политических изъянов ученых... практически не содержат элементов, пригодных с национал-социалистской точки зрения". В настоящее время бессмысленно добиваться "политической ориентации" высшей школы; лучше повышать экономико-техническую эффективность наук. Гросс рекомендовал "деполитизировать" университеты, чтобы положить конец "мучительным потугам" нынешних ординарных профессоров, "изображающих приверженность национал-социализму". Задачу развития и распространения национал-социалистского мировоззрения, по его мнению, лучше пока возложить на соответствующие партийные инстанции, которые должны будут подготовить - скажем, за десять лет - "безупречное в мировоззренческом отношении" научное пополнение. 1 Вальтер Гросс (1904-1945) - нацистский партийный деятель, доктор медицины. В 1933 г. создал и возглавил комиссию по народной и расовой политике, которая в 1934 г. была преобразована в Расово-политическое управление НСДАП. В 1942 г. управление было расформировано, а Гросс переведен начальником отдела расы и науки в ведомство А. Розенберга. Автор большого числа работ по вопросам расы. Итак, в национал-социалистских инстанциях, ответственных за идеологию, Хайдеггера считали одним из тех, кто лишь "изображает приверженность национал-социализму". Именно Гросс настоятельно убеждал ведомство Розенберга не доверять Хайдеггеру: когда в конце лета 1934 года во внутрипартийном порядке обсуждался вопрос о назначении последнего руководителем национал-социалистской Академии доцентов - высшего учебного заведения, которое только собирались создать и которому предстояло заниматься идеологическим воспитанием нового поколения ученых. Гросс ссылался на мнения Йенша и Крика, а также на неблагоприятные отзывы о "деятельности" Хайдеггера во Фрайбурге. Несмотря на это сопротивление, Хайдеггер все-таки получил приглашения в Мюнхен и Берлин. И в обоих случаях отказался. Как официально, так и в приватном порядке Хайдеггер обосновывал свое решение тем, что он еще нужен для проведения университетской реформы во Фрайбурге, поскольку пока нет подходящего человека, который мог бы его заменить на посту ректора. "Если я уйду, - писал он Элизабет Блохман 19 сентября 1933 года, - во Фрайбурге все пойдет прахом" (BwHB, 73). Во Фрайбургском университете на это смотрели иначе. Большинство профессоров желали, чтобы Хайдеггер ушел со своей должности, и чем скорее, тем лучше. Им не нравился жесткий тон его циркулярных писем, воззваний, запретов. Главное же заключалось в том, что хотя преподаватели в своем большинстве были готовы как-то приспособиться к новой политической ситуации, они не хотели, что- 364 бы она влияла на организацию учебной и научной работы. Особенно раздражало профессоров то, что из-за введенных по инициативе студентов-штурмовиков военно-спортивных занятий и "трудовой повинности" сокращались часы семинаров и лекционных курсов. Но Хайдеггер придавал этим нововведениям большое значение, ибо они осуществлялись по распоряжению Ведомства высшей школы при Имперских силах СА. Эрик Вольф, которого Хайдеггер назначил деканом юридического факультета, особенно усердно пытался реорганизовать обучение студентов-юристов в духе идей ректора - так, чтобы освободить время для военно-спортивных занятий и трудовой повинности; и натолкнулся на энергичное сопротивление консервативно настроенной профессуры. Измученный этой борьбой, Вольф уже хотел было сдаться и 7 декабря 1934 года подал Хайдеггеру прошение об отставке. Вольф писал, что страдает от душевных мук, сомневается, подходит ли он для занимаемой им должности, и почтительно предоставлял "Его Превосходительству [1], который знает более глубинные причины, нежели те, что известны другим людям", самому судить, почему его - Вольфа - усилия ни к чему не привели: из-за "убожества его личности" или из-за обструкции со стороны коллег. Хайдеггер отставки не принял: "В соответствии со смыслом нового [университетского] устава и с современной боевой ситуацией Вы должны в первую очередь пользоваться моим доверием, а не доверием факультета". Хайдеггер чувствовал себя обязанным помочь своему верному, но отчаявшемуся "оруженосцу"; и потому, отпуская строптивых профессоров на рождественские каникулы, напутствовал их такими словами: "С первого дня моего вступления в должность определяющим мотивом и целью (которая, собственно, может быть достигнута только постепенно) моей деятельности было коренное преобразование научного воспитания, исходящее из сил и требований национал-социалистского государства. Приспособление, скажем, отбора и распределения лекционного материала к "сегодняшней ситуации", осуществляемое лишь от случая к случаю, не просто недостаточно, но вводит студентов и преподавателей в заблуждение относительно подлинных задач. Время, высвободившееся у преподавателей в связи с отменой каких-то семинаров и лекций, безусловно должно использоваться для обдумывания внутренней перестройки лекций и упражнений... Борьба и противоречия, обусловленные действительно общей волей к изменению университета, для меня го- 1 Титул ректора высшего учебного заведения в Германии. 365 раздо существеннее, нежели то возможно более всестороннее удовлетворение коллег, при котором ничего не происходит и лишь защищается практика, бытовавшая до сих пор. Я благодарен за малейшую помощь, способствующую прогрессу высшей школы как целого. Но и работу факультета, и работу отдельных преподавателей я тоже буду оценивать лишь соответственно тому, в какой мере она является зримым и полезным вкладом в построение будущего. Остается несомненным, что только несгибаемая воля к будущему придает смысл нынешним усилиям и поддерживает их. Индивид, на каком бы месте он ни находился, ничего не значит. Судьба нашего народа в его государстве значит все". Хайдеггер пригрозил, что оценит недовольных так, как они заслуживают. Это могло означать многое - от выговора до доноса в вышестоящие инстанции, увольнения с должности или даже ареста. Однако позиция Хайдеггера по вопросу о трудовой повинности и военно-спортивных занятиях оказалась слабой, потому что к тому времени в соответствующих партийных учреждениях взяли верх сторонники нормализации учебного процесса. Позднее, оправдываясь, Хайдеггер утверждал, что министерство в Карлсруэ по политическим мотивам требовало увольнения деканов Вольфа и Меллендорфа, а он не мог на это согласиться (особенно в случае с социал-демократом Меллендорфом) и поэтому ушел в отставку. Однако исследования Хуго Отта и Виктора Фариаса показали, что такая интерпретация событий не выдерживает критики. Хайдеггер ушел в отставку вовсе не из солидарности с социал-демократом, а потому, что политика партии была, по его мнению, недостаточно революционной. Неправда, что Хайдеггер, как он говорил после войны, защищал тогда западный дух университета, universitas; на самом деле он защищал национал-социалистскую революцию - защищал от консерватизма ученых и от буржуазной "реальной политики", заинтересованной только в том, чтобы университет был полезным с экономической и технической точек зрения. Поэтому в тюбингенской речи, прочитанной 30 ноября 1933 года, Хайдеггер заявил, что "революция в немецкой высшей школе не только не закончена, она даже и не начиналась"; и поэтому же 14 апреля 1934 года он ушел с поста ректора - после того, как 12 апреля министерство культуры, "из-за не совсем необоснованных сомнений", рекомендовало ему уволить Эрика Вольфа с должности декана. О Меллендорфе вообще речи не было. Просто министерство дало понять, что не одобряет чрезмерной революционности Хайдеггера, который в своем стремлении осуществить в рамках университета "переворот всего немецкого бытия" явно зашел слишком далеко. 366 Итак, уход Хайдегтера с поста ректора был связан с его борьбой за чистоту революционного движения, как он это движение понимал: с борьбой за обновление западного духа после "смерти Бога". Он защищал эту чистоту революционного движения, помимо прочего, и от клерикальных тенденций, во Фрайбурге особенно сильных. Когда в начале 1934 года местные партийные инстанции сначала временно приостановили деятельность католического студенческого союза "Рипуария" (что Хайдеггер от всей души одобрил), а потом, дабы не портить отношений с Ватиканом, вновь разрешили ее, взбешенный ректор написал Оскару Штэбелю [1], фюреру Национал-социалистского союза студентов: "Эту официальную победу католицизма как раз здесь ни в коем случае нельзя терпеть. Она наносит всей работе такой ущерб, что в настоящее время ничего худшего невозможно даже вообразить. Я многие годы и до мелочей знаю местные отношения и силы... Католическую тактику люди все еще не знают. И однажды за это придет тяжелое возмездие" [2]. 1 Фридрих Оскар Штэбель (1901-?) - деятель молодежного движения, получил высшее инженерное образование. В 1933 г. был назначен руководителем Германского студенческого общества и референтом имперского министерства внутренних дел по вопросам студенчества. В том же году стал имперским фюрером студентов, возглавив Национал-социалистский союз студентов. В 1933 г. был депутатом рейхстага от Бадена. В 1934 г. переведен в Имперское руководство Гитлерюгенда, где возглавил отдел студенческих организаций. Также руководил изданием "Германской студенческой газеты". 2 Выделенные жирным шрифтом фразы даны в переводе Н. В. Мотрошиловой (Философия Мартина Хайдеггера и современность. С. 11). Католицизм, пользовавшийся во Фрайбурге большим организационным и духовным влиянием, в глазах Хайдеггера, который сам лишь ценой напряженных усилий освободился от своих католических корней, был весьма серьезным препятствием на пути "преобразования всего немецкого бытия". Поэтому и в "Лагере науки" главным объектом нападок Хайдеггера было христианство, каким оно предстает в церковной практике. В лоне Церкви, говорил Хайдеггер, господствует подлинное безбожие, ибо люди приспособили Бога к потребностям лентяев и трусов, превратили Его в своего рода страховое свидетельство. Метафизическая же революция - для сильных, дерзновенных, решительных. Хайдеггер со своей радикальной критикой католицизма не добился успеха у партийных функционеров, так как они в тот период еще стремились к компромиссу с традиционными силами. 367 Забота о чистоте революционного движения в двух случаях побудила Хайдеггера написать доносы на политически ненадежных с его точки зрения людей. Эдуард Баумгартен, племянник Макса Вебера, начинал научную карьеру в США и по своим философским взглядам был близок к американскому прагматизму. Во Фрайбурге, в двадцатые годы, он подружился с Хайдеггером, который даже стал крестным отцом одной из его дочерей. В философском плане между ними возникали разногласия, но поначалу это не мешало дружбе. Потом Баумгартен переселился в Геттинген, где читал курс по американистике. Поскольку его лекции пользовались большим успехом, в 1933 году он должен был получить место доцента с правом принимать экзамены. Баумгартен был готов приспособиться к политической ситуации и подал заявление о приеме в СА, а также в национал-социалистский Союз доцентов. Вот тогда-то Хайдеггер и решил вмешаться. 16 декабря 1933 года он написал руководству национал-социалистского Союза доцентов: "Д-р Баумгартен по духовной позиции и по родственным связям принадлежит к либерально-демократическому кругу гейдельбергских интеллектуалов вокруг Макса Вебера. Во время своего пребывания здесь [во Фрайбурге] он был кем угодно, только не национал-социалистом... Потерпев неудачу у меня, Баумгартен установил активные контакты с евреем Френкелем, прежде преподававшим в Геттингене, а ныне уволенным оттуда. Я подозреваю, что именно с его помощью Баумгартен устроился в Геттингене... [1] Я считаю, что в настоящее время невозможно принимать его ни в СА, ни в Союз доцентов. Баумгартен - необычайно искусный оратор. Однако как философ он представляется мне очковтирателем". 1 Цит. (с некоторыми отклонениями) по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 364. О разночтениях в копиях этого документа см. там же. С. 368-369. Хайдеггер в публичных выступлениях постоянно призывал своих слушателей остерегаться тех, кто лишь внешне приспосабливается к новым условиям. Поэтому и негативный отзыв о Баумгартене можно рассматривать как следствие хайдеггеровского революционного экстремизма. Фюреру геттингенского отделения Союза доцентов этот документ показался "исполненным ненависти" - и был за ненадобностью "положен под сукно". Баумгартен успешно продолжил свою карьеру - с помощью партии. Позже он стал директором Философского семинара в Кенигсберге, почетным блокляйтером местной партийной группы; ведомство Розенберга приглашало его на свои заседания. 368 В 1935 году Ясперс узнал от Марианны Вебер [1] содержание этого отзыва. Отзыв произвел на него неизгладимое впечатление, стал "самым болезненным переживанием" его жизни. Удар по "либерально-демократическому кругу гейдельбергских интеллектуалов вокруг Макса Вебера" задевал и лично его. Но еще хуже было то, что Хайдеггер, которого Ясперс прежде не знал как антисемита, оказался способным очернить неприятного ему ученого, прибегнув к антисемитским инсинуациям. Ясперс пришел в ужас - но к тому времени он уже опасался Хайдеггера и потому не решился напрямую высказать ему свое мнение. Только в конце 1945 года, когда Комиссия по чистке попросила Ясперса дать отзыв о Хайдеггере (который сам предложил, чтобы за отзывом обратились к его бывшему другу), Ясперс предал дело Баумгартена огласке. Что касается случая с Германом Штаудингером [2], профессором химии и лауреатом Нобелевской премии 1953 года, то соответствующие документы разыскал - и реконструировал по ним ход событий - Хуго Отт. Когда Хайдеггер 29 сентября 1933 года посетил во Фрайбурге Ферле, баденского референта по делам высшей школы, - речь шла о назначении Хайдеггера фюрером-ректором, как требовал новый устав высшей школы, - он проинформировал этого чиновника о том, что подозревает Штаудингера в политической неблагонадежности. Ферле сразу же распорядился о начале расследования: следовало спешить, ибо в соответствии с "Законом о восстановлении профессионального чиновничества" срок возбуждения следствия по подобным делам истекал 30 сентября 1933 года. Уже летом Хайдеггер начал собирать порочащие сведения о Штаудингере. Претензии к Штаудингеру касались периода Первой мировой войны. Штаудингер с 1912 года был профессором Высшей технической школы в Цюрихе, но при этом сохранял герман- 1 Марианна Вебер (1870- 1954) - жена Макса Вебера, автор биографической книги о нем ("Max Weber. Ein Lebensbild", Tubingen, 1926); родственница Эдуарда Баумгартена. С 1898 г. участвовала в женском движении, в 1919-1923 гг. была первым председателем Союза немецких женских обществ. Близко дружила с семьей Ясперс. 2 Герман Штаудингер (1881-1965) - немецкий химик, профессор Высшей технической школы в Карлсруэ (1908-1912), Федеральной высшей школы в Цюрихе (1912-1926) и Фрайбургского университета (1926-1951). Директор Государственного института высокомолекулярных соединений (1940-1956). Основные работы посвящены химии высокомолекулярных соединений. 369 ское гражданство. Поначалу его не призвали на военную службу из-за состояния здоровья. В годы войны он публиковал пацифистские статьи, в которых призывал к новому политическому мышлению, ссылаясь на то, что дальнейшее развитие военной техники представляет угрозу для всего человечества. В 1917 году он обратился к швейцарским властям с просьбой предоставить ему швейцарское гражданство. Тогда же в Германии на него было заведено дело: Штаудингера подозревали в передаче важных с военной точки зрения сведений (из области химии) враждебным державам. Правда, эти подозрения не подтвердились, однако в мае 1919 года в деле появилась новая отметка: во время войны Штаудингер-де занимал позицию, которая "могла нанести тяжкий ущерб авторитету Германии за границей". Когда в 1925 году Штаудингер получил приглашение во Фрайбург, это обвинение вновь стало предметом обсуждения, но к тому времени даже профессора, настроенные в националистически-консервативном духе, не находили в былом поведении Штаудингера (уже успевшего стать мировой знаменитостью) ничего предосудительного. И вот теперь Хайдеггер добился возбуждения нового расследования, чтобы иметь основания для увольнения Штаудингера. Гестапо собрало необходимые документы и 6 февраля 1934 года представило их Хайдеггеру, который должен был составить по ним свой отзыв. Ректор систематизировал обвинения: Штаудингер подозревался в том, что выдавал враждебной державе секреты германского химического производства; он просил предоставить ему швейцарское гражданство "в период тяжелейших бедствий отечества" - и в итоге получил это гражданство, не испросив согласия у немецкой стороны; наконец, он публично заявлял, что "никогда не будет поддерживать свое отечество с оружием в руках или выполняя иные должностные обязанности". Обвинения были достаточно серьезными. Хайдеггер написал, что, по его мнению, "речь может идти скорее об увольнении, нежели о [добровольном] уходе на пенсию". Принять решительные меры" тем более необходимо, что Штаудингер "сегодня выдает себя за 110-процентного сторонника национального возрождения". Как и в случае с Баумгартеном, Хайдеггер руководствовался прежде всего стремлением разоблачить так называемых оппортунистов. На этот раз он проявил особое рвение, поскольку ему не нравилась идея прагматического союза между государством и специальными науками. Он считал, что "преобразование всего немецкого бытия" обречено 370 на провал, если "не имеющие корней" специальные науки вновь вьщвинутся на передний план из-за своей сиюминутной политической полезности. Такова была подоплека кампании, которую он развернул против Штаудингера; последний же, со своей стороны, прилагал все усилия, чтобы показать, насколько важны его исследования для дела национального возрождения. В ту самую неделю, когда он подвергался мучительным допросам, Штаудингер опубликовал статью, в которой подчеркивал значение химии для стремящейся к автаркии новой Германии и выражал "огромную радость" в связи с "началом национальной революции". Поскольку высокопоставленные партийные функционеры вмешались в дело и вступились за Штаудингера, он не был уволен. Хайдеггер также пошел на попятный и 5 марта 1934 года рекомендовал - "учитывая тот высокий престиж, каким упомянутое лицо пользуется, как представитель своей науки, за границей", - заменить увольнение отправкой на пенсию. Однако и это предложение не прошло. Штаудингер, в результате сложных переговоров, все-таки остался на своей должности. Эта история имела продолжение. Когда Хайдеггер в 1938 году выступил с докладом "Основание новоевропейской картины мира метафизикой", в котором критиковал техницизм современной науки, партийная газета "Дер Алеманне" опубликовала статью, где Хайдеггер как пример бесполезности (философ, "не понимаемый никем и преподающий... Ничто") противопоставлялся представителям специальных наук, занимающимся действительно "жизненно важной" работой. Что под этим подразумевалось, ясно показывало объявление, помещенное непосредственно под статьей: оно содержало информацию о докладе профессора Штаудингера на тему "Четырехлетний план и химия". Хайдеггер упомянул о деле Штаудингера, когда оправдывался перед Комиссией по чистке 15 декабря 1945 года. Но о том, что дело началось с написанного им доноса, умолчал. Возможно, Хайдеггер не рассказал о своем доносительстве не только потому, что не хотел навлекать на себя лишние неприятности. Вероятно, то, что он тогда делал, вовсе и не представлялось ему доносительством. Он ощущал свою принадлежность к революционному движению и стремился не подпускать к делу революции оппортунистов. По его мнению, нельзя было позволять, чтобы такие люди проникали в движение и потом использовали его к своей выгоде. В глазах Хайдеггера Штаудингер был одним из тех ученых, которые готовы служить кому угодно, если только это полезно лично для них, и которые не ищут ничего, кроме "спокойного удовлетворения, приносимого безопасной деятельностью". 371 Однако, по иронии судьбы, в действительности важнейшие услуги национал-социалистскому режиму оказали не философы вроде Хайдеггера, а "аполитичные" представители специальных наук. Именно они придали практическую "пробивную силу" той системе, которой Хайдеггер какое-то время так искренне хотел служить - на свой революционно-фантастический лад. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Где мы пребываем, когда мыслим? Тодтнауберг в Берлине: Хайдеггеровский проект Академии доцентов. Прощание с политикой. "Я буду говорить о логике..." Хайдеггер выбирает своих героев - от Гитлера к Гельдерлину. "Помрачение мира" и реальный национал-социализм. Где, собственно, мы пребываем, когда мыслим? Ксенофонт [1] рассказывает замечательный анекдот о Сократе. Сократ участвовал как простой солдат в Пелопоннесской войне и храбро сражался; но однажды, во время долгого перехода, он вдруг остановился, задумавшись о чем-то, и так простоял целый день - забыв о себе, о том, в каком месте и в какой ситуации находится. Сократу пришла в голову какая-то мысль или он заметил нечто, что навело его на размышления, - и он как бы выпал из окружающей действительности. Он оказался во власти мышления, которое привело его в Нигде, - но это Нигде, как ни странно, казалось ему родным. Это Нигде мышления представляет собой значимый разрыв в ходе повседневности, влекущее "в другом месте". Судя по тому, что мы знаем о Сократе, опыт переживания этого "в другом месте" духа как раз и был предпосылкой его триумфа над страхом смерти. Сократ, захваченный мыслью, уже не подвластен насилию. Могут убить его тело, но дух его будет жить. В подобные моменты Сократ освобождался от борьбы вот-бытия. Об этом-то Сократе, который стоит, недвижный и погруженный в свои мысли, в то время как вокруг него продолжается круговорот 1 Ксенофонт (ок. 430-355 г. до н.э.) - древнегреческий писатель и историк, ученик Сократа. Автор "Греческой истории", так называемых "Сократических сочинений" ("Апология Сократа", "Воспоминания о Сократе", "Пир") и др. 372 жизни, вероятно, и думал Аристотель, когда восхвалял философию за ее способность пребывать одновременно повсюду и нигде; занятия философией не требуют "ни специального снаряжения, ни определенных мест... в какой бы точке земли человек ни посвятил себя мышлению, он доберется до истины, как если бы она находилась именно там". Однако Сократ оставался вместе с тем и философом конкретного полиса, философом рыночной площади Афин. Он, несмотря на свое "в другом месте" и свои философские выпадения из действительности, хотел постоянно присутствовать именно там. Потому что философия одновременно вне-пространственна и пространственно обусловлена. Хайдеггер как философ был особенно тесно связан с определенным местом и в пору своей политической активности не жалел бранных слов, чтобы заклеймить, как он выражался, "бессильное и беспочвенное" мышление. Но потом вдруг заметил, что почва новой революционной действительности, на которую он хотел было ступить, колеблется. В период переговоров по поводу приглашения в Берлин Хайдеггер написал Элизабет Блохман: "Целое оказалось бы беспочвенным. Я испытал облегчение, когда покинул Берлин" (19.9.1933, BwHB, 74). В том же письме Хайдеггер выразил свое ощущение внутреннего разлада. С одной стороны: "Я... как мне кажется, знаю только одно - что мы должны подготовить себя к великим духовным преобразованиям и сами принять участие в их осуществлении". С другой: "От моей самой подлинной работы... я в настоящее время далеко отошел, хотя каждый день чувствую, как повседневная деятельность... пытается протиснуться к ней". Ему хотелось вернуться назад, но куда? Пространства его мышления поддаются четкому определению. Таких пространств было два, воображаемое и действительное: Греция (как родина философии) и немецкая провинция, точнее, Тодтнауберг. Что касается мечты о Греции, мечты, которую Хайдеггер надеялся осуществить при посредстве национал-социалистской революции, то о ней все необходимое сказал еще Ницше - за полвека до описываемых событий: "Немецкая философия как целое... представляет собой наиболее основательный вид... тоски по родине, какой только до сих пор был... Нигде больше уж не чувствуют себя дома, стремятся вернуться туда, где можно было бы хоть отчасти зажить как дома, потому что только там тебе и хотелось бы обрести себе родину: а это - греческий мир. Но как раз все мосты, ведущие туда, разрушены, за исключением радуг понятий... Ра- 373 зумеется, нужно быть очень легким и тонким, чтобы ходить по таким мостам! Но какое счастье в этом тяготении к духовности и почти к миру призраков! ...Стремятся назад, через отцов церкви к грекам... В этом отношении немецкая философия представляет собой... волю к ренессансу, волю продолжить открытие древности и раскопки античной философии, преимущественно предшественников Сократа, этих наиболее засыпанных греческих храмов! ...мы становимся с каждым днем все более и более греками, вначале, конечно, в понятиях и оценках, словно грецизирующие призраки, но в надежде когда-нибудь сделаться греками также и телом!" [1] 1 См.: Ницше Ф. Воля к власти. Посмертные афоризмы. Минск: Попурри, 1999. С. 200-201. Хайдеггер, как мы уже знаем, хотел вернуть греческий дух в общественное тело: он видел в национал-социалистской революции возрождение той "силы начала", которая, по его мнению, была изначально присуща греческой философии (Ректорская речь). Вторым пространством была немецкая провинция, Тодтнауберг. Хайдеггер всегда чувствовал, что здесь, в шварцвальдских горах, он более, чем в любом другом месте, приближен к своей мечте о Греции; отсюда он спускался на равнину политической жизни, где мог чего-то добиться именно потому, что на ней бушевал мятеж, - "Все великое способно выстоять в бурю!" За несколько месяцев своей политической активности Хайдеггер приобрел болезненный опыт, осознав, что два мира - тот, в котором он живет, и тот, в котором мыслит, - невозможно объединить так, как ему бы хотелось. В свое время много ругали выступление Хайдеггера по радио в марте 1934 года, которое называлось "Творческий ландшафт. Почему мы остаемся в провинции?" и в котором философ публично отрекся от Берлина. В этом докладе часто усматривали лишь приправленный идеологическим соусом романтический идеал любви к родине и крестьянской жизни. На самом деле Хайдеггер рассказал здесь (на свой особый лад) о простом, но очень важном для него личном опыте: "Всю мою работу... поддерживает и направляет мир этих гор и этих крестьян. Иногда - в последнее время - работа, которая делается там, наверху, на долгое время прерывается из-за того, что приходится вести переговоры, разъезжать с докладами, участвовать в обсуждениях и заниматься преподавательской деятельностью здесь, внизу. Но стоит мне вернуться наверх, как в первые же часы вот-бытия в хижине весь мир более ранних вопросов вновь со всех сторон обступает меня, причем совершенно в том же виде, в каком я его оставил. Я попросту оказываюсь перенесенным в особый ритм работы - хотя, в сущности, не умею управлять ее сокровенным законом" (D, 11). 374 Хайдеггер наконец заметил (и признался себе в том), что мир его жизни и мир его мышления совмещаются в тодтнаубергской "хижине" - и, собственно, только в ней одной. Лишь в периоды "вот-бытия в хижине" "весь мир более ранних вопросов", это повторение греческого начала, превращается в живую реальность; только там, в Тодтнауберге, эта реальность, как любил говорить Хайдеггер, присутствует. Поэтому философ испытал облегчение, когда смог, потерпев неудачу в качестве ректора, вернуться в этот поселок своего мышления. "Ну как, господин Хайдеггер, вернулись из Сиракуз?" - язвительно спросил его, случайно встретив на улице, Вольфганг Шадевальдт. В Сиракузах, как известно, Платон хотел построить свое утопическое государство - и кончилось это тем, что он лишь чудом избежал рабства. Когда 23 апреля 1934 года Хайдеггер ушел в отставку с поста ректора, он отказался от значимого в политическом отношении места, но не оставил своего намерения подготовить в новой революционной действительности "надлежащее место" (Ясперсу, 3.04.1933, Переписка, 220) для философии. Однако поскольку он больше не хотел покидать вновь обретенный поселок своего мышления, ему не оставалось ничего иного, кроме как попытаться "пересадить" этот поселок на новое место, уподобиться улитке и просто унести с собой эту раковину своей философии. Он не принял приглашения в Берлин, в город, который казался ему беспочвенным, но летом 1934 года упорядочил свои идеи относительно Академии доцентов в Берлине и дал знать соответствующим инстанциям о своей готовности приехать туда - при условии, что ему будет предоставлена возможность осуществления этих идей. Он планировал создать посреди Берлина своего рода философский монастырь, копию тодтнаубергского прибежища. Уже с осени 1933 года Хайдеггер вел с Берлином переговоры по поводу своей возможной работы в Академии. Проект основания Академии доцентов возник в партийных кругах Берлина и в прусском министерстве науки и воспитания. Предполагалось, что это будет институт повышения политической квалификации и что его должны будут заканчивать все молодые ученые, будущие ординарные профессора; разумеется, цель заключалась в том, чтобы дать слушателям Академии правильную идеологическую ориентацию, воспитать их в духе националистического мировоззрения. По 375 мысли авторов проекта, диплом об окончании Академии должен был стать обязательной предпосылкой для получения права преподавания в высшей школе, то есть они собирались изъять функцию предоставления такого права из ведения университетов. Тем самым они хотели устранить замеченный партийными инстанциями порок, который заключался в том, что "доставшиеся... от прошлого кадры" ученых, хотя эти ученые и пытаются приспособиться к новым условиям, "практически не содержат элементов, пригодных с национал-социалистской точки зрения", - и создать предпосылки для появления примерно через десять лет "безупречного в мировоззренческом отношении" научного пополнения. Хайдеггера прочили на роль руководителя этой Академии. Он детально изложил свои предложения и 28 августа 1934 года послал их в Берлин. По его замыслу, новое учебное заведение должно было стать не Академией, не клубом и не политическим народным университетом, а "воспитывающим жизненным сообществом". Он описывает будущую Академию как некий орден, имеющий "собственный дух" и формирующий особую традицию, которая и после окончания учебы будет сохранять для выпускников "обязательный характер". Решающее значение Хайдеггер придавал "невыразимому воздействию атмосферы". Поэтому он считал, что преподаватели должны влиять на учеников "главным образом посредством того, кем и чем они являются, а не посредством того, что и о чем они "говорят"". Преподаватели и ученики должны жить вместе, следуя режиму "естественной смены научной работы, отдыха, внутренней сосредоточенности, военных игр, физического труда, построений, спортивных занятий и праздников". Должна быть также обеспечена возможность "подлинного одиночества и внутреннего сосредоточения", поскольку то, что нужно для определенного сообщества, не может возникать только "через посредство этого сообщества". Этой необходимости чередования одиночества и жизни в коллективе должно соответствовать внешнее обустройство здания: следует предусмотреть наличие большой аудитории, столовой с пюпитром для чтения вслух, специальных помещений для празднеств и художественных занятий, общих спален. Но вместе с тем необходимы и кельи, где каждый сможет уединиться для духовной работы и внутреннего сосредоточения. Библиотека должна содержать достаточно скудный набор книг, только самое существенное, "однако без нее школа так же непредставимо, как крестьянин без плуга". Питомцы Академии сами будут участвовать в отборе необходимых книг и таким образом учиться тому, 376 "что означает подлинная и основательная оценка литературного произведения". Завершая свою памятную записку, Хайдеггер резюмировал основную концепцию этого монастыря науки так: "Если необходимо преодолеть уже далеко зашедший процесс "американизации" в нынешней научной жизни и в будущем не допускать его возобновления, то следует обеспечить такие условия, при которых преобразование наук будет вырастать из их внутренних потребностей. Это еще никогда не удавалось и никогда не удастся осуществить иначе, чем через посредство определяющего влияния отдельных личностей". Академия доцентов в том смысле, как ее представлял себе Хайдеггер, так и не была создана. Вокруг проекта плелись всяческие интриги. Ведомство Розенберга и министерство получали предостережения от других партийных инстанций. Крик 14 февраля 1934 года писал Йеншу: "Множатся слухи о том, что Хайдеггер, возглавив прусскую Академию доцентов, приберет к рукам все молодое поколение преподавателей прусской высшей школы. Я расценил бы такой поворот событий как роковой. Прошу Вас подготовить для высших партийных инстанций памятную записку об этом человеке, о его позиции, его философии и его немецком языке". Йенш, который пытался вмешаться еще тогда, когда велись переговоры по поводу возможной работы Хайдеггера в Мюнхене и в Берлине, представил такое заключение. В нем, среди прочего, говорилось: "Если Вам угодно... чтобы я высказал свое мнение, то я хотел бы предпослать ему слова Адольфа Гитлера о том, что он всегда признает в качестве высшего авторитета над собой законы здравого рассудка. Спор с рассудком, когда речь идет о решающих шагах в жизни государства, неминуемо и неизменно приводит к катастрофе... Но это будет явным противоречием здравому рассудку, если на место, быть может, важнейшее для духовной жизни ближайшего будущего, назначат одного из самых больших путаников и самых странных чудаков, каких мы имеем в жизни нашей высшей школы... Назначение главным воспитателем нашего академического пополнения человека, который, как всем известно, обладает столь же чудаческим, сколь смутным, шизоформным, а отчасти уже и шизофреническим мышлением, окажет (как мы уже могли со всей очевидностью наблюдать здесь, в Марбурге) катастрофическое с воспитательной точки зрения воздействие на студентов". Министерство хотя и отвергло это заключение, но было заинтересовано, чтобы данное место занимал скорее чиновник, специализирующийся на мировоззренческих вопросах, нежели философ, и потому 377 исключило Хайдеггера из круга приемлемых кандидатов. Однако Хайдеггер по-прежнему оставался фигурой, которую идеологам режима было выгодно использовать в своих интересах. В мае 1934 года его пригласили в комитет по философии права при Академии германского права. Председатель комитета, имперский комиссар по вопросам юстиции Ганс Франк [1], в своей вступительной речи определил характер и задачи этого органа. Комитету предстояло заложить основы нового немецкого права, культивируя такие ценности, как "раса, государство, фюрер, кровь, авторитет, вера, почва, оборона, идеализм", и он должен был конституировать себя как "боевой комитет национал-социализма". В этом комитете, который заседал в здании Веймарского архива Ницше, Хайдеггер сотрудничал до 1936 года. Что он конкретно там делал, неизвестно. В 1935 году в состав комитета вошел Юлиус Штрейхер [2]. Новое назначение столь одиозной личности не могло остаться незамеченным, и в 1936 году, в Риме, Карл Левит даже рискнул спросить Хайдеггера, что он об этом думает. После некоторого колебания Хайдеггер ответил, что "о Штрейхере и говорить не стоит, а "Штюрмер" - просто порнография. Непонятно, почему Гитлер не отделается от этого субъекта, - возможно, просто боится его". 1 Ганс Франк (1900-1946) - партийный деятель, организатор нацистского террора в Польше, обергруппенфюрер СС (1943). Получил высшее юридическое образование. Член НСДАП с 1923 г. Стал ведущим юристом партии и официальным референтом Имперского руководства НСДАП по юридическим вопросам (1927). В 1926 г. основал и возглавил Национал-социалистскую лигу юристов. В 1933 г. возглавил Министерство юстиции Баварии, сначала в качестве комиссара, затем - министра. В 1933-1934 гг. был имперским комиссаром по вопросам юстиции. В 1934 г. организовал Академию германского права и был первым ее президентом (до 1942 г.). С 1939 г. генерал-губернатор Польши. Организатор массового уничтожения польских евреев. В 1942 г. в результате усиления роли СС был освобожден от высших партийных постов. Казнен по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге. 2 Юлиус Штрейхер (1885-1946) - партийный деятель, группенфюрер СА (1934), группенфюрер СС (1934). Основатель (1919) и руководитель Социалистической партии Германии. В 1922 г. вступил в НСДАП. В 1923 г. основал антисемитскую газету "Штюрмер" (Der Stunner). С 1933 г. депутат рейхстага от Франконии. В 1933 г. возглавил Центральную комиссию по противодействию еврейским проискам и по бойкотам. Один из главных инициаторов "Хрустальной ночи" (1938). После начала войны выступал с призывами к полному уничтожению еврейского населения на оккупированных территориях. В 1940 г. снят со всех постов по настоянию Г. Геринга, которого он публично обвинил в импотенции. Казнен по приговору Нюрнбергского трибунала по обвинению в публичном подстрекательстве к убийству евреев. 378 Если Хайдеггер и продолжал верить в Гитлера и в необходимость революции, то, во всяком случае, его отношение к политике постепенно менялось. Прежде его философия искала для себя героя, причем именно политического. Теперь Хайдеггер вновь склонялся к тому, чтобы признать необходимость разграничения разных сфер. Ведь философия располагается глубже, чем политика, - пусть же она опять станет основополагающим событием духа, которое хотя и обусловливает политику, но не растворяется в ней. В 1936 году, читая лекции о Шеллинге, Хайдеггер скажет: "Но очень скоро должна была обнаружиться глубокая неистинность тех слов, которые Наполеон в Эрфурте сказал Гете: "Политика - это судьба". Нет, дух есть судьба и судьба есть дух. Сущность духа, однако, есть свобода [1]" (GA 42, 3). 1 Выделенная жирным шрифтом фраза цит. по: Пеггелер О. Хайдеггер и политика. - В: Философия Мартина Хайдеггера и современность. С. 183. Поворот от политики назад, к духу, дал знать о себе уже в лекционном курсе летнего семестра 1934 года. Заявленная тема звучала так: "Государство и наука". На первую лекцию собрался весь цвет местного общества: партийные боссы, именитые граждане, коллеги-профессора; собственно студенты оказались в меньшинстве. Всех чрезвычайно интересовало, каким будет первое выступление Хайдеггера после его ухода с поста ректора. Эта лекция должна была стать событием общественной жизни. Хайдеггер прошел через переполненную аудиторию (где преобладали коричневые рубашки) к кафедре и объявил, что изменил тему: "Я буду говорить о логике. Слово "логика" происходит от слова "логос". Гераклит как-то сказал..." В это мгновение все поняли, что Хайдеггер сейчас погрузится в привычные для него глубины, что он хотя и не намерен опровергать значимость политики, но хотел бы, как прежде, держаться от нее на некоторой дистанции. Уже в первых фразах он подверг критике как "непрофессиональную болтовню на мировоззренческие темы", так и ту "мешанину ненужных формул", которую буржуазная наука обычно выдает за "логику". "Логика в нашем понимании есть вопрошающее обследование основ бытия, место вопросительности" (L, 2). Уже ко второму часу лекции в аудитории остались только те, кого действительно интересовала философия. 379 Хайдеггеру было трудно начинать все заново, и он написал об этом Ясперсу год спустя, возвращаясь мыслями к своему первому семестру после ухода с поста ректора: "...у меня сейчас время утомительных поисков; всего несколько месяцев назад я смог возобновить работу, прерванную зимой 1932-1933 года (во время отпускного семестра), но все это - жалкий лепет; да и еще две занозы - полемика с верой в происхождение и неудача ректорства - вполне достаточно сложностей, какие вправду необходимо преодолеть" (1.7.1935, Переписка, 226). В этой работе по переосмыслению собственных религиозных и политических взглядов ему помог другой герой - Гельдерлин. В зимний семестр 1934/35 года Хайдеггер прочитал свои первые лекции о Гельдерлине. С этого момента Гельдерлин становится постоянной отправной точкой его мышления. Хайдеггер обращался к Гельдерлину, чтобы понять сущность "божественного", уже не присутствующего в современной жизни, и той "политики", которая возвышается над делами повседневности. Гельдерлин, говорил Хайдеггер, - "сила в истории нашего народа"; но сила, которая по-настоящему еще не проявила себя. Это положение должно измениться, если немецкий народ хочет найти путь к самому себе. Содействие такого рода изменению, в представлении Хайдеггера, и есть ""политика" в высшем и подлинном смысле - так что тому, кто сможет здесь чего-то добиться, нет никакой надобности говорить о "политическом"" (GA 39, 214). В то время, когда Хайдеггер увлекся Гельдерлином, творческое наследие этого поэта переживало подлинный ренессанс. Гельдерлина уже не рассматривали, как в начале века, в качестве лирика, интересного только для историков литературы, автора, который также написал странный роман в письмах ("Гиперион") и, подобно многим другим немецким классикам, был филэллином. Ни Дильтей, ни Ницше, настойчиво пытавшиеся привлечь внимание к Гельдерлину, так и не смогли "внедрить" его в сознание немецкой общественности. Сделать это удалось лишь накануне Первой мировой войны - членам кружка Георге и прежде всего одному из них, Норберту фон Хеллинграту, который разыскал поздние произведения Гельдерлина, прокомментировал их и начал издание полного собрания сочинений. Кружок Георге видел в Гельдерлине гениального предшественника "символизма" - не того символизма, в который играют художники и поэты, а экзистенциально необходимого. "Это как если бы вдруг подняли завесу, скрывавшую святая святых, и взгляду открылось нечто невыразимое" - примерно так в двадцатых - тридцатых годах воспринимали творчество Гельдерлина его поклонники. Макс Коммерель относил Гельдерлина к "поэтам-вождям" и утверждал, что, читая его произведения, мы соприкасаемся с "германским силовым потоком". В кругах, связанных с молодежным движением, 380 Гельдерлина считали гением сердца, разбившегося при столкновении с германской действительностью. Постоянно цитировалось такое высказывание из "Гипериона": "Это жестокие слова, но я все же произношу их, потому что это правда: я не могу представить себе народ более разобщенный, чем немцы. Ты видишь ремесленников, но не людей; мыслителей, но не людей; священнослужителей, но не людей; господ и слуг, юнцов и степенных мужей, но не людей; разве это не похоже на поле битвы, где руки, ноги и все части тела, искромсанные, лежат вперемешку, а пролитая живая кровь уходит в песок?" [1] Гельдерлин с его мечтой о новой целостности жизни стал для образованных немцев, независимо от их политических взглядов, той фигурой, с которой они могли себя идентифицировать; однако совершенно особое влияние он оказывал на тех, кто искал возможности обрести - в поэтическом слове - новый опыт общения с сакральными силами. Рильке писал в своем стихотворении "К Гельдерлину": "О, повинуясь всевышним, возвел ты послушно / камень на камень, и зданье стояло. / Но рушилось зданье, - ты не смущался" [2]. Безумие, омрачившее вторую половину жизни Гельдерлина [3], придало его поэзии дополнительную аутентичность; и не тем ли объяснялась сама эта душевная болезнь, что он продвинулся дальше других в опасные и таинственные зоны бытия? 1 Гельдерлин Ф. Гиперион. Стихи. Письма. М., 1988. С. 248 (пер. Е. А. Садовского). 2 Рильке Р. М. Новые стихотворения. Ч. 2. М.: Наука, 1977. С. 314 (пер. Г. Ратгауза). 3 Гельдерлин (1770-1843) в 1806 г. был помещен в психиатрическую лечебницу. Поэт немцев; поэт, который полностью овладел силой поэзии; акушер, помогавший рождению новых богов; дерзкий первопроходец, преодолевавший все границы, и одновременно великий неудачник - таким виделся Гельдерлин в начале двадцатого столетия и на такую традицию его толкования опирался Хайдеггер. В хайдеггеровской интерпретации поэзии Гельдерлина можно выделить три тематических узла. Во-первых, Хайдеггера - после краха его собственной "силовой" политики - интересовала проблема сущности власти и иерархии главных сил бытия. Поэзия, мышление и политика - как они соотносятся друг с другом? 381 Во-вторых, Хайдеггер хотел с помощью Гельдерлина найти язык для определения того, что у нас отсутствует. Он цитировал Гельдерлина как свидетеля, - способного выразить свои ощущения в слове, - того обстоятельства, что мы испытываем нехватку бытия (живем в условиях "ночи богов" [1]), и как провозвестника возможного преодоления этой нашей ущербности. И, в-третьих, через посредство Гельдерлина, "певца поэзии", Хайдеггер надеялся постичь смысл своего собственного дела - мышления о мысли. Он видел в судьбе Гельдерлина - и прежде всего в его крушении - отражение собственной судьбы. Рассуждая о Гельдерлине, Хайдеггер косвенным образом рассказывает и о себе - каким он сам себя видел и каким хотел, чтобы его видели другие. В лекциях он прокомментировал два поздних гимна Гельдерлина - "Германия" и "Рейн". В качестве основной идеи своей интерпретации Хайдеггер цитирует один из афоризмов Гельдерлина: "Поэты, как правило, появлялись в начале или в конце какого-то периода мировой истории. С пением нисходят народы с небес своего детства в деятельную жизнь, на землю культуры. И с пением возвращаются назад, в свою исходную жизнь" (GA 39, 20). Именно через слово поэта, говорит Хайдеггер, в каждый период истории народа и его культуры "впервые обнаруживает себя все то, что мы потом обсуждаем и разбираем на языке повседневности". Это очень лестное для поэтов представление о силе поэтического слова. По мнению Хайдеггера, именно поэты сообщают каждому народу его идентичность. Они, подобно Гомеру и Гесиоду, учреждают для народа его богов, а значит, устанавливают "нравы и обычаи". Поэты являются подлинными творцами народной культуры. Гельдерлин в своих стихотворениях тематизировал саму эту власть поэтического слова, почему Хайдеггер и назвал его "певцом поэзии". Далее Хайдеггер связывает культуросозидающее деяние поэзии с двумя другими великими основополагающими деяниями - философским открытием мира и созданием государства. "Осново-настрой (Grundstimmung), то есть истина вот-бытия, того или иного народа изначально привносится поэтами. Однако раскрытое таким образом Бытие [2] сущего осознается как Бытие... мыслителями, и затем осознанное таким образом бытие... переносится в обу-строенную (bеstimmte) историческую реальность благодаря тому, что народ оказывается возвращенным к самому себе как к народу. Это происходит в результате создания... государства основоположниками государства" (GA 39, 144). 1 Ср. стихотворение "Боги": "Благие боги! Жалок не знавший вас, / В груди его суровый живет раздор, / Весь мир ему как ночь..." {Гельдерлин Ф. Избранная лирика. Кишинев: AXUL Z, 1997. С. 132; пер. П. Гурова). 2 Ср. пояснение В. В. Бибихина к его переводу "Бытия и времени": "Бытие, Sein. я произношу бытие, но пишу так только там, где у Хайдеггера старое Seyn" (Бытие и время. С. 450). 382 Поэзия, мышление и политика сходны тем, что все они способны порождать очень мощные по своему воздействию творения (Werke). Рассуждая о Гельдерлине, Хайдеггер высказывает такую мысль: "Может случиться, что однажды нам придется отречься от своей повседневности и оказаться во власти поэзии; что мы никогда больше не вернемся в ту повседневность, которую оставили" (GA 39, 22). Поэты, мыслители, государственные деятели становятся для других людей судьбой - потому что наделены творческим потенциалом, потому что благодаря их творчеству в мир приходит Нечто, создающее вокруг себя особое пространство (Ноf, "двор"), в котором возникают новые вот-бытийные отношения и обнаруживаются новые очевидности. Создание такого рода творений, подобных мощным волшебным замкам, которые доминируют над ландшафтом сущего, Хайдеггер иногда называл борьбой. В цикле лекций "Введение в метафизику", прочитанном год спустя, он описывает эту "творческую борьбу" так: "Борьба набрасывает и развивает лишь неслыханное, доселе не-сказанное и не помысленное. Эту борьбу взваливают себе на плечи те, кто творит: поэты, мыслители, государственные мужи. Они бросают сверхвластительному властвованию (dem uberwaltigenden Walten) слиток творений и заключают в их плен ими же раскрытый мир" (Введение в метафизику, 142). Как Хайдеггер поддался околдовывающему воздействию творческого (заложившего основы нового государства) деяния Гитлера, мы уже видели. Теперь он попал в "сферу власти" поэзии Гельдерлина, в его представлении принципиально не отличавшуюся по своему устройству от сферы власти национал-социалистской революции. В своем тюбингенском докладе "Университет в национал-социалистском государстве", прочитанном 30 ноября 1933 года, Хайдеггер предостерегал от попыток рассмотрения "революционной действительности" как чего-то наличного или просто фактичного. При таком подходе, говорил он, невозможно узнать, что собой представляет эта действительность. Человек, который на самом деле хочет ее познать, должен вступить в ее магический круг и измениться под ее воздействием. Тот же принцип действует и применительно к Гельдерлину, и применительно ко всей великой поэзии. Поэзия требует от человека решимос- 383 ти - он может либо очертя голову броситься в ее водоворот, либо отойти от него на безопасное расстояние. Поэзия Гельдерлина открывается только решившемуся; и для него она - точно так же, как для других политика или мышление, - может стать революционным событием, "переворотом всего бытия". Однако лишь немногие рискуют пуститься в подобную авантюру. Хайдеггер исследует различные тактики "отхода на безопасное расстояние", которые все преследуют одну цель - обеспечить защиту от мощного воздействия поэтического слова. Поэзию можно понимать, например, как выражение переживаний и фантазий автора, которое развлекает читателей и приносит им пользу в плане расширения их духовного горизонта. Или как идеологическую надстройку, проясняющую, либо, наоборот, затемняющую действительные обстоятельства. Бытует даже такое мнение (здесь Хайдеггер цитирует кого-то из национал-социалистских идеологов): "Поэзия является биологически необходимой функцией народа" (GA 39, 27). Пищеварение тоже, с иронией отмечает Хайдеггер, является "необходимой функцией народа". Такую позицию - стремление не попасть в сферу воздействия феномена, а наблюдать за этим феноменом извне - Хайдеггер называет либеральной установкой. "Если что-то можно и должно определить посредством понятия "либеральный'", которое слишком часто употреблялось неправильно, то именно такой образ мышления. Ибо он [этот образ мышления] принципиально и изначально формируется из того, что сам подразумевает и мыслит, превращая это в простой предмет, по поводу коего он же и составляет мнения" (GA 39, 28). Термин "либеральный" употреблен здесь в произвольно приписанном ему значении. Под ним подразумевается бездумное и бесчувственное - или, наоборот, методичное - уклонение от того, чтобы довериться собственному смыслу происходящего; желание быть "над" вещами, "под" ними или "позади", но в любом случае избежать втягивания "в" них. Эти критические рассуждения Хайдеггера внезапно переносят нас в ситуацию, которая, согласно Гельдерлину, характерна для "ночи богов". Мы, "сегодняшние люди", говорит Гельдерлин, хотя и "многоопытны" во всем, что касается научного познания, но зато утратили способность воспринимать вещи, природу и человеческие отношения в их полноте и живости. Мы потеряли "божественное", а это значит, что дух покинул мир. Мы покорили природу, "зрительная труба" позволяет нам увидеть отдаленнейшие уголки вселенной, но при этом мы "в спешке не замечаем" "праздничного начала" являющего 384 себя мира. Из "уз любви" между природой и человеком мы "сделали веревки", мы "надсмеялись" над границами между человеческим и природным. Мы стали "хитроумным племенем" и даже гордимся тем, что можем видеть вещи "нагими". А в результате люди больше не "видят" землю, не "слышат" птичьих голосов, да и язык, на котором они общаются друг с другом, "засох". Все это и означает, по Гельдерлину, "ночь богов". То есть "ночь богов" есть не что иное, как исчезновение той значительности, которая прежде была имманентно присуща мирским, человеческим условиям существования, той "силы сияния", которой они обладали. В понимании Гельдерлина, поэт должен снова возвысить в слове весь этот некогда живой, но теперь погибший мир. Поскольку же поэт может лишь напоминать о погибшем, он является "поэтом оскудевшего времени". Термин "божественное" у Гельдерлина не относится к сфере потустороннего, а обозначает некую измененную действительность в самом человеке, в межчеловеческом общении и в отношении человека к природе. Он характеризует открытую навстречу миру, особо интенсивную, авантюрную, "бодрствующую" жизнь, которая может быть как индивидуальной, так и коллективной. Способность радоваться бытию-в-мире. Это гельдерлиновское "божественное" Хайдеггер в двадцатые годы именовал подлинностью, а теперь нашел для него новое определение - "отношение к Бытию". Присутствие, как объяснил Хайдеггер в "Бытии и времени", всегда находится в том или ином отношении к бытию. Даже бегство в неподлинность является одной из разновидностей такого отношения. "Отношение к бытию" (Bezug zum Sein) превращается в "отношение к Бытию" (Bezug zum Seyn), если захватывает человека целиком, то есть является для него подлинным переживанием. Отныне Хайдеггер будет писать слово Seyn ("Бытие") через ипсилон каждый раз, когда захочет обозначить подлинное отношение к бытию - то есть такое отношение, которое это бытие обожествляет (в гельдерлиновском смысле). Открытость же присутствия навстречу божественному означает вот что: готовность открыто и смело исследовать как собственные бездонные глубины, так и чудо мира. Напрашивается мысль, что такая "открытость" может быть достигнута только индивидуальным, решившимся на нее присутствием. Действительно, в "Бытии и времени", где излагается "философия подлинности", доминирует именно индивидуалистический аспект, и потом этот индивидуализм находит продолжение в хайдеггеровском рассуждении о ге- 385 роях - поэтах и мыслителях, - которые учреждают для всего народа богов и божественное. И все же теперь Хайдеггер сильнее подчеркивает исторический и коллективный аспект. Бывают исторические эпохи, которые благоприятствуют такому отношению к Бытию, и другие, которые его затрудняют или даже делают невозможным. "Ночь богов", или, как говорил Хайдеггер, "помрачение мира" (Weltverdusterung), погружает во тьму целые эпохи. Для Хайдеггера Гельдерлин столь велик именно потому, что на переломе эпох, когда старые боги исчезли, а новые еще не пришли, он оказался единственным, кому - как опоздавшему и одновременно пришедшему слишком рано - пришлось вынести всю боль утраты и сверх того испытать на себе силу будущего. "Мы же, друг, опоздали прийти. По-прежнему длится, / Но в пространствах иных вечное время богов /... / Ибо хрупкий сосуд не всегда их вынести может, / Только в избранный час бога вместит человек" [1], - говорится в одном позднем стихотворении Гельдерлина, которое Хайдеггер сопоставил со строками из стихотворения "Как в праздник...": "Но нам подобает, о поэты, / Под божьей грозой стоять с головой непокрытой, / И луч отца, его свет / Ловить и скрытый в песне / Народу небесный дар приносить..." [2] (GA 39, 30). Образ стоящего под "божьей грозой" поэта Хайдеггер истолковывал как "подставленность сверхвластию Бытия" (GA 39, 35) и цитировал в этой связи письмо, которое Гельдерлин 4 декабря 1801 года, незадолго до поездки в Бордо, написал своему другу Белендорфу: "Некогда я был способен приходить в восторг от открывавшейся новой истины, от более верного представления о том, что есть над нами и вокруг нас; а теперь я боюсь, как бы мне в конце концов не попасть в положение Тантала, которому боги пожаловали столько яств, что старик уже не мог их переварить" [3]. Вернувшись же из Франции, Гельдерлин выразил свои ощущения путано и бессвязно: "Могучая стихия, небесный огонь и спокойствие людей... пленяли меня непрестанно, но, подобно тому, как говорят о древних героях, я и о себе могу сказать, что меня сразил Аполлон" (Белендорфу, ноябрь 1802 года) [4]. 1 Гельдерлин Ф. Хлеб и вино. Избранная лирика. С. 189 (пер. С. Аве-ринцева). 2 Там же. С. 223 (пер. В. Микушевича). 3 Гельдерлин Ф. Хлеб и вино. Сочинения. М.: Художеств, лит., 1969. С. 543. 4 Там же. С. 514. 386 Гельдерлин, согласно интерпретации Хайдеггера, дерзнул зайти далеко - может быть, слишком далеко, - "в ту область, где ощутима опасность, угрожающая всему духовно-историческому вот-бытию" (GA 39, 113). В то время как народ вокруг него претерпевал "бедствие безбедственности" (Not der Notlosigkeit) и потому "не мог нуждаться в своем поэте", Гельдердин должен был в одиночестве вынести все - и боль, и непосильное счастье. Тот "осново-настрой", которым Гельдерлин жил и под воздействием которого писал, еще не находил отклика в народе. Чтобы такой отклик возник, народ следовало "перенастроить на другой лад". "Ради такой борьбы за перенастройку еще господствующих и существующих в силу инерции настроев всякий раз приходится приносить в жертву первенцев. Это те поэты, которые в своих речениях предсказывают будущее Бытие народа в его истории и при этом неизбежно остаются неуслышанными" (GA 39, 146). "Это те поэты..." - говорит Хайдеггер, подразумевая также: "Это те мыслители..." Так он приходит к своему автопортрету. Ибо очень скоро ему будет казаться, что и с ним произошло то же, что с Гельдерлином. И он открылся навстречу "божьей грозе", и в него ударила молния Бытия, и ему пришлось мучительно переживать тот факт, что народ претерпевает "бедствие безбедственности", и он учредил нечто, что пока еще не было должным образом принято. "Но они не могут во мне нуждаться", - цитирует Хайдеггер Гельдерлина (вкладывая в это высказывание двойной смысл) и продолжает, имея в виду уже нынешнюю революцию: "Как долго еще немцы будут оставаться глухими для этого ужасного слова? Если даже великий поворот их бытия не сделает их прозорливыми, то что вообще сможет открыть им уши, дабы они могли слышать?" (GA 39, 136). Опять речь идет о нем, о "великом повороте", о метафизической революции национал-социалистского прорыва в будущее. Пришел миг, когда люди должны были наконец услышать Гельдерлина, этого учредителя (Stifter) нового Бытия. Гельдерлин опередил свой народ, решившись на дерзкое начинание: "отважиться еще раз вступить в контакт с богами, чтобы таким образом учредить некий исторический мир" (GA 39, 221). Итак, Хайдеггер вновь славил великий прорыв. Если пришел всемирно-исторический час Гельдерлина, то как мог он не быть и часом Хайдеггера! Однако после своего провала в качестве ректора Хайдеггер понимал, что непосредственное политическое действие, "организационная и административная работа" - все же не его дело. Его задача - способствовать прорыву в будущее "посредством другой метафизики, т. е. нового фундаментального опыта переживания Бытия" (GA 39, 195). 387 Полгода спустя в лекции "Введение в метафизику" Хайдеггер описал те важнейшие всемирно-исторические тенденции, которые, по его мнению, угрожали прорыву и могли бы его парализовать. Здесь он рискнул ступить в сферу актуальной философской диагностики. И сделал предметом своих рассуждений феномен, который сам называл "обессилением духа" (Entmachtung des Geistes) (Введение в метафизику, 126). Сначала дух редуцируют, превращая его в инструментальный разум, или, как говорит Хайдеггер, в "интеллектуальную способность". Отныне речь идет лишь о "простой понятливости в осмыслении, оценке и рассматривании имеющихся вещей и их возможного изменения и дополняющего воссоздания" (там же, 127-128). Потом такую "интеллектуальную способность" ставят на службу тому или иному мировоззрению, той или иной идеологической доктрине. Хайдеггер называет в этой связи марксизм, одержимость техникой - и еще "народный" расизм. "Относится ли это служение интеллекта к урегулированию и овладению материальными производственными отношениями (как в марксизме) или вообще к разумному упорядочению и разъяснению всего... уже устоявшегося (как в позитивизме), или же оно осуществляется в управлении жизненной массой и расой какого-нибудь народа..." (там же, 128) - в любом случае "силы духовного развития" теряют свою свободную подвижность и свое достоинство, вытекающее из их способности самостоятельно выбирать для себя цели. А значит, они теряют и свое качество открытости навстречу взывающему к ним бытию. Тотальная мобилизация (экономическая, техническая и расистская) неизбежно приводит к "помрачению мира" - ситуации, которую Хайдеггер описывает в точных, как формулы, выражениях: "бегство богов, разрушение Земли, скучивание людей в массы, подозрение и ненависть ко всему творческому" (там же, 120). В эту мрачную панораму Хайдеггер вписывает и немецкую действительность 1935 года. По его мнению, духу прорыва 1933 года угрожает опасность извне - со стороны Америки (= техническая мобилизация) и России (= экономическая мобилизация). "Европа, всегда готовая в неизлечимом ослеплении заколоть самое себя, находится сегодня в гигантских тисках между Россией, с одной стороны, и Америкой - с другой. Россия и Америка суть, с метафизической точки зрения, одно и то же; безысходное неистовство разнузданной техники и построенного на песке благополучия среднего человека. Если самый последний уголок земного шара завоеван техникой и разрабатывается экономически, если какое угодно происшествие в каком угодно месте и в какое угодно время 388 становится доступным как угодно быстро... если время есть лишь быстрота, мгновенность и одновременность, время же как история исчезло из всякой сиюбытности всякого народа, если боксер почитается великим национальным героем, если массовые собрания, достигающие миллионных цифр, - это и есть триумф, - тогда, именно тогда всю эту блажь перекрывает призрак вопроса: зачем? - куда? - а дальше что?" (там же, 119-120). Однако духу прорыва угрожает и внутренняя опасность, исходящая от расизма ("управления жизненной массой и расой какого-нибудь народа"). Хайдеггер видел в национал-социалистской революции силу, которая противостоит негативным тенденциям в развитии современного общества. В таком противостоянии, по мнению Хайдеггера, и заключались "внутренняя истина и величие этого движения" (там же, 296-297). Однако в 1935 году он уже чувствует угрозу того, что лучшие импульсы этого движения могут исчерпать себя, угаснуть в "безысходном неистовстве разнузданной техники и построенного на песке благополучия среднего человека" (там же, 119). В этой ситуации философ обязан охранять и защищать изначальную истину революционного прорыва. Но ему придется вооружиться терпением. "Философия не соразмерна времени по существу, ибо она принадлежит к тем немногим вещам, судьба которых в том, чтобы не уметь найти непосредственный отклик в сегодняшнем и никогда не позволить себе его найти" (там же, 93). Хайдеггер, впрочем, ни словом не обмолвился о том, что сам он еще совсем недавно поддался искушению вызвать "непосредственный отклик". Как бы то ни было, после неудавшейся попытки облечь философию реальной властью Хайдеггер вновь вернулся к индивидуальному философствованию, чтобы, следуя примеру Гельдерлина, в качестве одинокого борца попытаться предотвратить эпохальную "опасность помрачения мира". Но одно он твердо усвоил в результате краха своей политической авантюры: "подготовку истинного" невозможно осуществить, так сказать, за одну ночь. Правда, "обнаружение Бытия" (Offenbarwerdung des Seyns) и сейчас иногда случается в философии, в том числе и в его философии; однако прежде чем такое событие озарит своим сиянием все общество и коренным образом преобразует его, должно пройти "много времени", и значит, время - до наступления спасительного срока - будет сохранять свой характер "оскудевшего времени". "На таком месте метафизического бедствия" должны выстоять люди духа, подобные Гельдерлину или Хайдеггеру, - выстоять, чтобы не дать угаснуть памяти о том, чему еще предстоит вернуться. 389 Итак, Хайдеггер продолжает верить в свою философскую фантазию, но уже начинает высвобождать ее из паутины национал-социалистской политики. Реально существующий национал-социализм все в большей мере представляется ему системой, созданной предателями той революции, которую он по-прежнему оценивает как метафизическую революцию, "обнаружение Бытия" на почве народного сообщества. Поэтому подлинному национал-социалисту, каковым все еще ощущает себя Хайдеггер, не остается ничего иного, как стать мыслителем "оскудевшего времени". Из краха своей ректорской деятельности Хайдеггер извлек лучшее, что мог: в историю бытия, какой она ему представлялась, он вписал себя как провозвестника, который пришел слишком рано и потому подвергался опасности быть уничтоженным и отброшенным своим временем. Как одного из братьев Гельдерлина. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Время картины мира и тотальной мобилизации. Хайдеггер отступает. Об "устроении истины вовнутрь творения". Оптимистический прагматизм. Основоположники государства, художники и философы. Критика концепции "воли к власти". Ницше и Хайдеггер - кто шагнул дальше? О сооружении плотов в открытом море. На последних свободных выборах в рейхстаг, 6 ноября 1932 года, национал-социалисты получили 33,5% голосов. На выборах 5 марта 1933 года, после поджога рейхстага, запрета КПГ и массированного запугивания остальных оппозиционных партий, НСДАЛ все еще не имела поддержки большинства. На выборах 12 ноября 1933 года, когда голосование шло по единому списку кандидатов и было связано с плебисцитом о выходе Германии из Лиги Наций, за НСДАП отдали свои голоса 92% избирателей. Этот результат, конечно, нельзя считать адекватным отражением настроений народа: в то время Гитлер еще не был столь популярен. Однако мы вправе предположить, что в конце тридцатых годов преобладающее большинство немецкого народа 390 в общем и целом поддерживало политику Гитлера. И не только потому, что террор, гляйхшалтунг и запугивание недовольных оказались столь действенными средствами; важнее другое: к тому моменту политика Гитлера, по мнению подавляющего большинства, доказала свою успешность. 28 апреля 1939 года Гитлер в большой речи подвел итог этим достижениям: "Я преодолел хаос в Германии, восстановил порядок, добился неслыханного роста производства во всех сферах нашей национальной экономики... Мне удалось снова вернуть к полезному труду семь миллионов безработных, судьба которых так сильно тревожила всех нас... Я не только объединил немецкий народ в политическом отношении, но и вооружил его в военном смысле и попытался страницу за страницей аннулировать тот договор, который в своих 448 статьях предусматривает самые подлые насильственные меры из тех, что когда-либо применялись против народов и отдельных людей. Я снова присоединил к рейху провинции, отнятые у нас в 1919 году, я вернул на родину миллионы отторгнутых от нас, глубоко несчастных немцев, я восстановил тысячелетнее историческое единство германского жизненного пространства, и я... прилагал усилия, чтобы сделать все это, не проливая крови и не принося горестей войны моему или другим народам. Я осуществил все это... собственными силами, как простой рабочий и солдат моего народа, еще двадцать один год назад никому не ведомый". С каждым пунктом этого перечня успехов мог согласиться и Хайдеггер. Он приветствовал внутреннее политическое единство народа, пусть и достигнутое диктаторскими методами. Презирая веймарскую демократию, он не был шокирован полным отстранением от власти политической оппозиции. Хайдеггер не имел возражений и против "принципа фюрерства", против понятия "персонал" [1]. Национал-социалистский режим предоставил работу многим людям и тем самым вновь сделал их "способными к присутствию" (выражение Хайдеггера из его доклада, прочитанного в феврале 1934 года). Выход из Лиги Наций и одностороннее аннулирование Версальского договора в глазах Хайдеггера были проявлением воли народа к самоутверждению, выполнением "изначального требования" всякого присутствия, состоящего в том, "что оно должно сохранить и спасти свою собственную сущность". Он поддерживал и аннексионистскую 391 политику Гитлера, ибо воспринимал как скандал то обстоятельство, "что 18 миллионов немцев, хотя и являются частью германского народа, но, поскольку они живут вне имперских границ, не принадлежат к Рейху". И внутренняя, и внешняя политика нового режима соответствовала политическим представлениям Хайдеггера, которые он, впрочем, никогда ясно не формулировал. 1 "Персоналом" (Gefolgschaft) в годы нацизма называли рабочих и служащих. Этот термин окрашен такими оттенками смысла, как "повиновение" и "преданность". Национал-социализм есть "путь, предначертанный для Германии", нужно только "продержаться достаточно долго", сказал он летом 1936 года, в Риме, Карлу Левиту. Но это его согласие с режимом теперь снова было не более чем политическим мнением. Былой метафизический пафос исчез. Осталось именно мнение, сводившееся к тому, что национал-социалисты проводят вполне добротную политику - политику преодоления безработицы, упрочения социального мира, пересмотра условий Версальского договора и т.д. Однако он уже успел убедиться в том, что видение метафизической революции, заманившее его на политическую арену, так и не стало реальностью. Хайдеггер, как он пишет Ясперсу 1 июля 1935 года, переживает "время утомительных поисков"; всего несколько месяцев назад он "смог возобновить работу, прерванную зимой 1932-1933 года" (Переписка, 226), и ему все труднее отгонять от себя мысль, что прорыв из Нового времени к новой эпохе еще какое-то время будет возможен только для индивидуального мышления - для мыслителя, который хочет разобраться в динамике "сверхвластительного" Нового времени и, значит, в глубинных причинах краха собственных политико-философских амбиций. Он, Хайдеггер, очевидно, недооценивал эту динамику, когда переживал национал-социалистскую революцию как прорыв в глубины времени. Годы с 1935-го по 1938-й были посвящены работе по переосмыслению прошлого. Еще в 1935 году, в лекционном курсе "Введение в метафизику", Хайдеггер утверждал, что национал-социализму присущи "внутренняя истина и величие", то есть отождествлял это движение со всем тем, что сопротивляется Новому времени. В последующие годы, когда он открыл для себя, что "проект современности" еще далек от завершения, его угол зрения изменился, и теперь национал-социализм представлялся ему уже не как прорыв из современности, а как наиболее последовательное ее выражение. Хайдеггер обнаружил, что национал-социализм сам является той проблемой, за решение которой он его ранее принимал. И разглядел в нем недуги Нового времени: "неистовство разнузданной техники", господство и "построенное на песке благополучие среднего человека", то есть неподлинность как "тотальную мобилизацию". 392 Примечательно, что Хайдегтер не стеснялся "корректировать" в духе этих новых представлений свои более ранние высказывания о национал-социалистском движении. Он это сделал, например, в 1953 году, когда готовил к публикации лекции "Введение в метафизику", прочитанные в 1935-м. К замечанию о "внутренней истине и величии" национал-социалистского движения он присовокупил пояснение в скобках, в котором утверждал, что имеется в виду величие ужасного, а именно, "встреча планетарной техники и современного человека". Как мы вскоре увидим, это толкование Хайдеггер разработал уже после "Введения в метафизику" - в лекциях о Ницше, в своих не предназначавшихся для публикации заметках "К делу философии" и в докладе "Основание новоевропейской картины мира метафизикой", который вышел после войны под названием "Время картины мира" (и стал одной из самых значимых работ Хайдеггера). Итак, с 1935 по 1938 год Хайдеггер осмысливал свое разочарование тем, что метафизическая революция не состоялась как революция политическая, пытался постичь "сверхвластительную" силу Нового времени, понять, чем же она так "захватила" его самого и как ему теперь высвободиться из этой хватки. Так что же это за Молох - то "Новое время", которое уничтожило политико-философские надежды Хайдеггера и заставило его вновь искать убежища в затворнической жизни и индивидуальном мышлении? Во "Времени картины мира" Хайдеггер описывает Новое время (современность) в категориях "тотальной мобилизации". При этом он явно имеет в виду концепцию Эрнста Юнгера, хотя и не ссылается на нее прямо. Машинная техника, наука и исследование [1] соединились в мощную систему, систему труда и удовлетворения потребностей. Техническое мышление не только управляет исследованием и производством в узком смысле, но и определяет отношение че- 1 Разницу между наукой и исследованием Хайдеггер объясняет так: "Познание как исследование привлекает сущее к отчету, узнавая от него, как и насколько представление может располагать им... Природа и история становятся предметом объясняющего представления" (Время картины мира. С. 48); "Существо того, что теперь называют наукой, в исследовании. В чем существо исследования? В том, что познание учреждает само себя в определенной области сущего, природы или истории в качестве предприятия" (там же, с. 42); "Проект и строгость, методика и производство, взаимно нуждаясь друг в друге, составляют существо новоевропейской науки, делают ее исследованием" (там же, с. 47). 393 ловека к себе самому, к другим людям и к природе. Человек интерпретирует самого себя с технической точки зрения. То же можно сказать и относительно искусства, которое, как "художественная продукция", остается включенным в производственный универсум Нового времени. Культура в целом рассматривается как некий фонд "ценностей", которые можно распределять, исчислять, использовать, учитывать при составлении всякого рода планов. К числу этих культурных ценностей относятся также религиозные переживания и традиции, которые тоже девальвируются, становясь просто одним из средств для поддержания целостности общего культурного фонда. Посредством такой инструментализации трансцендентного достигается состояние полного обезбожения (Время картины мира, 42). Итак, Новое время, по Хайдеггеру, - это машинная техника, инструментальная наука, культурная политика [1] и обезбожение. Но перечисленные феномены - всего лишь самые очевидные симптомы, в первую очередь бросающиеся в глаза. Они базируются на "основополагающей метафизической установке" (там же, 57), то есть на таком взгляде на сущее в целом, который имеет определяющее значение для всех сфер человеческой жизни и всех видов человеческой деятельности. Базируются на решении о том, что вообще следует считать сущим и на что должно ориентироваться любое деяние или недеяние. По мнению Хайдеггера, основополагающая установка Нового времени характеризуется превращением человека в "субъекта", для которого мир становится совокупностью "объектов", то есть просто предметов, действительных или возможных, и этими предметами владеют и пользуются, их потребляют, отвергают или уничтожают. Человек как бы распрямляет спину, он больше не ощущает себя впущенным в мир, но воспринимает этот мир "как нечто противостоящее" (там же, 50) и фиксирует его в "картине мира". "Человек становится точкой отсчета для сущего как такового (там же, 48). 1 Ср.: "Четвертое явление Нового времени дает о себе знать тем, что человеческая деятельность понимается и осуществляется как культура. Культура есть в этой связи реализация верховных ценностей путем заботы о высших благах человека. В существе культуры заложено, что подобная забота со своей стороны начинает заботиться о самой себе и так становится культурной политикой" (Время картины мира. С. 42). Но разве человек не всегда был таким? Нет, говорит Хайдеггер, когда-то все было иначе и настанет время, когда, под угрозой гибели, человек опять станет иным. 394 Он был иным - в Древней Греции. В этом докладе Хайдеггер вкратце излагает свое представление о начальном способе жительствования в мире. Для Древней Греции характерна (как будет характерна и для нашего будущего, если мы вообще хотим иметь таковое) совершенно другая метафизическая установка: "Сущее есть то возникающее и самораскрывающееся, что своим присутствием захватывает человека как присутствующего при нем, т.е. такого, который сам открывается присутствующему, выслушивая его. Сущее становится сущим не оттого, что человек его наблюдает в смысле представления рода субъективной апперцепции. Скорее сущее глядит на человека, раскрывая себя и собирая его для пребывания в себе. Быть под взглядом сущего захваченным и поглощенным его открытостью и тем зависеть от него, быть в вихре его противоречий и носить печать его раскола - вот существо человека в великое греческое время" (там же, 50). Это сжатое объяснение не столь понятно, чтобы его можно было оставить без комментариев. С точки зрения греческого мышления мир представляет собой сцену, на которую человек выходит - и сразу же оказывается среди себе подобных и среди вещей - не только для того, чтобы действовать и видеть, но и чтобы на него воздействовали, его видели. Место человека есть место видимости, причем в двойном смысле: он показывает себя (и только показывая себя, живет действительной жизнью, в противном же случае, так сказать, пребывает в пещере приватного существования и является "идиотом" [1]); и он же - то существо, которому может показать себя остальное сущее. "Казаться" - для греческого мышления это вовсе не какой-то ущербный модус бытия. Напротив, греки считали, что бытие есть "кажимость" и ничто иное. Лишь то, что кажется (кажет себя), действительно существует. Поэтому, по Платону, даже высшее бытие - как идея - уступает зрению. В греческом понимании человек есть существо, которому, как и остальному миру, свойственны способность видеть и способность показывать себя. Быть увиденным хочет не только человек, но и мир в целом; мир - не нечто пассивное, не просто материал, который мы рассматриваем и на который можем воздействовать. В соответствии с греческим мышлением, мир тоже смотрит на нас. Однако человек с особенной чистотой реализует фундаментальный космический принцип, побуждающий все в мире показывать себя, и, значит, является точкой наивысшей видимости - в активном и в пассивном смыслах. Потому-то греческий человек и изобрел театр, это воспроизведение мировой сцены. Ведь для него весь космос обладал свойствами театральных подмостков. Человек - открытое место бытия. 1 Первичное значение греческого ### - "частный человек"; вторичные смыслы - "простой", "неопытный", "несведущий", "невежественный" человек. 395 По убеждению Хайдеггера, при таком отношении к бытию само бытие было более богатым и интенсивным, предполагало наличие открытого пространства. В отличие от греческого человека, человек Нового времени находится в плену своих проектов и воспринимает все, что им противоречит, как отклонение от нормы, или несчастье, или случайность. В результате из мира исчезают тайна, полнота бытия, бездна, судьба, благодать. "Только там, где сущее стало предметом представления, сущее известным образом лишается бытия" (там же, 55). По Хайдеггеру, история бытия делится на следующие периоды: в древнегреческую эпоху все происходило на открытой сцене, где человек и мир показывали себя и вместе разыгрывали свои трагедии и комедии, причем человек сознавал всевластие и избыточную полноту бытия, которое оставалось для него таинственным и сокровенным. В христианское время бытие считалось сокрытым в Боге, к Которому человек относился с благоговейным страхом, но все же с любопытством высматривал черты подобия и соответствия между Творцом и Его творением, а в конце концов даже поддался тщеславному желанию повторить богосотворенное в творениях собственных рук. Что касается Нового времени, то оно полностью перешло к "наступательному продвижению" (там же, 58). "В планетарном империализме технически организованного человека человеческий субъективизм достигает наивысшего заострения, откуда он опустится на плоскость организованного единообразия и будет устраиваться на ней. Это единообразие станет надежнейшим инструментом полного, а именно технического господства над землей" (там же, 61). Восприняв и перевернув мысль Макса Вебера о "расколдованности" современного мира, Хайдеггер говорит о том, что современный человек заколдован миром техники. История Нового времени движется, пребывая под колдовскими чарами. Может ли она сбросить с себя это заклятие? В 1933 году Хайдеггер верил, что коллективный прорыв на свободу из-под стальной скорлупы Нового времени уже стал исторической реальностью. Пять лет спустя он констатирует, что такого шанса принципиального поворота - в политической сфере - тогда вообще не было и в ближайшем будущем не предвидится. Теперь он понимает революцию и ее последствия как процесс, полностью укладывающийся в рамки тотальной мобилизации Нового времени, но еще не готов подвергнуть критической оценке собственную политическую ангажированность в начальный период этой революции. 396 Диагноз Хайдеггера: Новое время вступает в стадию жесточайшей конфронтации между конкурирующими проектами овладения миром - американизмом, коммунизмом и национал-социализмом. "Основополагающие установки" трех мировоззрений четко разграничены и решительно защищаются их сторонниками, однако все это происходит на общей почве (околдованного техникой) Нового времени. "Ради этой борьбы... человек вводит в действие неограниченную мощь всеобщего расчета, планирования и организации" (там же, 52). Расчет характерен для американизма, планирование - для коммунизма, организация - для национал-социализма. Если смотреть на вещи в глобальной перспективе, как предлагает Хайдеггер, который считал себя критиком Нового времени и в своих лекциях о Ницше назвал современность "эпохой завершенного обессмысливания" (N II, 9), то за всем этим угадывается единая "роковая взаимосвязь", если воспользоваться словами Адорно [1], употреблявшего иную терминологию. 1 Теодор Визенгрунд-Адорно (1903-1969) - немецкий философ, представитель франкфуртской школы, культуролог, социолог искусства. С 1931 г. преподавал во Франкфуртском университете (куда вернулся в 1949 г.), в 1934 г. эмигрировал в Великобританию, в 1938 г. - в США. Автор работ "Актуальность философии" (1931), "Философия новой музыки" (1949), "Негативная диалектика" (1966) и др. Когда долго вглядываешься в темноту, в ней всегда можно что-то разглядеть. Хайдеггер тоже пытался обнаружить различия в окружавшей его сплошной тьме. Хотя Новое время в целом характеризуется тем, что "человек вообще и по существу стал субъектом", однако далеко не безразлично, "хочет ли и должен ли человек быть субъектом, - каковым в качестве новоевропейского существа он уже является, - как ограниченное своей прихотью и отпущенное на собственный произвол Я или как общественное Мы, как индивид или как общность, как лицо внутри социума или как рядовой член в организации, как государство и нация и народ или как общечеловеческий тип новоевропейского человека" (Время картины мира, 51). 397 Что предпочитает сам Хайдеггер, очевидно. Он выразил это достаточно ясно, упомянув чуть дальше об "уродстве субъективизма в смысле индивидуализма". "Мы", "лицо внутри социума" и "народ" - таковы наименее безответственные формы бытия субъекта в Новое время. Подчеркивая это, Хайдеггер косвенным образом санкционирует собственную (былую) политическую активность - правда, он уже не оправдывает ее, как раньше, отсылкой на метафизическую революцию, но все же представляет как наилучший выбор в условиях всеобщего уродства, свойственного Новому времени. Однако, разумеется, и такой путь теперь уже не является в его глазах безусловно правильным или настоятельно необходимым. Хайдеггер хочет, чтобы его правильно поняли. Речь не идет о "голом отрицании эпохи" (там же, 52). Мышление, которое закоснело в своем стремлении поставить во главу угла отрицание, остается привязанным к отрицаемому и потому теряет свою раскрывающую силу. Речь не идет и о вне-историчной мистике. Бытие сущего, навстречу которому открывается мышление, - вовсе не пребывающий за пределами мира Бог. Совсем наоборот: такое мышление хочет вернуть перспективу, в которой мир снова станет пространством, где, как говорил Хайдеггер в лекционном курсе "Введение в метафизику" 1935 года, "каждая вещь - дерево, гора, дом, птичий крик - совершенно утратит свою нейтральность и привычность" (ЕМ, 20). Насколько близко мышление такого рода к искусству, Хайдеггер объяснил в докладе "Исток художественного творения", впервые прочитанном в 1935 году. Там он описывает на примере картины Ван Гога, изображающей стоптанные башмаки художника (которые Хайдеггер ошибочно принял за башмаки крестьянки), как искусству удается представлять вещи таким образом, что они перестают быть чем-то "привычным и безразличным" (Исток..., 310). Искусство не отображает, а делает видимым. Все то, что присутствует в конкретном творении, соединяется в собственный мир, который остается прозрачным для мира в целом, но так, что при этом сохраняет свою доступность для восприятия и миротворящий акт искусства как таковой [1]. То есть творение одновременно показывает и мир в целом, и себя самое как смыслополагающую силу, которая тоже бытийствует (Исток..., 284) и благодаря которой сущее становится "более сущим". Поэтому Хайдеггер и мог сказать: сущность искусства заключается в том, что оно "раскидывает посреди сущего открытое место, и в этой открытости все является совсем иным, необычным" (Исток..., 305). Художественное творение есть вместе с тем и нечто сделанное. Как Хайдеггер отграничивает создание творений искусства от технического производства, которое он проанализировал в работе "Время картины мира"? 1 Ср.: "Быть творением - значит восставлять свой мир" (Исток..., 284). 398 Чтобы охарактеризовать различие между тем и другим, Хайдеггер вводит понятие земли. Земля - это непроницаемая, самодостаточная природа. "Земля есть земля сущностно замыкающаяся" (Исток..., 286). Научно-техническая "установка на опредмечивание сущего" (Время картины мира, 47) представляет собой стремление вторгнуться в природу, вырвать у нее тайну ее функционирования. Но на этом пути мы никогда не поймем, что есть природа. Потому что природа существует сама в себе и знает способы, как уклоняться от нашего любопытства. Понять эту ее "уклончивость", собственно, и означает открыться для восприятия дразнящей замкнутости природы, ее "земности". Именно это пытается сделать искусство. Мы можем определить вес камня, разложить на число колебаний цвет; однако подобные измерения не дадут нам почувствовать тяжесть каменной глыбы или увидеть свечение красочного полотна. "Земля такова, что всякое стремление внедриться в нее разбивается о нее же самое" (Исток..., 286). Однако искусство делает видимым "не размыкаемое" (там же) земли, восставляя нечто такое, до чего нам не помогли бы добраться никакие представления; оно размыкает пространство, в котором может явить себя именно самозамкнутость земли. Оно открывает тайну, не прикасаясь к ней. Искусство не только изображает мир, но и формирует чувства удивления, ужаса, радости, равнодушия по отношению к миру. Искусство соединяет все, что имеет к нему касательство, в особый, его собственный мир, или, как говорит Хайдеггер, восставляет мир, - и этот особый мир в течение какого-то времени способен противостоять "изъятию [творений искусства] из мира и распадению мира" (Исток..., 282). Хайдеггера прежде всего интересует именно этот миросозидающий аспект искусства, присущая искусству особая сила. Вот, к примеру, греческий храм. Сегодня он для нас всего лишь один из памятников истории искусства, а когда-то был центром, вокруг которого строилась жизнь некоего сообщества, центром, наполнявшим эту жизнь смыслом и значением. "Творение храма слагает и собирает вокруг себя единство путей и связей, на которых и в которых рождение и смерть, проклятие и благословение, победа и поражение, стойкость и падение создают облик судьбы человеческого племени. ... Стоя на своем месте, храм впервые придает вещам их вид, а людям впервые дарует взгляд на самих себя" (Исток... 282-283). Посредством этой мощной манифестации художественное творение дарует сообществу бо- 399 га [1], то есть высшую смыслоудостоверяющую и смыслополагающую инстанцию. Поэтому Хайдеггер называет искусство "устроением истины вовнутрь творения" (Исток..., 297). Такая точка зрения предполагает признание (которое Хайдеггер выразил уже в лекциях о Гельдерлине) параллелизма между искусством, мышлением и "деянием, закладывающим основы государства". 1 Ср.: "Он [храм] заключает в себе облик бога и, замыкая его в своей затворенности, допускает, чтобы облик бога через открытую колоннаду выступал в священную округу храма. Посредством храма бог пребывает в храме. И это пребывание бога само по себе есть эта простирающаяся и замыкающаяся в своих пределах священная округа" (Исток..., 282). Здесь мы имеем дело с оптимистическим прагматизмом, который, во-первых, обосновывает историчность сотворенных "истин", обладающих, по Хайдеггеру, ограниченным во времени сроком существования. А во-вторых, показывает, что эти "истины" нельзя обнаружить нигде, кроме как в самих художественных творениях: "Устроение истины вовнутрь творения есть произведение на свет такого сущего, какого до сих пор еще не было и какого никогда не будет впредь" (Исток..., 297). Когда Хайдеггер описывает силу первоначала, заключенную в сотворенных истинах, можно заметить, что возбуждение, которое охватило его в 1933 году и под влиянием которого он переживал национал-социалистскую революцию как коллективное художественное творение тех, кто совершал "деяния, закладывающие основы государства", еще не вполне улеглось. "Истина, творящаяся в творении, расталкивает небывалую огромность и вместе с тем опрокидывает всякую "бывалость" и все, что принимается за таковую. Истину, разверзающуюся в творении, никогда нельзя поверить бывшим ранее, никогда не вывести из бывалого. Все, что было прежде, опровергается творением в своих притязаниях на исключительную действительность" (Исток..., 307). Это утверждение, с точки зрения Хайдеггера, равно применимо как к политическому коллективному художественному творению - революции, - так и, скажем, к греческому храму, трагедии Софокла, фрагменту из Гераклита или стихотворению Гельдерлина. Во всех перечисленных и подобных им случаях речь идет о творческом деянии, которое коренным образом меняет отношение человека к действительности: человек обретает новое свободное пространство, начинает по-новому относиться к бытию. Однако каждый такой основополагающий акт подчиняется закону старения и постепенно превращается в обыденное. Однажды открытое через какое-то время вновь 400 закрывается. Хайдеггеру довелось испытать это на примере политической революции. "Начало есть самое неуютное и самое властное. Что наступает затем, есть не развитие, а выравнивание как простое расширение, есть невозможность начала удержаться в самом себе, есть выхолащивание и раздувание..." (Введение в метафизику, 231). Прорыв из мира Нового времени, начавшись было, так и не состоялся, и теперь только мышление в союзе с поэзией способны сохранять открытым "свободное пространство" (Время картины мира, 61) для совсем иного отношения к бытию. Формулу этого "совсем иного" отношения Хайдеггер предлагает во "Времени картины мира", когда говорит о необходимости преодоления субъективности, а точнее, о преобразующей силе мысли, сводящейся к тому, "что субъективность и никогда не была единственной возможностью для начального существа исторического человека, и никогда такой не станет" (там же). Но здесь Хайдеггер сталкивается со значительными трудностями: ведь путь к преодолению субъективности должен быть открыт поэзией и мышлением, которые проистекают из воли к творчеству. Творчество же является выражением в высшей степени активистского настроя. Ибо что делают поэт и мыслитель? "Они бросают сверхвластительному властвованию слиток творений и заключают в их плен ими же раскрытый мир" (Введение в метафизику, 142). Разве хайдеггеровская "воля к творчеству" не есть одно из наиболее ярких проявлений притязаний субъекта на особую "полномочность"! Разве не напрашивается мысль о тождестве "воли к творчеству" с ницшеанской "волей к власти", которая тоже может быть понята как притязание субъекта на особые полномочия? Разве в обоих случаях речь не идет о субъективном протесте против свирепствующей в Новое время эпидемии нигилизма, которую диагностировали как Ницше, так и Хайдеггер? Хайдеггер, в ректорской речи четко выразивший согласие с диагнозом Ницше - "Бог умер", - вполне сознавал, как много у него общего с этим философом. Во "Времени картины мира" он говорит о Ницше как о мыслителе, которому почти удалось - но именно что "почти" - преодоление Нового времени. В этом докладе Хайдеггер резюмирует главную идею своих лекций о Ницше, которые он читал начиная с 1936 года: мысль Ницше остается скованной новоевропейским представлением о ценностях. Эпоха, которую Ницше стремился преодолеть, в конце концов одержала над ним победу и испортила лучшие его мысли. Хайдеггер хочет понять Ницше глубже, чем тот сам себя понимал. Хочет опередить его на пути к новому мышлению о бытии. При этом он не 401 может обойти вопрос о "присвоении" философии Ницше национал-социалистскими идеологами вроде Альфреда Бойм-лера. Правда, целесообразность такого присвоения вызывала сомнения как раз у самых "жестких" нацистских идеологов. Например, Эрнст Крик саркастически предостерегал от попыток адаптации идей Ницше: "В общем и целом: Ницше был противником социализма, противником национализма и противником расовой идеи. Если отвлечься от этих трех аспектов духовного развития, то, вероятно, можно согласиться с тем, что из него получился бы выдающийся "наци"". Артур Древc, профессор философии в Карлсруэ, в 1934 году открыто возмущался "ницшеанским ренессансом". Ницше, по его словам, был "врагом всего немецкого", возлагал свои надежды на "хорошего европейца" и даже отводил евреям "главную роль в процессе слияния всех наций". Ницше - законченный индивидуалист, и ничто не могло быть для него более чуждым, "чем основополагающий национал-социалистский принцип: "Общее благо превыше личного блага"". Как утверждал Древc, "в свете всего этого должно показаться просто невероятным, что Ницше возводят в ранг философа национал-социализма, ибо, чего ни коснись, он проповедует вещи... прямо противоположные национал-социализму". Главная причина того, что подобные попытки возвеличивания Ницше повторяются вновь и вновь, "видимо, заключается в следующем... сегодня большинство людей, высказывающихся о Ницше, выхватывают лишь "изюминки" из его "философского" пирога и из-за присущей ему афористичной манеры письма вообще не имеют сколько-нибудь ясного представления о системе его мышления". Однако Альфреду Боймлеру, чья книга "Ницше, философ и политик" (1931) пользовалась большим успехом, удалось совершить хитрый трюк - извлечь "изюминки" и одновременно в определенной мере удержать в поле зрения "систему мышления". Боймлер разрабатывал такие темы, как философия "воли к власти" и экспериментирование Ницше с биологизмом его времени. Дарвинистская концепция "жизненных сил"; идея "расы господ" и рассуждения о творческом инстинкте, предлагающие воспринимать человеческий конгломерат как пластичный и податливый материал; замена морали виталистским децизионизмом - из таких элементов Боймлер построил свой вариант ницшеанской философии, в котором, правда, не нашел места для теории "вечного возвращения". "В действительности эта идея, даже если взглянуть на нее изнутри самой ницшеанской системы, не имеет никакой значимости", - писал Боймлер. Зато он 402 соглашался с Ницше в том, что следует отвергнуть традиционную метафизику: ибо не существует никакого сверхчувственного мира ценностей и идей и, естественно, нет никакого Бога; миром правят только инстинкты. Боймлеру оставалось лишь слегка радикализировать свою "физиологическую" интерпретацию Ницше, чтобы вывести из нее философию "расы" и "крови". Однако и в самом деле мистика крови и расы является одним из возможных следствий концепции "воли к власти" (