прошло и года  со  времени ее  свидания  с
"женщиной  в  черном  хлопчатобумажном  платье", как она  пишет  Мари  Кюри:
"Деньги собраны, радий - Ваш!"
     Американки  оказывают  Мари  щедрую  помощь,   они  любезно,   дружески
спрашивают:  "Почему  бы  Вам  не   приехать  к  нам?  Нам  хочется  с  Вами
познакомиться".
     Мари  колеблется.  Она всегда  боялась толпы. Ее  страшит парадность  и
торжественность  предстоящей  поездки  в  Америку, страну  столь  жадную  до
мировых сенсаций.
     Миссис Мелони настаивает. Отметает все возражения.
     - Вы говорите,  что  не  хотите расставаться с дочерьми?  Мы приглашаем
Ваших  дочерей.  Вас  утомляют  торжественные  приемы? Мы  составим наиболее
разумную  программу  приемов.   Приезжайте!  Мы  обеспечим  Вам   прекрасное
путешествие, а грамм радия будет передан Вам в  Белом доме самим президентом
Соединенных Штатов.
     Мадам Кюри тронута. Превозмогая свои страхи,  она впервые  за пятьдесят
четыре  года  своей  жизни  соглашается  на неизбежные  последствия  большой
официальной поездки.
     Ее дочери в восторге от предстоящего путешествия и готовятся к отъезду.
Ева заставляет мать купить одно или два новых  платья и убеждает  оставить в
Париже  свои  излюбленные  одеяния  -  самые  потрепанные и  выцветшие.  Все
суетятся вокруг мадам Кюри. Газеты описывают церемонии, ожидающие мадам Кюри
по ту сторону Атлантического океана, а общественные организации придумывают,
чем  почтить  ученую, чтобы  она прибыла  в  США в  ореоле почетных  званий,
достойных ее известности. Для американцев мало понятно, почему мадам Кюри не
член Французской академии  наук, удивительно, что у нее нет ордена Почетного
легиона. Ей  спешно  предлагают  крест Почетного  легиона, но Мари  вторично
отказывается  от  него. Позже  она попросит  наградить  этим  орденом миссис
Мелони.
     27 апреля 1921 года по инициативе  журнала "Я знаю все" был  устроен  в
Большом  оперном  театре  прощальный вечер  в честь  Мари  Кюри  и в  пользу
Института радия.
     Леон Берар, профессор  Жан  Перрен и доктор  Клод Рего произносят речи.
Затем  следует  художественная  программа,   в   которой  принимают  участие
известные актеры, музыканты, приглашенные организатором художественной части
Сашей Гитри. В ней выступают и престарелая Сара Бернар, и Люсьен Гитри.
     Спустя несколько  дней мадам Кюри уже на борту  "Олимпика". Обе  дочери
едут вместе  с ней. На трех женщин, на весь их гардероб только  один сундук,
но сами они занимают самую роскошную каюту  на  пароходе. Мари, как  простая
крестьянка, инстинктивно делает гримасу по поводу чересчур пышной обстановки
и слишком  изысканных блюд. Она  запирается у себя на ключ, чтобы избавиться
от назойливых людей, и пытается забыть о своей официальной миссии, вызывая в
памяти свою скромную и спокойную повседневную жизнь.
     Мадам Кюри - мадам Жан Перрен, 10 мая 1921 года:

     <i>Дорогая  Генриэтта,  на пароходе я  нашла письмо от Вас.  Оно успокоила
меня, так как я с неохотой  покидала  Францию ради этой далекой поездки, так
мало соответствующей и моим вкусам, и моим привычкам.</i>
     <i>Плавание мне не понравилось: море было угрюмое, мрачное и бурное. Я  не
страдала морской болезнью, но меня точно оглушило, и большую часть времени я
проводила у себя в каюте.  Дочери, видимо, были довольны. Сопровождавшая нас
миссис  Мелони   всячески   старалась  их  приручить.  Это  такой   хороший,
дружественно расположенный человек, какого можно себе только представить.</i>
     <i>...Я думаю о Ларкуесте, о том, как хорошо  мы будем проводить там время
среди своих друзей; о  нашем саде, куда приедете Вы, чтобы  побыть  спокойно
несколько  часов; о синем кротком  море,  которое  мы все так любим, гораздо
более приветливом, чем  этот холодный и безмолвный океан. Думаю и о том, что
Ваша дочь ожидает ребенка и что он будет самым юным членом нашего дружеского
сообщества, первым  представителем нового поколения. После него народится, я
надеюсь, еще много детей наших детей...</i>

     В  дымке солнечного дня  показывается стройный, смелый,  восхитительный
Нью-Йорк. Миссис  Мелони  предупреждает  Мари, что  ее поджидают журналисты,
фотографы и  кинооператоры. Огромная толпа на пристани ждет прибытия ученой.
Любопытные  шли пять часов  пешком, чтобы увидеть  ту,  которую  заголовки в
газетах называют "благодетельницей человеческого рода". Виднеются  батальоны
девочек-скаутов и  студенток,  делегация от  трехсот  тысяч  женщин, машущих
красными и белыми розами; это представительницы  польских организаций в США.
Яркие  цвета флагов  - американских,  французских  и  польских  -  реют  над
тысячами тесно сомкнутых плеч и устремленных на мадам Кюри лиц.
     Мари поместили в кресле на верхней палубе "Олимпика". С нее сняли шляпу
и взяли  у нее  из рук саквояж. Повелительные возгласы фотографов:  "Глядите
сюда,  мадам Кюри! Поверните голову направо!.. Приподнимите  голову! Глядите
сюда!  Сюда!  Сюда!"  -  заглушают  беспрестанное  щелканье  сорока фото-  и
киноаппаратов, наставленных грозным полукругом  на изумленное и усталое лицо
Мари...

     * * *

     Ирен  и Ева несут службу  телохранителей в течение  нескольких горячих,
утомительных недель. Переезды в специальном вагоне, обеды на пятьсот персон,
восторженные  приветствия  толпы и набеги репортеров не могли дать двум юным
дочерям ясное представление о Соединенных  Штатах.  Чтобы почувствовать  всю
прелесть огромной страны, нужно располагать большей свободой и спокойствием.
"Бюро путешествий Барнума" тоже не могло дать многого для  познания Америки.
Зато оно вполне определенно раскрыло им значение их матери...
     Отчаянные  усилия мадам Кюри держаться  в тени имели некоторый успех во
Франции: Мари удалось убедить своих соотечественников и даже своих близких в
том, что личность  выдающегося  ученого  сама  по  себе не имеет значения. С
прибытием Мари в Нью-Йорк завеса падает,  истина обнаруживается. Ирен и  Ева
вдруг  узнают,  что представляет  собой  для  всего мира  эта  стушевавшаяся
женщина, близ которой они все время жили.
     Каждая речь, каждая встреча, каждая  газетная статья несет одну и ту же
весть.  Еще  до  знакомства  с мадам Кюри  американцы  сделали ее  предметом
преклонения,  выдвинули ее в первый ряд  великих современников. Теперь же, в
ее присутствии, тысячи людей покорены "скромным очарованием усталой гостьи",
поражены, как громом, этой "робкой женщиной небольшого роста", "бедно одетой
ученой".
     В квартире  миссис Мелони,  где  все заставлено  цветами (один садовод,
излеченный от рака радием, два месяца выращивал  великолепные  розы  с целью
подарить их Мари), состоялся "военный  совет", на  котором  была разработана
программа  путешествия.  Все города, все  школы,  все  университеты  Америки
приглашают  к себе  мадам  Кюри. Ей предназначены  десятки медалей, почетные
звания, докторские степени.
     -  Вы,  конечно,  привезли  с  собой  ваше  университетское  облачение,
предназначенное  для  торжеств?  - спрашивает  миссис  Мелони.  -  На  таких
торжествах без него не обойтись.
     Наивная  улыбка Мари  вызывает  общую  растерянность. Мари  не привезла
одеяния по  той простой причине, что его у нее  никогда не  было. Профессора
Сорбонны обязаны иметь фрак.  Но мадам Кюри, единственный профессор-женщина,
предоставляла мужчинам удовольствие заказывать себе парадную одежду.
     Спешно вызванный  портной наскоро шьет из черной материи величественное
одеяние с бархатными  отворотами, поверх которого  будет накидываться  яркая
мантия, соответствующая  докторским  званиям.  На  примерках  Мари сердится,
уверяет,  что  рукава  неудобны,  материя  слишком  тяжела,  а главное, шелк
раздражает ее несчастные пальцы, поврежденные радием.
     Наконец  13  мая  все готово. После завтрака  у  миссис  Мелони и после
короткой  поездки  в  Нью-Йорк  мадам  Кюри,  миссис   Мелони,  Ирен  и  Ева
отправляются в путешествие, напоминающее полет метеора.

     * * *

     Девочки в  белых платьях стоят  шпалерами  на  залитых солнцем дорогах,
тысячи девочек бегут по луговинам встречать автомобиль с мадам Кюри, девушки
машут цветами и знаменами, кричат "виват!" и поют хором... Вот ослепительные
видения  первых  дней  путешествия,  посвященных  женским  колледжам  Смита,
Вассара, Брин Маура, Маунт-Холиока. Хорошая, очень хорошая мысль - приручить
Мари  Кюри прежде всего общением  с восторженной молодежью, со  студентками,
похожими на нее самое! Через неделю делегатки от тех же школ идут процессией
в  "Карнеги-холл",  в   Нью-Йорке,   во   время  колоссальной   манифестации
университетских  объединений  женщин.  В  присутствии  видных   американских
профессоров,  послов  Франции и  Польши,  Игнация Падеревского,  приехавшего
аплодировать своей  подруге давних дней, Мари Кюри получает звания,  премии,
медали и редкое отличие - "гражданство города Нью-Йорка".
     На   приемах   следующих  двух   дней,  когда  пятьсот   семьдесят  три
представителя   американских   научных   обществ   собрались   в   гостинице
"Уолдорф-Астория", чтобы чествовать  Мари Кюри, она  шаталась  от усталости.
Между  энергичной,  шумной  толпой  и  хрупкой  женщиной,  жившей  до  этого
замкнуто,  как  бы  монашеской  жизнью,  борьба   неравная.  Мари   оглушена
приветственными   криками  и   шумом.   Ее  пугают  неисчислимое  количество
обращенных на нее  глаз и  беззастенчивое  скопление публики на ее пути. Она
боится,  что этот страшный  людской  водоворот сотрет  ее в порошок.  Вскоре
какой-то фанатик так  калечит  ей руку чересчур восторженным  пожатием,  что
ученая  вынуждена закончить  путешествие  с  вывихнутой  кистью и  рукой  на
перевязи - как раненная славой.

     * * *

     Большой день. "ДАНЬ УВАЖЕНИЯ ГЕНИЮ...  БЛЕСТЯЩЕЕ ОБЩЕСТВО  В БЕЛОМ ДОМЕ
ЧЕСТВУЕТ ПРОСЛАВЛЕННУЮ ЖЕНЩИНУ..." 20 мая в Вашингтоне президент Соединенных
Штатов  Гардинг дарит мадам  Кюри  грамм радия  или, вернее,  его  символ  -
специально  сделанный,  окованный  свинцом  ларец  для хранения  пробирок  с
радием.  Но  содержимое  пробирок  настолько  драгоценно,  а  вместе  с  тем
настолько  опасно  своим  излучением, что  их оставили для  безопасности  на
заводе. Ларчик, содержащий  только модель радия, выставлен на столе в центре
Восточного  зала,  где  толпятся  дипломаты,  высшие  чины  государственного
управления, армии, флота и представители университета.
     Четыре  часа  пополудни.   Двери   отворяются   настежь   и  пропускают
торжественное шествие: впереди миссис Гардинг под руку  с французским послом
Жюссераном,  за ними  мадам  Кюри под руку  с  президентом  Гардингом, далее
миссис Мелони, Ирен и Ева Кюри и дамы из Комитета Мари Кюри.
     Начинаются речи. Последняя -  речь  президента  Соединенных  Штатов. Он
сердечно  обращается  к  "благородной  женщине,  преданной  супруге, любящей
матери, которая наряду  с огромной  творческой работой выполняла все женские
обязанности". Он передает Мари пергаментный свиток, перевязанный трехцветной
лентой,  и надевает ей на шею  муаровую  ленту,  на которой висит  маленький
золотой ключик - ключик от ларца.
     Все благоговейно выслушивают короткое благодарственное слово Мари Кюри.
Затем в веселой суматохе гости переходят  в  Синий  зал, где  все дефилируют
перед мадам  Кюри; она сидит в кресле  и  молча  улыбается  всем по  очереди
подходящим к ней. Вместо Мари им пожимают руки Ирен  и Ева, и в  зависимости
от национальности лиц, приветствующих  Мари, которых  представляет ей миссис
Гардинг, отвечают по-английски, по-польски, по-французски.
     Теперь остается только построить  в порядке всех присутствующих и выйти
на крыльцо, где уже ждет целая армия фотографов.
     Привилегированные  журналисты,  допущенные  на это торжество и трескуче
объявившие:  "Изобретатель  радия  получает  от  своих  американских  друзей
бесценное  сокровище", были бы очень поражены, узнав, что мадам Кюри заранее
лишила себя  того  грамма,  который преподнес ей президент Гардинг. Накануне
торжества, когда миссис Мелони дала ей на одобрение дарственный пергаментный
свиток, Мари внимательно его прочла. Потом решительно сказала:
     - Надо изменить  этот  акт.  Радий, который дарит Америка  мне,  должен
навсегда принадлежать науке. Пока я жива, я буду  пользоваться им только для
научных работ.  Но  если  оставить акт в  таком виде, то после  моей  смерти
подаренный мне радий  окажется наследственной  собственностью частных лиц  -
моих дочерей. Это  недопустимо. Я хочу подарить его моей лаборатории. Нельзя
ли позвать адвоката?
     - Да... конечно! - ответила миссис Мелони с  некоторым замешательством.
-  Раз вы так хотите,  то  мы  займемся этими  формальностями  на  следующей
неделе.
     - Не на следующей неделе, не завтра, а сегодня вечером. Дарственный акт
войдет в силу немедленно, а я могу умереть через несколько часов.
     Юрист, с большим трудом найденный в такой поздний  час, составил вместе
с Мари новый текст. Она тут же его подписывает.

     * * *

     Филадельфия. Почетные звания. Докторские степени. Обмен подарками между
мадам Кюри  и  высшими  представителями как  науки,  так  и  промышленности.
Директор одного завода преподносит ученой пятьдесят миллиграммов мезотория.
     Члены знаменитого Американского  философского  общества  награждают  ее
медалью  Джона Скотта. В знак благодарности Мари дарит обществу исторический
кварцевый   пьезометр,  которым   она   пользовалась  в  первые  годы  своих
исследований.
     Она посетила  радиевый завод в  Питтсбурге, где был выделен пресловутый
грамм.
     В университете получение еще одной степени доктора! Мари опять надевает
свою  профессорскую,  очень   идущую   к   ней  мантию  и  носит  ее  вполне
непринужденно,  но отказывается  покрыть  свои  седеющие  волосы  квадратной
шапочкой  - Мари находит ее ужасной и обвиняет в том,  что она не "держится"
на голове. Среди толпы студентов и профессоров  в черных жестких  квадратных
шапочках она стоит с  непокрытой головой,  держа свою шапочку в  руке. Самой
умелой кокетке не додуматься до такого ловкого хода!
     Она собирается с духом, чтобы не упасть в  обморок  во время церемонии,
принимает  цветы, слушает речи,  гимны...  Но  на  следующее утро разносится
зловещий  слух: мадам Кюри  чувствует себя слишком  слабой, чтобы продолжить
путешествие. Она отказывается от поездки по городам Запада, и намеченные там
приемы отменяются.
     Американские  журналисты,  в  порыве  сознания  своей  вины, сейчас  же
начинают обвинять  свою страну в том, что пожилую и слабую женщину подвергли
непосильным испытаниям. Их статьи  очаровательны своей  непринужденностью  и
живописностью.
     "ЧРЕЗМЕРНОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО!"  -  так  заявляет одна  газета  громадными
буквами. "Американские  женщины доказали свое высокое  умственное  развитие,
придя на помощь этой ученой. Но  злые критики могут нас упрекнуть в том, что
мы  заставили  мадам  Кюри  заплатить  своим  здоровьем  за   подарок   ради
удовлетворения  нашего  самолюбия". Другая газета  заявляет  просто:  "Любой
директор цирка или  мюзик-холла  заплатил бы мадам  Кюри дороже,  чем  стоит
грамм радия, за труд, вдвое меньший".
     Мари играла  со  своими  поклонниками в открытую игру,  и  они выиграли
первый тур.  Теперь устроители  ее путешествия  применяют  все уловки, чтобы
оградить  ее  покой.  Мадам  Кюри  усвоила  привычку  сходить  с  поездов  с
противоположной стороны и пробираться по шпалам, чтобы избежать восторженной
толпы, которая ждет ее на перроне.
     Объявлено о ее прибытии  в  Буффало!  Она  сходит на предыдущей станции
"Ниагарский  водопад". Ей хочется спокойно посмотреть на знаменитые каскады.
Короткая  передышка!  Комитет  по   организации   ее  приема  в  Буффало  не
отказывается  от желания  видеть  у  себя  Мари  Кюри. Автомобили  мчатся  в
"Ниагарский водопад" и захватывают беглянку.
     Ирен и Ева, первоначально только члены ее свиты, становятся тем, что на
театральном  языке  называется  "дублерши". Ирен,  одетая в  университетское
одеяние,   заменяя  мать,  принимает  почетные  степени  доктора.  Серьезные
организаторы,  обращаясь к Еве (шестнадцатилетней девочке), произносят речи,
заготовленные для мадам Кюри, говорят  ей о ее "превосходных работах",  о ее
"долгой трудовой жизни" и ждут от нее подобающего ответа! В тех городах, где
комитетские  дамы  спорят,  кому  из них принадлежит честь поместить у  себя
Мари,  семейство  Кюри  расчленяют, отдавая Ирен  и Еву, как заложниц, самым
настойчивым хозяевам.
     Когда  девочки   не  представляют  свою  слишком  знаменитую  мать,  им
предлагают развлечения,  соответствующие их возрасту: игру в теннис, катание
на  лодке, изысканный воскресный отдых на Лонг-Айленде, купание в  Мичигане,
вечерние представления в театре, веселые ночные забавы на Кони-Айленде...
     Но  самые упоительные дни приходятся  на путешествие  по Западу. Миссис
Мелони, хотя и отказалась от мысли провезти мадам Кюри по  всей Америке, все
же решила показать  ей самое удивительное чудо своей страны - Большой каньон
в Колорадо. Мари слишком устала, чтобы горячо  выказывать свое удовольствие,
зато дочери ее в  восторге. Все занимает  их:  три дня в поезде до  Санта-Фе
через  пески Техаса;  завтраки и  обеды на маленьких, пустынных станциях под
испепеляющим солнцем;  гостиница "Большой каньон", островок комфорта на краю
этой необычайной расселины в земной коре -  пропасти в сто километров длиной
и пятнадцать шириной: при первом взгляде на нее делается  страшно и замирает
голос...
     Ирен и  Ева  на крепких индейских мулах едут по краю  бездны и  смотрят
вниз   на  окаменевший  хаос  из  гор,  скал,  песков,  который   окрашен  в
разнообразные  цвета  -  от  фиолетового  до  красного,  от  оранжевого   до
охристого, прорезанные красивыми тенями. Девочки не выдерживают и  по горной
тропе  спускаются на мулах до дна пропасти, где несет песок  и ил и ворочает
камнями еще юная, неистовая река Колорадо.
     Остались только наиболее значительные, неизбежные  торжества,  но  и их
хватило  бы,  чтобы измотать самого  выносливого силача! 28 мая в  Нью-Йорке
Мари вручают диплом доктора - honoris causa  - Колумбийского университета. В
Чикаго  ей  присваивают  звание  почетного члена  местного университета, она
получает  еще несколько почетных  званий и присутствует  на трех приемах. На
первом широкая лента, протянутая  в качестве барьера, отделяет  мадам Кюри и
ее дочерей от толпы, которая проходит перед ними.
     На втором  приеме, где пели "Марсельезу",  Польский национальный гимн и
"Звездный флаг", Мари почти скрылась за целой горой цветов, положенных к  ее
ногам   поклонниками.  Последний  прием  по  своей  бурности  превзошел  все
остальные: он  был  устроен  в польском  квартале города Чикаго и  лишь  для
польской  публики. Здешние  польские эмигранты  чествовали не только ученую,
она была  символом их  далекого отечества. Мужчины  и  женщины со слезами на
глазах пытались целовать у Мари руки, старались дотронуться до ее платья...
     17 июня  мадам Кюри должна была вторично признаться в своем  бессилии и
прервать поездку. Угрожающее падение кровяного  давления встревожило врачей;
Мари  делает  передышку и  вновь  находит  силы съездить  еще  в  Бостон,  в
Нью-Хейвен, посетить колледжи  Уэлсли, Йейла, Гарвуда,  Симонса, Радклифа. А
28 июня она садится на "Олимпик", где  ее  каюта завалена кучами телеграмм и
заставлена корзинами цветов.
     На газетных  столбцах  ее имя готово смениться именем  другой "звезды",
прибывшей из Франции. Боксер Жорж Карпантье, уже завоевавший  себе известную
репутацию, только что  прибыл в Соединенные Штаты,  и  репортеры  приходят в
отчаяние  из-за  того,  что  не  могут  вырвать у  мадам Кюри предсказания о
результате матча Карпантье с Демпси.

     * * *

     Мари крайне устала, но  в  конечном счете  очень довольна. Она радостно
пишет  в  своих  письмах,  что "получила  небольшую контрибуцию  с Америки в
пользу Франции  и Польши",  приводит сочувственные фразы  по поводу двух  ее
отечеств,  сказанные президентом Гардингом и  вице-президентом Кулиджем.  Но
при  всей ее скромности для Мари ясно, что  она лично имела огромный успех в
Соединенных Штатах, что она  завоевала миллионы американских сердец, а также
искреннюю привязанность всех тех, кто с ней встречался близко. Миссис Мелони
так и останется  до последнего  часа Мари  самым преданным, самым нежным  ее
другом.
     От  всего  путешествия  у  Мари  Кюри  остались   смутные  и  сумбурные
впечатления,   среди  которых  проступают  блестящими  точками  особо  яркие
воспоминания.   Ее   поразила   большая,   деятельная   жизнь   американских
университетов, пышность  и веселье традиционных  торжеств,  а  больше  всего
превосходные условия, созданные для процветания спорта в среде студентов.
     Сильное  впечатление   произвела   на  нее  роль  женских  объединений,
чествовавших  ее  на  протяжении  всего  путешествия.  Наконец, великолепное
оборудование  лабораторий  и тех  многочисленных  больниц,  где  применяется
радиотерапия, вызвали у Мари  горькое  чувство:  она с  тоской думала, что в
1921 году  во всей Франции  нет  еще ни  одной больницы, предназначенной для
лечения радием.
     Запас радия, ради которого Мари ездила в Америку,  уезжает вместе с нею
на том же пароходе, надежно спрятанный в корабельном несгораемом шкафу.
     Этот  символический грамм наводит на определенные размышления о карьере
Мари Кюри. Чтобы купить ничтожную частичку радия, надо было выклянчивать его
по  всей Америке.  Мари  пришлось лично  являться в города-благотворители  и
приносить благодарность.
     Как  не  появиться  навязчивой  мысли  о  том,  что   простая  подпись,
поставленная в свое время под  патентом на  производство радия,  изменила бы
все по-другому! Разве двадцать лет борьбы и всяческих препятствий не вызвали
у  Мари  сожалений,  разве  они  не  убедили  ее  в  том,  что,  пренебрегая
богатством, она тем самым  приносила  в жертву химере  развитие собственного
творчества?
     В  кратких  автобиографических заметках,  написанных по возвращении  из
Америки, мадам Кюри ставит себе эти вопросы и дает на них ответ:

     <i>...Значительное большинство моих друзей утверждает, и не без оснований,
что, если бы  Пьер Кюри и я  узаконили наши права, мы приобрели бы средства,
достаточные  для  того,  чтобы  самим создать  хороший Институт радия,  а не
упираться  в  разные  препятствия,  которые  ложились  тяжелым грузом на нас
обоих, а теперь лежат на мне. И все-таки я думаю, что мы были правы.</i>
     <i>Человечество,  конечно,  нуждается  в  деловых людях, которые извлекают
максимум из  своего  труда и,  не забывая об  общих  интересах, соблюдают  и
собственные выгоды.</i>
     <i>Но  человечеству  необходимы  и  мечтатели,  для  которых  бескорыстное
служение  какому-нибудь  делу  настолько  увлекательно,  что   им  немыслимо
предаваться заботам о личных материальных благах.</i>
     <i>Нет сомнения, что такие мечтатели и  не заслуживают  богатства, раз они
сами  не  стремятся   к  его  приобретению.  Во   всяком  случае,  правильно
организованное человеческое общество должно обеспечить таким  работникам все
средства  для  осуществления их работы, избавить  их жизнь  от  материальных
забот и дать им возможность свободно отдаваться научному исследованию.</i>


        РАСЦВЕТ

     Я думаю, что для моей матери путешествие в Америку было поучительным.
     Оно  доказало,  что  ее  добровольное отчуждение  от  окружающего  мира
парадоксально.  Студентка  может  запереться  у себя  в  мансарде  со своими
книгами, какой-нибудь безвестный  исследователь может отрешиться от внешнего
мира и всецело сосредоточиться на своих работах - он даже обязан это делать;
но пятидесятилетняя мадам  Кюри - это уже не  студентка, а  ученая с мировым
именем. На  мадам Кюри  лежит  ответственность  за новую науку. Значение  ее
имени  таково,  что  одним  жестом,  одним   своим  присутствием  она  может
осуществить любой проект, имеющий общеполезное значение и близкий ее сердцу.
Со  времени  путешествия  она уделяет время  и  для внешних  сношений, и для
общественных миссий.
     Я  не  стану описывать  каждое  путешествие  Мари;  они похожи одно  на
другое. Научные конгрессы, конференции, университетские торжества, посещение
лабораторий  приводят  ее  в  столицы  многих  стран.  Ее  шумно  встречают,
чествуют,   она  старается   быть  полезной.  Очень  часто   ей   приходится
превозмогать слабость.
     Когда все официальные  обязательства бывают  ею  выполнены,  то  лучшей
наградой   для  нее  является  возможность  отыскивать  красивые  пейзажи  и
удовлетворять свою любовь  к природе. Тридцать лет работы только  усилили ее
языческое  обожание  красоты  мира. Переезд через  Атлантику на  итальянском
пароходе доставляет ей ребяческое удовольствие.

     <i>Мы видели летучих рыб! - пишет она Еве. - Мы убедились, что нашей  тени
может  не быть почти  совсем,  так как солнце  стоит  прямо над  головой. Мы
наблюдали, как всем известные светила тонут в море: Полярная звезда, Большая
Медведица. А на юге всплывает Южный крест, очень красивое созвездие. Я почти
ничего не знаю о звездах на небе...</i>

     Четыре недели в Рио-де-Жанейро, куда она приехала с Ирен читать лекции,
явились для нее приятной разрядкой.
     Каждое  утро Мари - инкогнито - купается в бухте. После обеда совершает
прогулки пешком, на автомобиле, на гидроплане...
     Италия,  Голландия, Англия  принимают  у себя Мари по нескольку  раз. В
1931 году она вместе с Евой совершает незабываемое, пленительное путешествие
по  Испании. Президент Масарик, такой же, как она,  любитель сельской жизни,
приглашает ее в Чехословакию, в свой загородный дом.
     В Брюсселе,  куда она  периодически приезжает на Сольвеевский конгресс,
ее  принимают  не  как  известного  физика,  а как своего человека,  хорошую
соседку. Она любит эти собрания, где все, кого она называет в одном из своих
писем "влюбленными в физику",  обсуждают новые открытия и новые теории. Чаще
всего ее посещения Бельгии сопровождаются обедом у короля и королевы. Король
Альберт и королева Елизавета, с которыми Мари встречалась еще на бельгийском
фронте, сердечно к ней относятся.
     В мире нет больше уголка, где бы не знали  ее имени. Разве нет портрета
мадам  Кюри в старинном китайском городе Тайюань-фу в храме Конфуция? Мудрые
ученые этой страны поместили ее  портрет  среди "благодетелей человечества",
рядом с Декартом, Ньютоном, Буддой и великими императорами Китая...

     * * *

     15  мая  1922 года Совет  Лиги  Наций  избирает  мадам Кюри-Склодовскую
членом   Международной    комиссии   по   научному   сотрудничеству.   Мадам
Кюри-Склодовская соглашается.
     Это  важная дата  в  жизни  Мари Кюри. С  того  времени,  как она стала
знаменитой, сотни всяких начинаний, лиг и обществ просят поддержать их своим
авторитетом, но  свое  согласие  она  давала  не всегда.  Мари  отказывается
входить  в те  комитеты, в которых  она не  сможет работать из-за недостатка
времени.  При  всех обстоятельствах она  желает сохранить за собой полнейший
политический нейтралитет. Она не  хочет изменять своему  прекрасному  званию
"чистейшей воды ученой", бросаться в борьбу мнений, и даже самый  безобидный
манифест никогда не получает ее подписи.
     Приверженность мадам Кюри к  деятельности Совета Лиги Наций приобретает
поэтому особое значение. Это останется единственной ее изменой Науке.
     Международная комиссия  по научному сотрудничеству объединила блестящих
людей:  Бергсона,  Джильберта Меррея, Жюля  Дестре и  многих других...  Мари
станет вице-президентом комиссии. Принимает участие в  нескольких  комитетах
экспертов, а также в комитете Института научного сотрудничества в Париже.
     Тот,   кому   Мари   представляется   способной   восторгаться   пустым
жонглированием общими словами, плохо знает эту практическую идеалистку. Мари
Кюри работает в Женеве, и еще раз ей удается послужить Науке.
     Она борется с тем, что называет "анархией  в мировой научной работе", и
пытается  привлечь  своих  собратьев  к согласованной работе над разрешением
целого  ряда  определенных вопросов,  по виду  незначительных,  но таких, от
которых   зависит  прогресс   научного  познания:  рациональная  организация
библиографии таким  образом, чтобы  научный  работник  сразу мог  найти  все
сведения о  полученных достижениях других ученых в той  области, которую  он
изучает;  единая  система  обозначений  и терминологии  в науке;  унификация
формата  изданий;  краткие  рефераты  работ,   опубликованных   в  журналах;
составление таблицы констант.
     Преподавание  в   университетах   и  лабораториях  надолго  приковывает
внимание  Мари. Она стремится  улучшить  методы. Провозглашает необходимость
"целенаправленной  работы", координирующей  деятельность  исследователей,  и
предлагает  установить  связь   между  руководителями   научных  учреждений,
настоящий генеральный штаб,  призванный управлять всеми научными  операциями
на Европейском континенте.
     Всю жизнь ею владела одна  мысль  - о  тех дарованиях, которые остаются
неведомыми  и  неиспользованными  среди  слоев  населения,  не  избалованных
судьбой.  В  каком-нибудь  крестьянине  или  рабочем,  быть  может,  кроется
писатель, художник, ученый или музыкант.
     Вынужденная ограничивать свою практическую деятельность, Мари посвящает
себя более широкому развитию международных научных стипендий.

     <i>В  чем  заинтересовано  человеческое общество? - пишет она в  одной  из
своих докладных записок. - Разве не его долг способствовать расцвету научных
дарований? Разве  оно  так  богато ими,  что может  приносить  в  жертву те,
которые готовы  проявиться?  Я  же  думаю,  что  совокупность  способностей,
необходимых для настоящего научного призвания, - явление бесконечно ценное и
тонкое,  редкое сокровище, было бы нелепо и преступно давать ему  гибнуть, а
нужно заботливо ухаживать  за  ним,  предоставляя все  возможности  для  его
расцвета...</i>

     Наконец  -  какой   парадокс!..   -  ученая-физик,  всегда  чуждавшаяся
материальной  выгоды,  становится  ради  своих  коллег  борцом  за  "научную
собственность":  она  стремится  обосновать авторское  право  ученых,  право
вознаграждения за бескорыстные научные  труды, легшие в  основу промышленной
технологии. Ее мечта - найти для лаборатории средство против бедности в виде
субсидий на научные исследования за счет коммерческих прибылей.
     Один  раз  Мари оставляет на  время практические вопросы  и едет в 1933
году  в  Мадрид  председательствовать  на  обсуждении  проблемы  "Будущность
культуры" с участием писателей и артистов всех стран, "дон-кихотов по  духу,
сражающихся с ветряными мельницами",  как сказал о них Поль Валери, зачинщик
этого  собрания.  Мари  удивляет  товарищей  по   конгрессу  своей  любезной
властностью  и  оригинальностью  выступлений.  Члены  конгресса   кричат  об
опасности  "специализации",  "стандартизации"  и  возлагают  на  науку часть
ответственности за "кризис культуры", охвативший весь мир. Интересно видеть,
как  Мари  Кюри,  по  своей  натуре   самый   типичный   Дон-Кихот  из  всех
присутствующих  дон-кихотов,  с  таким  же  убеждением, как  защищала раньше
любовь к науке, защищает  теперь личное дерзание  и предприимчивость - одним
словом, сильные чувства, которые всегда и управляли ею в жизни.
     Тем, кто с этим не согласен, она говорит:

     <i>Я  принадлежу к числу людей,  которые  думают,  что наука - это великая
красота. Ученый у себя в лаборатории не просто техник - это ребенок лицом  к
лицу с явлениями природы,  действующими на него, как волшебная сказка. Мы не
должны допускать, чтобы люди думали, будто  прогресс науки сводится к разным
механизмам, машинам, хотя и в них есть своя красота.</i>
     <i>...Не думаю я также,  что дух смелой предприимчивости рискует исчезнуть
из нашего  мира. Если  я вижу в  окружающем меня нечто жизненное, то это как
раз дух  смелой  предприимчивости, по-видимому  неискоренимый и  родственный
любознательности...</i>

     Борьба  за международную культуру, соединенную с  уважением к различным
национальным   культурам,   защита  личности  и  таланта,  где  бы  они   ни
обнаружились, борьба за "укрепление  великой  духовной силы  науки  во  всем
мире". Борьба за  "моральное разоружение", за мир во всем мире. Таковы сферы
борьбы, которую ведет  мадам Кюри, не льстя себя  суетной надеждой на скорую
победу.
     Мари Кюри - Еве Кюри, июль 1929 года:

     <i>Я  полагаю,  что работа в международных организациях - это задача очень
нелегкая, однако приступить к ней необходимо, отдавая все свои силы и будучи
готовым на любые жертвы;  при всем своем несовершенстве  дело Женевы - очень
большое дело и заслуживает поддержки.</i>

     * * *

     Две, три, четыре поездки в Польшу...
     Не ради отдыха, забвения тревог едет мадам Кюри к своим близким. С того
времени,  как  Польша  стала свободной,  Мари не дает  покоя большой проект:
создать  в  Варшаве  Институт  радия  как центр  для научных  исследований и
лечения рака.
     Но одного ее упорства недостаточно, чтобы преодолеть  все  затруднения.
Выздоравливающая от долгого порабощения  Польша  бедна: бедна и деньгами,  и
техническими  средствами. А у Мари  нет времени самой хлопотать и отыскивать
средства. Нужно ли называть союзницу, которая по  первому зову становится  с
ней  плечом  к плечу?  Броня,  хотя  и  обремененная  годами,  но  такая  же
энтузиастка и такая же деятельная, как и тридцать лет тому назад, берется за
это дело.  Она и  архитектор, и ходатай, и казначей.  В скором  времени  всю
страну  наводнили плакаты и марки с изображением Мари. Требуются деньги или,
вернее,  кирпичи: "Покупайте по  одному  кирпичу,  чтобы построить  Институт
имени   Марии  Склодовской-Кюри!"   -  взывают  тысячи  почтовых   открыток,
воспроизводящих факсимиле  собственноручного  заявления  ученой: "Мое  самое
пламенное  желание  - создать  в Варшаве  Институт  радия". Это  предприятие
пользуется  щедрой  поддержкой  государства,  города   Варшавы   и  наиболее
значительных польских учреждений.
     Запас кирпичей  все увеличивается... И в  1925  году  Мари  приезжает в
Варшаву на закладку института. Торжественная встреча: воспоминания прошлого,
обещания на будущее... Горячая любовь всего народа сопутствует той,  которую
один  из  ораторов  называет  "первой  фрейлиной нашей  прелестной владычицы
Польской Республики".  Университеты, академии, города преподносят Мари самые
пышные  почетные  звания... В один из  солнечных  дней  президент республики
закладывает первый кирпич  в  фундамент  института,  мадам  Кюри  -  второй,
президент города Варшавы - третий...
     Никакой  официальной  натянутости  при  торжествах!  Глава  государства
Станислав Войцеховский не только из  любезности восхищается совершенством, с
каким Мари говорит на родном языке после стольких лет отсутствия. А разве он
не был в Париже товарищем Марии Склодовской? Воспоминания, воспоминания.
     - А  вы  помните,  что тридцать лет  тому  назад  вы дали мне  дорожную
подушечку,  когда я  возвращался в Польшу с  тайной  миссией?  -  спрашивает
президент. - Она мне очень пригодилась!
     - Я  даже помню,  -  со  смехом отвечает Мари, -  что вы  забыли мне ее
вернуть!
     Пан Котарбинский, очень  известный  и  очень  старый актер,  вскочив на
сцену  Народного  театра, приветствует  мадам  Кюри  комплиментом, тот самый
Котарбинский, которому веселый подросток Маня сплела когда-то в Зволе  венок
из полевых цветов.
     Годы  идут,  из отдельных кирпичей вырастают  стены. Но  это  не  конец
трудам  Мари  и  Брони. Каждая из  них дала на это дело большую  часть своих
сбережений,  а все же не  хватает денег на покупку  такого количества радия,
чтобы начать лечение от рака.
     Мари не унывает. Обследует горизонт и останавливает взгляд на западе...
на Соединенных  Штатах, где уже один раз ей  помогли так щедро,  - на миссис
Мелони. Великодушная американка знает, что Институт в Варшаве  так  же дорог
Мари, как  ее собственная лаборатория.  Миссис Мелони совершает  новое чудо,
собрав  деньги,  необходимые  на  покупку  грамма  радия, -  второго грамма,
подаренного  Америкой мадам  Кюри.  Все начинается сызнова!  В октябре  1929
года, так  же как  в 1921 году, Мари  садится  на  пароход и направляется  в
Нью-Йорк. Она едет благодарить Соединенные Штаты от имени Польши. Так же как
в  1921 году, ее  изводят всякими чествованиями. В этот приезд  она является
гостьей президента Гувера и живет несколько дней в Белом доме.

     <i>Мне подарили  маленького слоника, выточенного из слоновой кости,  очень
миленького, а  также еще  одного -  совсем  крошечного, - пишет  она  Еве. -
Кажется,  слон  -  символ  республиканской  партии, и  Белый  дом переполнен
слонами всяких размеров - и одиночными, и целыми группами...</i>

     Америка, разоренная  экономическим кризисом, имеет более серьезный вид,
чем в 1921 году. Но  прием, оказанный Мари, не стал менее  горячим.  В  день
своего рождения  мадам Кюри  получает сотни подарков,  присланных неведомыми
друзьями: цветы, книги, вещи, денежные  чеки на нужды ее лаборатории  и даже
гальванометры, ампулы с радоном, образцы редкоземельных  элементов. Накануне
отъезда  Мари  под дружеским руководством Оуэна Д. Юнга посещает университет
Св.  Лаврентия,  на   фронтоне  которого  высечено  из   камня   горельефное
изображение мадам Кюри. Она присутствует на юбилее Эдисона; во всех  речах и
даже  в  послании с Южного полюса от капитана  Бэрда звучат приветствия Мари
Кюри.
     29  мая 1932 года  Мари Кюри приезжает в Варшаву  на открытие Института
радия. В присутствии  президента республики Мосьцицкого коллега и друг мадам
Кюри профессор Рего открывает в Варшаве  Институт радия - внушительного вида
здание,  обширное благодаря практическому уму Брони  и  гармоничное по  всем
линиям  благодаря ее  вкусу.  Уже  несколько  месяцев  назад  в  него  стали
поступать больные для прохождения курса радиотерапии.
     Мари в последний раз  видит  Польшу, старинные  улицы родного  города и
Вислу, которой  любуется при  каждом своем приезде, глядя  на нее с  тоской,
почти с угрызениями совести. В своих письмах Еве она снова и снова описывает
ее воды, берега и камни, привязанная к ним самым сильным из инстинктов:

     <i>Вчера утром я пошла  одна  прогуляться в сторону Вислы...  Река  лениво
вьется  в  своем широком  ложе,  серо-зеленая вблизи  и голубая  вдали,  где
отражается в ней небо. Очаровательные  песчаные отмели блестят на солнце, то
там,  то  здесь выступая  из  воды  и направляя  прихотливое  течение  реки.
Ослепительно сверкающие кромки вдоль края отмелей указывают границу наиболее
глубоких мест.  У  меня появляется  непреодолимое  желание побродить по этим
великолепным  лучезарным  пляжам.  Я  сознаю,  что  такой  вид моей реки  не
соответствует  виду судоходной, уважающей себя реки.  Когда-нибудь  придется
немного сократить ее фантазию в ущерб ее красоте...</i>
     <i>Есть краковская песенка, где  говорится о Висле: "В этой  польской реке
столько очарования,  что всякий, способный это понимать,  будет любить ее до
гроба". В отношении меня это, по-видимому, верно.</i>
     <i>Что-то смутное по своему происхождению,  но глубокое влечет меня к этой
реке.</i>
     <i>До свидания, дорогая;  поцелуй свою сестру  Ирен. Обнимаю вас обеих  от
всего преданного вам сердца.</i>
     <i>Твоя Мэ.</i>

     * * *

     Во Франции...
     По почину  барона Ротшильда в 1920 году создается Фонд Кюри, автономное
учреждение,  имеющее  право  получать пожертвования,  субсидии  для развития
научной и лечебной работы Института радия.
     В 1922 году  тридцать пять  членов  Медицинской академии вручили  своим
коллегам следующую петицию:

     <i>Мы,  нижеподписавшиеся, полагаем, что  академия оказала бы  себе честь,
если   бы  избрала  мадам   Кюри   своим   членом-корреспондентом   в   знак
признательности за ее  участие в  открытии радия и нового способа  лечения -
кюри-терапии.</i>

     Петиция  была революционной. Академики  не  только соглашаются  избрать
женщину,  но,  порывая с обычаями,  сами хотят избрать ее  независимо от нее
самой.  Шестьдесят  четыре  члена  знаменитого  сообщества  подписывают свой
манифест, давая этим урок своим собратьям по Академии наук. Все кандидаты на
свободное кресло отказываются от него в пользу мадам Кюри.
     Блестяще прошедшее избрание  состоялось 7 февраля 1922 года.  Президент
академии месье Шошар с высоты трибуны обращается к Мари:

     <i>Мы приветствуем в Вашем лице  крупного ученого и  мужественную женщину,
посвятившую свою жизнь бескорыстному научному труду, патриотку, которая и во
время войны, и в мирные времена всегда  делала больше, чем требовал долг. Вы
оказываете благотворное моральное воздействие своим примером и славой Вашего
имени. Мы благодарны Вам за это. Мы гордимся Вашим пребыванием среди нас. Вы
первая  из  французских  женщин  стали академиком,  но  разве  была  другая,
достойная того же?..</i>

     В 1923  году Фонд Кюри решает торжественно отпраздновать двадцать пятую
годовщину  со  дня  открытия радия.  Правительство  тоже  участвует  в  этом
празднестве, и по его инициативе обе палаты единогласно принимают решение об
ассигновании мадам Кюри как "национальной награды" ежегодной пенсии  в сорок
тысяч франков, переходящей на Ирен и Еву Кюри.
     Через  двадцать пять  лет после заседания  Академии наук  от 26 декабря
1898 года, когда зачитывалось сообщение Пьера Кюри, мадам Кюри и Ж.Бемона "О
веществе  большой радиоактивной  силы, содержащемся  в уранините",  в тот же
день  26 декабря,  но 1923  года огромная толпа  заполнила большой амфитеатр
Сорбонны.
     Французские и заграничные университеты, ученые общества, общественные и
военные  учреждения,  парламент,  высшие  школы,  студенческие  землячества,
печать  прислали  делегации  на  это  торжество.  На  эстраде  разместились:
президент  Французской  Республики  Александр  Мильеран;  министр  народного
образования Леон  Берар;  ректор академии  и  председатель Фонда  Кюри  Поль
Аппель; профессор Лоренц, выступающий от имени иностранных ученых; профессор
Жан   Перрен,   выступающий   от   факультета    естествознания   Парижского
университета, и доктор Антуан Беклер от Медицинской академии.
     В  группу "важных персон" замешались седой мужчина с  серьезным лицом и
две пожилые  женщины, вытирающие на глазах  слезы,  - это Юзеф, Эля и Броня,
явившиеся, чтобы  присутствовать на  торжестве Мани.  Слава, свалившаяся  на
голову младшей  Склодовской,  нисколько не отразилась на братских  чувствах.
Никогда еще волнение и гордость не красили так эти три лица.
     Андре  Дебьерн  зачитывает  научные сообщения  об  открытиях  в области
радиоактивных тел. Руководитель научных исследований Института радия Фернанд
Хольвек демонстрирует с помощью Ирен несколько опытов с радием.
     Президент  Французской Республики  преподносит Мари  Кюри  национальную
пенсию "как скромное, но искреннее свидетельство общего восхищения, уважения
и благодарности", а  Леон  Берар остроумно  замечает,  что  правительство  и
палаты, предлагая и принимая этот закон, должны  были оставить  без внимания
или,  по   выражению   юристов,  "признать  недействительными  скромность  и
бескорыстие мадам Кюри".
     Последней встает мадам Кюри, приветствуемая громом аплодисментов. Тихим
голосом,  стараясь никого  не забыть, она благодарит всех, кто ее чествовал.
Говорит о Пьере Кюри. Заглядывает в будущее. Не в свое, в будущее  Института
радия, горячо убеждает оказывать ему помощь и поддержку.

     * * *

     Я изобразила Мари  Кюри  в  вечернюю  пору ее  жизни,  когда  она стала
предметом  восхищения  народных толп, когда  ее принимали  главы государств,
посланники и короли на всех широтах земного шара.
     В  моих воспоминаниях  о  всех торжествах и  приемах в  ее честь всегда
господствует  все  тот   же   образ:  бескровное,   невыразительное,   почти
равнодушное лицо моей матери.
     Когда-то она высказала мысль: "В науке мы должны интересоваться вещами,
а не личностями". Прошедшие годы научили ее, что народы, даже правительства,
интересуются  вещами через посредство личностей. Волей-неволей  она усвоила,
что  ее  личная  история послужила  к  чести науки,  способствовала расцвету
научных учреждений. Она стала средством для пропаганды любимого ею дела.
     Но в ней самой ничто не изменилось: все  тот же страх перед толпой, все
та же робость,  от которой  холодеют  руки,  пересыхает в горле,  а главное,
такая же безнадежная  неспособность к суете сует. Несмотря на  все старания,
ей не удается войти в соглашение со  славой. Она и впредь не будет  одобрять
того, что называется проявлением фетишизма.
     Во время одного из своих путешествий она мне пишет:

     <i>Я нахожусь вдали от вас обеих и  являюсь предметом многих манифестаций,
которых я не  люблю  и  не  могу оценить, потому что они меня утомляют, - от
этого я сегодня с утра чувствую себя немного грустно.</i>
     <i>Когда я сошла с поезда в Берлине, с того же поезда сошел боксер Демпси,
и собравшаяся толпа с приветственными криками бежала вслед по платформе. А в
сущности, есть ли разница  между шумными приветствиями  в адрес Демпси и мой
собственный? Мне думается,  что такой  способ нельзя одобрить, кто бы ни был
предметом манифестации. Впрочем, я не  представляю себе ясно, как это должно
происходить и в  какой  степени  допустимо  смешивать  человека с той идеей,
какую он представляет...</i>

     Разве  неумеренные  приветствия  открытию  двадцатипятилетней  давности
могли  удовлетворить  ту  страстную  студентку,  которая  еще  жила  в  этой
немолодой  женщине?  В  унылом  тоне  ее  высказываний  слышится  возмущение
преждевременными  похоронами,  какими  является  "известность".  Не раз  она
проговаривается:  "Когда  они  мне говорят о  моих "блестящих  работах", мне
кажется, что я умерла, что я  вижу себя в гробу. -  И добавляет: - Также мне
думается, что  те услуги,  какие я еще  могла бы оказать, их не  интересуют,
что, если бы я исчезла, им было бы легче расхваливать меня".
     В   этом   сопротивлении,  в   этом  отрешении   и   заключается   сила
исключительного воздействия мадам Кюри на людей. В противоположность большим
популярным светилам  -  политическим  деятелям,  монархам,  театральным  или
кинематографическим актерам, которые с момента появления на эстраде делаются
сообщниками своих обожателей, Мари таинственно "отсутствует" на торжествах с
ее участием. То потрясающее впечатление,  какое  производит эта неподвижная,
одетая   в  черное  фигура,  конечно,  получается   от   полного  отсутствия
какого-либо контакта между публикой и ею.
     Из всех людей, пользовавшихся почетом, быть может, ни один не появлялся
с  таким  замкнутым выражением  лица,  с  таким отсутствующим  видом. В буре
приветствий никто не казался столь одиноким.


        ОСТРОВ СВЯТОГО ЛЮДОВИКА

     Всякий раз  по  возвращении  Мари из  блестящего путешествия обе дочери
встречают ее  на  вокзале. В  руках  ученой  все тот  же  большой коричневый
кожаный саквояж, когда-то  подаренный  обществом польских  женщин; он  набит
бумагами,  папками, футлярами  для очков.  В  сгибе локтя у Мари зажат целый
сноп увядших цветов, преподнесенных где-то в пути,  и, хотя он  ее стесняет,
она не решается его бросить.
     Передав дочерям вещи, Мари взбирается на четвертый этаж  своего дома на
острове Св. Людовика.  Пока она просматривает  почту,  Ева, став  на колени,
распаковывает вещи.
     Среди знакомых предметов одежды она находит докторскую мантию,  эмблемы
вновь   полученной  степени  доктора  honoris  causa,  футляры  с  медалями,
пергаментные свитки и - самое драгоценное из всего  прочего - меню банкетов,
которые Мари старательно хранит.
     Так удобно на  оборотной стороне этих карточек из  толстого  и крепкого
картона писать карандашом физико-математические расчеты.
     Наконец в шорохе шелковой бумаги появляются на  свет подарки для Ирен и
Евы  и  купленные  самой  Мари сувениры,  выбранные ради  их  своеобразия  и
скромности. Их сберегут навсегда.
     Кусочки окаменелых деревьев из Техаса  послужат в качестве пресс-папье;
дамасские клинки  из  Толедо будут играть  роль закладок в  научных  книгах;
шерстяные коврики,  вытканные руками польских горцев,  покроют  столики.  По
вороту черных кофт Мари приколоты крошечные украшения,  собранные в  Большом
каньоне, - кусочки серебряной руды, на которых индейцы  выгравировали молнии
в виде зигзагов; гранатовые брошки из Богемии; золотое филигранное ожерелье;
старомодная,  очень  хорошенькая  брошь  из  аметистов  -  вот  единственные
драгоценности моей матери. Не думаю, чтобы за все дали триста франков.
     Странный вид у  этой  семейной квартиры на  набережной Бетюн - большой,
неудобной, прорезанной  коридорами и  внутренними  лестницами, а  мадам Кюри
прожила в ней двадцать два года! Внушительные комнаты этого здания XVII века
тщетно ждут парадных пышных кресел  и диванов, соответствующих их пропорциям
и  стилю.  В  громадной гостиной,  где  можно  разместить человек  пятьдесят
гостей, а бывает редко  больше  четырех, стоит на вощеном  красивом паркете,
который  поскрипывает  и  потрескивает  при каждом шаге,  унаследованная  от
доктора Кюри мебель  красного  дерева. Никаких плюшевых штор, сквозь тюлевые
занавески просвечивают высокие  окна  с всегда отворенными ставнями. Мари не
выносит  матерчатых  украшений. Она  любит блестящие  поверхности, оголенные
окна, не  скрадывающие ни одного солнечного луча. Она желает любоваться всем
чудесным видом - Сеной, набережной, а справа - древним ледорезом.
     Мари  слишком  долго  жила  в  бедности, чтобы  уметь  устраивать  себе
красивое  жилище, и теперь  у  нее  нет к этому  охоты,  да, впрочем, нет  и
времени менять  общий характер домашнего устройства, который останется таким
до конца  ее жизни.  Однако постоянный  приток всяких  подарков способствует
украшению  пустых  и  светлых комнат.  Тут и  акварельные рисунки  различных
цветов,  поднесенные анонимным  поклонником;  и копенгагенская  ваза,  самая
большая  и самая красивая на этом фарфоровом заводе; и  коричневый с зеленым
ковер  -  подарок  одной  румынской фабрики;  и  серебряная  ваза  с  пышной
надписью...  Единственным  собственным приобретением  Мари  является  черное
фортепьяно,  купленное для Евы, на котором  младшая дочь упражняется часами,
причем мадам Кюри никогда не жалуется на поток ее арпеджио.
     Только одна  комната  из всех  имеет  вид действительно  обжитой -  это
рабочий  кабинет Мари. Портрет Пьера  Кюри,  застекленные шкафы  с  научными
книгами и кое-какая старинная мебель придают ему благородный тон.
     Это квартира, выбранная самой  Мари из множества других  в целях своего
спокойствия,  - самое  шумное  жилище, какое  можно  себе представить. Гаммы
пианистки Евы, резкие звонки  телефона, стремительный  галоп  черного  кота,
любителя  кавалерийских  атак  в  коридорах, громкий  звон  колокольчика  на
входной  двери,  назойливые свистки  буксирных  пароходов  на  Сене отдаются
усиленным эхом от высоких стен.

     * * *

     Еще  до  восьми  часов  утра  шумная  деятельность  служанки, далеко не
шикарной, легкой на ногу и подгоняемой распоряжениями  мадам Кюри, поднимает
на ноги всю квартиру. Без четверти  девять скромный  лимузин останавливается
на набережной и дает тройной сигнал. Мари бросается надевать шляпку, манто и
торопливо сходит с лестницы. Пора в лабораторию!
     Благодаря государственной пенсии и постоянному  пособию от американских
благодетелей исчезли материальные  заботы. Доходы мадам Кюри, хотя некоторые
и сочли  бы их смехотворными, вполне обеспечивали  ей  комфорт,  которым она
плохо умела пользоваться. Она  никогда не могла усвоить привычку прибегать к
услугам горничной.  Если  она  заставляла шофера ждать себя более нескольких
минут, то чувствовала себя  виноватой.  Когда  Мари входила вместе с Евой  в
магазин, она не глядела на цены, а по наитию, безошибочно указывала рукой на
самое простое платье, на самую дешевую шляпку, единственные ей по вкусу.
     Мадам  Кюри не  жалеет  денег только на  деревья, на  цветы,  на виллы.
Выстроила  себе две  дачи: одну в Ларкуесте, другую на Средиземном  море.  С
возрастом она  стала искать более  горячего солнца  на юге и  более  теплого
моря, чем в Бретани. Ей  доставляло новые радости спать на чистом воздухе на
террасе  своей  виллы  в  Кавальере, любоваться  видом на  бухту  и  Йерские
острова, сажать у себя в  саду на крутом берегу эвкалипты, мимозы, кипарисы.
Два  ее друга,  мадам  Сальнав  и мадемуазель  Клеман, с  некоторым  страхом
любуются ее проделками: Мари  купается в протоках  между скалами,  плавая от
одной скалы к другой, и подробно описывает свои достижения дочерям:

     <i>Купание здесь хорошее, но до удобных  мест надо ходить довольно далеко.
Сегодня купалась у скал, выступающих в Ла-Виже, но сколько надо карабкаться!
Уже три  дня  море  спокойно,  и  я уверилась, что  могу плавать на  хорошее
расстояние. При спокойном море заплыв  на триста метров  меня  нисколько  не
пугает, я, несомненно, способна и на большее.</i>

     По-прежнему она мечтает уехать из Парижа и жить  зимою в Со. Она купила
там  участок  с намерением  строить дом.  Проходят  годы, но  окончательного
решения не принимается. И каждый день в час завтрака она пешком возвращается
домой, переходит мост Турнель почти таким же быстрым шагом, как и прежде, и,
немного запыхавшись, поднимается по  лестницам старинного  здания на острове
Св. Людовика.

     * * *

     Когда Ева была еще ребенком, а Ирен, юная ассистентка мадам Кюри,  жила
и  работала  с  матерью,  разговор  вокруг круглого обеденного  стола  часто
сводился  к  научному  диалогу  между  ученой  матерью  и  старшей  дочерью.
Технические  формулы лезли  в уши Евы, которая толковала  их по-своему. Так,
например,  девочка  с  удовольствием  слушала, как ее  мать и старшая сестра
употребляли в разговоре некоторые алгебраические формулы: бэбэ прим (Bb^1) и
бэбэ квадрат (Bb^2). Ева думала, что все  эти бэбэ, должно быть,  прелестны.
Но почему они "прим" и почему "квадрат"? У кого какие преимущества?
     В одно прекрасное утро 1926 года Ирен спокойно объявляет родным о своей
помолвке с Фредериком  Жолио, самым блестящим и самым кипучим из сотрудников
Института радия. Весь уклад  жизни в  доме нарушился. В квартире, населенной
лишь женщинами, вдруг объявился мужчина,  молодой человек вторгся туда, куда
вообще  не  проникал  никто,  кроме Андре Дебьерна,  Мориса  Кюри, Перренов,
Борелей  и  Моренов.  Молодожены  жили сначала на набережной  Бетюн, а затем
сняли себе отдельную квартиру.
     Мари,  хотя  и  была  довольна   счастьем  дочери,  все  же  огорчилась
нарушением привычной жизни со  своей постоянной сотрудницей в работе и плохо
скрывала тайное смятение.
     Но затем благодаря ежедневной близости она лучше узнала Фредерика Жолио
- своего ученика,  ставшего зятем; лучше оценила  исключительные достоинства
этого красивого молодого человека -  говорливого, преисполненного энергии, и
тогда  убедилась, что  все к лучшему. Два  ассистента вместо  одного  больше
могли помочь ей в ее заботах, в обсуждении текущих работ, в осуществлении ее
проектов, а вскоре они стали делать свои  предложения и вносить  новые идеи.
Чета  Жолио усвоила  привычку четыре раза  в  неделю приходить завтракать  к
мадам Кюри.
     И  снова  вокруг  круглого стола заговорили о  "бэбэ  квадрат" и  "бэбэ
прим".

     * * *

     - Мэ, ты поедешь в лабораторию?
     Серые глаза, с недавнего времени прикрытые очками в черепаховой оправе,
а сейчас разоруженные, ласково остановились на Еве:
     -  Да,  сейчас.  Но  раньше побываю  в  Медицинской академии.  Впрочем,
заседание академии только в  три часа, и, думаю,  у меня  еще будет время...
Да,  я  проеду  на  цветочный  рынок  и,  может  быть,  заеду  на  минуту  в
Люксембургский сад.
     Троекратный гудок "форда" у подъезда. Через  несколько  минут  Мари уже
прохаживается между рядами горшков с цветами и ящиками с перегнойной землей,
выбирает  цветы  для посадки  в саду  лаборатории  и, завернув их в газетную
бумагу, осторожно кладет на сиденье в автомобиле.
     Она  знакома  с садовниками и садоводами, но почти никогда  не бывает в
цветочных  магазинах.  Не  знаю, по какому инстинкту  или же  по  привычке к
бедности она дичится очень дорогих цветов. Очаровательные  друзья мадам Кюри
- Жан  Перрен,  Морис  Кюри - часто врываются  к ней с  большими букетами  в
руках.  И  совершенно так  же, как если  бы  она  смотрела  на  какие-нибудь
драгоценности, она  удивленно,  немного  робко  смотрит на  большие махровые
гвоздики и прекрасные розы.
     Половина  третьего. Мари  выходит  из  машины  у ограды Люксембургского
дворца и спешит на  свидание у "левого  льва". Среди сотен детей, играющих в
саду,  бывает маленькая девочка,  которая, завидев Мари,  бежит к ней во всю
прыть своих малюсеньких ножек: Элен Жолио, дочь Ирен.  По  виду мадам Кюри -
бабушка  сдержанная, не склонная к нежностям. Но она тратит много времени на
всякие обходные маневры, чтобы поговорить несколько минут с малюткой, одетой
в ярко-красное платьице  и  спрашивающей деспотическим  тоном:  "Мэ, ты куда
идешь? Мэ, почему ты не остаешься со мной?"
     Часы  на сенате  показывают без  десяти минут три. Надо  расставаться с
Элен  и ее пирожками из песка. В строгом зале заседаний на  улице  Бонапарта
Мари садится на  свое обычное  место рядом со своим  старым другом, доктором
Ру.  Она  единственная  женщина  среди шестидесяти своих  почтенных  коллег,
участвующая вместе с ними в работе Медицинской академии.

     * * *

     - Ах! Как я устала! -  говорит почти каждый вечер  Мари Кюри с  бледным
лицом, осунувшимся и постаревшим от утомления.
     Ее задерживают в  лаборатории до половины восьмого, иногда и до восьми.
Автомобиль  довез ее до дома, и три этажа показались ей труднее, чем обычно.
Она надевает ночные туфли, накидывает  на плечи курточку  из черного ратина.
Бесцельно  бродит по дому, еще более  безмолвному в конце дня, и ждет, когда
горничная доложит, что обед подан.
     Напрасный  труд, если  бы дочь  стала  говорить ей:  "Ты  слишком много
работаешь. Женщина  в шестьдесят пять лет не может, не должна работать,  как
ты,  по двенадцать  или  четырнадцать часов в день". Ева  отлично знает, что
мадам  Кюри не способна  работать меньше, что  такой  довод  был бы для  нее
страшным признаком  одряхления.  В этих условиях  все пожелания дочери могли
сводится только к одному - чтобы у матери хватило  подольше сил работать  по
четырнадцать часов в день.
     С тех пор как Ирен перестала жить на набережной Бетюн, мадам Кюри и Ева
обедают вдвоем. Множество  обстоятельств протекшего рабочего дня занимают ум
Мари, и она не может удержаться, чтобы не обсуждать их вслух. Так, от вечера
к   вечеру,  из  ее  не  связанных  между  собой   замечаний  вырисовывается
таинственная,  волнующая   картина   напряженной  деятельности  лаборатории,
которой Мари предана и душой и телом. Хотя Ева никогда и не увидит всех этих
приборов, но  они становятся  для нее чем-то  дружественным, близким,  как и
сотрудники лаборатории, о которых Мари говорит тепло, почти нежно, с большим
упором на притяжательные местоимения:
     -  Я очень  довольна "моим"  молодым Грегуаром.  Я  знала, что он очень
даровит...  (Кончив  суп.) Представь себе,  что  сегодня  я застала  "моего"
китайца в  физическом  кабинете. Мы  говорили  по-английски, и  наш разговор
продолжался  бесконечно.  В  Китае  неприлично  противоречить,  и,  когда  я
высказываю  гипотезу,  в  неточности которой  он  перед  этим  убедился,  он
все-таки любезно поддакивает мне. А  я должна сама  догадываться, что у него
есть  возражения.  Перед  моими учениками с Дальнего  Востока мне приходится
стыдиться своих плохих манер. Они более цивилизованные, чем мы! (Приступая к
компоту.) Ах,  Евочка,  надо бы пригласить  к  нам на  вечер  "моего" поляка
нынешнего года. Боюсь, как бы он не пропал в Париже.
     В такой Вавилонской башне, как Институт радия, различные национальности
сменяются одна другой.  Но среди них всегда есть хоть один поляк. Если мадам
Кюри не  может дать  университетскую стипендию  своему соотечественнику, так
как есть  более  способный кандидат,  она  за  свой счет оплачивает  занятия
молодого человека, приехавшего из Варшавы, но он никогда не узнает об этом.
     Мари сразу  прерывает овладевающие ею мысли. Наклонившись к дочери, она
говорит другим голосом:
     - Теперь, дорогая, расскажи мне что-нибудь. Какие новости в мире?
     С ней можно говорить обо всем, в особенности о вещах по-детски наивных.
Рассказ  восторженной  Евы о  достижении  ею  средней скорости  в  семьдесят
километров на автомобиле находит в Мари понятливую слушательницу. Сама мадам
Кюри, хотя и  осторожная, но страстная автомобилистка, с волнением следит за
спортивными  возможностями  своего  "форда".  Анекдоты  о  ее  внучке  Элен,
какое-нибудь детское  ее  словцо вызывают  у  Мари нежданно молодой  смех до
слез.
     Она умеет говорить и о политике без резкости. "Ах, этот оптимистический
либерализм!" Когда французы хвалят преимущество диктатуры, она мягко говорит
им:  "Я  жила  под  политическим гнетом.  Вы - нет. Вы не  понимаете  вашего
собственного счастья  жить в свободной стране..."  Сторонники революционного
насилия  встречают  у нее отпор: "Вам никогда не убедить  меня, что было  бы
полезно отправить Лавуазье на гильотину!.."
     У Мари не было времени стать настоящей воспитательницей  своих дочерей.
Но благодаря ей Ирен и Ева каждодневно пользуются одним несравненным благом:
счастьем  жить  совместно  с  исключительным  человеком - исключительным  не
только по таланту, но и по своей гуманности, по своему внутреннему отрицанию
всякой  пошлости,  всякой  мелочности.  Мадам  Кюри   избегает  даже  такого
проявления  тщеславия,  какое  было  бы вполне простительно: ставить  себя в
пример другим  женщинам. "Нет необходимости вести  такую противоестественную
жизнь, какую вела я, - говорит она своим  чересчур воинственным поклонницам.
- Я  отдала много  времени науке,  потому  что у меня было к ней стремление,
потому  что я любила научное исследование... Все,  чего я желаю  женщинам  и
молодым девушкам, это простой семейной жизни и работы, какая их интересует".

     * * *

     Вечерами  во  время тихих  обедов  случается,  что  Мари  и Ева заводят
разговор   о   любви.  Эта   женщина,  пострадавшая   так  трагически,   так
несправедливо,  не   питает   большого  уважения  к   страсти.  Она   охотно
присоединилась бы к словам  одного крупного писателя: "Любовь  - чувство  не
почтенное".

     <i>Я думаю, - пишет  она Еве, - что нравственную силу мы должны черпать  в
идеализме, который, не развивая самомнения, внушает нам высокие стремления и
мечты;  я  также думаю,  что  обманчиво  ставить  весь  интерес  к  жизни  в
зависимость от таких бурных чувств, как любовь.</i>

     Она  умеет выслушивать всякие  признания, хранить их в полной тайне так
тонко, как если бы она их никогда не  слышала. Умеет бежать на помощь  своим
близким,  если им  угрожает несчастье  или  опасность. Но разговоры с  ней о
любви никогда не удаются.
     В ее суждениях и философии все личное упорно исключается, и Мари ни при
каких обстоятельствах не открывает дверей  в свое горестное прошлое  с целью
извлечь из  него  какие-нибудь  поучительные случаи или воспоминания. Это ее
внутренний  мир,  куда  никто,  даже  самый близкий  человек, не имеет права
проникать.
     Обеим  дочерям она дает  понять  только  свою  тоску  из-за  того,  что
старится вдали от своих  двух сестер и  брата, к которым по-прежнему  питает
нежную  привязанность. Сначала изгнание, а  потом  вдовство лишили  ее былой
ласки,  теплоты  семейного  уюта. Она  пишет грустные письма своим  друзьям,
жалуясь, что видится с ними  слишком  редко: Жаку Кюри, живущему в Монпелье,
брату Юзефу, Эле, наконец Броне - тоже с разбитой жизнью: она потеряла обоих
детей, а в 1930 году и своего мужа Казимежа Длусского.
     Мари - Броне, 12 апреля 1932 года:

     <i>Дорогая  Броня,  я  тоже грущу  от  того,  что мы  разлучены.  Хотя  ты
чувствуешь себя одинокой, у тебя все же есть утешение: в Варшаве вас трое, и
ты можешь  находить поддержку и заботу о себе. Поверь мне, родственная связь
все же  единственное благо. Я это знаю потому, что у меня его нет.  Старайся
извлечь  из него нравственную поддержку и не  забывай свою парижскую сестру:
давай видеться почаще...</i>

     * * *

     Если после обеда  Ева собирается уйти  из дому, поехать на какой-нибудь
концерт,  Мари приходит к  ней в комнату и  ложится на  диван.  Смотрит, как
одевается дочь.
     Их  мнения  о женском  туалете  и эстетике  различны. Но Мари уже давно
отказалась от навязывания своих  взглядов. Из них двоих скорее Ева подавляет
мать, категорически настаивая, чтобы  Мари меняла свои черные платья раньше,
чем   они  вытрутся   до   основы.  Споры   обеих  женщин   остаются   чисто
академическими, и  мать, уже  примирившись,  весело,  с юмором делает дочери
замечания:
     - О, бедняжка, какие  ужасные каблуки! Нет, ты никогда не убедишь меня,
что  женщины  созданы для  хождения на ходулях...  И что это  за новая  мода
делать вырез на спине. Спереди это  еще куда  ни шло, но целые гектары голых
спин?!  Во-первых,  это  неприлично;  во-вторых,  риск  заболеть  плевритом;
в-третьих, просто некрасиво! Если первые два  довода не  производят  на тебя
впечатления, то третий должен подействовать. А вообще -  платье красивое! Но
ты слишком часто ходишь в черном. Черный цвет не для твоего возраста...
     Самые   тяжкие  минуты  -   косметический  грим.  Когда  Ева  оценивает
окончательные результаты продолжительной работы над своим лицом, она внимает
ироническому зову матери: "Ну-ка, повернись ко мне, я полюбуюсь!" Мадам Кюри
оглядывает ее беспристрастно, научно. Она - в ужасе.
     - Что с тобой поделаешь, я не возражаю  против этой мазни в принципе. Я
знаю, что так было всегда. В Древнем Египте  женщины выдумывали и  похуже...
Могу сказать тебе  только  одно: я нахожу это ужасным. Без всякого смысла ты
коверкаешь брови, раскрашиваешь рот...
     - Мэ, уверяю тебя, что так лучше.
     -  Лучше!! Так слушай, я, чтобы утешиться, приду тебя поцеловать завтра
утром, когда ты будешь еще в постели и не успеешь навести на свое лицо  весь
этот ужас.  Я  люблю, когда  ты ходишь без искусственной отделки...  Теперь,
дочка, можешь удирать...
     Можешь удирать, дочка. До свидания...  Ах да! Нет ли у тебя чего-нибудь
мне почитать?
     - Конечно! Чего тебе хочется?
     -  Не  знаю... Ну, чего-нибудь полегче.  Только в  твоем возрасте нужно
читать мрачные, гнетущие романы.
     Несмотря  на  разные литературные вкусы,  у них  с Евой  есть  и  общие
любимцы: Коллет, Киплинг... В "Книге джунглей",  в "Рождении дня", в "Сидо",
в "Киме"  Мари неустанно  перечитывает великолепные, живые описания природы,
которая всегда являлась для нее источником бодрости и силы.
     Она знает наизусть  множество стихов французских, немецких, английских,
русских, польских...
     Взяв выбранный Евой том,  она уединяется у себя в кабинете, усаживается
в  красный  бархатный   шезлонг,  подкладывает  под  голову  мягкую  пуховую
подушечку и перелистывает несколько страниц.
     Но через полчаса, может  быть, через час она откладывает книгу. Встает,
берет карандаш, тетради,  оттиски статей.  И, как обычно, будет  работать до
двух, до трех часов ночи.
     Вернувшись домой, Ева видит сквозь  круглое окошко  узенького  коридора
свет в комнате  у матери. Она проходит по коридору, толкает дверь...  Каждый
вечер картина одна и та же.  Мадам Кюри, окруженная листами бумаги, счетными
линейками,  брошюрами,  сидит  на  полу.  Она  никогда  не могла  привыкнуть
работать за письменным столом, усевшись  в кресло, по традиции "мыслителей".
Ей  требуется  неограниченное  пространство, чтобы  разложить  свои  записи,
таблицы, чертежи, диаграммы.
     Она поглощена трудным  теоретическим расчетом и не поднимает головы при
входе   дочери,   хотя   и   чувствует   ее   присутствие.   Выражение  лица
сосредоточенное,  брови   сдвинуты.  На  коленях   тетрадь,  карандашом  она
набрасывает знаки, формулы. Губы что-то шепчут.
     Можно разобрать, что это цифры. И так же, как шестьдесят лет тому назад
в  классе  арифметики у пани  Сикорской,  мадам  Кюри,  профессор  Сорбонны,
считает по-польски.


        ЛАБОРАТОРИЯ

     - Мадам Кюри у себя?
     - Я к мадам Кюри. Она приехала?
     - Не видели мадам Кюри?
     Такие  вопросы  задают   молодые   люди   и  молодые  женщины  в  белых
лабораторных  халатах, встречаясь  в вестибюле, через  который должна пройти
ученая, чтобы попасть в Институт радия. Пятьдесят научных сотрудников каждое
утро  ждут  здесь  ее появления. Всякий стремится, "чтобы не  беспокоить  ее
после",  спросить  совета,  получить  на  ходу  какое-нибудь  указание.  Так
образуется то, что Мари в шутку называет "светом".
     Совет ждет недолго. В  девять часов старенький  автомобиль въезжает  за
ограду со стороны улицы Пьера Кюри, заворачивает на аллею. Дверца автомобиля
хлопает. Через садовый вход появляется мадам Кюри. Группа ожидающих радостно
окружает ее кольцом.  Робкие,  почтительные голоса  докладывают  о том,  что
такое-то  измерение  закончено,  сообщают  новости  о  растворении  полония,
вкрадчиво замечают: "Если бы мадам Кюри зашла посмотреть на камеру Вильсона,
то увидела бы нечто интересное".
     Мари  хотя  и  жалуется иногда,  но очень  любит этот  вихрь энергии  и
любознательности,  налетающий  на  нее с  самого  утра.  Вместо  того  чтобы
ускользнуть, бежать к собственной работе, она остается, как была - в шляпе и
мантилье, в кругу своих сотрудников.
     Среди  этих лиц, жадно смотрящих на нее,  каждый взгляд напоминает ей о
каком-нибудь опыте, который она обдумывала в одиночестве.
     -  Месье  Фурнье, я думала  над  тем,  о чем вы  говорили... Ваша  идея
хороша,  но  способ ее  осуществления,  какой вы предлагаете, невыполним.  Я
нашла другой, который должен удаться. Я сейчас зайду к вам, и мы  поговорим.
Мадам  Котель,  какие  получились у  вас результаты?  Вы  уверены в точности
вычислений? Вчера вечером я проверила их, и у меня получились несколько иные
числа. Ну, да там увидим...
     В ее  замечаниях нет ни беспорядочности, ни недоговоренности. В течение
нескольких  минут, которые она посвящает кому-нибудь из научных сотрудников,
мадам Кюри целиком сосредотачивается  на изучаемой проблеме, известной ей во
всех подробностях. Через минуту она уже говорит с другим о другой работе. Ее
ум чудесно приспособлен  к такой своеобразной гимнастике. В лаборатории, где
молодые люди  напрягают все  свои силы, она похожа на  чемпиона по шахматам,
который играет одновременно тридцать - сорок партий.
     Люди  проходят, здороваются, останавливаются.  Дело кончается  тем, что
Мари  садится на ступеньку лестницы,  не прерывая заседания, мало пригодного
для ведения протокола. Сидя на лестнице и глядя снизу  вверх на сотрудников,
стоящих  перед  ней или  прислонившихся к стене,  она  ничуть не  похожа  на
классический тип начальника.  И  тем не  менее!..  Это  она  сама, тщательно
изучив способности каждого,  подобрала  младших сотрудников  лаборатории.  И
почти  всегда она  же намечает им темы  работ. К  ней приходят ее  ученики в
минуты своего  отчаяния,  твердо веря, что  мадам  Кюри  обнаружит ошибку  в
опыте, которая увела их на ложный путь.
     За сорок лет научной  работы  эта  седовласая ученая приобрела огромный
запас знаний.  Мадам Кюри является  живой библиографией по  радию:  владея в
совершенстве   пятью  языками,  она  перечитала   все  печатные   работы  об
исследованиях в этой области.
     В  явлениях,  уже  известных,  она  открывает   возможность  дальнейших
исследований.  Благодаря своему  здравому  суждению Мари  обладает бесценной
способностью   -  разбираться  в  запутанных  клубках  познания  и  гипотез.
Расплывчатые  теории  и  соблазнительные,   но  необоснованные   предложения
некоторых ее учеников встречают отрицание и в  выражении ее красивых глаз, и
в твердых,  как  металл, аргументах. С какой уверенностью работаешь у такого
учителя, и смелого и мудрого!
     Сборище у лестницы мало-помалу распыляется. Получившие от Мари указания
на данный  день исчезают со  своими записными книжками. Мадам Кюри провожает
кого-нибудь  из   них  в  "физическую"  или   в  "химическую"   и,   наконец
освободившись, идет в свою особую лабораторию, надевает рабочий черный халат
и отдается собственным работам.
     Ее сосредоточенность на  себе самой  длится недолго. Кто-то  стучится в
дверь. Появляется один из научных работников, держа в руках исписанные листы
бумаги.  За  ним  ждет  очереди  другой  сотрудник... Сегодня  понедельник -
обычный  день заседаний  Академии наук,  и авторы сообщений, которые  должны
быть зачитаны  сегодня во  второй  половине дня, приносят  их мадам  Кюри на
просмотр.
     Для  чтения  этих  рукописей  Мари  уходит в очень  светлую,  небольшую
комнату,   которую  посторонний  человек  вряд  ли  без  колебаний  признает
кабинетом  известной  ученой. Большой дубовый письменный стол, стенная полка
для  бумаг,  книжные  шкафы,  старенькая  пишущая машинка,  кожаное  кресло,
похожее на сотни других таких же кресел, придают комнате достойный  вид.  На
столе  мраморная чернильница,  стопка  брошюр, бокал,  откуда щетиною торчат
ручки  и остро  очиненные  карандаши,  какая-то  хорошенькая  художественная
вещица  - подарок студенческого общества...  и -  о  чудо!  - восхитительная
матово-коричневая маленькая урна из раскопок Ишии.
     Нередко случается,  что руки, подающие мадам Кюри заметки для академии,
дрожат от  волнения.  Авторы знают, что  суд будет суровый! По мнению  Мари,
изложение их никогда не  бывает достаточно  ясным,  достаточно  изящным. Она
устраняет не только технические погрешности, но переделывает  фразы целиком,
исправляет  синтаксические ошибки.  "Ну вот, теперь,  я  думаю,  сойдет",  -
говорит она, возвращая ни живому, ни мертвому юному ученому его "мазню".
     Но  когда Мари довольна работой своего ученика, то ее улыбка, выражение
довольства:  "Очень хорошо... Превосходно"  - вознаграждают работника за его
труд, и,  окрыленный, тот  летит  в  лабораторию профессора Перрена, так как
обычно он докладывает академии сообщения сотрудников Института радия.

     * * *

     Тот же Жан Перрен говорит всем: "Мадам Кюри не только знаменитый физик,
но и лучший руководитель лаборатории из всех мне известных".
     В  чем  тайна  этого   превосходства  Мари?  Прежде  всего   необычный,
вдохновляющий патриотизм по  отношению  к Институту  радия. Она  - пламенный
служитель и защитник достоинства и интересов этой любимой ею обители.
     Она  сама  терпеливо  добывает  радиоактивные  вещества  в  количестве,
необходимом  для   проведения  исследований  в   широком   масштабе.  Обмены
любезностями и кокетничанье  мадам Кюри  с  директорами  бельгийского завода
"Рудное объединение Горной Катанги" заканчивается неизменно одним  и тем же:
"Рудное объединение" любезно посылает мадам Кюри тонны отработанной руды,  а
Мари с восторгом сейчас же принимается за извлечение желанных элементов.
     Из года в год Мари обогащает свою лабораторию. Вместе с Жаном  Перреном
она  бегает  по  министерствам,  требует  субсидий,  ассигнований на научные
работы. Таким путем она  добивается  в 1930  году особого  кредита в пятьсот
тысяч франков.
     Временами  она  чувствует себя утомленной и  несколько  униженной этими
хлопотами и  тогда описывает Еве свои ожидания в  приемных, свои страхи, а в
заключение говорит с улыбкой:
     - По-моему, в конце концов нас выставят за дверь, как нищих.
     Научные  работники  лаборатории Кюри под  руководством такого надежного
рулевого вторгаются в еще не исследованные области учения о радиоактивности.
     С  1919 по  1934  год  физики  и химики  Института  радия  опубликовали
четыреста восемьдесят три научные работы, из них тридцать четыре дипломные и
диссертации. Из этих четырехсот восьмидесяти трех исследований лишь тридцать
одно падает на долю мадам Кюри.
     Здесь  необходимо дать  пояснения. В последний период своей жизни мадам
Кюри думает  больше  о будущем, может  быть чересчур жертвуя собой, и отдает
лучшую часть своего времени обязанностям директора, руководителя. Сколько бы
она создала сама,  если бы могла, подобно окружающей ее молодежи,  посвятить
каждую минуту научной работе!
     И  кто может сказать, как велика роль Мари  в  работах, предложенных  и
руководимых  ею  шаг  за  шагом? Мари не  задает  себе  таких вопросов.  Она
радуется победам, одержанным той  коллективной личностью,  которую она зовет
даже   не   "моей   лабораторией",  но  тоном  затаенной   гордости   просто
"лабораторией". Она  произносит  это  слово  так,  как  будто  на  земле  не
существует никакой другой лаборатории.

     * * *

     Духовные,  гуманные  качества этой  одинокой  ученой  помогают ей стать
вдохновительницей  других.  Не  очень общительная  мадам Кюри умеет  внушить
преданность к себе своим товарищам по работе, продолжая и  после  многих лет
ежедневного сотрудничества звать их "мадемуазель" или "месье".
     Стоит Мари, увлекшись научным спором, задержаться где-нибудь в саду, на
скамейке, как встревоженный, нежный  голос одной из  ассистенток  возвращает
Мари к действительности: "Мадам, вы простудитесь! Мадам, умоляю вас, идите в
помещение!"  Если  Мари  забывает  пойти   позавтракать,  чьи-то  руки  тихо
подкладывают ей ломтик хлеба и фрукты...
     И  служители, и рабочие  лаборатории  также испытывают на себе силу  ее
обаяния,  единственного в  своем роде.  Когда  Мари  наняла себе  отдельного
шофера, то институтский "мастер на все руки" Жорж Буато - и чернорабочий,  и
механик, и шофер, и садовник - плакал  горькими слезами от одной мысли,  что
теперь  не он, а кто-то другой будет возить мадам Кюри с улицы Пьера Кюри на
набережную Бетюн.
     Чувство привязанности к своим соратникам, малозаметное внешне, помогает
Мари  выделять в  этой большой семье самых больших  энтузиастов своего дела,
людей  с  наиболее  возвышенной  душой.  Я  редко  видела  свою  мать  такой
подавленной, как при известии  о неожиданной смерти  одного из ее учеников в
августе 1933 года:

     <i>Прибыв в Париж, я  была крайне  огорчена,  - пишет она. - Молодой химик
Реймонд,  которого  я так любила, утонул  в Ардеше.  Его мать пишет мне, что
годы,  проведенные им  в лаборатории, были  лучшими годами его жизни.  А для
чего, раз это имело такой конец?</i>
     <i>Сколько в нем  было прекрасной юности, прелести, благородства и обаяния
- все исчезло из-за какого-то дрянного купания в холодной воде.</i>

     Своим ясным взглядом она видит изъяны и достоинства, неумолимо отмечает
недостатки, которые будут всегда мешать научному исследователю стать большим
ученым. Больше, чем тщеславных, она боится неудачников.  Материальный ущерб,
причиненный неловкою рукой при монтаже какой-нибудь установки, приводит ее в
отчаяние.  Об  одном  мало  способном  экспериментаторе  она  сказала  своим
близким:  "Если бы  все были  такими, как он, мало веселого  произошло бы  в
физике!"

     * * *

     Если  кто-нибудь из сотрудников  защищает диссертацию, получает  диплом
или  удостаивается премии, то в честь  его устраивается "лабораторный  чай".
Летом такие собрания организуются в  саду, под липами. Зимою мир и тишина  в
библиотеке,  самом  большом  помещении  института,  вдруг  нарушаются звоном
посуды. А какова  посуда! Стеклянные химические стаканы служат и чашками для
чая,  и бокалами  для шампанского,  шпатели заменяют чайные ложки.  Студенты
обслуживают  и  угощают  пирожными   своих  товарищей,  руководителей,  весь
небольшой состав служащих.  Среди присутствующих мы видим  и Андре Дебьерна,
руководителя конференций, и  Фернанда Гольвека, ответственного за постановку
исследовательской работы, и оживленную, разговорчивую Мари, которая защищает
руками свой стакан чаю от окружающей толкотни.
     Но  вдруг   наступает   тишина.  Мадам   Кюри   собирается   поздравить
сегодняшнего   лауреата.  Несколькими  теплыми  фразами   она  характеризует
оригинальность его работы, раскрывает те трудности, какие он преодолел. Гром
аплодисментов  сопровождает ее  заключительные слова:  любезный комплимент в
адрес  родителей  героя  торжества  или же,  если это  иностранец,  в  адрес
далекого отечества.  "Когда вернетесь  вы  на вашу прекрасную,  знакомую мне
родину,  где  меня  принимали  так хорошо, вы  сохраните, я  надеюсь, добрые
воспоминания об Институте радия. Вы сможете там подтвердить, что работаем мы
много, стараемся делать как можно лучше..."
     Некоторые из таких "чаев" приносили  Мари особое  волнение. На одном из
них праздновали защиту докторской диссертации ее дочерью Ирен, а на другом -
ее  зятем  Фредериком  Жолио. Мадам Кюри видела,  как  под  ее  руководством
расцветают дарования  этих  двух служителей науки.  Изучив явления  ядерного
распада,  Ирен  и  Фредерик  Жолио открывают искусственную  радиоактивность:
определенные   вещества,   например   алюминий,    подвергнутые   облучению,
превращаются в  новые, еще  не известные в  природе  радиоактивные  изотопы,
которые сами становятся  источником излучения. Нетрудно  угадать последствия
такого  поразительного создания искусственных  радиоактивных  элементов  для
химии,  биологии, медицины. Быть может, недалеко то  время, когда  для целей
радиотерапии   будут   заводским   способом   получать   вещества,   имеющие
радиоактивные свойства!
     На  том  заседании  Физического  общества, где молодые супруги излагают
свои работы, Мари слушает внимательно  и гордо, сидя среди публики. Встретив
Альберта  Лаборда, бывшего когда-то ассистентом Пьера Кюри, она обращается к
нему с необычною восторженностью: "Здравствуйте! Как они хорошо говорили, не
правда ли? Вот мы и вернулись к прекрасным временам старой лаборатории!"
     Мари слишком взволнована, возбуждена,  чтобы  остаться дольше  на  этом
вечере. Она  идет домой пешком по набережным в обществе нескольких коллег. И
без конца говорит об успехе "своих детей".

     * * *

     По другую  сторону сада, на  улице  Пьера  Кюри, сотрудники  профессора
Рего,  которых Мари  зовет "соседями визави", на  основе  своих исследований
разрабатывают терапевтические методы для  борьбы против рака. С 1919 по 1935
год  восемь  тысяч  триста девятнадцать больных прошли лечение  в  Институте
радия.
     Клод Рего тоже патриот своей лаборатории. Он лез из кожи, чтобы собрать
все  средства  вооружения,  необходимые  для  его  дела:  радий, аппаратуру,
помещения,  больницу.  Ввиду  огромного  количества  больных  и   неотложных
материальных  нужд  ему пришлось брать  радий  в долг: "Рудное  объединение"
доверило ему десять граммов! Пришлось  взывать к правительству о субсидиях и
прибегать к  частным пожертвованиям. Барон Анри Ротшильд и братья Лазар были
главными жертвователями. Некий необычайно щедрый  и  деликатный  покровитель
науки, прибегший  к сложным  мерам предосторожности, чтобы  скрыть свое имя,
подарил Фонду Кюри три миллиона четыреста тысяч франков.
     Так  создался  самый  крупный  научный  центр  Франции  по  изучению  и
применению  радиотерапии.  Он приобрел огромный научный  вес: более  двухсот
врачей с пяти континентов обращаются  с просьбой пройти в нем стажировку для
изучения нового способа лечения рака.
     Мадам  Кюри не принимает никакого участия в биологических и медицинских
работах института, но внимательно следит за ними. Она в лучших  отношениях с
профессором Рего, исключительным товарищем в работе, человеком высокой чести
и  полного бескорыстия.  Подобно Мари, он ненавидит славу.  Так  же как она,
всегда отказывается от  благодеяний по отношению  к  себе. Если  бы он  имел
частную  практику,  он заработал бы большое  состояние, но эта мысль даже не
приходила ему в голову.
     Хотя   успехи  радиотерапии  в  руках   квалифицированных  специалистов
восхищали  обоих  содиректоров  института,  но  их  мучило  одно  и  то   же
обстоятельство.  Они  были  свидетелями,  бессильными  и  полными  отчаяния,
недобросовестного  использования   радия  невежественными  врачами,  которые
вслепую лечили  больных радиоактивными  веществами, даже  не  подозревая  об
опасности   подобного  "лечения".   Публике   предлагались   лекарства   или
косметические средства "на радии", иной раз даже с упоминанием имени Кюри.
     Но  бросим их судить...  Скажем просто, что моя  мать, семейство  Кюри,
профессор Рего  и  Институт  радия никогда  не  имели никакого  отношения  к
подобным предприятиям.

     * * *

     - Взгляните, нет ли чего важного... - обращается усталая Мари к милой и
интеллигентной секретарше мадам Разэ, указывая на вчерашнюю почту.
     Адрес  на  конвертах  часто  бывает  краток: "Париж,  мадам  Кюри"  или
"Франция,  мадам  Кюри,  ученой". Добрая половина  корреспонденции  содержит
просьбы об автографе или нелепые предложения.
     В  ответ  любителям посылается карточка  с печатным  текстом: "Не  имея
желания  давать автографы  и  делать надписи на  своих портретах, мадам Кюри
просит извинить ее". Что касается людей экзальтированных:  всяких  неведомых
изобретателей,  преследуемых навязчивой идеей; безумцев-влюбленных,  которые
изводят разноцветные чернила на четырех, а то и на восьми страницах, для них
один ответ - молчание.
     Кроме  таких,  есть  и  другие  письма...  Добросовестная  Мари диктует
секретарше  послания  заграничным  коллегам  по науке,  ответы на  отчаянные
просьбы  людей,  воображающих,  что   она  может  излечить  всякую  болезнь,
облегчить  любое  страдание.  Остаются еще  письма  поставщикам  аппаратуры,
сметы,  накладные,  ответы  на  циркуляры  высшего  начальства:  целая  уйма
административной переписки, которую Мари распределяет по сорока семи папкам.
Однако этих сорока семи папок недостаточно  для  всех внешних сношений мадам
Кюри. Ее изводят просьбами о личном свидании.
     Во  вторник и пятницу она с утра надевает лучшее  черное  платье. "Надо
быть в приличном  виде.  Сегодня мой  приемный день", -  говорит она мрачно,
нахмурив брови.
     В вестибюле лаборатории ждут  желающие поговорить с  Мари,  в их  числе
журналисты, заранее огорченные заявлением мадам Разэ: "Мадам Кюри вас примет
только  в  том  случае,  если  вам  нужны  от  нее какие-нибудь  технические
сведения. Интервью по личным вопросам она не дает".
     Хотя Мари  бывает крайне  вежлива, но ничто не  располагает собеседника
продолжить разговор: ни  маленькая  суровая  приемная, ни жесткие стулья, ни
нервный тик  в  пальцах ученой, ни  мрачное  поглядывание  Мари  на  стенные
часы...
     В  понедельник  и  в  среду,  едва  проснувшись,  Мари  уже  волнуется,
нервничает. В пять часов у нее  лекция. После завтрака она запирается у себя
в кабинете на  набережной Бетюн.  Она готовит лекцию, пишет на  листе бумаги
план. В  половине  пятого  идет в лабораторию и снова уединяется в маленькой
комнате отдыха. Она томится,  напряжена  и недоступна. Вот уже двадцать пять
лет, как  Мари  преподает. И  всегда, каждый раз, как  ей  предстоит войти в
малый амфитеатр, где  ее ждут двадцать или тридцать студентов,  встающих при
ее входе, ее охватывает робость.
     Неутомимая,  нечеловеческая  деятельность!  В  "свободные минуты"  Мари
пишет  статьи  и  книги:  "Изотопия  и  изотопы", короткую  прочувствованную
биографию Пьера Кюри, научную работу - итог своей лекционной деятельности...

     * * *

     Эти блестящие плодотворные годы были и  временем драматических событий:
мадам Кюри угрожала слепота.
     Еще в  1920 году  врач предупредил ее,  что  в  результате катаракты на
обоих глазах она мало-помалу очутится в темноте. Мари скрыла  от других свое
отчаянное будущее. Не  падая  духом, сказала об этом только дочерям и тут же
указала  им на возможность  излечения:  операцию через  два-три года... А до
этого  потускнение   хрусталиков   создает  между  нею  и  окружающим  миром
постоянный туман.
     Мари - Броне, 10 ноября 1920 года:

     <i>Самые большие  неприятности причиняют мне глаза и уши. Мое зрение очень
ослабло, и этому, вероятно, мало чем  поможешь. Что касается слуха, то  меня
преследует постоянный  шум в  ушах, иногда очень сильный.  Это  меня  сильно
тревожит: моя работа может затормозиться или  же  стать просто  невозможной.
Быть может, радий  и помог бы чем-нибудь в моих недомоганиях, но никто этого
не знает наверно.</i>
     <i>Вот мои несчастья. Не  говори об  этом никому. Главное, берегись, чтобы
об этом не пошел слух. А теперь поговорим о другом...</i>

     "Не говори об этом никому..." Это лейтмотив всех разговоров Мари с Ирен
и Евой, с братом, сестрами - единственными поверенными  ее тайны. У нее одна
навязчивая   мысль   -  не  допустить,  чтобы  по  чьей-нибудь  нескромности
распространилась  эта новость, чтобы в какой-нибудь газете появилась заметка
"Мадам Кюри - инвалид".
     Врачи Морас и Пти  стали ее сообщниками.  Больная назвалась вымышленным
именем.  Это  "мадам  Карре",  пожилая,  неизвестная  дама, больная  двойной
катарактой, а не мадам Кюри. Ева заказывает очки для мадам Карре.
     Если Мари, блуждая, как в тумане, непроницаемом для ее глаз, собирается
перейти улицу или взойти по лестнице, то одна из дочерей берет ее  за локоть
и  незаметным   нажатием   своих  пальцев  предупреждает  об  опасности  или
препятствии. За столом надо подсовывать ей  прибор, солонки, в  то время как
она шарит по скатерти якобы уверенной рукой.
     Но  как  разыгрывать  эту  жестокую  трагикомедию  в  лаборатории?  Ева
посоветовала  ей  довериться  своим  непосредственным сотрудникам, чтобы они
заменяли  ее  у измерительных приборов  и микроскопов.  Мари  сухо ответила:
"Никто не обязан знать, что у меня испорчены глаза".
     Для таких  тонких  работ  мадам Кюри  изобрела  "технику  слепца".  Она
пользуется сильными лупами, ставит на шкалах приборов цветные, хорошо видные
метки.  Выписывает  огромными буквами свои  заметки для  справок при  чтении
лекций,   и   ей   удается   разбирать   их   даже   в   плохо    освещенной
аудитории-амфитеатре.
     Чтобы  скрыть  свою  болезнь,  она  прибегает  к бесчисленным  уловкам.
Например, кто-нибудь из учеников должен показать ей негатив, на котором есть
тоненькие  процарапанные черточки-отметки.  Мари путем хитрых, очень  ловких
расспросов  добивается от ученика  необходимых  ей  сведений, чтобы мысленно
представить  себе  вид  данного  снимка.  Только  тогда  она  берет  в  руку
стеклянную пластинку и притворяется, что видит эти черточки.
     Несмотря на все  предосторожности,  сотрудники лаборатории подозревают,
какая  драма  происходит.  Но  лаборатория  молчит, делая вид, что ничего не
знает, разыгрывая свою роль не хуже, чем Мари.
     Мари Кюри - Еве, 13 июля 1923 года:

     <i>Милочка,  я предполагаю оперироваться в среду 18-го, утром. Достаточно,
если ты приедешь накануне. Ужасная жара, и я боюсь, что ты сильно устанешь.</i>
     <i>Нашим друзям по Ларкуесту скажи, что я не в состоянии одна справиться с
корректурой, которую мы делали с тобой, и что ты нужна мне, так как  от меня
требуют срочно закончить эту работу.</i>
     <i>Целую, Мэ.</i>
     <i>P.S. Говори им как можно меньше!</i>

     В клинике  страшно  жарко, Ева  с  чайной ложечки  кормит  неподвижную,
ничего  не видящую мадам Кюри  с забинтованным лицом и головой.  Подавленное
настроение от неожиданных  осложнений, от кровотечений,  длившихся несколько
недель и заставлявших  терять надежду на  выздоровление. Еще  две операции в
марте 1924  года. Четвертая операция в 1930  году...  Едва освободившись  от
повязок,  Мари учится  смотреть  своими  оперированными  глазами,  лишенными
хрусталиков и неспособными к аккомодации.
     Через  несколько  месяцев  после  первой  операции  она  пишет  Еве  из
Кавальера:

     <i>Я привыкаю передвигаться без очков и сделала успехи. Участвовала в двух
прогулках по горным тропинкам, каменистым и не очень удобным для ходьбы. Все
обошлось  благополучно,  и  я могу  ходить быстро, без  нериятных эксцессов.
Больше всего  мешает мне раздвоенность зрения, от этого мне трудно различать
встречных людей. Каждый день я упражняюсь в чтении и письме. Пока это дается
труднее, чем ходьба. Конечно, тебе придется помочь мне в составлении  статьи
для Британской энциклопедии...</i>

     Мало-помалу Мари одерживает  победу над злой судьбой. Благодаря сильным
очкам  она приобретает почти нормальное  зрение, выходит из  дому одна, сама
водит  автомобиль,  а  в лаборатории  ей снова удаются  тонкие  измерения...
Последнее  чудо  чудесной  жизни:  Мари воскресает  из мрака, вновь обретает
столько света, сколько нужно, чтобы работать до конца.
     Коротенькое письмо мадам Кюри  к Броне в  сентябре  1927 года открывает
тайну этой победы:

     <i>Временами я теряю мужество и говорю  себе, что мне надо бросать работу,
ехать в  деревню и заниматься  садоводством. Но множество  забот держит меня
здесь,  и я не знаю, когда смогу  поступить таким  образом.  Не знаю и того,
смогу ли жить без лаборатории, даже если буду писать научные книги...</i>

     * * *

     "Не знаю, смогу ли жить без лаборатории..."
     Чтобы  понять это  признание,  надо  видеть Мари у приборов в то время,
когда, закончив свои дневные дела, она может наконец отдаться своей страсти.
Независимо  от важности  той  или  другой  операции  осунувшееся  лицо  Мари
выражает высшее увлечение работой.
     Трудная работа стеклодува, которой Мари владеет артистически, или точно
проведенное  измерение  способны вызвать  у  нее  огромную радость.  Одна из
сотрудниц  Мари - мадемуазель Шамье впоследствии опишет эту  будничную мадам
Кюри с ее пленительными чертами, не увековеченными ни одной фотографией.

     <i>...Она  сидит  у аппарата  и делает  измерения  в  полутемной  комнате,
нарочно    нетопленной,     чтобы     избежать    колебаний     температуры.
Последовательность  действий в данной операции -  пуск  аппарата,  включение
хронометра,  взвешивание  и  тому   подобное  -  осуществляются  мадам  Кюри
поразительно точно и  гармонично. Ни одному  пианисту не  сделать с  большей
виртуозностью того, что  делают руки мадам Кюри.  Это  совершенная  техника,
стремящаяся свести к нулю коэффициент личной ошибки.</i>
     <i>Если мадам  Кюри, быстро закончив вычисления для проверки  сделанной ею
операции, убедится, что отклонения меньше допустимого предела и подтверждают
точность взвешиваний, лицо ее выражает искреннюю, нескрываемую радость.</i>

     Когда  мадам   Кюри  садилась  за  какую-нибудь  научную  работу,  весь
остальной  мир переставал  существовать.  В  1927 году,  когда  Ирен  тяжело
болела,  что очень беспокоило и приводило  в  уныние  Мари, кто-то из друзей
зашел  к  ней  в  лабораторию  справиться  о  здоровье дочери. Его  встретил
леденящий взгляд и лаконичный ответ. Едва он  вышел из лаборатории, как Мари
в негодовании сказала ассистенту: "Не дают даже спокойно поработать!"
     Та  же мадемуазель  Шамье описывает мадам  Кюри, всецело занятую  очень
важным опытом: получением актиния Х для  исследования спектра альфа-частиц -
последней работы Мари перед смертью:

     <i>Требуется получить чистый актиний Х в таком химическом состоянии, чтобы
он  не  давал  эманации.  Дня не хватало для этой операции.  Мадам Кюри,  не
обедая, остается  в  лаборатории и  по вечерам. Но выделение этого  элемента
идет медленно: значит,  придется работать ночью,  чтобы получаемый  источник
радиоактивности не успел потерять часть своей силы.</i>
     <i>Два часа ночи, остается  произвести последнюю  операцию: в течение часа
центрифугировать  жидкость  на  специальной  установке.  Вращение центрифуги
создает утомительный  шум, но Мари сидит рядом  с ней и не желает уходить из
помещения. Она смотрит  на машину так, как  будто страстное желание получить
удачный  результат  может путем внушения  ускорить  осаждение актиния Х. Для
Мари в этот момент не существует ничего, кроме центрифуги:  ни ее завтрашний
день,  ни ее усталость. Это полный отказ  от своей  личности, сосредоточение
всех мыслей на выполняемой работе.</i>

     Если опыт не дает желаемого результата, у Мари вид человека, сраженного
неожиданным несчастьем. Она  сидит на  стуле, скрестив  руки, сгорбившись, с
пустым взглядом, и  в это время похожа на  старую, очень  старую крестьянку,
молчаливую, убитую горестной утратой. Сотрудники, глядя на нее, предполагают
какой-нибудь несчастный случай, драму, спрашивают  в  чем дело. Мари мрачным
тоном дает исчерпывающее пояснение: "Не удалось осадить актиний Х", - а то и
прямо обвинит врага: "На меня сердит полоний!"
     Но  при  каждом  успехе  она  становится   трепетной,  живой,  веселой.
Счастливая, она мирится с Наукой, готова смеяться и приходить в восхищение.
     Если  кто-нибудь  из коллег, воспользовавшись ее  хорошим  настроением,
попросит  показать  какой-нибудь  опыт, она  с  готовностью  подведет  его к
счетчику частиц и сама  будет восхищаться свечением  минерала виллемита  под
действием радия.
     При этом серые глаза ее  блестят  от удовольствия. Можно подумать,  что
Мари созерцает произведения Боттичелли или Вермера.
     - Ах какое красивое явление! - шепчет Мари.


        КОНЕЦ МИССИИ

     Мадам  Кюри  нередко  заговаривает  о  своей  смерти.  Внешне  спокойно
обсуждает   это  непреложное  событие  и   представляет  себе  реальные  его
последствия. Не смущаясь, произносит фразы: "Ясно, что долго я не  проживу",
или "Меня беспокоит судьба Института  радия  после того,  как  меня  уже  не
будет".
     Но  на  самом  деле  в  ней  не  было  ни  истинной  безмятежности,  ни
примирения. Всем своим существом она отталкивает от себя мысль  о конце. Те,
кто  ею  восхищается  издалека, воображают прожитую ею жизнь  бесподобной. С
точки же зрения  Мари,  ее прошлая жизнь пустяки по сравнению с предпринятым
ею делом.
     Тридцать  лет  тому  назад  Пьер  Кюри,   предвидя  смерть,  ускоренную
несчастным случаем, с трагическим пылом уходит весь в научную работу. Мари в
свой  черед принимает  вызов  смерти.  Для защиты  от  ее  наступления  Мари
лихорадочно  воздвигает вокруг себя укрепления  из  проектов и необходимости
выполнения долга.  Не  обращает  внимания  на  возрастающую  с  каждым  днем
слабость,  на угнетающе  действующие постоянные недомогания:  плохое зрение,
ревматизм в одном плече, раздражающий шум в ушах.
     Разве  в этом  дело? Есть вещи поважнее.  Мари  только что  построила в
Аркейе  завод  для  массовой  переработки  радиоактивных  минералов.  Она  с
увлечением проводит в нем первые опыты.  Она занята работой над своей книгой
- научным памятником, какого после ее смерти не  сможет создать никто. А вот
исследования по семейству актинидов идут недостаточно успешно! А не  надо ли
ей заняться изучением "тончайшей структуры" альфа-частиц?  Мари встает рано,
бежит в лабораторию, возвращается домой вечером, после обеда...
     Она  работает с большой поспешностью и с присущей ей неосторожностью. В
отношении себя  самой  она не  соблюдает мер  безопасности,  которые  строго
предписывает  своим  ученикам: трогать пробирки с  радиоактивными веществами
только пинцетом, не прикасаться  к  неизолированным  пробиркам, пользоваться
свинцовыми щитами  во избежание вредных  облучений. Она,  конечно, позволяет
исследовать кровь и  у себя, так  как  это общее  правило в Институте радия.
Формула состава ее крови отклоняется  от  нормы. Неудивительно! Уже тридцать
лет  Мари  Кюри  имеет дело  с радием,  вдыхает его эманацию. На  протяжении
четырех  военных  лет  она,  кроме  того,  подвергалась  опасным  излучениям
рентгеновских  аппаратов.  Небольшое  изменение  состава  крови,  неприятная
болезненность в кистях рук,  обожженных радием, то  сохнущих, то мокнущих, в
конце концов уж не такое жестокое наказание за столь рискованные действия!
     В декабре 1933 года приступ какой-то болезни одолевает Мари еще больше.
Рентгеновский снимок обнаруживает  довольно  крупный  желчный  камень. Та же
болезнь,  что  унесла  и  старика  Склодовского! Мари  боится операции  и во
избежание ее устанавливает для себя определенный режим и лечится.
     Уже давно ученая не обращает  внимания на внешние удобства жизни  и все
откладывает   осуществление  своих   личных  заветных  планов  -   постройку
собственного летнего дома в Со и перемену зимней квартиры в Париже, а теперь
вдруг развивает бурную деятельность.
     Просматривает  сметы и не  колеблясь  идет  на  крупные расходы. Решено
летом  выстроить виллу  в Со. А в октябре  Мари уедет  с  набережной Бетюн и
займет квартирку  в  новом, современном доме, построенном в  Университетском
городке.
     Она  чувствует слабость, но  старается  убедить  себя,  что здоровье ее
неплохо. Ездит в Версаль  кататься на коньках, отправляется к Ирен в Савойю,
чтобы походить  вместе с ней на лыжах. Радуется,  что  ее тело сохранило еще
гибкость и подвижность. На Пасху она пользуется приездом Брони и совершает с
ней путешествие на юг в автомобиле.
     Эта затея имела гибельные последствия. Мари  захотелось ехать не прямо,
а с заездами в стороны, чтобы показать Броне красивые места. Когда, наконец,
после  нескольких переездов они  доехали  до  виллы  в  Кавальере,  она  вся
измучилась и продрогла. В вилле стоял холод, и наспех затопленные калориферы
прогрели дом не скоро. Мари,  дрожа  от озноба, сразу впала  в отчаяние. Она
рыдала в объятиях  Брони, как больной ребенок. Ее одолевал страх,  что из-за
какого-нибудь  бронхита у  нее  не хватит  сил  закончить свою  книгу. Броня
ухаживает за сестрой и успокаивает ее.
     На  следующий  день  Мари  преодолела  упадок  духа,  и  он  больше  не
возобновлялся.
     Несколько солнечных дней ободрили ее и утешили. При возвращении в Париж
она  чувствует себя уже  гораздо лучше. Врач находит, что у нее грипп и, как
все  врачи  за   последние  сорок  лет,  что  она   переутомлена.  Небольшую
температуру, держащуюся все это время,  Мари считает пустяком. Броня уезжает
в Варшаву со смутным чувством тревоги.
     Перед  отходом варшавского поезда на вокзальной платформе, где  они так
часто прогуливались раньше, сестры целуются в последний раз.
     Состояние здоровья Мари колеблется - то лучше,  то хуже.  В  дни, когда
она  чувствует себя  крепче, она  ходит  в лабораторию.  В дни  подавленного
состояния, слабости  сидит дома и пишет свою книгу. Несколько часов в неделю
посвящает новой квартире и планам виллы в Со.
     8 мая 1934 года она пишет Броне:

     <i>Я чувствую все возрастающую потребность иметь собственный дом с садом и
горячо желаю, чтобы мне  это удалось. Затраты  на  постройку можно свести  к
доступной мне сумме, и я смогу начать закладку фундамента.</i>

     Но  коварный  враг  действует  быстрее. Лихорадочное состояние и  озноб
усиливаются.  Еве приходится терпеливо пускать в  ход дипломатию, чтобы мать
согласилась  принять  доктора.  Под  предлогом,  что  люди   этой  профессии
надоедливы, что им она  не м