и за партизан. Лишь к вечеру вражеские летчики, поняв нашу уловку, сбросили серию противопехотных бомб прямо на мой сигнал. Потери были незначительные. Как только стемнело, мы ушли из Брагина, увозя обозы с хлебом, сахаром, солью и оборудованием. Наступило затишье. В это время к Аревичам прибился командир партизанского соединения Наумов с частью своего кавалерийского отряда. Он зимой совершил исключительный по смелости рейд по южным областям Украины, но немцы бросили на него крупные силы и потрепали его войска и штаб. Он шел через Киевщину по нашим следам. Аревичи стали притягательным местом для многих отрядов и партизанских командиров. В эти же дни мы получили известие, вначале ошеломившее нас. Пяти командирам партизанских соединений были присвоены генеральские звания. Эти первые партизанские генералы были: Ковпак, Руднев, Сабуров, Федоров и Наумов. Аэродром в Кожушках притягивал к себе все большее количество партизан. За нападение на Брагин немцы отомстили нам лишь усиленной бомбежкой Аревичей. Село было наполовину сожжено. Поэтому штаб, санчасть, обоз и все громоздкие подразделения были выведены в лес. Уже наступили теплые дни. В селе осталась лишь пятая рота Ефремова и восьмая Горланова. Заметно было, что немцы ведут против нас усиленную разведку. Чтобы не расшифровывать лесной стоянки штаба, свою разведывательную квартиру я оставил в селе, в одной из немногих уцелевших хат. Я часто оставался в селе ночевать. Ко мне в это время ходил всякий народ, многих приводили под конвоем, шлялись подозрительные бабы и мужики. В один из вечеров, когда патрули бродили по улицам наполовину сожженного села да в условных местах ожидали своих хлопцев девчата, по селу промчалась тачанка. Я вышел на улицу. Тачанка остановилась у бывшей квартиры Ковпака. - Куда, Политуха? - спросил я у ординарца. - На аэродром. - Чего это вздумалось деду трястись ночью? - Дело срочное. Старик вышел из хаты и, хлопнув плетью по голенищу, подошел к нам. Под мышкой он держал свои валенки, вложенные холявкамн один в другой. - Что, Сидор Артемович, задумали ночью подежурить? - Эге. Задумав... тильки не я. Ох, мени ця конспирация. На, читай! Китайська грамота, а що толку? Он протянул мне листок, на котором карандашом был написан текст радиограммы, и сам подсветил электрическим фонариком. "Встречайте ценный груз. Примите меры к приему н охране аэродрома..." Над такой загадкой стоило подумать. Самолеты садились у нас еженощно, аэродром охранялся, никаких эксцессов до сих пор не было. По-видимому, имелись важные причины особо предупреждать нас. Ковпак взгромоздился на тачанку, закутался в шубу, поднял воротник. - От и разбери их... Ценный груз?! Встречайте... Доведется самому проверить. Щоб хлопцы чого не побылы. Може, яка техника новая? Он повалился на бок, видимо, собираясь вздремнуть по пути. - Можно трогать, товарищ генерал-майор? - спросил громко Политуха и оглянулся, запнувшись, правильно ли сказал. Многим ближайшим подчиненным приходилось туго в последние дни. Никак не могли привыкнуть; раньше было проще: "товарищ командир", "товарищ комиссар", а сейчас вдруг - "генерал-майор". То были себе люди как люди, а теперь вдруг - генералы. И старые партизаны крутили головами, хотя втайне и гордились, что они имеют дело с генералом. Велас, так тот упорно говорил так: "Дозвольте, товарищ майор-генерал Ковпак, Сидор Артемович, до вас обратиться?.." И Политуха, которому по сотне раз на дню приходилось обращаться к командиру, все еще с тревогой озирался, словно опасался, не сидит ли на его возке кто-нибудь другой, носящий это важное звание. - Ехать можно, товарищ генерал-майор. - Поспиешь! Не до курьерского с балагулами. От лучше давай закуримо. Политуха полез за кисетом. Дед свернул цигарку на четверть фунта махры. Закурили. Посмаковали едкий дымок. - От, теперь рушай!.. - и генерал поднял высокий воротник шубы. Я ушел спать на сеновал. На рассвете меня разбудила возня на дворе. Рядом со мной, подстелив плащ-палатки, спали два человека, одетые в новые костюмы, еще со складским запахом. Я оттолкнул дверь сеновала. Солнце осветило моих соседей. Люди были явно с Большой земли. Бледные лица горожан, незагорелые руки, спят крепко, но тревожно. Волнение непривычных людей никогда так не заметно, как во сне. Я слез с сеновала и вышел во двор. У ворот стояли подводы с грузом. Толстые, круглые грузовые мешки с нераспустившимися парашютами. Это говорило о том, что самолеты были с посадкой, а не сбрасывали груз на парашютах. Я вспомнил о радиограмме Ковпака. Может, это и есть ценный груз? Пощупав мешки, убедился, что содержимое было обычное: ящики с толом, патроны, мины, медикаменты и... киноаппарат. У ездовых узнал, что командир давно уехал в лес к штабу. Я оседлал коня и поскакал к лесной опушке, где были расположены штабные подразделения. Ковпака и Руднева я нашел на поляне, уходившей вверх огромным косогором, заросшим мелким ельником. Рядом с ними на расстеленной шинели сидел человек в полувоенной фуражке, сером коверкотовом костюме, с орденом Ленина, Он, казалось, дремал, прикрыв рукой глаза от солнца. Я взял под козырек. - Знакомьтесь, - сказал Руднев. Я отрекомендовался по всей форме. - Демьян... - сказал скороговоркой человек. Руднев продолжал докладывать обстановку. Потребовались справки. Я давал их по памяти, все время ощущая на себе внимательный взор из-под ладони. Незнакомец интересовался всем: частями противника, системой гарнизонов и патрулей, работой дорог и транспорта, базами и аэродромами, гебитскомиссарами, ландвиртами и комендантами полиции... Но больше всего удивил он меня вопросом: - А какие у вас сведения о политике немецких властей в сельском хозяйстве? Я молчал. "А черт их немецкий знает, какая у них политика!" - думалось мне. Ковпак нахмурил брови и дымил самокруткой, как паровоз. - Н-не знаю... - процедил я сквозь зубы. - Надо знать, - сказал Демьян резко и больше не задавал вопросов. Мне показалось, что мое присутствие уже не требовалось, и я отошел к штабу. Было немного обидно. Совсем недавно я закончил солидный доклад о состоянии гитлеровского тыла. Около тридцати страниц текста, отпечатанного Васей Войцеховичем на машинке, вмещали данные о гарнизонах по крайней мере четырех областей; расписания движения на железных дорогах и состава грузов; около полусотни характеристик немецких должностных лиц и почему-то фольклорные записи сказаний и песен народа о войне. "Правда, о сельскохозяйственной политике немцев там, кажется, не сказано ни слова, - думал я. - Да что я, агроном или облзо, что ли?.." С бугра семенил к штабу Ковпак. Лицо у него было сконфуженное. - Що ж ты, Вершыгора? Про сельску политику? А? От и надийся на вас, интеллигенция-яа! - Ну что ж, что интеллигенция? Мало ли что кому захочется знать? Я ж не справочное бюро. - Не кому, а... Поняв? - и дед поднял многозначительно палец к соснам. Я ничего "не поняв". - Да кто такой? Говорите вы толком. - Радиограмму читав вчера? Ценный груз. Поняв? Я начинал немного понимать. Ковпак сделал таинственное лицо. - А как же обращаться, звать как? - Так и кажи: "товарищ Демьян", и точка. А про сельскую политику щоб все сведения... Поняв? Конечно, законспирировать в отряде "ценный груз" не удалось. Уже к вечеру по всему отряду знали, что к нам прилетели руководители ЦК партии большевиков Украины. - А Хрущев буде? - спрашивал дед Велас вечером у штабной кухарки, тети Фени, но сразу же удалился под ее грозным взглядом. Мы все же решили не особенно разбалтывать о том, что в нашем отряде находятся такие люди, и Руднев поговорил минут пять с политруками и парторгами. Объяснил, что среди прибывших Хрущева нет. Что группу возглавляет один из секретарей ЦК КП(б)У. Руднев объяснял: - Был у нас такой обычай никогда не спрашивать у командования, куда идем, зачем. Так и сейчас, будут спрашивать: "Кто приехал с Большой земли?" - "Кому надо, тот и приехал". - "А как обращаться?" - "А вот так и называйте - товарищ Демьян, товарищ Сергей, товарищ..." Этих объяснений было достаточно, и на следующий день наш лагерь зажил привычной трудовой, кропотливой жизнью муравейника. Только пытливые глаза "товарища Демьяна" ко всему приглядывались, все изучали. Иногда он отходил в сторону на поляну или на лесную тропу и, заложив руки за пояс брюк, ходил взад и вперед, о чем-то сосредоточенно думая. Иногда подходил к Рудневу, спрашивал и о чем-то снова думал. Люди его группы, Сергей Кузнецов, кинооператор Глидер, занимались своим делом. Не скажу, чтобы мы чувствовали себя очень спокойно. Это партия проверяла нас и готовила для нас новые задания. На третий день товарищ Демьян, встретившись со мной на поляне, спросил улыбаясь: - Ну, как материалы по сельскому хозяйству? - Постараюсь... - А что еще у вас есть нового? Я подал последнюю сводку. Он прочел. - Вы не пробовали это собирать систематизировать, обобщать? Я вспомнил о своем докладе. Порывшись в полевой сумке, подал ему тридцать страниц печатного текста. - Ого... это я у вас возьму. Возьму, возьму, - и ушел, улыбаясь и потирая руки. Через полчаса, съездив верхом в главразведку, я, возвращаясь, увидел Демьяна. Он сидел на пне, держал на коленях мой доклад и, видимо, читал его вторично, карандашом подчеркивая что-то. - Слушайте! Подполковник... Я остановил коня. - Это то, что мне нужно... вот только бы сведения посвежее... Действительно, доклад относился к прошлому месяцу и был расплывчат, охватывая обширнейшую территорию нескольких областей. - Это хорошая информация, по без целеустремленности... А сейчас нужно разведать Киев, Днепр. Я поговорю с командованием, а вы подумайте и доложите свои соображения. Мы собрались еще раз: Ковпак, Руднев, Базыма и я. Товарищ Демьян уточнил свое задание. Пока что это была крупная разведывательная операция, но по своему размаху она стоила больше другой боевой, кровавой. Уже не только "на себя", не на дивизию, не на армию, а на всю Красную Армию мы вели разведку. В это время гитлеровское командование кричало о неприступных оборонительных "валах" на востоке. Главным "валом" оно называло рубеж реки Днепра. Нужно было проверить, действительно ли существует этот "вал" на Днепре. Была у меня карта, которую Руднев шутя назвал стратегической. Обыкновенная десятиверстка, от Дона до Одера и от Черного до Балтийского морей. Когда было время подумать, он говорил мне, всегда улыбаясь при этом: - Товарищ подполковник, нельзя ли стратегической одолжиться на часок? А? А когда бывал в шутливом настроении, все уговаривал продать ее. Каких только благ не предлагал он мне! То немецких марок, то оккупационных карбованцев - хоть миллион. А зачем мне марки? - А хочешь, коровами расплачусь? За каждый квадрат плачу по корове. Сколько тут? Двадцать? Плачу двадцать коров. Как, по рукам? Но я был непреклонен, и "стратегическая" оставалась у меня в сумке. "Ну зачем мне коровы?" Разведчикам особенно трудно было без карт. Посылаешь хлопца в разведку, а он два часа сидит у тебя и, пыхтя, срисовывает "кроки" своего маршрута. Дать ему карту нельзя, потому что она единственная, а рисовать эти "кроки" для него каторжный труд... Вот и перебивались. Вынув из сумки "стратегическую", мы с Рудневым сообща мусолили ее, разрабатывая задания. Одновременно восемь разведывательных групп пошли на Днепр. Берега Днепра от Речицы и Гомеля до Киева ставились на неделю под тщательный контроль нашей разведки. Каждый паром, мост, дорога, высотка, рощица ощупывались, наблюдались, изучались. Надо было дать командованию Красной Армии подробное и исчерпывающее представление о силах и намерениях противника на Днепре. Существует ли там "вал", или он только выдумка, рассчитанная на то, чтобы обмануть русских и заставить испугаться реки? Мы не льстили себя надеждой, что этот наш кропотливый труд решает важную проблему стратегии. В великой войне слишком мала была песчинка нашего отряда. Но сейчас мы знаем, как протекала одна из славнейших операций Отечественной войны - битва за Днепр. И думается мне, что в небывалом в истории военного дела решении форсировать большую реку с ходу, раньше чем враг успеет занять на ней жесткую оборону, и форсировать ее именно на участке Гомель - Киев, думается мне, что в этом решении есть и наша капля творческого, пытливого, осмысленного государственного труда. Это был первый результат пребывания у нас "ценного груза". Человек, которого мы называли "товарищ Демьян", учил нас в любой мелочи чувствовать государственный пульс. Свыше двухсот человек лучших партизан-разведчиков мы разослали на задания и поэтому не могли уходить с места. Через Москву к нам попала радиограмма крупного партизанского вожака - товарища С. Москва писала: "С. доносит: агентурным путем удалось узнать о готовящейся крупной карательной экспедиции немцев, названной ими "мокрый мешок". С. предполагает, что это операция против Ковпака, и просит указать Ковпаку выходить из боя не в его сторону. Радируйте ваши соображения". - Сукин сын, - пробурчал Ковпак. - Что, что? - переспросил товарищ Демьян. - Сукин сын вин, а не партизан. Демьян молчал, хмуро улыбаясь. Руднев задумчиво вертел в руках радиограмму. Так уже сложилась тыловая обстановка, что действующие отряды в тылу врага разделялись на рейдовые и сидящие на месте. Рейдовые ходили по тылам, совершали набеги, будоражили противника, соответственно своим силам громили его, а базирующиеся на месте создавали базы, обосновываясь в глухих лесных дебрях, действуя вблизи своего района. Каждый вырабатывал свою тактику. Не все понимали, что каждый из этих двух видов тактики нужен и они лишь дополняют друг друга. Ясно было, что С. опасался нашего прихода, ибо это наверняка означало появление вслед за нами крупных сил врага. Руднев, усмехнувшись, отдал радиограмму начштаба. - Спрячьте. История разберется... может быть. - Шутки шутками, а треба нам рушать в дорогу, - ворчал Ковпак. - Як, начштаба? Базыма взглянул на командира. - Не надо было рассылать разведчиков. А теперь, хочешь не хочешь, а придется их дожидаться. - Ох, вылизае нам боком ця стратегия! Базыма внимательно вчитывался в радиограмму, как будто в коротком ее тексте можно было найти какой-то скрытый внутренний смысл. Угроза "мокрого мешка" становилась все более реальной. Мы залезли в него сами, и обстоятельства, помимо нашей воли, удерживали нас в междуречье Днепра и Припяти. Ковпак еще долго ругался, придираясь то к штабным писарям, то к Политухе. Он в последние дни был особенно не в духе. Старика окончательно одолели зубы. Выкрошились, болели и вынуждали к молочной диете, что ему было не по душе. Самолеты шли на аэродром в Кожушках через час по столовой ложке. Прибывали груз, инструкторы, минеры, новая подрывная техника. На одном из самолетов прилетели два врача. Оказалось, это прибыли врач-стоматолог и зубной техник - вставлять зубы Ковпаку. Леша Коробов, улетая, обещал похлопотать перед начальством и выручить старика из беды. И сдержал слово. Через день стоматолог установил в ельнике хрупкую, блестящую хромированными частями бормашину и начал свое дело. Старые ветераны отряда ходили целыми экскурсиями в ельник и с благоговением наблюдали сложную и необычную операцию. - Из Москвы. Значит, знают про нас все. Даже про зубы нашего генерала не забыли, - восхищался Велас. Еще через несколько дней для Ковпака и Руднева прибыли новые военные костюмы с фронтовыми генеральскими погонами. Соединение партизанских отрядов стало принимать вид войсковой части. Батальоны и роты, взводы и отделения становились стройней и организованней, дисциплина и порядок все больше проникали в дух и содержание нашей работы. Мы стали готовиться в новый рейд. Куда мы пойдем, еще никто не знал. Ясно было лишь то, что пойдем на юг, где нет лесов, только степи, холмы и горы. 35 К нам перебежал словацкий солдат Андрей Сакса. Вначале трудно было договориться с ним. Он все пытался изъясняться на международные темы и поэтому употреблял чисто чешские выражения. Более половины слов я не понимал. Как только удалось перевести разговор на обычные темы о жизни солдат-словаков, об их домах, о семье, о немецких властях, мы прекрасно поняли друг друга. Дав ему побыть у нас несколько дней и немного пообвыкнуть, я стал подольше с ним беседовать. Андрей рассказал мне занятные вещи. То, что среди словацких солдат есть люди, хорошо относящиеся к русским и даже готовые перебежать к партизанам, это я знал, но что подполковник Гусар Иозеф, командир словацкого полка, стоявшего в Хойниках, положительно относится к нам, этого я никак не ожидал. Убедившись, что мы действительно дружески настроены к словакам, Андрей признался, что был шофером подполковника. Дело начинало принимать серьезный оборот. - Почему сразу не сказал? - спросил я его. - Боялся, пан офицер. - Чего боялся? Солдат молчал. Я поставил вопрос ребром. - А может, тебя послал сам подполковник? - Не, не, прошу пана... - замахал он руками. - Но знал, что ты к нам идешь? - Нет. У нас дисциплина, И если бы он смолчал, то завтра половина солдат пошла бы в партизаны, а послезавтра швабы повесили бы самого пана подполковника Иозефа. Я доложил о нашем разговоре командованию. Больше всех им заинтересовался товарищ Демьян. Мне показалось, что его уже начал разбирать партизанский зуд. Ничем его не обнаруживая, он говорил спокойно: - Надо этого словацкого подполковника обязательно агитнуть. - Но как? - Написать письмо. - Это можно. А как его передать? Если оно попадет к немцам, мы погубим человека. Подполковника расстреляют. А если письмо дойдет, надо же еще получить ответ. - Ну, это ваше дело. Думайте. Передают же люди... - немного вспылил Демьян. Я подумал об Андрее, но этот вариант сразу отпадал Его знали солдаты, знали, что он бежал к партизанам. И тут я вспомнил о Карповне, о том, что она сама вызывалась на разведку в Овруч. - Давайте ее сюда, - сказал Демьян. Мы рассказали ей все, ничего не скрывая. - А это очень нужно? - спросила Карповна. - Да, нужно, - ответил, не колеблясь, товарищ Демьян. - Дайте подумать. - Думайте. Учительница прошлась по просеке взад и вперед. Минут через десять она подошла к нам и сказала; - Я согласна. Только с условием... - Какое условие? - Достаньте мне шикарное платье... - Ну, от ще выдумка... - пробурчал Павловский. Ковпак так посмотрел на помпохоза, что тот даже крякнул. На чистом куске холста от парашюта Вася Войцехович напечатал текст письма. Карповна зашила его в полу куртки. До места ее провожало отделение разведчиков под командованием Кашицкого. В нескольких километрах от городка они должны были ждать ее, пока она не вернется. К вечеру экспедиция вышла из лагеря. На четвертые сутки Карповна вернулась. Я расспросил ее и повел к Демьяну. Когда мы, внимательно выслушав Карповну, обменялись мнениями о результатах, товарищ Демьян сказал: - Почему вы не фиксируете такие вещи? Надо фиксировать. Тем более, что это же грамотный человек. Я взял в штабе несколько листов бумаги и пошел к Карповне. - Вы можете записать весь ваш разговор с подполковником? - На свежую память могу. - Пишите. Она присела у пня свежесрезанной сосны и тут же карандашом записала весь свой разговор. Я передаю его без изменений. "- Господин подполковник, я пришла к вам как представитель Красной Армии. - Какой Красной Армии? - спросил подполковник. - Красной Армии, действующей в тылу противника. - Что вы от меня хотите? - Я хочу, если вам дорога ваша родина, если вы хотите видеть свою Словакию свободной, чтобы вы поступили так, как поступил полковник Свобода. - А кто такой полковник Свобода? Я его не знаю. - Полковник Свобода - это чехословацкий полковник, перешедший со своей дивизией на сторону Красной Армии и воюющий теперь против нашего общего врага - немцев. Подполковник молчал. - Господин подполковник, я принесла вам письмо от наших генералов. - Давайте его мне, - сказал подполковник. Я отдала ему письмо. - Но я не понимаю по-русски. - Дайте я вам прочитаю и объясню непонятные места, - сказала я. - "Господин подполковник..." - начала я читать письмо. - А вы знаете, что я могу вас расстрелять? - спросил он. - Знала еще тогда, когда получила задание отнести вам письмо. - Зачем вы пошли? - Нужно было, - ответила я. Подполковник молча посмотрел на меня. Что он в этот момент подумал, не знаю, но у него был такой удивленный вид, что в другой обстановке я, пожалуй, расхохоталась бы, но теперь я попросила его, чтобы он выслушал меня до конца, а потом уже привел свою угрозу в исполнение. - Нет, никогда я не отдам вас в руки немцев! - воскликнул подполковник. Когда было кончено чтение письма и его объяснение, подполковник сказал: - На парламентерские переговоры я не пойду, перейти на сторону Красной Армии не могу, потому что за это нашу родину немцы сожгут. - А полковник Свобода перешел же? На днях его приветствовал доктор Бенеш, - сказала я. - Он был во Франции, в Германии и оттуда пошел на фронт, там он перешел на сторону советских войск. Мы же находимся в тылу врага. За переход словаков на сторону партизан их семьи расстреливают или жгут их дома, - ответил он. - Но бывают же случаи, что во время боя сдаются в плен. Почему же вам не перейти на сторону партизан во время боя? - спросила я. - Потому, что немцы уничтожают семьи тех словаков, которые перешли на сторону партизан, и тех, которые сдались в плен, - ответил подполковник и в подтверждение своих слов прочитал немецкий приказ. - Но ваши же переходят? - сказала я. - И плохо делают, - ответил подполковник. - Нам немцы не доверяют, и если начнется массовый переход словаков на сторону партизан, то нас отсюда уберут и на наше место пришлют немцев. Вам же будет хуже. Мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте. Когда вы наступали на Брагин, мы немцам на помощь не пошли. Мы вас не обстреливаем, если мы одни, хотя и видим вас. Все наши солдаты на стороне русских. Русские - наши братья. Чем мажем, тем помогаем. Лично я из этого местечка отпустил трех человек, которым грозил расстрел, и многих партизан отпустил на свободу. Большего сделать пока что не можем, у нас ведь у всех словаков есть семьи, а если мы перейдем к вам, то их уничтожат. Бейте германов! Мы их тоже ненавидим. Уничтожать их мы вам не помешаем. Еще передайте своим командирам: лучше вам перебраться на другую сторону реки, а то прибыло много мадьяр и немцев с танками в местечко Н. и Р. На другой стороне реки их меньше. - Значит, все? - спросила я. От ответил, что перейти на нашу сторону пока нельзя. И замялся, покраснев. - Уходите скорее, чтобы вас здесь не заметили, вам нужно жить, - сказал подполковник задумчиво в конце нашего свидания. Но не во всем благополучно окончилась эта разведка. Отделение Кашицкого, сопровождавшее Карповну, осталось ждать в лесу под Хойниками. Хлопцы вели себя беспечно, их заметили. Когда они уснули, на них напали. Один разведчик был убит, а пулеметчика Пархоменко взяли в плен вместе с пулеметом. Кашицкого Ковпак разжаловал в рядовые. Нужно было выяснить судьбу Пархоменко. Если он в руках у словаков, мы еще могли надеяться, что они его хотя бы не расстреляют. - Нужно немедленно послать кого-нибудь в Хойники, - приказал Руднев. - Но кого? Карповну нельзя. Сейчас ее может выдать тот же Гусар Иозеф. Приблудилась к нам одна девчушка по имени Валя, воспитанница Богодуховского детдома на Харьковщине. Немцы угнали ее на работу в Германию. Ей удалось бежать, и где-то возле Киева она набрела на наш отряд. Пристала к нам. В роту я ее не послал. Носить оружие ей пока было не под силу. Измученная непосильной работой, она походила на золотушное дитя гигантского роста. Сходство довершали остриженная под машинку голова и коротенькое платье. За две недели пребывания в отряде она успела немного откормиться, обмыться, приодеться, и на голове у нее буйно росли короткие мальчишеские вихры, завивавшиеся возле ушей и на затылке. Валентина рассказывала мне о Германии, о подземном городе, вырытом в горе, где работали тысячи русских пленных, поляки, французы и украинские девчата. Они производили оружие и части к самолетам. Город назывался Зуль. "Подземный город Зуль, Зуль, Зуль..." - часто сверлила мой мозг мелодия, когда я на марше видел стриженую девчурку, рассказывавшую мне впервые о "белых неграх" тысячах невольников, свезенных со всей Европы в подземелья кровожадного фашистского Ваала. Валя неплохо владела немецким языком. Имела документы, добытые в Польше. С ними могла ходить по оккупированной территории, якобы пробираясь домой на Харьковщину. Она недавно сама просилась в разведку. У нас каждый не участвовавший в боевых делах чувствовал себя неловко. Такой уж была атмосфера нашего боевого коллектива. Валю я и решил послать в Хойники. Она вернулась на четвертый день и рассказала о смерти Пархоменко. Его вывели расстреливать 1 мая. Гестапо вызвало словацких солдат. Никто, ни словацкое командование, ни солдаты, видимо, не знали, зачем их вызывают. Пархоменко поставили у ямы, и немец прочитал приказ о расстреле. Жителей допускали на такие зрелища, очевидно, для внушения им почтения к немецкой власти. Среди небольшой группы женщин и толпы вездесущих глазастых мальчишек толкалась Валентина. Пархоменко стоял лицом к взводу и улыбался. Если бы я не знал его хорошо, я не поверил бы Валентине, но то была правда. Пулеметчик этот улыбался всегда. Казалось, не было на свете причины, способной заставить его опечалиться. Он всегда носил свой ручной пулемет на плече, как коромысло или булаву, взяв его за конец ствола, ложем за спину. И в свой смертный час он остался самим собой. У могилы улыбался и, вероятно, думал об одном: "Как жаль, что в руках нет моего "дегтяря". Дал бы я вам партизанской жизни". - И вдруг, - рассказала Валентина, - когда раздалась команда и солдаты звякнули оружием, Пархоменко произнес речь. Валя не сумела запомнить слов, не смогла толком рассказать, глаза ее были полны слез; всхлипывая, она повторяла: - Он говорил о дружбе славянских народов и затем крикнул: "Кого стреляете, словаки, чехи, - своего брата?" И тогда немец скомандовал взводу. Они подняли ружья и выстрелили все сразу. Пархоменко стоял у ямы и... улыбался. Все солдаты выстрелили в воздух. Немец закричал и бросился к солдатам с маузером в руке. Пархоменко перепрыгнул через яму и бросился бежать по кладбищу. Немец застрелил двух солдат. Пархоменко остановился и побежал обратно. "Стреляй шваба, стреляй, браты!" - крикнул он. Но солдаты стояли молча. И немец выпустил всю обойму в Пархоменко. Я ушла, не могла больше. Эти солдаты не могут убить партизана, но и на немца у них тоже не поднимается рука... - И девушка громко зарыдала, уткнувшись мокрым лицом мне в колени. 36 Наши бойцы явно скучали. Уже давно мужички из Аревичей, Тульгович и Красноселья растащили, отвинтили, обломали все, что отвинчивается и ломается, с обгоревших и продырявленных пароходов. Мы были привязаны к этому месту нашей стратегической разведкой. Ее выполняли тринадцать разведывательных групп. Всего до двухсот разведчиков рыскали по Днепру от Речицы до Киева, ощупывая побережье древней реки протяжением на триста километров. Надо было дать хлопцам время сделать работу добросовестно и вернуться. Три разведгруппы пошли еще дальше: одна - под командованием Шумейко, командира разведки второго батальона, - под Чернигов; другая - под командованием Швайки, командира разведки третьего батальона, - под Бахмач - Конотоп; Федя Мычко ушел под Киев, к Могиле. Поэтому мы сидели на месте, чувствуя, что хватили через край. Федоров и Мельник давно ушли через Припять на запад. Ближайшие разведгруппы, ведущие разведку "на себя", приносили тревожные вести, а уходить было нельзя. Не могли же мы бросить лучших своих людей. Конечно, разведчики не погибнут, но найдут ли они свое соединение, или пойдут бродить по белу свету? - И рада душа в рай... Эх, не в час мы в цю стратегию втуталысь... - чесал затылок Ковпак, искоса поглядывая на товарища Демьяна. - Обойдется, - говорил тот. - Залезли мы сами в мешок. Вот что плохо, - говорил Руднев, разглядывая карту. - Две больших реки, а мы между ними. Действительно, "мокрый мешок". Но бросать разведчиков командование все же не решалось. Немцы по всем правилам организовали оборону по берегам рек: по Припяти - на правом западном берегу, фронтом на восток; и по Днепру на восточном - фронтом на запад. Конечно, это были пока только отдельные гарнизоны в селах, где по роте, где по батальону. Но с нашими переправочными средствами, с большим количеством грузов, припасенных для нового рейда, прорвать эту оборону и вырваться через реку было трудновато. Оставался один путь: вылезать из мешка на север. - Ох, завяжуть нимцы гузно, буде нам мишок, - кряхтел старик. К середине мая собрались разведчики, подтвердившие наши опасения. Но одновременно они сообщали: на участке от Речицы до Киева никаких оборонительных сооружений нет. Нет не только дотов или дзотов, но даже и окопов. Правда, разведка "на себя" подтверждала скопления войск. По разношерстному их составу, малому количеству артиллерии ясно было, что эти войска предназначены для действий против партизан. Днепр и Припять, сближаясь, образуют нечто вроде треугольника, обращенного своей вершиной на юг. Замысел немецкого командования был понятен: загнать партизанские отряды в угол и прижать к воде. Это подтвердили позже немецкие пленные солдаты. Потому-то задуманную операцию так и называли они - "мокрый мешок". Наиболее простым и правильным решением был выход на север. Междуречье расширялось в этом направлении и давало большую свободу маневра. Выйдя за линию железной дороги Мозырь - Гомель, мы попадали в белорусские леса, где действовали сотни отрядов отважных белорусских партизан. Затем, повернув на запад, могли двигаться вдоль Припяти сколько нам угодно, хоть до Буга и Вислы. Но так только казалось. В последних числах мы выдвинулись из района Аревичей и, пройдя между Хойниками и Аревичами, где все еще стояли словацкие гарнизоны, подошли к железной дороге. В это время на аэродром в Кожушках вернулся Горкунов, лечившийся после ранения в Бухче, и принял на себя войсковую разведку. Я вел агентурную и подытоживал по заданию товарища Демьяна результаты наших крупных разведывательных операций на побережье Днепра. Не знаю, как это случилось, но выбор места форсирования железной дороги оказался не слишком удачным. Кажется, подвел нас политрук разведки Ковалев. Он хотя и знал наизусть "Анну Каренину" и многие другие художественные произведения, но разведчиком был неважным. Помню, что именно по его данным мы выбрали место форсирования на лесном полустанке, западнее станции Демихи. Правда, мы получили сомнительные сведения от местных партизан о том, что участок железной дороги между Днепром и Припятью усиленно охранялся. Кто-то из командиров отряда даже уверял, будто немцы в последние дни поставили на этот участок железной дороги полторы дивизии. Но мы не могли поверить этому явно фантастическому слуху. До сих пор немцы охраняли железные дороги небольшими силами самых разношерстных и низкопробных войск. Но, подойдя вплотную к полустанку, мы убедились, что местные партизаны, пожалуй, были правы. Конечно, будь место форсирования железной дороги выбрано лучше, мы бы пробились через нее. Как это ни странно на первый взгляд, но этот полустанок был очень хорош для ведения разведки днем и оказался совершенно непригодным для ночного перехода через него большой колонной. Узкие просеки, ведущие к железной дороге, уже за сто метров от железнодорожного полотна с одной и другой стороны были сплошь завалены деревьями: лес вокруг просеки немцы вырубили и свалили на землю, очевидно, что кое-где завалы даже заминировали. Для того чтобы успешно провести всю колонну через переезд, следовало сперва перебить или разогнать охрану бункера, потом разобрать завалы с одной и другой стороны и только тогда продолжать движение отряда с обозом. Бой за переезд начали третья, восьмая и пятая роты. Командование этим сводным батальоном выпало на мою долю. Мы бросились вперед в тот момент, когда мимо проходил эшелон. Это была единственная возможность под шум поезда проскочить стометровую полосу, заваленную сухим валежником, который трещал под ногами. Но мы не смогли учесть одной детали, ибо разведка днем проморгала эту "мелочь": подходы к переезду были опутаны колючей проволокой. Подбежав вплотную к полотну, роты напоролись на колючку и залегли. Пока побежали в обоз за ножницами, поезд прошел, наступила тишина. Через минуту залаяла собака, в небо взвилась ракета, одна, другая. Раздалось несколько винтовочных выстрелов часового, и начался бой. Он продолжался до самого утра. Третья и восьмая роты проскочили черед железную дорогу, обойдя переезд. С другой стороны ворваться на полустанок тоже было невозможно: везде колючая проволока. Словом, гарнизон полустанка, почти полностью перебитый и обладавший лишь одним пулеметом и несколькими автоматами, взять все же не удавалось. На рассвете противнику стали подбрасывать подкрепления. Но небольшие составы, в пять-шесть вагонов, подходившие к полустанку, в упор расстреливались батальонами и ротами, к утру введенными нами в бой. Патронов мы не жалели, так как были ими снабжены хорошо, и, казалось, лес уже перестал отзываться эхом на бесчисленное количество выстрелов и очередей, на гуканье бронебоек и взрывы ручных гранат. Вырывался пар из трех подбитых и продырявленных паровозов, кричали раненые фашисты; большинству из них не удавалось даже вылезть из вагонов. Их крошили перекрестным огнем восьмая и третья роты, находившиеся по другую сторону пути. Но все это было только половиной победы. Чем выше поднималось солнце, тем яснее становилось нам с Базымой, что это первая железная дорога, которую нам не удалось перейти. Немцы удивили нас своим упорством в стремлении разбить отряд. Скажу прямо: мы не ожидали от них такой прыти. Часов в десять утра из обоза, остановившегося в полукилометре от полустанка, переползая от дерева к дереву, к нам пробирался Миша Семенистый. Не дойдя метров тридцати, он крикнул: - Товарищ начальник штаба, товарищ, подполковник, вас командир вызывает! Мы лежали в валежнике на опушке леса. Базыма взглянул на меня и спросил: - Как думаешь, Петрович, отходить? - Да, пожалуй, - ответил я. Туман, до этого времени скрывавший нас от немцев и проклятый полустанок от нас, рассеялся, все стало видно как на ладони. Метрах в семидесяти пяти впереди еле заметно, грибом вросло в землю маленькое деревянное здание, засыпанное до крыши землей. Вот оно-то, как кость поперек горла, стало на нашем пути. Чем дальше затягивался бой, чем детальней выяснялись силы противника, тем больше наше первоначальное удивление переходило в тревогу. Дело принимало серьезный оборот. За ночь и на рассвете мы успели изучить всю опушку леса и знали каждое дерево на ней. Отползать стали быстро и смело. Но, видимо, не все позволенное ночью можно делать и днем. За проволочными заграждениями у противника уже было несколько пулеметов, и не успели мы с Базымой подняться для перебежки, как пулеметные очереди снова прижали нас к земле. Нервы, отвыкшие за время полуторамесячной мирной стоянки на аэродроме, не выдержали напряжения. Помню, как сейчас: мы залегли за старой, раскоряченной, как рукоятка гигантской рогатки, сосной, и каждый из нас спрятал за ее ствол лишь голову и часть туловища. Щепки летели от сосны, осыпая нас корой и смолистой хвоей, прижимая все ближе и ближе к земле. Почти касаясь щекой мягкой, усыпанной желтыми хвойными иглами земли, я взглянул на Базыму, а он на меня - и вдруг мы весело заржали, два старых дурака. Еще полгода нам пришлось воевать вместе, часто встречаемся мы с ним и сейчас, но этот смех под раскоряченной сосной мы всегда вспоминаем в первые минуты свидания. - А помнишь, как мы лежали под сосной на полустанке? - Ну, еще бы... Когда мы подошли к обозу, оказалось, что и там было небезопасно. Хотя штабные повозки находились в середине, но и туда залетали шальные пули и мины. Убило комиссарову лошадь, красавицу, белую арабскую полукровку, прошедшую с нами весь путь от Брянских лесов. Ковпак лежал на повозке, закутавшись с головой в воротник своей мадьярской шубы, и курил цигарку за цигаркой. Возле комиссара толпились представители Большой земли, товарищ Демьян сидел на тачанке с прутиком в руках; Сергей Кузнецов что-то оживленно объяснял Панину. По сконфуженным лицам Руднева и Базымы (это ведь был первый бой в присутствии Демьяна), по тихим многоэтажным словам Ковпака, которые он цедил сквозь новые зубы, по подчеркнуто спокойным репликам товарищей с Большой земли было ясно, что положение серьезное. Связным было передано приказание выводить роты из боя. Не знаю, понимали ли это все, но товарищ Демьян, Ковпак и Руднев понимали. Неудача на полустанке означала, что надо поворачивать назад, на юг. Места для двух- или трехдневного маневра было достаточно, но уже становилось ясно, что противник снимается с железки и пойдет вслед за нами, все более и более загоняя нас в тесный "мокрый угол", загребая нас, словно рыбу неводом. Начало операции ему удалось. Нашу попытку выйти из мешка он отбил успешно. - Завертай, Политуха, - сказал Ковпак, спрыгнув с тачанки. Обоз уже двигался по дороге в обратную сторону. Назад ушли и повозки штаба, уехали товарищ Демьян и Руднев. Ковпак присел в придорожной канавке. Мы с Базымой передавали краткие словесные приказания и сообщали порядок отхода. Дед сидел и ворчал: - О це мени морока с цым гарнизоном. Я подошел к нему и расстелил карту. Он рассвирепел еще больше: - Ну, що ты з картою зараз? Тут треба думать, як вылазыть. Не казав я, раниш выходыть в рейд, а от тепер далы время немцю гузно у мишка завьязаты. От тепер попробуй вылизан. - Затем кинул мне через плечо: - Щоб мени до вечера той Ковалев не попадався пид горячу руку. Пристрелить можу. Поняв? И вдруг легко, на ходу, прыгнул в проезжавшую мимо обозную тачанку и скрылся за поворотом лесной дороги. Многие роты уже вышли из боя, но не было двух: третьей - Карпенко и восьмой - Сережи Горланова. Они оказались отрезанными по ту сторону насыпи. Кроме первых трех подбитых нами на полустанке составов немцы пригнали еще несколько. Им удалось разгрузить их в стороне. И, суля по выстрелам, раздававшимся то тут, то там, и лаю собак, они уже двигались цепью по лесу, заходя нам в тыл. Надо было уносить ноги. Базыма оставил несколько пулеметных расчетов прикрывать отход. Сзади еще задержалась пушка Ефремова и несколько повозок, вывозивших раненых. Немцы обходили нас, все глубже забирая в лес. Мы уже собрались уносить ноги, когда со стороны полустанка галопом прискакала оседланная лошадь. Базыма выскочил на просеку и поймал ее под уздцы. Только тогда мы увидели Костю Дьячкова: он лежал, склонившись на шею лошади, весь окровавленный. Мы переложили его на Базымову повозку. От головы до ног он весь был в крови. Я сел на извозчика. Базыма пробовал выяснить, куда он ранен, поговорить с ним, но парень, видимо, агонизировал. Когда мы догнали обоз и поехали шагом, начальник штаба сказал: "Конец!" А потом вдруг нагнулся над телом Кости, разжал его кулак и вынул смятую в комок бумагу. Разгладил ее и вытер полой кожанки Костину кровь, проговорив: - Письмо. Возьми! Приедем, на месте разберемся. Конверт был в крови, к нему прилипли песок и пожелтевшие иглы хвоя. Это был конверт с подложкой из толстой сиреневой бумаги. Вскрыв его, я увидел, что письмо сохранилось. Я спрятал исписанные листки в полевую сумку вместе со своим дневником и письмами украинских девчат из Германии. Отойдя километров десять на юг от железной дороги, мы раскинули лагерь в лесу, выставив заставы, и простояли до вечера, надеясь, что роты Горланова и Карпенко все же нагонят нас. Но они так и не пришли. Медлить мы не имели права. Сейчас нас могли спасти только решительность, быстрота движения; нам помогало и то, что вражеский мешок был относительно велик. Пока междуречье еще давало нам возможность выбирать самим то место, где удобней всего было бы вылезать из мешка. Не дождавшись сумерек, двигаясь лесом, скрывавшим наше движение от авиации, мы начали стремительный марш на юг, почти по той же дороге, по которой и пришли. На месте нашей десятичасовой стоянки осталась лишь одинокая могила Кости Дьячкова да где-то на линии железной дороги две лучшие роты - Карпенко и Горланова. Судьба их нам была неизвестна... 37 Рассвет застал отряд южнее Хойников, недалеко от места, где еще три дня назад мы принимали самолеты. Разведать Аревичи и близлежащие шоссейные дороги мы не успели и поэтому решили два дня стоять в лесу. Начиная от Тульговичей, Припять была хорошо разведана нами еще во время стоянки и разгрома флотилии. Русла и бесчисленные "старики" и "старицы" обхожены разведчиками-рыболовами. Переправляться через реку можно было только здесь. Для того чтобы построить мало-мальски пригодную переправу, следовало выгадать два-три дня. Южнее села Тульговичи, у громадного заливного луга, стоял некогда большой сенопрессовальный завод. Конечно, он зря носил громкое название - "завод": это был просто громадный деревянный сарай, чуть ли не в полкилометра длиной, а в сарае несколько станков, прессующих сено. Да еще на километра полтора протянулась к заводу и от завода к реке узкоколейка. Завод сейчас не работал. Станки были разбиты, большая часть рельсов, сорванная со шпал, лежала в стороне. Стены прессовального завода мы решили использовать как материал для наплавного моста. У нас уже был опыт постройки наплавного моста через речку Тетерев; завелись и кадры сплавщиков, возглавляемые Яковенко из Блитчи, носившего громкое название "командира отделения саперов-понтонеров". Когда Ковпак привез Яковенко на своей тачанке к сенопрессовальному заводу, тот долго ходил вокруг сарая, заложив руки за спину, останавливаясь и почесывая всякие места, начиная от потылицы и ниже, которые надлежит почесывать настоящему потомственному украинцу в затруднительные моменты, и пытался убедить Ковпака, что в Блитче лесоматериал был другой: толстые сосны и ели, река поменьше и знакомая. Но дед упрямо настаивал на своем. - Речка незнакомая? - говорил Ковпак. - Ты что ж, думал только в знакомых местах воевать? Раз вже решився - я ж тебе силою не брав, - так у нас, брат, дисциплина. Последний аргумент Ковпака, видимо, убедил "сапера", и он, еще раз почесав потылицу, замолчал. Но, потерпев поражение в вопросах технических, Яковенко попробовал было отыграться на тактических соображениях. Километрах в трех от сенопрессовального завода, на противоположном берегу, в чаще леса, скрывалось село Тешков. Уже около недели в Тешкове стоял эсэсовский батальон. Выторговав около полутора суток на постройку наплавного моста, Яковенко поставил вопрос прямо: - А дадут нам тешковские построить мост? - А то не твое дило. Мост будемо строить в кустах за насыпью, по кускам. За ночь сведете в одну линию и утром переправымось. Яковенко, подняв было руку к потылице, не дотянул ее И двинул плечом: - Ну, тогда возражениев не имею. - Так бы и давно. Но тильки помятай, у нас так: не давши слова - крепысь, а давши - держысь. Яковенко получил под свое техническое руководство несколько рот первого батальона, и постройка началась. Но с севера от Аревичей уже подошли немецкие части, которые начали загонять нас в мешок. Пока это были два полка пехоты и восемь танков. Но, кроме них, нам следовало учитывать еще два полка - словаков, которые до сих пор, по договору с подполковником Иозефом Гусаром, сохраняли нейтралитет; однако, с подходом крупных немецких сил, и они могли быть брошены против нас. В это время нас догнала рота Карпенко, отставшая за железкой. Карпенко подтвердил скопление больших сил на севере. На шляху Гомель - Хойники, он сам видел, всю ночь двигались автомобили, танкетки, бронемашины, артиллерия. Ковпак взял на себя постройку моста. Руднев должен был удержать противника и не дать ему прорваться. На карту мы ставили все. Пока что инициатива по-прежнему была у нас. Но если немцам удастся прорвать нашу оборону, или же Ковпак затянет постройку моста, или же тешковские наблюдатели разгадают место и точку нашей переправы, - нам придется туго. К концу первого дня начался бой. Стычки носили характер авангардных боев. Заставы, сбив передовые отряды немцев, сразу же отходили в лес. Правда, на одну из застав навалилось три танка, и отход ее был больше похож на бегство. Выручили минеры, подорвавшие передний танк на узкой лесной дороге. По присутствию танков на этом участке мы определили, что именно здесь намечается основной удар гитлеровцев по шляху, вдоль левого берега Припяти, к югу. Они вели разведку боем, но вели ее и мы. К концу первого дня стало ясно, что завтра противник готовит большое наступление на разгром. Правила партизанской тактики и опыт, уже становившиеся каноном, подсказывали нам, что именно здесь, вдоль опушки леса, надо строить оборону. К счастью, в штабном сундуке Тутученко оказалась кнлометровка этой местности. Руднев долго изучал ее, прикидывая циркулем, намечал что-то карандашом. За час до захода солнца он оставил Базыму руководить боем застав, взял с собой Матющенко, Кульбаку, Анисимова и меня и помчался к селу. Мы едва поспевали за ним, не понимая, зачем ему нужно было так спешить. На юго-восточной окраине села, куда мы прискакали галопом, оказалась большая, заросшая кустарником высота, полого уходящая вверх. На ее макушке чернел сосновый бор. Когда мы взлетели на высотку, солнце уже заходило. Едва мы повернули коней на северо-запад, как сразу поняли, куда так спешил Руднев. Впереди расстилалось поле завтрашнего боя. Ни слова не говоря, Руднев только показал нам широкую равнину, косым углом уходящую к селу, ограниченную справа речушкой, перерезающей Тульговичи пополам, слева шляхом из Юрович и Припятью. - Ну как? - спросил комиссар. Кроме Руднева, здесь не было ни одного военного профессионала. Колхозник Матющенко, кооператор Кульбака, снабженец Анисимов и я, смиренный служитель муз, - ни один из нас ни разу в жизни не слушал ни одной лекции ни по топографии, ни по тактике. Но если мы хоть что-нибудь понимали в слове "позиция", то это была она. - Вот тут завтра будем давать бой, - сказал Руднев и слез с коня. Мы вытащили ноги из стремян. - Куда? - спросил Руднев. - Ловите момент. Вы не увидите больше всей этой позиции в целом, так запоминайте ее сейчас. Изучайте на местности каждый овраг, куст и бугор. Все пригодится вам завтра. Солнце уже зашло. Со стороны реки и леса набежали тени и - словно губка рисунок с грифельной доски - стирали пригорки, бугорки, овражки и речки. С Припяти вставал туман, над Тульговичами поднимались хозяйственные дымки из труб. - Матющенко будет на левом фланге. Кульбака - на правом. Изучайте свои участки и участки соседей. Обоз и раненых расположим в бору, - комиссар указал на восток. - В кустах - батарея. Анисимов стрелять будет с закрытых позиций. На этом месте - наблюдательный пункт. До сих пор наши партизаны привыкли ночью либо двигаться, либо спать. Эта же ночь перевернула все наши привычные партизанские представления об этом времени суток. С высоты мы спустились вниз и на местах, выбранных и указанных Рудневым, целую ночь рыли окопы полного профиля. Большая часть нашего рядового состава была знакома с примитивным фортификационным делом. Многие служили младшими командирами в армии, пришли к нам из окружения и плена, но все же стоило немалых трудов заставить людей серьезно отнестись к окопным работам. Тем не менее к рассвету подходы к Тульговичам опоясались глубокими канавами, были отрыты одиночные ячейки для бойцов, пулеметов, бронебоек. От них - ходы сообщения к реке, оврагам. Словом, в шесть часов утра противник начал наступление на несколько километров севернее нашего настоящего переднего края. Проведя предварительную подготовку, вошел в лес и никого там не обнаружил. Подготовка ушла впустую. Часть дня мы выиграли без выстрела. Лесные дороги были нами заблаговременно подминированы, и на них взорвался еще один танк и несколько автомашин. Немцы шли по лесу цепями, прочищая его. Только к двенадцати часам дня они сосредоточились на южной опушке леса, провели разведку и лишь к двум часам дня начали наступление на Тульговичи. Не меньше двух полков пехоты и пятнадцати танков пошли в наступление против нас и были отбиты с большими потерями двумя нашими батальонами. Пушечки Анисимова тоже хорошо поработали. Конечно, это не так просто - отбить даже одну атаку немцев. А мы отбивали их трижды в этот день. В бою за Тульговичи и Кожушки я до конца понял Руднева. Какой командир! Ясный ум, командирский темперамент, умение одновременно видеть все этапы и фазы боя и его развитие и кульминационный момент. Не партизанский вожак, а генерал регулярной армии. Как жаль, что ему пришлось растрачивать свой талант, командуя несколькими пушчонками и двумя батальонами, насчитывавшими в совокупности не более трехсот человек, тогда как ему было бы по плечу руководить десятками тысяч бойцов. Главное в этом бою было то, что позиция, выбранная Рудневым и показанная нам накануне в лучах заходящего солнца, надежно обеспечивала фланги шестикилометрового участка нашей обороны. Ковпак строил в кустах мост, через который к утру должен был переправить всю свою армию; а это как-никак - полторы тысячи человек, два 76-миллиметровых и восемь 45-миллиметровых орудий, десятки тонн груза, сотни повозок и тачанок. К рассвету наступил критический момент. На лодках и частью вплавь мы перебросили две роты на противоположный берег, чтобы обезопасить себя со стороны Тешкова, но переправу основной массы наших сил нельзя было начинать. Яковенко просчитался и построил мост метров на двадцать короче. Надо было дотачать его, но не хватило материала и людей. Не спавшие несколько ночей хлопцы уже впали в состояние апатии. Противник отошел вчера с большими потерями. Оборону мы сняли и подтянули все силы к реке. Но сегодня немцы должны были начать наступление с новым ожесточением. Оставшийся в Тульговичах взвод конницы всю ночь швырял в небо ракеты всех цветов, имитируя оставшуюся на местах оборону. Надо было торопиться. Но люди совсем выбились из сил. И вот, когда уже почти совсем рассвело, в воду вошел в хромовых сапогах и коверкотовых бриджах товарищ Демьян. Вместе с ним в реку полезли по одну сторону - Павловский, по другую - я, и мы начали таскать к переправе бревна, хворост, траву... Сейчас же в работу включилась рота Бакрадзе, воодушевленная своим командиром. Давид бегал в одних кальсонах, похожий на огромного утопленника, крича совершенно непонятные грузинско-русско-украинские слова. Наконец последние двадцать метров моста на мелком песчаном берегу были кое-как достроены. Вернее говоря, тут была навалена куча досок, бревен, гнилых пней и все забросано песком, камышом, кустарником и в довершение присыпано сверху землей. Мы и сами не могли бы точно определить, что это такое, но теперь появилась хоть некая видимость почвы под ногами - и это было главное. К счастью, река с нашей стороны оказалась неглубокой. К восходу солнца отряд стал переправляться. Одновременно передовые роты, переплывшие на лодках, начали бой. В Тешкове проснулись, обнаружили нас. Но по мосту уже бежали старики, девушки, мальчишки с патронными ящиками на плечах, поднося боеприпасы. Рота за ротой с ходу бросалась в бой. На том берегу, у столетнего, снесенного грозой дерева, к которому был привязан трос, державший мост, стояли Руднев и товарищ Демьян. Жестами, словами, шуткой они подбадривали бегущих бойцов. Переправив часть рот, мы задержали два батальона на том берегу и стали переправлять обоз. Но больше всего мы опасались за артиллерию. Невозможно было переправить пушки с лошадьми по хлипкому и жиденькому мосту, колыхавшемуся даже под тяжестью человека. Пушки переправляли отдельно, без зарядных ящиков, вручную. Они погружались, и их тащили под водой. Одна накренилась и почти свалилась в воду, но ее подхватили люди; они сами падали в воду, выплывали, цепляясь за тросы, бревна, и все толкали тяжелую пушку вперед. Когда перевезли артиллерию, мы уже поверили, что мост способен выдержать всю тяжесть отряда. Переправа продолжалась больше половины дня. Я не знаю, что делалось там дальше. Сразу, как только переправили пушки, я ушел, по приказу Руднева, в лес, где вели бой рота и второй батальон Кульбаки. Вначале мы только сдерживали натиск батальона, наступавшего от Тешкова. Противник опомнился и хотел отбросить нас обратно к реке, но, подтянув минометы, а затем и пушки, мы сами повели наступление и во второй половине дня ворвались в Тешков с юга. Село горело, трещал тысячами выстрелов патронный склад. Изредка взрывались гранаты. Разноцветным фейерверком разлетались во все стороны ракеты. В конце улицы мелькали спины убегавших, и вся дорога была голубой: гитлеровцы, бежавшие по центральной улице села, бросили более двухсот шинелей и не менее ста мундиров. Это были новые эсэсовские шинели голубого сукна на шелковой подкладке и такие же мундиры. Они-то, пожалуй, и спасли часть тридцать девятого эсэсовского батальона. Может быть, всего минуту задержались наши бойцы, разглядывая диковинные, до сих пор не виданные шинели, но этой минуты как раз и хватило противнику. Часть эсэсовцев успела уйти на машинах, прикрываясь огнем одной танкетки, остальные напрямик чесали через поле к кустам и к лесу. Вечером отряды Ковпака взяли курс на запад. 38 Форсировав Припять в пятый раз, отряды выбрались из "мокрого мешка". На второй стоянке я занялся содержимым своей полевой сумки. Она разбухла, и надо было освободить ее для новых донесений, заметок и документов. Среди бумажного хлама я обнаружил конверт, покрытый большими ржавыми пятнами, и несколько секунд вертел его в руках, пока не вспомнил, откуда он у меня: это было то письмо, которое конвульсивно скомкала и зажала рука конного разведчика Кости Дьячкова в его смертный час. Прошло не больше недели, а я уже не сразу мог вспомнить, что это такое. "Тогда, на солнце, свежая кровь так ярко алела, теперь же лишь неясные, расплывчатые пятна ржавчины на бумаге!" - пытался я внутренне оправдаться. Но себя трудно обмануть. Начал читать. Письмо к матери. Простое солдатское письмо. В нем были поклоны родным, приветы товарищам, наивные описания своих боевых дел. Но в конце письма - ярким лучом - глубокое, пережитое и только для себя сохраняемое, застенчивое чувство... Поразили меня последние слова письма. Костя писал: "Мамочка! Идем на большие дела. Все может быть... Но если я погибну, не смей плакать. Ты гордись мною!" Я отложил письмо я задумался, вспоминая Дьячкова. Где, как и откуда в этом дерзком, молчаливом и грубом на вид парне нашлись нежные, полные человеческого достоинства слова? Долго смотрел я на строки и несколько раз перечитывал расплывавшиеся в глазах слова: "Мамочка!.. если я погибну, не смей плакать! Ты гордись мною..." Если моим сыновьям суждено так же, с оружием в руках, защищать честь и свободу родной земли, высшей награде для меня были бы такие же мысли. Пусть поднимутся они из самых глубин юношеской чистой души! Я дописал матери Кости несколько слов от себя. Написать о смерти сына не хватило сил. Вложив письмо в конверт и надписав адрес, я отправил его на аэродром. Три марша на запад - и мы вошли в гущу партизанских владений. Это был тот самый, открытый и завоеванный нами в декабре, совместно с Сабуровым, партизанский край. Мы перенесли его из Брянских лесов сюда, в район Лельчиц, Словечно, Сарны. Теперь трудно узнать эти места; некоторые села сожжены; оставшееся в живых население ушло в леса; все способные носить оружие носили его; в лесах возникали новые поселения - землянки и лагери партизан. Сотни отрядов - украинских, белорусских, польских - обосновались здесь. Многие действовали самостоятельно, но большинство объединилось: одни - под командованием Сабурова, так и оставшегося здесь с декабря; другие - под началом Бегмы и прилетевших на наш ледовый аэродром Маликова, Грабчака-Буйного и других. Здесь же организовались молдавские партизаны. Федоров ушел дальше на запад, под Ковель. Сейчас задача была в том, чтобы двинуть эти соединения на юг, в безлесные области Украины. Они были уже разведаны: зимой - Наумовым и весной - Ковпаком. Мы подводили итоги рейда, только что закончившегося разгромом флотилии и "мокрым мешком". Он был промежуточным и совершался походя, но при взгляде на карту видно было, что этот рейд как бы очерчивал границы той области, где через месяц-два все сплошь кишело партизанами. Сотни отрядов, знаменитых и незнаменитых, больших и малых, действовали по нашим следам. Партизанский край расширялся на сотни километров. Но все же чувство неудовлетворенности не покидало меня. Эх, надо было идти к Киеву и тряхнуть как следует немчуру. "Может, помешала ночь под Коростенем, стоившая жизни командиру девятой роты?" Понимал ли это Ковпак? Да, понимал. Помню, я как-то обмолвился. Говоря об одном из партизанских командиров, я брякнул: - Стратегической смелости не хватило, - очень туманно представляя себе в то время сущность, роль и задачи стратегии. - Як, як? - переспросил Ковпак. Я повторил не совсем уверенно, опасаясь, что дошлый дед поймает меня на путаном слове. Но Ковпаку понравилась эта мысль. - О це ты здорово... От ще в ту вийну помню: есть чоловик храбрый, вси четыре Егория заробыв честно, подвигом, потом, кровью. А потом почепят ему командирские погоны - глядь, а за весь взвод, чи роту думать - нема у чоловика той самой "стратегической смелости". Все норовит сам. И погибает, надрывается. Вернее всего, мы потеряли, сидя на Князь-озере, самое лучшее время для удара - зиму! Лишь начало рейда проходило по санной дороге, затем наступила длинная полесская весна. Распутица защищала нас от преследования, поэтому рейд был почти без потерь. Но она же сковывала, задерживала движение отряда, не позволяя молниеносно поражать врага. Мы подошли к Киеву, когда противник уже немного оправился после сталинградского разгрома, когда фронт стабилизировался. Эх, быть бы нам под Киевом на месяц раньше! Но этого не случилось. Есть люди, кто бы они ни были, - простые рабочие, колхозники, понимающие свой труд как частицу общего, даже если он крошечная песчинка в грандиозном труде государства. Но есть люди, мыслящие порайонно, поквартально, со своей колокольни. Им нет дела до того, что не входит в круг их обязанностей. "Отвечаю я за колхоз, цех, учреждение, полк, дивизию, делаю свое дело правильно, а там хоть трава не расти!" Не знаю, как в мирной жизни, но на войне, да еще в партизанской войне, это поквартальное мышление - гроб. Умение создать превосходство сил в нужный момент и в нужном месте - вот ключ военного мастерства. Но иные люди простодушно думают достигнуть его арифметическим путем, путем подсчета штыков, автоматов и стволов. Они забывают, что иногда один солдат способен уничтожить десятки солдат противника, что дух армии стоит порой выше сложных машин, что знание, предвидение и умение командира уловить случай, момент, миг стоят на одной доске с пушками и танками. Превосходство сил - это техника, люди плюс талант полководца. Я поделился как-то с товарищем Демьяном этими мыслями. - Солдат рискует всем, жизнью... командир еще и престижем, - разгорячившись, ратовал я. Демьян посмотрел на меня серьезно. Затем сказал: - А разве много есть на свете людей, для которых престиж дороже жизни? - Не очень много, но они есть. И не так уж мало, - горячо сказал Руднев. Демьян повернулся к нему и внимательно всматривался в лицо Семена Васильевича. - Верно. Вот поэтому основа всех армий - внушение этого престижа. А что такое честь мундира и былой офицерский гонор, как не внушение той же мысли, что престиж дороже жизни? - А у нас, партизан? - У вас? - засмеялся товарищ Демьян. - Здесь, брат, сохранение престижа и командирской персоны одно и то же. Прохлопаешь дело - и свою голову потеряешь... - Может быть, раньше всех, - продолжил его мысль Руднев. - Верно, генерал, верно... - Нет, я про армию спрашиваю, - допытывался я. Товарищ Демьян продолжал: - В армии? В нашей армии честь мундира покоится совсем на другой основе. Партийный долг, престиж честного коммуниста - вот наша честь мундира. Разговор этот происходил на берегу реки Убороть, где мы раскинули свой лагерь. В этот день нас догнала рота Сережи Горланова. Мы считали ее погибшей. Почти полмесяца не было сведений о роте, оставшейся за железной дорогой, за Припятью, отрезанной полками немецких карателей, распоясавшихся в междуречье Днепра и Припяти. Сережа Горланов - лейтенант Красной Армии, парень лет двадцати двух - и был причиной этого разговора. Он недавно командовал ротой. То, что рота, оторвавшись, не вернулась на третий день в отряд, старики были склонны отнести за счет неопытности и молодости ее командира. Но молодой парень провел роту сквозь все рогатки, не только не растеряв ее, а еще с новичками, приставшими по пути. Встречали его восторженно. Руднев даже прослезился, обнимая загоревшего и усталого лейтенанта. - Наши ребята от своего отряда не отстанут никогда, - с волнением говорил он товарищу Демьяну. - Вот это и есть честь партизанская! Товарищ Демьян подошел к Рудневу, дружески улыбаясь. - Смотрю я на вас, на любое дело пойдете... - Пойдем! - Вот почему и пошлем вас туда, куда больше послать некого. Пошлем, потому что для вас дело - дороже репутации, славы. Руднев насторожился. - Но все же... Не били еще вас немцы по-настоящему! - закончил Демьян шуткой этот разговор. Товарищ Демьян созывал совещание командиров соединений, собравшихся в партизанском крае, совместно с руководителями ЦК КП(б)У. Там и решались дела дальнейшего развития партизанского движения и его нацеливания на юг. В эти дни я получил вызов в Москву. Начальство вызывало меня еще из Аревичей, но дела не позволяли отлучиться, - я послал с документами и отчетами безрукого Володю Зеболова. Все время пребывания у Ковпака я работал на двух хозяев; один был в Москве - тот, что забрасывал меня в свое время в тыл; другой - Ковпак, Руднев, товарищ Демьян, с которыми мы вместе сражались. Сейчас мне требовалось лететь к своему разведывательному начальству. - Оставайся на совещание, потом полетишь, - сказал мне товарищ Сергей. - Не могу. Начальство приказывает. Кроме того, на совещании присутствовать не могу... Я ведь беспартийный. - Чего-о-о? Ну, это бросьте, бросьте, дорогой товарищ! - Ей-богу. Вот Семен Васильевич подтвердить может. Руднев кивнул головой. Прощаясь перед отъездом на совещание, товарищ Демьян спросил, задержав мою руку: - Петр Петрович, почему вы беспартийный? - Так, не пришлось. - Я в нескольких словах рассказал о своей жизни. В юношеские годы мечтал стать агрономом, был сапожником, трубачом музыкальной команды, лихо играл польки, вальсы и краковяки на свадьбах, окончил два вуза, стал артистом и режиссером, учился, читал, пописывал, но для души больше всех книг и романов любил "Жизнь растений" Тимирязева. Перед войной начал писать повести. А 10 июня 1941 года закончил пьесу "Дуб Котовского" - о Хотинском восстании молдавских партизан. Войну провел по-разному, но честно. И, только заканчивая путь по тылам врага, понял, что мне бы с юности стать моряком, неутомимым мореплавателем. Недаром в студенческие годы в Одессе тянуло меня к Дюку, в порт и так манил туманный горизонт волнующегося моря. Мы попрощались. Я уехал к Сабурову на аэродром. Лежа весь день на тачанке, а ночью перелетая через фронт, я все думал над вопросом товарища Демьяна: "А почему же вы беспартийный?"- и так и не нашел ответа. "В первые годы становления Советов на Украине - председатель комитета незаможни селян, первую пятилетку - в Донбассе, на Волге, всегда со своим народом. Никогда не искал работы полегче, места потеплее, и вдруг - беспартийный... Ерунда какая-то!" На востоке полнеба было розово-оранжевым, сзади и под левым крылом самолета все еще была ночь. Машина набрала высоту, и вот уже небо посветлело, и свежесть трех тысяч метров проникала в кабину вместе с рассветом. Далеко внизу выступала израненная траншеями земля. Мы шли над отвоеванной территорией. Я вошел в кабину Лунца и ахнул от удивления. Впереди, как на полонинах [полонины - высокогорные луга] Карпат или на широких плато Алтая, в утреннем небе паслось стадо светло-серых овец... Их продолговатые тела с кургузыми хвостами, освещенными первыми лучами солнца, медленно плыли по небу, а некоторые резво сбегали вниз в туманную дымку земли, как ягнята к водопою. Лунц взглянул на меня и, поняв мое удивление, крикнул на ухо: "Москва, аэро..." Дальше я не мог понять. Тогда он мимикой показал мне: воздух и решетку из пальцев. - Аэростаты воздушного заграждения? - спросил я губами. Он утвердительно закивал головой. Так вот какая ты, военная Москва! Под ложечкой сладко засосало, в кабину пахнуло теплым летним воздухом. Самолет круто шел на посадку. На аэродроме нас никто не встречал. На земле еще чуть брезжил рассвет. В Москве, только что получив в Кремле первый орден Красного Знамени - еще за действия в Брянских лесах, - я встретил Коробова. Увидев меня, он каким-то особым взмахом рукава стер с ордена пылинки и пожелал удачи. - Как наш проект? - Забраковали. Утопия, говорят. - Жаль. - Петрович! Все так же увлекаешься?! Садись - прокачу! Он лихо возил меня по городу в своей машине, сам сидя за рулем и искоса поглядывая на девушек-регулировщиц. - Милая... взмахни палочкой! Не видишь, какую бороду везу? - А все же жаль, очень жаль, что забраковали... Еще в рейде, сидя ночами на тряской тачанке, когда невозможно было заснуть, или в перерывах между боями мы мечтали. Мы много мечтали с ним. Пусть простит читатель, если я посвящу его в эти фантазии. Еще тогда, до битвы на Курской дуге, имея смутные сведения от людей, прошедших полсвета, вырвавшихся из лагерей смерти, прошедших вдоль и поперек распростертую ниц Европу, мы могли судить о глухой, подспудной борьбе порабощенных народов. Нас притягивала к себе Польша. Мы мечтали побродить по тылам врага в Бессарабии, Румынии и Чехословакии. Думали (чем черт не шутит!) дорваться и до Германии. Так постепенно у нас возник план организации партизанского отряда в триста - четыреста человек. Он должен действовать на машинах, внезапно появляться и так же внезапно исчезать. У нас были сделаны расчеты и сметы и даже намечены штаты. Коробов улетел, взяв с собой все материалы. Нашу идею сочли авантюрой. Я думал побыть еще недельку в Москве. Коробов добыл билеты в Большой театр. Но на третий день меня вызвал генерал - мой начальник - и подал узенький листок бумаги. - Вам... Прочтите. Это была радиограмма Руднева. Он звал в отряд. Новый рейд начинался раньше, чем мы предполагали. - Сегодня есть лишний самолет. Можем целиком загрузить его всем необходимым для вас. Возьмите радистов, радиопитание. Обмундирование подбросим для разведчиков. Полетите? Подумайте и скажите через полчаса. До вечера еще успеете побыть часок с семьей... Конечно, встреча с семьей была радостной и хотелось продлить ее. Но существовала и другая семья, большая, боевая. Она звала, настойчиво требовала к себе этим узеньким листочком радиограммы: "Передать Вершигоре: двенадцатого выходим в рейд. Если думаешь идти с нами, прилетай не позже тринадцатого. Догонишь. На аэродроме оставляю за тобой взвод Гапоненко. Руднев". Значит, очень я нужен был этому человеку. "Пойдем с нами", - звал Руднев, комиссар. "Пойдем", - требовали украинские девчата из подземелий Германии. "С неба звездочка упала и разбилась на льоду". "Торопись", - требовали товарищи, живые и погибшие. Память о Володе Шишове, Кольке Мудром, Дьячкове не позволяла оставаться здесь. "Мамочка! ...если я погибну, не смей плакать! Ты гордись мною!" Через полчаса генерал пожимал мне руку и говорил на прощанье: - Желаю вам успеха. Уже на аэродроме рассказал я жене о Косте. - Смотри, если что случится, вырасти сына и, когда сможет понять, скажи ему эти слова. Запомнишь? "Не смей плакать! Ты гордись мною!" - Как ты можешь погибнуть? Ведь сегодня тринадцатое июня! - Да, я и забыл. Ровно год. Елец. Саша Маслов и Брянские леса. - Женька уже говорит "пальтизаны", - успокаивала жена, а на глазах - слезы. Взвыли моторы, и ветром сдуло слезу. - Все же не забудь этих достойных человека слов Кости Дьячкова... Машина взмыла и пошла ввысь. Под крылом мелькнула Москва и осталась позади. На земле вечерело. В небе еще был день. До фронта осталось более часа. Пока долетим, и в небе будет ночь. Ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня 1943 года. Я встречал свой годичный партизанский юбилей. "С неба звездочка упала и разбилась на льоду..." Я вспомнил комиссара. Однажды он уезжал на совещание и не был в отряде полтора дня, а когда вернулся, быстро прошел по табору, раскинутому под соснами у болота, тревожно осматривая все вокруг. Затем подошел к штабу и облегченно сказал Базыме: - Фф-у... Все в порядке... Соскучился я... - Семья, родная семья, - улыбнулся понимающе Григорий Яковлевич. Такое чувство было и у меня, когда машина шла через фронт. Затем его сменило тревожное: "А кончится война - тогда как? А ведь когда-нибудь она кончится. Как мы оставим эти родные степи, сосны, хаты и людей - товарищей?" И больно защемило сердце. А может быть, все это просто потому, что машина шла на высоте трех тысяч семисот метров? Немного морозило и перехватывало дыхание... Часа через четыре заметно потеплело. Внизу были видны костры. У костров люди, огненные нити ракет и сигнальные огни... Снижаемся. И еще через минуту несколько мягких толчков, и самолет затормозил у последнего костра... Вот мы и дома. Успею или не успею? 39 Самолет выруливал на дневку в лес. Летом ночи не хватало дотянуть обратно через фронт, и На аэродроме Сабурова организовали дневку. В одну ночь машина прилетала к нам, на вторую - улетала обратно. Меня встретили Гапоненко, Володя Лапин и бойцы тринадцатой роты. Оказывается, отряд двинулся еще вчера, и Руднев выслал взвод разведчиков встретить меня. "Все-таки комиссар был уверен, что я приеду", - с радостью подумал я. - Куда идем? - спросил я Володю. - Не знаем. Традиция ковпаковцев - никогда не спрашивать, куда и зачем идем, - соблюдалась свято. - А где отряд догоним? - Комиссар приказал: дождетесь подполковника и двигайте по следу - прямо на юг. Через час, погрузив на две подводы груз и трех радистов, привезенных из Москвы, мы двинулись на юг. Отряд мы догнали на вторые сутки, на границе партизанского края. В эту ночь готовились форсировать с боем железку Сарны - Коростень. И как только я въехал в дубовую рощу на берегу реки, где под деревьями расположились бивуаком роты, на сердце стало легко и радостно. На поляне паслись кони, под повозками отдыхали после марша бойцы, многие купались в реке. Штаб разместился в палатке из парашюта, выкрашенного в зеленый цвет. - Письмо привез? - спросил Руднев. - Нет, не привез. Не успел. Он, опечаленный, отошел в сторону. Я так и не успел повидаться с семьей Руднева. Меня окружили партизаны. Всем хотелось услышать о Москве. Базыма сидел на траве, склонившись над картой, рядом примостился Войцехович, на машинке выстукивающий какой-то приказ. Недалеко от палатки, под развесистым дубом сидел в генеральском одеянии, по-турецки подогнув ноги, Ковпак и мурлыкал песню. Генеральские погоны поблескивали на солнце. Я подошел к деду поздороваться. Он, щурясь на солнце, молча кивнул мне и подал руку с двумя негнущимися пальцами. Затем продолжал тихим фальцетом: Горные вершины, Я вас вижу вновь, Карпатские долины, Кладбища удальцо-о-ов... - и лихо присвистнув, затянул громко: И-е-ех, Горные вершины... Я подошел к комиссару. Руднев молчал, не глядя на меня. "Может быть, он сердится, что я не привез ему писем?" Я ждал. Через несколько минут он отозвал меня в сторону от штабной палатки и сказал тихо: - Слушай, Вершигора! - Я слушаю, товарищ генерал-майор. - Что, еще за тебя я должен замечания получать? Ничего не понимая, я смотрел на комиссара с удивлением. - Нахлобучка мне была от Демьяна Сергеевича. Понимаешь? - Не понимаю... - "Не понимаю"! - передразнил он. - Вот публика! Ты что, несознательным прикидываешься? А? Будешь ты заявление писать или нет? Что, мне опять из-за тебя глазами хлопать? У меня как гора свалилась с плеч, я даже улыбнулся. - Товарищ генерал-майор, Семен Васильевич, вот заявление. - Вот так бы давно. Ищи двух поручителей. Третий - я. Проси Ковпака и Базыму. Сегодня же оформим кандидатом. В рейде будет некогда. - И уже более добродушно: - Хорош академик. Ну, поварил ты из меня воду! Руднев поднял полог палатки и зашел в штаб. Базыма понимающе кивнул мне и отошел с картой в глубь леса. - Знаешь? - спросил он многозначительно. - Догадываюсь... - Ковпак прямо рвется в бой. Все ту войну вспоминает. - Пусть! Ему везет на войне. Если дедово счастье - дойдем. А как Семен Васильевич? - Он тоже говорит - дойдем. Только нервничает немного. - По семье скучает. А я и писем не привез. - Эх ты! Он, когда маршрут обсуждали, сказал: "Дойти - дойдем". А потом добавил: "Прежде чем, войти в эту обитель, подумай, как из нее выйти". Базыма говорил это, улыбаясь, гордясь своими командирами. - А где товарищ Демьян? - Вчера проводил нас и отбыл к Сабурову. Прощались, как с родным человеком. Не так много времени - два месяца, а привыкли. И он тоже. Даже прослезился. Тебя хотел видеть. С комиссаром что-то они говорили о тебе. - Значит, не встретимся мы с ним больше? - С кем? - С товарищем Демьяном. Хотелось поговорить. - Из рейда вернешься - поговоришь. Тогда все будет по-другому. Мы замолчали, задумавшись каждый о своем. - А знаешь, он сказал нам, штабистам, на прощанье: "Берегите командиров. Увлекаются. Не думайте, что вы уже так непобедимы: просто немцы ни разу не поколотили вас как следует". Я улыбнулся. Так живо напомнил мне Базыма этого человека, за короткий срок своего пребывания научившего нас многому. Начинался новый рейд отрядов Ковпака, необычайный, опасный и поэтому увлекательный и заманчивый. Я попросил у Базымы дать мне рекомендацию в партию. Он утвердительно кивнул головой и продолжал, задумчиво вытягивая нить мысли: - Да, может, ты прав был, дед-бородед! О киевском рейде. Как это у тебя? "Стратегической смелости не хватало". Но теперь, брат, этого не скажешь. "Не об этом ли говорил товарищ Демьян с генералами?" - подумал я. Базыма продолжал: - Теперь, брат, этого не скажешь, нет! - Вот именно. Это и есть стратегическая смелость, если уж хочешь знать мое мнение. - Или безрассудство? - хитро глянул он поверх очков. - Так они же - родные сестры. - Ну, если так: безумству храбрых поем мы славу. - Глаза у Базымы блестели дерзостью юнца. - Пошли, дед-бородед! Напишу поручительство. Вечерело. Люди отдохнули за день. Ездовые выкупали коней в реке, помылись сами и сейчас копошились у возов. Строились роты, шныряли связные. - Взвод маяков, в голову колонны! - командовал Горкунов. Быстрым шагом прошли маяки. Лесные дорожки и просеки в крупном сосняке кишели народом. Из ручейков выстраивалась огромная извилистая река колонны и, дойдя к шляху, замирала. Ветер команды колыхнул ее, и в последних лучах солнца она зарябила зыбью шапок, головами коней и тусклым блеском вороненой стали. Руднев весело, походным маршем, шел впереди с разведротой. Побритый, подтянутый, в новой гимнастерке с генеральскими погонами, он был красив. Рядом шел Карпенко, как всегда, положив обе руки на трофейный автомат, свешивающийся на грудь. Именно тогда, глядя на комиссара, идущего во главе разведчиков и автоматчиков третьей роты, я вспомнил горьковского Данко. "Нет, пока с нами он, мы не заблудимся и пойдем хоть к черту на рога", - казалось, говорили гордые лица этих отчаянных ребят. Далеко на востоке, под Орлом, Курском и Белгородом, в тех краях, откуда десять месяцев назад вышли мы в рейд, заканчивалась подготовка гигантских армий к битве. А мы шли наперерез венам и артериям врага, чтобы всеми силами помочь Красной Армии в ее титанической борьбе. Вслед за нами и другие соединения украинских партизан должны были выступить на юг. Начался рейд украинских партизан в Карпаты. Он начался летом, во время затишья на фронте за месяц до битвы на Курской дуге. Книга вторая. КАРПАТСКИЙ РЕЙД  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  1 Двенадцатого июня 1943 года партизаны под командованием генерала Ковпака выступили в новый рейд. Получив оружие и боеприпасы с Большой земли, хорошо экипированные наши отряды стремительно двигались к границам партизанского края. Командование сразу взяло курс на юго-запад. Я прилетел из Москвы, когда отряд уже снялся с места, и догнал его на марше. Мой начальник дал нам в Москве отдельный самолет. Огромная транспортная машина мчалась на бреющем из Москвы в Калугу. Там заправились и сразу набрали высоту. Фронт прошли без происшествий. На рассвете выгрузились во вражеском тылу. Со взводом Гапоненко мы проехали владения Сабурова и на вторые сутки догнали своих. Первой заботой было распределить груз или хотя бы ту его часть, которая состояла из папирос, табака и махорки, предназначенных для разведчиков. Второй день, шагая пешком по партизанской земле, я все еще был под впечатлением от посещения Большой земли. В Центральном штабе партизанского движения шла в те дни напряженная работа. По заданию Ставки готовились крупные партизанские операции. Строго ограниченный круг лиц знал об этих замыслах Верховного Главнокомандования. Их проводил в жизнь, обеспечивал всеми необходимыми материалами, оружием, взрывчаткой, связью Центральный штаб партизанского движения. Гитлеровцы тоже готовились к лету 1943 года. Они уже осознали силу и значение партизанского движения, организованного и руководимого большевиками. Я вспоминал, как в Москве начальник Центрального штаба партизан, один из видных деятелей партии, сказал командирам, бывшим у него на приеме: - Хотите знать, как вас оценил немецкий генеральный штаб? Послушайте. Переводчик прочел нам недавно захваченный в Белоруссии документ. Он гласил: "Верховное командование вооруженными силами э 12(6) 42 Оперативный отдел Главная ставка 11/XI 42 г. Боевое наставление по борьбе с партизанами 1. Партизаны есть готовое к борьбе, организованное, созданное в военное время, но не учтенное нами оружие противника. 2. Молодежь могла быть выгодно использована нами в качестве агентов германской разведки во многих странах Европы, но в Советской России к ней следует подходить весьма осторожно, так как она в подавляющем большинстве своем фанатически предана большевизму..." - Пока будете получать материалы, - познакомьтесь. Врага надо изучать. И то, что он знает о вас, тоже надо учитывать, - сказал нам генерал-лейтенант начальник штаба. Нам показали в штабе папку документов (перевод с итальянского, венгерского, румынского, немецкого). На титульных листах пестрели фамилии: Браухич, Йодль, Гиммлер, генерал от инфантерии фон Шенкендорф, Краппе, генерал-полковник Линдеман, генерал-лейтенант Миллер, генерал-фельдмаршалы фон Кюхлер и фон Буш. Противник всерьез считался с партизанами. "Не учтенное", по признанию самого врага, оружие вступило в действие. Оно тревожило гитлеровских вояк: и фельдмаршалов, и генералов, и гестаповцев. - Сейчас у немцев уже нет сил уничтожить все движение в целом. Оно глубоко пустило корни в советском народе. Тем более враг будет прибегать к хитрости, коварству, обману, яду, террору. Смотрите не поддавайтесь на провокации, - предупреждал нас начальник штаба. Еще жив был в памяти партизан такой немецкий фокус. Весной 1943 года гитлеровские оккупанты предприняли широкий провокационный маневр. В лесах и у партизанских лагерей они разбросали листовку, которая начиналась словами: "Смерть немецким оккупантам" - и кончалась подписью: "Командующий армией прорыва". В ней говорилось о победах Красной Армии, о необходимости разгрома гитлеровских оккупантов, сплочения всех сил. Дальше указывались задачи партизан, которые сводились к следующему: "1. Задача - прорыв всех партизан к столице Польши и разрыв этим путем фронта немецких войск - должна подчинить себе все. 2. Мелкие героические отряды наших славных партизан не могут, к сожалению, противопоставить себя крупным ордам фашистов. Поэтому задача дня - организация крупных партизанских отрядов и накапливание могучей народной партизанской силы. 3. Скапливайтесь на базах, залегайте и выжидайте приказа о выступлении уверенно и спокойно. Приказ будет дан, когда соберем урожай, а реки и озера снова покроются льдом". Подавляющее большинство партизанских отрядов сразу поняли провокационный смысл этой листовки. - Это хорошо, что вы раскусили подлый маневр врага. Но он может придумать что-нибудь и поумнее. Бдительность! Выдержка! Большевистская организованность! Желаю удачи... - напутствовал нас начальник штаба. По составу командиров, которые присутствовали на приеме, я догадывался о направлении главных ударов советских партизан. Белоруссы! Их было много. Тогда никто еще из нас не знал понятия "рельсовая война". Позже мы услышали ее раскаты с севера... А она уже зрела сейчас, в Москве, имея условное название "концерт"! Уже конструкторы выполняли заказы на специальные заряды взрывчатки, воентехники рассчитывали вес сотен тысяч зарядов; штабные офицеры вычисляли количество самолетов, нужное для перевозки этих грузов в тыл врага. Смоляне! Народный учитель Гришин - будущий Герой Советского Союза - докладывал ночью начальнику ЦШПД о народной войне свои военные планы и выслушивал советы и приказы. Ленинградцы! Молодой командир 3-й партизанской бригады Александр Викторович Герман и старый пограничник Корицкий крепко запоминали указания ЦШПД, чтобы там, в тылу врага, нащупать самые уязвимые места на железных нитях, ведущих к городу Ленина, городу-герою, и сразу по сигналу Центрального штаба партизан рубануть вражеские коммуникации во многих местах. Крымчаки! Солнце, солнце жгло крымских партизан. Горы были их спасением. Но они же были и их мучением. Небольшие леса, простреливавшиеся насквозь вражескими пулеметами, голод и предательство националистов-татар - все было против них. Но люди, стиснув зубы, стояли насмерть. Съели все, что можно было пустить в пищу в лесах. Наконец стали варить кожаную сбрую и солдатское снаряжение: ремни, портупеи. И в эти критические часы Центральный штаб направил самолеты, на которых, вперемежку с патронами, были мука, крупа, консервы... И люди снова пошли в бой. Орловцы и брянцы! Отряды: Филиппа Стрельца, имени Ворошилова, имени Фрунзе и многие другие крепко удерживали плацдарм в ста километрах от Курской дуги. Гитлер не мог начать наступление, пока не расчистил тыла своей основной группировки. Он рассчитывал уничтожить Брянский партизанский край с 5 по 15 мая 1943 года, а провозился с ним полтора месяца и так не уничтожил его. Кубанцы! Отряд имени Героев Советского Союза братьев Игнатовых сражался в предгорьях Кавказа. Гибли от шашек, автоматов и мин кубанцев немцы, румыны и итальянцы. Украинцы! Несколько рейдовых соединений готовы были к гигантскому прыжку на юг. Под Винницу, Киев, Проскуров, Тарнополь. И на Карпаты! Вот что означала кипучая деятельность этого штаба. Сюда просачивались через фронт из вражеского тыла ходоки и связные. Здесь готовились шифровки и приказы, здесь бурлила и народная ненависть, и народная любовь. Она народная любовь - приносила деньги на военный заем и на танки. Это она - народная ненависть - требовала задании, ждала совета, просила патронов, раций, листовок, толу, индивидуальных пакетов, противостолбнячной сыворотки, русско-немецких словарей и на одного хирурга десять подрывников и много-много другого. А если уж очень "настойчивый" приезжал представитель, то и двухрядку и патефон. Тысячи матерей, жен, отцов, потерявших связь со своими близкими, были убеждены, что они сражаются в партизанском отряде. Они верили, что кто-кто, а уж начальник Центрального штаба партизан должен знать лично их детей, мужей и отцов. Когда же кончался день приема, были заслушаны доклады, тогда надо было, оставаясь наедине с картой, переставлять флажки, изучать дислокацию, ее плюсы и минусы; распределять оружие боеприпасы; писать и подписывать шифровки. Затем, уже на рассвете, ждать звонка с аэродрома, чтобы отметить лично, сколько самолетов, работающих на партизан, выполнило сегодня задания. А часто, когда уже возвращались самолеты из-под Орла, из-под Минска, Овруча, Гомеля, Брянска, Симферополя, Ровно, Пскова, вдруг раздавался телефонный звонок, и в трубке был слышен знакомый всей стране голос: - Доложите, как действовал второй фронт за вчерашние сутки... Начальник Штаба партизан докладывал полководцу советских армий и вождю народа... Это говорили патриоты из предгорий Кавказа, Брянского партизанского края, Беловежи и Полесья... Говорил Федоров из-под Ковеля, Капуста из-под Гродно... "Ночью группа партизанского отряда "За Родину" взорвала железнодорожный мост через реку Ивотка на участке Конотоп - Зерново. В 22 часа на участке железной дороги Невель - Витебск пущен под откос воинский эшелон противника с живой силой и техникой. Уничтожено семнадцать платформ с орудиями и боеприпасами. Партизанские отряды напали на гарнизон железнодорожного моста через реку Вопь у города Ярцево, на магистрали Москва - Смоленск. Гарнизон уничтожен. Восьмидесятипятиметровый двухпролетный мост взорван. На участке Смоленск - Вязьма пущен под откос эшелон, паровоз взорван. Диверсионная группа отряда "Железняк" пустила под откос два встречных поезда на железной дороге Брянск - Льгов. Разбит паровоз, двадцать три вагона, убито сто пятьдесят вражеских солдат и офицеров. Ночью на участке железной дороги Клочки - Столбцы пущен под откос воинский эшелон, груженный артиллерией, танками, автомашинами и боеприпасами. Уничтожены паровоз, сорок четыре вагона и платформа. На участке железной дороги Погорелое - Колосове диверсионная группа пустила под откос воинский поезд, груженный артиллерией, танками и боеприпасами. Сожжены паровоз и четыре вагона с техникой. Два партизанских отряда под командованием товарища Сабурова вели бои в населенных пунктах с карательной группой в составе двух полков с артиллерией, танками, бронемашинами, при поддержке четырех самолетов. В результате боев убито триста пятьдесят гитлеровцев, много ранено. Уничтожены: средний танк, бронемашина, орудие, один самолет-корректировщик сбит, другой подбит. Подрывная группа товарища Гришина на железной дороге Витебск - Полоцк пустила под откос эшелон с автомашинами и пушками. Убито семьдесят пять гитлеровцев, ранено пятьдесят. Повреждены паровоз и десять вагонов. Диверсионная группа имени Щорса на перегоне Палужье - Выгоничи пустила под откос эшелон противника с живой силой. Разбиты паровоз и тринадцать вагонов. Убито двести гитлеровцев". Начальник Центрального штаба партизан окончил доклад. Утреннее солнце вставало над Москвой... На партизанских аэродромах заливали костры водой и растаскивали дымящиеся головешки. Флажки на штабной карте оставались недвижимы до следующей ночи. Тысячи советских патриотов выходили в засады, возвращались с диверсий, несли раненых, рапортовали командирам, получали нагоняи и благодарности... Тысячами раций, - а где их не хватало, через подпольных связников и ходоков, через партизанские центры - Москва, Центральный Комитет, обкомы, райкомы направляли гнев народа по врагу. Все ощутимее бил народ оккупантов, бил, как говорилось в партизанской присяге, "и автоматом, и винтовкой, гранатой и миной, топором, косой и ломом, колом и камнем". Двинулись и мы - несколько отрядов под командованием Ковпака и Руднева - в степи и горы Украины. 2 Верные старому обычаю отряда никогда не спрашивать, куда ведут генералы, комбаты и даже комвзводы, мы все же понимали: начался крупный рейд. Четкость и слаженность марша создавали впечатление легкости походного движения колонны. Привычка "старичков" шутя переносить тяготы боевой жизни помогала "новичкам" чувствовать себя увереннее. Но у первых это была подлинная стойкость - результат двухлетнего опыта, взаимного доверия командиров и солдат, у вторых же иногда - только легкомысленная самоуверенность. А новичков у нас было немало. Разный народ шел теперь в партизаны: и молодежь, подросшая за годы войны, и бежавшие из плена, и сидевшие в приймаках с сорок первого года, и подпольщики, чудом избежавшие смерти или ареста. По приказу Руднева, мы принимали людей всегда с большим разбором. И все же, видя озабоченное лицо Руднева на марше, еще до выхода из партизанского края, я понимал: комиссара беспокоят новички. Он часто объезжал колонну. Выскочив рысью вперед, бросал повод ординарцу и часами шел в пешем строю. Затем, дождавшись повозки Ковпака, делился с ним своими наблюдениями. - Ничего, Семен Васильевич! Втянутся. Главное, чтоб ноги не потерли... - успокаивал Сидор Артемьевич своего комиссара. - Необстрелянная публика... - Об этом уж за нас немец позаботится. Но, успокаивая комиссара, Ковпак невольно и сам заражался его тревогой. И, наконец, не выдержав, тоже вскакивал на своего высоченного маштака. Ездил Ковпак мастерски, с какой-то чуть-чуть заметной лихостью. Гимнастерка с генеральскими погонами, с форсистой лейтенантской портупеей была перетянута туго новым ремнем. На ремне висел тяжелый кольт. Ветераны бодро подтягивались, смотря прямо в глаза любимому генералу. И стоило маленькой морщинке появиться у глаз, - вся рота улыбалась. Каждый принимал одобрение командира на свой счет. Подбадривались и новички. - Ничего. Втянутся! Хлопцы как на подбор! - поравнявшись с комиссаром и легко спрыгивая на ходу, говорил Ковпак. Прыжок этот всегда приводил в восторженное изумление Михаила Кузьмича Семенистого. Паренек мог часами гарцевать в эскорте Ковпака, только бы не пропустить тот миг, когда, бросив повод, почти не опираясь рукой на луку седла, дед ловко перекинет ногу через шею коня и, мелькнув в воздухе, легко коснется сапогом земли, спружинит коленом и, похлопывая ладонью по галифе, тут же вынет из кармана кисет. Семенистый полюбуется вдоволь, а затем, гикнув, несется вдоль колонны, чтобы где-то впереди, возле разведки, повторить этот номер. Отряд остановился на последнюю стоянку в партизанском крае у Глушкевичей. Село это было памятно всем участникам рейда на правый берег Днепра. Именно здесь в декабре сорок второго года Ковпак закончил этот рейд. Из этих же краев он начал второй рейд: по Белоруссии и Украине зимой и весной сорок третьего года. А сейчас, отсюда же, мы двинемся в новый путь. Но как изменилось здесь все! Зимой сорок второго года мы впервые въехали в это большое село. Была лунная ночь. Выпал глубокий снег. Помнится, отряд двигался мимо деревянной церквушки. Вдоль ровной улицы, как по ниточке, выстроились деревянные избы, украшенные резными наличниками с петухами. Нас встречали женщины, дети, старики... А сейчас, в июне сорок третьего года, лишь развалины напоминают о человеческом жилье. Село сожгла карательная экспедиция. Роты фашистов окружили Глушкевичи и вырезали все мужское население. Мы медленно едем по пепелищу. На месте скрещения улиц, в центре, где стояла церковь, - куча золы и кирпичей. А рядом - высокий крест торчит среди бурьянов и запустения, взывая то ли к небу о милости, толи к людям о мщении! Его поставили два восьмидесятилетних старика - единственные мужчины, оставшиеся в живых в этом селе. Только в одной церкви фашисты сожгли двести восемьдесят шесть человек. Тогда, прошлой зимой, мы стояли в Глушкевичах около месяца. По отдельным признакам я узнаю усадьбу и пепелище дома, в котором жили Сашка Коженков, радистка Анютка, Володя Лапин и я. У нашей хозяйки, вдовы тетки Дарьи, были три дочери: старшая Арина - солдатка с грудным ребенком на руках, средняя - Гашка - от рождения глухонемая, с рябым от оспы лицом и удивительно приветливыми добрыми глазами, и младшая - Софина - подросток лет пятнадцати. Это была на редкость дружная семья. Особенно запомнилась мне Софина. В мягких лапотках и шерстяных чулках в полоски - синие, зеленые, красные, желтые - она мягко ходила по хате, наблюдая, как радистка Анютка Маленькая возится со своей радиостанцией. Софина очень подружилась с Анюткой. Две девушки: одна - уже бывалый солдат с нашивками за ранение и двумя орденами, другая - полевой василек, с большими наивными глазами. И сколько в этих глазах светилось любопытства, когда Анютка, бывало, наденет на голову Софины черные, как жуки, наушники, и какой неподдельной радостью озарялось ее лицо. - Москва-а? - недоверчиво наклоняет голову девушка. Анюта переводит регуляторы... Свист и новые позывные... - А это немец стучит... - Не-м-ец?.. - Софина застывает с полуоткрытым ртом, и глаза ее становятся круглыми. - Не... Это ты меня дуришь... Ганнечка... Она со вздохом снимает с пышных кос наушники и нехотя отходит от стола. А через полчаса любопытство снова влечет девушку к ее новой подруге. И вот прошло всего полгода. А вокруг - только развалины да высокий крест торчит среди пустырей... Вдоль улицы скачет всадник. Это - Володя Лапин. Он с разгону осадил коня. - Узнаешь? - спросил я. Перед нами было пепелище дома нашей хозяйки. - А то как же?.. Все сожгли, ничего не оставили... Народ почти весь перебили... Все семейство. - Ты откуда знаешь? - Да тут за болотом, на лесном квартале, землянки есть. Бабы с детишками. Дарьиных - одна немая Гашка осталась. Во-он она бежит. По улице, запыхавшись, бежало какое-то странное, взлохмаченное существо. В изодранной одежде, без платка. Волосы на голове сбились колтуном, провалились глаза. Я с трудом узнал Гашку - глухонемую дочь тетки Дарьи. Она бросилась ко мне. Лошадь шарахнулась в сторону. Словно боясь, что мы ускачем, немая, схватив стремя, костлявыми руками обнимает мои ноги и прижимается щекой к колену. Что-то курлычет на непонятном своем языке. Топая ногами и словно приставив к животу невидимый автомат, Гашка проводит им несколько раз впереди себя, щелкая зубами. Затем, вытянув вперед правую руку, воет... - Фашисты... - объясняет это страшное кривляние Володя. Немая, подняв лохматую голову, смотрит, понимают ли ее. Затем отпускает стремя и бежит к развалинам хаты. Перед нами оживает картина расправы. Вот выбегает из дверей мать. Каратели автоматной очередью сваливают ее прямо на пороге. Молчание. И снова клокотание непонятных звуков в горле Гашки. Старшая сестра Арина тоже упала, сраженная немецкой пулей. К телу матери прижимается ребенок... Из сеней показывается красавица Софина... Я вспомнил: немая очень любила свою младшую сестру, вспомнил, как изображала Гашка сестрину красоту: проведет, бывало, пальцами по бровям, медленно, с удовольствием, закроет глаза, расскажет без слов, какие чудесные у сестры очи, показывая то на них, то на небо; вот, лукаво улыбаясь, кокетливым жестом обрисует губы, поцелует кончики своих пальцев и беззвучно засмеется, пытаясь произнести имя сестры. - И-ин-на... - получалось у нее. Очевидно, в этом обездоленном человеке жило какое-то инстинктивное влечение к красоте. Гашка восторженно любила Софину. Как весело, дружно было в этой белорусской хате в те далекие декабрьские вечера... И сейчас на лице этого одичавшего лесного существа на миг проступили черты доброй немой, влюбленной в красавицу сестру. Я узнаю в жесте Гашки, которым она поправляет отсутствующий на шее платок, гордую Софину. И вдруг с диким, звериным воплем Гаша повторяет фашистский жест, и мы с ужасом понимаем, что и любимую сестру тоже сразила очередь фашистского автомата. Губы Гашки, хватая воздух, тщетно силятся сказать еще что-то. - И-ин-а... Ин-на... И-и-и-на-а... - всхлипывает девушка и падает в истерике на землю. Мы с Лапиным помогаем ей прийти в себя. Потом медленно едем по улице к лесу. А между нашими конями бредет безъязыкое существо и все лепечет, лепечет, без слов жалуется на свое горе. Но чем же, чем можем мы помочь ей?.. Отряд уже раскинул лагерь. У реки, вдоль лесных просек, были выставлены заставы. На дорогах и полянах стояли часовые рот и батальонов. Непривычный бабий гомон доносился с опушки леса. Возле часового стояло до десятка колхозниц с лукошками из берестовой коры. Они о чем-то спорили. Я сразу не мог сообразить, в чем дело, почему так шумно в лесу. У меня мелькнула догадка: в кустарнике я видел несколько землянок, видел, как от колонны отделился кое-кто из не особенно дисциплинированных бойцов. Неужели они обидели и без того пострадавших женщин? В бешенстве я хлестнул коня. - Лапин, за мной! Подскакав к часовому, мы сразу выяснили, в чем дело. Оказывается, узнав, что мимо Глушкевичей проходят "колпаки", женщины пришли проведать своих бывших квартирантов. Мы ведь около месяца простояли в этом селе. В каждой хате жили пять, восемь, десять партизан. - У нас Мишка, что взводом командовал, пулеметный Мишка стоял, - тараторит бойкая молодуха в цветастом тряпье, д