминовение Димитрия и Ольги Сытиных. Тот приветливо принял знаменитого издателя и сказал, что в точности он не помнит, надо сходить в церковь и проверить по синодику, где "по рублю с души" записаны поминаемые перед алтарем разные прихожане. В сопровождении сторожа-ключаря пришли в церковь. Протоиерей вынес из алтаря переплетенную в малиновый бархат древнюю книгу и подал Сытину. - Вот, смотрите, уважаемый Иван Дмитриевич. Опытным взглядом издателя Сытин оценил по достоинству эту книгу и стал ее перелистывать. На серой старинной бумаге были отпечатаны кириллицей словеса душеспасительной повести о том, как грешная душа попала в ад к сатане и была из его сатанинских когтей вырвана ангелом благодаря тому, что имя этого человека записано на поминовение. Ради вящей убедительности старинная книга была снабжена страшными лубочными картинками, показывающими муки ада. - Простите, отец благочинный, я таких "страстей" еще не видывал. Перепечатать бы эту вещь? - обратился к попу Сытин. - Синод не позволит, - уверенно ответил протоиерей. - Для нашего времени сия книга слишком наивна... Она забавна, как памятник старины глубокой. А что касаемо поминовения, смотрите листы в конце книги за иллюстрациями. Но Сытин не спешил обращаться к списку поминаемых. Очень интересны показались ему рисунки-гравюры безымянных художников. Тут были, изображения диковинной выдумки, как ангел-хранитель огненным мечом изгоняет черта из-под кровати грешника, как ангел извлекает из огня адова блудницу, ибо она была поминаема в церкви (за рубль!). И как благодаря поминовению ангел освободил солдата из персидского плена, и как мучаются в геенне огненной родители тех, кто из жадности не вписал их в книгу-помянник, и все в красках, в картинах... Сытин был изумлен. Книгу не хотелось выпускать из рук. - Я за нее сто рублей не пожалел бы, - сказал он, восхищаясь стариной. - Такая не продается, сие достояние храма, ей более двухсот лет. Видите, первыми записаны на поминовение патриархи Гермоген, Филарет и Никон, а из царей сам Петр Первый и его супруга Екатерина, дальше идут священники, а еще дальше усопшие прихожане. Ищите среди них и своих родителей, - посоветовал протоиерей и через плечо Сытина стал тоже просматривать список. Нет, не оказалось ни Дмитрия, ни Ольги Сытиных, стало быть, брат Ивана Дмитриевича не побеспокоился о загробном благополучии своих родителей. Последним в списке значился: "Род деревни Кухтырихи крестьянин Василий Забалдин", и рядом, в другой графе, примечено: "Василья возом дров задавило насмерть..." - А это зачем указано? - спросил протоиерея Сытин. - Два тут Василья Забалдина. Родственники заплатили рубль и просили так написать, дабы господь-бог не перепутал и ведал, о ком идет поминовение. Сытин усмехнулся, бережно закрыл книгу и, возвращая протоиерею, сказал: - Спасибо. Я вижу, что мои родители не были вписаны. Вот вам двадцать пять целковых, запишите Димитрия и Ольгу на десять лет, а на остальные пять рублей ставьте пятачковые свечки перед иконой Димитрия Солунского. - Будет исполнено, - ответил с готовностью протоиерей, принимая четвертной билет. Сытин пошел в книжную лавку к Палилову выяснять, куда же девались посланные из Нижнего Новгорода два дорогих креста... Надо к слову сказать, что собою представлял "почтеннейший" Палилов. Торговал он в Галиче не очень бойко, но крепко выпивал. В семье был извергом. Заподозрив дочь в каком-то прегрешении, выгнал ее из родительского дома. На людях он вел себя тихо, скромно, деловито. Ходил в заношенном сюртуке зиму и лето, садился робко на уголок стула даже в своем собственном доме. Очень любил деньгу, а она к нему шла неохотно. Велик ли в уездном городишке торг, да и хватки у Палилова недоставало. Прогнав дочь, он взял в приказчицы деревенскую деваху Анюту и доверил ей стоять за прилавком. Доверил, но выручку от нее прятал, складывая пятерки, десятки и четвертные между страниц в дорогие по цене неходовые книги. Придя в лавку, Иван Дмитриевич застал такую сцену: несколько покупателей разглядывали развешанные на стенах картины с желтолицыми японцами, падающими с горящего корабля в море. Другие рылись в житиях святых; третьи спрашивали, какую бы выбрать книгу постраншее "Громобоя", а сам Палилов душераздирающим голосом кричал на Анюту: - Где "Робинзон"? Ты меня без ножа зарезала, где "Робинзон"? Говори, дура!.. - Да сейчас только продала псаломщику... Палилов, не заметив и не узнав Сытина, перепрыгнул через прилавок, выскочил за дверь и чуть не за ворот притащил в лавку перепуганного псаломщика. - Почтеннейший, помилуйте, надо проверить, цену надо проверить, дайте-ка сюда "Робинзона"... Псаломщик, недоумевая, подал книгу в роскошном переплете. Дрожащими руками, Палилов стал перелистывать "Робинзона" и нашел десятирублевую красненькую бумажку. - Спасибо, почтеннейший, берите обратно "Робинзона". А ты, ворона, растяпа, гляди, чем торгуешь!.. - А откуда же я знала, что вы так прячете деньги? - оправдывалась Анюта. Иван Дмитриевич снял фуражку и, обращаясь к хозяину лавки, сказал: - Мое почтение, "почтеннейший", здравствуйте, как поживаете? Как торг идет?.. - Ай, ай, Иван Дмитриевич, собственной персоной! Как я вас не приметил, простите. Какими судьбами занесло вас в родные края?.. - Езжу, "почтеннейший", скуку разгоняю. - Анюта, торгуй, а мы с Иваном Дмитриевичем в трактир... Встреча-то какая!.. Ай, ай... В трактире, конечно, водка и две больших копченых щуки. Галич славится щуками, там их в озере полным-полно. Выпили по рюмочке, и тут же Сытин решил припереть Палилова к стенке: - "Почтеннейший", а где те два могильных памятника, которые, помните, я отправил из Нижнего и за доставку вам и братцу Сергею уплатил щедро? - Ой, Иван Дмитриевич, все-то вы помните... Да где же им быть, на кладбище, конечно... Куда же крестам деваться... - Сказал это Палилов и покраснел до ушей. - Врешь, "почтеннейший"! Говори правду! - Простите грешную душу, Иван Дмитриевич, оба креста мы довезли до Костромы и там, по согласию с вашим братцем Сергеем Дмитриевичем, продали и денежки часть пропили, часть на пароходе в карты продули... Поехали мы тогда с ярмарки с шиком, а в Костроме остались с пшиком... - Вот так бы и говорил... Допивай тут один, а я пошел. Та-акие памятники были! Ну, Палилов, сам сатана тебя будет палить на том свете!.. - И братца вашего тоже... - Серега мерзавец, барабошка, в отличие от тебя он неопалимый, к сожалению. Его и пуля не берет; в пятом году в Серегу драгуны стреляли. Пуля прошила воротник, а шею не задела... Сытин холодно расстался с "почтеннейшим", вышел из трактира, взял на станции из камеры хранения кожаный саквояж, купил билет первого класса на проходной сибирский поезд и - в Петербург... Через сутки он был в Петербурге. Но отдых есть отдых. Сытин отвлекся от деловых хлопот и всякой сутолоки. Он даже не зашел ни в книжный магазин товарищества, ни в отделение "Русского слова", и даже ни одному из своих друзей по телефону не позвонил, а спрятался от всех в "Знаменской" гостинице и размышлял, где и как провести время в стороне от тревог. Но не будешь же все время находиться в гостинице. Не высидел Иван Дмитриевич в "Знаменской", вышел на Невский и тут же попал в руки группы офицеров, работавших в редакции Военной энциклопедии. Толковый редакционный аппарат из военных специалистов и энтузиастов выпустил первые два тома в отличном издании. Сытин и редакция, и весь комитет были уверены, что, выпуская Военную энциклопедию, они делают большое и благородное дело в интересах усиления боевой мощи армии. Как в редакции шли дела, Сытина мало тревожило. Он доверял надежным, образованным военным специалистам-патриотам и в эти дни не собирался в редакцию заходить. Но его заметили генерал Величко и военный юрист Владимир Александрович Апушкин, возглавлявшие редакционный аппарат энциклопедии. - Как же так! Иван Дмитриевич, вы находитесь в столице и не заглядываете в свою редакцию! Просим к нам пожаловать. Сытину было неудобно отказываться, ссылаясь на то, что он придумал себе поездку для отдыха. Кто поверит, какой же отдых в Петербурге?.. В тот же день в сопровождении двух генералов он обошел все отделы редакции - военно-морской, армейский, технический. Осмотрел, похвалил, а генералы завели его еще в кабинет главного редактора и занялись уговорами. - Иван Дмитриевич, вы пошли нам навстречу, взяв на себя издание, так будьте великодушны, без перебоев, своевременно выплачивайте гонорар и не скупитесь на расходы по оформлению. Ведь дело-то какое!.. - Сдаюсь, господа, сдаюсь! - соглашался Сытин, - Но, ради бога, учтите, что я себя временно выключил от дел и взял отпуск. - Так обещайте, Иван Дмитриевич, не обижать нас, - настаивали "энциклопедисты". - Даю слово!.. От кого-то еще узнал о пребывании Сытина в гостинице бывший редактор газеты "Россия" Георгий Петрович Сазонов. Пришел к нему в номер, пожаловался на свои житейские огорчения, да попутно, совсем нечаянно, растравил и Сытина: - Зря вы, Иван Дмитриевич, вбиваете деньги в Военную энциклопедию. Ухлопаете миллиончика два-три не за понюшку табаку. Ни царь, ни военное министерство не ощенят эту вашу благость. - А разве я для того даю деньги, чтоб царю понравиться? Японец мне подсказал мысль и другие державы, где военная литература в чести, а у нас ее нет, - ответил Сытин Сазонову. - Так-то оно так, но ваша Военная энциклопедия, может быть, и пригодится, но в самой минимальной степени. Военная наука и техника быстро шагают вперед, за новизной не угнаться. А констатировать устаревшее - мало пользы. А не лучше ли, Иван Дмитриевич, вашему товариществу часть оборотных средств обратить на другое: построить свою бумажную фабрику... Строить надо где-то на севере, предварительно выбрав лесную базу и даровую водную энергию, и чтоб судоходство было. В Карелии есть такие места. И еще мой вам совет, не обижайтесь только, - предупредил Сазонов, - я часто думаю о вашем деле, наверно потому, что своими делами не загружен. У ваших рабочих вновь возникали экономические требования. Как вы откликнулись? - Уступил. Да кроме того организовал доступную столовую и библиотеку на Пятницкой. - Мало, Иван Дмитриевич, мало! Подумайте-ка вот о чем, да разоритесь малость, купите на юге, в Крыму или на Кавказе, участок земли и устройте за счет ваших прибылей санаторий для рабочих. Вы же знаете, как тяжел и вреден для здоровья труд наборщиков. Какой толк от того, что вы иногда жертвуете на церкви? От своих грехов деньгами вам не откупиться. - Да, не откупиться. И вообще, я подумываю, бросить бы все и уйти в монастырь... - Престиж ваш повысится в глазах у рабочих, когда они почувствуют о себе хозяйскую заботу. А вы говорите - в монастырь. Лежебокам и тунеядцам в монастырях раздолье, а ведь вы-то себя знаете. И лучше не заикайтесь о монастыре. Смешно и даже неумно... Сытин не обиделся. Он давно знал Сазонова как прямого и умного человека. - Плохо вы отдыхаете, Иван Дмитриевич, - продолжал Сазонов. - Заглянули на родину на часок, и - в Питер. А вы бы, уж если за границей вам не отдых, - то сели бы на пароход да по северным рекам. Давайте-ка вместе съездим на Кивач!.. Посмотрим чудо нашей северной природы... Договорились. Сказано - сделано. На другой же день они на пароходе отчалили от Смольнинской пристани. По Неве и Ладожскому озеру вышли в Свирь. Сидели в каюте, в картишки дурачились, заказывали стерляжью уху - одним словом, ехали с ленцой и прохладцей, как подобает отдыхающим богатым людям. В селе Вознесение и в Вытегре палубу парохода заполнили пассажиры третьего класса. Карелы и вепсы ехали с заработков с Мариинского канала, пробирались на север в Кемь странствующие богомольцы. От Кеми близко Соловки, а где же еще ближе до господа-бога, как не от соловецких Зосимы и Савватия, основавших монастырь на самой вершине земли в моржово-тюленьем царстве... В Петрозаводске Сытин и Сазонов высадились, а пароход пошел по тихому озеру дальше, в сторону Повенца. Осмотрели они за один день город, ночь провели в гостях у губернатора, близко знакомого Сазонову, на другой день, наняв тройку лошадей, помчались проторенной лесной дорогой на Кивач. Стоял теплый грибной и ягодный август. Легко дышалось в сосновых лесах Карелии. Дорога ровная. Ехать было не тряско. И не слишком дальний путь - всего семьдесят верст... В такую ли даль путешествовали на Сахалин Чехов и Дорошевич!.. Кони хорошие, откормленные. Рессорный экипаж с кожаной складной кибиткой надежен в любую погоду и дорогу. Одним словом, ехать было приятно. Лихой, как водится, ямщик без картуза, в вышитой затасканной рубахе, сидел на передней беседке, управлял тройкой шутя, посвистывая, а иногда и голосил песни. Поддужный колоколен над коренным и два ошейника с бубенцами на пристяжных звонко аккомпанировали песне ямщика. Кончив песню, веселый ямщик заводил разговор с седоками: - А вам, господа, не надоели эти колокольчики? Нет? Нам без этого нельзя: здесь на Повенецком тракте иногда зверь шалит, медведь может пугнуть, волки тоже выбегают. А колокольчиков они боятся... Не хотите ли в Кончозерске кваску хлебного либо паренцы репной испробовать? Там станция, надо лошадок овсецом подкрепить. Пока ямщик "подкреплял" лошадей, Сытин и Сазонов вышли на берег озера, заросшего высоким сосняком. В лесу пахло прелыми листьями, ягодами и грибами. Любовались они с возвышенности террасой голубых озер и лесистыми островами. - Вот бы где курорт строить! Вся беда - лето здесь короткое, - говорил Сытин. А Сазонов - человек более начитанный и образованный, вспомнил Державина и Глинку, как эти два поэта любили и воспевали здешний край. А Петр Первый в Карелии на лечебных водах даже санаторий основал... Не доезжая до Кивача три-четыре версты, ямщик остановил тройку: - Чу! Слышите шум? Это Кивач бушует. Ямщик поправил сбрую и дальше ехал только шагом, не подгоняя, дабы слышать, как усиливается шум водопада. Подъехали. Любознательные питерские туристы раскинули здесь палатки. Около двух костров толпились студенты и преподаватели. На таганцах висели прокопченные ведра, наполненные рыбой. Сытин и Сазонов приблизились к ревущему водопаду. - Какая красота! - прокричал Сазонов. - Бо-га-ты-ри-ще!.. - по складам громко ответил Иван Дмитриевич. С каменных скал с уступами отвесно падал огромный, нескончаемый поток, пенисто взмываясь вверх и рассыпаясь водяными искрами. Иногда течение реки приносило бревна, в расщелинах водопада они ломались, как спички между пальцев... Долго в раздумье стоял Сытин, наблюдая за водопадом. И неспокойные мысли кружили ему голову: "Какая силища пропадает!.. А лесу крутом, сколько лесу! Да ведь это же бумага... Странно!.. Почему Печатник дремлет, не лезет сюда? Золото, золото всюду..." Сазонов с упоением глядел на водопад. Припоминал державинские слова: Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми; От брызгов синий холм стоит, Далече рев в лесу гремит... - А ведь он такой же, каким его видел Державин. Но не век быть таким; придет время, человек возьмет тебя в упряжку и повезешь ты, Кивач, возложенный на тебя груз!.. Об этом же думал и Сытин: "Вода - энергия, лес - сырье, результат - бумага!.." На обратном пути с Кивача к Петрозаводску Сытин признался Сазонову: - Отдых отдыхом, а эта поездочка мне вклинится в мозги. Не зря, не напрасно вы прокатили меня сюда. Подумать о построении бумажной фабрики надо. Но Кивача я боюсь: силен, не обуздать, не осилить мне его. Да и кто позволит?.. Сазонов на это ему ответил: - Я и не говорю вам о Киваче. Между Повенцом и Кемью порожистых рек найдется немало. Необжитых мест, нетронутых лесов - сколько угодно. Нужна только тщательная разведка, и тогда можно безошибочно планировать, где построить бумажную фабрику. Мне ли вас учить, Иван Дмитриевич?.. В гостях у губернатора они пробыли два дня, узнали, что есть проект о прокладке узкоколейной дороги от Волхова на Петрозаводск. - Ну, если это сбудется, то вашему, Иван Дмитриевич, козырю в масть. Не тяните, я вам говорю. - Подумаем... - сказал Сытин Сазонову. - Кажется, стоит овчинка выделки... Подумаем... - И не раздумывайте долго, Иван Дмитриевич, а то могут другие опередить. Я вам говорю как экономист, понимающий выгоду от такого мероприятия. - Подумаю, Георгий Петрович. - Надо решать, а не думать, посылайте на Кемские пороги инженера-разведчика, и через годик, через два начинайте... Сколько ваше товарищество покупает бумаги в Финляндии? - спросил Сазонов. - Пять тысяч пудов ежедневно финской бумаги расходую, да тысячи две прикупаю у Печаткина и прочих. А всего более двухсот тысяч пудов ежемесячно. - Почем за пуд? - По три рубля. - А в Карелии на даровой водной энергии, на собственной фабрике себестоимость бумаги будет дешевле рубля за пуд, за это я ручаюсь! Одному тяжело, найдите себе богатого компаньона. Я помогу подыскать. Хотите? - Подумаем, Георгий Петрович... Сытин и Сазонов не стали ждать в Петрозаводске обратного пароходного рейса на Петербург, а не спеша, чтобы разнообразить поездку, на ямских-перекладных по Шелтозерскому тракту поехали в село Вознесение, а оттуда по быстрому течению Свири спустились на карбасе до прибрежного монастыря Александра Свирского. Отстояли заутреню и обедню и с первым попутным пароходом отправились в Петербург. Солнечная погода, накануне "бабьего лета", благоприятствовала путникам. Они сидели на палубе. Перед ними расстилалось притихшее, бескрайнее Ладожское озеро. Не часто за последнее время виделись Сытин и Сазонов, потому разговоры их были бесконечны. - А ведь Амфитеатров-то нам с вами обоим насолил, - Заговорил однажды, как бы между прочим, Сазонов. - У меня из-за его фельетона "Семейство Обмановых" газету прихлопнули. А читал я в "Книжных известиях" у Вольфа, что он и вам, Иван Дмитриевич, слегка настроение испортил. Верно, что вы из-за него под судом были? - Совершенно верно, - усмехаясь, живо ответил Сытин. - Сколько раз я был по книжным делам под судом, помню, но сколько пустил денег на адвокатов, да на взятки крючкам и вымогателям, о том перед богом отвечу. Впрочем, я на Амфитеатрова не в обиде. Суть дела вот в чем: выпустил я его книгу "Фантастические правды"; конечно, книгу я эту не читал ни до печатания, ни после. Суд был при закрытых дверях. Обвиняли меня в том, что я, издатель, сообщил читателям о том; как казаки расправлялись с народом в Прибалтийском крае. Суд меня оправдал, ибо казаки действительно творили кровавый произвол, но в книге такое рассказывать не полагается... В общем, меня оправдали. - И штрафа не было? - Я говорю, полностью оправдали... К вечеру пароход из Ладожского озера вошел в Неву. Скоро показались огни Петербурга. Из Петербурга, не сказав об этом Сазонову, Иван Дмитриевич, оставив свой дорожный саквояж в "Знаменской" гостинице, в тот же день нанял извозчика и поехал на писчебумажную фабрику наследников Печаткина. Директором этой фабрики был старый друг Сытина Петр Михайлович Горбунов. Фабрика поставляла на большие суммы за наличные и в кредит бумагу товариществу Сытина. Поэтому Ивану Дмитриевичу по деловым, коммерческим соображениям приходилось здесь нередко бывать. На этот раз его интересовало не только приобретение бумаги высокого качества на юбилейное издание книг к трехсотлетию дома Романовых, но прежде всего ему хотелось знать и о годовой прибыли, которую дает она наследникам Печаткина. При встрече с Петром Михайловичем Горбуновым Сытин схитрил, конечно, разговор начал не прямо, а обходом: - Я к вам на фабрику, Петр Михайлович, заглянул вроде бы без надобности. Поизносился я, поистерся на своем деле, взял себе отпуск и поехал проветриться, отдохнуть. Вот и к вам, простите, закатился как бы на экскурсию, да попутно и насчет бумажки узнать. Сами понимаете: юбилей на носу... Побывал у себя, в Костромской, на родине. Съездили с приятелем Сазоновым на Кивач, к преподобному Александру Свирскому привернули. Думаю, дай, навещу печаткинскую... - Доброе дело, Иван Дмитриевич, рад такому гостю, - сказал Горбунов, - поживите, отдохните у нас сколько угодно. Я вам для жития предоставлю место в павильоне, который Печатанным когда-то был устроен к приезду Александра Третьего... - Ну, куда мне в такой павильон лезть? У меня ночлег в Питере есть, в "Знаменской". - Жаль, жаль, а вы не спешите, иначе какой же это отпуск? Что-то хитрите вы, Иван Дмитриевич, по глазам вашим вижу!.. Насчет бумаги не извольте беспокоиться: изготовлена вам и отгружена в Москву, бумага - высший сорт... - Очень благодарствую, Петр Михайлович, ей-богу, мне хочется посмотреть на фабрику, на окрестности, на речку Дудергофку... - Не купить ли затеваете у наследников Печаткина? - Что вы, помилуй бог, разве Печаткин продаст свою фабрику? - Разумеется, не продается. Такая фабрика - клад! Историческая фабрика. И очень выгодная... Печаткины ее никогда не продадут. Наоборот: расширять собираемся. Что ж, Иван Дмитриевич, пойдем ко мне на обед. С сытым Сытиным легче беседовать. После обеда у Горбунова Сытин пожелал осмотреть фабрику. Сопровождать его по фабрике и поселку Петр Михайлович послал своего сына, студента-первокурсника, проводившего летние каникулы на фабрике. Парень оказался очень толковым. Он знал не только с чего начинается и чем кончается весь процесс производства бумаги, но и всю двухсотлетнюю историю предприятия. - Красносельская печаткинская фабрика, - рассказывал Сытину студент Горбунов, - началась еще при Петре Первом. Ей двести лет. Когда в 1903 году вышла книга к двухсотлетию Петербурга, там в прилагаемой рекламе об этом было сказано. Вы не читали? - Господи, когда же я стал бы работать, если все книги читать? Как вас звать-то? - Николай... - Один у отца? - Нет, еще есть младше меня брат, Саша... Вам интересно знать историю фабрики? - Расскажите... - При Петре Первом здесь голландец Делер основал полотняную фабрику; при Екатерине Второй она была продана англичанину Ричарду Козенсу, который и перестроил ее в писчебумажную. А через двадцать лет, при той же Екатерине, фабрику купил князь Потемкин-Таврический; затем фабрика оказалась во владении богатой генеральши Хлебниковой, потом статской советницы Полторацкой, а у нее фабрику арендовал один из ораниенбаумских купцов - Печаткин... Вот и вся история. При Екатерине здесь изготовлялась бумага даже для ассигнаций. Раньше делали бумагу из тряпок, а теперь научились делать из дров и соломы... Такого сырья сколько угодно... Сытин интересовался, как поставлена и налажена работа. Четыре артели из пятисот человек обслуживали все производство. У рабочих своя школа. Общежития для семейных и холостяков. - Все идет гладко: и поступление сырья, и производство, и сбыт бумаги. И рабочим здесь, вдали от города, жить не так плохо, как в городской гуще. Но хозяева не балуют рабочих: только и бесплатного - кипяток в общежитии да воздух на улице... После обхода фабрики Иван Дмитриевич решил открыться в своих замыслах. - Петр Михайлович, каково ваше мнение, - обратился он к директору, - я задумал иметь свою бумажную фабрику. Есть расчет или нет?.. - Ах, вот оно что... затея достойная сытинского размаха. Что ж, если есть такие излишки капитала от издательства, то начинайте... Смотря где? - В Карелии, полагаю. - Это невозможно. Нет путей сообщения. А вообще - канительная штука: "Не женись, брат Лука", как говорится в сытинском песеннике. Осмыслить надо... - Конечно, такие дела очертя голову не делаются. - Один или с компанией? - Могу и с компанией. - Бумаги своей в России не хватает. Новая фабрика не помеха. В час добрый, женись, брат Лука!.. Иван Дмитриевич заночевал у Горбунова, а на другой день - в Москву. Евдокия Ивановна так и не поняла из его настроения - доволен он или нет своей поездкой. В первую очередь Иван Дмитриевич попросил своего старшего сына Николая разыскать Сергея и позвать его для "исповедания". А это значило - как понял Николай Иванович - дядя Серж чего-то опять напроказил... Надо сказать, что Сергей, младший брат Ивана Дмитриевича, был не очень удачлив в жизни. Однажды, не поладив с Иваном Дмитриевичем, Сергей хотел перебраться на житье в Ясную Поляну к Льву Николаевичу. Как-то Лев Николаевич с художником Ге и Сергеем Сытиным пять суток шли вместе от Москвы до Ясной Поляны. Сергей всячески старался понравиться графу Толстому, прислуживал ему в дороге, угождал и даже изъявил желание вступить в члены общества "Согласие против пьянства". Но Лев Николаевич, видимо, невзлюбил Сергея и не позволил ему остаться в Ясной Поляне. В руководстве товариществом Сергей не имел доверия и довольствовался лишь заработком от составления бесчисленного множества песенников. Составляя песенники, Сергей предпочитал для собственной "славы" указывать на титульных листах - "Песни дяди Сержа". Красочные, яркие, заманчивые рисунки были на обложках песенников и диковинные заглавия: "Ни бе ни ме ни ку-ка-ре-ку!", "Ой, жидочки, жиденята", "Тарарабумбия", "Люблю я женский пол", "Не женись, брат Лука" и т. п. Таким делом занимался Сергей, не добиваясь ничего большего. Однако старшему деятельному брату он нередко портил настроение. Так вот и тут случилось. Сергей почувствовал, что брат приглашает его не зря. Заранее предвидя, о чем пойдет разговор, он придумывал отговорку, ведь давно было дело с этими родительскими крестами. Сначала сдерживаясь, не показывая своего гнева, Иван Дмитриевич спросил Сергея: - Что же это такое, Серж? Я был в Галиче на могиле наших батюшки и матушки, а куда же памятники девались?.. - Столько времени, братец, прошло, могли и пропасть, могли и украсть. Следить некому. - Вот что, Сергей, - повысив голос, продолжал Сытин. - Довольно тебе дурака валять! За такие проделки оплеухи мало! Мне "почтеннейший" все рассказал: пропили, в карты проиграли! Кресты в карты! Богохульники, мерзавцы! Сергей взмолился: - Прости, братец, был грех... за давностью и закон не наказует, прости... Ну, я тоже умру, и, может, пораньше твоего... так ты не ставь на мою могилку ничего. Вот квиты и будем. Мертвым ни зонтики, ни будильники не нужны. Зачем же памятники, да столь дорогие? - Уйди от меня, барабошка!.. Да пореже на глаза суйся. И чтоб ни на одном песеннике твое титло "дядя Серж" ни разу больше не стояло!.. Евдокия Ивановна не вмешивалась в ссору мужа с Сергеем. Лишь бы Иван Дмитриевич не ударил его: разве это допустимо в благородном семействе. Потом, чтобы отвлечь Ивана Дмитриевича от крупного разговора с братом, она подошла и тихонько сказала: - Да наплюнь ты, Ваня, на него и закажи другие кресты... А я тут без тебя очень беспокоилась, как ты, да где ты? И за эти дни перечитала каталоги книжных издательств и магазинов Вольфа, Маркса, Суворина, Эфрона и сделала для нашего товарищества кое-какие выводы... - Ладно, об этом после. Надоело. Я, кажется, поехал ради отдыха, а отдыха-то и не получилось. Ездили с Сазоновым на Кивач и такая загвоздка в голове, - покоя не найду, пока не решу этот вопрос. - Какой же опять? - Свою бумажную фабрику хочу иметь. - Взвалить на себя еще ношу? - Да, ношу, и тяжелую, зато результаты могут быть утешительные. Своя бумага будет в три раза дешевле покупной, а это даст экономии, считай сама, по два рубля с пуда, четырнадцать тысяч рублей ежедневно! - Больно много, - удивилась Евдокия Ивановна, - слишком широко захотел шагнуть. - Поживем - увидим... - уклончиво и неохотно отозвался Сытин. - Да тут и видеть нечего, - продолжала возражать Евдокия Ивановна, - не может бумажная фабрика появиться, как в сказке, по щучьему велению, по твоему хотению. Улита едет, когда-то будет. Вложишь столько капитала на постройку да на всякие другие издержки производства, что своя бумага вскочит тебе на первых порах рубликов пять за пудик. Взвесь все, обдумай, не прыгай очертя голову. Да и не так уж ты молод, чтобы брать еще на себя такую обузу... - Смелых бог любит, смелые города берут, - ответил ей на это Иван Дмитриевич и стал в подробностях расспрашивать жену о всех делах и новостях, без него происшедших. В скором времени Сытин подыскал инженера и направил в район реки Кемь исследовать все возможные ресурсы для постройки бумажной фабрики... Занятый повседневно большими делами, Сытин все реже и реже встречался с Толстым. Кстати сказать, Ивану Дмитриевичу, настроенному весьма религиозно, не по душе были антицерковные взгляды и высказывания Льва Николаевича. Но не мог спокойно и равнодушно отнестись и к определению святейшего синода "об отпадении" Льва Толстого от церкви, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. В душе он был согласен с Толстым, который вместо раскаяния в своем ответе синоду заявил: "Вернуться же к тому, отчего я с таким страданием только что вышел, я никак уже не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла". Незадолго до своей смерти Толстой составил сборники изречений "Круг чтения" и "На каждый день". Это были его любимые книги, в них приводились глубокие житейские и философские мысли великих людей - мысли, совпадающие со взглядами и суждениями самого Толстого. Первое издание "Круга чтения" разошлось быстро. Толстой пожелал его переиздать и намерен был это сделать в издательстве И. И. Горбунова. Но Чертков посоветовал Льву Николаевичу обратиться к Сытину: - Сытин сделает лучше и быстрее. Он богат и расторопен... Толстой с этим согласился. Иван Дмитриевич приехал в Ясную Поляну, встретился с Чертковым. Договорились об издании. После этого он долго беседовал с Львом Николаевичем и в тот же день уехал обратно в Москву. Об этой встрече с Иваном Дмитриевичем Толстой говорил гостившему тогда у него в Ясной Поляне музыканту Александру Гольденвейзеру: "- Я давно не видал Сытина: мне было интересно его повидать. Подумать только, я помню, как он начинал, - у него ничего не было, а теперь у его газеты больше ста тысяч подписчиков. Он мне рассказал много интересного про книги. Революционные и социалистические книги лежат, никто их не покупает. Много продают географических книг, но теперь как будто тоже стало меньше. А "Ерусланы Лазаревичи" идут все по-старому. Вот Чертков думает, что мы со своими книжками вытеснили их, а я думаю, что это неверно..."* (* А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. ГИХЛ, 1959, стр. 236.) Сказано это было не без горечи. Дело с переизданием "Круга чтения", вопреки сытинской расторопности, не двигалось. Сытин тогда увлекался изданием Военной энциклопедии, совершенно противной духу Льва Толстого. А главной причиной помехи было то, что Иван Дмитриевич несколько раз подвергался по линии цензуры судебным преследованиям и потому не решался печатать старый и новый "Круг чтения", где были высказывания антиправительственного содержания. Волей-неволей между издателем и Толстым возникли натянутые отношения. В раздражении Лев Николаевич писал в те дни секретарю Черткова, толстовцу Алексею Петровичу Сергеенко: "Возьмите у Сытина назад 2-е издание старого "Круга чтения". Это самая дорогая мне книга, и ее нет, и как видно, нет и надежды на ее появление. Точно так же надо у него взять и "Новый круг чтения"... Право, надо, стараясь не сердиться на него, что мне трудно, прекратить с ним всякие сношения..."* (* Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 88-89, М., Госполитиздат, 1957, письмо Э 848.) Через две недели Толстой из Ясной Поляны поехал в Москву. Его провожали Гольденвейзер и Александра Львовна. В Москве на вокзале встретили Льва Николаевича сотрудники редакции "Посредника". Сытин почему-то не приехал к вокзалу, а послал сотрудника "Русского слова" Сергея Спиро. Узнав, что Спиро посланник Сытина, Лев Николаевич разволновался и стал резко выговаривать по поводу задержки Сытиным издания: - Передайте Сытину, что это ни на что не похоже! Это возмутительно! С ним нельзя иметь больше дела... Так не поступают, это возмутительно!.. Возмущение Толстого не улеглось и за время его короткого пребывания в Москве. Прошло еще два месяца, и Лев Николаевич, окончательно рассердившись на Сытина, снова требовательно написал Сергеенко: "Нет для меня более важных, дорогих книг, как "Круг чтения" и "На каждый день", и их нет и нет, тогда как тот самый Иван Иванович (И. И. Горбунов-Посадов. - К. К.) которого мы лишили этого издания, издал бы их с любовью уже полгода тому назад. Я всякий день тоже чувствую отсутствие этих книг, вследствие и личных и письменных обращений ко мне, на которые лучше всего могу ответить этими книгами. Знаю и плодотворное действие этих книг, а их нет и нет. Нельзя ли хоть выручить от ужасного Сытина оригинал, я бы отдал его Горбунову или первому попавшемуся. А теперь я должен бесконечно ждать благосклонного согласия на напечатание ужасного Сытина. Пожалуйста, выручите от него эти книги. Печатать же у Сытина что-либо закаиваюсь. Будьте ко мне снисходительны. Я думаю даже Душан* на моем месте разгорячился бы".** (* Д. П. Маковицкий - врач Л. Н. Толстого. ** Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 88-69, письмо Э 954.) Так при жизни Льва Толстого Сытин и не смог выпустить полностью его "Круг чтения". Но можно ли в этом обвинять только Сытина? Конечно, Иван Дмитриевич охотно, с радостью сделал бы все от него зависящее, чтобы не раздражать великого русского писателя. Но закон был сильнее желаний издателя. Новая, 132-я статья "Уголовного уложения" предусматривала строгое наказание за все виды приготовления и покушения на распространение любого рассуждения на политическую или экономическую тему. По этой статье, введенной в "Уложение" в годы реакции, можно было посадить на скамью подсудимых не только издателя, но и наборщика, даже в том случае, если напечатанная книга не вышла в свет. Сергеенко обращался к Сытину, упрашивал его утихомирить гнев "его сиятельства", поспешить с изданием "Круга чтения", но тщетно. - Знаю, что Лев Николаевич недоволен мною. Но передайте ему, Алексей Петрович, что Сытину нежелательно часто садиться на скамью подсудимых. Я только что еле-еле сумел избавиться от тюрьмы за книгу Амфитеатрова "Фантастические правды". В этой книге была напечатана не фантастическая, а голая правда. И добро бы, если случай этот был единственный. А ведь который раз! Скажите дорогому Льву Николаевичу об этом. Он не только сиятельный граф, он недосягаемый великий писатель. А я, Сытин, досягаемый! Давайте, Алексей Петрович, между делом посчитаем, сколько раз меня "досягали" судебные власти?.. Многонько! Иван Дмитриевич крепко запомнил все случаи, когда и за что его привлекали к ответственности, но каждый раз, при помощи дорого оплачиваемой адвокатуры, ему удавалось оправдываться. Однако "подсудимые" книги, выпущенные его издательством, подвергались аресту, изъятию и уничтожению. - Судили меня за книгу Ельчанинова "О самоуправлении", - начал перечислять Сытин, - нашли, что автор возбуждает читателя к ниспровержению существующего строя. Судили за книгу "Что нужно крестьянину". Судили даже за словарь иностранных слов, где после революции пятого года были даны деликатные толкования, что такое диктатура пролетариата, социал-демократия и тому подобное. Тогда мы втроем сели на скамью подсудимых: я - издатель, Тулупов - редактор, и автор Сенниковский... Даже за такую книжонку, как "Проснитесь, архипастыри", привлекали. Тогда я чуть не угодил в темницу. Сам председатель судебной палаты настаивал. Ну, думаю, пропал на этот раз. Нет, два голоса заседателей перетянули в мою пользу. Отделался испугом... А в "Круге чтения" имеются политические афоризмы, боюсь, что и цензура ножку подставит и скамьи подсудимых мне не избежать. Передайте Льву Николаевичу, что я не прочь "пострадать за други своя", но ведь это будет всуе, втуне и не достигнет желанной цели... УМЕР ЛЕВ ТОЛСТОЙ Кажется, давно ли это было? Пришел в Ясную Поляну к Толстому революционно настроенный слесарь из Волочанска. Высказался по наболевшим вопросам и обратился за помощью: - Помогите, Лев Николаевич, устроиться на работу, никуда не пускают, никуда не берут, за спиной тюрьма, возвращаться туда не хочется... Выслушав его, Толстой пишет письмо Сытину, вручает парню и говорит: - Обратись с этим письмом к нему, он тебя устроит... Ну как не устроить? Сытин охотно принимает парня, рад, что сам Толстой его просит об этом. Толстой в людях не ошибается, да и парень с такой рекомендацией на любом деле лоб разобьет, но сделает, не подведет ни себя, ни столь авторитетного заступника. И такие случаи, когда Лев Николаевич посылал просящих помощи к Сытину, были отнюдь не редки. Лишился места интеллигент служащий, некто Кореневский. Идет к Толстому, беседует. Выясняется, что Кореневский способен писать для печати. Толстой опять пишет Сытину, просит устроить Кореневского в редакцию газеты "Русское слово". И Сытин пишет ему дружески, не величая "его сиятельством", как это было на первых порах их отношений, а просто: "Глубокоуважаемый Лев Николаевич. Сердечно благодарю Вас за Ваше доброе, милое письмо ко мне, изо всех сил постараюсь, если смогу, быть полезным г. Кореневскому. Я передал Ваше письмо в редакцию и сообщаю, что она мне ответила. Редакция сейчас же горячо взялась за это дело и вступила уже с г. Кореневским в переписку, чтоб выяснить, в каком отношении и насколько г. Кореневский может быть полезен газете. Когда редакция уведомит меня о результатах переписки, я немедленно уведомлю, со своей стороны, Вас. Редакция просила меня передать Вам глубокую благодарность за добрую память". За месяц до своей смерти Лев Николаевич обратился к Сытину через Владимира Григорьевича Черткова с просьбой оказать помощь потерпевшему за свои убеждения. Вот эта записка: "В местечке Ахтырка, где 28 000 жителей, отставленный от своей должности за убеждения бывший псаломщик Нестеренко желал бы торговать книгами (хорошими). Не даст ли ему Сытин на комиссию книг, хотя бы рублей на 80? Нестеренко я знаю только по письмам, но впечатление на меня он производит хорошее. Лев Толстой, 8 октября 1910 г.".* (* Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 89, стр. 221.) И вдруг - неожиданная, поразительная новость: великий русский писатель Лев Толстой в ненастную осеннюю ночь 1910 года исчез из Ясной Поляны. Ушел из дому навсегда, искать себе "вечный покой". В печати телеграммы: "Толстой нашелся в Астапове...", "Толстой простудился, болен..." И наконец трагическая весть: "На станции Астапово умер Толстой..." Сытину в это не верилось. Казалось, что люди такие, как великий Лев Толстой, - сильнее смерти. Но смерть не обходит и самых великих и мудрейших... Вспомнил Сытин встречи с Львом Николаевичем, его добрые советы, беседы в книжной лавке у Шарапова и на Валовой улице в литографии, и дело "Посредника" вспомнил, и обиды графа, и, глубоко расчувствовавшись, прослезился. Иван Дмитриевич в день похорон Толстого вместе со многими москвичами выехал в Ясную Поляну. Желающих поехать на похороны были тысячи. Но в Москве начальство железной дороги объявило: "Не хватило поездов". А выезд из Петербурга на похороны "отверженного" церковью графа был запрещен. Отправка поездов временно приостановлена. И все же в Ясную Поляну из Москвы, Тулы и окрестных деревень собралось на похороны около четырех тысяч человек. Прибыл на похороны вооруженный отряд полиции, солдат и казаков. Похороны великого писателя земли русской происходили словно под усиленным конвоем. Сытин шел в передних рядах процессии. Тишина... Шелест шагов по усыпанной листьями узкой дорожке, да изредка где-то в стороне трещат сучья под ногами, нарушая эту тишину. Впереди процессии на черной ленте белыми буквами: "Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны". Позади на трех телегах венки от московских, тульских организаций и частных лиц. - Исхудал, очень высох, не такой был, нос совсем заострился и борода реже стала... - шепотом говорил один из идущих рядом с Иваном Дмитриевичем. - Вымотался, - говорил другой. - Графиня - та чертовка страшная, не жалела, не берегла его напоследок. Бежать из дому заставила... А сама в пруд кинулась. Булгаков за волосья вытянул из пруда. Еще бы немножко - и два гроба... - Всю тяжесть славы выдержал, а против смерти не управился... - Как жил, так без покаяния и умер, и крест не велел ставить. Давно это местечко в лесу он облюбовал для себя... И вдруг запели: - Вечная память, вечная память... Качаясь над головами шествующих, как бы по легким волнам, подплывал гроб к могиле. За гробом - семья. Слезы, всхлипывания и голос, отрывистый, графини: - Не буду!.. Не буду!.. Не буду!.. Кто-то в передних рядах громко сказал: - На колени!.. И вся процессия упала на колени. И даже солдаты, не дожидаясь особой команды, в лесу, под деревьями, держа перед собой ружья, стали на колени, склонив обнаженные головы. Наверху, на ветках берез, сидели ребятишки. Под деревьями верховые казаки, сняв папахи, с винтовками за спиной застыли в седлах. И вдруг кто-то заметил, что в толпе тульский полицмейстер стоит во весь рост. Несколько человек обернулись к полицмейстеру и в один голос сказали строго, требовательно: - Пристав! Становись на колени!.. - Тебе говорят, на колени!.. И полицмейстер подчинился. А около него тихие разговоры участников похорон: - И зачем такую силу полиции да войска сюда послали? - Он им и мертвый страшен... - Бунта боятся... - Бунта? Разве на коленях бунтуют?.. Зашуршали веревки при спуске гроба в могилу. Послышались рыдания и опять: - Вечная память, вечная память... Не сразу разошлись участники похорон, все до единого подходили к свежему холмику земли, скрывшему Толстого. У всех на лицах была выражена великая печаль, а у Сытина в застывших глазах безответный вопрос: "Ты жил среди нас, ты покинул нас, кто же другой будет равный тебе, кто тебя заменит?.." Поздно вечером Иван Дмитриевич возвращался с похорон пешком на полустанок Козлова Засека, а оттуда в переполненном вагоне - в Москву. И весь путь до Москвы не умолкали разговоры о Толстом, о его великих творениях. Сытин молчал и думал о том, как можно и как нужно отметить изданиями книг память Толстого, широкой волной двинуть его произведения в народ... ...Литературным наследством Льва Николаевича были Заняты его дочь Александра Львовна, Чертков и присяжный поверенный некто Муравьев. Прежде всего они были заинтересованы выполнить волю Льва Николаевича, добыть за его произведения значительные средства, триста тысяч рублей на выкуп усадебной земли у наследников Толстого, чтобы передать эту землю в безвозмездное пользование крестьянам Ясной Поляны. Чертков предложил издателю Марксу приобрести сочинения Толстого за триста тысяч. Марксу показалась цена высокой - отказался. Об издательстве Суворина не могло быть и речи. Верноподданническая, овеянная дурной славой звезда этого издателя катилась к закату. Узнав от Черткова об отказе Маркса приобрести сочинения Толстого, Сытин выехал в Ясную Поляну... Было начало лета 1911 года. Иван Дмитриевич рано утром приехал в Тулу на ночном поезде. В Туле нанял извозчика и приехал в толстовскую усадьбу к восходу солнца, когда весь барский дом покоился крепким сном, и только на полях и огородах начинали копошиться над землей-кормилицей местные крестьяне. Сытин прошел через калитку у главных ворот, не стал никого беспокоить, остановился против кучерской, соломой крытой, бревенчатой избушки. И как не остановиться против этой низенькой хижины с плетеной завалинкой. Ведь сюда, в эту лачугу, ночью 28 октября 1910 года пришел из барского дома Лев Николаевич, разбудил кучера и покинул Ясную Поляну... С минуту постояв в раздумье, Иван Дмитриевич, знавший все ходы и выходы в толстовской усадьбе, направился от кучерской избы по дорожке мимо житни и риги. Дальше дорожка разветвлялась: средняя - прямо через поляну к речке Воронке, вправо - через парк к полю и к тем елочкам, где находится любимая скамейка-беседка Толстого, а влево - через густой лес, смешанный с кустарником, - к могиле великого писателя. "Эта тропа к его могиле никогда не зарастет", - подумал Сытин, входя в сумрачную, густую тень леса. В чаще деревьев было темно. Тихими шагами, не нарушая утреннего лесного спокойствия, приближался Иван Дмитриевич к одинокой могиле. На ней еще нет никакой зелени. Вокруг лес, тишина, ни шороха, ни малейшего звука. Сытин опустился на колени перед холмиком. Прослезился. Увидел под деревьями скамеечку, сел и долго-долго сидел в раздумье о душе, о делах и помыслах человеческих и о том, как много сделал человек, лежащий теперь под этим холмиком. В памяти Сытина возникали воспоминания о встречах с графом у Ильинских ворот, в Хамовниках, в Ясной Поляне; о беседах в те первые годы, когда он, Сытин, только еще начинал свое дело. "Да, Лев Николаевич, я много-много обязан тебе, твоей помощи, твоим советам, твоим народным изданиям... Милый, дорогой Лев Николаевич..." Позади послышался треск валежника. Из густой заросли вышел старик в холщовом зипуне с тяжелой суковатой палкой. - Не пугайтесь, добрый человек, не пугайтесь, - сказал старик, - мы тут, яснополянские мужички, с позволения графини ночами поочередно дежурим около могилы, как бы кто не осквернил, не набаловал у вечного жилища нашего благодетеля... Дозвольте, и я с вами посижу. Дальний? Ага, москвич... Так, так, ныне по весне это место часто навещают добрые люди. Бывают иноземцы. Онамедни четыре японца с переводчиком были. То да се меня выспрашивали про графа... - начал рассказывать словоохотливый земляк Толстого. - И знаете ли, спрашивают меня, где, как видал я Толстого. Ну как им объяснишь? Видал, говорю, и очень часто. Вот, говорю, видите, пень от старой сосны. Так на этом пне Лев Николаевич босичком сидел с книжечкой и карандашиком писал. "Писал?" - спрашивают япошки. Писал, говорю, точно. "А чего?" Ну, отколь я знаю, не заглядывал, говорю, может, про войну, может, про мир, а может, и про Хаджи-Мурата или Анну Каренину... Смотрят они на этот пенек, руками его поглаживают. Вижу, очень им хочется отковырнуть по щепочке, а у меня топор при себе. Отхватил я им от пня обрубочек с рукавицу - нате, говорю, на память!.. Так, поверите ли - нет, добрый человек, они мне трешник за это! Вот так японцы!.. А вы не спешите, в барском доме все пока спят. Посидите здесь, видать, вы покойничка знали? - Знал, хорошо знал, - отозвался Сытин. - А нам-то он совсем свой. Только вот не успел он от своих наследников землю забрать да нам передать, денег на это не хватило. Бывало, помню, когда воля объявилась, Лев Николаевич тогда совсем молод был и решителен: один особнячок в три этажа стоял, так тот в карты просадил. А потом отыгрался и деньги в дело пустил: двадцать школ появилось сразу в окрестностях - в Плеханове, в Бабурине, Богучарове, Ломинцеве, в Тросне и Ясенках тоже. С того времени у нас грамотных накопилось дай бог сколько. Вот он лежит и не слышит, что мы о нем благодарно беседуем... Солнце поднялось и проникло сквозь ветви вязов, дубов и берез, озарив косыми лучами могилу Толстого. - Мне, пожалуй, надо идти, - сказал Сытин, поднимаясь со скамейки. - А я говорю, не торопитесь. Пока соловьи не засвищут, в барском доме полный покой. Скоро засвистят, да как! В Москве вовек вы не услышите. Сегодня пчелы с пасеки должны всей оравой вылететь... - Почему так думаете? - Да как же? Акация, яблони, сирень - все в цвету, а вчера я приметил первых пчелок-разведчиц. Вылетели, обнюхали, пособирали и с грузом добычи обратно. Сегодня им "приказ" будет - всем за медом!.. Не успели они закончить разговор об ульях и пчелах, как защебетали птички-невидимки. Начался утренний концерт. Но как только в разных концах лесной чащи и в парке стали перекликаться на разные лады с переливчатым посвистом соловьи, все остальные пернатые певчие притихли, только один дрозд пытался подражать соловьям, да так и умолк. А соловьи заливались, внося своими песнями настроение утренней бодрости. - Ах, как прелестно! - восхитился Сытин, - Им сейчас