овцы. Странно, что они как бы не замечают меня. Навстречу идет немец-бухгалтер, тот самый, что позавчера на рассвете шел на свидание к "русская Маруся". Неужели хлопцы из комендантского взвода выпустили его? Он смотрит на меня пристально и подходит все ближе и ближе. Кажется, узнал?! Да, ведь на мне его теплый, зеленого драпа, пиджак с кожаными плетеными пуговицами. Толпа окружает нас. Рядом я слышу голос: "Это я, Маруся!" Немец орет, страшно раскрыв пасть со вставными зубами: "А, русская девочка Маруся!" Я бросаюсь в толпу, бегу, падаю и... просыпаюсь. Тачанка едет медленно. Коробов трясет меня за плечо. На облучке - неизменная спина Саши Кожевникова, а рядом с ним, лицом к нам, неясная фигура, говорящая: "...а звать меня Маруся". Я протираю глаза в недоумении. Коробов говорит: - Никак не добудишься тебя. Ты так кричал. А тут девушку привели. - Какую девушку? - Черемушкин и Мычко ходили в разведку по следу разбитых батальонов. Сведения они уже доложили комиссару, а вот ее... - Русская девушка Маруся? - еще не проснувшись окончательно, говорю я. - А кто ее знает, русская она или украинка. Вот садись на мое место и в приятном визави начинай разговор тет-а-тет. Саша, - обратился он к нашему кучеру, - помни, мы оглохли и онемели, - и, откинувшись в угол сиденья, Коробов притворно захрапел. Все еще не понимая, сон это или явь, я буркнул непрошеной визави: - Ну что ж, давайте знакомиться, что ли. - Я Маруся, - громко сказала она. - Какая Маруся? Лица не было видно. Я судил по голосу - он принадлежал женщине лет сорока, и по шершавой руке - это была рука труженицы. Вместе с улетевшим сном прошло и минутное раздражение, а на смену ему пришло любопытство - верховой конек разведчика. Я постарался подавить его и с нарочитым безразличием, уже искусственно зевая, стал задавать обычные вопросы. - Кто, куда, зачем, почему, откуда? Да, это была простая украинская женщина Маруся, она очутилась в тылу у немцев с семьей, детьми: большими, которые ушли в партизаны, и маленькими, которые остались дома и хотели пить, есть и жить... Ответив на мои вопросы, она продолжала: - Я подпольщица, товарищи. Меня прислал комиссар Могила... Тут отряд такой действует. Мы уже три дня как о вас слыхали, шли на соединение по вашему следу, да немцы помешали - те, что от вас тикали из Кодры. - Большой у вас отряд? - Человек тридцать. Они в бою задержались. Есть раненые и убитые. Я связная... Товарищ Могила приказал с вами связаться и вас предупредить. Дорога, по которой вы сейчас идете, заминирована. Еще с сорок первого года мины лежат. Бои тут большие шли за Киев. Ох, я болотом шла, по воде. Боялась - утопну, и задание товарища Могилы... - Постой, Маруся... Дай сообразить. Где минные поля? Она быстро и толково объясняла мне приметы и ориентиры, и мы с Коробовым в свете электрофонаря лихорадочно засекали минные поля на карте. Выходило, что всего лишь несколько сот метров отделяет нас от них. "Если только они есть", - шепнул мне Коробов. Я хотел что-то спросить Марусю, но почувствовал, что женщина склонилась ко мне на плечо и тело ее обмякло. Она спала... или притворялась, что спит. Юбка у нее была мокрая до колен. - Догоняла нас, - сказал Коробов. - Черемушкин подобрал. Я крикнул Черемушкина, ехавшего с группой связных. - Где подобрали? - облокотившись на луку его седла, спросил я шепотом. - Да возле Кодры. Мне ее скотогоны передали. Еще раз взглянув на карту, я понял, что времени оставалось в обрез. Голова колонны уже подходила к минным полям. - А может быть, только для того, чтобы задержать нас? Украсть время? - Надо доложить Ковпаку. - Некогда, - не успеем! Я подозвал Семенистого, приказал скакать в голову колонны и остановить ее. Хлопец птицей понесся вперед. Знал ли пацан, что, обгоняя колонну, он скачет по минам? Думаю, что знал. Несколько минут прошло в томительном ожидании, будет ли взрыв. Но вот движение стало замедляться с небольшими перерывами. Это колонна, растянувшаяся, как мехи двухрядки у лихого гармониста, сжималась, подтягивая середину и хвост к остановившейся голове. Бессильно склонившись ко мне на колени, спала женщина. А я думал. Конечно, одновременно с Семенистым был послан другой связной к Ковпаку и Рудневу с донесением, но колонну остановил я, и решать надо было самому. Возвращаться обратно? Минует ночь, и завтра снова придется принимать бой у Кодры. Или гнать колонну на мину? Решение не приходило, а время шло. Вот уже полчаса, как стоит колонна, а связной все еще не вернулся от Ковпака. "Чего молчит старик?" - думал я с обидой, забывая о том, что у Ковпака было для раздумья на десять минут меньше времени, чем у меня. А я сам так и не мог ничего придумать. Я уже собирался гнать второго связного к командиру, но за нами, все приближаясь, раздавались рев и мычание скота. Впереди скакал связной. Он сказал, запыхавшись: - Дед приказал: "Идти по маршруту, не останавливаясь, впереди гнать скот". Еще через четверть часа колонна двинулась. Ехали молча. Колонна шла тихо, тише, чем обычно, люди ступали осторожно по вытоптанной коровами земле. Мы с Коробовым ждали взрывов, но их не было. Уже прошли более километра. Маруся все спала. Ну, что ж. Провокаторы и изменники ведь тоже могут уставать. Но мины были. Несколько взрывов раздалось впереди. Мины были небольшие и рвались не все. Так двигались мы по минному полю около часа. Шли, как по раскаленной сковороде. Люди жались узкой ленточкой, стараясь ступать ногой в след повозок. Все обошлось благополучно. Подорвалось несколько коров, которых тут же пристрелили. Павловский заставлял старшин рот свежевать их на ходу, грозясь не выдавать неделю мясного пайка тем, кто отказывался брать готовое мясо. Не меньше сотни коров разбрелось в стороны, но даже скупому Павловскому не взбрело в голову посылать людей загонять их в гурт. Он только ахал и чертыхался. - Пропадае добро, черти його батькови в печинку. Ох, пропадае... - жалобно говорил он мне, со вздохом показывая на маячивших среди поля коров. Они, никем не подгоняемые, бродили по полю, копытами разгребая подмерзшую землю и выкапывая из нее коренья с зелеными побегами. Словом, все обошлось благополучно. Только история с минным полем украла у нас по крайней мере два часа. Маруся, спасшая несколько жизней, свернулась на облучке, который ей уступил Коженков, устроившийся где-то на крыле тачанки. Она не просыпалась даже от глухих взрывов, расчищавших наш путь. К переезду железки колонна подошла незадолго до рассвета, а мы рассчитывали форсировать ее ночью. Может, это и было к лучшему. Охрана спала, а трех патрульных с ручным пулеметом Федя Мычко уничтожил одной гранатой. Разведка ворвалась в будку и в несколько минут расчистила путь. Главные силы форсировали переезд уже засветло. Коробов, обрадовавшись свету, щелкал аппаратом, я тоже не мог удержаться от соблазна. Но у меня была другая работа. Разведчики не успели перебить всю охрану, и уже при дневном свете, когда подошел обоз, ездовые, забегавшие в будку, вытаскивали по одному фашисту то с чердака, то из бочки, из которой торчали ноги в кованых ботинках, то из кустов. Но это были не немцы, а эльзасцы. Батальон их охранял этот участок железной дороги и большой железнодорожный мост через Тетерев. Миша Тартаковский беспомощно разводил руками. Пленные либо совсем не говорили по-немецки, либо говорили на таком диалекте, который моему переводчику был явно не под силу. Эльзасцев нам все же удалось кое-как допросить тут же на переезде, через который на галопе неслась колонна. Я, кончив допрос, подошел к Коробову. Через переезд прошла на рысях батарея, а затем пошли повозки штаба. Новая тачанка Ковпака, подаренная ему Карпенко еще в Ровенской области из имений князя Радзивилла, подпрыгивала на рельсах и подмостках переезда. Дед в мадьярской шубе восседал на кожаных подушках, как китайский бог. Его ездовой, Политуха, щелкал бичом и держал вожжи по-ямщицки. Эта забавная картинка мелькнула в визире моего фотоаппарата и исчезла раньше, чем я успел нажать спуск. За штабом всегда двигалась санчасть - медперсонал, повозки с медикаментами и ранеными. Сегодня вслед за обозом санчасти шла повозка, где покрытые с головой лежали Колька Мудрый, лихой автоматчик третьей роты, и Володя Шишов. Их не успели похоронить в Кодре и везли с собой. 27 За железной дорогой начались сплошные леса. Они дали нам возможность двигаться днем. К полудню колонна вышла под село Блитча. Выход к населенному пункту среди бела дня заставил меня принять меры для соблюдения особой осторожности и, как мы говорили, "добавить внезапности". Взвод конников под командованием Саши Ленкина я послал в обход села, и, таким образом, все дороги были перехвачены. На выходах поставили посты. Из села никто не мог выйти. Это давало мне надежду, что киевская группа, которой мы все же опасались, хотя бы до вечера потеряет наш след. Немцы засекли нас на железной дороге возле станции. Но после Кодры у противника, видимо, пропала охота ходить по нашим следам лесными дорогами. Значит, можно было на время остановиться в открытом месте. Село Блитча, расположенное на берегу реки Тетерев, - типичное украинское село на Киевщине. Проверив, что все возможные выходы прикрыты конниками, я стал искать квартиру, и тут мое внимание привлекли телефонные столбы, тянувшие по улицам села бесконечную железную проволоку. Проволока эта привела меня к площади, в центре которой был красивый домик под черепицей; в селах Киевщины в таких домиках обычно помещаются сельсоветы и правления колхозов. К этому-то дому и шел телефонный провод. Сейчас здесь была сельская управа. Кинув повод на столбик "ганочка", я вошел в дом. Близ стола висел телефон, похожий на старинные стенные часы с боем. Деревянное коричневое сооружение с блестящей ручкой, огромной черной трубкой и зеленым шнурком! Конники и квартирьеры уже успели перевернуть в управе все вверх дном. Со стены глядела фигура Гитлера; узнать его можно было лишь по прическе - шутники уже выкололи ему глаза и подмалевали бакенбарды. На полу валялись бумаги и дела управы. Все было в хаотическом беспорядке. Один только телефон был на месте и в полной исправности. Рядом с ним, как охотничий лягаш на стоике, сидел на табуретке Михаил Кузьмич Семенистый и никого не подпускал к аппарату. Видимо, ему до сих пор памятна была дедова "прочуханка" за новогодний разговор с давид-городковским гестапо. - Товарищ подполковник! Никого не допускаю. Что прикажете с ним делать? Я остановился перед сооружением, соображая, нельзя ли как-нибудь использовать этот предмет культуры. В коробке заурчали звонки. - О, опять звонит, - с детской наивностью проговорил Семенистый. - Вы сразу не снимайте. Я уже слухав. Там всякие разговоры идут из району. А только когда шесть раз дзенкнет, тогда будет нас вызывать: "Блитча, Блитча..." Только я не отзывался. - А говорил что-нибудь? - Не, я ж понимаю теперь это дело. Я вон трубку платком носовым замотал, щоб не засмеяться. Я только слухал все. От комедия... - Так, говоришь, Блитча - шесть звонков? - Ага! Как шесть звонков, так сразу кричить: "Блитча, Блитча..." А пять - Леоновка. Только Леоновка отвечает, а я молчу. - А что отвечает Леоновка? - Он говорит: "Леоновка, выслали сметану в район? Вахмайстр требовал двойную порцию". Готовят бал какой-то. Будут на мосту бал справлять со сметаной. - На мосту? Бал со сметаной? Ты чего-то привираешь, Кузьмич? - Ей-бо! Так и говорили! Это первый раз. А другой - все спрашивали Леоновку, почему Блитча не отвечает. Больше ничего я не добился от Михаила Кузьмича. Но из его рассказа я понял, что на одном проводе есть несколько аппаратов, и это дает возможность слушать все разговоры, во всяком случае до тех пор, пока в районном центре Ивановке, находившемся от нас километрах в десяти - двенадцати, еще не знают о нашем пребывании здесь. А это не так уж плохо для нового вида получения разведданных. Я понял также, что поспать уже не удастся, а надо вооружаться терпением и сидеть энное количество времени с телефонной трубкой и слушать. Неизвестно почему я вспомнил Крылова: Навозну кучу разрывая, Петух нашел жемчужное зерно... - и, прикрыв для верности еще ладонью трубку, обмотанную тряпкой, и цыкнув на возившихся конников и связных, отпустил кивком Семенистого. Хлопцы поняли и на цыпочках, по одному, вышли из немецкой управы, бывшей конторы колхоза, а в настоящее время помещения 2-го отдела штаба Ковпака. Через несколько мгновений деревянная бандура опять нежно заурчала, и я услышал грузный низкий голос, хрипевший в мембране: - Блитча, Блитча! Та слухай, Блитча. От бисовы диты, знов самогонку пьють. Скильки раз наказував, хоч виконавця оставляйте коло телефону... А тут... И снова заурчала нежно коробка. Я считал: раз, два... Пять звонков. - Леоновка, Леоновка? Що там Блитча не видповидае? - Не знаю, - отвечала Леоновка сонным фальцетом. - А сметану послали? - Я ж говорыв, послалы. - Ну, посылай ще!.. Похоже было, что обладатель баска собирался утопить в сметане весь районный центр во главе с вахмайстром жандармерии. Через несколько минут телефон зазвонил снова. Разговор шел о всяких хозяйственных мелочах. И если бы не часто упоминаемая высокая персона вахмайстра, можно было бы подумать, что никакой войны нет и не было, а мы слушаем нудную телефонную болтовню райзо с периферией в передышках между двумя текущими кампаниями, когда начальники звонят своим подчиненным только со скуки и по мелочам. Я уже стал подремывать у трубки, как вдруг в обычные сонные разговоры вплелась нотка тревоги. - Блитча, Блитча!.. От черт! Леоновка... А ну, срочно коменданта полиции к телефону. Вахмайстр буде говорить. "Ага, - отметил я про себя первое полезное разведданное, полученное при помощи этой бандуры. - Значит, в Леоновке есть полиция. Послушаем еще нежный голосок вахмайстра". Через несколько минут в трубке послышался голос, пытавшийся подражать немецким интонациям: - Комендант полицайшафту, дорфу Леоновка, Мазуренко слухае. К моему удивлению, с ним заговорил женский голосок. Это уже интересно... Ого!.. - Герр Мазуренко, вернулись ли люди из леса? - Вернулись. - И что же? - А ничего. Пишлы по хатам. Теперь я начинал понимать. Где-то за спиной девичьего голоса зарычала, взвизгивая и подвывая, немецкая речь. Девушка-переводчица после паузы сказала внушительно; - Герр Мазуренко. Герр вахмайстр говорит, что вы осел! - Що такое ос-сел? - Ну, ишак. Кинь такий с вухами. Молчание. Снова немецкая речь. Нежный голосок: - Вахмайстр говорил: немедленно собрать всех людей, прибежавших, слышите, прибежавших из леса... - А це вирно. Действительно, люди прибиглы. А я и не разошолопав... - Ай, Мазуренко, Мазуренко! Собрать всех и допросить, что они видели в лесу. Какое войско? - Войско? Снова рычит немец. - Послали, Мазуренко? - Ни ще! - Посылайте. А сами не отходите от телефона. Теперь мне уже не до сна. Базыма, заинтересовавшись моими сообщениями, положил передо мной чистый лист бумаги и всунул в руку карандаш. Я стал записывать. - Послали? - В же. Ну, ище що? - Слушайте внимательно. Снарядите своего человека и немедленно посылайте в Блитчу. Надо выяснить, что там и почему не отвечает Блитча. - Добре. Проходит полчаса. На заставы полетели распоряжения Базымы. Задерживать всех идущих из Леоновки и доставлять в штаб. По линии прекратились всякие сельскохозяйственные разговоры. - Леоновка. Послали? - Послав. - Кого? - Кривого Микиту. - Верхом? - Не-е... - На подводе? - Не-е... - А как же? - нервничает девица-вахмайстр. - Пишки... Не кладя трубку, она переводит это по-немецки. И сразу же в трубку несется оглушительная немецкая ругань. Я успеваю передать трубку Ковпаку, Базыме, Войцеховичу, стоявшим за моей спиной и до сих пор следившим за моим карандашом, протоколировавшим на бумаге разговор. Сейчас дело принимает веселый оборот. - Молодец Михаил Кузьмич, - говорит Ковпак. - Почему? - спрашивает Базыма. - А що захватив в плен оцю бандуру, - отвечает командир. Семенистый, торжествуя, вытягивается, и глазенки его смеются. Снова начинает говорить переводчица. Из ответов я точно устанавливаю все приметы Кривого Микиты: он черноусый, на левой ноге деревяшка, за поясом топор, в шапке; и Семенистый летит на заставу сообщить приметы. Часа через полтора в штаб приводят Кривого Микиту. Все приметы сходятся. - Здоров, Мыкыта, - говорит ему Ковпак, как старому знакомому. Тот с недоумением смотрит на нас всех. И тогда Ковпак, наслаждаясь, продолжает: - Ну, Мыкыта, пидийди сюда. Расскажи, куда тебе Мазуренко, комендант полиции Мазуренко, посылав. В Блитчу? А чого посылав? В розвидку? Вийшов ты из Леоновки и думаешь, пиду я, все узнаю, а потом назад вернусь. А того не думав, що ты ще з Леоновки не выйшов, як мы все чисто зналы, - даже якой у тебя ноги нема. Микита смотрит на Ковпака и молча плюхается на пол. - Не погубите, пане товарищу, чи хто вы будете... - В комендантскую, - машет плетью Ковпак. Через час Иванково требует послать новую разведку. Теперь идет женщина. Затем верховой. К концу дня пять посланных в разведку сидят у нас. Под вечер мы узнаем, что в Иванково из Киева прибыли мотоциклисты и одна машина. Вот он, Киев! Я поручаю свой пост у трубки Тартаковскому, а мы удаляемся с Базымой на квартиру командира. Надо обсудить создавшееся положение. Надо приготовиться на завтра к бою. Уже видны щупальца киевской группировки. Теперь мы спокойны. Все начинает проясняться. А раз есть ясность, все будет хорошо. "Ведь недаром Ковпак и Руднев маракуют о нашей жизни", - сказал бы Колька Мудрый. Он лежит сейчас в братской могиле на площади в Блитче вместе с Володей Шишовым. А в штабе его командиры маракуют о жизни живых, зная, что чем лучше будет продуман завтрашний день, тем меньше прольется нашей, а больше вражеской крови. Величайшая экономия людей - вот почему не спим мы в эту ночь. Бодрствуют разведчики, под покровом ночи рыскающие под Иванковом, Леоновкой, на шоссейках, ведущих к Киеву. Бодрствует Миша у телефона-бандуры, исписывая стопку бумаги болтовней бестолковых районных воротил. В районе тревога. Воротилы что-то знают, но еще нет у них ничего определенного. Знают, что не отвечает Блитча, знают, что в иванковские леса прорвалась большая группа партизан. У страха глаза велики. В Иванкове паника. Пусть паникуют. Руднев решает: дать бой киевской группировке под Блитчей. Но для этого надо раздробить эту группировку на части. В сторону Киева высылаются роты с минерами: под Дымер, Дарницу и Бровары. Главная задача - подорвать железнодорожный мост через Тетерев. Рвет Кульбака и приданные роты. Общее командование поручается Павловскому, комиссаром - Панин. Это важная задача, но меня сейчас больше интересует Киев. Роты первого батальона участвовали в кодринском бою, брали железку и мост, второй батальон Кульбаки тоже дрался в эти дни. Вся оборона Блитчи поручена третьему и четвертому батальонам. А так как третий батальон обороняется от Иванкова, то пусть он и жжет мост, тот самый, в честь постройки которого иванковским властям понадобилось столько сметаны. Командир третьего батальона (Шалыгинского партизанского отряда), бывший предколхоза, потом секретарь райкома, Федот Данилович Матющенко, приходит в штаб ругаться. Ему уже известно, что мост построен из свежего лесоматериала, который не горит, что длина его 148 погонных метров. Федот Данилович просит помочь зажигательными средствами, а еще лучше толом. Но Ковпак в последние дни стал скуп на взрывчатку. Давно нет самолетов, а впереди, видимо, много работы. - Соломкою, соломкою, Матющенко, - поучает он комбата-три. - Сам знаю, що соломкою. А як не загориться? - Ну, дам тебе еще три десятка термитных шаров. - Так вони не запалюють дерево. - Ну, солому подпалишь! - Це я можу и серником и катюшею. Матющенко кончил институт имени Артема. Ему нечего объяснять горючие качества соломы. Но они долго рассуждают на эту тему, пытаясь переспорить друг друга, а Руднев и Базыма, улыбаясь, слушают затянувшийся диспут. - Ну, дай ему еще один ящик взрывчатки, Сидор Артемович! Дед сердито сопит: - Добре. Дам ящик. Кажи спасибо комиссару. Ни за що сам не дав бы. Матющенко - человек с военной смекалкой и суворовским умением. Как все, кто впервые столкнулся с военным делом только в боях, не умеет козырять, не имеет выправки и бравого вида. Но зато он понимает противника, знает своего солдата и умеет воевать. Выторговав тол, он довольно ворчит и собирается уходить. Тут я только вспоминаю, что до сих пор мы возим с собой немецкий кинофильм, изрядно надоевший нам. Я передаю его Федоту Данилычу, обещая ему, что он будет гореть лучше термитных шаров. 28 В этот же день насмешил нас всех Бережной. Я послал его во главе усиленного взвода разведки по нашему следу. Поставил ему задачу дойти до Кодры или до соприкосновения с противником и получить полные данные о коростеньской н житомирской группировках. Приказал посылать с дороги донесения связными. Первое донесение пришло с переезда, где мы громили эльзасцев. Бережной сообщил данные об охране, о количестве эшелонов, идущих в обоих направлениях, а также и то, что к вечеру он форсирует дорогу и за ночь пройдет до минного поля, заминирует дорогу и обратно. В конце донесения была приписка: "Еще имею честь донести, что разбитые части пятого батальона (до одного эскадрона) под испытанным командованием быка Васьки, преодолевая препятствия и трудности, движутся в направлении дислокации в/ч. Есть полная уверенность, что к утру прибудут и вступят в строй. Ходатайствую о представлении к награде". - В чем дело? Какой еще бык Васька? - недовольно сказал начштаба. - Это ты, дед-бородед, свои коды разводишь? Какие, кому награды? Я долго вертел донесение, пока понял, что никакого кода тут нет. Вспомнив коров, которые разбрелись по минному полю и были оставлены нами на произвол судьбы, и вспомнив, что стадо мы в шутку звали пятым батальоном, я расхохотался. Базыма плюнул и отвернулся. Когда в штаб зашел Павловский, мы выяснили, что в числе отставших и, как мы считали, погибших рогатых был и бык Васька, необычайно умное и выносливое животное с маленькими злыми глазками. Он умел отличить своих постоянных скотогонов от штрафников, последних он не жаловал, видимо, считая их гастролерами, и пытался чужака поддеть рогом. Павловского он любил, может, потому, что стоило помпохозу появиться на постое возле стада, как скотогоны тащили сено, солому или шумно гнали коров на водопой. Бык узнавал каким-то своим бычьим умом главного хозяина и, ласково мыча, подходил к нему, хлопая себя по спине хвостом, и наклонял красивую голову, как бы грозясь боднуть. Но Павловский говорил ласково: "Васька, дурный, Васька!" Тогда бык опускался на одно колено, подставлял голову, которую помпохоз почесывал между рогов, одновременно ругая скотогонов за разные погрешности. Когда он не замечал быка, тот сам подходил к хозяину и одним рогом поддевал его под пояс или почесывал ему спину, напрашиваясь на ласку, пока не услышит знакомое: "Васька, дурный, от дурный..." Я показал помпохозу донесение Бережного. - А що, я не казав? Васька выведе! Як только сам на мину не нарветься, то выводе... Действительно, ночью со стороны леса показались коровы. Часовой, увидев движущуюся по дороге массу, выстрелил, и если бы не рев Васьки, дело кончилось бы плачевно для уцелевших от мин рогатых. Вернувшийся на другой день Бережной рассказал, что накануне он встретил около сотни коров, шедших по следу колонны. Впереди шел Васька, принюхиваясь к дороге и вытягивая вперед голову, ласково помыкивая на послушно шедшее за ним стадо. Он-то и привел стадо в Блитчу. Это событие дало нам возможность разрешить одну небольшую проблему, с некоторых пор беспокоившую Руднева. Дело было в том, что многие партизаны у нас ходили в немецкой одежде, и к ней в отряде выработалось определенное отношение. Но некоторые лихие хлопцы стали перегибать. Уже можно было встретить ребят, у которых вместе с мундиром оставались погоны, отличия и награды. Это было форсом ненужным и немного рискованным. Конечно, можно было запретить носить все эти побрякушки приказом сверху, но Руднев не хотел - ждал удобного случая. Он-то и подвернулся. Утром мы собрались в штабе и еще раз, смеясь, перечитывали донесение Бережного: "...Есть полная уверенность, что к утру прибудут и вступят в строй. Ходатайствую о представлении к награде..." - Придется награждать, - вытирая выступившие от смеха слезы, говорил Базыма. Комиссар тоже хохотал, а затем вдруг призадумался, а потом крикнул: - Дежурный! Дежурный явился из соседней комнаты. - Собрать все гитлеровские награды, кресты, медали... - Да их в комендантской целый ящик, - сказал Тутученко. Руднев выразительно посмотрел на него, и тот умолк. - Исполняйте! Через полчаса дежурный притащил полные карманы фашистских крестов и медалей. Их нанизали на длинную ленту и вручили Павловскому, который тут же нацепил их на шею своему любимцу. Связные мальчишки не замедлили разнести по ротам весть о награждении Васьки, и в полдень на площади собралось много партизан, которые покатывалась со смеху, указывая пальцами на быка. А он, важно потряхивая звеневшими орденами, шествовал впереди "пятого батальона" к реке. Смеху было много, а главное, больше никому из молодых партизан и в голову не приходило напяливать на себя вражеские ордена. Следующие несколько дней пребывания в Блитче были полны событиями самыми разнообразными: военными, стратегическими и тактическими; разведывательными, диверсионными, поимкой шпионов; комическими и уморительно-драматическими. Несмотря на то что немцы два раза предпринимали наступление на нас, что шли бои и лилась кровь, все же Блитча у большинства из нас осталась в памяти как что-то свежее, веселое и радостное. Может, потому, что это была настоящая Украина, а может, потому, что в эти дни полностью вступила в свои права пришвинская весна воды. Просыхала земля, запахло почками и пахотой, дни стояли солнечные, с юга дул легкий сухой ветер. На второй день вскрылась река, и по Тетереву пошел лед. Мы с Коробовым разместились в хорошей хате под черепицей, на самом берегу обрыва, под которым шуршали и оглушительно лопались льдины. К концу дня по реке шло уже мелкое крошево. В первую ночь Ковпак и Руднев пошли на большой риск. Большая чисть боевых рот была разослана на задания. Прикрывать обоз, штаб и санчасть оставалось очень мало сил. В эту ночь одновременно рвали мосты: железнодорожный - Павловский и Кульбака, иванковский - Матющенко, дымерский - Пятышкин. И во все стороны были посланы разведки. Антон Петрович Землянко переправился на северный берег Тетерева и рыскал вдоль побережья. Бережной ушел по нашему следу на Кодру, проверить, нет ли преследования. Если бы немцы подтянулись на следующий день и повели наступление, нам пришлось бы несладко. Большая часть боевых сил в расходе, наличных не хватило бы, чтобы занять оборону вокруг села, а сзади - вскрывшаяся река. Но обычно осторожный Ковпак шел на этот риск, верно рассчитав, что одновременный удар в радиусе свыше ста километров собьет противника с толку. Он ошибся в одном: немцы все же нащупали нас в Блитче, но позже, а самый рискованный день мы провели относительно спокойно. К вечеру стали возвращаться боевые роты. Первым - Матющенко, он дотла сжег вновь построенный иванковский мост и разогнал собравшихся на банкет строителей. Ночью вернулся Павловский тоже с удачей. Важная магистраль Киев - Ковель была перерезана. Правда, батальон Кульбаки, стоявший заслоном со стороны Киева, сильно потрепали подоспевшие немецкие части, но мост все же взлетел на воздух. Но уходить Ковпак не торопился - не вернулся еще Пятышкин, он оперировал под самым Киевом. На третий день пришлось принимать бой. На этот раз основной удар немцы нанесли по батальону Матющенко. Он принял удар в обороне, а затем погнал гитлеровцев и прижал их к реке. Пришлось им купаться. Из Блитчи с нами ушло много жителей. Из них мы в дальнейшем составили саперное отделение. Это имело свой резон, потому что в Блитче жили потомственные сплавщики и боцманы, гонявшие плоты по Тетереву и Днепру. Уже после войны я встречался с ними, и они рассказывали, что все лето хлопцы-пастушки находили в прибрежных кустах и на песчаных островках, поросших верболозом, вымоченные и высушенные трупы немцев, застрявшие в половодье в ветвях. Когда вода сошла, они так и остались висеть на деревьях и кустах, словно какие-то чудовищные, уродливые плоды, взращенные войной. Днем светило солнце, ночью играли звезды, перед утром прихватывал весенний игривый морозец. Играли гармошки, и всю ночь раздавались голоса, песни и хихиканье девчат. Весна брала свое. Мы в штабе не придавали особенного значения боевым действиям Матющенко и лишь на следующее утро выяснили, какой опасности подвергались мы, если бы Матющенко дрогнул и нам пришлось бы отступать через Тетерев. На северном берегу перед Блитчей есть большая - до километра в ширину - пойма реки, примыкающая к лесу. Ночью из Иванкова возвращалась группа разведчиков Матющенко, посланная туда два дня назад. Хлопцы ушли по льду, а обратно возвращались уже когда тронулся лед. Моста тоже не было. Поэтому они вышли к лесу напротив Блитчи, надеясь пробраться к реке у села и там как-нибудь переправиться. Подошли они к реке на рассвете и рассчитывали, что из села им удастся вызвать лодку. Хозяин нашего дома принял партизан за немцев, и в тумане я увидел приближавшуюся к селу цепочку людей. На всякий случай мы выставили пулеметы, но огонь открывать приказал я лишь тогда, когда "враги" подойдут к берегу реки. Пока они путались по пойме, обходя вымоины, полные талой воды, уже совсем рассвело, и хлопцы, лежавшие за станкачами, узнали своих. Хозяин мой был сконфужен ошибкой не менее меня. Разведка принесла известия о том, что вчера большая группа немцев расположилась в обороне по опушке леса, ожидая, видимо, что наступавшие с юга части погонят нас через реку на лес. Туго пришлось бы нам, если бы нас прижали к реке. Разведчики привели с собой пленного. Он оказался полицаем, но группу немцев он тоже видел. Я только начал допрос, как в хату вошел Ковпак. Мне было неловко перед командиром, что я поддался панике, но когда Ковпак услыхал о вчерашней засаде, он сразу стал серьезным и кивнул мне: - Це добре, що ти станкачи на берегу поставив. Треба добавить. Я ободрился. Дед сам начал допрашивать полицая. Тот все вопросы понимал по-своему, много раз повторяя, как его силой записали в полицию, и тянул обычную жалобную канитель, которую всегда разводят нашкодившие безвольные люди, попавшиеся с поличным. - Ты не переживания свои рассказуй, а кажи, скильки нимцив в лиси и що воны роблять! - проговорил Ковпак, пригрозив плеткой полицаю. Тот стал говорить ясно и вразумительно. Немцев, видимо, было до батальона. Сегодня они предприняли наступление с севера. Наступление это выглядело смешно. Немцы шли по открытому месту, да еще вдобавок наш берег командовал над их берегом. То ли батальон не имел связи с наступающими с юга частями, то ли немцы не знали, что тронулась река, но они были видны, нам, как на ладони. Мы легко погнали их. Со стороны Матющенко они вновь пытались наступать, но не особенно активно. Видимо, новые части знали, какая участь постигла их предшественников вчера, и не лезли на рожон, предпочитая постреливать из пулеметов с далекой дистанции, да наудачу кидали в село по одной-две мины. В Блитче мы простояли несколько дней. Тут нас догнал отряд Могилы, который на время присоединился к нам. Держалась ясная, солнечная погода, из земли полезли зеленые побеги, на деревьях набухали почки. Уверенность в успехе операции не покидала Ковпака и Руднева. Ковпак собрал блитченских лоцманов и сплавщиков и спросил: - За сколько часов можете построить мост через реку? Плотный, круглолицый Яковенко ответил вопросом: - А що возить? - Подводы, пушки... - А танки будут? - деловито осведомился Яковенко. - Танки? - серьезно переспросил Ковпак, затем, подморгнув мне, ответил лоцманам: - Танки пойдуть у другому мисци. - Ага, ну так за пять часов. - Гляди не промахнись. У нас за такие ошибки по... дают. - Понятно. Все мужики были посланы на берег, где еще с мирного времени лежали заготовленные для сплава комли сосен. Из них дружно принялись вязать плот длиною в семьдесят пять метров. К вечеру мост был готов. Еще не спустились сумерки, как мы начали переправу. Форсировав Тетерев, взяли курс на север, уходя от Киева в овручские леса. С нами шел отряд Могилы, названный отдельной ротой. Лишь подпольщица Маруся, пройдя с нашей колонной три километра, свернула по лесной дороге вправо. Она шла по заданию Ковпака и Могилы в Иванков на связь с подпольщиками, имевшими в Киеве свои явочные квартиры и подпольный центр. Я проехал по дороге верхом с ней рядом несколько минут, а затем остановил коня. - А знаете, Маруся, не окажись тогда мин, я бы застрелил вас как провокатора. Она положила руку на шею лошади. - Знаю... - Не страшно? - Нет. Я ведь знаю, что рано или поздно, а погибать на таком деле нужно. - Почему же погибать? Не ответив на мой вопрос, она задумчиво продолжала: - Не хотелось бы только, чтобы от своих. Уж пусть лучше от вражеской пули... Прощайте... И, пожав мне руку, быстро пошла по лесной просеке. Я поглядел ей вслед еще несколько мгновений, потом, повернув коня, пустил его в галоп вдогонку уходившей колонне. 29 После Блитчи мы несколько дней двигались на север. Форсировали реку Уж, оправдывающую свое название. Протекает она по совершенно ровной местности в крутых берегах, и, если б не сплошные извилины, в которых клокочет весенняя вода, ее можно было бы принять за канал, вырытый руками человека. Это была северная часть Киевщины, песчаная, покрытая невысокими дюнами. Они уже не пересыпались ветрами, а заросли мелким ельником и лишаями колючих трав, растущих на песке. Кое-где попадались болота и рощи. Ни больших рек, ни важных дорог, за исключением забытого шляха, идущего из Чернигова на Овруч, Ельск, Мозырь. Единственная железная дорога, связывающая эти города, не работала - мосты через Днепр и Припять были взорваны еще в начале войны. На подходах к Ужу, ведя разведку, я все чаще слышал от местных старожилов название "Толстый Лес". После встречи с отрядом Могилы я по заданию Руднева включил в общий круг вопросов, которые нужно было выяснить, еще один: действуют ли в этих краях какие-либо партизаны? И почти все опрошенные жители отвечали: - О там, за Шепеличами, есть Толстый Лес, там, слышно, есть партизаны. И это вполне понятно. Где лес, да еще и "толстый", там должны быть партизаны. Лишь позже я узнал, что название "Толстый Лес" носило село, стоящее посреди чистого поля. Рядом с ним раскинулись села Тонкий Лес, Долгий Лес и еще много других. Правда, недалеко от Толстого и Тонкого Лесов начинались действительно дремучие леса, идущие на север и восток от Припяти, Мозыря и Барановичей. Мы дошли до этих мест в конце марта. Расположившись лагерем на южной окраине лесов, заняли окружающие села. Павловский, рвавшийся в бой, выпросил у командования три роты на "хозяйственную операцию" и налетом на райцентр Большие Шепеличи захватил склады муки, овса, табаку, соли. Наступала весна травы и леса. Погода становилась все лучше, и мы иногда останавливались на дневные стоянки не в селах, а в лесу. Как-то на дневке я, бродя вокруг лагеря, вышел на небольшую лесную поляну. В низинах еще держался снег, а на песчаных буграх было уже сухо, кое-где проглядывала зеленая трава. Чувство неудовлетворения не покидало меня за последние дни. Вдали, как пчелиный рой, гудел голосами лагерь. Приглушенные лесом песни были особенно стройны и печально-мелодичны. Я перешел на другую сторону поляны, и звуки стали затихать. А затем слева от меня послышался треск сучьев и громкий голос Володи Зеболова. Он, как всегда, оставшись наедине, читал стихи. Через несколько минут на поляну вышел Руднев. Он ходил некоторое время по поляне нервной походкой, покручивая ус, потом, привлеченный голосом Зеболова, подошел к нему Володя не замечал его и, яростно жестикулируя своими култышками выкрикивал: Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря! - О чем шумишь, ярый враг воды сырой? - спросил комиссар, подходя к нему. Зеболов улыбнулся. - Да так, о жизни, товарищ комиссар. Сколько мужчин в Советском Союзе? - Много, Володя, много... - Я вот и думаю, что если бы каждый здоровый мужик убил одного немца... - Как, сразу, в один день? - засмеялся комиссар. - Ну, не в один день, но все же в ближайшее время. - А кто снаряды будет делать, патроны? Володя молчал. - Знаешь, дружище, французы подсчитали еще в прошлую войну, что на каждого солдата, лежащего в окопах, работают восемьдесят два человека. - Восемьдесят два? - удивленно спросил безрукий солдат. Комиссар сел рядом с ним и положил ему руку на колено. - Так-то, брат. А мужчин без малого сто миллионов, отбрось стариков и детей, затем делающих снаряды и патроны... - Это я все понимаю, но все-таки что было бы, если бы каждый мужчина убил немца, одного немца. Ну хотя бы из тех, кто не делает ни снарядов, ни патронов? - Да пожалей же хоть немцев, кровожадный ты человек. Если бы каждый убил немца, война кончилась бы на другой же день. - Вот видите. Они помолчали. Затем Руднев, смахнув набежавшую тень тоски, в последние дни часто омрачавшей его красивое лицо, повернулся к Володе: - Что легче - воевать или переживать войну в тылу? - Смотря кому... - Ну, допустим, человеку честному и не трусу... - Не знаю... - А мне кажется, что во время войны для человека самое легкое дело быть на фронте. - Ну да? - криво усмехнулся Володя. Руднев, казалось, не слышал его и продолжал: - От войны страдают больше всего: из вещей - стекла, из животных - лошади, а из людей - женщины и труженики тыла. Да, вот эти восемьдесят два человека, работающие на каждого из нас... Мать, у которой трое-пятеро детей голодают, а она с утра до ночи делает тебе патроны, хлеб, гимнастерку, это герой, перед которым ты должен стать на колени Володя. И ничем, никаким своим военным героизмом ты не поднимешься выше ее... В чем наш военный подвиг? Научиться не бояться смерти, привыкнуть к мысли о том, что тебя могут убить, уметь перенести боль, боль ранения - вот ты и герой. Душа у тебя чиста. Ты воин - защитник родины, на тебя вся страна смотрит, на тебя делают патроны, на тебя работают ученые, за тебя молятся старушки... - Нужны мне их молитвы... - Нужны или нет, а это так... Эх, если бы можно было никогда не воевать, не содержать этих дорогостоящих армий и не тратить золото на награды героям... И чтобы самые храбрые люди были эпроновцы... и милиционеры. Володя угрюмо молчал. - Или если бы можно было воевать без этого чувства долга перед тылом, который все отдает тебе, последний кусок хлеба, железа и тяжелый, изнурительный труд. Не будь этого, я согласен воевать хоть всю жизнь. Война - если только эта война справедливая - закаляет характер, соскабливает грязь себялюбия, обмана и угодничества, вырабатывает волю, учит ценить жизнь. - Ценить жизнь?.. Володя вскочил с пенька, изумленно глядя на комиссара. - Да, да, только то, что можно потерять каждый миг, становится бесценным... Да, можно было бы воевать всю жизнь, если бы не это неловкое чувство перед теми восемьюдесятью человеками, за счет которых ты чувствуешь себя героем... Чувство долгА и дОлга... - Как это долгА и дОлга? - Ну, долгА, вины то есть. Я все время как бы виноват перед ними... - Вы виноваты, товарищ комиссар! Семен Васильевич! Да бросьте вы меня разыгрывать... У Зеболова на глазах блестели слезы. - Нет, я не разыгрываю тебя, Володя, милый ты мой солдат... - тихо и печально сказал Руднев. Он стоял, опершись плечом о ствол старой сосны, перед безруким автоматчиком. Я тихо отошел в сторону. Было неловко за мое невольное подслушивание, радостно, что я слышал этот разговор. И я подумал: "Вот какими должны быть те, у кого в руках тысячи человеческих жизней..." 30 На второй день стоянки недалеко от Долгого Леса я нашел большой выгон, пригодный для посадочной площадки. Песчаная почва уже успела подсохнуть, грунт был твердый. Смущало меня одно обстоятельство: рядом с выгоном были карьеры, где добывали камень. Они представляли собою глубокие ямы, выбитые динамитом. Зазевайся летчик и посади самолет не точно в указанном кострами месте - от машины не собрать и винтиков. Ковпак, как всегда решительный в таких случаях, приказал подготовлять площадку, а сам дал радиограмму с координатами. Все же, опасаясь соседства карьеров, я собрал все имевшиеся электрофонари с красными и зелеными шторками и расставил по краям поля сигнальщиков, указывающих дополнительно границы посадочной площадки. Была она немного поката в одну сторону, немного тесновата, но в общем хороша. В первый вечер мы не слишком надеялись на прибытие самолетов, но все же для очистки совести зажгли костры, так через часок после наступления темноты. Дежурила шестая рота, натренированная в этом деле. Не успели еще завязаться бесконечные разговоры у костров, как мы услышали рокот моторов. - Не может быть, чтобы в первую ночь, да еще так рано! - заметил комроты майор Дегтев. - Немец проходящий, - сказал Деянов, позевывая. - Вот он тебе, проходя, сбросит полтонку, - с тревогой сказал кто-то из темноты. - Ага, - шептал Деянов, задирая голову к звездам и напрягая слух. - Разворачивается. От костров стали одна за другой отделяться фигуры и исчезать в темноте. Бойцы шестой, не особенно боевой роты уже не раз получали бомбовые гостинцы во время своих бесконечных дежурств. В небе машина делала круг над нами, заходя где-то над лесом и снижаясь. - Гасить костры! - скомандовал майор Дегтев. Но у костров уже почти никого не было. Один-два смельчака попытались выполнить команду, однако огромные поленья еще ярче вспыхивали оттого, что их шевелили, а вверх летели искры. Самолет шел прямо на костры, резко снижаясь, почти пикируя. "Почему так тихо?" - думал я, готовый броситься в карьеры, где было меньше шансов угодить под осколки. И вдруг, сразу выключив мотор и включив две фары, машина пошла на костры. Теперь ясно: это "Дуглас"! Сейчас он, как обычно, пройдет на бреющем над кострами и осмотрит площадку, а пока будет делать заход, я успею собрать разбежавшихся людей. "Надо осветить карьеры и выпустить две белые ракеты". Я заорал: "Все по местам!" - и выбежал на поле в тот момент, когда машина подходила к первому костру. Вдруг сразу за костром "Дуглас" подпрыгнул раз - сильно, другой - меньше, и, тормозя, взревели моторы. Пока я стоял в недоумении, машина уже бежала прямо на меня, замедляя ход. Не успели найти красную ракету, чтоб предупредить (это все равно было бы поздно), как самолет затормозил метрах в двадцати от меня и, постояв несколько секунд, деловито стал разворачиваться в сторону крайнего костра, освобождая посадочную площадку. - Лунц, щоб я вмер, Лунц! - услышал я сзади восторженный голос Ковпака. Дед лежал на земле, подстелив свою мадьярскую шубу. Я его не заметил. - Да, похоже, - и я подбежал к самолету. Выключив моторы, из кабины стали вылезать люди в меховых комбинезонах. Это был действительно Лунц. Когда улеглось первое волнение, были произнесены первые слова приветствий, Ковпак крепко потряс руку Лунцу, а затем отвел его в сторону, очевидно желая, чтобы не слышали его подчиненные. - Сам садыв машину? - Сам. - А чого не раздывывся? - А что? - Все летчики первый раз раздывляются, а потом... - А что там увидишь? Это так, для очистки совести... - А що, хиба летчик свою смерть николы не бачыть?.. - Правильно. А кроме того, у нас с вами уговор: если вы даете радиограмму, значит, машину садить можно... Ковпак молчал. К ним подошел Руднев. - Семен Васильевич, от товарищ Лунц до нас прилетив... - Вижу! Хорошо сели, товарищ. Только очень уж неожиданно... - Доверяю вам. Такой уговор. Все равно ночью садишься вслепую. - Доверие - большое дело. Надо чувствовать плечо соседа, с которым лежишь в цепи, идешь в атаку... - Так це ж в пехоти, Семен! А то ж авиация, все равно, що кавалерия або матросня. Так у нас було в ту войну. - А в эту иначе, товарищ Ковпак, - серьезно ответил Лунц. "Да, надо чувствовать локоть товарища", - думал я всегда, вспоминая эту посадку Лунца. На следующий день немцы повели наступление. То ли их раздразнил Павловский своей "хозяйственной операцией", то ли пронюхали о посадке самолета в степи, но на села, занятые нами, наступало несколько рот, подброшенных на машинах из Чернобыля и Овруча. Мы дали бой. Нам надо было удержать выгон еще хотя бы на эту ночь. Лунц вчера прилетал в разведку, на сегодня нам обещали три машины с посадкой. Это значило, что человек пятьдесят раненых полетят на Большую землю. Правда, в результате этого боя мы имели еще на одну машину раненых, но площадку удержали. Последней машиной улетел в Москву Коробов. Мне было жаль расставаться с этим смелым корреспондентом. Но я понимал, что больше ему у нас делать нечего... Какая корысть, если он сломит у нас шею? Может быть, многие из нас погибнут, а он расскажет о нас. - Будь здоров, Леша! - Ты что печален, Петрович? - участливо спрашивал он. - Да так... - В Москву хочется? - Конечно. Но я не об этом... - Ну, брось, все будет в порядке. - Письмо передай. - Завтра утром буду у твоих, поцелую Женьку... Вдалеке в звездное небо взлетали трассы пулеметных очередей. Это перестреливались немецкое оцепление и наша оборона. - Как думаешь, сможет Лунц набрать высоту? - спросил я Коробова. - Нет, конечно. Проскочим на бреющем. Не успеют изготовиться. Замолчали. Я вспомнил о наших мечтах, о проекте, который вез Коробов в Москву. Прощаясь у самолета Лунца, я пожал ему еще раз руку и отвернулся. На сердце было невесело. - Да что ты, Петрович? - Да так, Леша! Взревели моторы. Корреспондент "Правды" скрылся в люке. Меня ветром отбросило в сторону. Вздымая пыль, машина Лунца на бреющем ушла на восток. Еще через минуту небо в той стороне рассекли снопы огненных нитей. Мы ждали, не услышим ли взрывов и не полыхнет ли в небо огонь. Трассы потухали, горели звезды, наступила тишина. - Пролетив, - вздохнул Ковпак. Затем еще раз прислушался и, вывернув руку тыльной стороной, глянул на светящийся циферблат. - Можно снимать оборону. Во все стороны разлетелись связные с приказом Базымы. Мы уходили в леса. 31 По всему чувствовалось, что командование считало рейд законченным и подыскало базу для организации нового аэродрома. На восток от нас была Припять, на запад - Овруч, железная дорога на Мозырь и бесконечные леса и болота, полностью очищенные от немцев и полиции. На сотни километров вокруг здесь хозяйничали партизаны. Отряды и соединения Сабурова, Маликова, Бегмы и других вожаков навели там свой порядок. Заканчивающийся сейчас рейд как бы расширял этот край. Соединение Ковпака обошло партизанский район на сто пятьдесят - двести километров дальше внешней окружности партизанской зоны. Мы проходили по местности, где уже была подготовлена почва для партизанских дел - подпольными организациями и бурлившим в народе сочувствием. В немногих точках нашего пути побывали разведчики и диверсанты осевших в лесах соединений, но они проходили тайком, по ночам Где-то поближе к матери городов русских, в Дымере или Пуще-Водице, подпольно работали коммунисты и комсомольцы, державшие связь с Могилой. Нити к ним вели через Иванков. Поэтому и пошла в Иванков Маруся, связавшая нас с отрядом Могилы и предупредившая о минных полях. Из Долгого Леса, в ту же ночь как улетел Лунц, мы форсировали последнюю шоссейку Гомель - Овруч. За шоссейкой уже начиналось Полесье. Шоссе почему-то охранялось: днем патрулировали бронемашины, а в крупных населенных пунктах стояли гарнизоны, иногда до роты. Это показалось мне странным. Шоссе не имело значения, потому что мост через Припять был под корень взорван нашими войсками при отступлении в 1941 году. Никаких попыток наладить мост или понтон со стороны немцев не отмечалось. Шоссе шло от Овруча до Припяти и там, у села Довляды, обрывалось. Оно заросло травой и бурьяном и походило на мостовую в захолустных городках. Но почему же такая охрана? Непонятно... Отойдя от шоссе на север километров двенадцать, мы расквартировались в большом селе Мухоеды. Чтобы увериться в безопасности стоянки, провели ближнюю разведку. Сразу же выслал я и дальнюю - на Припять. Хотелось раскрыть, понять причины странного поведения немцев на шоссе. До Овруча разведчики не дошли. Группа вернулась с полдороги, имея двух раненых. В Довляды был послан Антон Петрович Землянко. Фельдшер по образованию, он не пожелал работать по своей специальности и был командиром отделения главразведки во взводе лейтенанта Гапоненко. (Вторым отделением у Гапоненко командовал Володя Лапин.) Антон Петрович, так звали его в разведке, отличался пытливостью, верным глазом и удивительной молчаливостью. Вначале я пытался получать у него сведения обычным путем, как у всех разведывательных командиров: они являлись ко мне прямо с разведки и докладывали устно все, что удавалось разузнать интересного; я на ходу делал заметки, задавал вопросы. Отдохнув, разведчик писал подробное донесение. Доклады же Антона Петровича как-то не удавались. Он являлся ко мне и упорно молчал. Вначале он производил впечатление человека, не выполнившего задания. Лишь немного привыкнув к нему, я понял, что немногословные его сообщения добывались с большим трудом и были ценнее, чем болтовня иных словоохотливых разведчиков. Часто случалось так, что хлопцам ничего не удавалось увидеть самим и сведения они получали только у мирных жителей. В таких сведениях мы тоже нуждались, но эти были скорее черновые данные для начала разведки, а не те наиболее важные черты портрета врага, узнав которые командир принимает решение. Для этого требовались точность, факты и их понимание. Но что было делать с Антоном Петровичем, когда он просто молчал? Наконец я нашел к нему подход. Обычно, возвращаясь из разведки, он распускал у моей квартиры разведчиков по домам, и я слышал его голос: "Зайду..." - дальше, очевидно, следовал жест, указывающий, куда зайдет, зачем и на сколько времени. Хлопцы, понимали его с полуслова. Затем фельдшер входил ко мне, становился у порога хаты, вытянувшись и взяв под козырек кепки, произносил: "Явился..." и тыкал пальцем на циферблат больших карманных часов ЗИМ, переделанных на ручные. Это должно было означать: "прибыл в положенный срок". Затем он кашлял - удовлетворенно, смущенно или вопросительно. Это тоже много значило. Я уже привык к этой манере и тоже молча подавал ему чистый лист бумаги. Землянко садился к свету и писал. Рапорт его тоже не походил на обычные рапорты, начинавшиеся словами: "Настоящим доношу, что разведывательное отделение, выполняя ваше задание, достигло и т.д..." Цидула Антона Петровича разделялась на пункты: первым стояло: /видел/... и шли сухие факты, цифры, перечисления. И можно было ручаться, что там было написано лишь то, что он видел собственными глазами. А видеть он умел. Второй пункт гласил: /думаю/... Это был краткий вывод из всего предыдущего. Если речь шла о передвижении войск, то куда и откуда, расчет времени; если об оборонительных сооружениях, то об их назначении и т.д. Третий пункт совсем не по форме. Он носил заглавие: /хлопцы говорят/... Вот тут в нескольких фразах укладывались сведения, добытые устным опросом жителей, лесников: эту часть разведки выполняли хлопцы из его отделения (основную часть разведки он всегда вел сам). На обратном пути ему передавали слухи, бабьи сплетни и стариковские мудрые заключения - их тоже обязан знать и понимать разведчик, - а заодно подкармливали его салом, хлебом или огурцами, добытыми в процессе этих собеседований. Вернувшись из разведки в Довляды, Антон Петрович вошел с обычным докладом. - Явился... с Припяти, - добавил он. Циферблат сегодня не фигурировал. Отправляя людей в дальнюю разведку, я не ставил точных сроков возвращения, предупреждая лишь, сколько суток могут они пробыть в поисках и куда им следует явиться. На это задание Землянко получил трое суток; вернулся же он на пятые. - Почему задержался, Антон Петрович? - спросил я подавая бумагу. - На тот берег переправлялся. - Зачем?! - Узнать. Шоссе... Есть ли там охрана. - Ну? - Охраны нет... - Интересно... - Очень даже интересно... - Значит, шоссе охраняется только до реки? - Точно. Я, удивленный этим необычным потоком слов, смотрел и ждал, что еще скажет мне Антон Петрович. - Потом по берегу пошел. Вверх. - Куда? - До Юрович... Я взглянул на карту - до Юрович по прямой было не менее тридцати пяти километров. Да тридцать пять обратно. Теперь понятно, почему Землянко задержался. Я ждал дальнейших объяснений, но словоохотливость его исчезла. Примостившись у лампы, он писал. Я глянул через его плечо. "/Видел/, - написал разведчик и, подумав, добавил: - /сам. Немцы моста в Довлядах не строят. Нет даже подвоза леса. Дорогу охраняют сильно. Патрули по шоссе - через каждые два часа. Бронемашина курсирует два раза в день. Пошел по реке вверх. Везде идут работы. Установлены бакены, где остались старые - покрасили. Взяли на учет всех бакенщиков и лоцманов. Выдают им паек - два пуда в месяц/". - Неужели готовятся к навигации? Он взглянул на меня и снова склонился над бумагой: "/Думаю. Через неделю начнется навигация на Припяти... и, наверное, на Днепре.../" Через несколько минут, дождавшись, пока Землянко закончил свой немногословный рапорт, я пошел к командованию. Руднев прочел рапорт молча, а затем передал Ковпаку. К моему немалому удивлению, Ковпак сразу уж увлекся возможностью разгромить немцев на воде. Мне было приказано немедленно снарядить контрольные разведки, и, пока я выполнял это распоряжение, у командиров уже, видимо, созрел план действий. Я застал Ковпака, Руднева и Базыму за картой. Карта была необычной по масштабу и размерам. Вся Украина, Белоруссия и Польша лежали на столе: бассейны Вислы, Западного Буга, Припяти и Днепра. Внимательно вглядевшись в голубые вены рек, я уловил ход мыслей Руднева и Ковпака и понял до конца, какое открытие сделал Антон Петрович. Мы находились вблизи водной коммуникации, связывающей Вислу с Днепром, Черное море - с Балтийским, Украину - с Польшей и Восточной Пруссией. Давно был построен Днепро-Бугский канал. Смутно вспомнились уроки географии и выветрившиеся из памяти за ненадобностью слова: Королевский канал соединяет Балтийское море с Черным. Это старый водный путь "из Варяг в Греки"... Но сейчас карта ясно говорила нам: с Вислы через Буг до Бреста, а дальше по каналу вдоль реки Пины до Пинска и дальше по Припяти до Днепра могли идти речные пароходы, баржи, флотилии и перевозить грузы, войска, боеприпасы, хлеб. Если сведения Землянко верны - а мы в них почти не сомневались, - гитлеровское командование задумало восстановить эту водную магистраль, способную перевезти сотни тысяч тонн грузов из Германии и Польши на центральный и южный участки фронта. Фронт перешагнул к этому времени через Дон, Донец и подошел к Десне. Своей дугой у Курска он уже упирался в Днепровский бассейн. Ковпак загорелся идеей срыва навигации и фантазировал, как юноша, выдумывая разные варианты. Базыма вымерял на карте расстояния, прикидывал ширину реки и высоту берегов. Через три дня вернулись разведчики, подтвердившие сведения Антона Петровича, и мы стали готовиться к движению на восток. Решено было перейти через Припять и бить врага с левого, более высокого берега реки. Накануне выхода из Мухоед пришло известие от связных Могилы о гибели в иванковском гестапо нашей подпольщицы Маруси. Ее выдали предатели, когда она уже выполнила свое задание и выходила из города, держа путь на Толстый Лес. Она пробыла в застенке два дня, и на третий ее повесили на площади. Связной рассказывал, что привели ее истерзанную на площадь, куда были согнаны жители. Она еле шла. Лицо, руки в синяках и крови. Одежда изорвана в клочья. Сверху был накинут мешок с прорезью для шеи, покрывавший худое тело женщины. На мешке тоже были кровавые пятна. Она двигалась с трудом, но когда ее вывели и поставили на машину, женщина, взявшись рукой за петлю, крикнула: "Да здравствуют партизаны! Смерть немецким оккупантам!" - и сама надела петлю на шею. Мы были уверены, что она не выдала товарищей, хотя никто не знал, что происходило в застенках гестапо. А вероятно, это было так. Ее били, мучили, истязали, но она молчала. Какую силу воли, какой героизм проявила эта женщина, мать и простой человек, знают лишь застенки гестапо. Она осталась в моей памяти, как сестра и мать Черемушкиных, Семенистых, Мудрых и Шишовых... Женщине вообще не полагается быть солдатом, и на судьбах женщин-солдат особенно ярко видно наше моральное превосходство над врагом. В Мухоедах пришла к нам в отряд еще одна женщина. Звали ее Александра Карповна. Я увидел ее в первый раз во взводе Гапоненко. Зайдя как-то к разведчикам, я обратил внимание на чистоту в хате. Посидев немного, заметил, что наши ребята вели себя удивительно чинно. За столом сидели Гапоненко, Зеболов, Землянко и читали. Когда я, поговорив с ними, вышел вместе с Зеболовым из избы, он спросил: - Видали хозяйку? Мне показался необычным его восторженный голос. - Ох, и женщина! Бритва острая. Так хлопцев прибрала к рукам, ругаться совсем перестали. - Ну-у? - недоверчиво протянул я. - Ага. Книжки читают. Прямо не квартира, а красный уголок. - Чем же она вас проняла? - допытывался я, вспоминая хозяйку, женщину лет двадцати восьми, чернобровую, длиннолицую, с угловатой мужской фигурой. Ее никак нельзя было назвать красивой, ласковой или игривой. - А кто ее знает! Как глянет, так хлопцы и замолкнут, а если головой покачает, готов сквозь землю провалиться. Второй раз я увидел ее в штабе за несколько дней до выхода на Припять. - Я хочу в партизаны, - обратилась она к Базыме. - Дед-бородед, по твоей части, - неизвестно почему подмаргивая мне, сказал начштаба. Меня покоробила эта неуместная игривость Базымы. Женщина подошла ко мне и, по-солдатски стукнув высокими каблуками и вытянув руки по швам, повторила те же слова. И замолчала, устремив на меня взгляд черных и суровых глаз. Голос ее был обычен, но слова она как бы откалывала ломтиками от ледяной глыбы души. Нос прямой, большой рот и крепко сжатые губы указывали на сильный характер. Широкие черные брови, сросшиеся на переносице, - они взлетали на узкий невысокий лоб черной широкой ижицей. Но сильнее всего были глаза, упрямые, жесткие, холодные и, казалось... честные. Поеживаясь под ее взглядом, я спросил: - А где вы хотите партизанить? Базыма кашлянул в кулак. Он последние дни донимал меня намеками на весну и на усиленный якобы интерес дамского пола к моей бороде. Женщина вопросительно подняла одну бровь. - На кухне или в санчасти? - брякнул я сердито. - Нет, я могу пойти только в разведку... - спокойно возразила она, словно огрев меня хлыстом. - Ого... - сказал Базыма и вышел, оставив нас наедине. Я скороговоркой стал задавать вопросы, ставшие профессионально-стандартными. Александра Карповна, двадцати девяти лет, белоруска, беспартийная, учительница, образование высшее, муж на фронте, есть дочь, живет у бабушки под Минском, отвечала она мне. - А что вы можете делать в разведке? - Это ваше дело. Одно могу сказать: сделаю все, что нужно командованию... - Это опасно и непривычно... - Я могла бы пойти в Овруч. Там среди словацких офицеров у меня есть знакомые. - Откуда знакомые? - Стояли у нас. Я специально познакомилась. - Зачем? - Была уверена, что рано или поздно к нам придут партизаны. А среди словаков есть много сочувствующих нам. - Когда можете пойти в Овруч? - Хоть завтра... Это меня вполне устраивало. Попытки проникнуть в самый Овруч мне пока не удавались, но и сведений от разведок, бродивших по окрестностям города, было достаточно, чтобы проверить учительницу, если она соврет. Я, таким образом, убивал сразу двух зайцев. - Хорошо. Пойдете завтра. После возвращения продолжим разговор. - Проверяете? - вдруг спросила она меня в упор. Впервые в своей разведывательной работе я не знал, что ответить. - Это хорошо, так и надо. Я согласна. - И, пожав мне крепко, по-мужски, руку, вышла. Я чувствовал себя не совсем ловко, когда вошел Базыма. - Завербовал? - насмешливо спросил он меня. - Ох, как бы эта барышня тебя не завербовала. Весна все-таки... Тут и нам, старикам... - сладко потягиваясь на стуле, поддразнивал он меня, как некий партизанский Мефистофель. - Идите вы к дьяволу, Григорий Яковлевич, - хлопнул я дверью, сквозь которую несся вслед мне сатанинский хохот Базымы. На следующий день Карповна ушла в Овруч. Я слыхал и раньше, что разведчики звали ее так. В штабе тоже стали звать новую разведчицу Карповной. Она вернулась в Мухоеды через два дня после известия о смерти Маруси и за день до нашего марша на Припять. Сведения Карповны своей точностью не вызывали сомнений. Мы приняли ее в отрядную разведку. На следующий день, пройдя на восток сорок километров, мы начали четвертую переправу отрядов Ковпака через осточертевшую нам всем Припять. 32 Штаб разместился в красивом просторном селе Аревичи, километрах в двух от реки. После проверочных разведок, перекрывших и уточнивших первые данные Антона Петровича о значении Припяти для немцев, Ковпак принял решение сорвать навигацию. Район Аревичей вполне соответствовал замыслам деда. Ковпак и Руднев объезжали позиции, намечая расстановку сил. Они вникали во все мелочи, как перед большой и сложной операцией. На второй день мы с Рудневым поехали к Кульбаке в село Красноселье. - Как, глуховцы, много рыбы наглушили? - теребя черный ус, спрашивал комиссар Кульбаку. - Пока ловим удочками. А от нимець поплыве, тоди нимця и рыбу глушить будемо, - отвечал Кульбака. Глушить рыбу категорически запрещалось командованием. Берегли тол и гранаты. Обменявшись еще двумя-тремя шутливыми фразами, перешли к делу. Последний приказ командования обязывал Кульбаку "выставить крепкий заслон на подходе к реке, возле дамбы, что против села Довляды". Это село находилось против Красноселья, на правом берегу Припяти. Мы стояли на левом. Я сидел в штабе над картой и искал русло Припяти. Где русло этой большой судоходной реки? Где в этом затейливом узоре голубых кружев проплывают суда и баржи? Весной сотни болот и болотец, топей, озер и ям, "стариков" и "стариц" оплетают реку, стерегут ее и стоят крепким естественным барьером на подходах к ее берегам. Вот оно, русло! Чистое, широкое. Выйдя из "кружев" к простору полей у большой белорусской деревни Дерновичи, оно извивается к селу Аревичи и далее к Красноселью. В Дерновичах стоял батальон Матющенко, в Аревичах - штаб и первый батальон, в Красноселье - батальон Петра Кульбаки. По шоссе из Коростеня немцы быстро могли подкинуть в Довляды свежие силы и переправить их на наш берег. Заняв Красноселье, противник мог ударить нам в тыл и прижать к реке. Батальон Кульбаки обеспечивал безопасность с юга и перекрывал шоссе. Мы не знали, когда немцы пожалуют в гости, но, судя по воде, которая улеглась в берега, это должно было случиться скоро. Поговорив с Кульбакой и побывав на берегу, мы вернулись в Аревичи. Уже стемнело. Ехали крупной рысью по песчаным кучугурам, заросшим верболозом. Казалось, в кустах, освещенных яркой луной, к нам наперерез гурьбой бегут какие-то таинственные существа. Перед Аревичами перешли на шаг. Быстрые тени исчезли. В одной из хат недалеко от штаба пели. - Заедем к разведчикам. Комиссар спрыгнул с коня, привязал его у калитки и зашел во двор. В хате, где жил командир разведки капитан Бережной, находилось еще несколько разведчиков: Черемушкин, Мычко, Архипов, Землянко, Лапин, Володя Зеболов. Только что кончили ужинать. - Товарищ комиссар, чайку с нами!.. - Не откажусь. Черемушкин подсел к Рудневу: - Скоро с курорта тронемся, товарищ комиссар? - С какого, Митя? - С Аревичей! - Почему с курорта? - Весна... немцев нету... солнышко... речка под боком... Руднев рассмеялся, за ним разведчики. - Прыткий ты, Митя! - Руднев внимательно глянул на Мычко и улыбнулся. - На все свое время!.. А что, ребята, не спеть ли нам? Ну, хотя бы... - Хлопцы! Любимую Комиссарову! В чистом поле, поле, под ракитой, Где клубится по ночам туман... Э-эх, там лежит зарытой, Там схоронен красный партизан... - запел Руднев. Мигала коптилка, и длинные тени метались по стенам. Семен Васильевич задумался. Я тихо вышел на улицу, вскочил на коня и поехал к квартире Ковпака. Командир сидел на крылечке, щипал бороденку, думал, курил. Я пустил коня во двор, а сам, чтобы не мешать деду, присел за углом на завалинке. Я любил наблюдать Ковпака, когда он оставался наедине с самим собою. Вдалеке виднелось зарево. Неслышно по темной улице прошла в караул смена. Ковпак выругался и, подойдя к воротам моей хаты, забарабанил по ним плетью. - Комиссар приихав? Я поднялся к нему навстречу. - Приехал. - А где вин? - У разведчиков. - А... Ну, Вершыгора, я думаю, завтра нимци по ричци поплывуть. - Ждем уже который день. - Ну и що? - Ребята бузят. - Чого? - Курорт, говорят. Солнце, вода, песочек... - Завтра будут нимци. - Откуда нам знать? - От так командир разведки! Це я тебя должен спытать. - Никаких сведений пока не имею, товарищ командир. - Товарищ командир, товарищ командир... А я кажу - будуть. От побачишь. Щоб я вмер, будуть завтра нимци. - Посмотрим. - Кажуть, пид цыми Аревичами богато ракив. Ох, и пидгодуемо фашистами ракив. Я не придавал большого значения его предчувствиям, но то, что речной проект, в котором я уже сам немного разочаровался, владел всем существом старика, было очевидно. Дед порой умел увлекаться, как юноша. И все же он оказался прав. На следующий день немцы пришли. Вернее, приплыли. В середине дня послышалась стрельба. Со стороны Красноселья, занятого батальоном Кульбаки, шквал огня то вспыхивал, то опять затихал. - А що, - я не казав? - обрадовался Ковпак. - Политуха! Коня! Ординарцам и приказывать не надо было. Как только вспыхивал где-либо бой - первое дело седлать командирских коней. Политуха, ординарец Ковпака, уже вел высокого рыжего коня, ординарец Руднева Дудка - белую полукровку-арабку. Тут же горячил своего коня и лихо гарцевал командир батареи Анисимов. Мне ординарца не полагалось, и свою мохнатую сибирку я седлал сам. Бой у Кульбаки разгорался все сильнее, гукали бронебойки, длинные очереди станкачей блудливо воркотали над весенней рекой, лозняком и песками... Я уже сидел верхом на лошади, когда к штабу прискакал связной второго батальона. Кульбака прислал в штаб за подмогой. Ковпак вызвал из пятой роты командира орудия, худощавого высокого Николая Москаленко. - Бери... - сказал Ковпак, затянулся махоркой, закашлялся и погасил пальцем цигарку, - бери, Микола, свое орудие и на галопе скачи до Кульбаки. Треба допомогти хлопцям добить немецкие поплавки. Через полчаса, отдав нужные распоряжения, Ковпак, командир батареи Анисимов и я верхом выехали из штаба к месту боя. Я задержался у разведчиков минут на пять, надеясь догнать галопом Ковпака и Анисимова. Выезжая из села, увидел, что они уже отмахали больше километра чистым полем. В это время над улицей с воем пронеслись два самолета. Лошадь моя шарахнулась в огород и остановилась под крайним сараем. Самолеты взмыли ввысь и высоко в небе стали разворачиваться друг за другом. Это были "мессеры". Немцы иногда использовали их против партизан, нагружая небольшим запасом бомб. Кроме того, "мессеры" штурмовали на бреющем полете, обстреливали наземные цели, пользуясь своей быстротой и скорострельными пулеметами, установленными в плоскостях. Два конника скакали галопом по открытому полю. До кустов лозняка, где им можно было укрыться, оставалось не меньше километра. На таком же расстоянии находился и ветряк, одиноко стоявший среди поля. Самолеты сделали круг и пошли вниз друг за другом, пикируя на кавалеристов. Один из них ловко на полном ходу соскочил с коня и исчез между маленькими кучками соломы или навоза, разбросанными в поле, другой кубарем скатился с коня и маленьким комком лежал на дороге. Самолеты прошли над людьми и конями. Дорога и поле вздымались дымками и пылью, а через две секунды до моего слуха долетела длинная очередь нескольких пулеметов и авиационных пушек. Кони без седоков бежали то по дороге, то сворачивали в стороны и, наконец, сделав большой круг, поскакали к селу. Самолеты спикировали еще два раза на реку, откуда слышалась редкая перестрелка, и ушли на север. Я вскачь понесся туда, где только что ехали Ковпак и Анисимов. Доскакав до места, где они спешились, услышал сзади свист. Круто повернул коня. На копне лежал Ковпак и курил. Он запахнул полы своей шубы и сказал мне: - Кони в село забиглы. Придется тебе самому до Кульбаки добыраться. Анисимов, гайда в село. На оклик Ковпака выполз откуда-то командир батареи. Сильно хромая, подошел к нам. Лицо его был поцарапано и все в пыли. - Я думав, ты умиешь на ходу скакать с коня, - засмеялся Ковпак. - Бачу - "мессеры" на нас идуть, кричу скачи с коня, а вин - бач! Теперь я понял, что человек, так ловко спрыгнувший с коня, и был Ковпак, а кубарем слетевший - Анисимов. - До села дойдешь. Ну, пишлы! Катай, Вершыгора, до Кульбаки. Хай кинчае... Я прийду потим. И, поддерживая Анисимова, смеясь, дед заковылял в село. Я поехал к реке, где добивали пароход. Первый, кого я увидел, был начштаба Кульбаки Лисица. Фамилия эта действительно оправдывала его повадки и характер. Хитрый и пронырливый, он особенно хорошо наладил агентурную разведку, умел допрашивать пленных, особенно полицейских, которых сразу сбивал столку, и ловко поставленными вопросами выпытывал все, что ему было необходимо. Я не сразу узнал его. Он был в длинном одеянии с неимоверно блестящими пуговицами: не то пальто, не то сюртук тонкого черного сукна. - Капитанское, - сказал он мне. - А капитан там, в воде загорае. Вот документы... Мы вошли с ним на палубу судна, кругом были следы крови, валялось несколько трупов. Я просматривал документы. Солдатские книжки, толстый в хорошем переплете паспорт "Hoffnung" ("Надежда") - было вытиснено на них золотом. Взглянул на спасательные круги - там то же слово. Пароход, построенный в Германии. - Как они его сюда перекинули? По кустам, что ли? - удивлялся Лисица. Действительно, пароход недавно прибыл из Германии. В судовом журнале мы видели отметки: "Данциг", "Бжесць над Бугом", "Пинск". "Загоравший" в реке был и владельцем и капитаном "Надежды". Новый большой буксир, тянувший против течения три баржи, он выбросился на берег метрах в трехстах от разрушенного моста у села Довляды. А баржи, запутавшись в тросах, как большие рыбины в сетях, догорали посреди реки. У берега, на отмели, серели, белели, чернели трупы немцев. Когда я зашел в штаб Кульбаки, комбат стоял у стола и диктовал донесение Ковпаку о ходе боя. Командиры рот и взводов, писаря окружили Кульбаку, шутили, смеялись: не прошло еще возбуждение от только что пережитой схватки с врагом. В хату быстро вошел Москаленко, командир орудия. За ним партизаны вели пленного немца. - Между прочим, получить мий трофей - оцього хрыця. Сам пиймав, - важно сказал Москаленко. - А чоботы де? - пытливо спросил комбат Кульбака. Немец стоял перед ним в опорках на босу ногу. Еще у прибрежных ракит Микола снял чоботы с немца я передал одному из своих партизан. - Чоботы де? - переспросил Москаленко. - В ных же повно воды... от вин и сняв их, сушить поставыв... Засмеялись кругом командиры. Усмехнулся комбат. Я отошел с Москаленко к окну и стал расспрашивать его, как он взял в плен гитлеровца. Когда Москаленко закончил стрельбу по пароходам и баржам и отошел в сторону от пушки, он услышал робкое восклицание, доносившееся из кустов. Тут Москаленко вошел в раж и стал в лицах показывать мне, как происходило пленение немца. - Бачу, а з корчив верболоза пиднялась палка и на ний билый платочек. "Хлопци, неначе хрыць", - кажу тыхенько, а сам вытягаю из кобуры свий парабель и иду на голос. "Иа стаюса", - лопоче немець. - Хенде хох! - крикнул Микола непонятное слово, похожее на ругательство. - Зброя де? - Хенде хох! - вторично гаркнул Микола, вытаращив на меня глаза в штабе Кульбаки. Пленный стоял у края стола с посеревшим от страха лицом. Он не сводил глаз с Кульбаки - мужчины высокого роста, плечистого, грузного, грозного. Когда же Москаленко заорал, он снова поднял руки кверху, недоумевая, зачем его вторично берут в плен. Партизаны покатывались со смеху. Немец заметно дрожал. Немного овладев собой, он стал перед Кульбакой навытяжку и, запинаясь, проговорил: - ...пан Коль... пак! Я добровольно приходиль плен. - Ач, як труситься, собачья душа! - кивнул Кульбака на немца. - То вин вас, товарищ комбат, приняв за самого Ковпака, - рассмеялся Ленька, ездовой Кульбаки. Комбат подошел к немцу. - Ось, слухай: я не Ковпак... - и таинственно полушепотом: - Ковпак на голову выше за мене, вдвичи ширше за мене, а голос як тая труба... Стекла халупки дрожали от дружного взрыва хохота. Пленный рассказал, что, открывая пробную навигацию 6 апреля на линии Мозырь - Киев, немцы боялись нападения партизан. Они уже знали, что Ковпак пришел на Припять. Для охраны судов послана команда СС. Москаленко вертелся тут же и мешал допросу, но как героя сегодняшнего потопления судов я не выставил его из штаба батальона. Он был в приподнятом настроении и все еще "переживал" бой. Лисица, говоривший с Кульбакой только по-украински, вставил: - Дывлюсь, по-немецкому трохи кумекаю; на труби крейдою нашкрябано: "Achtung, Kolpak" - "Внимание, Колпак", значит. - Ох, и реготали ж мы с Лысицею, - вставил Москаленко. Ковпак вошел незаметно раньше и слыхал похвальбу Москаленко. Когда тот заметил командира, подошел строевым шагом: - Дозвольте доложить... - Ты доложи, скильки снарядив выпустив, - перебил Ковпак. - Двадцать два, товарищ командир! - Потопыв пароход? Москаленко молчал. - Потопыв, пытаю? - рассвирепел Ковпак. - Не! Растратчик ты, от хто, а не артиллерист. На бинокля, выйди на вулицю и подывися. Трубы видать аж с видселя-а! Москаленко молчал. - Объявляю выговор. Начштаба записать в приказ, - сквозь зубы процедил Ковпак и вышел, хлопнув дверью. А еще через день, прочитав донесение Кульбаки, Ковпак, посмеиваясь, подписал приказ: "С командира орудия Н. Москаленко выговор снять. Объявить благодарность". Кульбака писал: "Пароход долго не тонув через те, що сидив на мели; зийти с мели не мог, бо машину разбив Москаленко - з пушки третим снарядом". 33 На следующий день противник вел воздушную разведку. Самолеты-разведчики рыскали вдоль реки на высоте, иногда зависая в воздухе для аэрофотосъемок. Изредка на бреющем проходила пара истребителей. Баржи уже успели догореть, и если бы не застрявший на мели пароход, немцам не удалось бы обнаружить точное место нападения на караван. Пароход выдавал нас с головой, и над ним долго кружилась и зависала одна "стрекоза". Пулеметчики Кульбаки обстреляли ее, и, фыркнув раза три из крупнокалиберного пулемета, немецкий "костыль" заковылял на север. - Ну, завтра жди гостей! - сказал Руднев Ковпаку, наблюдавшему в бинокль за самолетом. - И гости будут с Мозыря, - опустив бинокль, ответил командир и пошел к штабу. За два дня до этого случая к нам прибыла разведка соединения черниговских партизан. Соединением этим командовал Герой Советского Союза Федоров. Я слыхал о нем еще в Брянских лесах, до прихода к Ковпаку, летом 1942 года. Федоров рейдировал тогда по Черниговщине, и немцы выделили против него крупную карательную экспедицию. Немцы, вероятно, заставили его часто менять районы действия. Может быть, поэтому, а может, и по малой опытности летчика самолет, летевший к Федорову, безрезультатно искал его над лесами Черниговщины и, не найдя костров, повернул обратно. А я в это время жег костры в Брянских лесах, и уже не первую ночь. Самолетов все не было. Однажды мы, правда, дождались: вместо парашютов с радиопитанием и боеприпасами нам бросили восемь штук фугасок. Но все же я не терял надежды, упорно жег костры и швырял в небо ракеты. Наконец на восьмые или девятые сутки, в ответ на наши световые вопли один самолет (а летало их над нами и своих и вражеских до черта) стал подозрительно кружиться над кострами. Мы уже стали похитрей и вырыли в стороне щели. Из щелей пускали ракеты и кодировали. Хотя самолет шел с запада, я все же на всякий случай просигналил ему. За третьим или четвертым заходом над нами вспыхнули световые пятна, а когда я подсветил их ракетой, убедился, что на парашютах спускался к нам долгожданный груз. Сбросив четыре мешка, самолет зажег зеленые огни и, приветливо мигнув ими, ушел на восток. Это была старая фанерно-брезентовая калоша ПР-5. На следующий день я известил начальство о получении груза. А еще через день получил ответ: "Никакого мы груза вам не высылали". Только тогда я понял, почему в одном из мешков были письма с неизвестным номером полевой почты, а повнимательней разобрав содержимое, нашел записку летчика: "Товарищи партизаны! Летаю третий день к Федорову - нет сигналов. Бросаю на ваши костры. Если встретите Федорова, поделитесь грузом. Привет! Пилот Миша". А сейчас, в марте 1943 года, почти через год, Федоров, секретарь Черниговского обкома ВКП(б), Герой Советского Союза, двигался из Черниговщины на запад почти по тому же маршруту, по которому мы шли прошлой осенью. Разведка его была у нас за день до того, как Кульбака уничтожил буксир с баржами, а сам Федоров со штабом и основными своими отрядами подошел на следующий день. Ковпак и Федоров, Руднев и комиссар Федорова Дружинин поговорили друг с другом о своих делах, а затем, поручив гостей заботам Павловского, Ковпак вышел на улицу, с тревогой наблюдая за немецкими самолетами. Я на всякий случай старался не попадаться Федорову на глаза; чем черт не шутит, а вдруг припомнит старый должок. Сейчас, в присутствии таких гостей, никак нельзя было ударить лицом в грязь. По догадкам Ковпака, немцы должны были наступать по реке с севера. Это значит, что за ночь нужно перестроить всю сложную систему засад, окопов, траншей вдоль берега реки. Гости уже показали себя. Идущий вместе с Федоровым полковник Мельник километрах в двадцати пяти севернее нас налетел со своим отрядом на вражескую колонну на марше и расчехвостил ее в дым. Побил прикрытие обоза, а обоз захватил. А самое главное - взял две совершенно исправные 105-миллиметровые пушки системы "Шкода" со снарядами. Случись у нас неудача - позор был бы на весь партизанский мир. Командование понимало это, но оно хотя бы - умело скрывать свое волнение, маскируя его усмешками и шутками. Весть о приезде Федорова, который, "как и наш командир. Герой Советского Союза", облетела все роты и пошла по цепям. - Хлопцы, теперь нам нельзя подкачать. - Хоть сам Адольф пусть наступает - не дать спуску. Руднев до полуночи ходил по ротам, говорил с бойцами, давал задания политрукам и парторгам. До глубокой ночи в штабной хате горел огонь: сюда заходили командиры, забегали разведчики, связные приносили донесения и сводки, увозили приказы Рассвет застал нас на ногах. Утром к штабной хате подъехал командир отделения конной разведки Костя Руднев, брат комиссара. Через пять минут он вышел из штаба и крикнул: "Михаил Кузьмич!" Вскочив на коня, подъехал Семенистый. К тому времени это уже был толковый и смелый разведчик-связной. Костя Руднев похлопал по сапогу плеткой. - Михаил Кузьмич! Скачи к Ефремову, командиру пятой. Передай ему приказ командира: через пятнадцать минут вывести людей из села и занять окопы... Понял? - Понял, товарищ командир! На крыльцо вышел Семен Васильевич Руднев. Он сказал брату: - На вот, Костя, бинокль! Заберись на холм, понаблюдай за рекой, а заметишь что - дай знать! - Есть, товарищ комиссар, наблюдать на холме! С момента прихода в отряд Ковпака Костя Руднев - до войны председатель колхоза - никогда не называл брата по имени, всегда только "товарищ комиссар". У меня уже были закончены все дела, оставалось ждать новых донесений, "языков", а пока главным оружием разведчика служили глаза. Взобравшись с Костей на бугор, я лег под кустом. Понаблюдав минут пятнадцать за пустынной рекой, я почувствовал, что не могу больше бороться со сном. Вставало солнце и грело спину. Глаза слипались. Над рекой и прибрежными кустами плыл туман. - Товарищ подполковник, немцы... Я вскочил, хватаясь за автомат. - Где?.. Костя протер линзы. Тыльной стороной ладони вытер глаза. - Не показалось ли? - Вон плывут. Над рекой теперь уже ясно был виден дымок пароходов. Немцы шли из Мозыря флотилией. Костя вихрем слетел с холма. - Идут... каратели... шесть пароходов... - задыхаясь от бега, доложил он командиру. - Так-таки шисть пароходив?.. Яка честь! Може, хлопче, тоби показалось? У страха очи велики... Га? - подымаясь на холм, говорил Ковпак. - Шесть дымков... ей-богу... своими глазами... Ковпак, Руднев и Базыма влезли на холм - их главный КП. Я только сейчас заметил, что солнце было высоко. Я проспал не меньше часа. Связные остались у подножия холма. Через минуту поднялся туда и Федоров. Я верхом, пока еще суда были далеко и не могли видеть движения на низменном берегу, поскакал к командиру роты. Москаленко сидел на кряжистом дереве. Внизу под деревом стоял командир пятой роты Ефремов. д С рязанским говорком на "о" Ефремов кричал Москаленко: - Не видишь, говоришь, ничего... лучше смотри! Лучше, Микола... - ...Два, чотыри... шисть... шисть дымков бачу, Степа. Нимци йдуть... шисть пароходив!.. Караван шел быстро; в трех километрах от крайней нашей заставы - против села Дерновичи - катера открыли огонь по берегу из пулеметов и пушек. Подошли ближе; наша застава молчала. Берег был пустынен. Что-что, а маскироваться мы умели. Продолжая вести огонь наугад, суда плыли вниз по течению к Аревичам. Поравнялись с позициями пятой роты. Цель была так близка и заманчива. - Степа, давай команду... вдарим прямою наводкою... уходят же... Эх! - Товарищ командир роты, дайте команду! - Команда где?.. Уйдут немцы... Ефремов скрипнул зубами. - Молчать! Кто без команды выстрелит - уложу на месте! Бойцы знали, что их командир слов на ветер не бросает. Судорогою свело пальцы на спусковых крючках, слеза выступила на глазах, уже несколько минут державших пароходы на мушке, но выстрела не было ни одного. Ефремов, по приказу Ковпака, глубже затягивал немцев в мешок, чтобы вернее отрезать им пути отхода, пропустить к роте Горланова и бить по хвосту. Он дал пароходам пройти еще двести метров и только тогда скомандовал по-рязански: - Давай, робята! Жми на всю железку! Загремела пушка Миколы, забухали бронебойки, заворковали станкачи, застучали ручники Дегтярева. Не давая немцам опомниться. Горланов повел огонь в лоб. Попав под кинжальный огонь, суда заметались по Припяти. Четкий строй их был нарушен в одну минуту. Судов оказалось больше, чем дымов. Между шестью речными пароходами, из труб которых валил дым, вертелось еще пять юрких катеров. С пароходов вели сильный ответный огонь. Маленькая пушчонка Москаленко не могла с ним справиться. Я поскакал на КП и, получив санкцию Ковпака, с одной 76-миллиметровой пушкой пошел в обход, чтобы отрезать немцам отступление. Пушку прикрывала третья рота. В тот самый момент, когда Ковпак отдавал приказ начальнику артиллерии перекрыть отход немцев 76-миллиметровой пушкой, на КП, расположенный на холме, пришло донесение Горланова с просьбой прислать подводу за раненым бойцом Кулагиным. Руднев крикнул связного Семенистого: - Михаил Кузьмич! Найди сейчас же подводу и отправь к Горланову. - Есть! Семенистый поскакал к зданию школы. Здесь расположилась санчасть. Лошади стояли за клуней. На крайней подводе сидел рыжеватый парень с пухлым лицом, маленьким носиком и глазками-щелочками. На макушке прилепился старый, облезлый авиашлем. Парень сидел на сене, положив под себя винтовку. - Эй ты, парашютист! - звонко крикнул Михаил Кузьмин. - Тебе говорят! - А шо? - с досадой поднял голову парень. - А то... ехать надо за раненым. Мотай сейчас же в восьмую роту, к Горланову. Да живей, живей поворачивайся! Звать как? - А шо? - Шо, шо! Звать как, спрашиваю? - Ну, Кузя... - Нукузя! Давай, Нукузя, за раненым! - Воздух! - раздался голос дежурного. Семенистый быстро повернул коня. Осмотрелся. К селу летел самолет. С криком "маскируйсь!" Михаил Кузьмич помчался по улицам. Прошел час. Время бежало быстро, как всегда в азарте боя, незаметно... Семенистого вызвали в штаб. На табуретке возле рукомойника, в забрызганном кровью бушлате, сидел боец, связной из роты Горланова. Левой рукой он бережно поддерживал свою забинтованную правую. На свежей марле проступали яркие пятна крови. Когда Семенистый вошел в хату, связной замолчал. - Подводу послал Горланову? - поднялся с места Руднев. - Послал, давно послал, товарищ, комиссар, - весело ответил Михаил Кузьмич. - Нету подводы, - устало сказал связной. Холодок прошел по спине Семенистого. - Нету подводы... кончается Кулагин, - тихо повторил связной. Подперев подбородок ладонью, молчал Ковпак. Базыма, дохнув на стекла очков, протирал их платком. Руднев стоял, держась руками за ремень портупеи. На побледневшем лице комиссара выступили багровые пятна. - Тебя кто учил так воевать? Жесткие, гневные слова любимого комиссара долетели издалека, как из тумана. - Ей-богу, послал подводу, - шептал Семенистый. Глаза его были полны слез. - Й-э-х! - заскрежетал зубами связной. И непонятно было, к чему относится это - к сильной ли боли в руке, или к словам Семенистого. - Чтобы сейчас же подвода шла за Кулагиным! Ступай! Шарахались люди на улице, из-под ног коня с криком вылетала домашняя птица, бросались собаки в подворотни. Дергая лошадь из стороны в сторону, Миша давал шпоры, хлестал нагайкой и мчался, не разбирая дороги. Куда - сам не знал. Искал кого-то... От ярости мутилось в глазах. "Только б увидеть эту проклятую рожу..." Под небольшой вербой на околице стояла подвода. Кузя, высунув голову из-под телеги, боязливо смотрел на небо. - Съездил в роту? - подлетел Семенистый. - А шо? - Съездил к Горланову, рыжая морда? - Дак... самолет же кружився, и з парохода бьют... Боязно... Блеснув на солнце змеей, хлестнула плеть. - Ой! За що бьешь? - Я кому сказал ехать за раненым? Тебе, гад полосатый, приказ мой ноль без палочки? Не помня себя от злости, наотмашь, хлестал Семенистый Нукузю; слезы, недетские слезы горькой обиды и гнева, текли по щекам. Кони вихрем мчались к роте Горланова. Ездовой дико орал на лошадей и дергал за вожжи. А рядом на взмыленной лошади скакал Михаил Кузьмин и безжалостно хлестал ездового. В штаб поступали донесения от рот и батальонов: восьмая рота Горланова подбила два парохода, пятая рота - один и два бронекатера, но еще вела бой. Один пароход, выбросившись на мель на противоположном берегу, упорно отстреливался. Остальные догорали под Красносельем. Руднев и я пошли к берегу. Там лежали в цепи бойцы третьей роты. Пароход прочно сидел на мели. До него было метров шестьсот. Совершенно открытый берег не позволял подкатить пушку. Пулеметы немцев косили вовсю. На пароходе, видимо, не особенно боялись нашего ружейно-пулеметного огня. Только бронебойки на таком расстоянии пробивали его железную обшивку. Часть экипажа пыталась выбраться на берег, но пулеметы Горланова пристреляли косу, отделявшую пароход от суши, и на ней уже лежало более десятка трупов. Оставшиеся на пароходе засели в трюме и отстреливались. Вечерело. Ночью они уйдут. К роте Карпенко подошел Павловский. Он был возбужден. Не замечая комиссара в цепи, он стал ругать автоматчиков. Вначале он ворчал про себя, а когда кто-то из роты огрызнулся, помпохоз совсем ошалел, вылез на берег и стал во весь рост. - Вперед! - он выхватил пистолет. Рота лежала на самом берегу и продвигаться ей, конечно, было некуда - впереди была река. Карпенко подошел к помпохозу. Павловский рассвирепел и лез на рожон. У Карпенко заиграли желваки на лице, глаза покраснели. Они стояли друг против друга, размахивая пистолетами, и не было, пожалуй, в русском лексиконе ругательств, которыми бы они не обменялись. Вот уже Павловский схватил Карпенко за грудки. Смешок, до сих пор пробегавший по цепи, затих. Третьеротцы знали, что еще никто пальцем не посмел тронуть их командира. Федя рванулся. С ворота посыпались пуговицы. Павловский и Карпенко стояли, как быки, готовые столкнуться лбами. - Эх, трусы, боягузы! - хрипел Павловский. - Кто? Я - трус? - тихо спросил оскорбленный Карпенко, загоняя патрон в ТТ. - Товарищ комиссар, зараз он его застрелит, - тихо сказал Шпингалет. Руднев, переставший наблюдать за пароходом, подошел к распетушившимся командирам и стал между ними. - Убрать оружие! Убрать, говорю! Карпенко, весь дрожа и не попадая пистолетом в кобуру, отошел и лег в цепи, лицом вниз, положив голову в ладони. Похоже, очень похоже было на то, что он плакал. - А ты, старая калоша, чего тебе надо? Пошел вон, - тихо сказал комиссар Павловскому. - Эх, товарищ комиссар. - Пошел вон, говорю! - Так немцы же уйдут. Вот только стемнеет. - А что ты с ними сделаешь?.. По воде в атаку идти, что ли? - Эх! - махнул рукой Павловский и отошел в сторону. Выстрелами бронебоек с берега удалось зажечь деревянные части внутри судна. В иллюминаторах изредка вспыхивало пламя и валил дым. Когда мы прекратили огонь, из одного иллюминатора все чаще стала показываться рука с котелком на пояске. Черпая воду, немцы, видимо, пытались потушить начинавшийся пожар. В это время из затоки выплыла лодка. На ней сидели Сердюк - командир отделения пятой роты, и еще один боец. Павловский подошел к ним и, поговорив с ними, влез в лодку, крикнув в цепь: - Прикрывайте огнем, сволочи! Я вам покажу, як у Щорса воевали, сопляки... - И над Припятью поплыло густое и виртуозное ругательство... Лодка, забирая вверх по течению, стала выходить на плес реки. - Вот дурной!.. Погибнет же, - сказал Руднев, картавя и чертыхаясь. Карпенко поднял голову и, опершись подбородком на ладонь, смотрел на реку. У Карпенко в цепи было четырнадцать пулеметов, из них три станковых. Видимо, у Сердюка был какой-то свой план или условие с Горлановым. Когда лодка Сердюка с Павловским, отчалившая гораздо выше цепи третьей роты, почти достигла середины реки, ниже от нашего берега отделилась вторая лодка. Она тоже быстро пошла вперед. - Кто там еще? Какой дурак выискался? - спросил Руднев. Карпенко, наблюдавший в бинокль, переводя его, ответил: - Кажется, брат ваш. Костя... - Вот дуроломы! Белены объелись, что ли? - Пулеметы, держать на мушке пароход, не стрелять без моего сигнала, - командовал Карпенко, не отводя бинокля от глаз. Лодки вышли на открытое место и неслись по течению, хрупкими клещами охватывая пароход. Две-три винтовочные пули могли пустить лодку на дно. К счастью, немцы не замечали их. Лодка Павловского первая перевалила через стрежень и, выйдя на уровень корабля, стала спускаться по течению вниз. Пароход стоял носом против течения. Лодка попала в мертвое пространство, и вести по ней огонь можно было только с открытой палубы, которая хорошо простреливалась с нашего берега. Поэтому Павловский и Сердюк беспрепятственно приближались к пароходу. Но по лодке Кости Руднева, заходившей со стороны тупой кормы, немцы уже стали вести огонь. Вначале раздались отдельные винтовочные выстрелы, а затем по воде полоснула пулеметная очередь. В это время Бакрадзе успел установить одну пушку и, пока немцы занимались лодками, ахнул по судну три снаряда. Один из них разворотил трубу. Из парохода повалил густой дым. Но немцы успели крепко обстрелять лодку Кости Руднева. Людей на ней уже не было видно, и она заколыхалась на воде, относимая течением вниз. Павловский успел в это время подплыть к пароходу с носа и взял железную посудину на абордаж. Стрелять из пушки мы больше не могли, опасаясь попасть в своих. Павловский прильнул ухом к обшивке корабля и слушал. Наступила тишина. Затем, карабкаясь по плечам товарищей, на палубу взобрался Сердюк. У него в руках был неизменный ручной пулемет, с которым он не расставался. Из крайнего иллюминатора высунулся немецкий кривой автомат и, не видя противника, а лишь чувствуя его по шороху в мертвом пространстве, немец тыркнул наугад очередь на полдиска. Павловский из-за угла схватил рукой автомат и дернул его. Немец выронил автомат, но не удержал его и Павловский. Черная кривулина бултыхнулась в воду. Сердюк в это время обследовал половину палубы до капитанской рубки и по звуку голосов и топоту определил, где в трюме люди. Он стал ходить по палубе и поливать сквозь палубу пулеметным огнем трюмы парохода. Если бы не глухое татаканье, можно было подумать, что человек ходит со шваброй и подметает пол, швабра подпрыгивает у него в руках, как отбойный молоток. Сердюк увлекся и не видел, что делалось на кормовой части палубы, закрытой от него трубой и мостиком. Из кормового трюма поднялась фигура человека. Ползком он стал пробираться к трубе. Карпенко прильнул к биноклю. - Только станковые пулеметы - огонь! - скомандовал он. Станкачи мадьярской системы повели огонь. Немец успел все же бросить гранату, но не рассчитал, и она взорвалась в воде позади Павловского. В предвечернем фиолетовом небе, слившемся с темно-синей водой, вспыхнул красным заревом взрыв гранаты. В тот же миг разноцветные трассирующие пули мадьярского станкача прошили немца, замахнувшегося второй гранатой. - Не стреляйте, сволочи, по своим! - хрипел Павловский со дна лодки, куда его сбросило взрывной волной. Он считал, что это мы с берега угостили его, и страшно ругался, забывая, что за перегородкой железного борта враги; Но выскочивший на корму немец - это уже был весь резерв загнанного в трюм экипажа. К Павловскому подоспели еще две лодки. Отвлеченные стрельбой немцы перестали тушить пожар внутри судна. Когда сгустились сумерки, команда Павловского вынуждена была покинуть взятое на абордаж судно. Оно пылало. Языки огня, вырвавшиеся из иллюминаторов, лизали борта, отражаясь в черной виде, а корма горела как свеча, ровным высоким пламенем. Двух гитлеровцев везли ко мне в качестве "языков", а в горящем пароходе страшными нечеловеческими голосами ревели остальные. Они были уже не в состоянии ни обороняться, ни сдаться в плен. Через несколько минут затихли и они. Наступила ночь. Хлюпала вода у берега, доносился треск догоравшего на мели парохода, да хриплый голос Павловского откуда-то из темноты нарушал покой и гармонию полноводной широкой русской реки, поглотившей сегодня несколько сотен немецких трупов. На берег не ушел живым ни один немец. Пророчество Ковпака сбылось полностью. Раки в Припяти пировали вовсю... А мужики окрестных деревень два дня вылавливали рыбу, оглушенную разрывами партизанских мин и снарядов. Пинская флотилия немцев была разгромлена наголову. Поздно ночью к роте Горланова прибило лодку Кости Руднева. Два бойца в ней были убиты наповал, а Костя ранен. 34 По всем правилам партизанской тактики надо было уходить подальше от места разгрома флотилии. Но нас привязывал новый аэродром, организованный километрах в восьми от Аревичей. Под селом Тульговичи, почти на берегу Припяти, удалось найти хорошую площадочку. Снова полетели к нам самолеты Гризодубовой. Нас немного удивило, что после разгрома карательной экспедиции в составе десяти судов противник не сделал больше никаких попыток выбить нас с берега и продолжать навигацию. Все прибрежные села были заняты партизанами. Ближайшие вражеские гарнизоны севернее нас, в Юревичах и Хойниках, состояли из частей словацкой бригады. Мы знали от населения, что словаки сочувствуют нам. Многие из них бежали к партизанам. Никаких активных действий против партизан словацкое командование не предпринимало. Щупальца нашей разведки доставали на полтораста - двести километров. О всяком скоплении сил противника, могущего угрожать нам, я знал заблаговременно. Вокруг активизировались мелкие партизанские отряды, чуткие к близости врага благодаря своей малочисленности. Как крупный зверь по крику птицы и тревоге лесной зверюшки узнает о появлении охотника, так и мы по настроениям и делам мелких отрядов и диверсионных групп угадывали намерения врага. В Аревичах мы простояли больше месяца, снабжаясь боеприпасами и отдыхая. Командиры решили прощупать городишко Брагин, считавшийся у немцев окружным центром. Громили Брагин тремя соединениями: Ковпака, Федорова и Мельника. Ничего особенного эта операция собой не представляла. Убито было более двухсот человек гарнизона, захвачены большие продовольственные склады. Цель операции - захват склада с боеприпасами - не была достигнута: немцы зажгли его. Остатки гарнизона засели в дзотах и каменных зданиях. Немцы успели вызвать авиацию. Я случайно имел с собой ракетницу и полные карманы ракет. Заметив сигналы осажденных, я рискнул и стал давать такие же из цепи роты Карпенко. Самолеты ожесточенно бомбили болото, видимо, принимая кочк