ер. 3 июля, еще не категорически, он пытался остановить фон Бока, выдержавшего ради дальнейшего движения к Москве свирепое столкновени с ним и Гальдером (?!), опасавшимися за фланги. Для Гитлера успех наступления выражался цифрой пленных (чем в Балканской кампании он не интересовался). А фон Бок понимал значение деморализации противника, кратковременность этой деморализации и необходимость использовать ее с максимальной энергией для еще большей деморализации и достижения главной цели -- выигрыша войны. Для этого нельзя Красной Армии давать передышки, удары должны сыпаться на нее градом, и вермахт способен на это, он мобилен! Но такие вещи диктаторам не разъясняют. В аудиенциях нельзя учить властителя аксиомам стратегии. Приходится делать вид, что вожди и сами все понимают. Положение обязывает. Положение солдата перед главнокомандующим. Все же разгневанный фон Бок ответил, что на пути к Смоленску уже взято в плен более ста тысяч русских и эта цифра растет ежедневно. Ему удалось отстоять свое мнение. Не надолго. Наиболее интересно в этом эпизоде изменение позиции Гальдера. После войны, анализируя в беседе с Лидделом Хартом причины срыва молниеносной войны, Гальдер и фон Рунштедт назвали одной из главнейших причин неожиданную многочисленность советских войск на Украине. В оригинале у Харта стоит слово awkward, что в переводе означает неуклюжий, неловкий, неудобный, затруднительный. Интерпретируя это признание, нельзя забывать, что о концентрации советских войск на Украине германская разведка знала. Стало быть, не это было для немцев неожиданностью. Тогда - что? Видимо, предположение, что, коль на Украине войск много, то на Московском направлении еще больше! Экстраполяция эта была неправомерна. Она тоже исходила из предположения, что Сталин придерживается оборонительной стратегии. Немцы пока не ждали от него наступательных действий. А он, и впрямь будучи к ним не готов, но готовя в тайне и зная, что передвижку войск не скрыть, дислоцировал их на главном направлении, на Украине, постепенно, за годы до удара. Как бы то ни было, на основании разведданных и этого предположения предпочтение при распределении сил между группами армий было отдано группе "Центр". И в результате вермахт распределен оказался обратно пропорционально силам советских войск. Группа "Центр" вырвалась вперед, а группа "Юг" отстала больше, чем готов был допустить даже Гальдер, чтобы санкционировать наступление на Москву одной лишь группой "Центр", хотя бы и с двумя танковыми армиями Гота и Гудериана мимо противостоящего группе "Юг" Киева с его Юго-Западным фронтом. Равномерного наступления по всему фронту не получилось, и Гальдер оробел, его заворожила карта оперативной обстановки. Поправка фюрера в план операции "Барбаросса" стала реальностью, а Гальдер отступился от фон Бока. (Потом он опомнился -- поздно!) Но фон Бок теперь, в соприкосновении с войсками Красной Армии, видя растерянность, а то и панику, воочию оценивая реалии (уровень командования, обученность и оснащенность противника, отсутствие связи между соединениями и координации между родами войск) наново понял, что фактор растерянности -- кратковременный фактор, но он и есть шанс вермахта, единственный и неповторимый. Вероятно, он понял, что эту войну выиграть можно, лишь действуя ошеломляюще{53} и непреклонно. И что решающий миг войны -- вот он, здесь и сейчас, пока русские не опомнились. (Еще раз вспомним: это происхожило, когда вождь дотянулся наконец до микрофона и выступил перед страной...) Промедление смерти подобно! Простые истины труднее всего доказуемы... Драма фон Бока -- общая драма военных. Они привыкли командовать, а убеждать не умеют. Да и кого предстояло убедить? Гитлера? Кто в состоянии убедить маньяка? Похоже, Гальдер в послевоенных беседах сам от себя скрывал, что с Гитлером и против фон Бока сколотил гроб нацизму. А честный вояка фон Бок едва не привел нацизм к триумфу -- и тоже, как и Гальдер, вовсе не наци. Ухмылки Истории... Но пока вермахт все еще улучшал исходную для удара на Москву позицию, а Гальдер в своем военном дневнике именно в эти дни кипел гневом в адрес фон Бока по поводу его легкомысленного наступлении на Рославль. Между тем, фон Боку понадобилось всего пять дней, чтобы привести войска в порядок после Рославля, который стал еще одним его триумфом - и еще одной трагедией Красной Армии{54}. 16 июля Смоленск пал. Потери были умеренны, а соотношение страшно: на убитого солдата вермахта приходилось 22 убитых бойца Красной Армии. Советские войска в районе Смоленска предпринимали ожесточенные атаки с громадным уроном для достижения незначительных тактических целей. Скованные дивизиями вермахта, они оставались в стороне от оси движения танкового клина на Москву и помешать ему не могли. Но маниакальность Гитлера была так же непоколебима, как и маниакальность Сталина. Эти победы укрепили его во мнении, что он успеет и всю Красную Армию перемолоть, и в Москву войти -- до холодов. И рыбку съесть, так сказать, и ушицы напиться. И вместо простого отражения навальных атак с продолжением движения на Москву и Горький в обход блокированных советских усилий, он принял вызов. И разгорелось Смоленское сражение, в котором при почти том же соотношении потерь вермахт тоже оказался потрепан. Сражение завершилось 27 июля. Фон Боку пришлось заняться доукомплектованием войск. Результатами сражения стали некоторая потеря времени, колоссальные потери Красной Армии и, на фоне прежнего неумения воевать, ожесточение ее сопротивления и подъем духа. Возможно, это стало главным результатом битвы. Это и еще одно: на фоне усиливающегося сопротивления Красной Армии недоверчивая Япония утратила веру в молниеносную войну и решила направить свои усилия на юг. Впрочем, наступать на Москву вермахту не было поздно и теперь. Да и Японии, в случае развала СССР, не возбранялось оккупировать Дальний Восток даже и уменьшенной Квантунской армией. 34. "Отделять и убивать!" Полное название пресловутого "приказа о комиссарах", выпущенного штаб-квартирой Гитлера 6 июня 1941 года, в самый канун нападения на СССР, таково: "Общая инструкция об обращении с политическими комиссарами". Приказ краток: "В борьбе с большевизмом не рассчитывать, что поведение врага базируется на принципах гуманности и международного права; политические комиссары ввели в обиход варварские, азиатские методы войны; следовательно, они подлежат обращению с максимальной суровостью; их расстрел на месте пленения или, тем паче, оказания сопротивления есть вопрос принципа и обязанность каждого солдата; при пленении немедленно отделять их от остальных военнопленных; после отделения ликвидировать". В преамбуле сказано: "Рассылку копий ограничить командующими армиями и воздушными флотами. Ознакомление по нисходящей линии производить путем устных инструкций". Но как удержишь секрет нераспространением копий, если из героев герой, полковой комиссар Е.М.Фомин, глава удивительной обороны Бреста, расстрелян там, где победитель должен бы отдать ему салют за воинскую доблесть на рубеже его Родины, у Холмских ворот крепости, на берегу пограничной реки Мухавец... От своих разве такое скроешь... Главное командование сухопутных сил знало о готовящемся приказе и пыталось парировать его приказом Браухича от 24 мая 1941 года, подчеркивавшим: обязанность войск -- вести военные действия, что не оставляет им времени для расследований и сортировочных операций; ни при каких условиях солдаты не смеют поступать по своему усмотрению; они всегда обязаны действовать по приказу офицеров. В этом приказе наивность лучших германских офицеров смыкается с простодушием командармов РККА. И те и другие привержены были кодексу чести. И те и другие переоценивали свою способность контролировать события. И те и другие полагали, что древко знамени еще в их руках, тогда как оно давно было в руках их вождей -- черное знамя! Для командармов это обернулось гибелью. Для генералов вермахта -- провалом их не слишком решительного протеста, а впоследствии для многих заслуженной скамьей подсудимых. Любопытно отметить, что протест офицеров тем был слабее, чем выше было их положение. Так, начальник оперативного отдела штаба группы "Центр" подполковник (позднее бригадный генерал) Хениг фон Тресков ознакомление с этим приказом считал началом своей деятельности по устранению фюрера. Он принялся уговаривать своего начальника (и дядю) Федора фон Бока вместе с его коллегами, командующими группами войск фон Леебом и фон Рунштедтом, отправиться к Гитлеру. Бок ответил: "Он выставит меня вон". Бок знал, что Браухич уже был вышвырнут фюрером дважды, не достигнув ни отзыва приказа, ни малейших изменений в нем. На повторные просьбы фон Бок ответил: "Господа, я уже заявил свой протест." Неизвестно, все ли офицеры вермахта озабочены были вопросами чести, но все поняли: приказ, не оставляющий выбора противнику, безмерно осложняет войну. В 1942 году именно по этой причине действие приказа было отменено официально, и пленных комиссаров показывали в кино. Но в 41-м, когда фон Бок обсуждал вопрос с командующими армиями фон Клюге, фон Вейхсом и Гудерианом, решено было так: корпусным командирам будет устно указано, что приказ несовместим с правилами ведения войны, и ликвидация комиссаров нежелательна. Сопротивление офицерства привело к тому, что Гитлер попросту изъял вопрос из компетенции войск и передал эйнзатц-группам. И позже, по мере ожесточения войны, фюрер не позаботился о минимальной хотя бы человечности в ходе военных действий. Напротив. "Германская армия 1941 года производила сильное впечатление. Прежде всего безжалостностью и жестокостью, -- вспоминает шофер Жукова А.М.Бучин. -- Прохладный денек в конце лета. С запада беспорядочной стаей возвращались наши истребители И-15 и И-16. Машин с десяток. Наверно, они летали на штурмовку и израсходовали боезапас. А вокруг носились два "мессера", подбивая пушечно-пулеметным огнем наших по очереди. Особенно жалко выглядели наши бипланчики И-15; получив очередь, самолет клевал носом, входил в штопор и, как сорванный лист, устремлялся к земле. Из одного И-15 успел выпрыгнуть летчик. Над ним... развернулся парашют. Георгий Константинович и мы, свидетели происходившего, с облегчением вздохнули: хоть этот спасется. Но в ту же секунду мелькнул "мессер", влепил в упор очередь в беспомощно качавшегося на стропах парня и ушел. Парашют как-то бережно опустил тело летчика на землю недалеко от нас. Подошли. Он был совсем мальчиком, в синем комбинезоне, кожаном шлеме, весь залитый кровью. Жуков отрывисто приказал: "Предать земле с почестями". Повернулся и пошел прочь. Редко когда я видел такой гнев на лице генерала, глаза сузились и буквально побелели. Через пару дней генерал Кокорев, состоявший для поручений у Жукова, на моей машине отправился зачем-то в войска на передний край. Ехали проселком черес лес и внезапно выскочили на поляну, а на ней паника -- бегают, ополоумев, несколько десятков красноармейцев, мечутся в разные стороны, а над ними на бреющем полете развлекается "мессер" -- обстреливает перепуганных ребят. Моя "эмка" камуфлированная, и немец, видимо, не заметил нашего появления. Я мигом загнал машину под дерево, в кусты. Кокорев ушел, мне пришлось еще какое-то время смотреть на кровавые похождения мерзавца. Даже морду ухмыляющегося убийцы запомнил, он, сволочь, был умелым летчиком и почти притирался к земле, так что виден был через колпак М-109". В сентябре 1941 г. у деревни Чувахлей, Горьковской области, такой вот охотник с бреющего полета мимоходом обстрелял мальчонку, бродившего в ясный полдень. Одного-единственного в ржаном поле. Он промазал. Но тысячи тех, по ком не промазали, взывали к мщению. Первые полосы газет не испытывали недостатка в фотографиях убитых детей и старух. К молниеносной войне идеологически готовиться незачем. Но война затянулась. Идеологически Гитлер проиграл ее сразу. Он ожесточил ее до начала "приказом о комиссарах" и не сделал корректив после. Он не считал, что ведет войну с великой страной. Он игнорировал то, что ее население верно традиции -- жертвовать всем, а собственной жизнью чуть не в первую голову, ради свободы и независимости нищей своей родины. Карта, с которого пошел Гитлер, был идеологический козырный туз. Война с самого почти начала стала народной. Она не могла не стать отечественной. Она не утихла бы даже при неблагоприятном ходе событий. 35. Краткое правление Наркомата Обороны Выше мельком сказано было, что Жуков уже в полдень 22 июня послан был представителем Cтавки на Юго-Западный фронт и сделал там все возможное. 26 июня он был отозван обратно. Что же он успел за каких-то четыре дня? О, успел он много. Успел вбить в головы штабистов тактику действий против уступающего в численности, но превосходящего мастерством врага, высокомобильного, господствующего в воздухе, владеющего инициативой и целеустремленно рвущегося к жизненным центрам страны в условиях полной ке неготовности к обороне. В описании оборонительные меры Жукова примитивны: контратаковать во всех точках нанесения ударов, вырывать инициативу любой ценой, не останавливаясь перед потерями и даже не ожидая полной концентрации войск, предназначенных для контрудара, так как при господстве авиации противника это все равно неосуществимо. Атаковать, атаковать, атаковать! Атаковать непрерывно, срывая график взаимодействия вермахта, -- и ни в коем случае не позволять ему вклинения и обхода. При такой опасности отводить войска на ближайший и пригодный для обороны рубеж и с него атаковать снова, пресекая любые движения вермахта, стараясь охватить его стрелы, как ни слабы кажутся усилия. Можно лишь пытаться представить и сложность выполнения этого простого наставления, и то, на какие потери обречены были войска при таком способе действий против германской военной машины. А потери от одних лишь действий люфтваффе на этапе концентрации войск для контрудара? Зато ничего подобного Белостокскому и Минскому котлам не было на Юго-Западном фронте, и это несомненная заслуга и Жукова, и командования фронта. Войска хоть как-то маневрировали. А потери -- ну, на такие потери страна обречена была вождем изначально, и теперь ничего иного не оставалось, как тормозить танки вермахта, бросаясь под них. Но уже 1 июля фельдмаршал фон Рунштедт запросил помощи от фельдмаршала фон Бока, так как, подобно Гитлеру, был сторонником равномерного продвижения по всему фронту. Итак, Жуков оставил бывший свой округ хоть и не в лучшем виде, но проинструктированным о способе ведения боевых действий. Кем был он отозван в Москву? Хороший вопрос. Хрущев сообщает, что Сталин затворился на даче, выжидая. Жуков -- что отозван был лично Сталиным, по телефону, и с конкретным заданием: разобраться в ситуации с Западным фронтом. Вождь устранился, но у него были основания ждать, что вождишки, оставшиеся, раззиня рот, в Кремле, приползут звать его обратно. Ему нужно было, чтобы они его позвали. Чтобы почувствовали ничтожество свое (за которое и отобраны были в соратники). Чтобы забыли, что в состязании с Гитлером их прозорливейший патрон выказал себя полным растяпой и, разбуженный войной, даже предположил, что фюрер не знает о нападении. Он знал, что они приползут -- даже поджав хвосты и себя чувствуя виноватыми, что не донесли до вождя правды, которой он не желал слышать, а они, трепеща перед ним, страшным, уничтожившим за честные высказывания людей, для державы несравненно более ценных, чем они, льстиво смягчали информацию о положении дел. Он, конечно, был не в лучшей форме, он дрожал, но перед Гитлером, не перед ними. Принять власть над страной некому было. Он гарантировал себя от этого, он срезал стране голову. Еще и еще перебирал он всех, мысленно видя каждого, кто по должности или известности мог сказать: "Принимаю на себя полномочия!" Не было таких. Он, может, и ухмылялся иногда: какая предусмотрительность! Может, и ужасался: какая работа в такой огромной стране! Череда политиков-оппозиционеров, государственных умов, проходила перед ним, завершаясь маршалами и командармами, в том числе теми, кто выдающиеся военные способности сочетал с административными. Кого пулей, кого аварией, ядом, судом или бессудно... Он выжидал. Пил вино, немного, в меру, во спасение от паники. Он знал дефекты своей психики и как-то уже научился с этим справляться. Курил много, папиросы, возиться с трубкой не было терпения. Трясся, представляя ликование фюрера и уготованную себе долю и, наверное, мечтал: а вдруг увидит фюрер, что по таким дорогам даже на танках доехать до Москвы не просто да и снизойдет до контакта... и тогда, может, хоть свою судьбу удастся устроить... Ну кто мог знать, что попрет вот так -- без ультиматума, без переговоров?! Да он согласился бы на все, даже участвовать в войне с Англией. Страшно, конечно, но все не так, как теперь. Англия -- это далеко от Москвы. Мог быть и такой вариант. Даже если потери равные, а выгоды никакой, и тогда у России населения больше, чем у Германии, после Англии можно Германию додавить -- и Европа в кармане. Ублажить Гитлера ценой любых уступок, а дальше посмотрим! Да, обделался капитально, что и говорить. Но вождишки приплетутся, куда им деться... Администратор он и впрямь не им чета. Приплелись. Он, хоть и был уверен в их ничтожестве, в первый миг все же оплошал, едва коленки не подогнул: вдруг вязать пришли? выдавать Гитлеру? замиряться за его счет? Но у них у самих так коленки подгибались, что страха вождя они старались не замечать. Они ничтожество свое вполне сознавали, на его место отнюдь не метили, так что признаки его страха были им и бесполезны, и безразличны. Стали уговаривать: Россия -- страна большая, руда-нефть-уголь даже в Сибири есть, многочисленное народонаселение имеет место быть, дивизий понасобираем -- немцам и во сне не снилось, винтовки с патронами англичане дадут, обещали. Вернись, отец и учитель. Таков был момент растерянности, на который рассчитывали и до которого не дожили командармы. Они-то знали, что вождь обанкротится. Не знали лишь, что не прежде, чем обезопасит себя даже в банкротстве... Уговорили. Вернулся. 26 июня звонил Жукову. Виделся с ним в Кремле. Может, после 26-го и устранился? Когда выяснился размер катастрофы Западного фронта? Скорее всего, именно так. А 3-го июля его тащили -- к микрофону, к стране? 3 июля он выступил по радио. Я слушал. Со мной слушал двоюродный брат, лейтенант, в будущем зампотех 8-й ракетной армии. Он взял увольнение со своей радиолокационной установки, чтобы, в отсутствие моих родителей, не смевших отлучиться с работы, помочь нам собраться в эвакуацию. Так, с бязевым мешком в руках, не шевелясь, он и прослушал все выступление вождя, начинавшееся словами, которые никогда не появились в печати и никогда не изгладятся из памяти: "... К вам обращаюсь я, друзья мои, в этот тяжелый для нашей Родины час!" Голос не был тверд, и зубы стучали о стакан, и судорога сводила ему горло, а глотки так же отчетливы были, как слова, и это в молчании слушала страна, две недели прождавшая выступления учителя и гения. Какая страна... Какой народ... Какое терпение... День этот знаменателен тем малоизвестным фактом, что осмелевший вождь в авторитетном сопровождении Берии и его свиты явился в Генштаб на ул. Кирова -- возглавить армию, не возглавленную, как ему казалось. Конечно, обезглавленная его стараниями, армия возглавлена была лишь постольку, поскольку должности были заполнены. То, что фактически они вакантны, не подлежало скорому исправлению. В долгосрочном плане появление вождя на ул. Кирова сыграло положительную роль в том аспекте, что. увы, не скоро, но где-то с год спустя подбор людей на командные должности снова стал осуществляться исключительно по деловым качествам. Незачем говорить, что без вождя Генштаб сделал бы то же и быстрее, и лучше. Жуков что-то обронил о переменах в руководстве, произведенных якобы Сталиным: решительный и оперативный Ватутин назначен начальником штаба Северо-Западного фронта, аналитик Василевский заместителем Жукова... Но выглядит все так, словно армия управлялась тогда сама по себе. И в пределах нищих возможностей -- считанные же люди остались! -- управлялась разумно. Определяла новые назначения, и вождь их утверждал. Словом, 3 июля новое оседлание армии в Наркомат обороны не прошло гладко. Военные взъерепенились. Грубостей наговорили. Наверное, помянули прошлое. Вождю пришлось выслушать слова из тех, за какие недавно платили жизнью. Теперь выказал кротость. На этом этапе военные, возможно, сумели отбить кое-кого из личных своих друзей, числившихся за ведомством Берии и остававшихся в живых. (Надо понимать, что и Берия не всех отдавал. Отдай всех -- значит, все липа и у вождя нет врагов. На кой ляд тогда Берия?) Сумели даже настоять на более или менее планомерном отводе армий на очередной рубеж. Впрочем, и отходы планомерные и вся эта военная демократия окончились в несколько дней. Расправа над руководством Западного фронта всем показала, кто остается хозяином в армии и стране. И все притихли. Генштаб куда лучше вождя понимал и обстановку, и как из нее выйти. Ну, хоть как пытаться выйти. Указаний столь великого водителя войск, каким он зарекомендовал себя, никто в Генштабе не жаждал. Но что было делать? Теперь, когда он дал себя уговорить, время для переворота было самое неподходящее. Да и совершить его некому было. И, по велению вождя, армия по всему фронту перешла к жесткой обороне, без маневров и фокусов, на которые, кстати, после разгрома авиации и потери танков стала не способна даже и при более компетентном руководстве фронтами, соединениями и частями. 36. Звездный час Смоленское сражение вкупе с твердой поддержкой Великобритании и США вернуло вождю надежду на благополучный исход его кровавой игры с Гитлером. Но степень его страха чудно описывается теми предложениями, которые он делал иностранным партнерам: открыть сразу два вторых фронта - один силами Англии в северной Франции (это летом 1941 года...), другой, как совместное с Красной Армией и Королевским военно-морским флотом предприятие, в Заполярье. Оба предложения вождя были отклонены, как мало реалистические ("Вам , Семен Михайлович, не все ведь и объяснить можно..." ) Тогда он затребовал в СССР 30 английских дивизий, заверяя, что согласен на их подчиненность исключительно английскому командованию. Можно представить себе реакцию Военного Кабинета, оперировавшего в то время батальонами и даже ротами. Конечно, выдержанные бритты не смеялись. Не вслух. Тем не менее, развала не произошло. Страна сражалась, швыряя в огонь не роты и не батальоны, а именно дивизии и обливаясь кровью. А отец трудящихся земного шара после Смоленского сражения так уверовал в благополучный исход, что 29 июля, беседуя с посланником президента Рузвельта Гарри Гопкинсом, бодро заметил, что занимаемая линия Одесса-Киев-Ленинград имеет устойчивую конфигурацию, а в октябре плохая погода парализует немецкие танки и авиацию, и тогда, опираясь на Киев, Москву, Ленинград, города, где расположено три четверти военного производства... (-- ? Не знаю, так в беседе с Г.Гопкинсом заявлено самим вождем . -- П.М.) ... Красная Армия как пойдет!.. Интересно, с чего он взял, что линия Одесса-Киев-Ленинград имеет устойчивую конфигурацию... В тот именно день и настал звездный час Г.К.Жукова. Жизнь маршала Жукова богата событиями. Он являлся в самый критический момент на любом участке фронта и нередко переламывал ход событий, казавшихся безнадежными. Он планировал и доводил до завершения гигантские операции. Он подписывал акт о капитуляции Германии. На белом коне вместо вождя принимал парад Победы (и, может, вспомнил тогда учителей -- маршала Егорова и командарма Уборевича). Он бывал на торжествах, подобных описанному в предисловии к этой книге. Он встречался с соратниками в застолье, где разговор идет что называется по гамбургскому счету, мог и такое считать звездным часом. Но подлинным звездным часом Жукова было 29 июля 1941 года. В отличие от рекордов и озарений, час растянулся на много дней -- по крайней мере, до 19 августа. Похоже, маршал знал о своем звездном часе, поскольку описал его в деталях, и лучшего описания не сыскать. "Обсудив сложившуюся на фронтах обстановку с начальником оперативного управления Генштаба генералом В.М.Злобиным, его заместителем А.М.Василевским... (Несомненная описка. Названа предыдущая должность Василевского. В то время он уже был заместителем самого Жукова. -- П.М.) ... и другими руководящими работниками, мы пришли к единственно правильному выводу. Суть его состояла в том, что гитлеровское командование, видимо, не решится оставить без внимания опасный для группы армий "Центр" участок -- правое крыло фронта -- и будет стремиться в ближайшее время разгромить наш Центральный фронт. Если это произойдет, немецкие войска получат возможность выйти во фланг и тыл нашему Юго-Западному фронту, разгромят его и, захватив Киев, обретут свободу действий на Левобережной Украине. Поэтому только после того, как будет ликвидирована угроза для них на фланге центральной группировки со стороны юго-западного направления, гитлеровцы смогут начать наступление на Москву". Лишь при сопоставлении этого коммюнике с планом фон Бока делается ясно, кто, кроме Жукова, претендует на звание величайшего полководца минувшей войны. Жуков 29 июля и на миг не допускал, что немцы двинутся на Москву, не ликвидировав "угрозу для них на фланге центральной группировки", оставив у себя в тылу Киевский укрепрайон. А фон Бок до конца, до самого поворота его танков на Киевское направление, настаивал на броске мимо Киева в направлении Москвы и Горького. А если бы его мнение возобладало? Стойкость вермахта в обороне под Москвой зимой 1941 года (и 42-го!) доказывает, что в 1941-42 г.г. взламывать оборону вермахта даже превосходящим силами Красной Армии было невмочь. Под Сталинградом это удалось сделать на участках, обороняемых румынами. А под Москвой во время Сталинграда румын не было, и сделать этого не удалось. (Загадочная до поры-до времени фраза...) Армии Киевского укрепрайона могли сколько угодно колотиться об оборону вермахта, а механизированный клин тем временем окружил бы Москву и овладел Горьким. По суху, в августе-сентябре, без перерасхода горючего. После чего танки могли быть переброшены на Украину для завершения безумного и блестящего плана генерала Маркса. При всем громадном уважении к роли, которую сыграл в войне маршал Жуков, лишний раз пожалеешь о погубленных командармах РККА. Их игровая фантазия была под стать фон Боку. Они предвидели бы вариант броска на Москву, оставляющего Киев побоку. Генштабом такая вероятность предусмотрена не была, и, к счастью, не случилось этого лишь потому, что фюрер позарился на Киев. * * * Киев, транспортный узел на крайней западной излучине Днепра. город с большими ресурсами населения и индустрией, представлял естественную крепость на пути немецкого наступления на восток. Этот обширный плацдарм был словно таран, нависший над правым флангом фон Бока. Чем дальше уходили бы его войска на Москву, тем, мысля академически, опаснее делался Киев, глубже вероятный удар с плацдарма и больше объем отсекаемых этим ударом немецких войск. Не нужно семи пядей во лбу, чтобы понять, что опасность эта была теоретическая. При инициативе в руках вермахта, при господстве в воздухе, изможденные и блокированные армии Киевского укрепрайона оказались бы в положении северной группировки вермахта в феврале 45-го года на Берлинском направлении. Ну, потеснили бы противника на 12 километров... А падение Москвы обрубало надежды на помощь и с ними дальнейшее сопротивление. Как бы пропаганда ни внедряла в сознание, что "падение Москвы не есть падение России". Далеко не все знали кутузовское изречение. Да и Москва 1941-го была не Москва 1812-го. Чтобы это понять, тоже не требовалось семи пядей во лбу. Без коих также можно было обойтись для понимания того, что Киев -- не удержать. И что миллионная, закаленная армия Киевского укрепрайона, заблаговременно отведенная на левобережный рубеж, явится заслоном на пути к столице, а то и вовсе остановит победное шествие вермахта. Было, таким образом, два пути потери Киева -- с катастрофой и без. Но вождь через месяц после начала войны уже подмял армию под себя и диктовал решения, которым не многие смели перечить. Жуков смел. Но приходится отметить, что в клире военных, согласных с оценкой обстановки в районе Киева, в его "Воспоминаниях" нет имени авторитетнейшего на то время военного -- начальника Генерального Штаба маршала Б.М.Шапошникова{55} ... "Еще раз тщательно взвесив все обстоятельства, проверив расчеты наших сил и средств и утвердившись в правильности прогнозов, я решил немедленно доложить их Верховному Главнокомандующему. Действовать надо было немедленно. Мы все считали, что всякое промедление с подготовкой и проведением контрмер будет использовано противником, в руках которого находилась тогда оперативно-стратегическая инициатива (выделено мной. -- П.М.). 29 июля я позвонил И.В.Сталину и просил принять для срочного доклада. -- Приходите, -- сказал Верховный. Захватив карту стратегической обстановки, карту с группировкой немецких войск, справки о состоянии наших войск и материально-технических запасов фронтов и центра, я прошел в приемную Сталина, где находился А.Н.Поскребышев, и попросил его доложить обо мне. -- Садись. Приказано обождать Мехлиса. Минут через десять меня пригласили к И.В.Сталину. Л.З.Мехлис уже находился там. Ну, докладывайте, что у вас, -- сказал И.В.Сталин". Мехлис? Одно лишь его явление, да еще с заднего хода, свидетельствовало, что Жуков близок к опале. Это также лишний случай поссорить Жукова с Мехлисом. (Да они и так не переносили друг друга.) Просто так, на всякий случай... Мы еще не раз отметим умение вождя ссорить своих генералов. "Разложив на столе свои карты, я подробно доложил обстановку, начиная с северо-западного и кончая юго-западным направлением. Привел цифры основных потерь..." Какими цифрами оперировал Жуков? Болезненный вопрос. Докладывал ли о своих потерях? Или только о том, что в строю? "... по нашим фронтам и ход формирования резервов. Подробно показал расположение войск противника, рассказал о группировках немецких войск и изложил предположительный характер их ближайших действий. И.В.Сталин слушал внимательно. Он перестал шагать вдоль кабинета, подошел к столу и, слегка наклонившись, стал внимательно рассматривать карты, до мельчайших надписей на них". Хозяин заинтересован. Добрый знак. Но пес настроен -- грызть. Следующий эпизод выдуман, но правдоподобен до зрительной иллюзии. Он предшествует появлению Жукова в кабинете хозяина. Хозяин и пес. Хозяин: -- Слушай, тут Жуков этот... Что с ним делать? Упрямый, понимаешь, как не знаю кто... Все долбит про военную науку, понимаешь, а немцы наступают. Сказать ему, что Политбюро обсудило деятельность Жукова на посту начальника Генштаба и решило освободить от обязанностей? А кого назначить? Сиди, слушай. Гавкнешь, если что. " -- Откуда вам известно, как будут действовать немецкие войска? -- резко и неожиданно бросил реплику Л.З.Мехлис. (Поразительно, дураки задают небессмысленные вопросы. Конечно, не ожидая на них достойного ответа. Ведь у Гитлера и впрямь был выбор. Интересно и то, что Жуков мыслил в одном ключе с фюрером. А фон Бок мыслил иначе. Его война была войной маневра и психологического эффекта. Тактически это и была та война "малой кровью на чужой территории", которую разрабатывали и до руководства которой не дожили командармы РККА. Психологически это была ставка на панику и развал государства - нечто подобное надеждам современных террористов. Но Мехлис, проживи он еще сто жизней, до подобных категорий не поднялся бы и, задавая свой вопрос, ничего подобного не думал. Он не военный, он каратель, он, вставляя палки в колеса, вероятно, надеялся, что раздраженный Жуков брякнет: "А мне Гитлер сообщает!" Вот тут уж бери его!.. ) -- Мне неизвестны планы, по которым будут действовать немецкие войска, -- ответил я, -- но, исходя из анализа обстановки, они могут действовать только так, а не иначе. Наши предположения основаны на анализе состояния и дислокации крупных группировок и прежде всего бронетанковых и моторизованных войск. -- Продолжайте доклад, -- сказал И.В.Сталин". Он слушал. Мехлис и не пытался, материи были вне его понимания. Неважно, что говорит начальник Генштаба... Как говорит с хозяином -- вот что важно. И как ему, Мехлису, реагировать. Не может же он быть приглашен в святая святых просто так и не куснуть. Если в суть дела он не врубается, то задаст-ка он перцу этому Жукову по-нашему, по-большевистски... Но тут хозяин велел ему умолкнуть. "Продолжайте доклад." "... -- Наиболее слабым и опасным участком обороны наших войск является Центральный фронт. ...Немцы могут воспользоваться этим слабым местом и ударить во фланг и тыл войскам Юго-Западного фронта, удерживающим район Киева. -- Что вы предлагаете? -- насторожился И.В.Сталин. -- Прежде всего укрепить Центральный фронт, передав ему не менее трех армий, усиленных артиллерией. Одну армию получить за счет западного направления, другую -- за счет Юго-Западного фронта, третью -- из резерва Ставки. Поставить во главе фронта опытного и энергичного командующего. Конкретно предлагаю Н.Ф.Ватутина. -- Вы что же, -- спросил Сталин, -- считаете возможным ослабить направление на Москву? -- Нет, не считаю. Но противник, по нашему мнению, здесь пока вперед не двинется (Да ведь как раз вокруг этого и варилась тогда вся немецкая каша! Это-то движение и дискутировал противник! И еще как собирался двинуться! Фюрер не дал. Он мыслил, как Жуков. Но Жуков-то о Гитлере и его мышлении и понятия в описываемое время не имел. -- П.М.), а через 12-15 дней мы можем перебросить с Дальнего Востока не менее восьми боеспособных дивизий, в том числе одну танковую... -- А Дальний Восток отдадим японцам? -- съязвил Мехлис. (Это победителю при Халхин-Голе... Такт! -- П.М.) Я не ответил и продолжал: -- Юго-Западный фронт уже сейчас необходимо целиком отвести за Днепр. - (Браво, генерал Жуков! Ваше резюме очевидно. Но радикальность Ваших выводов, да еще учитывая личность того, кому Вы это предлагаете, делает Вам высочайшую честь. Если бы в жизни Вам ничего больше не довелось свершить, если бы Вас уничтожили за дерзость, как уничтожили до Вас сотни равных Вам стратегов и тактиков (о чем, кстати, Вы осведомлены были лучше, чем кто-либо иной, что придает Вашему шагу еще больше драматизма), этот поступок уже давал Вам право быть введенным в пантеон героев войны. Браво!) - За стыком Центрального и Юго-Западного фронта сосредоточить резервы не менее пяти усиленных дивизий. Они будут нашим кулаком и (будут) действовать по обстановке. -- А Киев? -- в упор смотря на меня спросил И.В.Сталин. -- Киев придется оставить, -- твердо сказал я. Наступило тяжелое молчание. Я продолжал доклад, стараясь быть спокойнее. -- На западном направлении... организовать контрудар с целью ликвидации ельнинского выступа фронта противника. Ельнинский плацдарм гитлеровцы могут позднее использовать для наступления на Москву. -- Какие там еще контрудары, что за чепуха? -- вспылил И.В.Сталин и вдруг на высоких тонах бросил: -- Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?" Он только что толковал Гопкинсу об устойчивой конфигурации фронта по линии Одесса-Киев-Ленинград, о промышленности, о рубеже наступления... Вряд ли Жуков знал о беседе, представляя вождю свой план. Вряд ли вообще когда-либо сопоставил эти два события -- беседу Сталина с Гопкинсом и свое предложение оставить Киев в обмен на устойчивую линию обороны по левому берегу Днепра... "Я не мог сдержаться и ответил: -- Если вы считаете, что я, как начальник Генерального штаба, способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы Родине". В симоновской "Глазами человека моего поколения" Жуков замечает, что на сталинские грубости ему и отвечать случалось грубо, а свой ответ вождю 29 июля передает существенно резче: "Товарищ Сталин, прошу вас выбирать выражения. Я -- начальник Генерального штаба. Если вы как Верховный Главнокомандующий считаете, что ваш начальник Генерального штаба городит чепуху, то его следует отрешить от должности, о чем и прошу". Вообще, тон высказываний Жукова о вожде в мемуарах разительно отличается от тона высказываний в беседе с Симоновым, на то время уже прозревшим и понявшим, что вождь был не велик и страшен, а просто страшен. Эта двойственность не есть желание подделаться под собеседника. Это двойственность мышления. Не только Жукова -- всех нас. С одной стороны, все понимаем. С другой -- продолжаем верить во вздор, в который, казалось бы, давно уже не верим. "Все двойственно, даже добродетель." Кто это сказал? Кажется, Флобер. (Если не помню авторства чьего-либо мудрого высказывания, то склонен приписывать его Флоберу...) Жуков до конца дней своих, отзываясь о Сталине то так, то этак, продолжал все же гордиться своей близостью к тирану и, выражаясь примитивно, страдать от неразделенной любви. Однако, возвратимся к 29 июля. Если он и впрямь так ответил, то не в последнюю очередь потому, что знал: кадровый лес за ним сожжен до тла и вождю не остается иного, как лаяться с ним, выгонять -- и звать обратно. Замены нет. Это -- частичное объяснение жуковской смелости. Замены не было, но Сталин оставался Сталиным. Зверем страшным. Жуков это знал. Что и имелось в виду, когда в начале книги было сказано, что в первый период войны Жуков проявил мужество, граничившее с безрассудством. В тяжких трудах по стабилизации фронта и торможению вермахта ценой потерь (а в тех условиях, как уже сказано, не существовало иного решения, как тормозить вермахт, о неготовности которого к зиме было известно) он предложил маневр -- территорию в обмен на задержку вермахта хоть здесь, на днепровском рубеже. И доложил это самой неподходящей аудитории, так как считал, что -- время назрело! промедление смерти подобно! И не позволил тирану в очередной раз нахамить себе. Да, он уже знал себе цену. В кровавой военной игре, длившейся более месяца, он сориентировался и понял, что стоит на уровне предстоящих задач. Профессионал взыграл в нем и не позволил смолчать перед вождем, хоть он и понимал, чем это чревато. "Опять наступила тягостная пауза. -- Вы не горячитесь, -- заметил И.В.Сталин. -- А впрочем... Если вы так ставите вопрос, мы сможем без вас обойтись. (Словно это не было решено заранее и словно он давным-давно уже не обходился без необходимых -- с вполне очевидными ныне результатами...) Я человек военный и готов выполнить любое решение Ставки, но имею твердую точку зрения на обстановку и способы ведения войны, убежден в ее правильности и доложил так, как думаю сам и Генеральный штаб". Это был единственный рассчитанный ход: "Можешь стереть меня в порошок, но Генеральный штаб думает так же, хоть не посмеет и пикнуть, если ты, вождь, меня расстреляешь. Обстановка на фронтах от этого не улучшится, так и знай!" Если Жуков и не излагает эпизода с той точностью, с какой доступны истории лишь отдельные фразы, итог дает основания довериться общему тону беседы. Сталин отверг решение, но не Жукова. Конечно, власть будет проявлена, а строптивец наказан, но не расстрелом, а так, слегка. Он должен оставаться под рукой. Другого нет. "Сталин не перебивал меня, но слушал уже без гнева и заметил в более спокойном тоне: -- Идите работайте, мы вас вызовем. Собрав карты, я вышел из кабинета с тяжелым чувством. Примерно через полчаса меня пригласили к Верховному. -- Вот что, -- сказал И.В.Сталин, -- мы посоветовались и решили освободить вас..." Кто -- мы? Он и Мехлис? Что за "идите работайте" с вызовом через полчаса? Куда идти работать? Генштаб не в Кремле. "... от обязанностей начальника Генерального штаба. На это место назначим Шапошникова. Правда, у него со здоровьем не все в порядке, но ничего, мы ему поможем..." Мы, господь Бог, тяжело больному Шапошникову... Но вождь не глуп, нет. Пристальный взгляд его приметил несколько молодых офицеров -- без заслуг, не в чинах, но трудоспособных, одаренных и, главное, управляемых. Генштабист генерал-майор Александр Михайлович Василевский{56} -- интеллигентный попович, с внимательным взглядом, приятными манерами, негромким внятным голосом, изумляющей памятью... Вождь дока в кадровых вопросах. А в военных -- что ж, военные подтянут. Уплатить, правда, придется, но кто платить-то станет? Матери, жены... Нелюбимый сын Яков -- жертва искупительная{57}, дабы никто не сказал, что сам вождь никого в войне не потерял. И Василий летал -- по той же причине. Правда, под надежной охраной. "А вас используем на практической работе. У вас опыт командования войсками в боевой обстановке. В Действующей армии вы принесете несомненную пользу. Естественно, что вы остаетесь заместителем наркома обороны и членом Ставки. -- Куда прикажете отправиться? -- А куда бы вы хотели? Батюшки, да Сталин ли это?? -- Могу выполнять любую работу. Могу командовать дивизией (Генерал армии, зам наркома, член Ставки! Сильно осерчали Георгий Константинович. И характер показали. "Ты вождь -- а прав я!" Звездный час...), корпусом, армией, фронтом. -- Не горячитесь, не горячитесь! (Слушай, успокойся, да? А то далеко зайдешь -- так ведь и пристрелить придется, да? Ты не хочешь -- я тоже не хочу! Значит, успокойся, да?) Вы вот тут докладывали об организации операции под Ельней. Ну и возьмитесь лично за это дело. Затем, чуть помедлив, Сталин добавил: -- Действия резервных армий на Ржевско-Вяземской линии обороны надо объединить. Мы назначим вас командующим Резервным фронтом. Когда вы можете выехать? -- Через час. -- Шапошников скоро прибудет в Генштаб. (Вот как... Больной Шапошников даже в эти страшные дни дома. Подходящая замена Жукову...) Сдайте ему дела и выезжайте. -- Разрешите отбыть? (Чувствуешь нерв, читатель? Это в разговоре с тираном, с убийцей учителей-полководцев... Звездный час!) -- Садитесь и выпейте с нами чаю, -- уже улыбаясь, сказал И.В.Сталин, -- мы еще кое о чем поговорим. Сели за стол и стали пить чай, но разговор так и не получился". Да с кем? С карателем Мехлисом? С ним у строевого генерала Жукова разговора быть не могло. А отправить Мехлиса вон по исполнении его собачьей функции свидетеля и телохранителя вождь не мог по простой причине: не оставаться же с глазу на глаз с Жуковым и выслушивать укоры, на которые Жуков наедине мог отважиться даже с риском для жизни. Он и так уже сегодня, понимаешь, напозволял себе тут... Но как бы ни был независим тон Жукова в обращении со Сталиным, он весь критический год, с 29 июля 1941 года и до конца августа 1942 года, до отзыва с Западного фронта и назначения на пост первого заместителя Верховного Главнокомандующего, от стратегического планирования был отстранен и мнение его не учитывалось (о чем в мемуарах маршал говорит вскользь). А звездный час длился, пока Жуков занимался Ельней. 37. Киевский экспресс Этому древнейшему поселению в слиянии тихих равнинных рек, где обнаружены древнейшие из известных людские постройки, трагедии суждены. Чем иначе объяснить, что, после бесчисленных кровавых набегов и осад последнего тысячелетия, среди тишины и цветущего мира на него обрушились сель, постройка плотины и, наконец, Чернобыль... Впрочем, в 1941-м Киев был чудом экологии. В голубизне небесного омута взгляд утопал, а когда возвращался к бренной земле, то с высокого Правобережья перед ним раскрывались прозрачные и вечные украинские дали, зеленые и синие, блистающие зеркалом чистых вод и необъятого неба. В этом эфире плавали рядом баржи, и облака, и рыбы, и листья, и птицы. И струился особенный ветер, какого нигде в мире больше нет. Да и мест подобных на свете не так уж много. Эти плодородные почвы под ласковым солнцем в слиянии чистых питьевых вод Припяти, Десны и Днепра даровали жизнь сотням поколений. Кто только не ломился сюда, в этот источник вод и чистого воздуха, уж такой лакомый кусок, всем хотелось: умеренный климат, сухой ветер и лучезарное небо над головой. Люди здесь осели в незапамятные времена, поселения на месте страдальца Киева насчитывают пятнадцать тысяч лет. И вот, после половцев, кипчаков, татаро-монголов, поляков, шведов, немцев, после кровавых гражданских усобиц надвинулись наци. И -- застыли. Здесь рассыпались шансы фюрера на победу, вполне реальные до того, как он прельстился Киевом -- воротами на Юг. Советская пропаганда нагромоздила во время оно множество громких фраз о героизме защитников города. Киеву одному из первых -- после войны, однако, -- присвоено звание города-героя. А был он достоин этого звания уже в войну не менее Одессы, ставшей городом-героем за 72 дня обороны. Киев продержался 76 дней{58} на центральном участке обороны, на стыке фронтов, где вермахт обладал свободой маневра и куда направил отборные войска. Город стоял, сковав вермахт, но готовя жуткую участь защитникам и мирному населению. "Сейчас бытуют различные версии (выделено мной. -- П.М.) о позиции Ставки, Генерального штаба, командования юго-западного направления и Военного совета Юго-Западного фронта в отношении обороны Киева и отвода войск на реку Псел из-под угрозы окружения. Поэтому считаю нужным привести выдержки из разговора И.В.Сталина с командующим Юго-Западным фронтом М.П.Кирпоносом 8 августа 1941 года. Они свидетельствуют... что мнения Верховного Главнокомандующего и Военного совета Юго-Западного фронта совпадали -- они были против отвода советских войск из-под Киева". И -- переговоры по телетайпу. "У аппарата Сталин. До нас дошли сведения, что фронт решил с легким сердцем сдать Киев врагу, якобы ввиду недостатка частей, способных отстоять Киев. Верно ли это? Кирпонос. Здравствуйте, товарищ Сталин! Вам доложили неверно. Мною и Военным советом принимаются все меры, чтобы... (И т.д.) Одновременно должен доложить вам, что у меня больше резервов на данном направлении уже нет." Выделено мной. Если до сих пор и возникали у читателя сомнения в том, что удар фон Бока на Москву мог состояться, не считаясь с якобы нависшим над его флангом Киевом, то после такого признания командующего фронтом самое время оценить всю серьезность угрозы, нависшей над нашей Родиной в августе 1941 года, всю правоту фон Бока и глубину просчета Гитлера. Конечно, Жуков своевременно оговорил разные версии, бытующие ныне о позиции Ставки, но фраза Кирпоноса ставит под сомнение утверждение маршала о совпадении мнений Ставки и Юго-Западного фронта. Да и с чего бы вождь начинал разговор столь грозным тоном, если бы командование фронта не будировало хоть окольными путями, через оперативный отдел, если не через самого начальника Генштаба, вопроса об отводе войск на левый берег Днепра? Вот только откуда эти сведения у Сталина? После смещения Жукова с идеей оставления Киева к вождю и приблизиться никто не смел. Достоверно известно, что Генштаб поддерживал идею отхода за Днепр и создания там новой линии обороны. Эта мысль и легла в основу доблестного доклада начальника Генштаба генерала армии Г.К.Жукова вождю 29 июля и после смещения Жукова не исчезла. В авторстве ее велика доля начальника штаба Юго-Западного фронта генерал-майора В.И.Тупикова. В Киеве, на пересечении малолюдных улиц Чкалова и Тимофеевской (не ведаю, как называются они теперь) стоит классической архитектуры здание. В нем после войны размещался штаб Киевского военного округа. Рядом тихий сквер и в центре его могила со скромным обелиском. Надпись гласит, что здесь похоронен начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор Василий Иванович Тупиков. Один из немногих уцелевших оперативно-тактических мыслителей РККА похоронен немцами. Командирам, павшим с оружием в руках, они, в отличие от комиссаров, отдавали воинские почести. А Тупикова они знали лично. Он был военным атташе в Германии как раз в канун войны. 21 сентября 1941 года оставшийся старшим по должности начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор Тупиков повел в ночную атаку на прорыв из окружения колонну в составе сотен офицеров штаба фронта. Внезапно, без выстрела, они ринулись на врага. Пока в темноте немцы приходили в себя, те, кому повезло, прорвались. Среди них были генералы Добыкин, Данилов, Панюхов. Тупикова среди них не было. Он пал в чистом поле, в двух километрах от рощи Шумейково. 24 сентября немцы подобрали на поле боя тела павших командиров. Один из немногих уцелевших в чистке умов Красной Армии был одним из ненавистных Сталину умов. Вождь не терпел людей с аналитическими способностями и уничтожал их прицельно. Мало до чего додумаются эти аналитики... Но всех не перебьешь, и Тупиков уцелел, чтобы в наше время, стать одним из безмолвных свидетелей обвинения вождя. Выше отмечено было, что толковых докладов вразрез с его мнением Сталин не переносил. Тупиков снискал его неприязнь обстоятельными докладами из Берлина о приготовлениях вермахта. А теперь и просьбами об отводе войск на левый берег и организации линии обороны за Днепром. Донесения Тупикова вождь иначе, как паническими, не называл и здравого смысла в них в упор не видел. Стравнно, что положение не изменилось и после Сталина. Герой, удостоенный воинских почестей противником, не удостоен соотечественниками: в третьем (и последнем!) издании Большой Советской Энциклопедии (где есть слово троцкист, но ни слова не только о Троцком, но даже о реабилитированных Рыкове и Бухарине) не помянут и Тупиков. Лишь из мемуаров его подчиненного, маршала И.Х.Баграмяна, можно что-то узнать об этом человеке. Баграмян же дает понять, что утечка информации из штаба Юго-Западного фронта шла через члена Военного совета Бурмистенко, секретаря Киевского обкома, твердого партийца, человека большого мужества и малого понимания в военном деле. У него была своя линия связи с вождем, а на тот период голос члена Военного совета был громче голоса командующего. Между тем, события развивались катастрофически -- для обеих сторон. Группа армий "Юг" с самого начала уступала в численности Юго-Западному фронту в соотношении 4:5. Одолеть Киев фронтальными атаками не просто, город на высотах, и Гитлер принял свое роковое решение -- наступление на Москву отложить, а танки Гудериана забрать у фон Бока и в помощь фон Рунштедту бросить в обход Киева с севера. Совещание по этому вопросу с фюрером, фон Браухичем и Гальдером состоялось 4 августа в Борисове. В нем приняло участие руководство группы армий "Центр". Фон Боку, Готу и Гудериану дано было высказаться так, чтобы этого не слышали другие. Все единодушно выразили мнение, что первостепенной задачей является взятие Москвы. Гот сказал, что будет готов к 20 августа. Гудериан назвал 15-е, лишь попросил смены моторов, съеденных пылью русских дорог. Гитлер колебался, в приоритетах называл Ленинград, Украину, Крым, угрожавший бомбежками нефтепромыслов Плоешти... Все же совещание завершилось не без надежды на московский вариант, и последующие дни генералы заняты были подготовкой и улучшением позиций войск на исходных рубежах. Далее слово Гудериану, быстроходному Гейнцу: "На 23 августа я был вызван в штаб группы армий "Центр" на совещание, в котором принимал участие начальник генерального штаба сухопутных войск. Он сообщил нам, что Гитлер решил наступать в первую очередь не на Ленинград и не на Москву, а на Украину и Крым. Для нас было очевидно, что начальник генерального штаба генерал-полковник Гальдер потрясен тем, что его план развития наступления на Москву потерпел крах... Мы все были глубоко уверены в том, что планируемое Гитлером наступление на Киев неизбежно приведет к зимней кампании со всеми ее трудностями, которую ОКХ хотело избежать, имея на то все основания... Фельдмаршал фон Бок... внес предложение, чтобы я отправился вместе с генерал-полковником Гальдером в ставку фюрера и в качестве фронтового генерала доложил непосредственно Гитлеру наши взгляды в отношении дальнейшего развития операций... Мы вылетели в ставку и к вечеру приземлились на аэродроме Летцен (Луганы) в восточной Пруссии. Я немедленно отправился к главнокомандующему сухопутными силами. Фельдмаршал фон Браухич встретил меня следующими словами: "Я запрещаю вам поднимать перед фюрером вопрос о наступлении на Москву. Имеется приказ наступать в южном направлении, и речь может идти только о том, как его выполнить. Дальнейшее обсуждение вопроса является бесполезным." В ответ на это я попросил разрешения вылететь обратно в свою танковую группу, ибо при таких условиях не имеет смысла вступать с Гитлером в какие-либо объяснения. Однако фельдмаршал фон Браухич не согласился с этим. Он приказал мне отправиться к Гитлеру и доложить ему положение своей танковой группы, не упоминая, однако, ничего о Москве! Я отправился и в присутствии большого круга лиц -- Кейтеля, Иодля, Шмундта и других -- доложил Гитлеру обстановку на фронте перед моей танковой группой, положение самой группы, а также о характере местности; к сожалению, при моем докладе не было ни Браухича, ни Гальдера, ни какого-либо другого представителя ОКХ. После того, как я закончил свой доклад, Гитлер задал мне вопрос: "Считаете ли вы свои войска способными сделать еще одно крупное усилие при их настоящей боеспособности?" Я ответил: "Если войска будут иметь перед собой настоящую цель, которая будет понятна каждому солдату, то да!" Гитлер: "Вы, конечно, подразумеваете Москву!" Я ответил: "Да. Поскольку вы затронули эту тему, разрешите мне изложить свои взгляды по этому вопросу." Гитлер дал свое разрешение, и я подробно и убедительно изложил ему все доводы, говорящие за то, чтобы продолжать наступление на Москву, а не на Киев... Я пытался объяснить Гитлеру, что после достижения военного успеха на решающем направлении и разгрома главных сил противника будет значительно легче овладеть экономически важными районами Украины, так как захват Москвы -- узла важнейших дорог -- чрезвычайно затруднит русским перебрасывать свои войска с севера на юг. Я напомнил ему также, что войска группы армий "Центр" уже находятся в полной готовности для перехода в наступление на Москву, в то время как предполагаемое наступление на Киев связано с необходимостью произвести переброску войск на юго-запад, на что потребуется много времени; причем в последующем, при наступлении на Москву, танковым войскам придется пройти еще раз это же расстояние, т. е. от Рославля до Лохвицы, равное 450 км, что вызовет повторный износ материальной части и усталость личного состава. На опыте передвижения наших войск в направлении на Унечу я обрисовал ему состояние дорог в районе, указанном мне для переброски своих войск, и обратил его внимание на те трудности в организации снабжения, которые неизбежно должны будут увеличиваться с каждым днем, если нас повернут на Украину... В заключение я обратился к Гитлеру с просьбой отодвинуть назад все остальные соображения, подчинив их прежде всего решению основной задачи -- достижению решающего военного успеха. Все остальные задачи будут тем самым решены впоследствии (выделено мной. -- П.М.). Гитлер дал мне возможность высказаться, не прервав ни разу. Затем он взял слово, чтобы подробно изложить нам свои соображения относительно того, почему именно он пришел к другому решению... Я впервые услышал от него фразу: "Мои генералы ничего не понимают в военной экономике". Гитлер закончил свою речь строгим приказом немедленно перейти в наступление на Киев, который является его ближайшей стратегической целью. При этом мне впервые пришлось пережить то, с чем впоследствии приходилось встречаться довольно часто: после каждой фразы Гитлера все присутствующие молча кивали головой в знак согласия с ним, а я оставался со своим мнением в единственном числе. Очевидно, он уже не раз произносил такие речи для обоснования своих более чем странных решений. После того как решение о переходе в наступление на Украину было еще раз подтверждено, мне ничего не оставалось, как наилучшим образом его выполнить...."{59} Что и говорить, выполнен приказ был наилучшим образом, как всегда. Но ничего не понимавшие в военной экономике генералы понимали в стратегии, о которой не имел понятия фюрер. В конце августа Киевский экспресс покатился. Для этого, правда, вермахту пришлось затеять два больших прорыва намного ниже и выше Киева по течению Днепра. Зато и полоса захвата расширилась, а с нею и размеры катастрофы. Ну и что? Блицкриг-то опочил. *** В конце ноября, когда захват Москвы казался делом дней, Гитлер на совещании в свойственном ему мессианском стиле сделал следующее заявление: "Эпоха танков может вскоре завершиться... Если мы успешно завершим свою европейскую миссию, нашу историческую эволюцию можно считать обеспеченной. И тогда, в защиту наших завоеваний, мы воспользуемся преимуществами триумфа обороны над танками для защиты против любых посягательств." Сколько всего в этих словах... Тут и чудовищное непонимание природы современной войны, и неспособность осознать одолимость любой обороны, и даже неверие в то, что СССР может быть повержен, словно бы целью вторжения было лишь ограбить страну, отобрать территории с ресурсами, а остальное отбросить, отгородиться от русских орд стеной поперек континента, как римляне от непокорной Каледонии и ее кельтов, и пусть остатки этого СССР догнивают себе в ничтожестве по ту сторону Урала с нелепыми попытками поколебать своими танками стальную оборону рейха... Одного нет здесь -- веры в армию, которая уже совершила чудеса и совершила бы больше... Мои генералы ничего не понимают в экономике. Похоже, этот алчный буржуа понимал в экономике куда меньше генералов, если полагал, что Россия, отброшенная за Урал, более не представит опасности для рейха. Он вдохновил генералов на молниеносную войну, и они поверили ему и осуществляли этот план с поразительным успехом. Но он не поверил своим генералам! Какой парадокс! И вот еще что: он не поверил способности вермахта завершить войну до зимы -- и он же не приготовил вермахт к зиме. Нервическое свойство фюрера менять планы сказалось в полной мере и здесь. И поколебать его решения было невозможно. Ведь, казалось, нельзя было изложить разумные доводы вермахта лучше, чем сделал это Гудериан. Так же тверд оставался и Сталин. Свою некомпетентность он не раз еще проявит столь же непоколебимо. Потери? Что ему Гекуба.... Слово маршалу А.М.Василевскому: "...Было принято половинчатое решение. При одном упоминании о жестокой необходимости оставить Киев Сталин выходил из себя и на мгновение (-- ? Не навсегда? Входил обратно? Интересно, однако, что вопрос все же муссировался и после удаления Жукова...) терял самообладание. Нам же, видимо, не хватало необходимой твердости, чтобы выдержать эти вспышки неудержимого гнева, и должного понимания всей степени нашей ответственности за неминуемую катастрофу на юго-западном направлении". Честное признание. Все как в ставке Гитлера... Эпизод 9 сентября. Катастрофа неминуема, меры запоздали -- а вождь еще и теперь гневаться изволит, едва кто дело говорит. Теперь и Жуков не одинок. Уже и Буденный настаивает в выражениях почти истерических, за что снят 11 сентября с должности главкома Юго-Западного направления и заменен Тимошенко. Обычная в панике чехарда... А Жуков еще успевал, когда, продолжая звездный час, слал в Ставку из ельнинского сидения свою телеграмму: "Противник, убедившись в сосредоточении крупных сил наших войск на пути к Москве, имея на своих флангах Центральный фронт и великолукскую группировку наших войск, временно отказался от удара на Москву и, перейдя к активной обороне против Западного и Резервного фронтов, все свои ударные подвижные и танковые части бросил против Центрального, Юго-Западного и Южного фронтов. Возможный замысел противника: разгромить Центральный фронт и, выйдя в район Чернигов, Конотоп, Прилуки, ударом с тыла разгромить армии Юго-Западного фронта. После чего главный удар на Москву в обход Брянских лесов и удар на Донбасс. Я считаю, что противник очень хорошо знает всю систему нашей обороны, всю оперативно-стратегическую группировку наших сил и знает ближайшие наши возможности... Для противодействия противнику и недопущения разгрома Центрального фронта и выхода противника на тылы Юго-Западного фронта считаю своим долгом доложить свои соображения о необходимости как можно скорее собрать крепкую группировку в районе Глухов, Чернигов, Конотоп. Эшелон прикрытия сосредоточения сейчас же выбросить на р. Десна..." Ответ из Ставки последовал в тот же день: "Ваши соображения насчет вероятного продвижения немцев в сторону Чернигова, Конотопа, Прилук считаем правильными. В предвидении такого нежелательного казуса и для его предупрежждения создан Брянский фронт во главе с Еременко. Принимаются и другие меры, о которых сообщим особо. Надеемся пресечь продвижение немцев. Сталин, Шапошников". Я знал, что собой представляют в боевом отношении войска создаваемого в спешке Брянского фронта... " Знал, что собой представляют в боевом отношении войска. Знал и сослуживца, назначенного командующим этим с позволения сказать фронтом. В такой узел повострее бы кого-то... Но кого? Даже и Еременко вытащили с Дальнего Востока и в Чите пересадили с поезда на бомбардировщик, чтобы доставить в Москву побыстрее. Поминать об этом в мемуарах? Опять намекать на радикальность чистки? Это дело потомков. О командующем маршал умолчал, но о войсках все же высказался. Можно представить его настроение тогда, в 41-м, едва он узнал о новом фронте и его командующем. 11 сентября. Катастрофа неминуема. Снова разговор между Ставкой и штабом Юго-Западного фронта. У аппарата в Киеве Кирпонос, Бурмистенко, Тупиков. В Москве Сталин, Шапошников, Тимошенко. Сталин. Ваше предложение об отводе войск на рубеж известной вам реки мне кажется опасным... Чего уж, теперь отвод невозможен. Поэтому задним числом мудрый вождь перечисляет, что надо сделать, чтобы такой отвод осуществить и предотвратить разгром, который предотвратить нельзя. Следуют здравые "во-первых", "во-вторых", "в-третьих", которые повторяют -- с поправкой на обстановку, конечно, -- предложения Жукова и которых единственный недостаток в том, что в момент этого словоговорения они стали припарками мертвому телу бывшего Юго-Западного фронта. Но и теперь, когда все, что осталось делать Герою Союза несчастному генерал-полковнику М.П.Кирпоносу, -- это послать крепкое словцо вождю, он трусливо отвечал: "У нас даже мысли не было об отводе войск до получения предложения дать соображения..." Сказался недавний полковник. Голоса командирского не хватило. Будь на его месте Якир, в дуло выкрикнувший "Да здравствует Сталин!", что до посинения разъярило вождя, в осажденном Киеве он действовал бы иначе и 650 тысяч войска окружению не обрек бы. Да могла ли сложиться такая обстановка при живых Якире и Уборевиче... А Кирпонос молчал. Молчал, зная, что станет с ним и с фронтом через неделю. С кем было говорить? И то: 11-го -- а конец наступил 19-го! -- в упомянутом разговоре, заключая его после "во-первых"-"во-вторых", вождь бросает: "Перестать, наконец, заниматься исканием рубежей для отступления, а искать пути для сопротивления". Браво! Вот фраза, достойная самого Л.З.Мехлиса. Слово Баграмяну: "В аппаратной наступила тишина. Своей железной логикой ( -- ?! Да где же здесь логика? -- П.М.) Верховный Главнокомандующий мог обезоружить кого угодно. Даже Тупиков растерялся. Впоследствии он говорил мне (Какое там впоследствии? Тупикову жить оставалось десять дней? Через день-два и сказал, как подчиненному, начальнику оперативного отдела штаба фронта. Обычная для военных и их литпомощников небрежность в обращении с русским языком...), что у него возникла мысль (в процессе разговора со Ставкой): надо воспользоваться предложением, для начала отвести на рубеж по реке Псел пять-шесть дивизий и значительные силы артиллерии. Это и явилось бы началом отвода войск фронта на новый рубеж... Но всех ошеломили последние слова Верховного: "Перестать заниматься исканием рубежей для отступления..." По свидетельству Захватаева, побледневший Кирпонос дважды вслух зачитал эту фразу. Спросил членов Военного совета: -- Ну, что скажете, товарищи? Бурмистенко тихо произнес: -- Раз нельзя, мы и не будем настаивать на уходе с Днепра. Время шло, а на другом конце провода Сталин ждал ответа. Кирпонос стремительно повернулся к бодистке: -- Передавайте! Говорил он медленно, словно процеживал каждое слово: -- У нас и мысли об отводе войск не было до получения предложения дать соображения об отводе... Захватаев потом рассказывал, что Тупиков, слушая Кирпоноса, схватился за голову. Снова застучал аппарат. Слова на ленте тяжелые, как слитки: "...Киева не оставлять и мостов не взрывать без особого указания Ставки. До свидания." В тот же день А.М.Василевский флегматично заметил: "Думаю, мы уже крепко опоздали с отводом войск за Днепр." А в Киеве было тихо. В последнем письме, отправленном в эти дни жене и дочери, работник штаба фронта майор Р.Каневский сообщал, что в городе спокойно, в школах начался учебный год. Положение дел скрывалось не только от жителей, но и от работников штаба.{60} Волей обстоятельств звездный час Жукова совпал с часом великой трагедии сотен тысяч людей. Но не Жуков тому виной. 38. Ельня Ельня. Первое отступление вермахта в прямом столкновении с Красной Армией. Первое достижение. Кровавое, но несомненное. Бросок вермахта на Москву состоялся не с Ельнинского рубежа, а западнее. Сыграло это роль? нет? Под Ельней Жуков не переставал думать о Киеве. Киевской трагедии активность на ельнинском участке не оттянула. Шапошников не стал вслед за Жуковым повторять подобный доклад. Шапошников и впредь много раз не станет, не посмеет, понимая обстановку не хуже, а то и лучше Жукова, что и дает право называть его -- наряду с Жуковым -- в числе людей, оказавших решающее влияние на ход войны -- -- -- увы, бездействием. Но как взыскать с человека, понимавшего свою ущербность в сравнении с уничтоженными коллегами, с больного, стремящегося продлить дни свои... Хоть о запуганном Шапошникове сказано, казалось бы, достаточно, о нем придется говорить снова в связи с кампанией лета 1942 года. О боях за Ельню Жуков пишет скупо. Есть своя эстетика в военном деле. Продумать операцию хотя бы на ход-два -- это стихия артиста войны. А наступать необученными войсками с неопытными командирами, нередко вчерашними энкаведистами, вести без авиационной поддержки кровопролитные бои по прогрызанию обороны -- это не то, чему его учили. Впрочем, благодаря плодотворной деятельности своего кровавого патрона, таким путем Жуков вынужден был воевать столь долго, что в конце концов выучился воевать только так. (Патрона потери не интересовали.) Так что в зачет полководцу идет здесь прежде всего выбор точки удара. А также то, что, даже с учетом многократных по сравнению с немецкими потерь, Красная Армия вынудила вермахт к отступлению в кампании, в которой отступательные маневры и не планировались. Тут сразу заработала идеология: лучшим соединениям было присвоено звание гвардейских. Вот Жуков при Ельне глазами его шофера А.Н.Бучина: "Последние дни перед взятием Ельни бои шли круглосуточно, так спланировал операцию Жуков. Круглосуточно он был на ногах. Признаюсь, что в те дни я иной раз побаивался Жукова, больно он был суров и неразговорчив. Он внезапно, волшебно изменился, когда под натиском наших войск немцы ночью бежали из Ельни... Георгий Константинович бегло осмотрел разрушенный и сожженный немцами при отступлении город. Картина была тяжелая. Единственная "новостройка" -- немецкое военное кладбище, за которым под угрозой расстрела заставляли ухаживать. Жителей, не торопившихся украшать цветами березовые кресты с немецкими касками, оккупанты убивали. Разгневанный Жуков, обращаясь к группе командиров и местных жителей, сказал, что история никогда не забудет злодеяний немцев. Он бережно снял с креста немецкую каску, пробитую пулей, внимательно осмотрел ее, удостоверился по краям отверстия, что пуля была бронебойная, и так же бережно повесил ее на место". (выделено мной. - П.М.) Жесткий. Но ведь не без понятия о чести. Лучшего в себе мы обычно не замечаем. Что ж, так и быть должно. 39. Сталин и его генералы Всегда затруднительно в книге нахождение места для отступления от темы. Забавный эпизод жуковских мемуаров толкнул эту главу на место, предназначенное Ленинграду. Об участии Жукова в обороне великого города нет нужды говорить. Жуков в Ленинграде проявил неумолимость. Но маневрировать у стен города было негде. И нечем. Ленинград -- это героизм голодного отчаяния и ледяного исступления. В главе о Ленинграде, говоря о принятых им мерах по взаимодействию фронтов, Жуков приводит эпизод из тех, какие и рассмешить могли бы, если бы речь не шла, в конечном счете, о человеческих жизнях. Среди сталинских маршалов лишь один мельком помянут в этой печальной повести -- Григорий Иванович Кулик. Осенью 1941 года маршал Кулик, фанфарон и невежа, командовал 54-й армией Волховского фронта. Ленинград был уже в кольце. Жуков при непрерывном нажиме вермахта пытался деблокировать город, пока немцы еще не врылись в землю. "Условия деблокирования Ленинграда в сентябре 1941 г. требовали, чтобы 54-я армия действовала более энергично и в полном взаимодействии с частями Ленинградского фронта. Я позволю себе привести телеграфный разговор с маршалом Г.И.Куликом, который состоялся в ночь на 15 сентября 1941 г. Текст его дается с небольшим сокращением. У аппарата Кулик. У аппарата Жуков. Жуков. Приветствую тебя, Григорий Иванович! Тебе известно о моем прибытии на смену Ворошилову? Я бы хотел, чтобы у нас с тобой побыстрее закипела работа по очистке территории, на которой мы могли бы пожать друг другу руки. Прошу коротко доложить об обстановке. В свою очередь хочу проинформировать, что делается под Ленинградом. (Под пунктами "Первое" и "Второе" следует сводка довольно грустных, в общем, событий...) Т р е т ь е. На всех участках фронта организуем активные действия. Возлагаем большие надежды на тебя. У меня пока все. Прошу коротко сообщить обстановку на твоем участке. Кулик. Здравия желаю, Георгий Константинович! Очень рад с тобой вместе выполнять почетную задачу по освобождению Ленинграда. Также жду с нетерпением момента встречи. Обстановка у меня следующая... (Также под тремя пунктами следует описание событий дня, из которых Жуков делает свои выводы): "Из рассуждений Г.И.Кулика, таким образом, следовало, что в течение ближайшего времени его армия наступать не собирается. Это нас никак не устраивало, так как положение под Ленинградом становилось критическим. Помимо прямых действий со стороны 54-й армии, я рассчитывал также на привлечение авиации этой армии для ударов по важным районам на подступах к Ленинграду. Надо было объяснить это моему собеседнику. Жуков. Григорий Иванович, спасибо за информацию. У меня к тебе настойчивая просьба -- не ожидать наступления противника, а немедленно организовать артподготовку и перейти в наступление в общем направлении на Мгу. Кулик. Понятно. Я думаю, 16-17-го. Жуков. 16-17-го поздно! Противник мобильный, надо его упредить. Я уверен, что, если развернешь наступление, будешь иметь большие трофеи..." Ох, не хватало одного из репрессированных на другом конце провода. Кулика никакими трофеями на наступление было не заманить. Но и Кулика понять можно. Он -- не Жуков. Он -- Кулик. Он -- маршал. Правда, уже не уполномоченный Ставки, но тем более -- к чему рисковать? Наступление -- риск. А у него и таланта такого нет -- наступать. А хозяин строг, ух строг! Чуть что -- в расход, как Павлова с Климовских. Вот если сам хозяин прижмет -- ну, тогда другое дело. А так -- это у Жукова горит, не у Кулика. Если артиллерию подтянут, если взаимодействие на местности отработаем, если противник в наступление не перейдет, тогда... "Кулик. Завтра перейти в наступление не могу, так как не подтянута артиллерия, не проработано на месте взаимодействие и не все части вышли на исходное положение. Мне только что сообщили, что противник в 23 часа перешел в наступление в районе Шлиссельбург-Синявино-Гонтовая Липка. Наступление отбито. Если завтра противник не перейдет в общее наступление, то просьбу твою о действиях авиации по пунктам, указанным тобой, выполню. ...Уже не скрывая раздражения, я сказал: Противник не в наступление переходил, а вел ночную силовую разведку! Каждую разведку или мелкие силовые действия врага некоторые, к сожалению, принимают за наступление... (Может, и не Жуковым, но, по крайней мере, и не Куликом быть надо, чтобы понять, что, если в 1941-м немецкое наступление отбито, то это не наступление было, а разведка.) Ясно, что вы прежде всего заботитесь о благополучии 54-й армии и, видимо, вас недостаточно беспокоит создавшаяся обстановка под Ленинградом. (Верно, Егорий! И первое верно, и второе. Да уж, знаешь, своя рубаха ближе к телу. -- Маршал Г.И.Кулик). Вы должны понять, что мне приходится прямо с заводов бросать людей навстречу атакующему противнику, не ожидая отработки взаимодействия на местности. (Ну, даешь, Егор, уел, ничего не скажешь... Люди есть на заводах? Ну и бросай. Бадаевские-то склады сгорели, кормить их все равно нечем. Бросай! -- Маршал Г.И.Кулик). Понял, что расчитывать на активный маневр с вашей стороны не могу. Буду решать задачу сам. Должен заметить, меня поражает отсутствие взаимодействия между вашей группировкой и фронтом. По-моему, на вашем месте Суворов поступил бы иначе. (Суворов? Это фельдмаршал, что ли? Ну, на то он и фельдмаршал, а я только маршал. Будь здоров, Егорий! -- Г.И.Кулик.) Извините за прямоту, но мне не до дипломатии. Желаю всего лучшего!" Войну маршал Кулик окончил майором (случай, вероятно, единственный в истории), но окончил. Не попал в штрафбат, не был назначен командовать 2-й Ударной армией, дабы быть брошенным в авантюрное, безнадежное дело. После войны жалован генерал-майором и сразу затем расстрелян, не то мы и о его деятельности из уст Жукова ничего не узнали бы, как не узнали его мнения о Голикове, представлявшим разведсводки с такими комментариями, чтобы не сердили вождя. Когда Голикову, уже маршалу, в его высоком служебном кабинете главнокомандующего сухопутными силами, во времена разоблачений предъявили его же давнюю резолюцию на телеграмме Зорге, Голиков залез на стол и, как утверждают Рапопорт и Геллер, симулировал сумасшествие. Думаю, не симулировал, думаю, и впрямь потрясен был до потери рассудка. Годы прожить в страхе столкнуться со своими резолюциями -- и столкнуться-таки с ними... Это ведь естественно. Естественнее, чем успеть додуматься до симуляции. Но из угодливости слагались наши военные потери. Из самими же созданной внезапности. Из пренебрежения техникой. Из необученности солдат. Мальчишки, очкарики-профессора, да ополченцы с заводов, я сам заводской, знаю их, умельцев-слесарей и скрупулезных нормировщиков, упорных, да, ответственных, да, но что там они знали в окапывании и перебежках, они, привыкшие двигаться степенно и дискутировать по любому вопросу... Они стояли насмерть, это все, что они могли. -- Они сделали это. Вне связи с Куликом хочется привести другое место "Воспоминаний", где Жуков говорит о противнике: "Из опроса пленных стало очевидно, что немецкое командование и войска действуют сугубо по шаблону, без творческой инициативы, лишь слепо выполняя приказ. Поэтому как только менялась обстановка, немцы терялись, проявляя себя крайне пассивно, ожидая приказа высшего начальника, который (приказ -- П.М.) в создавшейся боевой обстановке не всегда мог быть своевременно получен. Лично наблюдая за ходом боя и действиями войск, убедился, что там, где наши войска не просто оборонялись, а при первой возможности днем и ночью контратаковали противника, они почти всегда имели успех, особенно ночью. В ночных условиях немцы действовали крайне неуверенно, и, я бы сказал, плохо". Комментарии? На усмотрение читателя. Как по мне -- какие там ночные бои... Если немцы терялись ночами, то наши в 41-м терялись и днем. А в 42-м не терялись? А зимой 43-го в горах Кавказа и калмыцких степях? (См. воспоминания маршала А.А.Гречко о соответствующем периоде войны на Кавказе). * * * Название главы обещало читателю больше, чем возможно охватить. Но есть аспект, который непременно должен быть оценен. Это аспект созидания Сталиным атмосферы недоверия и зависти. Для этого мемуары Жукова дают материал, как ничьи другие, хотя маршал не щедр, так что не грешно привлекать ради благой цели и другие источники. Были у сталинских выдвиженцев характерные черты -- мнительность, злопамятность, недоброжелательство, недоверчивость, свойственные во все времена выдвиженцам, людям, как правило, без корней и уверенности в завтрашнем дне, без твердых понятий о чести. Эти, назовем их, качества могут быть и врожденными, а обстоятельства способны существенно их усугубить. Любой выскочка, не умеющий ни повернуться, ни разговор поддержать, да еще и профессионально неподготовленный (а уж это всякий знал доподлинно -- пробелы в своих знаниях и зависимость от какого-нибудь замухрышки начальника тыла, или связи, или штаба), был закомплексован. Откуда было ему взять вальяжности, которая лишь вельможе придает снисходительности к уколам? Выскочка понимает случайность взлета и страшится падения. А уж после такой чистки!.. В этом страхе следует искать корни распрь и недолговечность дружб. И крайнюю чуткость к прикосновениям. Сталин пользовался этим в полной мере с алчной радостью. Сходная тема уже рассматривалась -- при раздаче первых маршальских званий. Вот еще эпизод. "В своей книге "Накануне" адмирал Н.Г.Кузнецов пишет в связи с моим назначением начальником Генерального штаба: "Сперва я думал, что только у меня отношения с Г.К.Жуковым не налаживаются и что с ним найдет общий язык его коллега, начальник Главного морского штаба И.С.Исаков. Однако у Исакова тоже ничего не вышло". Я сейчас уже не помню, то ли у названных товарищей со мной "ничего не вышло", то ли у меня с ними "ничего не получилось", -- это не имеет ровным счетом никакого значения. Но в целях исторической достоверности (курсив мой. -- П.М.) я должен сказать, что вообще на обсуждение флотских вопросов у И.В.Сталина ни нарком обороны С.К.Тимошенко, ни начальник Генерального штаба не приглашались". Ну, флот и армия в России традиционно не мирились. А флоты между собой? Свояк мой - свидетель потасовок между черноморцами и североморцами, дразнившими южных коллег курортниками. И в данном случае валить на великого вождя не стоит. Но свидетельство маршала обнаруживает капитальнейший провал в организации обороны страны. Сухопутные не приглашались на совещания к флотским, флотских не звали на совещания сухопутных... Да это ж Порт-Артур какой-то! И не столько черты характеров осложняли отношения, сколько созданный Сталиным разрыв между родами войск. Впрочем, и здесь еще можно искать оправдание вождю: это могло случиться не по желанию, а по невежеству его, по неумению понять важность контактов между армией и флотом. Но это -- еще одно свидетельство его аматорства в военных вопросах. На фронтах это проявило себя вполне. Взаимодействие армии (особенно авиации) и флота наладилось разве что к самому концу войны. Рассогласованность действий дала немало горьких плодов. Осенью 1943-го, в разгар побед, после Курской дуги и форсирования Днепра, грянул черный день советских ВМФ. В несколько минут на траверсе Феодосии потеряны были три боевых корабля Черноморского флота, шедших вдоль занятых противником берегов без воздушного прикрытия, -- лидер "Харьков" и эсминцы "Беспощадный" и "Способный". В составе экипажей плавали моряки, в страшные дни обороны Крыма и Кавказа спешенные и воевавшие в составе батальонов морпехоты. Эти герои совершили неправдоподобные подвиги, большей частью не отмеченные и не удостоенные наград{61}. Скромные труженики войны умерли, как жили, -- не уходя от опасности, стремясь помочь пораженному кораблю, там гибли их боевые друзья, не раз с риском для жизни приходившие им на выручку. Так их и потопили всех вместе. Результатом был приказ не об улучшении взаимодействия авиации и флота, не о запрете на выход кораблей в море без воздушного прикрытия, а о запрете помощи тонущему кораблю во избежание больших потерь. Ошибочно думать, что война расширила возможности вождя или изощрила его искусность. Она просто дала больше поводов для ссор. "В конце июля мне позвонил А.Н.Поскребышев: -- Где Тимошенко? -- В Генеральном штабе, мы обсуждаем обстановку на фронте. -- Товарищ Сталин приказал вам и Тимошенко немедленно прибыть к нему на дачу! -- сказал А.Н.Поскребышев. Мы считали, что Сталин хочет посоветоваться с нами о дальнейших действиях. Но оказалось, что вызов имел совсем другую цель. Когда мы вошли в комнату, за столом сидели почти все члены Политбюро. Сталин был одет в старую куртку, стоял посредине комнаты и держал погасшую трубку в руках. (Все важно, все заметить надо, все признаки дурного расположения владыки...) -- Вот что, -- сказал Сталин, -- Политбюро обсудило деятельность Тимошенко на посту командующего Западным фронтом и решило освободить его от обязанностей. Есть предложение на эту должность назначить Жукова. (Это за несколько дней до смещения самого Жукова. Первым -- наркома, потом его заместителя, бунтарей 3 июля... ) Что думаете вы? -- спросил Сталин, обращаясь ко мне и к наркому. С.К.Тимошенко молчал. -- Товарищ Сталин, -- сказал я, -- частая смена командующих фронтами тяжело отражается на ходе операций. Командующие, не успев войти в курс дела, вынуждены вести тяжелейшие сражения. Маршал Тимошенко командует фронтом менее четырех недель. В ходе Смоленского сражения хорошо узнал войска, увидел, на что они способны. Он сделал все, что можно было сделать на его месте, и почти на месяц задержал противника в районе Смоленска..." В сущности, опала и даже смерть и Тимошенко и самого Жукова были бы неизбежны, если бы у Сталина имелась хоть какая-то замена. Спасло их полное отсутствие контактов с политическим руководством. Ведь именно уничтожение военных с качествами политиков с одновременным разрушением связей между военными и политиками было главной целью чистки. Но и просто решительных людей Сталин опасался. Их - даже больше, чем аналитиков, потому и Жукова желал держать вне Москвы. Не это ли была первая попытка удаления? Жуков повел себя безупречно. Но каково было Тимошенко? Унижение было налицо перед множеством свидетелей. Сталинград. Роль А.И.Еременко в Сталинградской эпопее известна. И вот победоносный итог битвы, в которую страна вложила все. "В конце декабря в Государственном Комитете Обороны состоялось обсуждение дальнейших действий. Верховный предложил: -- Руководство по разгрому окруженного противника нужно передать в руки одного человека. Сейчас действия двух командующих фронтами мешают ходу дела." Присутствующие члены ГКО поддержали это мнение, и Сталин тут же спросил, кому поручить окончательную ликвидацию противника. Он всегда так делал, мудрый вождь, -- спрашивал. Авось умный найдется, угадает его желание, и это исходить будет уже якобы не от него... Умный, конечно, нашелся. Кто-то предложил передать командование Рокоссовскому -- новому любимцу, восходящей звезде. Между тем, ликвидация котла -- это то, чего, затаив дыхание, до последнего мига боясь и не веря себе, ждала вся страна. Жила этим. Об этом лишь и говорили, и думали в каждой семье, в каждом воинском подразделении: неужели?.. когда же?.. Ясно, что имя, связанное с этой победой, войдет в душу народа накрепко и навсегда. Так вошло имя красавца и кавалера Константина Константиновича Рокоссовского -- битого в застенках победителя Паулюса, несомненно взявшего бы и Берлин, кабы Верховный позволил. Можно по-разному относиться к Еременко и его талантам. А все же каково было ему, отстоявшему от начала до конца Сталинградскую оборону? " -- А вы что молчите? -- обратился Верховный ко мне. -- Оба командующих достойны, -- ответил я. -- Еременко будет, конечно, обижен, если передать войска Сталинградского фронта под командование Рокоссовского. -- Сейчас не время обижаться, -- отрезал И.В.Сталин и приказал мне: -- Позвоните Еременко и объявите ему решение Государственного Комитета Обороны". Вот так. Не Сталина, а ГКО решение. Желающие могут прочесть, как там было дальше, и представить себе всю степень еременковской незаслуженной обиды длиною в жизнь и его чувства -- также в жизнь длиною -- к ни в чем не повинному Рокоссовскому, а заодно и к передавшему приказание Жукову. Этот способ так вождю понравился, что он ввел его в обиход: начинает операцию один -- завершает другой. Подобный эпизод состоялся при ликвидации Корсунь-Шевченковской группировки. На сей раз вождь столкнул Конева и Ватутина. Опять был аналогичный приказ номер 22022 от 12 февраля 1944 года. "Ватутин был очень впечатлительный человек. Получив директиву, он тотчас позвонил мне и, полагая, что я был инициатором этого перемещения, с обидой сказал: -- Товарищ маршал, кому-кому, а вам-то известно, что я, не смыкая глаз несколько суток подряд, напрягал все силы для осуществления Корсунь-Шевченковской операции. Почему же сейчас меня отстраняют и не дают довести эту операцию до конца? Я тоже патриот войск своего фронта и хочу, чтобы столица нашей Родины Москва отсалютовала бойцам 1-го Украинского фронта... Столица нашей Родины 18 февраля отсалютовала войскам 2-го Украинского фронта. А о войсках 1-го Украинского фронта не было сказано ни одного слова. Я думаю, что это была непростительная ошибка Верховного." Ах, Георгий Константиныч, Георгий Константиныч... Нам, глупцам, годы понадобились, чтобы увидеть смысл в поступках вашего властелина. Но вы-то в штабных кознях свору собак съели, вам-то ведом был смысл этих движений, что же вы и по смерти выгораживали своего начальника? О мертвых либо хорошее, либо ничего? Не о Сталине же. Впрочем, в шестидесятые, в противостоянии диссидентам, власть полна была решимости поддержать авторитет государственности, даже сталинской, и цензура давила любое замечание об ошибках великого вождя. Так что и такое замечание Жукова изрядным вольтерьянством было. Но и то надо признать, что в этих делах вождь ошибок не допускал. Все было расчислено. Генералов надо ссорить, а славу делить так, чтобы не создать ореола вокруг какого-нибудь нового Гениального Полководца и потенциального -- на основе военной, славнейшей из слав, особенно после такой войны -- нового Великого Вождя и Учителя. Уж и с Жуковым не знаешь, что делать, а тут Ватутин. Ватутину и взятия Киева заглаза хватит, столица Советской Украины, да в канун праздника Октября, понимаешь. Если ему и Корсунь-Шевченковскую операцию отвалить, тогда и вовсе... Словом, НЕ НАДО! Несправедливость потрясла эмоционального Ватутина. А вот еще такая спекуляция: полагаю, что поездка командующего 1-м Украинским фронтом в 13-ю и 60-ю армии, стоившая ему жизни, была им предпринята 28 и 29 февраля 1944 года с целью лично -- не по телефону же, прямо смершевцам в уши! -- переговорить с командующими армиями, с боевыми соратниками своими, как и он, не спавшими ночей и обделенными заслуженной славой за проведение тяжелейшей операции, поплакаться на судьбу и, как говорится, залить горе. Это безрассудство по-человечески понятно. События в створе фронта развивались нормально, оперативной надобности в поездке не было. Но командующие фронтами -- и они всего только люди. И они под одеждой голые -- менее, кстати, безобразно, чем их вождь и главнокомандующий. (Не надо также забывать, что Сталин, великий врач, как и полководец, как и корифей языкознания и всех других наук, запретил ампутировать Ватутину ногу против настояния распознавших гангрену врачей. А когда разрешил, то операция по своевременности сравнима могла быть лишь с операцией по эвакуации Киевского укрепрайона.) Наконец, так же развел Сталин самого Жукова с Коневым и даже с Рокоссовским. 1-й Белорусский фронт Рокоссовского был нацелен на Берлин. Перед штурмом Рокоссовского перевели на 2-й Белорусский, а на 1-й поставили Жукова. Это и положило конец сердечным отношениям двух старых товарищей. Их дружба, перенесшая многое, этого перенести не могла. (Не уверен, что озлобленность возникла. Скорее, просто неловкость в отношениях.) А 1-му Украинскому фронту Конева в штурме Берлина не отвели створа для наступления. Лишь в последние дни апреля Сталин раздраженно стер разграничительную линию на шестидесятикилометровом участке, и то после многократных представлений начальника Генштаба А.И.Антонова. Антонову эта настойчивость стоила маршальского звания. Наверное, на взятие Берлина Жуков напросился сам - себе на беду. А умный Сталин не предостерег и не отказал. Неудивительно, что сразу после победы, уже в 45-м, Жуков оказался в изоляции. Он был хорошим полководцем и худым дипломатом. Сталин вполне насладился как одним, так и другим его качеством, безжалостно, как нацист-летчик, расстреливавший на бреющем полете метавшихся на поляне красноармейцев. Пользуясь ключом интригантства, можно наново прочесть все поступки Сталина на его посту Верховного и на многих других, опрометчиво доверенных ему товарищами по партии до того, как он сам стал назначать себя на посты. Никто из них так и не взял на себя миссии последнего дружеского объятия с динамитным поясом на собственном теле. От многих проблем был бы избавлен народ одной шестой части обитаемой суши. Конечно, учили нас верно, персональный террор -- не метод борьбы. А массовый -- метод? Да и кто учил-то? Те, кто учением этим о своей безопасности радели? Не в ту цель ударили пули Гамарника, Горячева и других. Не нашлось Штауффенберга в Кремле до войны, до террора, до всего. Вот только портфель оставлять не надо было. Надо было самому оставаться с портфелем. Просто исключить себя из дальнейшего графика -- и все. Впрочем, теперь пропагандировать сей метод нелепо. Желающие умереть с пластиковым поясом на теле ради того, чтобы унести с собой побольше невинных жизней, толпятся в очереди. Заключая эту беспорядочную и неожиданную для себя самого главу, обращаю внимание читателя, что вождю не все удавалось. В частности, уничтоженные полководцы были друзья между собой. За эту дружбу и погибали: Гамарник, Якир, Блюхер... Блюхер был в подчинении у Якира в Киевском округе, присвоение звания маршала вывело его вперед, но и это не расстроило дружбы, на что Сталин рассчитывал. А если и не друзьями были, то приятелями: Гамарник, Тухачевский... И тоже до конца. А если и не приятелями, как Тухачевский и Егоров, то единомышленниками. Во всяком случае, верили в порядочность коллеги, и эту уверенность не поколебать было досье и подглядыванию в замочную скважину. Приведу выдержку из воспоминаний о Яне Гамарнике, начальнике Главного Политуправления РККА в пору, когда мехлисами или щербаковыми там пахнуть не могло. Ян Гамарник, "человек с мрачным лицом и добрыми глазами", слег с диабетом сразу же после первомайского праздника 1937 года. Диабет -- болезнь, подбадриваемая стрессом. А стресс был что надо: лучшие друзья, чистейшие люди, подозреваются. Иные уже арестованы и повидаться с ними нельзя даже ему, начальнику Главполитупра. "Нередко кто-нибудь из нас, секретарей, приезжал к нему домой с бумагами, а иногда и сам он приходил и допоздна засиживался в своем кабинете. Однажды к нему зашел попрощаться маршал М.Н.Тухачевский, уезжавший на новое место службы, в Приволжский военный округ. Помню, они стояли в проеме дверей, такие не похожие друг на друга и каждый по-своему красив. -- Счастливого пути, Михаил Николаевич... -- Поправляйтесь, Ян Борисович... Это была их последняя встреча..." Это из книги воспоминаний о Гамарнике. Что стояло за словами прощания? О чем они думали -- два честных служаки? О том, что зря колебались, не предвидели случившегося? Уничтожить цвет армии!.. Аресты шли, а они все еще не могли себе этого представить. Не к их чести. Непростительно было не предвидеть им, людям с образованием, со знанием истории... Впрочем, одно дело -- знание истории, и совсем другое -- творение ее в стране, где вождь стал отцом народа, и ты, выступая против него, выступаешь против народа. Вот что заставило нас колебаться. Прощай, Михаил Николаевич. Лубянским спецам я живым в руки не дамся. 31 мая этот человек-легенда, человек-прототип, которому подражать было кощунственной мечтой, Яков Борисович Гамарник застрелился, когда лубянские воины поскреблись в дверь. Он уже все понял, и рука его не дрогнула. Еще одна личность, еще одна жизнь. Систему подлых отношений между людьми заложил Сталин. Не мог быть вершиной -- взорвал вершины. Ликвидация личностей стала основой государственной деятельности. Сопки стали называть горами. Он стал самой высокой сопкой. Упал уровень мышления. Места предоставлены были посредственностям, они-то и правили бал. Война снова стала производить отбор. Потребовались яркие фигуры, и запросы войны приходилось удовлетворять, хотелось этого вождю или нет. Явились новые имена. Ошибочно думать, что уж на сей раз маршалами стали все те, кто проявил выдающиеся качества. Выдвижения и награждения проводились с учетом главного качества -- управляемости. Если генерала можно толкнуть на неподготовленное наступление, в котором войска его понесут тяжкие потери, -- это хороший, управляемый генерал. Если упрямится и настаивает на своих сроках, это неуправляемый генерал, он плохой. Конев стал маршалом и был осыпан наградами, почти как Жуков, а Толбухин, хоть и стал маршалом, но Героя Союза от Сталина так и не дождался. А стратег А.И.Антонов, начальник Генштаба, не стал маршалом. Репрессии в армии, утихшие после катастрофы Западного фронта, ибо некого уже стало репрессировать (да и нельзя же в войну воевать еще и со своими генералами), возобновились после войны. Стреляли свидетелей кошмара сорок первого года -- генералов, попавших в плен и имевших достаточно времени для раздумий о том, как же все случилось. Эти особенно были опасны, даром что остались верны присяге и не примкнули к власовскому движению. Карали и тех, кто остался недоволен Сталиным, как Кулик. Давили близких к Жукову людей. Расправе с Жуковым помешало то, что он был популярен, а армия, покорная владыке, была все же армией-победительницей и снова обрела гордость. Потому-то Высший Военный совет 1946 года, на котором решалась судьба маршала, спасшего Родину, отличался от Высшего Военного совета 1937 года, на котором решилась судьба командармов. Хотя среди созванных на совет немало было завистников и даже врагов маршала, в критический момент прозвучала фраза, которая девять лет назад могла предотвратить всю трагедию Великой Отечественной войны: "Армия больше не позволит решать свои дела!" Вразрез отважным лишь на войне, но не перед ликом вождя, так рубанул маршал танковых войск Павел Семенович Рыбалко. Пол не рухнул, потолок не провалился, и стены устояли, а лубянские стрельцы не ворвались и не стали заламывать руки. В зале было теперь двое, готовых стать спина к спине. П.С.Рыбалко, командующий бронетанковыми войсками советской армии, умер два года спустя, в августе 1948 года. Ему было всего 54 года... Нет доказательств, что Сталин и впрямь собирался уничтожить Жукова физически. В войну он уразумел цену военному таланту. Мировое господство еще манило, а результаты чистки еще сказывались. Даже после такой войны жуковых оказалось мало. Возможно, вождь всего лишь ломал характер маршала и редуцировал его славу до соразмерности с собственной. Овладев армией и помня, какого страха это ему стоило сперва в 37-м, а затем в 41-м (о народе он не кручинился, народ женщины народят), господством он дорожил и упускать его не собирался. Но фраза Рыбалко прозвучала, ее слышали все, и последствия ее и несомненны, и неизвестны. Впрочем, в войну до этого было еще далеко, и генералы, разобщенные лично преданными Сталину комиссарами, в общении были осторожны. Но иногда -- иногда! -- даже страх не срабатывал, и в отношениях между военными сохранялся элемент доверия. Неискоренимы людские потребности. Хоть кому-то надо же доверять! с кем-то советоваться! К счастью для самого вождя. Если бы не дружба по крайней мере между двумя его выдвиженцами, многое в войне могло сложиться иначе. Об этом в свое время. 40. Москва... как много в этом звуке... В застольных беседах, касаясь личности Сталина, фюрер сделал немало занятных замечаний. Они все достойны внимания: оба злодея, никогда в жизни не встретясь, понимали друг друга. Фюрер, в частности, заметил, что Сталину идеологическая сторона правления безразлична, он более всего олицетворяет Россию царей и так справляется с делом, что именно ему целесообразно было бы поручить гауляйтерство над оста