идно будет... Медведев вежливо улыбается. - Нет, ты не думай чего... Я не конспирируюсь, - спохватившись, уверял полковника дед. - Гей, гей, братику, свет велыкий. Дело само покажет. В гражданскую войну было в ходу слово "братишка". Ковпак говорил мягче: "братику". Они отошли в сторону и о чем-то дружески разговаривали. Руднев сидит на пеньке. Освещенный пятнистым лучом солнца, прорвавшимся сквозь сосны, он задумчиво вынул из полевой сумки толстую тетрадь. Уже около двух месяцев не расстается Руднев с этой тетрадью в дерматиновом переплете. Каждый день исписывал в ней по нескольку страниц. Еще во время пребывания в нашем отряде товарища Демьяна начал он мережить эту тетрадку. Ближе познакомившись с нами, товарищ Демьян упрекнул командиров в том, что мы мало записываем. - Не думаете об истории, ребята, - сказал тогда секретарь ЦК КП(б)У. Несколько человек под влиянием этих слов стали вести дневник. Потом бросили. Только Руднев упорно продолжал вести свои записи. Меня подмывало любопытство. Но обнаружить его перед Рудневым не хотелось. Да и уверен был: ничего он мне не покажет; разве шутя пошлет к черту. Закончив записи, Руднев долго вглядывался в степь. Затем повернулся ко мне: - Петрович, дай-ка "стратегическую"! Долго сидит он над картой, то и дело поглядывая на горный кряж кременецких возвышенностей. На карте они нанесены коричневой краской. Комиссар провел курвиметром по направлению кряжа, а затем быстро взглянул на горизонт. Может быть, это Кременетчина и синеет в тумане? А затем, резко отбросив карту, он ушел в лес. К бойцам. Я знаю, так всегда поступает комиссар, когда его одолевают заботы и планы. Остановится у какой-нибудь повозки, заговорит с двумя-тремя, и сразу вокруг него образуется кружок. И начнутся разговоры. Люди расскажут ему о своих делах. Всегда получат совет, помощь, а то и твердый приказ. Он рассеет сомнения, пошутит, пожурит, направит на верную жизненную тропу. А они и не понимают, что своими солдатскими горестями помогают ему самому. Так, наверное, легче справиться со своими сомнениями, которые ведь могут быть и у Руднева. Вернувшись, чтобы взять с пенька оставленную комиссаром карту, я увидел Ковпака и сына Руднева - Радика. Они лежали на траве вниз животами, между ними была расстелена моя "стратегическая". Дед положил руку на плечо юноши. Они о чем-то оживленно беседовали. Я был удивлен. Ковпак даже со своими помощниками редко делился мыслями, появлявшимися у него во время работы над картой. А тут вдруг командир разоткровенничался перед мальцом. Они так увлеклись, что не обратили на меня внимания. Я остановился позади них. Они склонились над зеленым массивом Цуманского леса. Дальше, где кончается лес, белеет степь. Только красные жилки указывают сеть шоссейных дорог. Черные прямые линии - символ железных нитей, снабжающих фронт. По карте, направляясь на юг, деловито ползет муравей с талией восьмерки. Он тащит хвоинку и, видимо, пыхтя и обливаясь своим муравьиным потом, трудится, не замечая наблюдающей за ним четверки глаз. Двух старых и двух молодых, но одинаково зорких и озорных. - Гляди, гляди, Радя, - шепчет Ковпак. - К железке подходит. Радик, кося глазом на Ковпака, хочет убедиться в том, что старик не разыгрывает его. Нет, собеседник его увлечен путешествием муравья всерьез. Боясь сдвинуть карту, прославленный командир сочувственно шевелил губами: - Эх, трудно бедняге... Трудно... Радик все еще вопросительно смотрит на Ковпака. Затем переводит взгляд на карту. Ковпак крякнул с восхищением. Тихонько подтолкнул пальцем муравья. Тот уронил хвоинку и быстро побежал на юг. - Пошел. Пошел дюжей! - кричит Ковпак. - Давай, давай! Ох, темп набирает! Форсирует, с-сукин кот! Не обращая внимания на угрожающий ему палец, муравей вдруг круто повертывает назад. Опять приближается к брошенной ноше. - Во, брат, петлю загнул какую! К муравью подбегает второй. Быстро шевелит лапками. - Ох, партизаны... - восхищается Ковпак. - Смотри, смотри... А это - командир. Это - связной ему донесение из разведки принес. Радик смеется веселым детским смехом. На карту уже ползут другие муравьи. Видимо, первый, наиболее шустрый, действительно был разведчик. Посновав немного, муравьи наладили путь через карту. Они ощупали ее юго-западный край, побегали по нему, нашли дорожку и, проложив на карте свой маршрут, стали деловито проделывать прерванный людьми путь. - Ну, вот тебе и колонна построилась, - вздохнул Ковпак. Долго сидели они над картой и судачили, наблюдая трудовую жизнь муравьев. Вот черно-вишневые восьмерки деловито ползут одна за другой от Киева до Ровно. Они совершают марш куда-то в направлении Львова, на Перемышль. Вот уже перемахнули они Карпаты, ворвались в Чехословакию; отдельные разведчики сворачивают налево - в Венгрию; другие забирают правее и ползут по горам со странным названием "Катценберге", а там сваливаются с ровной кромки карты на землю; пробившись к свету, они весело идут дальше, к своей, невидимой нам, муравьиной цели, исчезая в хвойной затененной земле. Руднев, обойдя лагерь, подошел к Ковпаку. Остановившись за картой, он вместе с сыном и самим Ковпаком посмеялся над выдумкой деда. Но Ковпак сразу стал серьезным. Вскочил, отряхнул бриджи и отошел с комиссаром от карты. Они недолго поговорили о чем-то. - Це добре, - сказал громко Ковпак. - Мы с Базымой помозгуем еще раз. И маршрут, и обеспечение я проверю сам. - А я проведу партсобрания в ротах. Панина и Горкунова беру с собой. Через несколько минут комиссар шагал по просеке, и мне показалось, что, пряча улыбку в усах, он проговорил: - Раздувай пожар революции, Сеня!.. 13 В эту ночь начался наш рывок на юг. Форсирование Ковельской железной дороги прошло без приключений. Было немножко стрельбы - и все. За короткую ночь мы отмахали километров тридцать пять. Лесов здесь нет. Отряд стал на дневку. Недалеко от Дубно, параллельно железной дороге, проложен асфальт. Близ Ровно он заворачивает к юго-западу - на Львов. Только на вторую ночь мы достигли его. Шоссе занимала разведка второго батальона во главе с Шумейко. Она уже резала столбы с большим количеством проводов. На перекрестке чешская деревушка - давно поселились здесь чехи-колонисты. Ночь замазывает чернилами и степь, и лес, и уже близкие Кременецкие горы. Деревушка с двухэтажными домами появляется как-то сразу и так неожиданно, что кажется - на миг мы попадаем в город, с асфальтом, тротуарами, каменными домами. Но, не успев оглядеться, снова вырываемся в степь. Всего пять-шесть домов - и снова поля, поля... ночные, однообразные. Шумейко хозяйничал возле проводов, ругался и требовал усилить заслоны бронебойками, сетуя на невозможность вдолбить противотанковые мины в шоссе. Я остался на переезде. Когда же большая часть колонны проскочила, Шумейко успокоился и прикорнул на скамеечке у ворот дома. Асфальт приглушал грохот колес. Связные рот и батальонов расположились у наших ног в придорожной канаве. Кое-кто из них курил, кто-то тихонько, с присвистом похрапывал, а Шумейко начал свой бесконечный рассказ о разведке под Черниговом. - У меня была стратегия поезд захватить. Хоть часть фашистов в плен забрать. А они прямо с моста в воду сиганули, - объяснял он связным. Те поддакивали и причмокивали с деланным удивлением, "Подхалимство" их объяснялось большим запасом трофейных сигарет у Шумейко. Пока он увлечен рассказом, хлопцы тянут их вовсю, накуриваясь за чужой счет досыта и даже про запас. Скамеечка по своей конструкции предназначена разве для терпеливых влюбленных. Узенькое ее сиденье неудобно. Я уже не раз слышал этот коронный номер Шумейко и - к тому же человек некурящий - отхожу в сторону. Колонну немного лихорадит. Она то срывается рысью, то переходит в галоп, а если что застопорится впереди, то, перейдя на шаг, останавливается. Несколько минут переезд забит столпившимися в темноте людьми и повозками. Остановка вызывает тревогу. Но вот галопом вперед выскакивает Войцехович, и через минуту снова начинается шорох по асфальту. Я лежу в канаве, до меня долетают слова Шумейко насчет того, какая стратегия водила его под Чернигов и на Днепр, какая - к Киеву, и думаю: "А какая стратегия ведет нас сюда?" За несколько дней пребывания на Большой земле мне удалось прихватить кое-какую литературу по истории партизанских войн. Много нового, до тех пор неизвестного нам, практикам партизанского дела, узнал я в эти дни. Такова уж, видно, судьба партизан, что каждому поколению, которому с оружием в руках суждено бороться за независимость своей Родины, приходится начинать партизанить как бы сначала. Мало кому известно, что великий русский полководец Суворов партизанил в молодые годы, правда, уже будучи подполковником. В Отечественной войне 1812 года сочетались различные формы партизанской борьбы. Организованную борьбу вели отряды драгун и казаков, предводительствуемые опытными офицерами. Отпочковавшись от главных сил русской армии, они выходили на фланги и в тыл противника, где начинали активную разведывательную и диверсионную деятельность. Отбитым оружием и боеприпасами они пополняли свои запасы, а остальное раздавали населению. Но еще задолго до выделения армией "партий" Давыдова, Фигнера, Сеславина, Дорохова, Кудашева и других вожаков войсковых отрядов началась стихийная борьба народа против "великой армии" Наполеона. Она возникла еще на территории Литвы и Белоруссии. Крестьяне литовские и белорусские истребляли отдельных французских фуражиров. Руководили крестьянскими партизанскими отрядами либо запасные офицеры, либо сметливые солдаты. Известен рядовой гусар Елисаветградского полка Федор Потапов (по партизанской кличке - Самусь). Он был ранен в бою под Валутиной горой и по этой причине отстал от своего полка. Его подобрали крестьяне из лесных лагерей. Подправив немного свое здоровье, он организовал из крестьян, не пожелавших покориться французам, партизанский отряд, выросший до трех тысяч человек. За счет захваченного у французов оружия Самусь сумел вооружить довольно сильно свой отряд. Он имел даже одну пушку. Самусь проявил незаурядный талант военного организатора. Он создал ударную группу отряда (до двухсот человек) и снарядил ее в латы французских кирасиров. Общее количество уничтоженных оккупантов превышало три тысячи человек. Известны также вожаки крестьянских отрядов - рядовые Еременко и Четвертаков. В Сычевском же уезде действовала старостиха Василиса, имя которой вошло в историю партизанской борьбы в Отечественной войне 1812 года. В городе Сычевка сражался третий отряд из жителей города под командованием Корженковского. Он сильно потрепал отряд польских улан, действовавших в составе наполеоновской армии. Уже в начале сентября почти вся территория Сычевского уезда была недоступна французам. Образовался своеобразный партизанский край. Движение быстро распространилось и на соседние уезды. В арьергардных боях с армией Кутузова Наполеон беспрерывно терял свои войска. Партизаны помогали русской армии смелой борьбой в тылу французской армии. Михаил Илларионович Кутузов был не только искусным командующим войсками, но и вождем вооруженного народа. Народный полководец своим светлым умом глубоко проник в чаяния простых русских людей. Он направлял все усилия армии и народа на полное истребление врага, строил свой стратегический план войны, исходя из освободительного, справедливого ее характера. Ставка на партизанскую войну была частью военной стратегии Кутузова. Кутузов сочетает все действия регулярной армии с народными восстаниями и с действиями партизанских отрядов войскового типа. Два генерала русской армии - истинные патриоты - Багратион и Ермолов горячо поддерживали Кутузова. Еще до возникновения "плана" Давыдова, сразу после сдачи Смоленска, Багратион писал: "Если враг приблизится к столице, всем народом на него навалиться, или побить, или у стен Отечества лечь. Вот как я сужу: иначе нет способа. Ежели уж так пошло - надо драться, пока Россия на ногах, ибо война теперь не обыкновенная, а национальная". Понятно поэтому такое горячее участие Багратиона в посылке первой партизанской партии в тыл врага под командованием Давыдова. Сразу после Бородинского сражения и оставления Москвы Кутузов стал деятельно осуществлять план развития партизанской войны. Несмотря на сопротивление царя и помещиков, Кутузов не боялся вооружать крестьян. В письме адмиралу Чичагову он называет крестьян "истинными сынами отечества, которые, невзирая на все ухищрения неприятеля, поражают его при всякой встрече". Народ был главным действующим лицом этой борьбы. Это русский народ поднялся на борьбу против чужеземцев. И не только отряды Давыдова, Фигнера, Сеславина и других отважных партизан, имена которых оставила нам история, были страшны Наполеону. Они, посланные в тыл наполеоновской армии командованием вооруженных сил России, еще сильнее всколыхнули народное движение, которого боялись одинаково и в Петербурге и в ставке французского императора. Только он, русский народ, заставил Наполеона сделать Кутузову 23 сентября через Лористона предложение "о прекращении народной войны, которая, возбуждаемая и поддерживаемая партизанами, причинила толикий вред неприятелю". Кутузов на это ответил: "Народ разумеет войну эту нашествием татар и, следовательно, считает всякое средство к избавлению себя от врагов не только не предосудительным, но похвальным и священным". В уездах Московской и особенно Смоленской и Калужской губерний число отрядов и ополчений насчитывалось десятками отрядов, а участников было десятки тысяч. Опыт народа и войск, предводительствуемых Кутузовым, послужил Денису Давыдову материалом для ряда теоретических изысканий по тактике партизанских действий и к созданию системы партизанской войны. Поэт, вдумчивый военный теоретик и талантливый мемуарист, Денис Давыдов выразил это в замечательных патриотических словах, как бы предвосхитивших нашу народную партизанскую борьбу: "Россия еще не поднималась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь подымется... Не развеется ли прахом с лица земли все, что ни встречается на широком пути урагана, направленного в тыл неприятельской армии, занятой в то же время борьбой с миллионной нашей армией, первой в мире по своей храбрости, дисциплине и устройству". Так сказать мог только поэт, у которого слова не расходились с делом, и патриотизм его статей, мемуаров и теоретических трудов был лишь результатом и выражением патриотизма, проявленного в боях и походах. Сознание своей чистой совести перед народом и родной землей продиктовало Денису Давыдову эти патриотические слова. Во весь свой исполинский рост Россия поднялась в эпоху Ленина. Еще в гражданской войне 1917-1920 годов руководимое партией партизанское движение показало образцы героизма, преданности делу трудящихся и выдвинуло ряд героев партизанской борьбы, имена которых вошли в историю: Чапаев, Щорс, Лазо, Котовский, Кочубей и многие другие. Всем известно, что партизаны Украины, Сибири, Дальнего Востока, Урала, Белоруссии, Поволжья, подрывавшие тылы белогвардейцев и интервентов, оказали Красной Армии неоценимую услугу. Если дела партизан кутузовских времен были лишь славным прошлым нашего народа, то с опытом партизан гражданской войны нас связывали крепкие традиции, живые люди, близкий и во многом еще не устаревший опыт. Как правило, в первый год Отечественной войны успешно воевал тот партизанский отряд, в рядах которого были партизаны гражданской войны. Нам в этом отношении повезло. Во главе отряда был Ковпак, партизанивший еще в 1918 году против кайзеровских войск и гетманцев, Ковпак, живо помнивший не только героику, но и способы действий Пархоменко, Чапаева, Котовского. Руднев многое знал о борьбе дальневосточных партизан. В нашем отряде действовал краснознаменец - военком гражданской войны Михаил Иванович Павловский, партизанивший под командованием Николая Щорса. Дед Мороз - Коренев, Кучерявский, Кульбака и многие другие рядовые партизаны действовали в краснопартизанских отрядах и против кайзеровских войск, и против синежупанных гайдамаков, гетмана и Петлюры, и против Деникина, и против банд Махно. Часто простая задушевная беседа у костра превращалась в импровизированную лекцию, в которой огненное слово ветерана подкреплялось задушевным объяснением правил, законов, обычаев, уловок, хитростей партизанской войны. И это товарищеское общение с людьми, - которые так же близко, как все мы знаем друг друга, знали и общались с легендарным Василием Ивановичем Чапаевым и Дмитрием Андреевичем Фурмановым, с храбрейшим среди храбрых Григорием Ивановичем Котовским, с выдающимся героем-партизаном Пархоменко, - было и школой и закалкой духа и вселяло уверенность в непобедимость нашего дела. Эти ветераны щорсовцы и чапаевцы сближали нас с славным прошлым борьбы за Революцию. И даже тем, которые родились гораздо позже, казалось, что они сражаются плечо в плечо в одном строю и с Щорсом, и с Котовским, и с Чапаевым, и с Сергеем Лазо. Народное партизанское движение возникло в первые же дни Великой Отечественной войны советского народа против фашистских захватчиков. В ответ на призыв партии в тылу врага создавались тысячи небольших партизанских групп и подпольных организаций. Разрастаясь, они становились отрядами, крупными партизанскими соединениями, а иногда сводились в полки, бригады, дивизии. Верные солдаты партии Бумажков, Козлов и Заслонов в Белоруссии; Ковпак, Руднев и Федоров на Украине; Дука, Ромашин, Бондаренко на Орловщине и многие другие в первые месяцы немецкой оккупации с пламенной любовью к Родине, по заданию партии большевиков, подымали и вели за собой народ против врага. Первый год войны ознаменовался бурным ростом отрядов и поисками наиболее действенных методов и приемов борьбы. В это время закладывались основы партизанской организации и тактики. В первые месяцы войны, когда войска Красной Армии, ведя маневренную оборону, отходили перед превосходящими силами врага, в партизанском деле характерны поиски наиболее эффективных способов борьбы с техникой врага, в которой на этот период он имел преимущество... Широкое развитие получило подрывное дело. Диверсионная работа никогда ранее не применялась в таких массовых размерах и так технически и тактически остроумно, как уже в первые месяцы Отечественном войны. Катились под откос фашистские эшелоны с техникой и войсками, летели в воздух мосты, горели подорванные танки и автомашины, белели кресты на могилах, уничтоженных партизанскими засадами вражеских солдат. Отряды росли, объединялись, налаживалась регулярная связь с фронтом, с Большой землей. Это был период организации и становления, расширения баз и районов действия, поисков тактики и оперативного искусства партизанской борьбы. Второй период определяется важным событием в жизни партизан. В начале сентября 1942 года командиры белорусских, орловских, брянских и украинских партизан прибыли через фронт в Москву и были приняты товарищем Сталиным и руководителями партии и правительства. Герои Советского Союза Ковпак, Сабуров, Бондаренко, Дука, Ромашин, Покровский, командиры крупных отрядов Кошелев, Гудзенко, Шмырев и другие доложили Верховному Главнокомандующему о результатах своей годичной борьбы. Товарищ Сталин интересовался бытом, тактикой, возможностями, резервами партизан и поставил перед партизанскими соединениями ряд важных задач. Это совещание определило новый этап партизанского движения. Для оперативного руководства партизанским движением еще весной 1942 года были созданы штабы: Центральный штаб партизанского движения, Белорусский, Украинский и другие. Действия партизан заняли свое место в общем стратегическом плане войны. Целые районы стали основой партизанского движения, его базой. Большое значение для центрального участка фронта в этот период имел партизанский край в Брянских и Хинельских лесах Расположенный на стыке РСФСР, с Украинской и Белорусской ССР, он явился местом, где собирались и откуда действовали советские партизаны разных республик и областей. Такие же края возникли в Ленинградской области, на Смоленщине, в Полесье, Пинской, Брестской областях, в Налибоцкой пуще, под Шепетовкой и в других местах. Но не везде в тылу врага была возможность создать партизанский край. Часто наиболее важные объекты, интересующие партизан, - железнодорожные магистрали, крупные автодороги, города, промышленные объекты, штабы и органы управления врага, склады горючего, аэродромы - находились вдали от партизанского края. Кроме того, партизанский край, как правило, блокирован противником, и трудно мелким диверсионным группам совершать набеги на эти важные объекты. Так, например, летом 1942 года Брянский партизанский край был блокирован группой, в состав которой входили 102-я, 105-я и 108-я венгерские дивизии (8-й венгерский корпус), полк майора Вайзе, - всего свыше тридцати тысяч штыков с танками, авиацией, современными средствами связи. Все это - в период пассивных и, я бы сказал, профилактических мер противника, в начале войны недооценившего партизан. А летом 1943 года, прежде чем начать боевые действия на Курской дуге, гитлеровское командование вынуждено было снять с фронта еще три кадровые дивизии и бросить их на этот же Брянский партизанский край. Такой же партизанский край, с использованием "фронтовых ворот", был создан на Витебщине. В августе 1942 года штаб 1-й Белорусской бригады, командиром которой был Шмырев, находился во вражеском тылу - в деревне Заполье Суражского района. Отсюда тянулись провода связи во все отряды Первой Белорусской партизанской бригады, которая стояла вдоль берегов Западной Двины: от города Велижа до витебских предместий. Фронт в те времена проходил севернее и северо-восточнее Витебска - через Усвяты и Велиж. Между этими городами, среди дремучих лесов и топких болот, шел большак, превратившийся в результате февральского наступления Советской Армии в нейтральную зону: немцы отсюда были изгнаны, полицейские гарнизоны истреблены, и вся эта территория шириной в сорок километров была захвачена партизанами бригады Шмырева. Таким образом, в линии фронта образовалась брешь, которая соединила партизанский край с советским тылом; тот коридор, сыгравший исключительную роль в истории партизанского движения, получил наименование "Витебских ворот". Центральный Комитет партии поставил перед Ковпаком и Сабуровым задачу - рейд по тылам врага из района Брянских лесов по территории Сумской, Черниговской, Гомельской, Полесской, Житомирской и Ровенской областей в район Сарны. Через несколько месяцев в этом же западном направлении рейдировали соединения Наумова (по южному маршруту), Федорова, Мельника и других. Рейдами партизаны постепенно передвигались на юг и к западным границам нашей страны, а партизанские края, иногда охватывавшие территорию в тысячи квадратных километров, помогали наступающей Красной Армии с тыла. И если напомнить дату исторического совещания в Кремле (сентябрь 1942 года), ясно станет, что еще в момент, когда немцы были в зените своего наступательного порыва, Верховное Главнокомандование имело свой стройный стратегический план изгнания врага силами Красной Армии с советской территории. Партизанским краям в этом плане предназначалась вспомогательная роль ударов с тыла по противнику, а рейдовым отрядам - нарушение нормальной работы глубокого тыла врага. Так определились основные пути, по которым шло развитие искусства партизан в Великой Отечественной войне. Партизанское движение получало значительную материальную помощь. В тылу врага были организованы аэродромы и посадочные площадки. Налаживалась регулярная связь с Большой землей. Проблема эвакуации раненых - один из самых сложных вопросов в партизанском деле - облегчалась. Все тяжелораненые эвакуировались самолетами в глубь страны в стационарные госпитали. По-прежнему эта проблема оставалась сложной в рейдовых отрядах, имевших возможность отправить раненых лишь тогда, когда рейд окончен и отряд прибывал в партизанский край. Роль транспортной авиации в деле снабжения партизан, налаживания живой связи неизмеримо возрастала. В начале войны оружие приходилось брать исключительно с боя. Начиная с конца 1942 года, значительный процент оружия и боеприпасов, особенно автоматического и противотанкового, а также взрывчатки доставлялся в партизанские края по воздуху. В разные периоды Отечественной войны партизанское движение принимало различные формы, продиктованные жизнью, борьбой и контрмерами врага. Но так же, как и во всех областях военной науки и военного искусства, опыт поднявшегося на борьбу в тылу врага народа был организован партией большевиков. Товарищ Ворошилов в самые напряженные месяцы войны являлся главнокомандующим партизанским движением. Крупнейшие деятели нашей партии - товарищи Жданов, Хрущев, Пономаренко - командовали партизанскими фронтами. Товарищ Коротченко вылетал в тыл врага, где практически осуществлял руководство украинскими партизанам. Сотни коммунистов возглавляли партизанские отряды. Они стали мастерами партизанской тактики и оперативного искусства. Осуществляя планы Верховного Главнокомандования, наш отряд стремительно двигался на юг. 14 Нас волнует не только то, что мы вырываемся летом на юг. Впереди, кажется, уже нет никого из своих. А как будет на обратном пути? В памяти всплывают слова Руднева: "Раньше чем войдешь в эту обитель, подумай, как из нее выйти". Километров пять за асфальтом - железная дорога. Не доходя до переезда, мы остановили колонну на полчаса. Нужно было привести ее в порядок. Дорога охранялась еще слабее, чем Ковельская. Сразу же, как только разведка заняла переезд, мы галопом начали переход. Тихо и спокойно шло движение через коммуникацию врага. И лишь когда последние роты двигались через переезд, на западный заслон напоролся поезд. Заслон обстрелял его. Ответной стрельбы почти не слышно было. Паровоз шипел, как Змей-Горыныч, выпуская пар из пробитых бронебойками дыр. Начали сниматься заслоны. Дорога пройдена. Вдруг все осветилось красным пламенем. Полыхнуло небо. Взрыв огромной силы оглушил нас всех. А через несколько секунд откуда-то от звезд полетели на колонну горящие головешки, остатки вагонов. Состав был с авиабомбами. То ли шальная пуля бронебойщика пробила нутро смертоносного груза, то ли сами немцы, опасаясь захвата партизанами огромного количества боеприпасов, подорвали его, но весь эшелон взлетел на воздух. Долго еще позади нас рвались отдельные авиабомбы. Нам, оглушенным первым взрывом, звуки эти казались пистолетными хлопками. Дорога у переезда четверть километра шла параллельно железнодорожному полотну. По меньшей мере половина отряда погибла бы, не проскочи мы вовремя этот участок. Еще слышны паровозные гудки ремонтных поездов, спешащих к месту катастрофы, еще доносятся винтовочные выстрелы и пулеметные очереди немецкой охраны, а на востоке уже брезжит заря. На фоне светлеющего неба вырисовываются огромные курганы. Они бегут вдоль горизонта черной волной. Таинственная опасная земля Дубенщины раскрывает перед нами свои ночные секреты: холмы из черных становятся синими, зелеными, желтыми. Приближаясь, они поднимаются к небу, как таинственные предвестники "девятого вала". Это первые горы на нашем пути - Кременецкий кряж. Но в то утро нам казалось, что наш девятый вал уже вздыбился взрывной волной огромной силы, там, позади, на переезде, чуть не поглотив смельчаков, бросившихся на утлом суденышке в опасное плавание. Кременецкие холмы и леса начинаются у Шепетовки. Полосой тянутся они на запад, через Славуту и далее - от Шумска к Кременцу. Оборвавшись долиной у Дубно, леса снова тянутся сплошным массивом почти до Львова. Из зелени выглядывают меловые ребра кряжей. Мы вошли в Кременетчину с севера. В этом месте холмы уже превращаются в небольшие горы. Всего сто километров прошли мы степью на юг, а как разительно не похожи эти леса на Цуманские. Здесь растет преимущественно дуб, граб, береза; кое-где попадается предвестник Карпат - бук; редко-редко - заблудившаяся группка сосен и елей. Чем дальше мы уходим в глубь Западной Украины, тем резче меняется пейзаж. Одежда полей и сел совсем не та, что на севере: все наряднее, богаче. Пока нас еще не обнаружила немецкая авиация. Поэтому мы проходим степью, проходим свободно, днем, часто без выстрела. Но стоит нам войти в лес, и сразу начинают стучать дятлы - пулеметы. А ночью и в степи выскакивают из хуторов по лицейские разъезды. При входе в Кременецкий лес - мимолетная стычка. Застава неизвестного врага. Она ведет огонь не из стремления задержать нас, а скорее для того, чтобы предупредить своих. Конники Саши Усача уже выскочили к лесу. Прострочили из автоматов. Через несколько минут - тишина. В лесу не везде можно делать стоянку. И не там, где взбредет в голову партизанскому командиру. Не только соображения обороны диктуют место лагеря: нужно учесть и близость населенных пунктов, найти сухую, не болотистую почву и, главное, позаботиться, чтобы была вода. Надо подумать о том, как напоить несколько сотен лошадей, вода нужна для пищи людям. Да и постирать и искупаться необходимо бойцам. Поэтому километрах в пяти от опушки, обнаружив небольшую лесную речушку, мы решили разбить лагерь. Лесные дороги веером расходятся по кварталам Кременецкой пущи. Дороги скрещиваются у брода, образуя хорошую оборону. Штаб расположился в квартале под соснами. Вот уже ротные костры поднялись над лесом седыми клубами дыма. Ездовые гонят коней на водопой. Лошади весело пофыркивают, блестя мокрой шерстью. Ездовые, искупавшись, возвращаются верхом, - кто голый, кто - натягивая на ходу рубаху. И как будто не было перед этим утомительного сорокакилометрового марша; ожила, загомонила партизанскими песнями кременецкая лесная тишь. Утром следующего дня к нам прибыли связные партизанского отряда имени доктора Михайлова. Командовал этим отрядом народный учитель Одуха. Мы продвинулись настолько на юг, что уже не предполагали встретить здесь крупных отрядов советских партизан. С Одухой я встречался еще в феврале у Медведева. Это был подпольщик, пришедший из-под Шепетовки и Кременца на север. Он пришел к Медведеву, сохранив в своей цепкой учительской памяти десятки адресов и фамилий подпольщиков Каменец-Подольской и Житомирской областей. Одуха порядком походил по немецким тылам Со многими подпольщиками был он крепко связан и пробрался поближе к партизанскому краю за помощью. Помню, я записал себе в книжечку с десяток его адресов. Там были и учителя, и колхозники, и попы - фамилии, клички, пароли. Удивительно, как это все вмещалось в памяти Одухи. Еще тогда Одуха говорил нам, что в концлагере под Шепетовкой есть у него знакомый врач, который ведет подпольную работу среди пленных бойцов. Врач Михайлов очень умело пользовался своим положением. Заслужив доверие врага, он под всякими предлогами выпускал на волю военнопленных, предварительно вербуя их в партизанский отряд. Он знал, что рано или поздно его деятельность должна открыться. Так и случилось. Фашисты повесили Михайлова. Выпущенные им на волю бойцы и командиры организовали отряд, назвав его именем своего освободителя. Во главе отряда, а затем и нескольких отрядов, сформированных благодаря подвигу врача Михайлова, стоял учитель Одуха. Мы обрадовались присутствию здесь постоянно действующих советских партизан. Совершив по лесу небольшой, полусуточный марш, разбили лагерь вблизи отряда. Командование отряда имени Михайлова пригласило нас к себе в штаб. Расположен он был в густом орешнике. Одуха отсутствовал. Его замещал комиссар, историк по образованию. Через лес проходила одна из самых важных магистралей врага - Шепетовская. Ее-то основательно и тревожили михайловцы. Для того чтобы наносить по ней удары, надо было большую часть отрядов держать на железной дороге. Следовательно, штаб, санчасть и "тылы" - жены, дети - все это оставалось незащищенным. Вот почему и табор их резко отличался от обжитых землянок партизан, действовавших на севере. Основным оружием самозащиты были у них осторожность, хитрость, маскировка и надежда на собственные ноги. Оружие у товарищей было сборное, то, какое им удалось захватить у врага. Подрывным делом занимались они хотя и примитивно, но с немалым эффектом: подрывали поезда на немецких противотанковых минах, закладывали фугасы из неразорвавшихся немецких авиабомб. Мы совершили еще два лесных перехода и остановились на южной кромке Кременецких лесов. 15 Простояв несколько дней в Кременецких лесах, мы приготовились к дальнейшему маршу. Впереди снова степь. Ночью Ковпак бросится в нее, как пловец в холодную воду. Подтянулись к южной кромке леса еще с утра. Весь этот день разведчики и заставы, расположившиеся на опушке леса, наблюдали уже знакомое нам явление. День был ясный, безветренный, жаркий. На протяжении нескольких десятков километров в небо медленно поднимались черные столбы дыма. Руднев велел оседлать коней. Мы выехали на заставу. Лес сразу кончился, как каравай черного хлеба, отрезанный огромным ножом. Позолота зреющих хлебов рябит зеленью садов и белизной хат. Далеко внизу степь опутана паутиной дорог. Узелками сел, хуторов, экономии, усадеб она образует замысловатую сеть. В каждом селе - тонкая ножка вздымается ввысь, чертит и растушевывает угольным карандашом голубизну неба. Так бывает лишь зимой в морозные дни. Только сейчас дым чернее да тишина зловещей. Разведки, высланные на пожары, принесли точные сведения: все это - следы работы лжепартизанского отряда. Разведчики Одухи назвали имя его атамана - Черный Ворон. Не имея достаточно сил, чтобы напасть на нас в открытую, он демонстрировал свое бессилие бесцельной жестокостью: жег во всех селах хаты поляков и советских активистов. Кое-где разведчики разогнали отдельные группки поджигателей. В других местах наши появлялись слишком поздно. Там они заставали лишь трупы мирных жителей - женщин и детей. А Федор Мычко привел из разведки двух подростков. Это были почти дети: шестнадцатилетний парнишка и девочка лет четырнадцати. Оба худые и бледные. Брат и сестра. Мычко, как бы оправдываясь, сказал комиссару: - Вот пристали по дороге. Никак не мог от них отвязаться. "Пойдем с тобой", - говорят. Ребята эти, видимо, показались суровому разведчику такими беззащитными, такими непричастными ко всей подлой заварухе, поднятой гитлеровцами и их агентами, что у него не хватило духу оставить их. Понимая, что никакой пользы от них отряду не будет, а командованию - одна морока, Мычко виновато стоял в стороне. А дети с мольбой заглядывали в глаза партизанам. - Возьмите нас с собой, - сказала девочка. Комиссар спросил мальчугана: - Как зовут тебя? - Франек. - Кто хаты жег? Знаешь? Франек хмуро, ломким мальчишеским голосом отвечал: - Черный Ворон. Он немецкий эсэс... А теперь прикинулся партизаном. Брешет он все! Вы ему не верьте, он всех евреев перебил. Теперь за наших взялся. От Франека мы узнали некоторые подробности о Черном Вороне. Сброшенный гитлеровцами в первые дни войны как парашютист-диверсант. Черный Ворон действовал в районе Славуты, Кременца и Шепетовки по тылам Красной Армии в момент ее отступления. Затем стал начальником щуцполиции в Кременце. Потом ушел в леса. С фашистами и сейчас поддерживает связь. Вылавливает по лесам бежавших из лагерей советских военнопленных и расстреливает их на месте. В последние месяцы, тоже, вероятно, по фашистскому приказу, истребляет польское население. - А тебя как звать? - обратился Руднев к девочке. - Зося-а... - склонив набок голову, ответила она. Зося совсем еще ребенок. Тонкая талия делает ее похожей на стебелек цветка. В руках - небольшой узел. Кокетливые глазки доверчиво оглядывают нас всех. Мы думаем: что делать с детворой? Комиссар показывает на узелок: - Это что у тебя? Зося молчит. Франек смотрит на сестру исподлобья. - Ай... дурненька... Это ее посаг [приданое (польск.)]. Какая она кобета [женщина (польск.)] без посагу? Мувил тобе - кинь его до дьябла! Зося ударяет маленькой лапкой брата по плечу: - Цихо, Франек, цо ты панам мувишь? Она краснеет и закрывается узелком. Но через секунду из-под рукава на нас глядят ее хитрые, смышленые глазки. Удивительно, как напоминала она в тот миг белку с еловой шишкой в лапках, прирученную нашей радисткой. - Ладно. Найдем жениха тебе, - засмеялся Руднев. Франека послали в роту, а Зосю отдали на попечение Карповны, командовавшей в этом рейде особым - девичьим отделением разведки. Долго грозные командиры смотрели вслед уходящим ребятам. - Радуются, словно папу с мамой встретили, - усмехнулся Базыма. Видимо, горькая судьбина крепко посолила утро жизни Этих детей, если наш лесной лагерь показался им раем... На закате колонна уже вытянулась из леса. Предвечерний ветерок рассеял дымы по всему горизонту и превратил их в сплошную тучу. На фоне потемневшего неба она уже не казалась такой зловещей, а серела, как крыло огромной подстреленной птицы, безжизненно свисавшее с неба. На нем кое-где поблескивали красные блики заходящего солнца. Чем дальше мы уходили в степь, чем больше чернело небо, тем ярче багровела туча, остававшаяся позади. Уже не солнце, а огонь пожарищ отражала она. Мы вышли из Шепетовских лесов. Дальше, до самого Днестра, тянется степь. Впереди лишь небольшие рощицы в Тернопольщине да узкие полоски леса по краям Збруча зеленеют на карте. Где-то сбоку черной нитью извивается железнодорожная ветка, ведущая из Тернополя на Шепетовку через Лановцы. Изредка ночью летний ветерок доносил свист паровоза. Ковпак на ходу послал в сторону от колонны диверсионные группы. Взрывами мин и фугасов они должны прекратить существование железной дороги. Еще от михайловцев мы узнали, что на юге проходит некая граница. Знали, что немцы объявили ее границей государства. Порылись с Васей Войцеховичем в нашем штабном сундуке: там на всякий случай хранились самые разнообразные административные и топографические карты. Наконец мы поняли, в чем дело. Именно здесь недалеко проходила старая граница русской империи с Австро-Венгрией. По реке Збручу, отделяя Каменец-Подольскую губернию от Тернопольского "Подилля", а затем по сухопутью заворачивая на северо-запад, извиваясь змеей, она тянулась к Берестечку-Бродам и дальше на Владимир - Волынск. "Неужели немцы восстановили ее? Зачем?" - недоумевали штабисты. Разведка, высланная вперед, и опрос жителей села, в котором на второй день остановился отряд, подтвердили это. Конечно, не присутствие немецких пограничников, парами ходивших по условно отчужденной полосе, остановило Ковпака. И не колючая проволока в один кол. Нет, не граница остановила нас! Проходили мы границы и поважнее и пострашнее: границы, ощетинившиеся огнем пулеметов; выбирались из мокрого мешка; форсировали под минометами Припять; брали Лоев на Днепре; рвали мосты на Тетереве. А уж сколько этих речушек, Случей да Горыней, было пройдено нами! В селе, в котором, по приказу Ковпака, стали размещаться мы на рассвете, люди отвечали одно; - За тем кордоном - "дистрикт"! - Чего, чего? - прищурился Руднев. - Какой такой "дистрикт"? - Галычина, - отвечали дядьки. - Дистрикт - по-немецкому. - Это что такое? - спросил меня комиссар. Но ни я, ни учитель Базыма, ни инженер Войцехович ни архитектор Тутученко никогда в жизни не слыхали подобной премудрости. Я стал расспрашивать мужиков о значении этого слова. - Ну что там, за той проволокой? Там что, порядки другие? - Ага ж, ага ж! - отвечали мужики. - Други порядки, други гроши, друга власть. - Как другая власть? Тоже ведь немцы? - Та немцы ж. Только власть друга. Там хорватов от Павелича и полицаев нема и в помине. - Это уже интересно! - сказал Руднев. Он особенно не любил эту пакость. Порядочно надоели они нам на Ровенщине и Волыни. - А какие деньги? Из толпы выдвинулся усатый крестьянин, видимо бывший солдат. Откашлявшись, он стал вежливо и толково объяснять: - Там, проше пана товарища комиссара, польски злоты ходят. У нас, к примеру, украинские карбованцы, а там польски злоты. У нас за одну марку десять карбованцев надо платить. А злотых всего два на одну марку. Там цукер, газ-карасина. Значит - и одежа есть. Туда за контрабандой ходят. - Вот как? А ну, давай контрабандистов! Ко мне привели вскоре женщину и двух мужиков. Один из контрабандистов был заика, говорил нараспев, помогая себе протяжными звуками "а-а-а-а", затем, как бы соскочив на какую-то вторую скорость речи, говорил: "да-а". И только тогда уже залпом выпаливал нужные слова. Присутствовавшие при этом разведчики так и назвали его сразу "Ада". Скользкий и трусливый парень из обозников, он был контужен в первые дни войны и долгое время валялся по концлагерям для военнопленных. Потом сбежал. "Пристал" в этом селе к одной вдове. Через нее, снюхавшись с немецкими пограничниками, занимался контрабандой. Ходил в галицийский "дистрикт", тащил оттуда соль, керосин, сахар, спички. Выменивал этот товар на хлеб. С хлебом ездил под Шепетовку. Менял карбованцы на злоты и снова ходил за границу. Я слышал хохот кавэскадронцев, которых почему-то очень забавляли рассказы "Ады", но мысли мои были далеко. "...А все же, почему многоопытный дед застопорил ход отряда перед этими колышками?" Была здесь какая-то необъяснимая причина. Спроси сейчас об этом Ковпака, он и сам, пожалуй, не ответит. Но я видел на рассвете тревожный блеск его умных глаз. Опыт старого солдата подсказал ему: "не трожь". А дед предусмотрительно отдал приказ на дневку. А сейчас, когда пригрело солнце и пощупали мы дядьков, когда вовсю брехал "Ада", дед сказал: "Эка невидаль граница! Чихал я на нее... Просто впереди була степь. Брезжил рассвет..." Но я-то видел на рассвете его хитрые, умные, любопытно удивленные и немного растерянные глаза. 16 В селе много пустых домов с выбитыми окнами и поросшими чертополохом дворами. Часть хат сожжена. Это все следы Черного Ворона. Банда уничтожила все польские семьи. Закончив отрядные дела, после полудня я вышел в поле. Хотелось уйти от запаха пожарищ, человеческих голосов, возни, шума. Ночи на марше, бессонные дни растревожили меня. Хотелось разобраться. Я перешел дорогу, опустился в пологую лощину и врезался в волны желтеющей пшеницы. Пересекаю две-три межи с огромными будяками и глажу рукой живые колосья. Поля перерезаны убранными полосами жита. Копны рассыпным строем ползут на меня. Волнуется желтеющая пшеница, бежит она по ветру, только солнце поблескивает на ее волнистых хребтах. Нигде ни души, а страдная пора. Народ не идет в поле, исхоженное вооруженными людьми. Только на бугре маячит фигурка женщины. Блеснул бы серп на солнце, взметнулся бы тяжелый пучок колосьев! Я иду по направлению к ней. Ах, это Зося - наша партизанка... Но не серп на солнце... и не сноп в руках, а букет васильков держит она. И такой же голубой венок на маленькой головке. Кончилась пшеница, и нива переспелой ржи между нами. Узкая, сухая... Она перерезает зелень овсов и золото пшеницы своей пепельно-желтой полосой. - Зося! - Цо пан хце? Хотел спросить, кому собирает она букет, а сказал: - Почему не жнут жито? - Нема кому. То польске, - просто ответила Зося. - Осыпается... - Подхожу к ней по мертвеющей ржи. - Сыплется... Людей поубивали... Другие в город утекли. Нема кому. Люди и свое не соберут, а наше - нельзя... боятся... Зося наклонила набок головку и провела лапкой по колосьям. Они мертво затрещали... - Так и наше житочко там... И татко и мамуся... - махнула рукой назад, и слеза блеснула, сбегая по бледной щеке. Зося уходит межой. Я стою среди колосьев. Ветер замер. Затих и шелест сухих стеблей. Прислушиваюсь. Только один звук улавливает ухо: ржаные зерна с тихим стоном осыпаются на сухую, потрескавшуюся землю. Я прилег на меже. Гляжу в вышину. А между мной и небом зерна шуршат, шуршат, осыпаясь: "Гину, гину! Ратуйте, люди добрые..." Всплыл в памяти случай, еще свежий... Мы пересекали Кременецкие леса. Два дневных марша двигались по глубоким пескам. Пришлось менять уставших коней. На подмогу брали подводчиков из окрестных деревень. Я ехал верхом за одним из таких возов по широкому лесному тракту. С болот поднимались туманы. Не старый еще возчик, с седыми, по-казацки свисавшими вниз усами, угрюмо постегивал коней. На возу сидели человек шесть молодых ребят. Среди них я узнал и Васыля, парубка с Горыни, перешедшего к нам из подпольщиков. Хлопцы дремали. Я соскочил с усталого коня, ослабил подпруги. Сел на повозку. Ехали молча. Незаметно исчез туман. Солнце стало припекать. Колеса тихо, по-гадючьи, шипели, лошади высоко взмахивали головами, с натугой ступая в глубоком, измолотом обозом песке. Оводы роем вились над ними, жалили нестерпимо. Возчик уставился странным взглядом в круп левого коня, словно не видел, что лошадям тяжело тянуть воз по сыпучей пепельной колее. Наконец кони остановились, тяжело поводя потными боками. - Може б, вы, хлопцы, слезли? А то, видите... - и он повернулся к нам. Под усами блуждала усмешка. Большие усталые глаза, не моргая, смотрели куда-то вдаль. Бойцы нехотя спрыгнули с повозки. - Вы, пан, сидите... Один ничего, - вдруг обратился он ко мне. Мы проехали немного молча. Затем, снова повернувшись ко мне, он с какой-то виноватой улыбкой, стыдливо опустив ресницы, сказал: - Не помню, когда и спал вдоволь... Каждую ночь вожу. То наших возил... - Кого? Он безнадежно махнул рукой. - Они - ваши? - Привык так говорить. Наши... - он криво улыбнулся. - Эти "наши" у меня жинку и двух детей... дивчину двенадцати лет да хлопчика... о пятом годочке... - За шо? - Жинка была у меня полька... - А дети?.. - Ну, тоже... по-ихнему - нечистая кровь. Мазуры, кажуть, вы... Всех порешили. Я соскочил с повозки и зашагал по твердой обочине прибитой дождями, поросшей подорожником. Ко мне подошел Васыль с Горыни. Похлопывая моего коня по шее, он тихо сказал: - Добрый коник. А возница наш вам уже рассказал? Про детей и про жинку? - Рассказал. Как они могут... детей... - Так он же сам их и убил... Я остановился пораженный. Возчик резко повернул к нам лицо, искаженное гримасой безумия. Подняв кулаки над головой, он прохрипел: - Васылю-у-у... - дальше в его горле заклокотало, и он упал лицом в солому. Мы отстали. Васыль тихо заговорил: - Я знаю его. Он у Черного Ворона связным был. Я до вашего Швайки, по заданию Сабурова, в цих краях был. Тоже по связи работал. Он у них образованным считался. Книги про "вильне казацтво" читав. Пошел было даже на повышение... А потом вышел у них приказ: резать поляков... А у него жена Рузя. Кругом всех вырезали. Он своих на первых порах спас. Еще и сестру жены и матку к себе перевез. Это их и погубило. Думали - никто не тронет. А тут приехали эти главные. Куркульские сынки - они все по штабам сидят. "А ну, дружэ, доказывай нам, что ты щирый украинец..." И заставили: сначала жинку своими руками... А потом в раж вошли: "И детей рубай!" - говорят. А он не смог. Так они на его глазах ребятишек кончили. Он долго потом вроде сумасшедшего был, два раза его из петли вынимали. Така-то у нас тут самостийна Украина! - сказал он с горечью и презрением. - И кто ее выдумал? Не знаете? Впереди нас тарахтела по корневищам сбитыми шинами телега. Колеса, подпрыгивая на корнях, подбрасывали голову возчика с глухим стуком. Этот мертвый стук и сейчас перекликается в ушах с жестким шорохом ржаных стеблей. Вспоминаю я об этом возчике и думаю свою думу. Какой дьявол развязал эту бессмысленную резню? Еще не отгремели в памяти выстрелы гражданской войны, еще волочили по закоулкам Европы широкую петлюровскую мотню неудавшиеся атаманы и гетманы, но уже идеологические преемники Скоропадского, Петлюры, Коновальца заварили вновь свою вражью отраву. В застенках фашистской Германии, на "кресах" панской Польши готовила ее буржуазия, подправляя смердящий этот душок парижской парфюмерией. Политический хамелеон Грушевский с бородой шамана скулил уже в 1925 году о том, что "уничтожаются старые формы техники, привычки, методы труда. Образы старого и связанные с ними верования жалобно погибают". А петлюровские молодчики, такие, как Евген Онацкий, хлебнув фашистской "культуры" Муссолини, пропагандировали по образу и подобию "дуче" галицийский фашизм. Онацкий кричал во Львове и Кракове: "История всех наций - это история бесконечного империализма, империализма святого и законного". Он вопил: "На Восток! На Востоке находятся народы потенциально богатые... Они представляют чудесное поле экономической и интеллектуальной экспансии. Они дадут нам то, чего у нас нет..." Так пути неудачных петлюровских атаманов сходились с дорогой ефрейтора, заварившего дьявольское варево второй мировой войны. А пока наследник Петлюры и Коновальца - Степан Бандера - осваивал в окрестностях Берлина сложное ремесло диверсанта, шпиона и провокатора в школах, подшефных полковнику Николаи и фрау Доктор, фашиствующие типы "изучали" историю Украины. Словно об этом выродке украинского народа пророчески писал сто лет назад Тарас Шевченко: ...Що ж ти такеэ? Нехай скаже Нiмець. Ми не знаэм. - Отак-то ви навчаэтесь У чужому краю! Нiмець скаже: - Ви моголи. - Моголи! моголи! Золотого Тамерлана Онучата голи. - Нiмець скаже: - Ви славяни. - Славяни! славяни! Славних прадiдiв великих Правнуки поганi! На плечах немецкого фашизма, в обозе немецкой империалистической армии ворвалось на плодородные земли Украины это жадное воронье. Захватить, грабить, жрать, богатеть. Они поклялись верой и правдой действовать только так: ...Як нiмець покаже Та до того iсторiю Нашу нам розкаже. Отодi ми заходимось! Добре заходились По нiмецкому показу I заговорили Так, що нiмець не второпа, Учитель великий, А не те, щоб простi люди. А гвалту! а крику! Но их предел - щуцполицайский черный мундир. Убийство евреев, поляков, угон в Германию миллионов украинских юношей и девчат, пытки комсомольцев и коммунистов в Киеве, Полтаве, Ровно, Львове, расстрелы военнопленных в лагерях - вот их дело. Виселицы и провокация - вот "слава" Степана Бандеры, верного лакея Гиммлера. А когда глубокая народная ненависть к оккупанту созрела, дала свои плоды, тогда простые люди Западной Украины забыли старую философию "моя хата з краю" и взялись за оружие. Поруганная справедливость привела народ к советским партизанам. Из этого родника не раз уж рождался народный гнев. Он вызвал к жизни и всенародное партизанское движение. "Есть на свете народы, миллионы людей, которые хотят жить, сеять, любить, творить, но пока существует фашизм - уродливое, зловещее создание ненависти и зла, пока оно живо - не видать народу добра", - думалось ясно и уверенно. Я встаю с межи и иду к селу. "Вот оно как! Это уродливое чудовище фашизма сушит плодородные поля! Это оно осиротило таких, как Зося, оно загубило Рузю и задушило ее детей. Это на кровавых руках подручных Гиммлера, всех этих бандер, кубийовичей, донцовых, малюнюков, кровь детей и женщин!" Как через кладбище темной ночью, брел я поперек несжатой полосы жита. Сухие стебли уже не поднимаются за моей спиной, бессильно опустив покрытые мертвой сединой пустые колосья. Они навеки поникли головами к сухой земле. Кончается и мертвая рожь и расстрелянная пшеница. Широкие ланы ячменя, зеленого и остистого, пересекали мой путь. Я медленно шел, вдыхая запахи живого поля, поглаживая соболиную шерсть ячменей. Тихий смех долетел с выгона. Это опять Зося... А кто же рядом? Васыль из-под Горыни. Она надевает ему на голову венок из синих васильков. Парень краснеет, увидев меня, и неловко улыбается... Я иду мимо них в село и думаю, что скоро вернется разведка, что нам все же придется с боем прорываться через границу, что во Львове "профессор" Кубийович формирует дивизию СС "Галичина", что вся их провокация лыком шита, что все равно на этих землях будут цвести и зреть хлеба, что придет час, и закачаются на виселице и Бандера и Кубийович, и что нежные польские девчата все равно будут влюбляться в чернобровых украинцев, и что Зосина судьба будет совсем иной, чем судьба Рузи, убитой рукою отца ее детей. 17 Еще во время пребывания в Москве я узнал о крупной карательной операции фашистов в Брянском партизанском крае. На брянских партизан Гитлер бросил часть своих резервов, подтянутых к фронту, да две дивизии снял с фронта из-под Орла. Дивизии эти гитлеровское командование хитроумно замаскировало под другими номерами. Но наша разведка разгадала маневр противника, а советское командование приобщило и этот факт к ряду других, говоривших о том, что летняя битва сорок третьего года начнется именно в районе Курска и Орла. Перелетая через фронт, я видел подготовку к крупному сражению. Я рассказал об этом Ковпаку, Рудневу и Базыме. Но все же, когда радист Вася Мошин прибежал со своей "библией" не в обычный час, сводка произвела впечатление грома среди ясного неба. Это было именно в тот день, когда мы остановились в раздумье перед границей галицийского дистрикта. Как обычно, откашлявшись, Мошин читал: "Вечернее сообщение от 5 июля. С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанными большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями, и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону. По предварительным данным, нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбито и уничтожено 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника. Бои продолжаются". Вася кончил. Руднев впился глазами в карту. По старой привычке Базыма держал под рукой две карты: одна - района наших действий - километровка или двухкилометровка; вторая - меньшего масштаба с нанесенными наспех карандашом обозначениями линий фронтов Руднев, лихорадочно примеряя масштаб, приказал: - А ну, прочти еще раз! Внимательно следя за каждым словом, мы еще раз прослушали сводку. Семен Васильевич снял фуражку. - На фронте уже началось! Мы тогда еще не знали, что там, за Брянскими лесами, которые мы покинули десять месяцев назад, началось грандиозное сражение, вошедшее в историю войны под названием "Битва на Курской дуге". Но сердцем и мыслью, солдатским чутьем поняли, что оно началось. Бои на фронте интересовали нас не только в общем плане войны. Теперь и партизанские шансы на удачу возрастали. Станет ли гитлеровское командование интересоваться отрядом, маленькой песчинкой, залетевшей куда-то за тысячу километров от линии фронта? Там, на Востоке, сражались десятки отборных дивизий, вооруженных всеми видами техники. До нас уже долетали грозные названья: "тигр", "пантера", "фердинанд". Там, на фронте, шла непрекращающаяся борьба брони и снаряда. Но нас она пока не касалась. Какую угрозу для фашистов по сравнению с грандиозной фронтовой техникой представляют наши два полковых орудия и десяток противотанковых пушек-сорокапяток? Руднев вслух высказал наболевшее: - Третье лето войны. Первые два были временем вынужденного отхода на фронтах. В этом году, после Сталинграда, должно быть иначе... А Базыма рассудил: - Пока что - наше дело шестнадцатое. Пролезть подальше, нашебаршить побольше. А там видно будет. Руднев улыбнулся Ковпаку. - Недальновидный у нас начштаба, старик. С такой тактикой только яблоки воровать из чужого сада... - Да я с точки зрения отряда... А не в смысле общей стратегии. - Базыма вытер сразу вспотевший лоб. - Оторванная от стратегии точка зрения на войне не нужна, старина. Каждый солдат в отдельности выполняет общий план... либо тормозит, задерживает выполнение его... - Да ладно. Не так сказал, а вы уж... Все засмеялись. Руднев повернулся к Васе Мошину. - Следить непрерывно за сводкой. Ничего не пропускать. Тот, козырнув, пошел к своей повозке, из-под которой тянулась на соседние сосны сеть антенн. Теперь полагаться на путаные сведения о "дистрикте" и интуицию нельзя было. Руднев долго говорил о чем-то с Ковпаком. Вскоре он объявил нам решение командования: - Ночью переходим границу. - Переходим все-таки? - устало покачал головой Базыма. - Ну конечно. Не можем же мы всерьез полагаться на разговоры местного населения. - А "языки"? - упорствовал начштаба. - Два контрабандиста? Из которых один безбожно заикается? Это же больше для смеху... Базыма внимательно смотрел на комиссара - Семен Васильевич! Я же совсем про другое. "Языки" нужны из пограничников. - Некогда. Времени для разведки нет. А упустим время - потом намаемся. Решено. На фронте начались дела. Не можем же мы сидеть сложа руки - это преступление. Все замолчали. Руднев быстро ходил взад-вперед, искоса поглядывая на недовольного начштаба. Затем подошел к нему. Покачивая головой, Григорий Яковлевич трудился над картой. - Что, не нравится, старик? - Да чего там? Так или не так - перетакивать не будем, - вздохнул Базыма и стал готовить приказ. Вошел Ковпак. Он был не способен долго колебаться. Он верил своему комиссару и другу, как самому себе. - Готов приказ? - Нет еще. - Что так долго возитесь? Надо дать время хлопцам помозговать... Базыма укоризненно посмотрел на командира. - Накладут нам господа генералы за тем кордоном. Не найшов броду, не суйся... Ковпак нахмурился. - А ты шо предлагаешь: руки - в брюки, коли на фронте такие дела?.. Базыма стал оправдываться: - Так это же пословица такая... - Пословыця, пословыця... Я тоже, брат, пословыци знаю, - не унимался Ковпак. Руднев сел и положил Базыме руку на плечо. - Начштаба, понимать надо. Учти, друг, - ведь, именно, когда идут активные бои на фронте, и наши партизанские нападения дают наибольший эффект. Решено? - И подписано, - сказал Ковпак, ставя свою подпись под приказом. - История, хлопцы, не забудет ни тех, кто делал свое дело по совести, ни тех, кто выбирал работу полегче... - сказал Руднев. Я залюбовался комиссаром. Не знаю, о чем он говорил с командиром, но я видел, как он убедил начштаба. А честнейший Григорий Яковлевич был из тех людей, которые не стесняются высказывать свои сомнения, но, будучи разубеждены, уже никогда к ним не возвращаются. Идеи командования Базыма проводил в жизнь преданно и настойчиво, как свои собственные. Только этим я объяснил себе этот необычайный среди военных разговор, когда старший по положению терпеливо "уговаривал" подчиненного там, где, казалось, достаточно одного слова приказа. Вечером, захватив с собой контрабандистов, отряды перемахнули через границу "дистрикта". Особых препятствий на кордоне никто не чинил. Двух часовых-пограничников убили разведчики. С боковых постов раздалось по три тревожных винтовочных выстрела. - Вот и все приключение! - смеялся Руднев. Телефонные провода, тянувшиеся вдоль границы, мы вырубили на расстоянии нескольких километров. Не особенно торопясь, покатили дальше на юг, уже по Галичине. Различия - ни в пейзаже, ни в облике людей - на первый взгляд не было. В лавчонках - соль, мыло, керосин, спички и какие-то сигареты в длинных сотенных пачках с табаком, похожим на морскую траву, но зато в красивой упаковке. Хлопцы выкуривали зараз по десятку, этих сигарет. - Толку чуть от этого дистрикта. Ни в голове, ни в животе, ни на душе - никакого накуру. - Одна слеза и пакость на зубах. Эрзац. - И к чему бы фашисту эти игрушки с границей? Уже в лесу нагнал меня Вася Войцехович и, показывая толстый словарь, радостно сказал, немного картавя: - Петрович! Кажется, раскусил я эту премудрость... А? Словарь был латино-русский. - У местного попа одолжил. Говорит - слово это происхождения греческого, а, скорее, на латынь смахивает. В этих краях немцы больше на папу римского упор делают... Вот оно, словечко мудреное... А теперь давай думать, к чему бы оно галицийскому дядьке... В словаре значилось: distracto - разъединяю. - Отсюда, не иначе, пошел этот самый дистрикт. Там политика кнута, а здесь пряника. И все для того, чтобы властвовать над хлебом и салом Украины, - закончил Вася свои исследования. Я согласился с Войцеховичем и на время выкинул из головы эту "проблему". И снова - стоянка, довольно безмятежная, без особых угроз со стороны врага. На заставах кое-где попадались заблудившиеся жандармы. Ребята подобрали одну грузовую автомашину с несколькими жандармами. Большинство из нас в этих краях впервые. Кое-кому довелось побывать тут в тридцать девятом, когда воссоединена была Западная Украина с Советским Союзом; были и такие, которые прошли эти места с конницей Буденного еще в гражданскую; несколько стариков, и Ковпак в том числе, прошли здесь еще в первую мировую войну. Впереди - особо интересующий нас объект - дорога Львов - Тернополь - Жмеринка. Она пересекает извилистую глубокую реку. По обе стороны моста прилепилось два небольших местечка - Волочиск и Подволочиск. Вынув свою "стратегическую", по черной нитке железной дороги пробираюсь взглядом на восток, к фронту: туда бегут поезда - через Проскуров и Жмеринку с развилкой на Фастов и на Одессу; и дальше - под самый Курск (через Киев - Бахмач - Ворожбу) - тянется эта стальная магистраль. Но мысль почему-то отрывается от черной нити на карте и перескакивает к далеким детским воспоминаниям. Еще в восемнадцатом году приходилось мне, мальчишке, ездить по этой дороге от Вапнярки, через Жмеринку, на Проскуров, на Дунаевцы, под Каменец-Подольск и Волочиск. Украина тогда тоже была в руках немецко-австрийских оккупантов. Помню, под Дунаевцами немцы в касках сняли нас, мирных жителей, с поезда. Двое суток держали в подвале. Тогда впервые, от немецкого часового, я услыхал непонятное слово "партизаны". - Ферфлюхтер партизан! - бормотал кайзеровский часовой, широким штыком поддевая кофточку у женщины с ребенком на руках. Она стояла перед ним, дрожа, как осиновый лист. Не зная немецкого языка, я все же понял. Партизаны - это, наверное, мы - русские и украинцы; понял, что одного этого слова боится вооруженный до зубов враг. И слово это врезалось в детскую память на всю жизнь. На Тернополь-Волочиский участок дороги я выслал несколько разведывательных групп. Конечно, в первую очередь нам требовалось лучшее место для перехода железной дороги на юг. Но партизан, кроме разведки на себя, всегда обязан вести разведку в интересах действующей армии. Поэтому интересовало меня также и то, как работает дорога. Каждому из разведчиков я ставил задачу добыть "языка". - И не обязательно немца! Берите по возможности железнодорожников! То ли разведчики постарались на совесть, то ли неожиданно подвезло, но уже к середине дня у штаба сидела солидная группа железнодорожников. Их было двадцать два человека. Их форменные мундиры чернели под зеленой листвой Ковпак, проходя мимо, неодобрительно кивнул головой. Затем остановился, подозвал меня и, закуривая, спросил: - Та куды их столько? На дьявола они здалысь? Расстреливать их не будешь. Вроде наши люди. А отпустишь - наболтают... - Да я сам не ожидал... Наволокли хлопцы. Перестарались, товарищ командир... - оправдывался я. - Перестарались? А не знаешь хиба? Недосол на столе, а пересол... - добродушно журил меня командир, скручивая цигарку. Я не знал, что ему ответить. - Ну, давай, давай, допрашивай! Выпустишь их пораньше. Отправить километров за пяток на север. А там пускай добираются - кто как может. Я вернулся к железнодорожникам. Опросив их бегло для того, чтобы выяснить, с кем имею дело, стал по одному, по два отзывать их в сторону. Тут представлены были почти все виды железнодорожных профессий: и служба тяги, и служба пути, и служба движения. Под кустами сидели: два начальника станции, пятеро или шестеро будочников, три стрелочника и один машинист. Остальные - путевые рабочие. По национальности большинство поляки, а часть - западные украинцы. Говорили они на том западном украинском наречии, которого не только Володе Лапину, ивановскому ткачу, но, пожалуй, и многим украинцам не понять. Не понял бы и я, если бы не увлекался когда-то чтением Ивана Франко, Стефаника и Кобылянской. Время близилось к вечеру, а допросу конца не видно. Убедившись в том, что мне не удастся допросить каждого в отдельности (да и факты стали повторяться), я созвал моих "языков" в кучу. Теперь это был уже не разведывательный допрос, а скорее - производственное совещание железнодорожников. Только тут, во время "совещания", и выяснились многие неизвестные нам вопросы. Дело в том, что, уже начиная с весны 1943 года, на севере, в партизанском крае, приходилось от многих диверсантов слышать странные вещи, да и самим встречаться с непонятными фактами. Уже полгода среди пущенных под откос эшелонов не было ни одного ни с военной техникой, ни с боеприпасами. Очень редко перевозились на север и войска. Что ни поезд, пущенный партизанами под откос, то либо железный лом, либо доски, сено, захудалый скот. - Да что он, дровами воюет? - удивлялись диверсанты Сабурова, Мельникова и другие. Почти такая же картина была и у партизан Одухи на Шепетовской дороге. Только на этом странном совещании железнодорожников мы поняли наконец хитроумную и в то же время простую тактику врага. Имея три дороги - Ковельскую, Шепетовскую и Тернопольскую, противник две из них - подверженные ударам партизан - перевел на перевозку второстепенных грузов. Это разъяснила пустячная реплика начальника станции, щупленького, худощавого поляка в каком-то странном кепи на голове. Он на мои вопросы отвечал: - Проше пана товажиша, наша дорога - першей клясы. Вместе с Базымой и Рудневым мы уцепились за этот "первый класс" и все выпытали. Это значило, что артиллерию, танки и другие военные грузы немцы гонят только по Тернопольской дороге. Из сорока пар поездов, проходящих здесь ежесуточно, ни один состав не возил ни угля, ни дров, ни досок. - А санки немцы возят по вашей дороге? - спросил Базыма. Железнодорожники с удивлением посмотрели на него. Начальник станции изумленно переспросил: - Проше пана, цо то ест "санки"? Базыма жестами объяснял ему, думая, что поляк не понимает русского слова "сани". Собеседник его рассмеялся. - Я то понимаю, проше пана товажиша: сани - то ест сани. Но для чего их герману возить? Танки, летаки и снаряды он возит по нашей дороге. Теперь-то я понял, что за железная дорога была перед нами! До сегодняшнего дня мы не думали наносить крупных ударов по этой магистрали. Но обстоятельства менялись. - Пощупать ее надо бы, - сказал я комиссару. Ковпак и Руднев, озабоченные дальнейшими перспективами рейда, поручили это дело нам с Базымой. Я предложил взорвать мосты через Збруч у Волочиска, а для "крепости" и второй мост западнее Тернополя. Начальник штаба долго водил пальцем по карте, скрипел пером, сдвигая на лоб очки. Затем снова сажал их на нос. Он вызывал минеров. Заглядывал в ведомости, подсчитывал наличие взрывчатки и почесывал затылок. - Пожалуй, одного моста хватит. Волочиск далеко. Диверсионная группа может от нас оторваться. А ждать нам некогда и негде. Он молча указал мне на южную часть Подолии, совершенно свободную от зеленой краски лесов. - Там работы хватит. Эх, Базыма, Базыма, если бы ты знал тогда, что самую крупную по результатам диверсию, какую доводилось когда-либо совершать отряду Ковпака, мы совершаем в эту ночь! И причем, как часто бывает на войне, не придавая делу большого значения. Подорвали только один из небольших мостов, их уже сотни взорванных осталось на нашем пути, но подорвали его на железной дороге "першей клясы" и в те часы, когда Гитлер начал наступление на Курской дуге. А могли бы взорвать два! 18 За час до захода солнца Володя Лапин вывел всех железнодорожных "языков" на дорогу. Показав рукой на проселок, извивавшийся за ржаным полем, Володя весело крикнул: - Тикайте, паны! И не оглядайтесь! Да прибавляйте шагу! Сейчас тут бой будет! Отпустив их, он прилег под копной. Подождав, пока они отошли на сотню метров в сторону болота, Лапин проворчал про себя: - Медленно идут, черти... Этак, чего доброго, колонну приметят! - и запустил вверх длинную очередь из автомата. Те поприседали, а затем вскочили и вмиг растаяли в степи. Колонна уже строилась. Гомон голосов, треск сучьев, крики заполнили лес, пугая слетавшихся к гнездовьям птиц. Ночь наступила как-то сразу. Солнце провалилось в огромную свинцовую тучу, надвигавшуюся с запада. Оно погасло, как гаснет кусок железа, опускаемый кузнецом в воду для закалки. Тут же, на выходе из леса, от колонны отделился четвертый батальон и взял курс на Тернополь. Это ему была поставлена задача пощупать железную дорогу "першей клясы". Четвертый батальон, или, как раньше он у нас назывался, "Кролевецкий партизанский отряд", только незадолго перед рейдом вошел в силу. Лишь недавно стали всерьез называть его батальоном. Отрядик этот пристал к Ковпаку еще в начале сорок второго года, но долго не мог выбиться в люди. До конца рейда за Днепр в нем не насчитывалось и ста человек... Дело не ладилось с командованием отряда. Командир его Кучерявский был человек безусловно храбрый, но в отряде его крепко не любили и бойцы и командиры: первые за излишнюю придирчивость, вторые - за ячество. Но его терпели, так как в бою он вел себя безупречно, всегда был впереди. А за это партизан многое может простить. Ведь не кто иной, как Кучерявский со своим отрядом, принял в конце под Бухчей неравный бой в критический для всего соединения момент. Там он был тяжело ранен и эвакуирован на Большую землю. Во время отъезда раненого Кучерявского на Большую землю батальоном командовал молодой лейтенант Валя Подоляко. Начальником диверсантов-подрывников Ковпак назначил еще более молодого, только перед войной окончившего военную школу Платона Воронько. Ребята старались, из кожи лезли и действительно поставили батальон на ноги. Но к началу Карпатского рейда вылечился и снова прибыл с Большой земли Кучерявский. По праву организатора отряда и ветерана он снова занял место комбата. Приезд Кучерявского был встречен бойцами и командирами без всякого восторга. Но он вернулся в свой отряд, имея инвалидную книжку в кармане и насквозь продырявленную в десятке мест шкуру. И то и другое давало ему право не только не возвращаться в тыл к немцам, но и вообще больше не воевать. Ну, что было делать командованию? Ковпак и Руднев, посоветовавшись, вызвали к себе Подоляко и Воронько. - Ну как, ребята, сработаетесь? Лейтенант Подоляко, еще в офицерской школе приученный к военной дисциплине, и подрывник Воронько дружно ответили: - Как будет приказано! Итак, четвертый батальон пошел в этот рейд с Кучерявским во главе. Подоляко был назначен его заместителем, а Воронько по-прежнему оставался командиром подрывников батальона. Так было и на сей раз. Предстояла крупная диверсия - взрыв моста на железной дороге "першей клясы". Туда пошла вся боевая часть четвертого батальона во главе с Подоляко и Платоном Воронько. Не успел батальон оторваться от главных сил отряда, как туча накрыла поля черным рядном. В глубине ее изредка полыхала молния. Впереди черного фронта неслись серые облака. Жара сгустилась, застыла. Зашелестели колосья хлеба, залопотали что-то тревожное придорожные кусты. Пошел дождь. Движение колонны замедлилось. По дороге уже бежали ручьи. Люди скользили, падали. Каждая телега обросла шестью - восемью бойцами, пристроившимися к обозу. Мокрая упряжь натирала коням спины. Некованые кони скоро выбились из сил. А ливень все усиливался. Когда колонна так растянулась, что стала разрываться на части. Валя Подоляко и Платон Воронько остановили взвод разведки. Накрывшись плащ-палаткой, по которой барабанил дождь, они фонариком осветили свои аккуратные лейтенантские планшетки. С тревогой рассчитали по карте все более и более замедлявшийся темп движения. До цели было еще далеко. А дождь все льет и льет... Хлопцам не так страшны немцы, где-то впереди поджидающие их, - уже давно эти ребята потеряли всякий страх перед ними, - а обидно, что они опаздывают. Так недолго и до срыва задания. Завтра ехидный Кучерявский, пощипывая бородку, доложит, нашептывая, Ковпаку: "Вот, мол, положились на молодежь... Если бы я был на месте, было бы совсем другое дело. А так..." - и разведет руками, с сожалением указывая на ребят. И до слез обидно, что именно в эту ночь случился проклятый, не предвиденный никем дождь. Бойцы шлепали по грязи, изредка злобно переругиваясь. А дождь все лил... К двум часам ночи командир и начальник подрывников поняли, что если они будут двигаться вперед, то только загонят лошадей и людей. Свернув по жнивью в поле, где было много копен, Подоляко дал команду остановиться. Вмиг поле покрылось повозками. Коней разнуздали. Ездовые трудяги, не знающие ни отдыха, ни покоя, уже тащили своим коням снопы овса. Люди, наскоро протерев оружие, забрались под копны. Обогревшись и немного отдохнув, двинулись дальше. Рассвет застал четвертый батальон в пятнадцати километрах от цели. Час-другой сна освежил людей. На только что прошедшую невзгоду все смотрели уже более весело. Когда вдали показались телеграфные столбы железной дороги, было уже совсем светло. Только непогодой можно объяснить, что находившиеся в полукилометре от партизан немцы прозевали колонну. Хлопцы вначале думали форсировать железную дорогу в бездорожном месте. Затем, движимые каким-то озорством, решили напропалую, на галопе, без предварительной разведки и заслонов, перемахнуть через переезд под самым носом у немецкого гарнизона. Подав команду "За мной!", Подоляко выскочил на переезд и, козырнув шагавшему невдалеке у пакгаузов часовому, крикнул какую-то тарабарщину и повлек колонну за собой. Повозки с грохотом и тарахтением покатили через полотно. Бойцы облепили их, как мухи. В пятнистых немецких плащпалатках, с оружием разных систем, они мелькали мимо станции, и часовой сонно поглядывал на мчавшуюся ватагу вооруженных солдат. Возможно, он думал, что это по приказу областного шуцкоменданта карательный отряд спешит на уничтожение появившихся в здешних местах партизан. Свернув параллельно пути, колонна прошла по шоссе, также без всяких затруднений, еще километров пять. Ее обгоняли поезда. Один прошел навстречу. Поняв маневр командира, партизаны сдерживали друг друга, чтобы не запустить по окнам классных вагонов хорошую очередь. Мост, который надо было взрывать, находился в селе Борки. Подробных данных о нем не имелось. Когда село было уже на виду, Подоляко придержал колонну, чтобы успели подтянуться и немного отдышаться кони. Тем временем командир подрывников Платон Воронько уже готовил взрывчатку. Разведка доложила, что постоянного немецкого гарнизона в селе не было, но мост охранялся. Командиры решили занять его с ходу, боем. Переложив ящики с толом на лучшие повозки, прикрепили к минерам нескольких автоматчиков, и батальон на галопе ворвался в село. Но неожиданно движение застопорилось. Навстречу шло стадо. Бабы с удивлением смотрели на невиданное войско. Многие, уже не раз испытавшие немецкие облавы, кинулись в огороды. Мычали коровы, разгоняемые ударами плетей, и батальон рысью двинулся по кривой сельской улице. Из-за поворота блеснула река, а над нею навис виадук железнодорожного моста. Сейчас оттуда ударит очередь, а может, и скорострельная зенитка. Кинув лошадей ординарцам, командир и начальник подрывников осторожно осматривались из-за угла хаты. - Мост как мост. С двумя быками. - Железный, не тронутый войной. Но почему нет никаких следов усиленной охраны, ни окопов вокруг насыпи, ни дотов - танковых башен, применявшихся на северных дорогах немцами? Башни танков, установленные над окопом по краям насыпи, были серьезной помехой для партизан. Здесь этого нет. Не было колючей проволоки, опоясавшей подходы к мосту. Не видно было казармы для охраны. Самый паршивенький мостишко на Ковельской дороге караулила рота, иногда батальон, а здесь, на довольно-таки важном мосту через реку Гнезна всего в четырнадцати километрах восточное областного города Тернополя не было никаких признаков сильной охраны. - А говорили нам в штабе - дорога "першей клясы", - Недоумевал, поглядывая то на мост, то на карту, подрывник Платон Воронько. - Странно, очень странно! - ворчал по-стариковски Подоляко, передавая бинокль своему дружку. - Неужели фашисты со станции успели предупредить охрану? - Может быть, она скрылась где-то в стороне? - Да. А попробуй, сунься. Полоснут огнем, когда станем мост занимать, так, что дорогу назад не найдешь. Но разведчики уже успели поговорить со здешними мужиками и двоих, наиболее словоохотливых, притащили с собой во двор. Командир слушал их, не веря своим ушам. Выяснилось, что мост охраняется всего-навсего тремя постовыми из местной полиции. А караулят они поодиночке! Пока командиры уточняли эти данные, минеры уже рассчитывали заряд для подрыва. Воронько, одетый в немецкую форму, вытащил из повозки фуражку с пышным орлом, распростершим крылья на весь околышек, и нахлобучил ее на свой чуб. Щегольская фуражка с задранным передком и огромным блестящим козырьком сразу преобразила его. Он вразвалку, как бы нехотя, пошел к насыпи, осмотрел ее. Затем подал знак подрывникам. Они тоже взобрались на насыпь. Постояли. По мосту мерно шагал взад и вперед часовой. Вдали показался поезд, шедший на Тернополь. Хлопцы пропустили его. Затем пошли к часовому. Ломая язык на немецкий манер, Воронько крикнул часовому: - Комиссией прибываль на ваш мостишек. Проверяйт! - и пошел навстречу. Два разведчика уже стояли по краям моста. На всякий случай они прислонились к железным балкам, держа автоматы на изготовку. До их слуха долетел лишь голос Воронько, что-то объяснявшего часовому. Поболтав с часовым несколько минут и убедившись, что тот ничего не подозревает, Платон вернулся к насыпи. На ходу шепнул хлопцам: - Часового не трогайте. В разговор не вступайте. К телефону не подпускайте. Если что заметите, - уложить на месте! К минерам с таким видом, словно он главный в комиссии, деловито подошел Валя Подоляко. Только обильно струившийся из-под фуражки пот выдавал его волнение... Спустя несколько минут к мосту подкатили две телеги, накрытые брезентом. Минеры четвертого батальона, опоясавшись шнурами, стали таскать на мост ящики. Все тревожнее и тревожнее оглядывается на работу "комиссии" часовой. Но уже поздно. Рядом с ним стоят четыре человека. У двоих пистолеты зачем-то вынуты из кобуры и заткнуты за пояс, автоматы взведены, и хотя разговаривают они весело, но пальцы их лежат на спусковых крючках. Часовой уже не отвечал на вопросы. Он обмяк, приуныл и тоскливо поглядывал то на реку, то на автоматы, направленные дулами в его живот. Круглое лицо его посинело. Он часто дышал, боясь хоть одним словом выдать свое волнение. А на мосту кипела работа. Один пролет моста был опоясан ящиками. Детонирующий шнур соединял их. Когда же последний из оставшихся на мосту - Платон Воронько - зажег шнур и кивнул разведчикам, Подоляко небрежно крикнул дрожавшему часовому: - Ну вот и добре! Комиссия кончила свою работу, Теперь - тикай! Оцепенев, полицай не двигался. - Ну, чего хлопаешь моргалками? Тикай! - крикнул Валя Подоляко. И лишь когда он сам сполз на каблуках по крутой насыпи в канаву, часовой кубарем скатился на другую сторону. Полтораста килограммов тола тряхнули мост. Земля вздрогнула, насыпь поднялась и осела вниз. Эхо взрыва пошло по реке, и сквозь басовитый его окрик взвизгнули вылетавшие в хатах стекла. Мост сдвинулся с края пролета, съехал с быков в сторону, но не рухнул. В расчетах минеры промахнулись. Мост оказался с большим запасом прочности. Только часть перебитых железных балок свисала вниз. Верхние крепления все еще держали ферму. Она прогнулась и широкой раскоряченной ижицей повисла над водой. Пришлось рвать вторично. Лишь после второго взрыва пролет рухнул в воду. Закончив свое дело, четвертый батальон беспрепятственно продолжал путь на юго-восток. В двадцати километрах от села Борки он должен был соединиться с отрядом. 19 Ночной дождь и грязь причинили немало хлопот не только четвертому батальону. Головная колонна отряда тоже опоздала к железной дороге. И хотя особых происшествий при переходе не было, но все же мы не успели дойти за ночь к намеченному пункту. Рассвет заставил нас раскинуть лагерь в ближайшем лесу. Люди вымокли до нитки. Страшно хотелось спать. Прикидывая место для стоянки, ни начальник штаба, ни его помощники Войцехович и Горкунов, ни я не разглядели на промокшей карте, что лес подходит почти вплотную к кружку на карте, - к кружку, который должен обозначать город или местечко. Короче говоря, мы расположились в трех километрах от бывшего города Скалат. Наскоро наметили круговую оборону и стали сушиться у костров. Люди тут же засыпали. Дремали измученные кони. Не спали лишь одни ездовые. Они скосили всю траву вокруг стоянки и рыскали в поисках сухого корма для лошадей. Потные кашевары стряпали незатейливую партизанскую снедь. Я проснулся около полудня. Земля, нагретая солнцем, парила. Тело ломило. Вдали, где-то за лесом, тихо ворковал пулемет, ему вторила разболтанная пишущая машина Войцеховича. Базыма участливо спросил меня: - Ну как, легче? А мы думали, захворал всерьез. Ты, брат, бредил все утро. Такие речи закатывал... Только сейчас я сообразил, что болен. На вопрос, какова обстановка, начштаба отвечал озабоченно, водя пальцем по карте. - Это четвертый батальон приближается. Для связи с ним выслал отделение конников. - Перехватить его на пути? - сонно спросил я начштаба. - Ну да, надо сообщить изменение стоянки. - Вернулись конники? - Вернулись. Подоляко доносит: батальон выполнил задачу на ять. Взорвал мост и сейчас отходит. Несколько длинных очередей дробно застучали на западе. - Немцы преследуют Валентина. Прибыли к мосту на автомашинах. Похоже, что у противника есть и броневички. Мы, ориентируясь по карте, видели: четвертый отходил лощиной, без дорог, прямо к лесу. Пулеметные очереди звучали все громче. Несколько раз солидно ударила бронебойка, и потом все затихло. Солнце уже стояло в зените, но на кустах еще дрожали капли дождя. Лесная дорога была разбита колесами и копытами. Грязь загустела, но не подсохла. Руднев, как всегда после отдыха, полулежал на телеге и писал карандашом в тетради. Так прошел еще один час. Жарко. Не было хорошей воды. Ее таскали из вырытых в болотах колодцев либо из луж. Напился из "копыта". Вода теплая, невкусная. Меня снова начало трясти, и я забылся. Проснулся от толчка. Базыма ткнул меня в бок. Вблизи от штаба хлопали винтовочные выстрелы. Но стреляли совсем с другой стороны, чем в полдень. Пули взвизгивали вверху. Некоторые щелкали, звонко разрываясь. Это первый признак - стреляли немцы. Руднев, спрыгнув с повозки, подбежал к Базыме: - Какая рота держит заслон? - Третья, Карпенки, - ответил Базыма. - Черти. Опять проспали! - выругался Руднев. - У них же никогда толковых караулов нет. Базыма, озабоченный, отошел от меня. - Я ж говорил... По лесу длинными очередями бил немецкий станкач. По дороге промчалась сорвавшаяся с привязи лошадь. Кровавая полоска капельками ярко-красной росы блеснула по ее следу. Пулемет все строчил по лесу. Пули чиркали и хлопали по деревьям. А с нашей стороны - ни одного выстрела. Руднев подбежал к своей телеге, схватил автомат и плеть и устремился в лес. За ним вслед побежал и Радик. - Дежурный! Бери с собой трех человек из комендантского взвода. Бегом за комиссаром! Я поднялся и, разминая затекшую ногу, побрел за Семеном Васильевичем. - Ручной пулемет захвати! - донесся одобрительный возглас Базымы. Винтовочные выстрелы - частой дробью, а с нашей стороны - ни одного. Вражеский пулемет кончил ленту и замолк. Немцы уже подходили к самому лесу. По выстрелам можно было определить: шли они широкой цепью, захватывая не менее двух километров. Мелькавшие между деревьев зеленые фигуры немцев двоились у меня в глазах. То они достигали опушки, то, наклонившись вперед, с винтовками наперевес, брели по жнивью. Вот уже, кажется, прошли мимо меня, прочесав кусты. Теперь позади в лесу, у штаба, щелкали их пистолетные выстрелы. - Атака, Радя, атака, - услышал я голос комиссара рядом с собой. Звонкий щелк затвора и голос комиссара заставили меня встряхнуться. Немецкая цепь только подходила к опушке. Затуманившееся сознание от быстрого бега и жара, минутный бред заставили остановиться. Я прислонился к дереву. Если б каплю холодной воды! Еще миг, и цепь немцев бегом бросится к лесу. Уже отдельные солдаты добежали к опушке. А может быть, это мне почудилось? Но нет. Рев автоматов полоснул по цепи из канавы, окаймляющей панскую рощу. Радик закричал отцу: - Карпенко подпустил. Ну и молодчина! Папа, смотри, смотри - на выбор бьет! Ура! - За мной! - раздался голос Карпенки невдалеке от нас. Искусно замаскировавшиеся автоматчики третьей роты поднялись в контратаку. Они в несколько минут смяли врага. Руднев, Радик и я выскочили на опушку. Равнина полого уходила вниз. Автоматчики перебегали от копны к копне. Пересекая полоски еще не сжатых хлебов, они стремительно гнали оставшихся в живых фашистов вниз. Бежать им легко. Но постепенно огонь наших автоматов слабеет. - Карпенко увлекается! У автоматчиков патроны на исходе, - взволнованно сказал Руднев. Вырвав из блокнота листок, он на спине Радика написал записку начальнику штаба: "Конное отделение ко мне. Повозку с автоматными патронами. Быстро! Руднев". Карпенко азартно преследовал фашистов. Высоко держа автоматы, оберегая их от грязи и сохранившейся в хлебах росы, его орлы нажимали на врага. Как только подошли подводы, я вскочил в одну из них на ходу. Колотилось сердце, но азарт боя влечет вперед. Комья грязи от конских копыт перелетали через повозку. Выстрелы все ближе. Пули взвизгивали высоко в небе. Мы поскакали лощиной. Но вот она изогнулась коленом. Впереди, как в сказке, выросли каменные здания, утопающие в садах. - Третья рота в городе! - позавидовал ездовый. - Эге. Это по нас! - закричал весело он и потянул кнутом по лошадиному крупу. Кони взяли галоп. Пулеметная очередь гулким эхом отдавалась в лощине. Мы влетели в сады вовремя. Немцы стали оказывать сопротивление. Плохо пришлось бы роте Карпенки - как раз сейчас кончались запасные диски. Но уже заговорил пулемет комендантского взвода, сопровождавший Руднева. Десять наших автоматов поддержали третью роту. Хлопцы тем временем разбивали прикладами ящики, загребали патроны россыпью в шапки, карманы, за пазуху. Комиссар послал Мишу Семенистого в штаб с приказом Базыме выслать еще две роты на телегах. Я прилег на командном пункте Руднева и больше ничего не помню. Очнулся лишь тогда, когда на площади толпились партизаны. Через дорогу, нагибаясь, выскочил помощник Карпенки - Гриша Дорофеев, ленинградец, физкультурник, циркач, лихой автоматчик, по прозвищу "артист". Он выбежал из погреба и, обнимая Карпенко, что-то весело говорил ему. Из раскрытой пасти погреба выбегали один за другим хлопцы с оттопыренными карманами. Веселые, они бросались вперед, в бой. Руднев заметил, что каждый несет с собой несколько бутылок вина. А около погреба уже хозяйничал Павловский. - Обоз, обоз давай! Сюда! - хрипел от ярости помпохоз. Встретившись лицом к лицу с комиссаром, он остановился и по взбешенному взгляду Руднева все понял без слов. И сразу, без перехода с высоких нот, стал говорить спокойно, вполголоса, оправдываясь: - Понятно. Все понятно, товарищ комиссар! Но уж больно его много. В корзинках, бутылками. И-и-эх... От самого... ну як его... пола до того самого, ну, до потолка, - рядками стоят. Невозможно удержаться. Но я с-с-ча-с это дело покончу одним махом. Можете на меня положиться, - и Павловский скрылся в щели погреба. Через минуту мы услышали из-под земли хриплый голос помпохоза. - Выходи! Все выходи! Сейчас подрывать буду! Из погреба выскочили карпенковцы и, смущенно поглядывая на комиссара, отходили в сторону. Еще полминуты - и под землей глухо затарахтели длинные очереди автомата. Руднев усмехнулся: - Расстреливает бутылки! Указав место подошедшим командирам восьмой и четвертой рот, комиссар в сопровождении связных пошел через площадь. Хлебнув немного вермута, я почувствовал себя лучше. Бой затихал. Только на западной окраине изредка тявкал пулемет. Пулеметчик берег патроны. Руднев, сопровождаемый связными, подошел к старинному парку. Чугунная решетка, бронзовые барельефы львиных голов с кольцами в носу на километр тянулись вдоль шоссе. В раскрытые ворота ползком пробирались автоматчики. Аллея простреливалась пулеметом. Перебегая от дерева к дереву, хлопцы кольцом охватывали большой белый дом с колоннами. Это под его лестницей кашлял вражеский пулемет. Сквозь редкую поросль парка видно было, как на ослепительно белой стене дворца появлялись желтые точки. Это автоматчики Карпенки расписывались на княжеских стенах, - только известковая пыль летела по ветру. Пули взвизгивали на рикошете, им вторил звон разбитого стекла. Вот между деревьями мелькнула шляпа Гриши Дорофеева. Перебежал к круглой клумбе. Упал. Приподнялся. Раз за разом взмахнул рукой, кидая гранаты. Одна разорвалась у самой лестницы, скрежетнула осколками по пулемету. Вторая влетела на веранду и рявкнула где-то там, в середине. Фашистские пулеметчики кончены. Звон разбитого стекла затихает в глубине коридора. Только в неожиданно наступившей тишине из дворца донесся истошный детский плач. - Не стрелять больше! Не стрелять! - крикнул Руднев. Пройдя через ворота, он пошел по аллее. На веранду уже вбежал Гриша Дорофеев. Как всегда, он в фетровой шляпе, модном пиджачке, еле-еле застегивающемся на его мощной груди физкультурника. Руднев быстро взбежал по ступенькам на веранду. Хрустит битое стекло под ногами. За верандой длинный коридор. Белые стены, голубизна дверей, высокие потолки и длинная красная дорожка по всему коридору. Двери направо распахнуты. В палатах белели пустые кровати. Партизаны, вбежавшие с Дорофеевым, лазали под ними с пистолетами в руках. Но в палатах было пусто. Где-то в дальней комнате громко, захлебываясь, плакал ребенок и женский голос причитал: - Хильда... Хильда... Руднев шагнул по коридору. Его опередил Карпенко. Прикрывая собой комиссара, отталкивая его плечом, он побежал к двери. Распахнул обе половинки и, держа гранату в руках, вскочил в палату и остановился, оглушенный визгом и криком. Заглядывая через головы комиссара и Карпенки, мы увидели: вдоль стен стояли, лежали женщины. Посреди палаты на полу сидела бледная рыжеволосая немка. Она держала на руках надрывно орущего ребенка. Гришка-циркач свистнул удивленно. - Последний номер программы. Родилка... Руднев вышел вперед. Карпенко опустил руку с гранатой, сунул ее в карман. Он только что с боем прошел три километра по грязи и мокрой ржи, пробирался под забором, сквозь колючую проволоку. Одежда висела клочьями. Немки стояли, прижавшись к стенам. Одна, с огромным животом, вдруг вскочила на кровати и, забившись в угол, громко, истерически кричала что-то по-немецки. Другая, очевидно из фольксдейчей, закричала по-русски: - Штреляйт! Штреляйт скорее! Руднев глядел спокойно, уверенный в своих людях. Я слышал сквозь шум крови в ушах его слова: - Не надо кричать. Не надо. Мы уходим. Слышите, мы уходим... Карпенко стоял прислонившись к дверному косяку со взведенным автоматом. Плечи его мелко дрожали. Я вспомнил: "Кто такой Карпенко? Человек, пошедший в тюрьму за товарища только потому, что у того, другого, была семья на руках". Вспомнилось и другое. В третьей роте была медсестра Наталка. Перед рейдом Наталку отправили на Большую землю. Она должна была родить Федору сына. Вспомнилось, как, проводив жену на аэродром, Карпенко, смахнув непрошеную слезу, сказал мне: - Вы думаете, почему я такой? Ведь я без батьки рос. Вот жду сына и боюсь. Был у меня отчим. Так уж лучше не знать такой жизни. Боюсь, как бы и моему сыну без отца не расти. - Мы уходим, слышите? - продолжал Руднев. - Если есть у вас хоть капля, одна капля совести... Когда у вас родятся дети, когда они вырастут и смогут понять эти слова: совесть и великодушие, - скажите им, что своей жизнью они обязаны советским воинам. Слышите? Скажите им это. Карпенко, выйдя на веранду, остановился на лестнице и снял шапку. Руднев, подойдя сзади, шутя провел рукой по его непокорной шевелюре. - Пошли, Федя! Я вышел на улицу последним. У ворот с чугунными львами уже строилась третья рота. - Становись! - скомандовал Карпенко. - За мной. Как всегда, он зашагал впереди роты, положив руки на черную сталь автомата. По городу сновали обозники, возглавляемые Павловским. Они везли со склада сахар, консервы и всякую другую снедь. Уже высыпали на улицу мальчишки. Дымился и чадил винный погреб. Третья рота вышла из города. Кончились тротуары и мостовая. Карпенко поручил Грише Дорофееву вести роту. Сам приотстал, пошел рядом с комиссаром. Они долго шли молча. Как бы продолжая начатый разговор, комиссар задумчиво сказал: - Не для них же, не для них мы делаем это! Федор благодарно взглянул на Руднева. - Понимаю, Семен Васильевич! Для себя! Комиссар продолжал: - Каждому солдату приходится убивать. Но советский солдат не убийца. От роты по одному отставали бойцы - кто скрутить цигарку, кто подтянуть голенище, перемотать портянку. Они пристраивались позади, чутко прислушиваясь к тому, о чем говорил их командир с комиссаром. И я вспомнил наш разговор с комиссаром в начале рейда насчет солдатского азарта. Как хорошо, что среди нас есть люди, способные ему не поддаваться и владеть рассудком и волей даже в напряженные минуты боя. 20 Среди убитых ротой Карпенко фашистов был труп коменданта щуцполиции города Тернополя. Его документы, а также солдатские книжки других фашистов, дополненные показаниями пленных, открыли перед нами картину происшедшего. Узнав о подрыве железнодорожного моста партизанами, комендант Тернополя по тревоге поднял гарнизон. Погоня, пожалуй, и перехватила бы наш батальон на марше, но грязь, препятствовавшая до этого, теперь была нам полезна. Машины буксовали, и автоколонна немцев не успела перерезать путь четвертому батальону. Но все же комендант Тернополя догнал батальон Подоляко почти у Скалата. Перестрелку между ними мы и слыхали около полудня. Заметив, что партизаны скрылись в роще и что их не особенно много, ретивый комендант решил обойти лесок и внезапно ударить с другой стороны. Он вернулся в Скалат, поднял весь гарнизон и двинулся на лес как раз с той стороны, где заставу держал Карпенко. Дальнейшие события развивались совсем не так, как ожидали фашисты. Да и не по нашему плану. Не напорись тернопольский комендант на третью роту, мы и не думали бы трогать городишко. Увлекшийся контратакой Карпенко захватил Скалат. Третья рота вернулась лишь перед заходом солнца. Павловский умолял командира и комиссара задержаться хотя бы на час. Он захватил несколько грузовиков, на которых приехали немцы из Тернополя, нагрузил их сахаром, мукой, мануфактурой и гнал это добро в лес. Хозяйственное сердце старика трепетало при мысли, что все это ускользнет из его рук. Но продовольственные и вещевые склады Скалата были велики, и даже при мертвой хватке Павловского использовать их для отряда полностью мы не смогли бы. Пришлось помпохозу раздать большую часть добычи населению. Вначале брали неохотно, опасаясь, по-видимому, расправы немцев. Но лишь сгустились сумерки, все, что было в немецких складах, жители вмиг растащили по домам. - Народ, як море, все снесет, - мрачно и завистливо заметил Павловский по этому поводу. - А тоби що, жалко? - спросил Ковпак. - А то как же? - удивился тот. - Когда еще так повезет? Конешно, жалко. Остались бы до ранку, я бы все чисто вывез... и сахар... и... - Иди ты к черту со своим сахаром! Базыма, давай команду! Трогаем... Не лезь ко мне зараз со своей горилкой... Я шо сказал - не лезь!.. И голубая литровка хряснула о пень, отозвавшись по лесу жалобным звоном и тихим смешком связных. Хлопцы любили втихомолку посмеяться над интендантскими "трагедиями" Павловского. Но Скалат остался в нашей памяти благодаря еще одной случайности. Каким-то чудом к лету сорок третьего года там уцелело еврейское гетто. Вернее говоря, остатки его. За колючей проволокой жили евреи-ремесленники: портные, сапожники, шорники. Немцы отсрочили им смерть. Они держали этих людей на голодном пайке, они заставляли их с утра до ночи работать на себя. Свыше трехсот человек, в том числе женщин, детей, стариков, выпустили из гетто на свободу бойцы Карпенко. Следом за третьей ротой приплелась к нам в лес большая толпа оборванных, изможденных людей. Появление их в лагере поставило нас в тупик. Мы прекрасно понимали, что если они останутся в городе, то на следующий же день фашисты перебьют их всех. Но брать этих несчастных с собой тоже не было возможности. Мы ведь были военной единицей, совершающей сложный рейд. Сможет ли выдержать трудности похода толпа слабосильных стариков, истощенных женщин? Марш - это ведь еще самое малое испытание. Но другого выхода не было. Ковпак приказал Павловскому выделить из обоза несколько телег для слабосильных, а здоровым маршировать за колонной. - Шо робыть з ними дальше, подумаем за ночь. Эту новую заботу командир и комиссар оставили до следующей стоянки. Колонна тронулась. За ней следом