яда, которая перед боем была в хвосте. Подошел уставший Руднев. Под глазами у него легли большие фиолетовые тени. - Нашли отары? - спросил он, тяжело дыша. - Стада исчезли, товарищ комиссар. - Так и знал. Это - мираж... - он вытер платком крупные капли пота со лба. Следя за его усталым жестом, я впервые заметил несвежий воротничок на его гимнастерке. С усилием поднявшись, он отозвал Базыму и меня в сторону. - Большая часть колонны оторвалась. Никто не знает, где остальные... - Остальные с Войцеховичем и Аксеновым, - виновато кашлянул Базыма. - Это я знаю. А где они? Когда оторвались? - Вчера, когда Горланов и Бакрадзе вели бой. Колонна взяла вправо, - смущенно докладывал начштаба. - А дальше? - допытывался комиссар. Базыма пожал плечами. - Вот видишь. И никто не знает. Машины-то гудели также с правой стороны. Может, они перерезали путь колонне. Базыма возразил неуверенно: - Не должно бы. Бой слышен был бы. - Да где его тут, к черту, услышишь. Базыма повернулся ко мне. - Надо срочно посылать разведку. Я согласен с начальником штаба, но никак не мог решиться на такую жестокость: посылать людей в разведку, когда они только что дорвались до еды. Разведчики, подошедшие сюда несколькими минутами раньше, обнаружили на чердаке колыбы бочонок брынзы. Кашицкий и Землянко выгнали из лесу овцу и ягненка. Животные мигом очутились в котле... Руднев приказал немедленно выделить разведке первые порции. Через двадцать минут хлопцы были готовы к выполнению задания. Мы с Базымой тоже хлебнули из котелка жирного бульона. Захватив с собой по куску полусырого мяса, докарабкались на вершину организовать оборону. Обороняться мы пока рассчитываем только ротами, благополучно ночевавшими у камня Довбуша и дошедшими с нами на Синичку. Большая часть отряда блуждала где-то в горах. Наиболее опасный участок был со стороны Яремчи. Базыма прикинул по карте и на местности и необычайно ласково глянул на меня. - Веди туда Горланова и Бакрадзе. Сходи сам. Хлопцы подкрепились, должны держаться, - говорил он, странно растягивая слова. Затем, расстелив карту, что-то начал показывать на ней. Но глаза его слипались, и он, клюнув носом, виновато улыбнулся. - Разморило. Солнце, понимаешь... Ну, вали... Потом я тебя сменю, - он сладко вытянулся и хрустнул стариковскими рабочими пальцами. - Светит вовсю, а до зенита еще, ох, далеко... Повел роты Горланова и Бакрадзе. Горьковатый привкус дыма, прокоптившего колыбу, исчез. Солнце настолько яркое, что, казалось, горы просвечивали даже сквозь закрытые веки. Можно идти с закрытыми глазами, надо только протянуть руки, чтобы не напороться на сучья. Еще там, на вершине, мы с Базымой отметили удобный для обороны небольшой кряжик, пологими уступами спускавшийся к самой Яремче. Оттуда изредка доносились свистки паровоза. На рассвете я слышал там пение петухов. Туда и вел я роты вдоль хребта. Во всю длину его тянулся невысокий, шириной в полтора-два метра, каменный барьер. С одной стороны его извивалась канава. Извилины канавы каменная ограда повторяла ритмически правильно. Это сделано руками человека. Но зачем? К Яремче барьер утолщался, образуя настоящую каменную стену. Место для обороны идеальное. Вопросительно взглянул на Бакрадзе. - Приставить ногу, - скомандовал он. С Бакрадзе и Горлановым пошли немного вперед. Горланов нагнулся и что-то поднял, внимательно рассматривая зеленовато-ржавую винтовочную гильзу, набитую землей. Прошли еще несколько шагов. В очередном выступе обнаружили целую гору гильз. Еще дальше - груда ржавых консервных банок. - Окопы, ей-богу, кацо, окопы! Горланов внимательно осматривался по сторонам. Да, это были полуразрушенные, завалившиеся, старые окопы. Как мы сразу не догадались? Вот откуда этот ритм углублений и каменного бруствера. Подняв роты, мы уже уверенно вели их за собой вдоль окопов, вырытых руками солдат первой мировой войны. Мы поднимали патроны, пулеметные ленты, стреляные гильзы и целые обоймы; ручки старинных гранат системы Новицкого и истлевшие противогазы; головки снарядов и разбитые вдребезги винтовочные и пулеметные стволы: по этим костям сцепившихся в смертельной схватке прошлой войны полков мы определяли стыки взводов, рот и батальонов, командные пункты, где сидели штабс-капитаны и фельдфебели; мы устанавливали пулеметы точно в тех местах, где стояли двадцать семь лет назад знаменитые "максимы". Оборона была занята вовремя. Через полчаса со стороны Яремчи показались немцы. Впереди шла сильная разведка... Позади двигались колонной их главные силы. Давид долго вглядывался в цепи противника. Затем схватил бинокль, С изумлением опустив его, поманил меня пальцем. Нагибаясь, он шипел мне в ухо: - Кацо! Ишаки! Ей-богу! Глазам своим не верю. Но точно вижу - с ишаками идут. Немцы. Откуда они их здесь взяли? Проклятые фашисты! Дальше я ничего не мог понять. Он ругался по-грузински. Взял у него бинокль. Действительно, в колонне мы увидели много длинноухих животных. На их спинах болтались вьюки. Минометы и пулеметы. Я прикинул в уме. Против наших двух неполных рот двигалось по меньшей мере полтора-два батальона. Но у нас преимущество обороны. Посмотрел на ребят. Растерянных лиц, бегающих глаз не видно. - Понимаешь, генацвале? - спросил Давид. Я понимал. Только внезапность и только большие потери в первую минуту могли заставить врага откатиться назад. Я объяснил командованию задачу. С пистолетами в руках Горланов и Давид пошли вдоль цепи. - Если кто-нибудь, кацо, выстрелит раньше, чем сможет различить, какой цвет глаз у фашиста, - застрелю на месте. Будь ты мне брат или самый лучший друг на свете - застрелю, - приблизительно так командовал Давид. - Давид, маскироваться хватит! Три сотни немцев карабкались на гору уверенно и быстро. - Ничего не замечают... - шептал Сережа Горланов. Он заволновался. Я сделал ему замечание. - Не сорвись, товарищ лейтенант! Поближе, только поближе. Иначе нам каюк! - Обувь у них специальная, - восхищенно шептал пулеметчик Вывалин. - И горные палки в руках. - Оружие облегченное, - с завистью вздохнул его второй номер. - Да, против нас специальные горные войска. Это я вижу по их уверенному, быстрому подъему. - Хорошо идут. Быстро, - шептали бойцы. Впереди шел высокий офицер. На его пилотке сбоку беленький цветок с кокетливо изогнутыми лепестками. Он похож на ромашку. "Нет. Это не мирная ромашка. Это - эдельвейс, отличительный знак немецких горных стрелков". - Вижу глаза фашиста, - шепчет кто-то рядом. "Какие глаза у офицера с эдельвейсом на пилотке?" - Погоди еще, - хотел шепнуть Бакрадзе. Но шепот не удался его широкой глотке. В этот миг и я различил глаза своего немца. Они серые. Нет, голубые. Голос Бакрадзе заставил его удивленно поднять левую бровь. Глаза голубые, они забегали и сразу остановились. Оглушительный треск. Это во весь рост поднялся Бакрадзе. - Хлопцы, огонь! Швырнув одновременно две гранаты, он прыгнул в окоп. Здесь уже нет доблести. Доблесть была в том, чтобы выдержать и подпустить фашистов на десять - пятнадцать шагов. А сейчас происходило просто избиение. Из всей роты фашистов вниз сбежали считанные егери. Остальные легли перед каменным бруствером. После первого же залпа, предоставив автоматчикам добивать вражескую разведку, я побежал вдоль окопа. Надо было перенести огонь всех пулеметов по главной колонне немцев. Она в недоумении остановилась за полкилометра внизу. Скучилась. - Пулеметы! Огонь по колонне! Это не так легко - на ходу побороть инерцию и в нужный момент изменить стихийный бешеный скок боя. Да еще ближнего, на десяток шагов. Но все же удалось! По толпе мулов и фашистов уже вели огонь наши пулеметы. Может быть, там вдали и не было больше потерь. Но было бегство. Пусть бегут. Им потом труднее будет подниматься. Они поскользнутся на собственной крови. Своя кровь ведь очень скользкая и тяжелая. Несколько минут - и все кончено. Передышка кстати. Люди протирали накалившиеся стволы, задымленные затворы, перезаряжали диски. Я тоже снял диск своего ППШ. Открыл его. Что такое? Всего израсходовано восемь патронов. Не помню, когда я менял диск в бою. И запасный диск тоже тяжелый. Он полон патронов. Значит, за весь бой я дал всего одну очередь. Интересно! Что из этого следует? А то, что всего год назад, в первой своей засаде, я израсходовал все свои патроны, то есть был в бою стрелком. А теперь? Сам стрелял мало, но направлял огонь бойцов. Не в этом ли смысл командирского искусства? Обуздать свой законный азарт бойца и тем усилить огонь подчиненных? Так или не так, но одно знаю наверняка: теперь вражеских трупов было больше раз в десять. Прибежавший от Руднева связной подал мне записку. "Колонна нашлась. Продержитесь еще немного, орлы!" Когда стало ясно, что атака окончательно отбита, я пошел к колыбе. Подошли Войцехович, Аксенов, Павловский. - Они вчера взяли слишком вправо, - сказал Базыма. - Куда вас понесло? - пошутил Руднев. - В преисподнюю, - ответил Войцехович. - Булы у черта в гостях, - мрачно говорит Павловский. - Если бы не немецкие танки, дошли б до самой Яремчи. Теперь нам как раз курорт требуется. Оказывается, Яремча - курортный городок на берегу Прута. - Как же вы выбрались с этого курорта? - спросил Ковпак. - По азимуту Войцехович вывел, щоб его на той свит такой азимут выводил! - ругался Павловский. Связные - злые гении Павловского - объяснили причину его злости. Заметив колонну немцев, стоявшую на шоссе с зажженными фарами, хлопцы свернули с тропы. Стали выходить напрямик, по азимуту. Озлобление Павловского было вызвано тем, что по азимуту Вася вышел на обрыв. Почти все лошади свалились в пропасть. Ночью никто не обратил на это внимание. У всех была одна цель - выйти, выбраться, найти своих, догнать командование, ушедшее вперед. Но, дойдя до колыбы, достигнув цели сегодняшней ночи, все поняли: свалившиеся в пропасть кони - это не только груз, но это и последняя надежда на пищу. Вот когда слово "азимут" показалось людям, попавшим в тяжелое положение в горах, чем-то чудовищным. Азимут - прямой путь, прочерченный мысленно по земной поверхности, здесь, в горах, мог погубить отряд. Еще один такой ночной "марш по азимуту" и... - Как же это ты, Вася? - тихо укорял своего помощника Базыма. - Я старался вывести. Тут на полонине стада были... - Оставь, Григорий Яковлевич. Вывел - и молодец. А стада... это мираж... - устало сказал комиссар. - Как, Семен Васильевич? - Слова застряли в горле у Войцеховича. Он смотрел остекленевшим взглядом куда-то поверх наших голов. Я повернулся по направлению его взгляда. Три бойца подошедшей по азимуту группы, собрав кости уже съеденной нами овцы и ягненка, скрылись в глухом ельнике. 38 Немцы больше не пытались нас атаковать со стороны Яремчи. Противник был замечен с другой стороны Синички. А через час после отбитой первой атаки на Бакрадзе и Горланова обрушились немецкие самолеты. Они как будто с ума сошли от бессильной злости. Бомбовые удары сыпались один за другим. По приказу Руднева я направился к старым окопам. Горланов закусывал в пятидесяти метрах от окопа. Он пил из немецкой фляги кофе. Перед ним лежала гора немецких документов. Он весело засмеялся. - Никакой жалости не имеют воздушные гансы. Не успели мы своих фашистов выпотрошить как следует, налетели, и давай молотить своих мертвецов. Вы поглядите ни одного целого нет. Действительно, так бесславно погибшая немецкая рота привлекла внимание немецких самолетов. Трупы, лежавшие впереди старых окопов, представляли собой жалкое зрелище. Вероятно, на каждого убитого фашиста было потрачено несколько бомб; земля была изорвана в клочья, изрыта воронками, части тел заброшены на кусты и деревья, лохмотья одежды и кишок свисали с веток сосен и буков. - Боевые деревья стоят на склонах Карпат, - подмигнул мне Сережа Горланов. На всем склоне до самой Яремчи не было видно движения немцев. Самолеты бомбили от бессильной злости. А может быть, отвлекали наше внимание, подготовляя атаку на другом склоне горы. Скорее всего и то и другое. Уверившись, что наша оборона здесь крепка, я возвратился к штабу. Но в центре обороны было плохо. Большая часть отряда, измученная хождением по Васиному "азимуту", лежала замертво. Лихорадочный румянец на щеках, опухшие руки и ноги, болезненный сон с открытыми глазами. Что всего хуже - люди иногда вставали и брели куда глаза глядят, забыв взять с собой оружие. Руднев с тревогой сказал: - Побросали ящики с патронами и толом. - Как? Все? - Нет, конечно. Но были такие случаи. И что делать - не знаю. В других условиях для примера расстрелять нужно было бы одного-двух. А тут рука не поднимается. В этот день пришло спасение. Не гуцульские стада, не трофеи, не даже манна с неба. Спасение пришло от чудовищной скаредности Павловского. Кто-то пронюхал: Павловский тащит по горам три мешка сахара. Панин побежал к Рудневу, требуя чуть ли не расстрела старого скупердяя. Комиссар несколько мгновений безразлично слушал ругань Панина, а когда наконец понял, в чем дело, рассмеялся. - Чудак. Ему в ноги за это поклониться надо! - Как поклониться? - Для кого он его тащит! Для себя? - Еще бы для себя... - Зови его сюда. Установив, что сахар действительно есть, комиссар создал под руководством Павловского и Панина чрезвычайный комитет, комиссию или что-то в этом роде. Быстро произвели расчеты. Получилось на каждого бойца по триста граммов сахару. Медсестры, старшины и парторги рот разнесли по лагерю сахар. И совершилось чудо: лежавшие до сих пор без движения люди, съев две-три горсти сахарного песку, запив его карпатской ключевой водицей, лежали без движения на спине, как бы прислушиваясь, как живительная сила разбегается по жилам. Одни, повернувшись на бок, засыпали, другие садились, ощупывали рукою автомат и патронташ. А иные уж согласны были и песенку подтянуть. - Это же чудеса! - уверял своих хлопцев комвзвода Деянов. - Это же тебе не Павловский, а сам господь бог, Иисус Христос и все сорок святителей! - Действительно, вроде как Иисус Христос. Тот, слыхал я, пятью хлебами накормил пять тысяч, - поддакивал меланхолично мрачноватый майор Дегтев. - Это що? Иисус Христос накормить-то накормил. А вот были ли они сыты - вот вопрос, - сказал Деянов. - Ну, а мы не то что после свадьбы или крестин, но все же, - сказал старшина Бычков. Разглаживая рыжие усы, он нашел на них несколько песчинок сахара. И хотя до вечера по лагерю без конца молотила авиация - были убитые и раненые, все мы понимали: кризис миновал. 39 Кроме боя и бомбежки, а также "библейских" чудес Павловского, день на горе Синичке для командования был знаменателен еще многим. Во-первых, прояснилась обстановка. Горные стрелки, боевую разведку которых полностью уничтожили Бакрадзе и Горланов, принадлежали 26-му эсэсовскому полку. Из документов и допросов единственного пленного я выяснил, что полк этот только вчера разгрузился из эшелонов на станции Яремча. Десять дней назад его спешно погрузили на пароход в Норвегии (он стоял там с сорокового года!), перебросили через проливы и уже эшелонами через Германию и Польшу примчали в Карпаты. Были данные, что он не единственный, что следом за ним из Норвегии движется еще один горный полк. Пока что группировка немецких войск, раскрытая нам Гартманом на горе Поляничка вплоть до нумерации полков, подтверждалась. Мы уже несколько дней ощущали: войсками, брошенными на Ковпака, командует умный и хитрый военачальник. Сегодня на горе Синичке мы кое-что узнали о нем. Генерал Кригер из вермахта, попавший в немилость за излишне трезвую оценку событий на фронте, а также сил и возможностей противника, был отозван в резерв ставки еще перед Сталинградом. Но его боевые заслуги и незаурядные знания охладили гнев начальства, и, продержав его полгода в немилости, оно решило дать ему исправиться на этой сравнительно легкой операции против "зарвавшихся" партизан. Генерал Кригер не имел в вермахте равных себе знатоков горной войны и знал Карпатский театр еще со времени первой мировой кампании. Новый пленный из 26-го эсэсовского полка подтверждал, что официальным командующим этой "пустяшной" операции был Гиммлер. Но он предпочитал сидеть во Львове, поджидая, когда опальный генерал, которому милостиво дали последнюю возможность поправить свою репутацию, положит к его ногам у подножия горы Лемберг венок победы над "бандой" Ковпака. Эти сведения помогли нам разобраться. Стало очевидно, что противник долго следил за нашим движением, изучал наши слабые и сильные стороны и, пожалуй, раскусил их. Это было в то время, когда мы беззаботно двигались через Тернопольщину и так неосторожно перескочили через Днестр. Это помогло ему безошибочно определить нашу цель - Карпаты. Я теперь был уверен, что Кригер разгадал ее заблаговременно. Поэтому именно горным войскам был дан приказ о сосредоточении еще тогда, когда мы не достигли и Черного леса. И третий вывод, уже без прямых фактов: противник не собирался оттеснить нас или блокировать, как это случалось на севере. Он ставил себе одну цель - полностью уничтожить отряд. Понятно, почему вначале он дал нам возможность "разыграться". Даже позволил такую роскошь, как разгром отдельных своих частей. Теперь-то мне стало ясно: 13-й и 14-й полки - это была только разведка боем. Пощупав силы врага и определив, что Ковпак гораздо сильнее, чем кичливо объявило ему его начальство, Кригер решил бой дать в Карпатах, не без основания полагая, что этот очень маневренный и хорошо натренированный в степях и лесостепных равнинах отряд в горах должен попасть впросак. Пленный рассказал, что среди офицеров были разговоры о том, что во Львове уже проявляли беспокойство по поводу медлительности вермахтовского генерала, слишком осторожно ведущего доверенное ему эсэсовское дело. Но Кригер настаивал на своем и требовал войск, приспособленных для горной войны. "Если не хочешь споткнуться, всегда в мыслях своих поставь себя на место врага", - часто повторял Ковпак. Моя собственная практика говорила о том, что в военном деле это не плохой метод. И, уйдя в сторону от Горланова и Бакрадзе, забравшись в какую-то яму-блиндаж, а может быть, в наблюдательный пункт самого генерала Кригера, я перебирал несколько десятков солдатских книжек, залетевших сюда из Норвегии, просматривал адреса писем и думал: "Этот Кригер уже сейчас подсек нас под корень. Он лишил нас маневра, вымотал наши силы. А ввел в действие, пожалуй, только половину своих войск". Окружая нас всего лишь третью или даже четвертью наличных у него батальонов, генерал вермахта и остальные свои силы располагал двумя крупными резервами на полюсах кольца. Таким образом, кольцо окружения получилось не двойным. Нет! Просто при прорыве два кулака резерва моментально превращались в следующее кольцо этой беспрерывной цепи. "Хорошо ему, сволочи, выстраивать свою цепочку, имея десятикратное превосходство в людях и полное превосходство в технике, - думалось горько. - А может быть, это просто паника. Может быть, и не стоит лезть с этими невеселыми мыслями к Ковпаку и Рудневу? Им и без того нелегко. А тут еще с Гартманом возни не оберешься". Мы доволокли его с ущелья Полянички живым и невредимым до самой Синички. По строжайшему приказу Ковпака, лучшие и самые выносливые караульщики, хлопцы, способные по нескольку ночей не смыкать глаз, стерегли неустанно этого фашиста, будь он трижды проклят. Опытный гестаповец мог бежать каждую минуту, и это приводило в бешенство не только коменданта, но и нас с Мишей Тартаковским. Мы хотя и понимали, зачем он нам был нужен живой, но живой он был непосильной тяжестью для всего отряда. - Не сбежал еще? - тревожно спрашивал Базыма караульщиков. - Не. Хай ему грець. Заморил нас той гестап горше, як гитлеровски летчики, - отвечали караульщики. И вот, казалось, наступила минута, оправдавшая все наши усилия и мытарства. Еще вчера, когда загудели моторы у камня Довбуша, гестаповец навострил уши. За ним следили десятки глаз. Он знал, чувствовал это, но все же не сумел сдержаться. А сегодня как будто бы кто-то подменил Гартмана. Он подтянулся. На угодливо-заискивающем лице появилось нагловатое выражение. - Двадцать шестой? Из Норвегии, - сказал он, подойдя ко мне после боя. А сегодня по другим источникам подтвердилось: это был действительно 26-й эсэсовский полк. А ну-ка, последуем совету Ковпака и поставим себя на место врага. И я приказал дежурному привести Гартмана в мой блиндажик. Он заговорил первый: - Вы убедились в том, что против вас выступил двадцать шестой полк? И теперь у вас имеются основания доверять мне... Да, это было так. И он, видимо, прочел на моем лице смущение. - Господин подполковник. Я имею сообщить вам свои важные условия. Я насторожился. - Я могу принять капитуляцию господин генераль Ковпак и господин генераль Руднев. - Вы что, в своем уме? Кажется, не первый день видите наш отряд. - О да. И я рад буду засвидетельствовать перед генераль Кригер и даже перед лицом господин рейхсминистр личные заслуги военачальника этого выдающегося воинского отряда... Но... Я не сдержался и послал в адрес фашиста несколько нецензурных слов. - О, я понимаю ваше положение... Но есть вещи, о которых я могу сказать вам прямо. Они уже не станут достоянием советского командования от ваших уст. С западного фронта идет колоссаль перегруппировка войск. Десятки новых дивизий будут брошены или уже вступили в бой за Днепр. И германские силы снова будут на берегах Волги. Да, да... Быть может, вы надеетесь на второй фронт? Немец засмеялся. - Наивные люди, как и полагается быть героям. Второго фронта никогда не будет. А если он будет, так это будет фронт томми и джонни вместе с нами. И против вас. Двадцать шестой полк из Норвегии и еще несколько полков из Франции и Голландии - это лишь часть сил, брошенных на советский фронт. И фюрер мимоходом разрешил Гиммлеру использовать их на ваш отряд. Их вполне достаточно, чтобы даже сегодня я мог предложить вам почетную капитуляцию. Сегодня для вас еще не поздно... Все это возмутило меня так, что я выхватил из кобуры пистолет. Но действовать самостоятельно не мог. Нужно немедленно доложить Ковпаку и Рудневу. И я приказал часовым увести Гартмана. Руднев сам пришел. Без палки, к которой уже несколько дней прибегало, карабкаясь по горам, большинство партизан, все такой же подтянутый, хотя и сильно похудевший, с запавшими глазами, еще больше подчеркивавшими внутреннюю красоту его лица. Он набрел на мою яму. Постоял немного, тяжело дыша, а затем, как всегда улыбнувшись собеседнику, с которым хотел поделиться мыслями, сказал: - Не плохо устроился. Вероятность попадания бомбы небольшая. Поражение пулей исключается. Разве минометом. Но немецкие минометы пока что далеко внизу и не достанут. Так и думать можно, - и, легко спрыгнув в яму, усаживаясь, спросил: - Фашистскую психологию все изучаешь? Не надоело? "Нет, надо рассказать, - подумал я, - тем более, он один". И, решившись, я четко и ясно рассказал Семену Васильевичу о генерале Кригере. О нем и раньше говорили мы с комиссаром. Но до сих пор употребляли частое на войне местоимение "он". Даже немного обрадовавшись, что наконец "он" приобрел вполне конкретный облик, фамилию, звание, я рисовал Рудневу его привычки, характер, планы. Когда я закончил информацию и остановился, роясь в бумагах, Руднев резко отшвырнул ногой кипу немецких документов: - Ну, а выводы, выводы? "Стоит ли их докладывать?.. Ведь вправе я сказать, что выводов пока не имею". Нет, не вправе! Комиссар закрыл глаза и, откинувшись головой на траву, долго сидел так. Резко выдохнув, он вскочил на ноги. - Хорошо. Я поговорю с командиром. Мне думается, что ты прав. Болтать об этом пока не стоит. Хлопцы и так, кажется, падают духом. Но поговори с Базымой. Только не так уж прямо и безжалостно. - Логика борьбы - безжалостная вещь, товарищ комиссар. - Я понимаю, но ведь кроме ума есть еще у людей и сердце и нервы. - Поставив ногу на камень, чтобы выпрыгнуть наверх из блиндажика, он вдруг повернулся ко мне: - А ты знаешь, я давно хотел сказать тебе. Я тебе завидую. Мне кажется, после войны тебе легко будет жить на свете. - Вот как! Почему же? - Никогда не терять спокойствия и весело переносить беду - это то, чему всю жизнь я хотел научиться. И, кажется, так и не сумел. Ну, ладно. Думай, думай. А Гартмана - расстрелять немедленно!.. Затихла шуршавшая под его сапогами земля, ручейками ссыпаясь вниз. Повторив подошедшему Базыме те же выводы, я вслух думал: - Это наверняка так. В основном наверняка. Может быть, есть еще неизвестные нам детали. Но и они, вероятно, не в нашу пользу. Но выход, выход где? Базыма развел руками и уткнулся в карту. - Брось, Базыма! Как будто она может о чем-то рассказать, кроме того, что все высоты вокруг нас заняты войсками, в долинах, пересеченных шоссейными и железными дорогами, тянутся составы и гудят автомашины резервов генерала Кригера. И второй месяц надоедливо воют уже привыкшие к нам "мессеры". "Добре было Денису Давыдову! Его авиация не чипала", - вспомнилась ворчливая дискуссия Ковпака со своим предшественником. Мысленно соглашаюсь с дедом: "А что бы действительно Давыдов делал в нашем пиковом положении?" И, улыбнувшись сравнению, не слушая Григория Яковлевича, толковавшего мне, что высота 996 намного выгоднее для обороны высоты 1006, хотя она и ниже, я, напрягая память, вспомнил знаменитый "Дневник партизанских действий". Как будто бы эта истрепанная, плохо изданная книжечка могла заменить нам сейчас и потерянные в горах Полянички пушки, и брошенный тол, воскресить Семенистого, Черемушкина и Чусовитина, исцелить раны товарищей или хотя бы спасти живых от неминуемой гибели. И вдруг оказалось, что может! Я вспомнил применявшуюся казаками Дениса военную хитрость, настолько простую, что во время чтения, вероятно, никто из нас не восхищался ею. Но, кажется, это был единственный способ для отряда Ковпака вырваться из безнадежного положения. Нападая в конном строю на обозы и колонну отступающей французской армии, Давыдов всегда назначал место сбора своим казакам в стороне от главной дороги. Обычно это было село всего в двадцати - тридцати километрах от тракта. Лихие налеты Давыдовских партизан вносили панику и смятение в ряды врага и чаще всего кончались полной победой. Но в пылу боя люди увлекались. Нарвавшись небольшой группой на сопротивление большой группы французов, еще не потерявшей боеспособность, Давыдов иногда оказывался лицом к лицу с угрозой полного разгрома отряда. Тогда перед Денисом Давыдовым было несколько тысяч пехоты и кавалерии, способных не только отразить удар нападавших партизан, но и преследовать и уничтожать их. Часто это были ветераны наполеоновской гвардии в высоких медвежьих шапках. От этой гвардии, по словам самого Давыдова, отскакивала казачья удаль Давыдовских партизан, как горох от железного щита. И вот в такой опасный миг раздавался условный свист, и по этому сигналу казаки рассыпались во все стороны - кто куда. Преследование прекращалось, окружение становилось невозможным, так как противник таял, поодиночке скрываясь в лесах, болотах. А через сутки отряд вновь собирался в условленном месте. - Только Давыдовским маневром можно вырваться из цепких лап Кригера. Надо разбить отряд на пять-восемь групп, во главе их поставить доверенных и опытных командиров. Прорвавшись в одну ночь всем отрядом в одном направлении, рассыпаться во все стороны. Расходиться на юг, на север, на запад и восток. Распылить внимание и силы врага. А затем, через две недели, ну, месяц в крайнем случае, собраться в условленном месте. Как думаешь, старина? Базыма недоверчиво покачал головой. - Так-то оно так. Но это тебе не французы... И не леса Смоленщины... И не зима 1812 года. Мы задумались. И снова, подвергая сомнению только что возникший план, я почти реально услышал скрипучий голос Ковпака: "Добре було тоди Давыдову, его авиация не чипала". Обдумал еще раз план в деталях. - Нет, другого выхода нам не найти. - Ну, ладно. Пойдем к комиссару, - и Базыма аккуратно сложил карту, сунул очки в очешницу и, кряхтя, стал карабкаться из ямы. Руднева мы нашли на вершине Синички. Так же, как и высота 1713, она была увенчана огромными гранитными скалами. Как будто дети великанов, играя, натаскали их, рассыпали огромными пригоршнями эту небесную гальку на верхушке заросшего травой муравейника и назвали ее именем маленькой птички - синички. Комиссар лежал на скале. Подложив обе руки под голову, он молча глядел на небо. Там кружились "мессеры". Базыма кашлянул. - Тут дед-бородед кумекает насчет давыдовского маневра. Не пойму я, Семен Васильевич, но что-то в этом деле есть. Комиссар молча кивнул головой. Базыма по привычке расстелил карту, пододвигая ее к Рудневу. Тот отстранил ее рукой: - Погоди, не надо, - и затем ко мне: - Я говорил с командиром. Он почти согласен. Ну, давай! Что ты придумал? Не дав мне кончить, Семен Васильевич, как только уловил смысл предложения, перебил меня: - Нет, только не это. Рано еще, - с болью сказал он и крепко сжал ладонями голову. По лицу его мелькнула тень. Солнце светило ярко. По склону Синички захлопала очередь скорострельного пулемета. "Мессеры" прошли один за другим, обстреливая оборону. - Уходите! Не демаскируйте меня! - А как же с маневром? - кашлянул Базыма. - И ты тоже, - покачал головой комиссар. - Ну ладно. Перед вечером соберем командиров, посоветуемся. Ступайте. Совещание было созвано наспех за час до захода солнца. Базыма сказал мне и Войцеховичу: - Разведчики все-таки нащупали лазейку. Появилась надежда выбраться. - Это из окруженной плотным кольцом врага Синички? - удивленно спросили мы. - Надежда призрачная, конечно. Но все же есть. Уже вытянулась часть колонны. Теперь это был уже не грандиозный обоз, а просто шедшие гуськом вооруженные люди, нагруженные до предела мешками, ящиками, тяжелым оружием и боеприпасами, с карманами, битком набитыми кореньями, грибами, горькими горными ягодами. На совет собралось человек двадцать с лишним - командиров батальонов и отдельных рот. Тут были комиссары, начальники штабов батальонов и политруки. Они молча выслушали несколько слов Ковпака, в которых командир осторожно предупредил подчиненных о том, что положение наше становится все хуже. Слово взял Руднев. В двух словах охарактеризовав маневр, он сказал: - Вы уже знаете это предложение. Я думаю, что оно нам сейчас не подойдет. Может быть, там, впереди. Еще есть время. Не все исчерпано. Командиры видели, как больно комиссару идти на этот крайний шаг. И даже те, кто в душе был согласен со мной, молчали. И я промолчал. Почему - не знаю. Вероятно, из чувства долга и уважения к авторитету комиссара. А также и потому, что понимал: такие совещания на войне командование созывает только для того, чтобы проверить себя. Решает же оно все-таки единолично. А решение уже было принято. И подумал: "Трудно преодолеть престиж двух генералов, если ты всего-навсего подполковник... да и то интендантской службы", и, вынув карту из полевой сумки, я молча поковылял в свой блиндаж времен первой мировой войны. Вначале была обида. Затем я и сам не заметил, как она сменилась гордостью за комиссара. И я понял: он боялся гибели боевого коллектива, с таким трудом и любовью сколачиваемого им и Ковпаком вот уже на протяжении двух боевых лет войны. И, сознавая, что этой последней меры не избежать, он (я и сейчас убежден, что Семен Васильевич по-своему был прав в тот день) думал: "Неизбежно, но рано!" Сделать еще одну попытку разбить врага одним общим ударом и вырваться из клещей Кригера всем боевым отрядом. Но кто из нас тогда мог думать, что, боясь - да, да, боясь! - рисковать существованием и славой отряда, он рисковал не менее всем нам дорогим - собственной жизнью! Из этого оцепенения меня вывела карта, лежавшая на коленях. Как чужую, я прочел свою собственную надпись, сделанную на ней перед боем в Поляничке: "Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться!" Как вовремя зазвучали эти слова здравого рассудка и самодисциплины. Через две минуты после того, как мы вышли на тропу, посреди маленькой полянки, где только что происходил совет командиров, взорвалась 250-килограммовая бомба. Когда осели копоть и хвоя, мы с Базымой подошли к воронке. Бомба угодила на то самое место, где только что сидели кружком Ковпак, Руднев, Базыма, Матющенко, Бережной, Бакрадзе, Фесенко, Шульга, Шумейко, Швайка, Ленкин, Горлов, Дегтев и другие командиры. - Здорово благодарил бы меня генерал Кригер за эту речь в защиту проекта! - хлопнул я Базыму по плечу. - Пошли, дед-бородед. Не хвались без толку. Осколками этой проклятой бомбы был легко ранен в руку капитан Бережной. Второй осколок раздробил пятку Косте Стрелюку. Выступать решили до полной темноты. Тропинка проходила по лесу, и хотя самолеты до вечера кружились над нами (отмечена была новинка - три мадьярских самолета: два легких бомбардировщика и один разведчик), но все же пехотой можно было двигаться. 40 Ночь на 3 августа прошла относительно спокойно. Лазейка, найденная разведчиками, выручила нас. Северный склон Синички не занят немцами. Отряд ужом выходил на внешнюю сторону кольца, охватившего высоту. Боевое охранение обнаружило пулеметные гнезда на ближайших буграх, но немцы, с вечера бросавшие там ракеты, сейчас сидели тихо и не открывали огня. Рассвет застал нас на седловине, покрытой кустарником. Старые лесные вырубки перекрещивались многочисленными овечьими тропами. Они полого сбегали к Пруту. Там, внизу, не видимый нам угадывался город Делятин. Люди отдыхали, промышляя себе пропитание. Искали ягоды, грибы или выворачивали карманы, надеясь, что в них, может быть, остались крошки хлеба или сахарного песку. Бодрствовала только разведка. Никто не удивлялся, откуда берутся силы у разведчиков. Им даже многие завидовали. Несмотря на повышенную нагрузку и смертельную опасность, разведчикам все же везло. В поисках нет-нет да и встретят они чабана, выпросят у него кусок сухой брынзы. А более шустрые добывали молока или хлеба. Правда, часто вместо хлеба из хат раздавались очереди немецких автоматов. Иногда и падали разведчики. В эти дни люди больше всего боялись ранения. На Синичке было шесть случаев, когда раненые, обезумев от боли и видя, каких усилий и труда стоит товарищам нести их, покончили с собой. И все же разведка действовала. Не так безотказно, как мы к этому привыкли, но все же она давала нужные сведения. В этот день, впервые в Карпатских горах, дала связь наша рация. Старший радист Божченко сиял. Но хотя сеанс продолжался более трех часов и все радисты работали, что называется, до седьмого пота, удалось принять только обрывки одной радиограммы. Ковпак взял из рук Божченко листок бумаги, на котором были написаны какие-то обрывки фраз. Точки, слоги, отдельные слова, опять точки... Повертев его в руках, он протянул комиссару. Я заглянул в листок через плечо Семена Васильевича. Там значилось: "Поздравляю выполне... ания... меры... помощи... учтите... детали... не хватает ночи... сентября..." Только подпись была ясна: "Хрущев". Наконец радиограмму расшифровали, вернее, сочинили наново. Может быть, не так, как она была послана, а по-своему. Но расшифровали. Это было радостное сообщение. Руководитель большевиков Украины поздравлял нас с выполнением задания. Но и предупреждал: помощь нам может быть оказана только через месяц, когда ночи станут длиннее. К вечеру радисты принесли вторую радиограмму. В ней давалось командованию право действовать по своему усмотрению, сообразно обстановке. Мы перенеслись мысленно за тысячу шестьсот километров, в Москву. Стоило только возобновиться искре связи, Хрущев, получив первое донесение от Ковпака, сразу дал ответ. Значит, там волновались за нас. Конечно, ни тогдашние наши военные познания, ни необходимость сохранения военной тайны не позволили знать во всех деталях о грандиозной задаче, поставленной перед партизанами, и о той роли, какую играл в этом плане наш Карпатский рейд. Недаром во время встречи с партизанскими командирами товарищ Сталин назвал нас - "второй фронт". Теперь, в 1943 году, этот фронт вступил в полную силу. От Ленинграда до Смоленска, в Белоруссии и на Украине действовали в тылу врага партизанские отряды, диверсионные группы, бригады, батальоны, полки. Сотни тысяч патриотов били фашистов на оккупированной земле "автоматом и винтовкой, топором и камнем, колом и ломом", как говорилось в партизанской присяге. Мы еще не знали тогда, что именно Карпатским рейдом Ковпака, так же как и Винницким рейдом Мельника, Ковельским рейдом Федорова, рейдом Капусты под Гродно, Главнокомандование расширяло на пятьсот - шестьсот километров к югу и углубляло на столько же к западу этот советский второй фронт. Много было партизанских отрядов в лесной полосе Припятского бассейна. Враг бросал на компактные массы партизанских районов и краев регулярные войска. Этим он надеялся если не уничтожить, то, во всяком случае, локализовать активные наступательные действия партизан. Командование советских партизан учло и это. Одним из результатов пребывания товарища Демьянова в партизанском крае было рассредоточение партизанских сил из Сабуровской базы. Этим самым наносились чувствительные удары по гитлеровскому тылу как раз в тех местах, где еще до сих пор не ступала нога советского партизана и не стрекотал, как весенний жаворонок победы, его автомат. Как бы ни было трудно людям в эти дни, их ни на минуту не покидало чувство гордости за выполнение порученного им дела. Часто на Карпатах вспоминали они прошедшие в огне жестокой борьбы два военных года и путь своего отряда, предводительствуемого опытными командирами. Отряд был Путивльским, районного масштаба. Степные условия, размах партизанской борьбы, особенно после разгрома немцев под Москвой, заставили Ковпака выйти за рамки района, рейдировать по Сумщине в Брянские леса. Но никогда он не забывал наведываться в родной Путивль. Тянуло в родные места. Это был первый год войны. Но только тогда, когда отряд стал выполнять задачи, поставленные ему правительством, его действия получили государственный размах и значение. Отряд стал действовать по указанию Верховного Главнокомандующего. Уже не просто бить врага, а бить его там, где это нужно партии, командованию, - вот в чем дело. И сознание этой целеустремленности, близости к вождю повышало ответственность любого командира, любого партизана. Они теперь были партизанами в самом высоком смысле этого слова, они действовали по прямым указаниям партии большевиков. Это была гордость и великая ответственность партизан. И это спасло нас в самые трудные минуты, вселяло веру в свои силы в самом, казалось бы, безвыходном положении. Прорвавшаяся сквозь блокаду гор волна наших партизанских раций приносила все новые и новые вести. В одной радиограмме были такие слова: "Задачу выполнил. Вертаюсь назад. Иван Лысыця". Все радовались возвращению Лисицы. Никто из нас не предполагал, что эта бумажка обозначает десятки тысяч тонн уничтоженной нефти. Пока немцы не обнаружили проделку Лисицы, десятки тысяч тонн ушло в реку. Кроме утешительной радиограммы Лисицы, были и другие новости. Уже второй день возвращались наши диверсионные группы. Высланные на задание еще из Зеленой дней десять назад, они достигли Станислава, Коломыи, Долины и ковыряли толом и минами поезда, мосты, подрывали автомашины. Каждый батальон отправлял тогда по нескольку групп. Грохот взрывов не долетал до нас в горы. Но он тревожил немецкое командование, он заставлял Кригера и торопиться и разбрасывать свои силы. Из высланных на железные дороги диверсионных групп больше половины вернулось уже в свои подразделения. Остальные тоже выполнили задание, но еще где-то бродили в горах в поисках своего отряда, путая своими следами и вражескую разведку и командование. Словом, начались новые карпатские дела. Руднев и Ковпак, по-особенному собранные и энергичные, с утра ходили по лагерю. Внимательно поглядывали на отдыхавших бойцов. Затем долго совещались. Комиссар собрал политработников. Панин, Шульга, Фесенко, Москаленко тесным кольцом обступили комиссара. Он сказал им что-то веселое, и на хмурых лицах проступили улыбки. Затем не более минуты он вполголоса ставил им задачу: - Ясно? Мы с командирами займемся сами. Потолкуйте с бойцами. Что сейчас главное, когда народ передохнул немного? Прочитайте по ротам радиограмму товарища Хрущева. Задание выполнено, товарищи. И когда политработники уже начали расходиться, комиссар сказал секретарю парторганизации Панину: - Яша, раздувай пожар революции. Дело будет. И глядя на комиссара, я подумал, что действительно сегодня ночью будет большое дело. Во второй половине дня собрали командиров. - Опять на военный совет? - отрапортовав, тихо спрашивали Базыму комбаты и командиры рот. - Нет, совещания не будет, - блеснув в их сторону воспаленными глазами, отвечал комиссар. - Рекогносцировка, хлопцы. Пошли со мной, - почему-то ухмыляясь и словно обещая победу, поманил нас за собой Ковпак. Пройдя около трехсот метров, мы вышли на поляну. Отсюда видна была извивающаяся лента Прута. Дымки хат да верхушка часовни, торчащая словно со дна пропасти, указывали на большой населенный пункт. - Ориентируйтесь по карте, - слегка картавя, сказал Руднев. Но занятие это, такое привычное с тех пор, как вошли мы в горы, было прервано. Над долиной Прута стройной девяткой шли "юнкерсы". Гул моторов особенно грозно звучал в ущельях. По сравнению с мощным звуком сами самолеты казались удивительно маленькими и безобидными. - Не уползать в кусты. Жаль терять время. За мной, - весело скомандовал Ковпак и перебежал к странному сооружению посреди полонины. На четыре высокие и хорошо выструганные жерди, вбитые по углам стога, была насажена тесовая крыша. Особыми приспособлениями она передвигалась по жердям вверх и вниз в зависимости от высоты стога и прикрывала сено от дождя. Сейчас сена на было. Быстро подняв на несколько колышков крышку, мы залезли под нее, продолжая наблюдение. Самолеты сделали несколько кругов, а затем один за другим пошли на бомбежку. Бомбили они довольно далеко от нас. Разрывы доносились глухо, только откуда-то из глубины доходило до нас вздрагивание почвы. - Определи место бомбежки, Вася, - сказал нетерпеливо Войцеховичу комиссар. - Бомбят гору Синичку, - крикнул Войцехович, ориентируясь по карте. - Тоже не плохое дело, - осклабился Ковпак. - Пускай, на здоровье... Комиссар сразу начал с плана предстоящей операции. План был прост и ясен. Он опирался на добытые вчера сведения. Но комиссар сделал из них другие выводы: - Противник имеет во много раз превосходящие силы. Он измотал нас, - жестким голосом говорил Руднев. - Он почти уверен в близкой победе. Об этом свидетельствует вот эта листовка, - комиссар показал вчетверо сложенную розовую бумажку. Листовка пошла по рукам. В ней сообщалось населению о том, что "банда" Ковпака разбита. Обещались награды за поимку партизан. Кончалась листовка на обычный фашистский лад: угрозой расстрела за сочувствие и помощь "разбитым" партизанам. Руднев приподнялся с колена и, стоя во весь рост, продолжал: - По всему видно, что сегодня судьба дает нам передышку. Может быть, последнюю. Люди голодные, это правда. Но все же отдыхают и уже сутки не ведут боя. Политруки и парторги, командиры! От вас требуется навести порядок в строю. Кригер обнаглел и бросил на нас почти все свои войска. Они вылезли на вершины гор. Значит, нам выгоднее всего бить их - где? - в долине. Штаб группировки генерала Кригера находится в Делятине. Он уже натренировался окружать нас. Вчера было которое окружение? - требовательно спросил он начштаба. - Двенадцатое, - хмуро отозвался Базыма. - Ну, вот. А к утру готово будет тринадцатое, - словно нанося удар, объяснил Руднев. - Значит, что нам и выхода нет? - сокрушенно спросил Кульбака. - Выхода нам нет. Кроме как рвать кольцо через штаб немцев. Через Делятин, - торжественно сказал Ковпак. Комиссар молчал. Люди поглядывали то на Ковпака, то на карту. Соображали. Недолго сидели молча. Заговорили все сразу, излагая друг другу свое понимание замысла предстоящего боя. Ковпак подмигнул комиссару одобрительно. Он был доволен произведенным впечатлением. - Это же скольких мы зайцев бьем? - нетерпеливо спрашивал Федора Карпенко коротконогий, загорелый Матющенко. - Из окружения вырываемся по-настоящему - раз, Кригера к ногтю - два. - В степя выходим - три, - поддакнул Карпенко. - И горные войска в Карпатах к фюреровой матери оставляем - четыре... - А не много ли зайцев вы насчитали? - оборвал комиссар. - Раз на охоту идти, так чего ж церемониться, товарищ комиссар? - не моргнув глазом, сказал Карпенко. - Давайте, хлопцы, сойдемся пока на первых двух. А теперь разрабатывайте со штабом детали. А мы с разведкой пойдем пока... И Руднев, легко вскинув на плечи свой ППД, зашагал по краю кустарника. За ним заспешили мы с Горкуновым. Уже возле лагеря мы встретили бежавшего навстречу Радика. Сняв шапку и утирая вспотевшее лицо, он издали радостно крикнул: - Папа! Вот здорово получилось!.. Заметив нас, Радик запнулся. - Товарищ комиссар, разрешите доложить? Руднев скрыл улыбку под черным усом. - Я с донесением от шестой. Она от Синички заслон держит. Два часа назад мы обнаружили колонну немцев. Идет по нашему следу. Много вьючных животных. Все горные стрелки. Майор Дегтев определил: не менее двух батальонов. А может быть, и весь полк. - Двадцать шестой оправился после вчерашнего, - отметил комиссар Горкунову. - А может быть, и тот, второй, сформированный в Норвегии... - отозвался помначштаба. - Ну, что же тут веселого? - нетерпеливо осведомился комиссар у сына. - Так это ж они свою колонну бомбят. Не менее получаса. Похлеще, чем нас в Маняве, - засмеялся Радик. - Ну, это еще проверить надо, - негромко сказал комиссар. - Да все же, как на ладони, отец. Вот здесь, за рощицей, видно. Здорово! - не унимался Радик. - Пойдем. Не больше ста шагов. Руднев повернулся к Горкунову: - Ставь задачи ребятам. И пошли ко мне один пулеметный расчет... Мы будем на опушке. Горкунов козырнул. Предводительствуемые Радиком, мы пошли вперед. - Здесь надо маскироваться, - таинственно шепнул Радик и повел нас овечьей тропой. Через небольшой овражек мы вышли на опушку. В крайних кустах, замаскировав ветками небольшие брустверы из камней, лежали бойцы шестой роты. Народ веселился не меньше Радика. Отойдя немного в сторону, чтобы не демаскировать оборону, мы воочию убедились, что Радик говорил правду. Кряж Синички, голый, похожий на хребтину лежащего коня, здесь был усыпан маленькими зелеными точками. Среди них лежали другие, побольше. В бинокль было видно: это убитые люди и животные. Изредка, оставляя за собой белесый дымок, зеленели анемичные при солнечном свете ракеты. Вдоль горы все еще бесновалась девятка "юнкерсов". Они уже сбросили бомбы. Прицельно и точно по колонне. Об этом красноречиво говорили трупы горных стрелков 26-го полка, валявшиеся на склоне. Сейчас самолеты обстреливали бегущих, скатывающихся в ущелья альпийских стрелков. По прямой это было так близко, что, казалось, немцы могут услышать наши крики. По извилистым горным тропам и долинам, да еще после такого угощения деморализованным остаткам полка сегодня уже не добраться к обороне нашей шестой роты. Руднев взглянул на часы. - До темноты еще далеко, - сокрушенно покачал он головой. Мы взглянули на запад. Солнце уже скрывалось за Синичкой. Руднев словно забыл о немцах и стоял во весь рост, освещенный его лучами. - А солнце светит, как ни в чем не бывало... Полежим, подумаем... - чуть слышно сказал Семен Васильевич. Я постелил плащ-палатку и лег в стороне. Мы долго молчали. Затих и Радик, израсходовав весь свой восторг. Мне показалось, что я задремал, когда до моего слуха донеслась тихая песня комиссара: Если смерти, то мгновенной, Если раны - небольшой... Через четверть часа я подошел к комиссару, сидевшему на камне. На коленях его лежала курчавая голова сына. Радик спал. - Ну как, Петрович, дрейфишь? - Нет. Вообще... нет. Одного только боюсь. - Чего же? - Чтобы не ранили в... ноги. Руднев участливо улыбнулся. - А-а-а... Понимаю. А ты как, разве не сможешь? - И приставил, как дуло нагана, указательный палец к виску. От неожиданного вопроса холодок побежал по спине. - Н-не-е знаю... Как-то... ни разу в жизни не приходилось... Руднев рассмеялся. Проснулся Радик и взглянул на нас. - Что, опять своих бомбят? Солнце уже скрылось за горой. Тонкой полосой расплавленного металла бросило оно нам последний привет и спряталось за гребешком горы. - Пошли, хлопцы! Скоро марш, - сказал Руднев, поднимаясь с камня. Быстро карабкаясь и убегая от тени горы Синички, на миг мы снова догнали солнечный луч. А еще выше лагерь третьей роты был освещен так ярко, что даже слепило глаза. Остановившись, утишив стук сердца после быстрого подъема, комиссар вытер рукавом пот. С сожалением глядя на исчезавшее за горой безжалостное светило, тихо сказал: - Хотел бы ты знать, кому из нас светит оно в последний раз?.. Но тень горы Синички своим крылом уже приголубила кусты и полонины. Погасли последние блики на стальной поверхности оружия. Люди вставали, с трудом разминая ноги. Наступала тихая ночь. Последние трудные дни я как-то особенно сблизился с Рудневым. Выслушивал он мои невеселые разведывательные доклады и догадки очень внимательно. Часто пытливым вопросом или усмешкой наводил меня на совсем другие выводы. Особенно после прихода группы, отрезанной под Поляничкой. Где-то на Шевке или на высоте 1713 во время рекогносцировки ему попалась на глаза моя карта. Прочитав написанную перед Поляничкой фразу: "Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться", он поднял на меня засветившиеся лаской и гордостью глаза. И старый коммунист, пришедший в партию еще в дни, когда Ленин выступал на Финляндском вокзале, стал относиться ко мне с еще большим доверием. Не знаю, потому ли, что характер человека лучше всего познается по его поведению в решительные минуты, или потому, что опасность выявляет скрытые силы и способности человека, но я знаю теперь наверняка - именно опасность сблизила нас. Может быть, поэтому, а может, и по другим соображениям, Ковпак и Руднев поручили нам с Горкуновым командование ударной группой. Захватить Делятин, разгромить штаб генерала Кригера и овладеть мостом через Прут - вот в чем была наша главная задача. Удар наносился с западной стороны. Для этого мы должны были пройти напрямик по лесу, спуститься в долину. С бойцов ударной группы приказом Ковпака были сняты все запасные грузы. Обходным путем по широкой тропе двигалась остальная колонна с грузами, вьюками, ранеными и штабом. Ночь была темная. Восточный склон крутой горы, покрытый густым лесом, усиливал темень. Тропы, вытоптанные дикими кабанами и козами, переплетались и расходились по лесу во все стороны. Не удивительно, что одна из них вместо долины вывела нас к какому-то обрыву. Два человека свалились в пропасть. Один, видимо, разбился насмерть, другой стонал внизу. Разведка после этого шла вперед на четвереньках. Шла на ощупь, ориентируясь по компасу и тому, не поддающемуся никакому измерению, чутью, которое можно назвать интуицией разведчика. Часто, когда я вспоминаю эту ночь, мне приходит на память один случай, рассказанный мне капитаном Семченок. Капитан этот через год после Карпатского рейда ходил со мной в Польшу и в Восточную Пруссию. Диверсант и десантник, партизанивший до самого конца войны, он выбрасывался и под Берлин и под Харбин за месяц-два до наступления наших войск. Это было не то в Западной Белоруссии, не то в Польше. После тяжелого ночного перехода небольшая группа разведчиков вошла в лес. Жиденький, березовый, рос он на топи. Из-под мха и жесткой, ослепительно зеленой травы выступала рыжая вода. Посреди подсохшего болотца стояли стога сена. Разведчики подошли к ближайшему стогу. Десяток крепких рук по команде всунули под него колья и, подняв весь стог на плечи, понесли к лесу. Так они делали и раньше. Перед самым лесом стог вдруг разъехался. Сено развалилось огромными клочьями, и из него вылупился, как цыпленок из яйца, страшный человек. Он был в лохмотьях когда-то кожаной тужурки. Жалкое подобие танкистского шлема покрывало голову, обросшую длинной бородой. Он глядел на всех, скаля зубы. - Не то улыбка на лице, не то бросится сейчас по-волчьи и вопьется зубами в человека, - рассказывал капитан Семченок. Заговорили. И вскоре поняли друг друга. Это был танкист, обгоревший в танке в первые дни войны. Он долго спасался у сердобольных крестьянок. Подлечился. Затем скитался в лесах. Привык жить на сырой пище. Пробивался несколько раз к фронту. Но каждый раз терпел неудачу. Попадал за проволоку. Бежал. Затем снова и снова пытался перейти линию фронта. И каждый раз неудачно. В первый год он ходил по югу, где не было партизан, затем взял к северу, но уже не искал их, а жил и боролся одиночкой, скрываясь от немцев. Это был не единичный случай в нашей партизанской жизни, но что поразило нас всех, это то, как танкист рассказывал о себе. - У меня выработалось звериное чутье. Я нюхом чувствовал опасность. Узнавал о присутствии человека в лесу за километр. Звуки слышал издалека. Мог точно определить по дыму - большое село или хутор лежит на моем пути. Запах молока, жареной картошки и лошадиного помета долетал до меня на расстоянии получаса хода. Мог по особым свойствам воздуха точно сказать, что впереди меня: болото или зреющие хлеба. Когда разведчики подходили к роще, он, оказывается, задолго чувствовал их приближение, но надеялся, что его не обнаружат в копне. Этот человек, не согнувший перед фашистами головы, был стойким и мужественным партизаном-одиночкой. Потом он стал замечательным разведчиком. При воспоминании об этом танкисте в моем сердце часто бледнели наши карпатские злоключения. Нам было чертовски трудно, но мы были не одни. Мы ни на миг не переставали быть советским коллективом. Во главе у нас были Руднев и Ковпак. В самый критический момент радист приносил небольшой лоскуток бумаги, на котором стояла подпись - Хрущев. Несмотря на 1300 километров от линии фронтов и 12 окружений в Карпатах, мы были еще более сплоченным, одним из многих боевых коллективов великой армии Советской страны. И это удесятеряло наши силы. Позже мне на ум не раз приходили и капитан Семченок и его танкист. Перед Делятином у наших разведчиков и у меня также стали обостряться зрение и слух. Сквозь смолистый запах леса обоняние различало сотни других запахов. Вот тропа, по ней сегодня днем, хрюкая и брызжа слюной, прошел дикий кабан; следом за ним шло стадо, разбрасывая по тропе свои следы... Вот тропа двоится: это уже овечья, следы копыт, катышки, легкий оттиск палки чабана, выбившего железным наконечником на камне искру, и запах сыворотки из свежей брынзы на траве. Колонна бойцов ударной группы шла вслед за разведкой длинной цепочкой, держась за руки и концы плащ-палаток. Для того чтобы не терять друг друга при неминуемых разрывах, люди насовали в карманы, прикрепили на спинах гнилушки. Они тускло светились в кромешной тьме горной лесной ночи. Но и это не всегда помогало. Слишком крутой спуск заставлял передних ускорять шаг чуть ли не до бега. Каждые четверть часа где-нибудь позади или сбоку раздавался хрипящий шепот: "Разрыв! Остановить колонну!" Команда передавалась по цепочке. Разрыв ликвидировали. Через несколько минут получался затор. Движение рывками раздражало людей. Соседи ругали друг друга. Задние шипели передним: "Не спеши!", передние огрызались: "Заснули, сволочи!" Поглядывая на циферблат, мерцающий под рукавом, я видел: мы запаздываем. И в этот миг случилось событие, и потрясшее и ободрившее нас. В ту ночь суждено нам было еще раз почувствовать и запомнить на всю жизнь, что значит быть членом советского коллектива, сыном великой непобедимой страны. Обгоняя колонну и нарушая порядок движения, меня вскоре догнал Вася Мошин. - Товарищ комиссар! Товарища комиссара не видели?.. - спрашивал он, ощупывая каждого бойца и обгоняя на узкой тропе по одному человеку в полминуты. Я узнал его голос. Он был возбужден и, мне показалось, встревожен. - Ты, Мошин?.. Зачем тебе комиссар? - О, это вы?.. Фу, упарился... Дайте передохнуть... Он тяжело дышал... Я дал ему хлебнуть из своей фляги. - Надо мне комиссара найти до боя... Понимаете? Сообщение я принял важное. Для областных газет передали. Красная Армия на Курской дуге прорвала фронт... Наступают наши... Ворвались в Орел. Бои идут на подступах к Белгороду. Да, действительно нужно было сделать все, чтобы эта радостная весть распространилась по боевым порядкам до начала боя. Мы стремглав помчались вниз, обгоняя цепочку и передавая шепотом на ходу о новой победе наших на фронте. Наконец разведка нащупала горный ручей. Параллельно ему извивалась дорога. Она и вывела нас на Делятин. В излучине дороги стоял Семен Васильевич. Пропуская мимо себя боевые роты, он шутками, в которых чувствовалась скрытая тревога, подбадривал бойцов. Услышав впереди голос комиссара, люди подтягивались, стряхивали сонливость и прибавляли шаг. Мы с Васей Мошиным подбежали к нему... - Молодец, радист! Ай, молодец! - сказал Семен Васильевич. Мы двинулись с ротами вперед. Вслед нам веселый ободряющий голос комиссара звучал сталью приказа, радостью победы. - Вперед, орлы! Красная Армия наступает. Да здравствует Красная Армия!.. На Делятин мы наступали вместе с перешедшей в контрнаступление армией Советской страны. 41 Ударная группа на подходе к Делятину тоже разделилась на три части. Третий батальон Матющенки и комиссара Фесенки должен был захватить железнодорожную станцию. Он вытягивался влево. Несколько рот первого батальона ударом вправо ликвидируют штаб генерала Кригера. Но главная задача - захватить мост через Прут и удержать его, пока не пройдет весь отряд. Ущелье ручья подвело нас к Делятину. На карте, которую мы тщательно изучили, все казалось простым и ясным. Когда же мы подошли к мосту, где ущелье расширялось веером, вливаясь в долину Прута, то увидали, что самое узкое место его перегорожено крутой железнодорожной насыпью с арочным каменным мостом старинного образца, похожим на те, которые встречаются на открытках с видами Швейцарии. - Горлышко бутылки, - шепнул Горкунов. Глаза, привыкшие к темноте в лесу, сейчас остро различали все детали моста. За его арками смутно угадывался город. - Хорошо, если оно не закупорено, это горлышко! - продолжал Горкунов. - Стой! Слышишь? - Он схватил меня за руку и поднял левой рукой ракетницу. Наверху слева был слышен шорох. Изредка скатывались камешки. - Погоди. Это Матющенко по горе выводит свои батальон на станцию. Отделению Антона Петровича Землянки я приказал подобраться к мосту по насыпи. Роты подходили по дну ручья. Где-то вверху над нами что-то железное звякнуло по рельсе. - Гляди! - присел от неожиданности Горкунов. На фоне неба на мосту ясно видно движение. Четыре или пять фигурок что-то тащили. - Остановились! Слившись в один клубок, они замерли на месте. - Пулемет. Станковый пулемет устанавливают, - шептал возбужденно Горкунов. Нельзя было медлить ни минуты. Я взглянул на насыпь. Хлопцы на фланге достигли только половины ее. Подав шепотом команду, мы бегом бросились под мост, Уже не менее полусотни человек достигли узкого горлышка. Арка красивыми линиями чернела над самой головой. Только тогда зашипела где-то в небе ракета. Бегущая толпа партизан проскакивала теснину. Мы были уже в мертвом пространстве. Над самой головой бил немецкий пулемет. На нас со звоном сыпались гильзы. - Еще теплые, - бормотнул к чему-то Горкунов. - Как бы не бросил гранату... Трассы немецкого пулемета перекрестились с очередями наших. Вдоль полотна ударили автоматы. Это посланное мною отделение вскарабкалось на мост. Лай немецкого пулемета смолк. Словно бешеный пес поперхнулся сунутой в глотку палкой. В сорокаметровой высоте хрип, возня, и к нам вниз один за другим шлепнулись три фашиста. - Два сбежали. Пулемет наш! - крикнул сверху Антон Петрович. - Оставаться до подхода обоза! Удерживать мост! Антон Петрович, слыхал? - командовал Горкунов снизу. Выскакивая из ущелья, ударные роты, как бурный пенящийся поток, уже разливались по улицам Делятина. - Теперь они сметут все на своем пути! Я пошел с третьей! С тобой восьмая. Сережка Горланов! Чуешь? - крикнул Горкунов. - В распоряжение подполковника! Задержались всего на две-три минуты. Иногда это нужно, чтобы хоть на миг почувствовать, охватить слухом всю картину боя, а не только стреляющий рядом пулемет. Стрельба уходила вправо, и по множеству автоматных очередей я определил, что именно туда быстро двигался Карпенко со своей третьей. - В чем дело? - спросил я Горланова. - Мост через Прут должен быть левее! Горланов тоже с тревогой прислушался к стрельбе. - И мне показалось. Но что здесь, в суматохе, разберешь? Осмотрелись. Взлетали ракеты. Стрельба быстро удалялась. Наши шли без заминки. Начались пожары. Со мной. были лишь Горланов и один взвод его роты, да Женька, мой четырнадцатилетний "адъютант", прикомандированный в последние дни ко мне комиссаром. - Нужен проводник, товарищ подполковник, - твердил мне Горланов. - Время теряем! Мы стали стучаться в ближайшие хаты. Но перепуганный выстрелами народ сидел тихо и не отвечал. - Что же делать? Эх, была не была... Размахнувшись, я прикладом высадил первое попавшееся окно. Сунул голову в хату. У самого окна стояла широкая семейная кровать, вздыбившаяся перинами. Такие бывают в Польше. Под периной лежала женщина. В самом уголке кровати я заметил худощавого мужчину, дрожавшего от страха. Крикнув что-то успокоительное женщине, от чего она, вероятно, испугалась еще больше, мы с Горлановым пытались вытащить бормотавшего католические молитвы хозяина. Стараясь изо всех сил убедить его, что ему ничего не угрожает, мы совали ему под нос автомат и просили, умоляли об одном: - Выведи нас на мост через Прут. Быстрее! Кратчайшим путем. Понимаешь? Наконец он понял. - Маричко! Я зараз врацам. Покаже паном, цо им тшеба, - и вылез к нам через вышибленное окно. Предводительствуемые этим белым "привидением", мы бросились к мосту через Прут. - Скорее, пока его не заняли немцы! Я взглянул на часы. Бой продолжался не более десяти минут. К мосту мы поспели раньше немцев. Дали три условные ракеты. Понимая, что Руднев, ведший сзади колонну, может не поверить такому быстрому захвату моста, я пустил в небо несколько очередей. Пусть услышит звук советского автомата. - Цо пан каже робить далей? - спросило белое "привидение". - Беги домой! Беги скорее к себе и кричи: "Передать комиссару: мост захвачен!" Повторяя про себя, как молитву, эти четыре слова, обрадованный проводник исчез в темноте. Горланов со своим взводом уже занял оборону на противоположном берегу Прута. Третья рота в городе весело перекликалась озорным фырканьем автоматов. Через полчаса к мосту стали подходить выходящие из боя группы. Станция была захвачена Матющенкой почти без боя. Минутная задержка произошла из-за подошедшего в это время эшелона. Но он шел порожняком. Небольшая группа фашистов на вокзале почти не оказала сопротивления и была перебита. Штаб группировки генерала Кригера охраняла всего одна рота немцев и два танка. Они были сожжены во дворе, где ночевали танкисты. Попутно хлопцы разбили несколько немецких магазинов с продуктами. Народ бросился на еду, забыв о генерале Кригере. Бойцы выходили к мосту, жуя на ходу. Откуда-то из переулка выскочил Володя Лапин с огромной банкой варенья в руках. Рядом с ним бежала радистка Анютка. - Подполковник! Варенье настоящее, малиновое... Попробуйте! - кричала она мне, еще не дойдя до моста. Мне было не до варенья. Что-то неладное почуял я впереди. Проводников раньше нельзя было добыть. А сейчас из Заречья, предместья Делятина, разбросавшего за Прутом свои хаты, в нашу сторону по одному, а то и группами бежали гуцулы. Некоторые тащили домашний скарб, другие бежали с пустыми руками. На вопросы отвечали одно: "Ниц, не знаем". Но я чувствовал - там, впереди, куда должна направляться наша колонна, засел враг. Спасающийся или изготовившийся к прыжку? Из боя стали выходить все большие группы бойцов. Я направлял их вперед за двести - триста шагов от моста с приказом занять оборону. В конце Заречья образовалась внушительная цепь. Теперь уже была полная уверенность, что мы удержимся. Но вот пробьемся ли? Вскоре на шоссе показался комиссар. В кожаном пальто, подтянутый и бодрый. - Здорово вышло у тебя с мостом! - радуясь успеху, крикнул он. - Я даже не поверил ракетам. Но потом слышу очереди нашего автомата. Это ты стрелял? Руднев остановился и пожал мне руку. - Да, что за психа в кальсонах ты прислал ко мне? Хлопцы чуть было его за фашиста не приняли. Но он так радостно кричал: "Передать комиссару: мост захвачен", что я понял, это твои штучки. На возбужденных лицах стоявших вокруг бойцов была написана радость победы. Это была победа Руднева, его военного таланта, его ума и сердца, учета психологии врага и понимания души своих партизан! Мы простояли на мосту четверть часа. Руднев, провожая взглядом уходивших за мост бойцов, все больше хмурился. Мы не сразу заметили новую угрозу, нависшую над отрядом. Было в эту ночь одно обстоятельство, которое даже и комиссар не мог учесть. Как только проходила первая вспышка нервного подъема, на людей нападала страшная сонливость. Мы видели, что никто не в состоянии побороть ее. Многие бойцы ложились тут же у моста, другие, свернувшись калачиком в кювете, сразу засыпали. Командиры рот, пытавшиеся разбудить людей, беспомощно разводили руками. Это был даже не сон, а какое-то оцепенение. - Ночи осталось не больше полутора часов. Надо вырываться вперед! - вздохнул Семен Васильевич. Собрав остатки двух рот, комиссар двинулся за Прут. Он весело хлопнул меня по плечу: - Передай Ковпаку, чтобы форсировал движение! Наша взяла! Мост держи до последнего, - и, махнув приветственно рукой, он ушел вперед с Бакрадзе и Горлановым. 42 Встречный бой! Эти два слова часто повторялись Ковпаком на совещаниях, на командирских разборах. Лицо Руднева при этом всегда становилось суровым. Встречный бой за Делятином - это была его роковая ошибка. Как часто вспоминаю я первое знакомство с этим богатырем русского народа и его слова: "И мертвым не прощаем ошибок". Дорого дали бы мы, ковпаковцы, да и не только мы, чтобы ты не ушел тогда вперед после Делятинского боя. Живой, заблуждающийся, даже в своей ошибке прекрасный и самоотверженный! "Мы и мертвым не прощаем ошибок", - учил ты нас, но тут я не могу следовать твоему правилу. Мы простили бы тебе еще многое, не прощаем одного: зачем ты ушел вперед. Ушел и погиб, умный, талантливый человечище, комиссар моей жизни, Семен Васильевич! А больше всего не прощаем этого себе. Встречный бой! Встречный бой был навязан нам врагом сразу же за Делятином. Не в стройной колонне, шедшей на марше в боевом порядке, пришлось комиссару принять этот бой. Партизаны выходили из Делятина, как всегда из боя, отдельными группами: командиры растеряли своих бойцов, бойцы шли без командиров. Только небольшая группа в пятьдесят - семьдесят человек - в основном из рот Горланова и Бакрадзе - двигалась впереди. Их объединил и повел вперед Руднев. Гуцулы недаром бежали нам навстречу. К Делятину по дороге из Коломыи, куда мы держали путь, шло подкрепление: 273-й горнострелковый полк, выгрузившись у Коломыи, на машинах двигался к штабу генерала Кригера. Колонна до сотни машин подходила из-за Прута как раз в то время, когда мы ворвались в Делятин. Услышав стрельбу и взрывы, полк остановился в трех километрах от города. Возможно, он двигался без штаба и офицеров, а может быть, немцы вначале послали разведку. Во всяком случае, они сразу не ввязались в бой, а остановили машины на дороге. Группа Руднева, Горланова, Бакрадзе, выигрывая время, спешным маршем двигалась вперед. Через полчаса ходьбы от Заречья они напоролись на колонну автомашин, стоящих на дороге. Возле машин - ни души. Была еще темень, та темень, которая так сгущается перед рассветом. - Не стрелять и не жечь машин, - послышалась команда Руднева. Видимо, у комиссара возникла мысль сесть в машины и умчаться вперед. Но очень медленно подходили наши. Ковпак и Павловский, шедшие с обозом, где-то замешкались. На западе небо еще чернело. В предрассветной мгле горы перекликались еле заметными огоньками ракет. Это главная группировка Кригера, оставленная нами в горах, пришла в движение и спешила на помощь своему штабу. Кто-то из ребят, подошедших позднее и не слышавших команды Руднева, дал очередь по мотору машины. Надо же было случиться, чтобы именно этот автомат был заряжен зажигательными пулями. Бензин вспыхнул. Машина загорелась и осветила группу бойцов. Это была часть роты Горланова. Сам Горланов с несколькими бойцами стоял, освещенный горящим мотором. Завороженные темнотой и напуганные неизвестностью, немцы пришли в себя. Целый немецкий полк ударил залпом по группе Горланова. Начался бой, жестокий и смертельный. Комиссар не был ни убит, ни ранен этим первым залпом. Но Горланова скосило вместе с семью бойцами. Только теперь к мосту подошли наши главные силы с Ковпаком, Павловским и санчастью. Пока они выбирались из города, прошло не меньше часа. Светлело. Вот-вот взойдет солнце. А я, выполняя приказ Ковпака, все держал и держал мост, надеясь пропустить через Прут весь отряд. Впереди густо поднимались клубы черного дыма. Не доходя до машин метров двести, под огнем немецких минометов и пулеметов, Ковпак повел свою колонну налево, прямо через рожь. За Прутом резко менялся ландшафт. Не было крутых гор. Холмистое плато слева и широкая долина справа окаймляли наш путь по шляху на Белые Ославы. Урочище Дил - называется место, где застопорил ход своих девяноста шести автомашин немецкий горнострелковый полк. Ковпак вел колонну по полю, носящему ласковое гуцульское название "Дилок". Сбоку раскинулась пологая гора Рахув. К ней и были прижаты осмелевшим немецким полком роты Бакрадзе и Горланова. Руднев принял над ними командование. Оставив себе группу в восемнадцать бойцов, он стал дожидаться колонны. Она вот-вот должна была подойти. Бакрадзе во главе двух рот по приказу комиссара кинулся на высоту. Село Белая Ослава, видневшееся впереди, он захватил с ходу. Уже взошло солнце, появились немецкие самолеты. Они долго кружились над горой Рахув, Дилом и Делятином, с недоумением накренясь на борт и разглядывая горящие машины. Немецкие летчики долго не могли понять, кого же им бомбить и обстреливать. Колонна все тянулась через мост. Мы несколько раз готовились взорвать его. Но каждый раз из-за Прута показывалось несколько бойцов. Они несли раненых, и я давал команду пропустить их. А впереди, за горой, тяжело охал и вздыхал миномет. По его отвратительному чавканью я узнал: это бил враг. Наперебой с ним резко перекликались наши пулеметы. Только в 10 часов утра, выполняя ранее намеченный приказ, я взорвал мост и стал отходить с ротой Карпенки. Сразу за Делятином нас встретил огонь немецких пулеметов. Недалеко от догоравших и чадивших автомашин след, вытоптанный во ржи, и трупы коней указывали, что Ковпак прошел через Дилок. Отстреливаясь от наседавших фашистов, рота Карпенки стала отходить вдоль горы Рахув. Надо было подобрать раненых. Затем откуда-то прискакал связной. Он кричал на ходу: - Занимайте оборону на опушке. Приказ командира - не пускать фашистов к лесу. Но налетевшие в это время самолеты заставили меня залечь. Затем долго не давал подняться миномет, пристрелявшийся по овражку, где я лежал. Немцы вдруг перенесли огонь на Рахув. Когда я опомнился и, оглушенный, поднялся с земли, третьей роты не было вблизи. Она уже достигала леса. Надо было использовать передышку и догнать наших. Бросившись бежать вдоль оврага, я наскочил на раненого. Он лежал подле одинокой ели, широко и щедро раскинувшей свои траурные ветви над полем. Я нагнулся. Раненый тихо стонал. Ему оторвало полступни. Почти мальчишка. Плачет. Соображая, как бы лучше оттащить его к лесу, я выглянул из овражка. - Не бросай меня! - закричал малец дико и пронзительно. - Молчи! - шепнул я ему прислушиваясь. На Дилке слышны были голоса немцев. - Нет, не замолчу, ты меня бросишь... Застрели меня, - тихонько заскулил раненый. - Застр-е-ли... тогда уходи... - Не брошу, - сказал я, отстреливаясь от ползущего к нам нахала автоматчика. - Нет, бросишь, бросишь! - капризно, как ребенок, подвывал раненый. Автоматчики отклонились. Их отрезал огнем своих пулеметов Карпенко. - Стреляй меня скорее! - опять от страха заныл малец. Я сел и взял его за шиворот. - Ты чего скулишь? Не брошу, слышишь? Есть, понимаешь, совесть у человека... Ну! - я злобно тряхнул его и выругался. Парень вскрикнул от боли и затих. Затем успокоенно, глядя в глаза, сказал: - Вот теперь вижу, что не бросишь. Товарищ дорогой, спасибо... Я смастерил ему костыль. Мы заковыляли к кустам. Затем переползли к лесу. Карпенко заметил мое отсутствие и послал трех бойцов на розыски. Мы встретились в кустах и догнали роту. Наскоро окопавшись, наладили связь. - Справа от нас занял оборону Матющенко. Слева - никого, - весело, словно радуясь этому, доложил Карпенко. Только сейчас я вспомнил, что батальон Матющенки не проходил по мосту. Значит, перешел вброд. Вскоре подошла вторая рота. Бойцы ее успокоили нас. Ковпак ушел в горы, в лес. - Матющенко, разгромив станцию, вышел напрямик через Прут, - объяснил мне Карпенко. Прошло несколько часов. По сторонам, как зарницы темной ночью, вспыхивали и гасли перестрелки. - Темнота обстановки, - говорил мне, зевая, Матющенко. - Но ясно хотя бы, что фашисты растрепаны? - ответил я вопросом. - До вечера, думаешь, не полезут? - спросил меня вместо ответа Федот Данилович Матющенко. Я смотрел на его штатский пиджак и карие глаза. Они показались мне даже веселыми. "Значит, вот на кого можно положиться в беде?" Вдоль дремавшей цепи третьей роты взад и вперед ходил Карпенко. Странное дело. Не было в бою спокойнее человека. Но вот четыре часа нет врага перед глазами, и он взвинчен, больше того, растерян и зол. Он ходил и думал. То ворчал на своих третьеротцев, то подбадривал их. Карпенко подошел ко мне, кивнул головой, и мы отошли в сторону. - Давай уходить из этих мест. Пока не поздно. На равнину. Умрем, так хоть на ровном месте. Я не мог понять, шутил или всерьез предложил он мне снова такой ход. - Немцы перестали нажимать, - говорю я ему. - Видимо, потери их немалые. Карпенко что-то хмыкнул в ответ и отошел. Только отдельные выстрелы около догоравших машин говорили о присутствии врага. Может быть, это рвались остатки патронов. Может, озверев, фашисты достреливали наших раненых, оставшихся на поле боя. Связные и разведчики, разосланные во все стороны, не обнаружили Ковпака. Со мной были только батальон Матющенки, рота Карпенки и несколько разрозненных групп бойцов. К полудню мы решили идти лесом к урочищу Раховец. Пройдя густым сосновым бором, перевалили через высоту и очутились на пологом склоне. Впереди виднелась равнина. Прут, вырвавшись из теснин Яремчи и Делятина, крутой излучиной замедлял свой голубой бег на восток. Здесь мы с Матющенкой и Карпенкой решили делать дневку. 43 За Делятином Прут, вырвавшись из гор и ущелий, огромной лукой огибает Карпаты. Левый его берег уходит на север холмистыми полями и рощами к Станиславу и Коломые. Справа лесистые горы, нахмурившись, глядят в его голубую муть. Усталые от боя и разомлевшие от еды, наши люди отдыхали. А в эти же часы у подножия горы Рахув шло совещание штаба генерала Кригера. О нем я узнал позже. Генералу туго пришлось в ту ночь. Он еле ускользнул от третьей роты. На двух легковых машинах и броневичке они успели проскочить через Прут несколькими минутами раньше, чем нас вывел на мост мой проводник в нижнем белье. Не веря, очевидно, в то, что резервный полк поспеет вовремя, Кригер сразу за мостом свернул в глухие улочки Заречья. Это и спасло его. Он забился на окраину Заречья. Как жаль, что мы не узнали об этом вовремя! После взрыва моста и оставления нами Делятина генерал, в сопровождении двух офицеров штаба и подобранных им на пути отдельных солдат, пробился к полку, ведущему бой. Вот почему немцы так активизировались после 10 часов утра. Не знаю, пришел ли на память генералу сошедший с ума хорват-пулеметчик из павеличевского легиона, который на горе Дил вдруг стал стрелять и по партизанам и по своим, пока его не добили прикладом, или генерал вермахта бравировал своей объективностью, но переводчик - фольксдейч, попавший к нам в плен на следующий день, много раз почти дословно повторил рассуждения Кригера. Когда они прибыли к подножию горы Дил, генерал, уважающий себя "за объективность" мнений, говорил приблизительно следующее: - Я уже дал шифровку рейхсминистру Гиммлеру с просьбой прислать срочно подкрепление. Анализ обстановки и наша личная встреча с врагом... (Штабные офицеры подтянулись и геройски выпятили грудные карманы мундиров; они старались не смотреть друг на друга, чтобы не вспомнить, как в парадном мундире, при орденах, в высоких ботфортах, но без верхних штанов, их командующий сидел всю ночь в бронемашине.) - ...Противник наш опрометчив. Но выдающаяся храбрость его солдат может компенсировать многое... Я думаю, что поведение врага достойно удивления. И если бы не немцы были моими солдатами, я бы отказался продолжать борьбу. Судя по тому, как переводчик таращил с усилием глаза, пытаясь передать эти рассуждения Кригера, генерал явно нервничал. Он даже забыл, что среди офицеров его штаба есть доверенные Гиммлера. Кригер стал произносить "крамольные" речи. - Это невозможно понять! Прорваться в тыл врага! За тысячу километров от своей армии! Второй месяц, как я зажал их в горах. В горах! И до сих пор не имею ни одного пленного. Черт возьми! Все это заставляет меня заявить, что на свете нет наград, которыми можно было вознаградить храбрость этих солдат. И как жаль, что о не в пользу оружия фюрера... - Ага! Сдает! Он сдает! - хотелось мне крикнуть переводчику, который с натугой уставил на меня свои буркалы, с немецкой пунктуальностью стараясь воспроизвести напыщенную речь Кригера. И я подумал, что генерал, пожалуй, прав. И еще подумал, что "тысяча людей с пылкой верой и решимостью сильнее миллиона". Но откуда надувшемуся спесью генералу вермахта знать это? Много и очень внимательно беседовал я с этим переводчиком. Хотелось хоть что-нибудь узнать о судьбе комиссара и Ковпака. Этот глазастый фольксдейч из бессарабских немцев-колонистов - странная помесь национальностей - не то гагауз, не то тиролец, лицом смахивающий на турка, "переводил" и немецкие документы и речи Кригера на язык, составленный из румынских, полунемецких и невозможно перевранных русско-болгарских слов. О Ковпаке и Рудневе он, видимо, ничего не знал. Ни наводящие вопросы, ни, наконец, поставленные в упор требования не помогли. Он мотал отрицательно головой и все бормотал о том, что генерал Кригер созвал офицеров на совещание, но так и не спросил ни у кого мнения, не отдал ни одного приказания. Кригер шагал по полю, вдоль кукурузной полосы. Узенькое гуцульское поле пересекала вытоптанная колонной партизан дорога. Она-то, видимо, и гипнотизировала Кригера. - Ви видель единственный ель? Елка такой черный, как зонтик. Этот елка стоял среди рожь и папушой как его по-русску... ну да, кукуруз, - бормотал словно в бреду фольксдейч. Я вспомнил. Действительно, у подножия Дил на урочище Дилок росла могучая ель. Это возле нее я укрывался с раненым мальчишкой-партизаном, когда нас прижал к земле автоматчик. - Кора на ней быль весь нахлестан из пулеметным очередь... - Знаю. Продолжайте. - Вы знает? - переводчик застыл, хватая воздух не носом, а всем горлом, тараща глаза, словно карп, вытащенный из воды. Я даже улыбнулся. - Так... это быль вы? - взвизгнул он, словно встретил старого знакомого на улицах Рене или Букарешта. Действительно, было похоже на то, что он и Кригер наблюдали за копошившимися у корней могучей ели двумя людьми. Кригер не выдержал и после совещания с офицерами все же подошел к этой ели, росшей на Дилке. Ее толстый и могучий ствол был весь иссечен пулями и осколками и блестел крупными слезами, выступившими из раненых капилляров. Пахучая густая смола стекала по стволу липкой еловой кровью. - "Глядите! Это они!.." - вскрикнул Кригер. Он хваталь меня за рука. Я думаль - пратизанен наступаль нас из-за гора. Но доминул генерал Кригер, как завороженный, во весь глаз смотрель на этот черный елка. По кора с пахучая смола ползал муравей. Они умираль тысячами, но сзади упорно напираль другой. По трупам они перелезали на сантиметр форвертс и тоже погибаль. Так продольжался лянге цайт, ошень дольго. А потом они махен... этот через река по-русску... Как? - Мост? - О я, я!.. Они сделаль мост, а по мост шель все новый и новый орд, и уже он не имель препутствий на самой вершин, - переводчик вздохнул и, умоляюще глядя на меня, замолчал. - Ну, а что же было дальше? Что сказал вам Кригер? - "Это они!" - с ужас в глаза сказаль генераль. Против нас только первый, но за ними идут новый. А ми с вами - вот эта смола. Переводчик вновь переживал сцену у ели... А может быть, он только искусный актер?.. Может быть, весь рассказ - досужая выдумка фольксдейча, похожего на турка? "Но все рассказанное им довольно правдоподобно", - думал я, роясь в письмах немецких солдат, взятых вместе с фольксдейчем. Он ездил на машине полевой почтовой станции штаба группы Кригера. Машина взлетела на мине-нахалке, которую из густой кукурузы подсунули под нее, перед самым носом водителя, наши минеры. Переводчика вышвырнуло взрывной волной в кювет, а рядом с ним лежал иссеченный осколками кожаный мешок с письмами. Я выбрал из них пачку. Многие были подчеркнуты зеленой тушью. Целые фразы и абзацы... - Это что? - спросил я у фольксдейча. - Письма наших зольдат... - Кто отмечал? - Оберст фон Кюнце. Для цензур. Там, где зольдатен писал много о партизан. - Кто такой Кюнце? - Личный представитель рейхсминистра на штаб группен генерал Кригер. Я повертел в руках несколько писем. Выбрав конверт и бумагу получше, протянул его переводчику. - Переведите. - Весь писем? - Нет, только нецензурное... Переводчик начал читать нараспев, словно псалмы, подчеркнутые оберстом фразы. - "...Гер лейтенант Винтер Вестель на свой добрый старый друг..." - Что он пишет? - "Мы снова уехаль из Южная Франция. Ми сейчас выехаль на путь к своей старый могиль... На участок сорок первый, сорок второй яар. Но ми пока еще находимся в путь. Все еще может изменялься. В этом весь наш... гофнунг... надежд. В такие время никому не стоит верить, даже самим собой..." - Ого, этот Вестел из полка, который повернули с марша из Франции на советский фронт! - Вы знаете? - Да, да, продолжайте... Все подчеркнутые фразы... Пока переводчик возился с письмами, видимо подыскивая такое, что не может разозлить меня, я думал все о том же. "...Но тогда чудак сам генерал Кригер... Ему не понять даже такой простой вещи. Люди же не муравьи. Нет, господа фашисты, мы, советские люди, не муравьи, а куцая ваша логика и грошовая философия гитлеровского солдафона нам не подойдет..." - Обер ефрейтор Липат Адольф на ефрейтор Виттенгаузен, - поет над моим ухом фольксдейч. - "...Сейчас мы находимся на ошень приятный местность. Но и здесь опасность он бандит ошень велик. Это еще шлехт, чем передовой позиций. Там ждешь противник только с один сторон. А здесь партизанен идут на всех сторона. Они сейчас ошень нахальный..." - Что случилось? Переводите! Угодливо хихикая, он роется в письмах и сам предлагает новые. - Вот интересант писем... - Валяйте. - "...От ефрейтор Фридрих Рольф на Фриц Бауер... На новая позиция. Это настоящий край земли. Однако и здесь можно штербен на один геройский смерть и даже на два простой смерть. Наши пересталь давать отпуска. Это вирклих цвейтер фронт. Но борьба и сражений здесь совершенно другой, чем на гроссе фронт. Против этот враг нельзя применяль тяжелый артиллерий, люфтвафе... Этот враг не идет на открытая борьба. Но я пишу писем, а мимо везут убитых зольдат вермахт. Эти гунд швейн действуют очень нахаль. Я живу пока хорошо. Русский водка много... Напьешься цум тайфель и забываешь все на свете, кроме партизанен..." Переводчик протягивает мне письмо. - Здесь написан такой слов, что я не мог, шестный слов, не мог... Вот... - Ничего, переводите, как написано. - Так и написано: "гунд швейн..." Это будет по-русску сучьи свннь... Я молчу. Смысл нашего похода на Карпаты совсем не в том, что мы ляжем костьми на этих скалах. Нет, дорогой генерал Кригер. Он в том, что мы еще на полтысячи километров дальше на запад пронесли и вселили в сердца народов идею Победы правого дела... Он еще и в том, что в умы немецких фашистов одно только появление наше на границах вассальной Венгрии и Румынии, порабощенной Словакии и Польши вселяет ужас перед неминуемым возмездием свободных народов. Вот это, пожалуй, понимает если не Кригер, то подручный Гиммлера оберет Кюнце, подчеркивающий эти слова в письмах своих солдат. Недаром же Гиммлер торопит, торопит... и нервничает, требуя от Кригера: "Дайте мне голову Кальпака". Немец читал, переводил, но я уже не слушал его. Невеселые мысли вселял наш Карпатский рейд в фашистские головы. И плохо дело Гиммлера. Чтобы угодить фюреру, надо было стягивать войска из Норвегии и Греции, Франции и Польши. Может быть, легче вздохнули "маки" в Тулузе и греческие партизаны в Пелопоннесе, потому что так туго было нам под Делятином. Туго партизанам Руднева и Ковпака! Но ведь есть же на свете и карело-финские, и ленинградские, есть псковские и витебские, есть минские, есть барановичские партизаны; живы на зло и смерть врагам брянские, орловские, гомельские, пинские и брестские партизаны; есть на свете ровенские, киевские, сумские, донские и молдавские партизаны; бьют фашистов крымские, кубанские, азовские и ростовские партизаны. А там, по ту сторону фронта, лавиной огня и стали, ненависти к врагу и любви к порабощенным фашизмом народам, неудержимо движутся на запад московские и ленинградские, сталинградские и ростовские, орловские и белгородские дивизии. Идет могучая советская пехота, гремит наша артиллерия, сметают фашистов на своем пути доблестные танкисты, летчики - соколы, кромсают их - и нет силы на земле, способной остановить эту могучую поступь армии народа-исполина. Пусть помнит и знает трудовой человек в поверженной ниц Европе, что пока есть на свете мы, советский народ и его непобедимая армия, луч надежды, сверкнувший у стен Москвы, разгоревшийся под Сталинградом и пылающий сейчас под Орлом и Курском, - это спасение мира, свободы и самой жизни от мрака фашизма. А мы только разведчики и предвестники победоносной поступи Советской Армии. Нет, эти немецкие письма с подчеркнутыми зеленой мастикой строками я оставлю себе на всю жизнь. Ведь превосходство сил - это не только количество оружия и солдат, но также и превосходство ума. На войне важнее всего внушить веру в наши силы не только своим солдатам, но и неприятелю. Это уже сделано. Это прежде всего плоды нечеловеческих усилий героев Севастополя, Ленинграда; это озарившая весь мир надеждой победа великого Сталинграда. Это дела рабочих Урала и Караганды. Это руки колхозниц и доярок. Это мины и автоматы ленинградских, белорусских, крымских, греческих борцов. Это сделано Корицким и Гришиным, Рудневым, Македонским и Заслоновым... Отряд Ковпака - только маленькая частица общего второго фронта, найденного, организованного и направляемого партией коммунистов. 44 Перед вечером стало ясно, что нашей группе не удастся наладить связь ни с Ковпаком, ни с Рудневым. Разведки и связные возвращались, не напав на их след. Я провел перекличку командиров и выяснил, что со мной до четырехсот партизан. Из них не менее пятидесяти раненых. Перебазировавшись километров за пять на соседнюю холмину, мы остановились лагерем. Без проводников очень трудно было ориентироваться. Где-то вблизи бродили немцы. Рядом же паслись стада. Активных намерений противник пока не проявлял. Надо было во что бы то ни стало найти своих, пока не поздно. В половине второго дня пикеты привели старого гуцула. Широкоплечий, с большими мозолистыми руками, в бараньей шапке, надвинутой на хитрые глазки, он походил на полтавчанина. Несколько километров отделяли Белую Ославу от Делятина и Карпатских гор. Но тип гуцула был уже другой. Передо мной стоял не горный, поджарый, с впалой грудью и землистым лицом гуцул, а украинец-степняк. - Мыкола Струк из Бялой Ославы, - загудел он басом. На вопрос: "Есть ли немцы в вашем селе?" - сразу закивал утвердительно головой: - Есть, пане, есть. Полно село. Как прошли вчора утром ваши "колпаки", следом за ними немцы ворвались. Восемьдесят два человека наших гуцулов упало от ихних пуль. Вижу я такое дело и говорю старухе: "Чем имею я от немецкой пули свою жизнь кончать, пойду лучше в лес. Может, я нашим хлопцам-колпачкам сгожусь". Дальше он стал говорить прибаутками. Я смотрел на него и думал: верить или не верить? Все это как будто и так, ну а если он подослан врагом? Поговорил с Матющенкой. - Искушение большое, - сказал Федот Данилович. - Пожалуй, только при помощи этого проводника удастся связаться с Ковпаком. Я подошел к старику и завел разговор издали. Прищурив хитрющие глаза, дядько Мыкола сказал: - Я разумею, що хочет от меня пан начальник. Я знаю, что вам треба. Но прежде хочу говорить с вами на четыре ока (он говорил: "на штыри ока"), - и оглянулся, подмигнув на часовых. - Ну, давай на четыре ока. Мы отошли в лес. - Я понимаю пана начальника. Можете, що хочьте со мной робыть, но до немца я не пойду. Я знаю, куда пошел пан Ковпак. И выведу вас. А щоб вы не сомневались, я расскажу вам про себя такое. Есть у Мыколы Струка три сына, самого меньшего тем летом герман до его дейчланда на шахты погнал; серадущего сына недавно полицаи забили, а старшего сына еще до войны в Армию Красную призвали. Вот его портрет. Старик снял шапку и, порывшись в подкладке, показал фото сержанта, стройного и подтянутого, сфотографированного на фоне гор. - Прочитайте, що написано на этой карточке, - улыбнулся Мыкола Струк. На обороте значилось: "Сержант Иван Струк, апрель 1941 года. Город Гори Грузинской ССР". Вытерев шапкой набежавшую слезу, старик говорил: - Рассудите сами, как мудрость ваша. Служит старший сын Мыколы Струка в городе Гори, на Кавказе. А теперь сами решайте, можете вы мне верить или нет. Он поднял на меня свои умные глаза, полные слез. Я понял по глазам старика, что привело его к нам. И я не колебался больше... 45 Вечером того же дня вернулась разведка, предводительствуемая Струком. Она вывела нас по горному кряжу к головному отряду, стоявшему в лесу под названием "Урочище Черный поток". Немцы не трогали Ковпака второй день. Люди отдыхали. Я отрапортовал командиру, лежавшему у костра. Он выслушал меня полулежа на земле. Сзади стояли Базыма и остальные штабники. - Ладно, ступай, - устало сказал Ковпак. Я подошел к Базыме и тихо спросил: - А где комиссар? - Так вин же с тобой, Петро. - хрипло сказал Сидор Артемьевич. Я взглянул на Базыму. Начштаба, охватив левой рукой тонкую грабовину, смотрел на меня в упор, не моргая. - Как со мной? - С тобой, говорили хлопцы! - крикнул Ковпак. - А я думал - с вами, - с ужасом, начиная понимать, какое лихо стряслось над нами, прошептал я. Ковпак рывком подошел ко мне. - Ты що мелешь? Говори толком! - вдруг вспыхнул Ковпак. Только в первый раз за полтора года он говорил эти гневные слова шепотом. Я почувствовал, что он держит меня за шиворот и трясет и ругается умоляюще и безнадежно. Затем, отпустив меня, командир зашагал прямо мимо костров, мимо бойцов и скрылся в лесу. - Нет комиссара с нами, - шепнул мне Базыма. Я много видел горя на своем веку: остался трехлетним мальчуганом без отца; на моих руках, когда мне было всего двенадцать лет, умерла мать. Я видел скорбь людей в жизни и изображение ее на полотнах мастеров, но лицо Григория Яковлевича, освещенное догоравшим костром, врезалось мне в память на всю жизнь. Теперь уже не было надежды. "Комиссара нет с нами..." - говорили глаза, морщины, губы Базымы. "Нет Семена Васильевича! Нет!" Но отряд был жив. И надо было жить, бороться, двигаться дальше. Как все эти два года, прошедшие в тылу врага, верный своим привычкам Базыма записал в памятную книжку: "Как выяснилось впоследствии, противник до 24.00 3.8.43 с направления гор. Делятин и Коломыя в районе села Ослава Белая подбросил живую силу на 96 автомашинах, общей численностью до 1000 человек, где и занял оборону. Данные такой обстановки для командования в/части были совершенно неожиданны. В бою 4.8.43 пал смертью храбрых комиссар 4 СБ т. Шульга и пропал без вести комиссар в/части генерал-майор т. Руднев Семен Васильевич. Всего в бою под Делятином и в самом городе уничтожено солдат и офицеров противника 502 человека, автомашин - 85, танков - 2, мотоциклов - 3, велосипедов - 2, складов - 2, гараж - 1, железнодорожных станций - 1, железнодорожных эшелонов - 1, железнодорожных мостов - 2, шоссейных мостов - 3. Взято трофеев: минометов - 2, станковых пулеметов - 5, ручных пулеметов - 10, винтовок - 15, пистолетов - 35, патронов - 11 000". Но это писалось для истории, потому что жили и боролись мы для будущего. А в настоящем снова и снова перед командирами вставал вопрос о военной хитрости. И уже без всякой подсказки с моей стороны многими овладела мысль о Давыдовском маневре. Мы с Базымой, как бы боясь потревожить память комиссара, не упоминали о нашем плане ни единым словом. Но мысль упорно возвращалась к тому же. Сказав первое слово, Григорий Яковлевич замолк. Мне казалось, он вспомнил лежащего на спине с закинутыми под голову руками Семена Васильевича и тень самолета на его лице и крик душевной боли: "Нет, не это, только не это!" Но упрямая живая мысль снова и снова возвращалась к постылому, но спасительному маневру. Нет, мы не видели другого выхода. Доложили свои соображения Ковпаку. Старик долго и внимательно слушал. Затем, помолчав, сказал коротко: - Робить. Я согласен. Весь день штаб лихорадочно трудился. Мы разрабатывали маршруты, разбивали соединение по группам. Их было шесть. Первую поведет Ковпак с начальником штаба Базымой, вторую - Матющенко со своим штабом, третью - Павловский с Горкуновым, четвертую - Кульбака с Лисицей, пятую - Кучерявский и Воронько и шестую - я с Васей Войцеховичем. Были продуманы звездные маршруты, распределены боеприпасы и взрывчатка, определены задачи дальнейшей борьбы, назначен пункт сбора и написан последний приказ. Было решено: вывести часть из окружения мелкими группами (2, 3, 4 СБ побатальонно). 1-й батальон - тремя группами, каждая под командованием Ковпака, Вершигоры и Павловского. Всех раненых, не могущих передвигаться пешком, оставить в районе урочища Мочар-Осередок, с последующим выходом в районе Шевки, под прикрытием 10-й роты, оставив обслуживающий персонал и бойцов из рот для переноски. Командиром сводной санитарной группы и прикрытия назначить старшего лейтенанта Курочкина. 2-й батальон выходит в район леса Горный Поток, Черногора, между Ослава Белая, Ослава Черная, район высоты 1117. 3-й батальон выходит иа запад между Делятином и Лойовой. 4-й батальон выходит на Баню в район высоты 1114. Все командиры батальонов и групп были предупреждены, что соединение разбивается на группы с целью выхода из окружения с последующей задачей выхода на соединение в район высоты Шевка, Лазек, 2-Артечны и дальнейшее выполнение поставленной товарищем Сталиным задачи. Отпечатав один экземпляр приказа и созвав командиров групп (только они должны были знать маршруты и место сбора), Базыма дал каждому расписаться. На поляне горел костер. В него бросали второстепенные штабные документы. Войцехович взял за раму штабную машинку и изо всех сил грохнул ее об пень. Со звоном разлетелись в стороны колесики и рычажки "ундервуда". Командиры групп и начальники их штабов сидели нахмурившись. Каждый, казалось, думал: "Нет, еще не поздно. Еще можно вернуть. Нехай будет все по-старому. Еще мы не разошлись. И хотя надежды нет, то все же хоть погибнем вместе. А так по одному..." Тишину нарушил резкий голос Ковпака: - Що зажурылись, хлопцы? Выполняйте приказ! Выполняйте по совести, как следует коммунистам! Командиры зашагали к своим группам. Через полчаса в звездном порядке они разойдутся в разные стороны. Направился за ними и я. Ковпак остановил меня, подняв руку с клюкой, похожей на костыль. - Эгей, Петро... Почекай минутку... Дело есть. Подхожу ближе, вглядываюсь в осунувшееся, побледневшее лицо командира. Он долго, не сводя лихорадочно блестевших глаз, смотрит на меня. - Ну що, радый? - Чему, Сидор Артемьевич, радоваться? - А що по-твоему вышло... Як тая козачня... Свыснув, гикнув - и кто куда. - Так по вашему же приказанию, товарищ командир... - Товарищ командир, товарищ командир... Ты не крути хвостом, як тая... Мы с тобой, може, последний раз говорим, как перед... Я подумал, что мы действительно надолго, а может, навсегда расстаемся. - Не пойму никак, Сидор Артемьевич, в чем моя вина..